Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Глава 1 И еще раз о закрытии Немецкого подворья

«Еще раз о закрытии ганзейского двора в Новгороде» — так назвала статью Н. А. Казакова[728], представив свою версию ликвидации в Великом Новгороде ганзейской конторы в День св. Леонарда, 6 ноября 1494 г.

Новгородское Немецкое подворье, или, как его называли ганзейцы, Петров двор (Petershof), являлось одной из четырех контор-факторий, расположенных по Великому ганзейскому пути — в Лондоне, Брюгге, Бергене и Великом Новгороде. На протяжении трех столетий Немецкое подворье исполняло роль незримого моста, связывавшего русские земли с Западной Европой, а также центром распространения экономических, правовых, культурных и бытовых традиций, влиявшим на формирование того уникального явления, каким был Господин Великий Новгород.

Немецкие купцы появились в Новгороде во второй половине XII в. Первое время они располагались на Готском дворе, который находился на берегу Волхова недалеко от пристани и Торга, но уже в 1192 г. основали собственное поселение рядом с католической церковью Св. Петра, несколько поодаль от речного берега[729]. К сожалению, от Немецкого подворья не осталось и следа. Ныне территория, которую он некогда занимал, плотно застроена жилыми домами, что сильно затрудняет проведение археологических раскопок, подобных тем, что были произведены в 1968–1970 гг. на месте Готского двора. Основным источником сведений о подворье, его устройстве и функционировании является Новгородская шра, или устав ганзейской конторы, который регламентировал ее жизнедеятельность на протяжении XIII–XVII столетий. Благодаря семи ее редакциям мы имеем уникальную возможность проследить изменения в жизни подворья и окружавшей его городской среды на протяжении столетий[730]. Великолепный материал предоставляют многолетние археологические исследования новгородских древностей, в частности находки с Готского двора. Нет сомнений, что Немецкое подворье застраивалось по тому же принципу, а потому обнаруженные там остатки жилых, хозяйственных и оборонительных построек наряду с археологическими артефактами и письменными свидетельствами помогают довольно полно воссоздать облик новгородской конторы Ганзы, маленького островка Западной Европы на берегах Волхова[731].

Центром Немецкого подворья являлась каменная Петровская церковь, в которой хранились наиболее ценные товары, казна подворья, церковная утварь, архив конторы и ее печать. Церковь строго охранялась, ключ даже запрещалось показывать русским, посещавшим подворье по торговым делам. На ночь церковь запирали и передавали под охрану двух стражников из числа ганзейских купцов.

На территории ганзейского поселения находились деревянные жилые здания со спальнями (hus), дом для руководства и почетных гостей (herberg), нижний этаж которого служил господской столовой, а также склады, ветряная мельница, пекарня, которую обслуживали по очереди обитатели подворья, пивоварня, баня, больница и даже тюрьма, куда помещали нарушителей шры. Е. А. Рыбина предполагает, что в его границах существовало и кладбище[732]. Новгородцев на территорию подворья допускали не слишком охотно и только в дневное время суток; они могли зайти попробовать пива, купить штаны или плащ или переговорить через переводчика с кем-то из купцов о торговых делах. Случались, правда, и курьезы: документ 1416 г. сообщает о предосудительном поведении молодых купцов, которые «забавлялись» в бане с русскими женщинами.

Подворье являлось маленькой крепостью. Как и Готский двор, который в конце XV в. арендовался ганзейской конторой, оно, следует предположить, было обнесено мощным палисадом из толстых бревен (диаметром 60–70 см), имело сторожевую башню и массивные ворота. На ночь они запирались на засов, так же как окна и двери в жилых помещениях — за незакрытое окно полагался штраф в одну серебряную марку, за незапертую дверь — 10 марок. Во избежание стычек с горожанами на бытовой почве, которых при длительном проживании трудно было избежать, им предписывалось жить только на подворье, хотя в отдельных случаях допускалась аренда помещений в домах новгородцев. За проживание и хранение товаров купцы вносили плату, которая наряду со штрафами за нарушение шры, являлась основным источником пополнения конторской казны. Средства расходовались на оплату священника, ремонт помещений и палисада, организацию торжеств, представительские нужды.

Чтобы как можно большее число торгового люда могло воспользоваться услугами конторы, долгое проживание в Новгороде возбранялось. Каждый из них мог посетить город на Волхове лишь раз в году — летом или зимой, откуда и возникло деление торгующих в Новгороде купцов на «летних» и «зимних гостей». Прибывали они водным путем, который вел от балтийского побережья через Неву (Ню), Ладожское озеро, Лугу, либо посуху — через земли ливонских ландсгерров, обязанных, согласно договорам, обеспечивать «чистый путь»[733]. В первой половине XV в. численность купцов в сезон достигала 150–200 человек, не считая обслуживающего персонала, учеников и священнослужителя.

Новгородская шра запрещала купцу привозить товара более чем на 1 тыс. любекских марок. Запрет действовал вплоть до закрытия подворья в 1494 г., что позволяло поддерживать высокие цены на товары. При переизбытке на новгородском рынке местной продукции это создавало выгодный для ганзейцев баланс. Поэтому поездки в Новгород, несмотря на все трудности, оставались прибыльным делом[734]. Ограничение предпринимательской активности ганзейцев в Новгороде сказалось также в запрещении предоставлять новгородцам кредит или, наоборот, одалживать у них деньги и товары. Это было вызвано опасением осложнений, которые могли возникнуть в случае неуплаты долга или мошенничества. Поскольку запрет приходилось часто повторять, немецкие купцы их не особо придерживались[735].

Руководил конторой староста, хофескнехт, который назначал в помощники четырех «мудрейших». Первоначально на должность выбирался кто-либо из прибывших на подворье гостей, но с начала XV в. она стала постоянной, что позволило замещавшим ее лицам сосредоточить в руках все управление конторой. Хофескнехт председательствовал на общем собрании купцов, которое называлось «штебен» (нем. Staub — горница, место заседаний), осуществлял судейские функции и представлял интересы конторы при общении с новгородскими властями. Собрание оказывало существенное влияние на внутреннюю жизнь подворья вплоть до середины XIV в., когда главную роль в управлении конторой стали играть ганзейские съезды и городской совет Любека. Большим авторитетом среди обитателей подворья пользовался священник Петровской церкви, который также исполнял обязанности канцеляриста, поскольку, в отличие от прочих ганзейских контор, Немецкое подворье в своем штате такового не имело. Каждая из сезонных смен сначала привозила с собой своего священника, но потом эта должность стала постоянной. Священников, как и хофескнехтов, первоначально назначали в Любеке, а с XV в. этим стали заниматься раты ливонских городов, главным образом рат Дерпта.

Любек и другие вендские города были не прочь сохранить контроль за Немецким подворьем, однако расстояние до берегов Волхова препятствовало этому. Функционирование конторы требовало оперативного разрешения проблем, возникавших как в сфере торговли или политики, так и на бытовом уровне. Руководство Немецкой Ганзы все чаще стало передоверять их разрешение ливонским городам — Риге, Дерпту и Ревелю, которые по соседству с русскими землями более подходили для этой роли[736].

Одна из главных задач руководства подворья состояла в предотвращении и урегулировании конфликтов его обитателей с новгородцами. Такие случаи заканчивались для ганзейцев печально: на вече принималось решение об аресте обитателей Немецкого подворья вместе с товарами, закрытии самого подворья и прекращении торговли. После этого никто из новгородцев не смел оказывать содействие немецким купцам, если те пожелали покинуть город или вывезти из него свои товары без разрешения новгородской господы. В 1421 г. горожанин был повешен на воротах подворья лишь за то, что попытался передать в Ливонию письмо от ганзейского купца, находившегося в заточении вместе со своими товарищами[737].

В случае ареста русского купца в ганзейском городе обитатели Немецкого подворья превращались в заложников вплоть до получения Новгородом затребованного удовлетворения. При этом им разрешалось свободно передвигаться по подворью и даже выходить в город в сопровождении приставов для закупки продовольствия. Иногда условия содержания ганзейцев ужесточались, и тогда их помещали в тюрьму и даже заковывали в цепи. Неизменным ответом на аресты немцев в Новгороде оказывался захват русских купцов в ливонских городах, после чего стороны начинали переговоры об удовлетворении взаимных претензий и освобождении заложников сторон. Как правило, конфронтация не затягивалась, поскольку участники переговоров проявляли заинтересованность в скорейшем урегулировании конфликта и возобновлении торговли.

Происходившее на Немецком подворье в ноябрьские дни 1494 г. не казалось экстраординарным. «Послал князь велики в Новегород в велики диака Василия Жоука да Данила Мамырева, и велел поимати в Новегороде гостей немецких да и товар их переписати и запечатати», — сообщает об этом летописная строка 1495 г.[738], не содержащая намека на причины произошедшего. Когда в 1514 г. по указу Василия III подворье было восстановлено, в предисловии к новой редакции Новгородской шры была представлена официальная ливонская версия закрытия подворья. «Да будет известно всем тем, кто сейчас, а также в последующие времена прочтет или услышит следующую запись, о восстановлении конторы и торговли в Новгороде, которая 20 лет находилась под запретом вследствие того, что в году 1494 в день св. Леонарда (6 ноября. — М. Б.) ровно в полдень немецкие купцы в Новгороде были вывезены с Немецкого подворья русскими старостами (olderluden) Фомой Zelara (?) и Иваном Жидовиным (Zydone), да дьяками великого князя Данилой Мамыревым (Vylnrarone), Василием Жуком (Zuth) и Иваном Zamerock (Сумороком Вокшериным?), сказавшими хофескнехту: "Ганс Хартвиг и вы, немецкие купцы, вы становитесь пленниками великого князя и царя всея Руси Ивана Васильевича до тех пор, пока его купцам не будет возмещен ущерб, причиненный, как они полагают, в [ганзейских) городах". Они обыскали их и забрали себе ключ от церкви, в которой [находилось] имущество купцов и их товары стоимостью в 96 тыс. марок, как русские записали со слов нескольких немецких купцов». Кроме этого, проводившие арест забрали много ценной церковной утвари, колокола, кувшины с вином для причащения, «а также другие ценности и деньги (dennynge), которые не были включены в опись». «Позже вечером купцы были доставлены в Новгород на (архи)епископский двор, после чего они находились в тюрьме в кандалах до [14]98 года»[739].

Благодаря ливонским и ганзейским источникам мы имеем возможность существенно расширить наши представления об обстоятельствах ликвидации новгородской конторы Ганзы в ноябре 1494 г. Из хроники Раймара Кока из Любека нам известно, что купцы, проживавшие в ноябре 1494 г. на Немецком подворье, являлись гражданами примерно 30 городов. Их было 45 человек, 17 происходило из Любека; много было вестфальцев — по 1–3 человека из Дортмунда, Кёсфельда, Зеппенраде, Шверте, Мюнстера, Лемго, Унны и Брекерфельда. В большой группе ливонцев особенно много было граждан Дерпта и Ревеля, но ни одного рижанина или жителя Нарвы[740]. Граждан Риги с последних десятилетий XIV в. больше интересовала торговля по Даугаве и с Псковом. Жители Нарвы, не будучи членами Ганзейского союза, останавливались на постой в домах новгородцев. При арестах 1494 г. их, по-видимому, не тронули.

На Немецком подворье были задержаны староста Ганс Хартвиг из Дерпта и священник церкви Св. Петра. У последнего служащие великого князя забрали ключи от церкви, находившиеся там товары и утварь были переписаны и переданы под охрану приставов. Это подтверждается описью церковного имущества, составленной вскоре после событий кем-то из ганзейцев[741]. Зимний сезон, когда производилась закупка ценных мехов, сулил гораздо больше прибыли[742]. «Зимние гости» располагали большим количеством товара, припасов и денежных средств, которые к началу ноября еще не успели перейти их русским партнерам. Огромная сумма в 96 тыс. рижских марок, которую, по свидетельству ливонцев, выручил великий князь на новгородских реквизициях, не вызывает сомнений.

Среди задержанных оказались несколько подростков, которые изучали в Новгороде русский язык, — «языковых учеников» (sprakelerers). Они жили в домах состоятельных горожан, где не только изучали язык и местные обычаи, но и обрастали полезными знакомствами. Раймар Кок, писал, что «высокопоставленные люди из Любека и других городов имеют обыкновение посылать своих детей в Новгород»[743]. При закрытии конторы было задержано около 17 таких учеников, среди которых были дети из влиятельных любекских купеческих фамилий: Граве, Касторпов, фон Туненов, Бромсе, Керкингов, Плесковов и Варендорпов[744].

14 ноября в Бронницах близ Новгорода были задержаны послы ливонских городов Готшальк Реммелингроде и Томас Шрове с сопровождавшими их людьми. Их доставили в Новгород, где Реммелингроде отправили в заточение вместе с прочими обитателями подворья, а Шрове разрешили вернуться домой. Шрове и доставил в Ливонию официальное сообщение о событиях в Новгороде.

Его отчет о поездке в Москву и обстоятельствах закрытия Немецкого подворья был составлен в начале декабря, вскоре после возвращения в Дерпт, на основе записей, которые велись в ходе путешествия. На сегодняшний день он является самым ранним свидетельством закрытия Немецкого подворья в 1494 г. и ареста ганзейских купцов. Повествующий о нем фрагмент довольно пространен. Поскольку на русском языке он никогда не воспроизводился, нелишне представить ту его часть, где идет речь об интересующем нас событии.

«В пятницу в день Св. Мартина (14 ноября. — М. Б.) мы приехали в Бронницы, что в 5 милях от Новгорода. Там мы нашли присланный из Новгорода отряд в 200 человек и нашего пристава с 60 верховыми, что обернулось для нас большой неприятностью. Чины из Новгорода были Somorache (?), Фома Szolar (?) и один торговый староста (coplude olderman), и они сказали: кто тут Готшальк и Матиас. Оставайтесь здесь с вашими слугами, а ты, посол из Дерпта, поезжай с вашим приставом туда, куда он тебя доставит. Печальным образом случилось так, что одни ничего не знали о том, где пребывают другие. Я вместе со своими [сопровождающими] был доставлен на какое-то подворье; потом ко мне подошли указанные чиновники, потребовали ларец с украшениями, деньгами и прочими ценностями, и у них от него был ключ, взятый у господина Готшалька; они сказали, чтобы я забрал оттуда то, что мне принадлежит, и не покушался на чужое добро, иначе со мной поступили бы так, как уже обошлись с господином Готшальком. И я отдал им ларец. Как мы там ели, пили и проводили ночи, не имея известий о том, жив ли он (Реммелингроде. — М. Б.) со своими людьми или мертв, про то знает Господь на небесах. Утром рано (15 ноября. — М. Б.) нас препроводили в Новгород, и при мне был пристав. Когда мы прибыли на Новгородское озеро (Ильмень. — М. Б.), я увидел Матиаса и Петера Бииса, стоявших в стороне без господина Готшалька; Тильмана с Бартольдом я тоже не видел, хотя русские приехали на их лошадях. Потом пристав довез меня до Готского двора и доставил меня туда, и там русские мне сказали, что господина Готшалька с его людьми доставили на Немецкое подворье. Вечером они отвезли и меня на Немецкое подворье к церкви, откуда выбросили мне мое сукно, но не все. Я тоже не мог ходить в одиночку. Когда на другой день (16 ноября. — М. Б.) я заговорил о своих седлах (sedele) и утвари (gerede), они отвечали, что в сокровищницу великого князя доступ открыт не всегда. В понедельник (17 ноября. — М. Б.), как мне сообщили русские, они (пленники. — М. Б.) были доставлены в тюрьму на епископском подворье, и я не мог их видеть. Во вторник (18 ноября. — М. Б.) прислали ко мне [наместники] Яков и Петр приглашение прибыть к ним. Я так и сделал и сказал им, поскольку они меня не останавливали: "Почтенные наместники, как вы знаете, мы были у великого князя с посланием от 73 городов, и в качестве ответа он направил вам послание, чтобы вы всегда с нами поступали справедливо, по крестоцелованию". Они ответили: "Все, что ты говоришь, правда. Купцы арестованы из-за того, что в Ревеле и в вашей земле купцы из владений великого князя облагались поборами, были ограблены и избиты, у них отбирали имущество и их притесняли. За счет товаров, которые находятся в церкви, великий князь произведет выплаты тем своим [подданным], которые приносили жалобы, а посол Готшальк арестован за то, что в Ревеле несправедливо сожгли одного московита, за что великий князь хочет с него взыскать. Это скажи своим старшинам вместо ответа, ты можешь отправляться в путь". Тогда я попросил Якова, Петра и всех бояр, которые там сидели, чтобы они оказали милость и выдали бы мне на руки господина Готшалька, священника, [хофескнехта] Хартвига и всех купцов… Тут Яков ответил, что великий царь (grotę keiiszer) не давал такого указа отдавать их на поруки. Тут я попросил, чтобы мне позволили с ними переговорить, чего они мне не разрешили. В среду (19 ноября. — М. Б.) послал я к Якову просить дать мне подорожную и пристава провожатым до нашей земли, тогда он послал меня к Гансу Бекеру, и я должен был отослать ему и Петру за подорожную 9 венгерских гульденов, поскольку князь приказал, чтобы ни золотых, ни серебряных денег мне в дорогу взять не разрешали. В четверг (20 ноября. — М. Б.) я послал ему 3 нобля и 3 венгерских гульдена. Потом он послал мне пристава, которому я был должен дать 1 серебряную монету, иначе он не смог бы выехать из города. Я так и сделал. Утром в субботу (22 ноября. — М. Б.) епископ послал ко мне приглашение к нему на обед. Я пришел к нему и благодарил его, в первую очередь, за все благодеяния, которые он оказал нам раньше, когда мы ехали в Москву, за сено, дрова, напитки, хлеб и рыбу. И очень просил его, поскольку он хорошо знал, что господин Готшальк арестован, а он был ему большим другом, чтобы он соблаговолил просить за него и помочь ему выйти из тюрьмы. Он кратко ответил, что господин Готшальк является его большим другом, однако он в настоящее время не может ему помочь, даже если бы и хотел. Но если в его силах окажется поспособствовать ему и всем купцам продуктами питания, напитками и тому подобным, он всегда охотно это сделает ради [ганзейских] городов. В воскресенье (23 ноября. — М. Б.) я выехал из Новгорода и по дороге, пока я добирался до Нишлота (Ямгорода. — М. Б.), пристав вытянул из меня еще 4 марки, которые я должен был ему отдать; в среду (26 ноября. — М. Б.) вечером я прибыл в Нарву, где меня ожидали». Из Нарвы Шрове отправил сопровождающего его человека в Ревель, чтобы тот привез туда новость о горькой участи купцов Немецкого подворья, Готшалька Реммелингроде и прочих членах ревельского посольства[745].

В Ревеле к тому времени уже все знали. «Благодаря письмам некоторых купцов из Нарвы, написанным купцам нашего города, — читаем мы в письме членов ревельского городского совета, отправленного в 20-х числах ноября в Дерпт, — мы узнали, что купцы в Новгороде подверглись жестокому преследованию, что их товары описаны, церковь и дома отобраны, а наши послы, которые находились в дороге, задержаны, но по каким соображениям — нам все еще не понятно (уn wath meyninghe is uns noch nicht biigekamen). В ответ на это мы задержали русских, [находившихся] в нашем городе, и их товары до тех пор, пока мы не получим про то точных известий»[746].

Городские власти, как это бывало и раньше, отдали приказ о задержании русских купцов вместе с товарами, не понимая, что действуют в пику не новгородцам, а великому князю Московскому. То же самое произошло и в Риге. В Дерпте русских не арестовали, хотя среди новгородских пленников было несколько граждан этого города. Если принять во внимание, что жители Дерпта, вопреки указаниям руководства Ганзы, не прекратили торговлю с русскими купцами, можно допустить, что подданным Ивана III позволили покинуть город ради сохранения торговых отношений.

Составители документа выразили полное непонимание причин, побудивших Ивана III закрыть ганзейскую контору в Новгороде. В те же дни ревельцы сообщили в Любек, что намерены содержать русских купцов в заключении до той поры, «пока мы не услышим, в чем обвиняют наших купцов»[747]. Противоречивые объяснения событий ливонских и ганзейских источников также свидетельствуют о растерянности. Для ганзейских городов в Ливонии и Империи ликвидация подворья означала грубое и безосновательное нарушение договора 1487 г., который гарантировал существование ганзейской конторы в Новгороде, безопасность купцов, что неизбежно влекло за собой осложнения в торговле, расторжение деловых договоренностей, невозможность реализовать товары на местном рынке, крупные убытки, сомнения по поводу перспектив торговли с русскими.

Ливонцам и гражданам ганзейских городов Германии все это представлялось очень серьезным, нуждалось в объяснении хотя бы с точки зрения политического расчета. Одна из версий была изложена ревельскими ратманами в приведенном выше письме: «Есть у нас достоверные сведения от людей, недавно прибывших из Москвы, что великий князь с высокородным государем королем Датским заключил договор по поводу этой страны (up dit lant) и что Якоб Хуннингхузен, который сейчас должен быть там и которого великий князь щедро одарил землями, которые ему покорятся (mit liggenden gründen), должен будет предоставить средства для дела (mede to warke); кроме того, этот самый князь всерьез запасается пушками, шлангами (легкими полевыми орудиями. — М. Б.) и военными механизмами, так что следует опасаться, что это все [предназначено] не для чего другого, а против этой бедной страны»[748].

В Ливонии было хорошо известно о союзном договоре осени 1493 г. Ивана III и датского короля Юхана II, что естественно соединилось с сообщениями с границы, куда летом-осенью 1494 г. подтягивались русские войска. Ливонцы полагали, что великий князь готовит нападение, и новгородские события органично вписывались в подобное объяснение. В этой связи примечательно упоминание пирата Якоба Хуннингхузена на службе датского короля. Занимаясь каперством, он содействовал необъявленной войне с ганзейским флотом. Сам Якоб никаким образом не мог оказаться в Москве, что не помешало слухам о том, что он предоставит великому князю каперскую флотилию, за что получит ливонские земли. Позже в Ливонии пойдут пересуды, что Юхан Датский по случаю обручения своего сына с дочерью великого князя Московского обещал будущему свату передать Финляндию и Ливонию[749]. Иного объяснения случившемуся в Новгороде ливонцы не могли найти.

От них слухи о готовящемся нападении русских на Ливонию стали распространяться в городах «заморской» Ганзы, Пруссии, Риме, при дворах немецких государей. Огромную роль в этом сыграли послания, которые отправляли на Запад раты городов и ландсгерры Ливонии, в первую очередь Вольтер фон Плеттенберг. Новый магистр хорошо представлял себе слабость Ливонии, которая еще не преодолела последствия кризиса 80-х — начала 90-х гг., а потому не хотел втянуться в войну с Московским государством. Плеттенберг должен был с ее возможностью считаться и изыскивать финансовую и военную помощь. Нуждаясь в деньгах, он в обращениях к верховному магистру, руководству Ганзы и прочим адресатам использовал в качестве мотива идею «русской угрозы», хотя до откровенной спекуляции ею никогда не опускался. Он не мог не писать о готовившемся вторжении, поскольку слухами о том была наполнена Ливония. Магистра волновало сосредоточение русских войск на границе, а не закрытие Немецкого подворья.

Первым оставил письменное свидетельство о закрытии подворья Томас Шрове, ганзейский посол в Москве, которого вместе с Готшальком Реммелингроде арестовали 14 ноября 1494 г. у Бронниц. Шрове также не имел представления о причинах задержания ганзейских купцов. Ему не дали переговорить с узниками, находившимися на владычном дворе в полной изоляции, и услышать от них подробности. Новгородские наместники приняли его и представили свою версию. Как справедливо заметил П. Йохансен, в ней закрытие подворья и арест Реммелингроде представлены как два разных события, обусловленные разными обстоятельствами[750]. Если немецкие купцы лишились свободы из-за обид, нанесенных подданным Ивана III в ганзейских городах, то посол оказался в тюрьме по причине казни «какого-то русского» по приговору ревельского суда. Именно эту версию Шрове должен был донести в Ливонию.

Не менее интересной и значимой была встреча Шрове с архиепископом Новгородским Геннадием (1484–1504), который мог бы многое рассказать дерптскому ратману, тем более что относился к нему с явной симпатией. Однако речи о причинах закрытия подворья и арестов во время беседы не заходило. Вместе с тем он не повторил и объяснений наместников. Его молчание, а также сочувственное отношение к пленникам, которым он обязался поставлять еду, питье и все необходимое, скорее опровергают обвинения представителей светской власти[751].

Наместники, желая усилить эффект от посредничества Шрове, использовали для переправки в Ливонию кроме собственной (вернее, великого князя) версии новгородских событий еще их описание, данное Готшальком Реммелингроде. Вплоть до освобождения пленников в 1497 г. этот ревельский ратман, человек образованный и уважаемый, возглавлял небольшое сообщество новгородских пленников и от их имени вел переписку с ливонскими городами и магистром с позволения властей. 20 декабря 1494 г. он написал письмо бургомистру Ревеля Иоганну Рутерту, в котором, как и Шрове, изложил рассказ о своей поездке в Москву и аресте[752].

Готшальк поведал, что, после того как по приказу великого князя выплатил его послам Мануилу и Дмитрию Ралевым пеню за «плохое» обращение с ними в Ревеле, дьяки прочли ему длинный список жалоб, подданных великого князя в адрес граждан Ревеля. Сам документ, несмотря на просьбы Реммелингроде, ему не предоставили, а потому по прошествии времени он не мог воспроизвести все пункты обвинений. Тем не менее, со слов представителей великого князя, бывший посол пишет, «что все наши купцы приговорены выдать и выплатить подателям жалоб 900 новгородских рублей (stucke Nowerdes), которые они взыскали с нас одних (up unsz alien gesaketh hadden)». При этом Реммелингроде по-своему вполне определенно заявляет: «Тогда в Москве еще не имели известия о сожженном человеке, которого вы заслуженно приговорили к сожжению. Весть пришла в Москву только вечером на Сираона и Иуду (27 октября. — М. Б.). А коли доставят вам или кому-либо другому иное известие от кого-нибудь, кто был с нами в Москве, либо от кого-то другого, будто несчастье, что купцов со мною вместе здесь арестовали и заковали, случилось из-за сожженного человека, то вы не верьте. Если бы он не был сожжен, то меня бы не задержали; но купцы были осуждены, как я уже писал, задолго до того, как известие о [сожженном] человеке пришло в Москву»[753].

Самым важным в письме Реммелингроде является прямое указание на то, что приговор ганзейским купцам новгородской конторы был произнесен еще во время его и Шрове пребывания в Москве, до того как там стало известно о казни в Ревеле русского купца. Когда ему в Москве зачитывали пункты обвинений ганзейцев в причинении «обид», об этом инциденте речи не шло. Сверх того, что Реммелингроде уже заплатил за «обиды» великокняжеских послов, ганзейцы, в соответствии с приговором Ивана III, должны были выплатить крупную сумму 900 новгородских серебряных рублей или 12 600 рижских марок жалобщикам, круг которых неясен. Природу причиненного материального и морального ущерба можно было бы установить из перечня, зачитанного ревельскому посланцу, но до нас этот документ не дошел. Как то предписывала процедура западного судопроизводства, установленная еще в XIII в., Реммелингроде хотел получить текст обвинения на руки, но напрасно. Дело было решено, приговор великого князя оглашен и пересмотру не подлежал. Мы сталкиваемся с коллизией различий судопроизводства и права Западной Европы и Московского государства, хотя вполне можно допустить преднамеренность действий великокняжеской администрации.

Собственные несчастья Реммелингроде связывал с казнью в Ревеле русского купца. Такое объяснение он, как и его коллега Шрове, услышал от представителей новгородской администрации и, будучи юридически грамотным человеком, каким и подобало быть ратману крупного города и дипломату, настаивал на недопустимости смешения двух случаев — ареста обитателей Немецкого подворья в Новгороде и своего задержания. Н. А. Казакова полагала, что «это указание было продиктовано… стремлением Готшалка обелить власти родного города и снять с них ответственность за судьбу, постигшую ганзейских купцов в Новгороде»[754]. Возможно, Реммелингроде действительно боялся, что теперь «шишки будут падать» главным образом на его сограждан, однако о преднамеренном разграничении двух случаев речи быть не может: второй ливонский посол, уроженец Дерпта Томас Шрове, в своем отчете также проводил различие между «новгородской акцией» и арестом членов ревельского посольства.

Арестованный ратман, благо речь шла о его судьбе, решил сам заняться разбирательством. В письме в Ревель он просил сограждан выслать ему в Новгород выписку (eyne scriffte) из судебных протоколов, чтобы точно знать, «когда и каким образом русский был казнен»[755]. Обращался он и к городскому совету Дерпта и умолял его засвидетельствовать, что казнь преступника была произведена с соблюдением всех положений закона[756]. Судьба плененных ганзейцев стала объектом длительных переговоров, которые вели магистр Плеттенберг и ганзейские города с Иваном III с конца 1494 по август 1497 г. Чтобы оправдаться от обвинений, власти Ревеля произвели настоящее расследование — результатом его стал обстоятельный документ, переданный русской стороне на переговорах в Нарве в феврале 1498 г. который предоставляет дополнительную информацию о предыстории закрытия Немецкого подворья[757]. В нем сообщалось о казни Василия Сарая (Wassylie Scharaye) из Ямгорода, который по приговору ревельского суда был осужден на казнь кипятком за изготовление фальшивых монет. Ревельский совет сообщал еще об одном русском по имени Василий Захарьин (Wassilie Zacharie), который был обвинен в содомском грехе и на основании действовавшего в Ревеле законодательства приговорен к сожжению. Сведения представлены обстоятельно и дают основание предполагать, что при их изложении были использованы судебные протоколы. В Таллинском городском архиве хранится тетрадь конца XVI в. с копиями протокольных записей ревельского суда, в т. ч. с подробным рассказом о предосудительном поведении русского купца Василия, который 4 октября 1494 г. был казнен в Ревеле за содомию[758]. Казнь фальшивомонетчика была совершена значительно ранее — в октябре или в ноябре 1490 г. и не могла являться непосредственным поводом для закрытия Немецкого подворья в 1494 г.

Казни преступников по приговору суда казались ливонцам и их корреспондентам в Европе незначительным поводом для нарушения мирных договоров, что поставило отношения между Московией и Ливонией на грань войны, как это сделал великий князь Московский. Эту мысль высказал в своем письме к Плеттенбергу верховный магистр Тифен в сентябре 1496 г.[759] В ганзейских рецессах можно найти своеобразное оправдание Ивана III: там говорится, что того обманули недоброжелатели ганзейцев, и «тогда из-за злой ссоры и наветов дурных людей Иван Васильевич, государь вся Руси, несмотря на данный купцам договор, подтвержденный крестоцелованием, задержал их вместе с товарами и приказал заковать их в цепи»[760]. Похожую версию представил на страницах «Вандалии» и А. Крантц, который, как подобало образованному европейцу, был уверен, что воздаяние за преступление, совершенное по суду и на основании закона, не могло служить причиной принятия великим князем решения о прекращении деятельности подворья. Поэтому он посчитал, что к роковым последствиям привела не сама казнь, а некорректное поведение члена ревельского городского совета, который якобы заявил, что и великого князя, если бы тот в их городе совершил такой же грех, как казненный преступник, «сожгли бы, как собаку» («modo canem concremarent»). Когда великому князю передали эти слова, он пришел в ярость и отдал приказ о закрытии подворья[761].

Десятилетия спустя ливонский хронист Бальтазар Рюссов (1578) предположил, что Иван III просто получил неверную информацию о казнях от проживавших в Ревеле русских купцов, сообщивших, что их товарищи были осуждены без вины. Это и вызвало гнев на город[762]. Рюссов был ревельцем, и было логичным ожидать от него стремление обелить город. Однако и в хронике Франца Ниенштедта, уроженца Дерпта, ставшего потом рижским купцом, сказано, что «Петров двор» в Новгороде подвергся репрессиям «по ничтожному, случайному поводу» («aus geringen, liederlichen Ursachen»)[763].

А. Селарт в интересной статье об обстоятельствах закрытия Немецкого подворья предлагает рассматривать ревельские казни в контексте повседневной культуры европейского Средневековья. Зоофилия, пишет он, в те времена была довольно распространена, а потому ей немало места отводилось в «покаянных книгах» — пособиях, которыми пользовались священнослужители при исповедовании; упоминается она временами и в документации раннего Нового времени. В западноевропейском законодательстве за нее полагалась смертная казнь, животное при этом также умерщвляли. Русская церковь тоже считала ее тяжким грехом и предусматривала суровые кары, которые, однако, были мягче. Устав Ярослава Владимировича, правовой памятник конца XII в., который перерабатывался вплоть до конца XIV в. и был в ходу до рубежа ХV–ХVІ вв., карает зоофилию лишь выплатой 12 серебряных гривен епископу или митрополиту в качестве искупления. Не случайно жестокая казнь Василия Захарьева показалась русским людям несправедливой и жестокой[764].

А. Селарт обратил внимание и на то, что после выводов из Новгорода именитого купечества в сфере русско-ганзейской торговли и в управленческих структурах Новгорода появилось много новых людей, не знакомых ни с традициями старины, ни с правовой системой Ливонии и не имевших элементарного опыта общения с европейцами. Эти люди «находились вне наследия межгосударственного и межчеловеческого общения, а существовавшую ранее практику не признавали и не понимали»[765]. Отсюда происходили многочисленные жалобы и наветы на ливонские власти, которые использовались великокняжеской администрацией для обвинения ливонцев. Ревельские источники ХV–ХVІІ вв. знают еще несколько случаев осуждения за содомию ливонцев[766], поэтому случай Василия Захарьева, как и Василия Сарая, казненного за изготовление фальшивых монет, нельзя считать свидетельствами русофобии в Ливонии.

При закрытии ганзейской конторы русской стороной не было сделано официального заявления (если не считать уведомления, полученного Томасом Шрове). Обвинение в адрес ганзейцев впервые было сформулировано лишь в августе 1496 г. в ходе переговоров по освобождению граждан ганзейских городов и выдаче их имущества. Переводчик магистра Плеттенберга и ливонский дипломат Гартлеф Пеперзак был принят «канцлером» великого князя Московского, от которого узнал, что его государь принял решение освободить языковых учеников. «А как же посланцы 73 городов (Реммелингроде и его сопровождение. — М. Б.) и другие немецкие купцы?» — задал вопрос ливонский дипломат, на что его собеседник ответил так: «Посол князя магистра, что прежде тут был [Иоганн Хильдорп], а также посол города Дерпта, по имени Томас Шрове (Grove), благодаря ответу великого князя полностью поняли, что для великого князя представляется достаточным, что был казнен один человек, которого ревельцы сожгли, хотя тот был невиновен»[767]. Ревельская казнь превратилась в основной пункт обвинения всем ганзейцам.

В 1497 г. вскоре после окончания Русско-шведской войны, русская сторона представила третью интерпретацию новгородских событий. При освобождении ганзейских купцов московский «канцлер» сообщил ливонскому послу Пеперзаку, что великий князь отпускает послов, задержанных ранее за то, что «наших людей в Ревеле облагали поборами, а также наши люди подвергались нападениям и насилию со стороны ревельцев вопреки крестоцелованию, а также договору о мире»[768]. Среди освобожденных находился и Готшальк Реммелингроде, но четверо его сограждан остались в заключении, поскольку опалы с города великий князь не снял. «В Ревеле наших людей безвинно сжигали и в котлах варили и руки [им] отрубали. И когда князь магистр (Плеттенберг. — М. Б.) злодеев, которые подобное с нашими людьми творили… собственной персоной к нам пришлет, мы прикажем нашим наместникам тех четверых ревельцев отпустить». В залоге у великого князя должно было остаться и все имущество ганзейцев[769]. В Летописном своде 1497 г. к словам редакции 1495 г. «велел поимати… гостей немецких» было прибавлено: «колыванцов»[770]. Эта оговорка не соответствовала истине, поскольку в Новгороде репрессиям подверглись граждане многих ганзейских городов, и число ревельцев среди них было не так велико. Составителям редакции важна была не достоверность, а идея сконцентрировать всю мощь удара на гражданах и совете Ревеля.

В ответе «канцлера» упоминание о казнях акцентировано употреблением множественного числа и указано на «отрубленные руки», хотя ни то ни другое не подкреплено ссылками на источники информации. В ходе подготовки переговоров в Нарве (февраль-март 1498 г.) ливонской стороной было проведено расследование русских обвинений, причем представители русских властей от сотрудничества отказались — просьба ливонцев о предоставлении им сведений о конкретных случаях осталась без ответа. Расследование выявило только два случая казни русских людей в Ревеле — фальшивомонетчика и содомита. Что касается отрубленных рук, то, согласно положениям действующего в Ревеле любекского права, так карали за воровство. Русские люди в ливонских городах вполне могли, как и ливонцы, совершать это правонарушение и подвергаться установленному наказанию.

После 1497 г. версия окончательно обрела статус официальной и представлена на страницах летописей XVI в. — Софийской 1-й по Царскому списку (Свод 1508 г), Софийской 2-й и Львовской (Свод 1518 г), Уваровской (ок. 1518 г), Воскресенской и Никоновской[771]. Ее пространная редакция гласит: «Послал князь великий в Новгород к наместником дьяка Василья Жюка да Данила Мамырева и велел поимати в Новегороде гостей немецких, колыванцов, да и товар их, переписав привести в Москву, за их неисправление, про то, что они на Колывани великого князя гостем новгородцем многиа обиды чиниша и поругание самоволие, а иных людей великого князя в котлех вариша, без обсылки великого князя и без обыску; тако же и послом великого князя от них руганье бысть, которые послы ходили в Рим, и во Фрязскую землю, и в немецкую, да и старым гостем великого князя новогородцем от них много неисправление бысть и обида, и розбои на море: за то князь велики Иван Васильевич опалу свою на них положил, и гостей их велел в тюрьмы посажати, и товары их спровадити к Москве, и дворы их гостиные в Новегороде старый, и божницу велел отняти»[772]. При всем обилии русских летописей XVI в. мы не найдем в них разночтений в объяснении причин закрытия Немецкого подворья в 1494 г. Это свидетельствует о существовании центра распространения информации, об ее официальном характере.

Версия возникла спонтанно, уже после того, как князь приступил к ликвидации Немецкого подворья. Толчком послужило известие о казни в Ревеле Василия Захарьина, который, возможно, принадлежал к числу влиятельных москвичей, переселенных в Новгород после «выводов» — не зря новгородские власти послали гонца в Москву. Первоначально эта статья обвинения использовалась великим князем только против Ревеля. Тем самым Иван III мог отплатить гражданам города и его совету за вызывающее поведение на протяжении нескольких лет.

Но сводить проблему к уязвленной гордости московского государя неправильно. Обвинения в адрес Ревеля способствовали осуществлению еще одной задачи — ослаблению военно-технического потенциала Швеции, с которой князь собирался воевать. Готовясь к решающей схватке со Стеном Стуре, Юхан Датский не мог не учитывать вероятность оформления военного союза Швеции и Ливонии в качестве противовеса его альянсу с Иваном III. Для этого существовали серьезные предпосылки. К концу XV в. контакты Ливонии и Швеции отличались разнообразием и носили в целом дружественный характер. У стран не было общей сухопутной границы и территориальных претензий друг к другу. Зона контактов шведов и ливонцев была невелика и представляла собой морской коридор, соединявший Выборг и Ревель. Благодаря ему производилась поставка шведскому правительству оружия, вербовка солдат, денежные кредиты. Комтура Ревеля Иоганн фон дер Рекке с наместником Финляндии Сванте Никельсеном и комендантом шведского Выборга Кнутом Поссе обменивались стратегической информацией[773]. Нельзя было также исключать возможность осуществления ими совместных боевых операций[774]. Это дало основание шведскому историку Э. Тибергу предположить, что стойкое раздражение Ивана III в отношении Ревеля было вызвано посредничеством в предоставлении Швеции военной помощи[775]. Готовясь к войне со Швецией, великому князю следовало нейтрализовать опасную активность города.

В 1508 г., когда на страницах 1-й Софийской летописи появилась пространная редакция повествования о закрытии Немецкого подворья, в Кельне вышло в свет историко-публицистическое сочинение, известное как «Прекрасная история», в котором тема «русской угрозы» Ливонии и всему католическому миру впервые получила развернутое отображение. Одна из глав посвящена описанию событий в Новгороде 6 ноября 1494 г. их предыстории и последствий. Мы посчитали возможным привести ее полностью.

«О несправедливом и суровом задержании купцов немецкой Ганзы и о причиненных им убытках

Теперь надо сообщить, что некогда купцы торгового сообщества так называемой Немецкой Ганзы, или 73 городов, основывали стапеля и конторы, чтобы иметь возможность пользоваться чрезвычайно большими вольностями и привилегиями. Одна контора в настоящее время располагается в Брюгге во Фландрии, вторая — в Лондоне в Англии, третья — в Бергене в Норвегии. То же самое было устроено и в Великом Новгороде в России, поскольку обыкновенно вся дорогостоящая чудо-продукция (woderwarck), а именно соболя, куницы, выдры, белка, горностай, ласка, а также множество воска и других дорогостоящих товаров — доставлялась [именно] туда, а потом уж через Ливонию в немецкие и прочие земли так, чтобы посредством [подобных] сношений повышалось благоденствие всех стран, городов и людей. Далее следует рассказать о том, что в то же самое время, как новая крепость, названная в честь великого князя, как о том было сказано ранее, незаконно (vor gewalth) была закончена, в День св. Леонарда (6 ноября 1494 г. — М. Б.) великий князь Московский, русский император, вопреки всем договоренностям и законам приказал немецких купцов, которые находились тогда в Новгороде, вместе с их священниками и капелланами, всего числом 48 человек, малых и старых, арестовать, лишив имущества, сорвать с них одежду и обувь, заковать в цепи и бросить в смрадную жуткую темницу, где они пребывали в заключении одни по три, а другие по девять лет, а также отобрать все их имущество, оцениваемое во много тысяч рижских гульденов. И хотя высокочтимый господин ливонский магистр направил много посланий и предпринял много трудов, чтобы освободить указанных купцов, чьи жизни и имущество прискорбным образом подверглись насилию, это оказалось невозможным, поэтому-то они и провели так много времени в суровом заключении. Как бы их ни хранила сила Господня, они все же не смогли вызволить свое имущество, о котором до сего дня хлопочут, но получают отказы. Помимо всего прочего, с того самого времени обычному пребыванию и торговле всех немецких купцов в Новгороде чинят препятствия, равно как и всякой другой торговле с русскими, в силу запрета их великого князя и императора. И хотя указанный господин магистр, приложив много старания и серьезности (ernstes), пытался [это] изменить, его в окружении названного великого князя не захотели выслушать, ведь тираны считают себя вправе попирать доброе отношение и доверие земли и городов таким невиданным образом, так что Ливония смогла представить себе (перспективу) противостояния, смерти, уничтожения (dadurch de Tyranen vermeynen als sich in der Wahrheit befindet, de merynge und Wohlmacht der Lande und Stedte so unvermarckt zu krenken, dar Livland Trost Ende Entsetzung sie von haben mochte). Причины, из-за которых немецкие купцы в Новгороде по приказу великого князя Московского, русского императора, отменившего мирные крестоцеловальные грамоты, скрепленные его собственными печатями из чистого золота, попали в описанное положение, помимо всего прочего, заключались в том, что в ганзейских городах одного русского схватили якобы за малый проступок и бросили в тюрьму. Его следовало судить по немецкому праву, поскольку существует решение, что в подобных случаях немца, если он за какую-либо вину и преступление будет взят [под стражу] и помещен в тюрьму, равным образом следует судить по русскому праву. Случилось так, что в городе Ревеле в Ливонии один русский, который изготовлял фальшивые ревельские шиллинги, после расследования его преступления в соответствии с городским правом был сварен в кипятке. Затем в том же городе другой русский, именитый купец знатного происхождения, был уличен в противоестественном сношении с кобылой и за это в соответствии с городским правом был сожжен. Несмотря на то что многие города, земли и antwyuel (?) сожалели, если бы подобное оставалось безнаказанным, прочие русские купцы, которые были в то время там (в Ревеле. — М. Б.), посчитали большим преступлением, что за такой будто бы малый проступок с уважаемым человеком обошлись столь недостойно, и вce заявили в открытую, что в их стране лучшие из знати или кого-то еще имеют обыкновение разбирать такие дела. Глумясь над правдой, они совершенно пренебрегали наказанием таких преступников или наказывали их недостаточно строго, а поэтому вкупе со многими другими выдумками, наветами и жалобами, которые все противоречили истине и закону, другие русские доставили то [известие] императору, великому князю Московскому, и просили отомстить за то, что в ганзейских городах, а именно в Ревеле, некоторых из них сварили и сожгли якобы совершенно без вины. Поэтому, тот великий князь строго приказал поместить в тюрьму немецких купцов, находящихся в Новгороде, арестовать их имущество и прекратить торговлю, как о том уже говорилось. Кроме того, он очень сурово и настойчиво потребовал от ливонских государей выдать ему нескольких бургомистров, ратманов и судебного фогта города Ревеля, которые осудили тех самых преступников, дабы те своими мучениями успокоили бы его свирепый гнев. Был в то время там один бургомистр, который вместе с тем, о чем сказано выше, был обвинен еще и в том, что вскрыл письмо указанного русского императора, сидя за столом и не проявив должного почтения. Однако в этом случае тиран не сумел осуществить свое намерение, поскольку господа и города Ливонии, взявшие на себя совместное обязательство спасти землю от крайней беды и гибели, пожелали отказать сумасбродному тирану в подобном произволе. Между тем тот же тиран так возгордился, что приказал город и замок Ревеля, прочный, прекрасный и хорошо укрепленный, вместе с башнями и стенами изобразить на серебре и выставить среди прочей серебряной посуды на своем столе, чтобы на него смотреть и размышлять, как ему одолеть эту крепость, из чего каждый разумный человек может узнать, насколько опасны и заносчивы злобные русские в своей глупости, пороках и сумасбродстве»[776].

Последний пассаж отнюдь не случаен, поскольку в силу парадоксальности представленной в нем ситуации служил автору отличной иллюстрацией «русской угрозы» (Rusche gefahr), лежащей в основе сочинения. Однако предыстория закрытия ганзейской конторы в русских летописях и этом «нижненемецком пропагандистском листке», как назвал «Прекрасную историю» Р. Виттрам, изложена практически одинаково. В обеих версиях в качестве главной предпосылки названы казни русских купцов в Ревеле. Абсолютного тождества нет: в русской версии употреблена формулировка, указывающая на множественность подобных случаев, в ливонском сочинении названы два прецедента с точным, подтвержденным другими источниками описанием. В отличие от своих соотечественников и современников автор «Прекрасной истории» готов был это объяснение принять, поскольку оно совпадало с его представлением о греховности, жестокости, коварстве и непредсказуемости «русских схизматиков»[777].

Сходство изложения событий русских летописей XVI в. и «Прекрасной истории» не может служить доказательством их объективности, поскольку было обусловлено происхождением версии из единого источника. Автор «Прекрасной истории» секретарь Плеттенберга Кристиан Бомховер в силу должности имел доступ к архивам Ливонского ордена, а как дипломат Римской курии в Нижней Саксонии и Вестфалии был знаком и с ганзейской корреспонденцией. Он использовал материалы переговоров об освобождении арестованных ганзейцев, которые шли в 90-х гг. XV в. Документы — с русской стороны обвинительные, с ливонской оправдательные — строились главным образом вокруг темы «ревельских казней», которые по воле Ивана III превратились в главное обвинение в адрес ливонской стороны. Бомховер последовал по пути, проложенному составителями русских летописей, и невольно стал популяризатором версии московского государя. Видение проблемы Немецкого подворья, запечатленное в «Прекрасной истории», впоследствии было воспринято ливонскими хронистами, а позже в качестве свидетельства экспансионистских устремлений Москвы перешло в труды немецко-прибалтийских историков XVIII — начала XX в.

Несмотря на историческое несоответствие летописных сведений, они вписались в представления о чинимых Ганзой препонах, мешавших русской торговле проникать на европейский рынок, и великокняжеской антиганзейской политики. Наиболее полно этот взгляд выражен в статье Н. А. Казаковой «Еще раз о закрытии ганзейского двора в Новгороде», название которой мы позволили себе использовать для данной главы. Рассказы летописей об «обидах» и «разбоях», причиненных в ливонских городах послам великого князя и иным его подданным, исследовательница выборочно дополнила данными иноземных источников-ливонских, ганзейских, шведских. Между тем ливонские источники позволяют увидеть совсем иную картину: ни один из них не содержит четкого представления о причинах, побудивших Ивана III упразднить новгородскую контору Ганзы. Это свидетельствует об отсутствии серьезных экономических, территориальных и политических разногласий Новгорода и Ливонии. В противном случае ливонцы и граждане ганзейских городов точно знали, в каком направлении искать корень зла.

Н. А. Казакова полагала, что решение о закрытии подворья Иван III принял внезапно, после получения известия о казни в Ревеле русского купца, что переполнило чашу терпения и заставило принять решительные меры против произвола ливонских властей[778]. Приведенные данные показывают необоснованность этого умозаключения.

Пришедшая из Новгорода весть о казни в Ревеле русского купца оказалась для самого Ивана III неожиданной и своевременной, дав возможность шантажировать Ревель, чтобы предотвратить его помощь Швеции. Возможно, князь понимал, что раздувание истории с наказанием за содомию мало способствует облику справедливого судьи, а сама история не могла служить убедительным мотивом нарушения мира, ареста купцов и прекращения торговли.

Действия городского суда не выходили за рамки торгового договора 1487 г. и мирного договора 1493 г. предусматривавших осуждение преступника местным судом и на основании местного права. Н. А. Казакова предположила, что нарушением закона было совершение казни без уведомления великокняжеских наместников[779]. Это требование включено только в договор 1493 г.[780], к которому ни Ревель, ни другие города Ливонии отношения не имели. Их магистраты руководствовались положениями русско-ганзейского договора 1487 г. скрепленного их печатями, а в нем такого пункта не было.

Следует согласиться с выводом А. Селарта, осуществившего наиболее детальный анализ обстоятельств «ревельских казней» и считающего, что они «являлись для великокняжеской дипломатии скорее подходящим поводом, чем истинной причиной» ликвидации ганзейской конторы в Новгороде[781]. Вопрос же о подлинных мотивах Ивана III до сих пор остается объектом научной полемики.

Трудно понять этот шаг накануне войны со Швецией, поскольку Ганза немедленно прекратила поставки в Россию металла и оружия. Во время похода русского войска в Финляндию Ливония могла, сославшись на нарушение великим князем договора 1487 г., выступить на шведской стороне. Ивану III пришлось бы вести войну на два фронта, при этом опасаясь Литвы и активизации новгородской оппозиции.

Закрытие Немецкого подворья могло иметь непредсказуемые последствия, для него нужно было обладать очень серьезными мотивами. Подавляющее число историков, и среди них С. М. Соловьев, Г. В. Форстен, Т. Шиман, Л. К. Гётц, П. Йоханзен, К. В. Базилевич, А. Л. Хорошкевич, солидарны с ливонцами-современниками событий, которые связали новгородскую акцию с заключением Москвой союзного договора с Данией[782].

Еще в июне 1493 г. датский король Юхан направил в Москву пробста из Росскильде Ганса Клауссона с предложением союза против Швеции и нашел отклик при дворе. В июле был составлен проект датско-русского союза, доставленный королю послами Дмитрием Ралевым и Дмитрием Заяцовым. 8 ноября 1493 г. тот скрепил его крестоцелованием, а в начале 1494 г. датский посол Давид принял крестоцелование Ивана III. Московские власти заявили о намерении восстановить старую границу со Швецией, которая существовала до Ореховецкого (Нотеборгского) мира 1323 г. Это предполагало согласие датского короля на отторжение от Швеции, которую он считал своим наследным владением, южной Карелии с погостами Саволакс, Яскис и Эйреня. Планировалось, что великий князь начнет войну со шведским губернатором Стеном Стуре.

Дания также обязалась оказать помощь великому князю в борьбе с Александром Ягеллоном и обеспечить его послам «чистый путь» через Данию и Швецию. Соглашение предоставляло подданным обоих государств свободу торговли, хотя, скорее всего, на этом пункте настояла датская сторона. Для Ивана III большее значение имело разрешение беспрепятственного проезда его послам по владениям датского короля — Финляндии, Швеции, Дании и Норвегии. Еще в 1491 г. в Нюрнберге послы великого князя пытались добиться от Максимилиана согласия на перенос маршрута следования русских посольств в Европу из Ливонии в Скандинавские страны и Данию. Дания была важна для Ивана III как поставщик оружия. Возможно, что в ходе переговоров с датским посольством в октябре-ноябре 1493 г. в Москве было достигнуто соглашение и о помощи датского флота русскому войску во время похода в Финляндию.

О мерах против Ганзы в тексте русско-датского договора ничего не говорится. Но проблема существовала: между Швецией и Ганзой имелся договор о взаимопомощи, и Стен Стуре надеялся в случае войны с датским королем получать от ганзейских городов деньги, оружие и солдат. Король Юхан знал толк в способах давления ничуть не меньше, чем его русский союзник, — в 90-х гг. XV в. он ограничивал ганзейские привилегии в своей державе, а также попустительствовал датским пиратам, грабившим в водах Балтики ганзейские корабли. Погром Немецкого подворья соответствовал логике поведения датского короля и являлся лептой Ивана III в общее дело разрушения шведско-ганзейских отношений. Именно это обстоятельство обеспечило «датской версии» большое число приверженцев среди историков. Однако следует иметь в виду, что можно говорить лишь о гипотезе, логически безупречной, но не подтвержденной документально. Уязвимость концепции вынудила предположить существование секретного пункта, дополнявшего русско-датский договор, в котором говорилось о ликвидации Немецкого подворья, но убедительных доказательств тому до сих пор не найдено.

Столь же гипотетична версия Н. М. Карамзина. Он полагал, что закрытие ганзейской конторы и арест купцов были вызваны горячим желанием государя всея Руси полностью сокрушить новгородскую автономию[783]. На такой же позиции стояли Л. К. Гётц и Ф. Доллинже[784]. С этим можно было бы согласиться, но к концу XV в. в связи с переносом значительного объема русско-ганзейской торговли на ливонские города деятельность ганзейской конторы в Новгороде неуклонно уменьшалась, и, как предполагает Н. Ангерман, участь ее была экономически предрешена[785].

Парадоксальность шага великого князя отмечается в исторической литературе. Н. С. Борисов, автор биографии Ивана III, отнес закрытие Немецкого подворья к его числу «сомнительных предприятий», заметив, «что не следует лишать московского князя права на ошибки»[786].

Основные версии, будь то «датская» или «антиганзейская», предполагают, что балтийское направление во внешней политике великого князя играло самостоятельную и важную роль. Не стоит забывать, что вплоть до середины XVI столетия важнейшей задачей для Московской великокняжеской династии оставалось объединение под своей властью всех земель с русским православным населением, которые уже с XIV в. определялись не иначе как «наша отчина».

Иван III ближе своих предшественников приблизился к реализации этой цели. После присоединения Великого Новгорода, Твери и Пскова перед ним встала задача распространения власти на ту часть русских земель, которая входила в состав ВКЛ. Являться «государем всея Руси» для Ивана III означало право также требовать отношения к русским людям вне зависимости от мест их проживания. Не простое упрямство заставляло его из раза в раз требовать от ливонских городов разрешения строить печи в прилегавших к православным церквям домах, «управы» на тех, кто чинит обиды русским купцам, и «чистого пути» за море, «влезая со своим уставом в чужой монастырь», чего в своей державе никому не позволял.

Ивану III трудно было заставить великих литовских князей — Казимира, а потом и его сына Александра — принять эту концепцию потому, что она шла вразрез с европейской традицией восприятия светской власти, предписывавшей государю осуществлять властные полномочия лишь в пределах его территории. Великий князь Московский оказался перед проблемой особой значимости и сложности, ибо на этот раз ему предстояло противоборство с правителями крупного государства, которые к тому же были связаны узами династической унии с еще более могущественными польскими государями. Но решать эту проблему было необходимо. Русские в Литве, не в пример Ливонии, составляли значительную часть населения, и, пока великий князь Московский не включил их в сферу своего влияния, он не мог считать свою «отчину» воссозданной.

Наступление на Литву не могло быть легким, и Иван III с 1470-х гг. тщательно к нему готовился. Даже Новгород и Тверь попали под его удар главным образом потому, что имели тесные связи с Литвой. Среди наиболее важных превентивных мероприятий, посредством которых великий князь рассчитывал подготовить свой успех в борьбе с польско-литовскими Ягеллонами, значилось создание в Восточной Европе антиягеллоновской коалиции[787], а также его «титулатурно-терминологические» споры с литовскими государями, чему в немалой степени могли поспособствовать его дипломатические сношения с Габсбургами и предполагаемое родство с императорской фамилией. Но эти планы не осуществились. В 1489 г. император Фридрих III не проявил интереса к развитию контактов с московским двором и не отправил в ответ на великолепные подарки и послание, присланные ему Иваном III, ни посольства, ни письма. Великий князь затаил обиду и годом позже, отправляя подарки Максимилиану Габсбургу, не почтил даром императора. Каким же должно было быть его раздражение, когда с Максимилиан поманил его миражом равноправного и взаимовыгодного договора, а потом за ненадобностью отставил.

Среди присущих Ивану III черт характера Н. С. Борисов особо отметил мстительность, которая была вопросом принципа[788]. С этим можно согласиться. Чтобы сохранить лицо, великий князь должен был произвести ответный удар, причем такой мощи, чтобы он эхом отозвался по Европе. Новгородское подворье и Ливония были единственными болевыми точками «Немецкой земли», которые оказались в его власти и на которые он мог оказать воздействие.

А. А. Зимин не случайно причислял Ивана III к политикам, «которые отличаются методичностью в решении поставленных задач»[789], и подготовка им новгородской акции подтверждает эту характеристику. Он тщательно подготовился. Союз с датским королем обеспечивал его послам путь за море через Скандинавские страны, минуя Ливонию.

Инициатива русско-датского договора исходила от датчан. У короля Юхана был отличный флот, но небольшая численность армии затрудняла действия против Стена Стуре, намеревавшегося покончить с зависимостью Швеции от Дании. Иван III, претендуя на возвращение трех карельских погостов, имел возможность организовать поход в глубь шведской территории, ослабить или даже полностью разбить непокорного шведского правителя, после чего датский король мог пожинать плоды его успехов. Юхан, по-видимому, предложил заключить брак между своим сыном и дочерью Ивана III. Условия русско-датского договора 1493 г. — военный союз и династический брак — напоминали русско-имперский договор 1491 г. и стали для Ивана III своеобразной компенсацией за неудачу русско-имперских переговоров, позволив сохранить присутствие в большой политике в качестве равноправного союзника и родича короля сильной европейской державы.

В Европе были уверены, что именно Юхан Датский спровоцировал московского государя на войну со Швецией. Имперский магистр Грумбах в 1496 г. в переписке с верховным магистром Тифеном позволил себе высказать предположение, что «Его Величество (император Максимилиан I. — М. Б.) более склонен не к шведскому правителю, а к королю Дании, который, как говорят, снова возбуждает русских против шведов (die Rewszen wider die Sweden uffgeweget habe)»[790]. Если принять во внимание, что Грумбах с 1494 г. являлся имперским князем и советником императора, то его высказывание следует рассматривать как позицию имперской политической элиты. О роли датского короля говаривали и в Ливонии.

До появления летом 1493 г. при великокняжеском дворе датских послов Иван III о войне со Швецией не помышлял. Еще в 1491 г. во время переговоров с Максимилианом великий князь продлил мир со шведами до Рождества 1493 г., после чего стал думать о более длительном соглашении. На Рождество

1492 г. он направил к шведской границе своего уполномоченного для ведения переговоров[791], в ходе которых именно его послы сделали шведской стороне предложение не ограничиваться двумя годами, как раньше, а продлить перемирие на десять лет[792]. Проблема «трех погостов» тому, видимо, не была помехой. Швеция, впрочем, предложением не воспользовалась и согласилась продлить мир лишь до лета 1495 г.[793] Но не прошло и года, как великий князь стал требовать означенные погосты и готовиться к войне.

Внешнюю политику Ивана III нельзя привязывать к проблемам территориальным, правовым, а уж тем более экономическим. Как нельзя привязывать к конкретной территории понятия «Русь», «империя», «цесарство» или «Рим», которыми начиная с 70-х гг. XV в. оперировал этот государь. Провозгласив Москву «новым Константинополем», он отнюдь не собирался отвоевать Царьград у турок и воцаряться в нем. Великий князь «не видел», «не замечал» межгосударственных границ, поскольку его власть в том ее качестве, как он это понимал, должна была присутствовать там, где Богу угодно было поселить русских православных людей и тем самым отметить сферу его, «государя всея Руси», юрисдикции. Ее границы не были очерчены ни правовыми документами, ни договорами и соглашениями, а волей Всевышнего. С этим связана и та легкость, с которой он нарушал подписанные договоры, немало шокируя тем непривычных к такому поведению европейцев, и его нежелание воспринимать доказательства обратного, которые приводили ганзейцы.

Три карельских погоста, из-за которых Московское государство оказалось втянутым в войну со Швецией, представляли собой обычные ясачные территории, населенные карелами, где не было русского населения. Их можно было назвать «отчиной» великого князя лишь потому, что они некогда принадлежали Великому Новгороду. Тем не менее великий князь завершив конфликт с Литвой, «почему-то решил, что настало время потеснить шведов»[794]. И это притом, что «русско-шведская граница оставалась неизменной с 1323 г. и у Москвы, в сущности, не было оснований требовать ее пересмотра»[795].

Какими миражами поманил Ивана III король Юхан, чтобы тот перебросил войска с литовской границы под Псков и Новгород, да еще так, что) го заметили ливонцы? Зачем в действительности понадобились эти три богом забытых погоста? Получить их в ходе Русско-шведской кампании не удалось, и про них благополучно забыли. Ни он сам, ни его сын и преемник Василий III (1505–1533) о них не вспоминали.

Ивану III нужен был союз с Данией, чтобы состояться в качестве участника большой политики. Война со Швецией, как и закрытие Немецкого подворья в Новгороде, стала еще одним способом продемонстрировать Европе свои силовые возможности. То, что все это имело отношение к Ливонии и Ганзе, «поддержавникам» Максимилиана Габсбурга, который в 1493 г. занял императорский престол, придавало его действиям вид мести за несбывшиеся надежды или за совершенное этим государем предательство. Ливония и Швеция были предметом забот Максимилиана во время переговоров с Иваном: он просил московского государя сохранять с ними добрые отношения. Когда от вожделенного союза с Империей у великого князя осталась только горечь воспоминаний, Ливония и Швеция должны были стать ареной демонстрации его властных возможностей.

Заключение союза с Данией (1493) и подписание мирного договора с великим князем Литовским (1494) создали Ивану III условия для начала действий по всем трем направлениям, вернее двум, поскольку Ганза и Ливония имели равное отношение к Немецкому подворью и выступали как единое целое. Однако возникновение сразу двух очагов напряженности могло привести к неприятным последствиям, и поэтому Иван III решил разыграть эти карты последовательно. Он заявил, что не начнет войну со Швецией раньше, чем истечет срок перемирия с ней, что должно было случиться летом 1495 г., а до этого времени полагал расправиться с подворьем и прижать к ногтю ганзейцев.

До осени 1494 г. ликвидация Немецкого подворья и удар по Ревелю казались ему преждевременными, поскольку по коридору Любек — Ревель — Новгород должны были проследовать послы Мануил и Даниил Ралевы, возвращавшиеся из поездки в Италию и Данию; вероятно, они вернулись в Москву в июне 1494 г. По этому же коридору должны были приехать в Москву столь нужные великому князю европейские специалисты, включая тех, которые были навербованы в Любеке Варфоломеем Готаном, — об их скором появлении предупреждал совет Ревеля Иоганн фон Ункель. Возможно, вняв его предупреждениям, ревельские власти с лета 1494 г. стали чинить препоны проезду западных мастеров. Известно, что в 1493–1495 гп Иван III активно искал другие пути для переправки мастеров из Европы, которые позволяли им миновать Ливонию, и пытался использовать для этой цели расположение господаря Валашского Стефана и крымского хана Менгли-Гирея, но столкнулся при этом с большими сложностями[796].

После того как Ревель прекратил или ограничил пропуск специалистов, участь ганзейской конторы в Новгороде была решена. Но великий князь ждал наиболее удобного момента, чтобы получить от закрытия Немецкого подворья еще и материальные выгоды. Он дождался смены там сезонных «гостей»: купцы, торгующие на подворье летом, уехали, а вместо них появились гораздо более богатые «зимние гости», которые заполнили церковь Св. Петра своими товарами и еще не успели растратить средства, припасенные ими для долгого зимнего пребывания в Новгороде.

Не меркантильные расчеты великого князя, а его политические амбиции предопределили участь ганзейской конторы в Великом Новгороде. Великий князь хотел произвести впечатление на Европу, которая в лице императорской фамилии так бесцеремонно дала ему понять, что в европейской политике он может рассчитывать лишь на роль статиста. Его желание в полной мере осуществилось. После 6 ноября 1494 г. вслед за Ливонией и ганзейскими городами во всей Германии и за ее пределами заговорили о «русской угрозе», нависшей над католическим миром.

Глава 2 Торговля с Ливонией и Ганзой после закрытия подворья (1494–1500)

Изучение русско-ливонской и русско-ганзейской торговли в российской и немецкой историографиях имеет давнюю традицию. Фундаментальные исследования историков рубежа ХІХ–ХХ вв. М. Н. Бережкова, А. И. Никитского, Г. Гильдебранда, Р. Хаусманна, П. фон дер Остен-Сакена, М. Гурланда, Г. Холина и Л. К. Гётца[797] хорошо известны каждому, кто занимается исследованиями «русской Ганзы»[798].

Советские и современные российские историки стали достойными продолжателями этой традиции. Работы М. П. Лесникова[799] и А. Л. Хорошкевич[800], посвященные структуре ганзейско-русской торговли, не утратили научной ценности. Огромное значение имели археологические раскопки в Новгороде. Е. А. Рыбина, в 1968–1970 гг. участвовавшая в исследованиях части Готского подворья, обобщила их результаты с данными письменных источников и изложила свои наблюдения в монографиях по новгородской торговле[801], и очерке по истории иностранных подворий, некогда существовавших в Великом Новгороде[802].

Говоря о достижениях зарубежной историографии послевоенного периода в области изучения «русской Ганзы», следует указать на ставшие классикой статьи П. Йохансена[803]. Ученый первым оценил значение, которое имели для развития ганзейско-русской торговли ливонские города. Из современных западных исследователей, занимающихся проблемами русско-ганзейского товарообмена, можно назвать имена У. Киршнера, П. Жанена, Н. Ангермана, Ю. Йенша, В. Дорошенко, В. Павуланса, X. Пиримяэ, Ю. Кивимяэ, А. Аттмана, Э. Хардер-Герсдорф[804] и др.

Наряду с товарообменом внимание современных исследователей привлекает изучение торговой практики и механизма получения прибылей в торговле западноевропейских стран с Великим Новгородом. Из отечественных специалистов в этой области работали И. Э. Клейненберг[805] и Н. А. Казакова, которую особенно занимала проблема русской торговой политики. Объектом ее исследований стали русско-ливонские конфликты, переговорные процессы и содержание договоров XIV — начала XVI в. Ганзы и ливонских ландсгерров с Новгородом, Псковом и Московским государством[806]. О позднем периоде в развитии ганзейско-русской торговли интересные наблюдения сделал шведский историк Э. Тиберг[807].

Между тем успехи исследователей далеко не исчерпали тему торговых контактов Великого Новгорода с Ганзой. В одной из своих статей Н. Ангерман обратил внимание коллег на то, что до сих пор нет серьезного исследования торговой деятельности русских за рубежом — в странах с ганзейским присутствием, прежде всего в Ливонии. Немецкий историк также сожалеет о малом количестве исследований, посвященных представлениям ганзейцев о русских людях, что многое могло бы прояснить в природе их экономических и политических контактов. Недостаточно известно также о торговле оружием и стратегическим сырьем, хотя к концу XV в. в условиях разгоравшейся «битвы за Балтику» она стала приобретать исключительно важное значение в ассортименте ганзейско-русской торговли[808]. Многие из названных проблем хорошо освещаются ливонскими и ганзейскими источниками смутных лет конца XV в.

Закрытие Немецкого подворья в 1494 г. нарушало условия торгового договора 1487 г. Новгорода и Пскова с ганзейскими городами, но самого договора не устраняло. В истории новгородско-ганзейских отношений не раз обитатели Немецкого подворья оказывались под арестом, а само оно под замком, но вскоре все возвращалось на круги своя. Инцидент 1494 г. произвел на современников шокирующее воздействие внезапностью, к которой присоединилось полное непонимание причин произошедшего. Закрытие подворья на этот раз в сознании ливонцев ассоциировалось с угрозой тяжелой войны: слухи о ней распространялись по стране и, учитывая передвижение русских войск вдоль границы, казались обоснованными. Уже нельзя было гарантировать скорого урегулирования конфликта, поскольку это зависело от великого князя Московского и его политической стратегии. Ведение переговоров Иван III доверил новгородским наместникам, которые согласовывали с ним свои действия, что приводило к их затягиванию.

Иван III не аннулировал торговый договор 1487 г., предоставив Ганзе самой решать его участь. Возможно, он ждал ответной реакции, чтобы определить свои дальнейшие действия. Самым неприятным для него могло стать вступление ганзейцев в войну на стороне Швеции[809], однако руководство союза на это не пошло. Вряд ли обеспокоенность судьбой новгородских пленников сыграла тут решающую роль. Как показали дальнейшие события, «заморские» ганзейцы проявили не слишком много усилий в деле их освобождения. Сообщение о происшедшем в Новгороде было отправлено любекским ратманам из Ревеля уже 20 ноября, как только там узнали об аресте своего посла и купцов Немецкого подворья[810]. Любек, как глава Ганзейского союза, созвал съезд представителей вендских городов, который должен был определить стратегию в создавшихся условиях, однако он начал работу только 8 апреля 1495 г. Его результатом стала директива, разосланная во все ганзейские города. В ней говорилось следующее:

«Спешим вас уведомить, что после переговоров мы здесь тщательно обсудили много разных дел, касающихся общего блага и купечества немецкой Ганзы, и приняли во внимание, какие притеснения, плач и скорбь выпали на долю вашим послам и купцам немецкой Ганзы, в полном спокойствии проживавшим в Новгороде, и ученикам, [которые] будучи невиновными, без всякого обвинения, без закона и вопреки всякой справедливости, будто настоящие язычники, без уважения и объяснений были схвачены, лишены их [товаров] и ввергнуты в темницу; и если можно что-либо благое сделать для того, чтобы избавить этих пленников от их мучений и освободить, то мы к этому абсолютно готовы. Однако мы посчитали за лучшее и единодушно одобрили, чтобы купцы из наших городов, ведущие торговлю в Ливонии, не везли бы и не посылали своих товаров в Нарву и на Неву; к тому же мы хотим написать гражданам Данцига, Дерпта и Риги, чтобы те из них, кто торгует в Ливонии, таким же образом отказались бы от этого; мы изъявили желание воздерживаться от этого столь долго, пока не разрешится дело с этими безвинными людьми. А еще мы очень хотим дружески вас просить, чтобы вы это дело при случае тоже тщательно рассмотрели и ради блага несчастных пленников и общей пользы соизволили серьезнейшим образом проследить, чтобы среди ваших купцов никто не отвозил бы в Нарву или на Неву каких-либо товаров, придерживаясь того мнения, что в этом, возможно, заключено единственное праведное средство, благодаря которому ваши послы и плененные купцы смогут покинуть темницу и им будет возвращено их имущество»[811]. Любекский съезд подтверждал постановление Бременского ганзетага 1494 г. о временном запрете на торговлю с русскими землями для ганзейских городов, как «заморских», так и ливонских. Условием ее возобновления стали освобождение задержанных в Новгороде немецких купцов и возврат их имущества.

Руководство ливонских городов и купечество не могли столь долго бездействовать. Освобождение пленных требовало оперативных шагов. К тому же до завершения навигации в портовые города Ливонии были доставлены большие партии товаров для торговли с русскими землями. Следуя запрету на прямую торговлю «заморских» ганзейцев с русскими купцами в ливонских городах, ливонцы закупили все завезенные товары, что сулило громадные убытки. Вендские города при этом особо не страдали — они уже получили свою долю от зимнего сезона в русской торговле и могли позволить себе не проявлять особого рвения.

Товары для Новгорода приходили большей частью в порт Ревеля, откуда переправлялись в сторону русской границы — в Дерпт, Нарву и более мелкие города, которые и стали основными заложниками ситуации. Ревель для импорта мог использовать связи с Выборгом, откуда ревельские товары переправлялись в Швецию и Финляндию, а вот пограничным Дерпту и Нарве нужно было срочно искать пути сбыта импортных товаров. Уже в начале января 1495 г. Дерпт и Ревель, добиваясь освобождения пленников и восстановления нормальных условий торговли, стали искать прямые контакты с новгородскими наместниками, которые были готовы к ведению переговоров. Ревель настаивал на том, чтобы до освобождения купцов прекратить торговлю с Новгородом и Псковом[812].

Иную позицию заняли Дерпт и Нарва. Прекращение торговли могло иметь для них очень тяжелые экономические последствия, а потому, невзирая на постановления ганзейского руководства и мнение Ревеля, они искали возможности для маневров, позволявшие им продолжать торговлю с их основным партнером — Новгородом. Ревельцы считали, что такое поведение вредит делу освобождения пленных, срывая торговую блокаду Руси. В январе 1495 г. городской совет Ревеля осудил поведение граждан Дерпта: «Однако, дорогие господа и друзья, мы не можем придумать, каким образом вызволить [задержанных в Новгороде] послов и купцов из подобной беды и скорби, если это вообще возможно, пока в Нарве и у вас [в Дерпте], как в эту зиму, обеими сторонами [ливонской и русской] ведется беспрестанная и активная торговля, вопреки шре и запрещению, [установленному от имени] всех [ганзейских] городов. По этой причине, как бы нам в ответ на ваши просьбы ни казалось необходимым и целесообразным вновь разрешить торговлю в Нарве и в вашем городе, мы не можем в ближайшее время пойти на это без разрешения городов, поскольку все труды, которые можно предпринять ради освобождения купцов, по нашему мнению, полностью бесполезны, пока купцы через жителей Нарвы в городе предоставляют свои товары на продажу новгородцам, а новгородцы продолжают вести торговлю через псковичей с вашими купцами»[813].

В новгородско-ганзейской торговле возникла нестандартная ситуация. Ливонские купцы опасались отправляться в Новгород, ганзейским руководством в 1494–1495 гг. были введены запреты на торговлю с русскими. Основными центрами русско-ливонского и русско-ганзейского товарообмена стали города в непосредственной близости от границы — Дерпт, Нарва, Пернау[814]. В ливонских источниках все чаще стало встречаться выражение «необычная торговля» (ungewonlicke kopenschopp), содержавшее оттенок незаконности и предосудительности. Торговый мир 1487 г. (как и другие русско-ганзейские договоры второй половины XV в.), был утвержден Ригой, Ревелем и Дерптом. Он предполагал их главенствующее место в русско-ганзейской торговле, но после закрытия Немецкого подворья и введения санкций обмен сконцентрировался в ливонских городах среднего уровня, не являвшихся правовыми гарантами русско-ганзейской торговли и не обремененными «неудобными» обязательствами, запретами и требованием Новгородской шры о прекращении торговли с русскими после арестов купцов на Руси.

Ригу, не торговавшую с Новгородом, это правило не волновало. Дерпт обладал особыми договоренностями с Новгородом и Псковом. Основная ответственность за выполнение установки шры и санкций «заморских» городов возлагалась на Ревель, традиционно связанный с новгородскими поездками и имевший прямое отношение к установлениям торгового мира 1487 г. Его власти не могли допустить, чтобы Дерпт и особенно Нарва, которые являлись не только деловыми партнерами их города, но и конкурентами, воспользовались ситуацией и упрочили позиции в новгородской торговле. «Заморские» ганзейцы, не желавшие терять барыши от торговли с Новгородом, без особой огласки обходили порт Ревеля и доставляли товары водным путем прямо в Нарву или Ригу, чтобы потом посуху доставить в Дерпт. Обо всех проявлениях этой «необычной» торговли можно узнать из жалоб городского совета Ревеля руководству Ганзы, поскольку они не имели возможности воздействовать на «штрейкбрехеров».

Несколько месяцев спустя последовала еще одна жалоба: «Незадолго до этого мы писали Вашей чести о необычной торговле с русскими, [которая ведется] в Дерпте и Нарве в то время, когда наши послы и купцы находятся в Новгороде в суровом заключении, вопреки старине и рецессу, принятому городами на последнем съезде в Бремене, и, особенно, в нарушении права и купеческой шры, возбраняющей во время, когда купцы находятся в Новгороде под арестом, кому бы то ни было отправляться для торговли в Россию ни сухопутным путем, ни по воде; в соответствии с положением, извлеченным из шры, мы подтвердили содержащиеся в нем наказания и штрафы для тех, для кого, как вы по прочтении [этого письма] поймете, это делается. Суровость этого положения и удерживает не одного доброго человека, который смог найти пути и возможность на время воздержаться [от торговли]; однако большинство [купцов] забыли о помощи бедным узникам, не обращают на это внимания и ведут торговлю с русскими, что, без сомнения, приведет к более длительному и суровому заключению послов и купцов, чем этого хотелось бы. Таковых преступников и нарушителей купеческого права и шры мы решили наказывать и штрафовать, но особенно мы желаем выступать против правонарушения, чтобы неизменным оставался обычай, [по которому] Дерпту и Нарве следует использовать для торговли надлежащие места, а не запрещенные законом, поскольку положения шры пользуются признанием и в вашем городе, и в других городах. Далее, дорогие друзья, хотя это и не зафиксировано в принятом городами рецессе и противоречит старине, не следует вести с гражданами Нарвы никакой торговли, поскольку в результате может пострадать русская торговля; тех же, кто ведет там такую торговлю, мы держим в сфере нашего внимания и пристального наблюдения, которое мы в связи с этим осуществляем и всегда осуществляли во имя общественного блага и процветания торговли; следует также разузнавать про тех ваших граждан, чьи товары, как поговаривают, перевозятся на кораблях при посредничестве кого-нибудь из граждан Нарвы, прибывших [в Любек] для этой цели»[815].

Жалобы Ревеля на граждан Нарвы и Дерпта позволяют воспроизвести усложнившуюся механику товарообмена между ганзейскими городами и Новгородом. Для осуществления «необычной» торговли Нарва подходила идеально, поскольку не являлась членом Ганзы и запрет торговли на нее не распространялся. Дерпт членству в Ганзейском союзе противопоставлял наличие у него особого договора с Псковом, который формально считался независимым от Московского государства. Именно на это обстоятельство делали упор, когда отклоняли выдвинутые Ревелем обвинения: «Почтенные господа и друзья, хотя и получилось так, что ваши люди смогли добиться у господина магистра запрета на торговлю в Нарве, которую, однако, мы ведем большей частью с Вашего согласия, следует во имя блага всей страны все эти установления и запреты согласовать с нами, поскольку у нас одних есть с псковичами договор и мы не желали бы получить ничего другого. Помимо этого, как мы недавно узнали из предписания господина магистра (Плеттенберга), присланного нашему почтенному господину [епископу], его милость [магистр] желает, чтобы наш почтенный господин и мы совместно с псковичами, с которыми у нас имеется особый мирный договор, [позволяли] любому человеку в пределах обеих областей — Дерптской и Псковской — [свободно] проходить и проезжать по старине. То же самое, т. е. поддержание мира в стране, следует соблюдать и в Нарве, дабы мы могли жить в мире так долго, сколько Господь Всемогущий в милосердии Своем и сколько мы с Его помощью сможем [этот мир] хранить. Уместно также заметить, что если по какой-либо причине мы захотим повести дело по-другому и не пожелаем дать псковичам разрешение на торговлю, свободный проход и проезд, то нам следует о том хорошо подумать, ибо, если будет нарушен мир, ничего хорошего из этого не последует; а если потом они [псковичи] первыми начнут причинять [нашей] стране поношение, для нас это добром не кончится, вот почему господа прелаты и ландсгерры, поскольку совсем не готовы к нападению, не хотят дать им к тому повода»[816].

Дерптцы не ограничивались ссылками на договор с Псковом, который истекал только в 1504 г. но одновременно апеллировали к их ландсгерру, епископу Дерпта Теодориху (Дитриху) и главе ливонского государственного сообщества магистру Ливонского ордена. Упоминание в жалобах ревельцев Новгородской шры, которая регламентировала торговлю и которую нарушали граждане Дерпта, Нарвы и других ливонских городов, косвенно подтверждает, что «необычная» (незаконная) торговля ливонских городов по-прежнему была ориентирована в основном на Новгород. Об этом свидетельствует и обеспокоенность Ревеля, именовавшегося «стапелем новгородской торговли»[817], возросшей активностью конкурентов. В силу географического положения Дерпт был тесно связан с Псковом, однако по мере развития «необычной» торговли он обратился к новгородскому рынку, благо что Ревель терял там позиции. Их проникновение было заметно еще до закрытия Немецкого подворья. Не случайно среди арестованных в Новгороде 47 купцов они составляли семь человек; уроженцами Дерпта были также староста подворья Ганс Хартвиг и священник Петровской церкви.

О Нарве вообще говорить не приходится: «ворота» Ливонии всегда привлекали русских купцов, которых стало еще больше после постройки Ивангорода. Последний привлекал их своим месторасположением, позволявшим использовать его в качестве приграничной фактории для складирования товаров в относительной безопасности и на близком расстоянии от рынка Нарвы. Новгородские купцы часто приезжали в Нарву и даже поставляли информацию нарвскому фогту — думается, из соображений чисто прагматических. Между новгородскими купцами и гражданами Нарвы завязывались тесные деловые отношения, которые, правда, не обходились без неприятных казусов.

Об одном неприятном случае свидетельствует жалоба нескольких русских купцов на ревельского бюргера Генриха Фегезака, заключившего с ними сделку по обмену воска на сукно[818]. Вскоре после получения им товара Ивангород подвергся нападению шведов, во время которого русский купец Флор (Floro) попал в плен, а его компаньоны Лука (Luco) и сын Флора бежали в Новгород. Фегезак со своим доверенным лицом Людвигом Клофтом нашел доступ на шведский корабль, где содержался Флор, и спросил у того, кому следует отдать сукно, чтобы оплатить доставку воска. Русский назвал имена граждан Нарвы Людвига и Фредерика Корфов, которые должны были доставить сукно компаньонам Флора в Новгород. Фредерик Корф часто бывал в Новгороде и имел возможность выполнить поручение. Новгородские купцы пытались через совет Нарвы взыскать со своего должника, уехавшего из Нарвы и не расплатившегося с ними. С позиции нарвского рата Фегезак поступил с русскими партнерами «не по обычаю», т. е. нечестно. Слово «ungewonlick», которое в ливонской документации часто использовалось в словосочетании «необычная торговля», без сомнения, передает представление о незаконности происходящего. Использование этого определения свидетельствует, что торговля ливонских городов вопреки запрету ганзейскими властями воспринималась как явление предосудительное, равнозначное мошенничеству.

Ливонские источники свидетельствуют, что русско-ганзейская торговля не прерывалась, но переместилась к русско-ливонской границе, а также на Неву и Лугу. Власти ливонских городов не всегда могли контролировать стихийно развивающуюся «необычную» торговлю, подчас противоречившую не только старине, но и нормам городского права. «Здесь находится один купец из Риги по имени Тони, — читаем мы в письме членов дерптского совета в Ревель в начале декабря 1498 г. — который сговорился с одним русским [купить] некоторое количество воска (wasse) взамен определенного количества сукна (laken). Воск был взвешен на весах у русских (uppe de Russchen waghe), а потом привезен в наш город; сукно же вопреки старине было вывезено из города [и положено] рядом с воском не берегу (аn den strant), и воск завесили на наших весах. Если бы все так произошло, то они совершили бы незаконную торговлю, чего мы не хотели допустить. А случилось это из-за одного маклера (mekeler), и маклера мы здесь призвали к порядку (angerichtet)»[819]. Очевидно, что власти города взволновал не сам факт противозаконной сделки, а то, что она производилась за пределами городских стен, на берегу реки Эмайыги, без выплаты пошлин. Упоминание о маклере-посреднике косвенно свидетельствует о широком распространении такого рода сделок.

В то время, когда «необычная» торговля все шире охватывала города Ливонии, доступ в Новгород для ливонских купцов также не был закрыт. Об этом мы узнаем из одного курьезного случая, связанного с засылкой в Новгород орденского шпиона, который должен был под видом нарвского купца оставаться на протяжении длительного времени[820]. Другой уроженец Нарвы, уже упоминавшийся купец Фредерик Корф, зимой 1495 г. легально жил в Новгороде и даже общался с представителями новгородских властей[821]. Можно предположить, что после ноябрьских событий 1494 г. торговать в Новгород ездили в основном граждане неганзейской Нарвы, которые могли, как и раньше, сколь угодно долго оставаться на постое в домах новгородцев.

Русско-ливонский товарообмен после закрытия Немецкого подворья мог существовать только в условиях активности русского, прежде всего новгородского, купечества. Массовый приток купцов в ливонские города прекрасно иллюстрирует психологическую сторону русско-ливонских торговых отношений, отсутствие у русских людей страха перед путешествием в земли латинян. Он неизбежно поселился бы в их душах в случае массовых притеснений, которые вменялись ливонцам в вину московским правительством. Власти ливонских городов были заинтересованы в приезде русских купцов, обеспечивали им «чистый путь» и давали возможность торговать по старине. Случаи нечестных сделок не влияли на характер отношений.

Отношение ливонских ландсгерров к русским купцам также оставалось лояльным. В июне 1495 г. епископ Дерптский публично заявил, что «во имя общего блага и земского мира» не хочет запрещать торговлю с русскими в Дерпте, чтобы не раздражать русские власти и осложнять ситуацию[822]. Магистр Плеттенберг также не препятствовал торговле своих подданных в Нарве, Пернау и других городах орденского подчинения. Более того, он старался устранить саму причину введения торговых ограничений и добиться освобождения новгородских пленников. На ландтаге 29–31 марта в Вальке он и представители ливонских «сословий» заслушали отчет дипломата Иоганна Хильдорпа, который еще в начале зимы был направлен к Ивану III, а по возвращении из Москвы сообщил, что великий князь намерен соблюдать с Ливонией мир и для его подтверждения вскоре пришлет к ливонским ландсгеррам посольство[823].

Послы прибыли в главную резиденцию магистра Венден 28 апреля 1495 г., но ситуацию в торговле прояснить не смогли. «Когда же мы, со своей стороны, через нашего переводчика Иоганна Хильдорпа один, два или три раза пытались выяснить у послов, не имеют ли они от великого князя какого-либо указания относительно пленных купцов, благодаря которому купцов можно было бы освободить из тюрьмы и вернуть им их имущество, чтобы купцы с обеих сторон могли приезжать, перемещаться, покупать и продавать [свои товары]. Послы же велели нам сказать, что у них относительно пленных купцов от великого князя нет никакого приказания; то, по их словам, знает Бог и великий князь»[824]. Для восстановления торговли послы не располагали полномочиями.

По инициативе Ревеля и Дерпта было созвано совещание по вопросу русско-ганзейской торговли 21 июня 1495 г. в городке Ваве, расположенном на полпути между этими городами. Рига участия в нем не приняла, но, по-видимому, ее отношение к проблеме согласовалось с позицией дерптцев. Представители городов «основательно обсудили [проблемы] пленных послов и купцов, а также общественного блага и приняли решение, чтобы, во-первых, относительно их [«заморских» городов] желания приостановить торговлю в Дерпте и Нарве и прекратить отправку товаров кораблями по Нарове и Неве, мы признали за лучшее то, что торговлю в настоящее время останавливать нецелесообразно, поскольку нужно опасаться, что пленные послы и купцы окажутся в более тяжелом, нежели сейчас, притеснении, унижении и содержании под стражей, поскольку великий князь Московский пренебрегает упадком торговли и не обращает внимания на убытки, которые терпят в настоящее время его подданные, о чем мы имеем известия; кроме того, эта страна [Ливония] и, особенно, епархия достопочтенного господина [епископа] Дерптского из-за этого могут быть втянуты в войну, а посему его милость [епископ Дерптский] не хочет утверждать прекращение торговли в городе Дерпте во имя всей страны и всеобщего блага, а также ради сохранения мира». Постановление, принятое ливонскими городами, было направлено в Любек[825]. Одновременно города обратились к Плеттенбергу с просьбой послать в Москву еще одно посольство за счет купцов, чтобы добиться освобождения пленников и устранить препоны для восстановления торговли[826].

Между тем 8 июля в Ливонию из Любека направили строгое предписание о неукоснительном соблюдении торговых санкций и осуждающее обходные маневры: «Мы… на этот раз признали наилучшим, что полезно и совершенно необходимо всем воздерживаться от такой необычной и неподобающей торговли, купцам же, проживающим в наших городах и имеющим дела в Ливонии, [следует] на этот счет самым серьезным и строгим образом запретить под страхом наказаний, определенных в соответствующем пункте шры, отправлять русским товары, а также вести дела или торговлю с кем-нибудь из новгородцев, московитов, псковичей и прочих, кто является подданными великого князя, до тех пор, пока дело с пленными купцами и их товарами не будет идти другим, более успешным и лучшим образом. Кроме того, нашим настоятельным пожеланием является, чтобы вы в силу имеющейся у вас власти серьезнейшим образом приказали купцам, проживающим в ваших городах, воздерживаться от этой необычной торговли под страхом тех же самых строжайших наказаний и оповестили всех, чтобы они воздержались от этой непривычной торговли, а также не отвозили бы никаких товаров в Нарву и не привозили бы ничего оттуда ни по воде, ни посуху»[827].

Вероятно, это послание ганзейского руководства было отправлено раньше, чем в городах Немецкой Ганзы, получили известие о совещании в Ваве. У городского совета Ревеля, на который возлагалась основная ответственность по проведению в Ливонии ганзейской политики, оказались две взаимоисключающие директивы, но он справился: «…после получения письма от вас и других городов [от 8 июля] мы, страстно желающие того же, запретили нашим купцам, в соответствии с их суровым волеизъявлением, торговлю с русскими, и на основании этого запрета товары, которые уже были завезены в Нарву, а также и те, которые хотели переправить в Дерпт, задержали и арестовали». При этом было отмечено, что поскольку магистр Плеттенберг организует в Москву новое посольство, совет пошел на уступки. «Мы подумали, что в период отправки посольства разрешение торговли, которое, возможно, может принести несчастным пленникам еще больше гнета и печали, осталось не замеченным великим князем и его под данными, и приказали, чтобы купцы, доставившие товары в Нарву и Дерпт, могли там их продавать и хранить». Дерпту в результате была предоставлена возможность легально продавать русским купцам уже завезенные в город товары; Нарва и Пернау, вероятно, пользовались таким же разрешением. Дальнейшая судьба торговли с Новгородом и Псковом ставилась в зависимость от исхода переговоров в Москве: «Когда потом во время осуществления посольства станет ясно, как обстоит дело с пленными послами и купцами, тогда можно будет решать, как дальше быть с торговлей»[828].

Переписка членов ревельского совета лета и начала осени 1495 г. дает исчерпывающее представление о восприятии политики запретов магистром Плеттенбергом. В одном из писем говорилось: «Письмо вашей милости, отправленное к нам с нашим служащим Германом [Хагеном] и содержащее, среди прочего, сообщение, что ваша милость недовольны тем, что мы запретили вести товары в Россию… мы получили и со смиренным почтением прочли. По этому поводу мы почтительно спешим сообщить вашей милости, что то, что вашей милости представляется несправедливым, а именно что мы запретили торговлю, а также отправку товаров в Россию, о чем по приказу вашей милости должен был передать нам на словах посланец нашего совета господин Дитрих, было нами запрещено по строгому приказу и предписанию вендских городов, уполномоченных на то всеми [ганзейскими] городами, которые были переданы Данцигу, Риге, Дерпту, Пернау и нам и которые нас никоим образом не могли обойти». Сославшись на директиву «заморской» Ганзы, ревельцы поспешили заметить, что уже разрешили свободно торговать с русскими в Нарве и Дерпте нераспроданными товарами. Вместе с тем они сообщали: «…но что касается товаров, находящихся у нас в городе, которых, впрочем, не так много, поскольку после введения запрета в страну ничего не поступало, мы запретили обогащать ими русских и вывозить их к ним»[829]. Той же теме было посвящено письмо ревельского рата дипломату Иоганну Хильдорпу, которому предстояло ехать с посольской миссией в Москву[830].

Оправдываясь перед магистром и демонстрируя желание продолжать свободную торговлю, власти Ревеля между тем пытались помешать развитию торговли Дерпта и Нарвы. Есть упоминание о случае, когда они, ссылаясь на распоряжение Ганзы, не позволяли вывозить из своего города товары, закупленные бюргерами этих городов для продажи в России. «Вы недавно нам написали, — значилось в их письме в Нарву, — чтобы мы оставили у себя в городе ваши и ваших граждан товары и позаботились [о них], дружески желая, чтобы ваши граждане и их товары оставались свободными… Сообщаем вам, дорогие друзья, что мы ваших граждан или ваши товары не удерживали, но все купеческие товары, как наши, так и ваши, в соответствии с приказом и настоятельной просьбой заморских городов, дошедшими до нас, мы арестовали, и не в силах это никоим образом преодолеть и вопреки приказу городов разрешить [переправку] в ваш город какого-либо товара»[831].

В августе Любек обратился к вендским городам с предложением отозвать решения ганзетага от 8 апреля и разрешить купцам вести торговлю с русскими в городах Ливонии, поскольку ливонцы, которых эти запреты касались в первую очередь, их все равно не соблюдают[832]. 17 августа 1495 г. запрет на торговлю с русскими городами был окончательно снят; сообщая об этом, власти Любека особо отметили, что пошли на этот шаг под воздействием решения в Ваве. Хотя основное требование Ганзы об освобождении плененных не было выполнено, Любек разрешил «как прочим вендским городам, так и нашим гражданам и купцам совершать новгородские и ливонские поездки»[833].

В Ливонии с нетерпением ждали этого решения. «До нас дошла весть, — писали городские власти Дерпта в Ревель, — будто бы наши друзья, господа из Любека, в утешение пленным послам и купцам отнеслись с согласием и одобрением к принятому в Ваве постановлению не запрещать торговлю с русскими и сверх того даже разрешили в пределах всей страны [проводить] корабли и [провозить] товары; письма о том и их ответ, адресованные Вашей чести и нам, без сомнения, [уже] дошли; если это так, то нам хотелось бы сразу получить [о том] уведомление». В этом письме есть также, как в вышеприведенной корреспонденции, упоминания о запрещении вывозить товары из Ревеля в места, где осуществлялась «необычная торговля». «Поскольку вы [ревельцы] не желаете давать разрешение на вывоз из вашего города товаров, — жаловались граждане Дерпта, — а именно соли, грядущей осенью мы можем испытать в ней недостаток, а посему мы предполагаем ввести запрет на продажу русским соли и думаем соблюдать его в городе повсеместно вплоть до той поры, пока не получим ответ ваших милостей. Достопочтенные господа и добрые друзья, наша дружеская просьба состоит в том, чтобы вы, в соответствии с решениями, принятыми, одобренными и утвержденными в Ваве и Вендене нашими представителями во благо пленных послов и купцов, а также ради общего благополучия, как о том мы уже писали любекцам, отнеслись к ним благосклонно и свободно пропускали товары, чтобы можно было бы осуществлять торговлю вплоть до того времени, когда понадобится принять другое решение»[834]. Из приведенного следует, что запретительные меры Ревеля были направлены на снижение предпринимательской активности конкурентов из числа ливонских городов. В то же время последние по причине сокращения подвоза товаров из ревельского порта вынуждены были ограничивать русский экспорт.

Соль являлась важной статьей ганзейского экспорта в русские земли. Значительная ее часть предназначалась Пскову, поскольку Новгород обеспечивал свои потребности за счет солеварен Старой Руссы. Собственные запасы не исключали интереса новгородских купцов к закупкам соли из Европы. Русская соль была грубой и с примесями, в то время как соль люнебургской Салины или с берегов Травы отличалась белизной, тонким помолом и отсутствием инородных добавок. Новгородская элита предпочитала именно ее и была готова платить за это значительные суммы[835]. Важную роль, которую соль играла в торговле Великого Новгорода, подтверждается тем, что условия ее продажи стали предметом серьезных разногласий с ганзейцами в 1488–1489 и 1493–1494 гг. Требование русской стороны о ее завешивании вызвали протест поставщиков, а руководство Ганзы приняло решение о недопустимости торговли на таких условиях.

Сокращение легального вывоза способствовало распространению контрабанды. Как-то на русском берегу у стен Ивангорода были повешены трое рыбачивших на Нарове ливонцев, что привело в негодование крестьян и горожан на ливонской стороне. «В тот самый момент, — докладывал фогту Нарвы замещавший его на тот момент хаускомтур, — приблизился к валу один новгородский купец, у которого было 4 ласта соли, 18 пфеннигов и немного серебра, а крестьяне напали на русского и сразу же захотели изрубить его на мелкие кусочки. Я почувствовал опасность и запретил им это под страхом смерти. Отпустить его крестьяне не хотели и доставили в замок. Я забрал его у крестьян, чем и спас его шею»[836]. В том же письме тема соляной торговли была продолжена: «…сюда прибыл один шкипер, который ездил на Неву с солью и прочим товаром из Ревеля» — эти слова хаускомтура Нарвы указывают на еще одно место продажи прибыльного товара — на Неве, вероятно, в каких-то торговых местечках, хорошо известных шкиперам ливонских кораблей.

Из документа видно, что должностные лица Ливонского ордена реагировали на «необычную торговлю» спокойно и не препятствовали ей. Фогт Нарвы Штрик писал магистру: «Спустя некоторое время я тоже позволил другому русскому вывезти из города в Россию повозку с солью». И далее: «Поскольку крестьяне за валами снова схватили какого-то новгородского купца, прошу Вашу честь написать мне, что мне надлежит делать с ним и его добром, если крестьяне за валами не расправятся с ним, что я им, впрочем, запретил под страхом смерти»[837]. Нападения ливонских крестьян на новгородских купцов, особенно тех, кто торговал контрабандно, были вызваны жестокими расправами с ливонскими рыбаками-браконьерами. Остановить браконьерство было трудно, поскольку до постройки на берегу Наровы Ивангорода ливонские и русские крестьяне, имевшие довольно неопределенное представление о границе, рыбачили относительно свободно на реке. Власти новой русской крепости жестокими мерами пытались пресекать подобную практику. Орденское руководство также наказывало за браконьерство, но гораздо мягче, что казалось ливонским крестьянам несправедливым и порождало самосуд.

Процветание незаконной торговли солью в Ливонии свидетельствовало о широком спросе на нее в Новгороде и других русских городах. Можно предположить, что велась она на основе «старины», т. е. без предварительного завешивания, на чем продолжали настаивать новгородские власти — в противном случае факты завешивания были бы отмечены в ганзейской переписке. О том, что русская сторона не собиралась уступать, когда речь шла о порядке соляной торговли, свидетельствуют документы конца 1497 — начала 1498 г. связанные с подготовкой к переговорам в Нарве. Городской совет Любека потребовал от сограждан, направлявшихся в Нарву, не отступать от старины при обсуждении порядка соляной торговли[838].

Ганзейская деловая переписка сообщает о цветных металлах, которые через ливонские города ввозились «заморскими» ганзейцами в Новгород. Их импорт имел большое значение для развития новгородских ремесел[839]. Современные исследователи выяснили, что только небольшая часть меди и олова поступала из русских пределов (с Камы)[840].

Ливонские ландсгерры запретили вывоз металлов в Россию. Это произошло еще до закрытия Немецкого подворья, поскольку в письме 1495 г. говорится, что запрет действовал в Дерпте на протяжении длительного времени. Можно предположить, что его ввели в 1492 г., когда из-за строительства Ивангорода русско-ливонские отношения дали трещину. Граждане Дерпта указывали, что «русским не разрешается продавать медь (capper), свинец (blіі), металлическую посуду (grapengudt) и проволоку (drat) или… подобное, что может причинить вред христианству». Помимо нужд церкви цветные металлы шли на производство оружия и при обострении отношений подлежали исключению из экспорта. Заявив о готовности прекратить их поставки, дерптцы просили ратманов Ревеля прояснить вопрос о продаже олова (tiine), вывоз которого продолжал осуществляться[841].

Цветные металлы поступали в Россию в виде лома и готовых изделий. В декабре 1497 г. члены дерптского рата сообщили ревельским корреспондентам: «…мы в нашем городе запретили русским продавать медь, старую и новую, а также всякого рода металлическую посуду, свинец, порох, селитру, серу, клавант (elavant) или железную проволоку, пушки, вооружение (harnisch), доспехи (pantezer), коней и всякого рода оружие и конскую сбрую (resscopp), чтобы можно было защитить христианство; однако разрешили олово и оловянные кувшины, латунный лом (geslagen missinck), латунные котлы, противни и маленькую латунную проволоку (cleiin missinges drath)»[842].

Продажа верховых лошадей в русские земли возбранялась решением ливонского ландтага от 30 марта 1495 г.[843] Запрет на продажу оружия действовал в Ливонии постоянно, но при этом поток его контрабанды никогда не прекращался. О торговле оружием и боеприпасами, к сожалению, мало известно[844], поскольку она производилась без излишней огласки и оставляла лишь слабый след в ливонской документации. О ней можно узнать из инструкции, которую вручили своей делегации в мае 1498 г. на ганзетаг в Любек члены городского совета Данцига. Его представители должны были заявить, что из-за «нападений великого князя Московского» и ввиду «просьб ливонского магистра» «дело не может быть изменено так, чтоб купцам разрешили торговать мушкетами до тех пор, пока обстоятельства не приобретут другой вид». При этом оговаривалось, что граждане города могут осуществлять их продажу в Литве, коронных польских землях и «нашей земле» в Любеке[845]. Инструкция подтверждает, что ранее ручное огнестрельное оружие попадало на вооружение войска Ивана III из Данцига через ливонские города и Новгород.

Тем же путем поступала и сера для изготовления пороха. В Ревеле поставками занимался и бургомистр Иоганн Ротерт. В 1500 г. он рассказал членам ревельского совета, будто в 1494 г. поручил своему приказчику Тидеману Больтену отвести в Нарву 8 бочонков серы (swevels), которые тот передал гражданину этого города Гансу Кохелену. Из 8 бочонков 4 отвез в Новгород Герман Зварте, «когда торговля этим и прочими товарами, ныне запрещенными, еще была свободной». В числе обитателей Немецкого подворья Зварте был арестован новгородскими властями, а спустя годы оказался одним из четырех ревельцев, которых продолжали удерживать в заключении после освобождения большинства пленников. В тюрьме он умер, а четыре бочонка оставались в Нарве у Ганса Кохелена. После смерти последнего, когда в связи с подготовкой к войне поездки в Новгород прекратились, бургомистр Ротерт дал распоряжение Хайцу Паттинеру забрать эти бочонки у вдовы Ганса. Об этом узнали фогт и нарвский рат, которые изъяли у Паттинера серу, но одновременно пошли разговоры, что Паттинер эти 4 бочонка собирался продать русским. Это и заставило бургомистра объяснять совету их происхождение[846]. Правдивость повествования трудно и подтвердить, и опровергнуть; неоспоримым является наличие канала доставки в Новгород стратегического сырья.

Власти Ревеля старались обуздать предпринимательскую активность Дерпта в «незаконной» торговле. Подобную же политику ревельцы проводили и в отношении Нарвы. Его считали «русскими воротами» Ревеля, но к концу XV в. этот небольшой пограничный городок (stedeke) стал быстро развиваться и претендовать на самостоятельность, с чем не мог смириться его «старший брат». Нарва не входила в Ганзу, и на нее не распространялись запреты, из-за чего она стала главным центром «необычной» торговли, но и не могла рассчитывать на участие союза в разрешении споров с Ревелем. Помощь пришла с другой стороны: ограничивая нарвскую торговлю, Ревель ослаблял ее обороноспособность, чего не мог допустить магистр Плеттенберг. «Бургомистр и совет города Нарвы с горечью уведомили нас письмом, — писал он в Ревель в октябре 1495 г., — что вы запретили гражданам Нарвы торговлю в вашем городе, которую жители Нарвы имеют обыкновение вести, чтобы [себя] содержать и поддерживать, сообщив нам, что таким запретом жителям Нарвы причиняется заметный ущерб, и если дело и далее так пойдет, то такое отношение приведет к упадку этого городка (stedekes)». Нарва была нужна как крепость, и магистр принял меры, чтобы ее граждане, лишившись доходов от торговли, не покидали город и не лишали его защитников[847].

Политика ревельского руководства была связана с тяжелым положением, в котором к началу 1496 г. оказался сам город. Таможенная книга Любека за 1492–1496 гг., в которой регистрировались все проходящие через его порт корабли, свидетельствует о резком сокращении плаваний ганзейских кораблей (и грузопоставок) в Ревель[848]. Г.-Ю. Фогтхер подсчитал, что если в 1495 г. общая стоимость вывезенных из Любека в Ревель товаров исчислялась в 15 538 марок, то годом позже она равнялась лишь 2594 маркам[849]. Немецкий историк предполагает, что более чем пятикратное сокращение грузопотока в Ревель было связано с поразившей город чумой и Русско-шведской войной 1495–1497 гг.[850] Однако сами ревельцы объясняли это введением экстраординарной пошлины с поступающего в Ревельский порт импорта. По расчетам руководства Ганзы, полученные средства должны были покрыть расходы на переговоры магистра Плеттенберга с Иваном III об освобождении ганзейских купцов.

Введение пошлины привело к тому, что «заморские» ганзейцы, привозившие в ливонские города товары, изменили маршруты следования и стали пользоваться портом Риги, из-за чего Ревель оказался на голодном пайке. Граждане Ревеля не раз заявляли о своем недовольстве ситуацией. «Кроме того, — говорится в письме ревельских ратманов, направленном в Дерпт в конце мая 1497 г., — что касается слишком большого убытка, ущерба и денежных расходов из-за пошлины, взимаемой с купеческих товаров для пересылки [средств] пленным купцам, о чем вы и посланцы прочих вендских городов недавно писали нам, то лишь Господь Благословенный в силах избавить [от этого]. Как вам не безызвестно, происходит и еще будет происходить так, что дерптские товары, которые провозят через всю страну в Ригу, а из Риги в ваш город (Дерпт. — М. Б.), должны освобождаться от этой пошлины, о чем сообщается в Ваших письмах, чем мы, вроде бы, должны быть довольными, однако нам подобное представляется недопустимым, учитывая то, что мы у себя в городе, в соответствии с предписанием купеческой шры и справедливостью, сами, неся немалые убытки, в отместку за плененных немецких купцов, продолжаем вызывать недовольство русских купцов, не допуская их [в город], и сами же первыми оказываемся в дураках, поскольку в то же самое время они и ваши [граждане] из того, что вы разрешаете русским приезжать в ваш город, полной мерой извлекаете прибыль и пользу. А поскольку мы еще и требуем пошлину с купеческих товаров, мы тем самым… отваживаем от себя купцов и уступаем их Дерпту, и в результате там торговля с русскими осуществляется в гораздо больших размерах, нежели в Нарве; ведь чтобы уберечь товары от пошлины, их без огласки отсылают оттуда через всю страну в Ригу. Это приводит к ущербу и убыткам не только для нас одних, но и для всего купечества, из-за чего также, вероятно, происходят дурные и ложные представления, будто бы пошлина дорого обходится, а посему желательно, чтобы купцы вместе с вами приняли решение по поводу [вашего] города, который вместе с нами должен быть обложен пошлиной»[851].

Когда в феврале 1497 г. магистр Плеттенберг дал ревельскому руководству указание направить в Нарву людей для защиты, ревельцы ответили, что для них это «совершенно невыносимо, поскольку мы с городом Нарвой имеем дел не больше (nicht mer to to donde hebben), чем другие купцы, которые через своих приказчиков (gesellen) ведут там гораздо большую торговлю, чем мы». Они полагали, что к оказанию помощи Нарве следует привлекать также Ригу и Дерпт. Ревельцы жаловались, что в их городе в настоящее время «торговля всяким товаром между русскими и немецкими купцами ослаблена»[852]. Сведения Таможенной книги Любека подтверждают достоверность этих слов.

Распространение в Ливонии «незаконной торговли», не поддающейся контролю и регламентации, волновало руководство Ганзы. Успех переговоров в Нарве, которые должны были начаться 2 февраля 1498 г., мог привести к ликвидации торговых санкций и восстановлению легальной торговли, однако они закончились провалом. После этого ганзетаг в Любеке в мае и июне 1498 г. принял решение в ближайшем будущем рассмотреть возможность переноса ганзейской конторы из Новгорода в другой город. Предполагалось также распространить запрет торговли с русскими на Ригу, Дерпт и Ревель, которые попустительствуют «необычной» торговле и тем самым ослабляют позиции Ганзы в отношениях с русскими[853]. Решение по столь важному делу полагалось принять после его внимательного рассмотрения в советах всех вендских городов, но до этого не дошло. Возможно, причина в позиции Плеттенберга по отношению к «заморским» ганзейцам: вместо многочисленных просьб об оказании Ливонии финансовой и военной помощи в его корреспонденции обозначились жесткие условия. «Господин ливонский магистр, — писали в связи с этим власти Любека, — те [ганзейские города], которые не окажут стране [Ливонии] помощи, утешения и содействия, возможно, обложит тяжелой пошлиной»[854].

Вопросы русской торговли рассматривались и на ливонском ландтаге июля 1498 г. в Валке. На нем был установлен перечень запретов на продажу русским, включавший цветные металлы и изделия из них, повторявший наименования 1495–1496 гг., но с добавлением: «Малый латунный прут (cleiin missinges drath) не запрещен, однако не следует купцам разрешать продавать его в Нарве»[855]. Тогда же выяснилось, что металлами торгуют не только граждане Нарвы, но и рижане, которые, вопреки запрету, сбывали малые партии меди псковичам[856]. В рецессе июльского ландтага 1498 г. содержится еще одно любопытное замечание: «Если у русских с датским королем дела будут обстоять так же [хорошо], то русские из его земель (uth synen landen) получат достаточно меди»[857]. Здесь содержится намек на поставки цветных металлов из Дании, но, к сожалению, более подробных свидетельств существования «датского» канала поставок вооружения и стратегического сырья ливонские документы не содержат.

Вопрос о вывозе из Ливонии в Россию цветных металлов поднимался еще раз на собрании представителей ливонских городов 10 сентября 1499 г. Среди запрещенных товаров вновь фигурировали «медь, старая и новая, котлы, металлическая утварь, старая и новая, свинец, железная проволока, доспехи (panser), оружие (harnisch), пушки (bussen), самострелы (armburste), порох, сера и все прочее вооружение»[858]. Один из пунктов рецесса посвящен лошадям, которых, вопреки запрету 1495 г. «продают в Нарве, Риге и Ревеле и вывозят из Вика (северо-западной части Эстонии. — М. Б.) чем ослабляют страну»[859]. Повторяемость запретов на вывоз из Ливонии лошадей, вооружения и сырья, используемого для его изготовления, является доказательством несостоятельности подобных постановлений. Можно добавить, что еще один запрет такого рода присутствует в рецессах январского ландтага 1501 г.[860], собравшегося накануне войны с Россией.

Даже Ревель, который ранее выступал ярым сторонником политики запретов, под воздействием резкого сокращения подвоза товаров из Германии к концу 90-х гг. втянулся в «необычную торговлю». После неудачных попыток блокировать нарвскую торговлю в 1495–1496 гг. ревельцы перешли к открытому сотрудничеству с нарвскими бюргерами, чтобы вместе с ними столкнуться с новой проблемой. Участившиеся нападения русских вооруженных отрядов на ливонскую территорию и отсутствие реакции новгородских властей заставили магистра Плеттенберга запретить торговлю в Нарве. Чтобы представить себе вынужденный характер решения, следует вспомнить, что в предыдущие годы магистр настаивал на необходимости там продолжать торговлю и призвал к порядку Ревель, вознамерившийся ее блокировать. На этот раз Ревель тоже не разделял позиции ливонского магистра. Ревельские ратманы писали Плеттенбергу в марте 1500 г: «Все купцы Немецкой Ганзы, ведущие торговлю в Нарве, пишут нам, что им там мешают торговать с русскими и чинят препятствия вопреки земскому миру, в соответствии с которым русские по всей стране в городах и селениях пользуются разрешением торговать и перемещаться. А по какой причине там [в Нарве] торговля ограничивается больше, чем повсюду в других местах страны, многим непонятно, и они не знают, что им следует предпринимать. Поэтому мы со всеми купцами почтительно просим Вашу милость позволить купцам вести торговлю с русскими в Нарве подобно тому, как это происходит в других местах»[861].

Отметим, что даже в предвоенном 1500 г. русские купцы в Ливонии, за исключением Нарвы, имели полную свободу торговать и перемещаться, как то предписывал договор 1487 г. «Чистый путь» — этот неотъемлемый элемент русско-ганзейской старины — признавался ливонскими ландсгеррами и был ограничен только в одном пункте и при этом только на определенный срок. Доказательством служит ответное письмо Плеттенберга в Ревель от 18 марта 1500 г. «Вы нам писали, что от купцов Немецкой Ганзы, торгующих в Нарве, вам пришла жалоба, в которой они сообщают, что внутри и за пределами страны чинят препятствия их свободной торговле с русскими, в то же время названным русским разрешено свободно торговать по всей стране в городах, селениях и деревнях, за исключением Нарвы; и то, что они не знают и не понимают, по какой причине торговлю в Нарве следует ограничивать больше, чем в других местах, как о том вновь излагается и сообщается в тексте вашего письма, которое мы по прочтении большей частью восприняли и во всех отношениях осознали. Любезные подданные, мы не сомневаемся в вашей осведомленности относительно того, что творили безжалостные русские схизматики не протяжении всей этой зимы вопреки земскому миру в округах Нарвы и Нишлота, что они разорили, разграбили 9 прекрасных деревень, принадлежащих нашему ордену, мужчин, женщин, детей и все, что при этом нашли, забрали с собой. Все это совершили и сотворили новгородцы, которые обыкновенно имеют свои склады и ведут торговлю в Нарве. Новгородские посадники обещали приступить к осуществлению правосудия в связи с таким насилием и нападениями, [совершенными] вопреки действующему земскому миру, и возвратить все, что они в эту зиму забрали у двух наших гебитигеров в Нарве и Нишлоте, — людей, имущество, скот и прочее. Поэтому-то мы и запретили купцам вести торговлю и дела с русскими в Нарве до того времени, пока полностью не будет восстановлено право и возвращено награбленное, как они обещали, о чем было написано ранее. Для этого мы направляли в Нарву нескольких добропорядочных людей, которые с представителями русских должны провести переговоры по поводу этих дел. Мы предполагаем, что они восстановят справедливость согласно своему обещанию. Мы написали об этом фогту Нарвы и распорядились, чтобы в случае, если это произойдет, он опять разрешил русским находиться в самой Нарве и ее окрестностях и торговать по старине. Зная это, никто не должен задавать вопросы и удивляться тому, что русским запрещено торговать в Нарве. Поскольку они нанесли ущерб нашим гебитигерам и нашему ордену, а также стране и людям, грабили и совершали нападения в условиях мира вопреки Богу, чести и справедливости, нам нестерпимо [думать], что мы обязаны их принимать и [позволять] им заниматься своими делами в городе [у нас] под носом в поношение и насмешку нашему ордену и фогту. Что же касается вас, то вы сами должны хорошо знать, хотите ли вы терпеливо подобное сносить, если это, конечно, вас занимает. Однако вам нравится думать, что такого рода запрет и прекращение торговли, по причине которого вы становитесь чуточку беднее, направлены против вас или всех купцов Немецкой Ганзы. Мы же считаем, что, кроме того, что выше изложили, ничего другого нельзя предпринять и придумать»[862].

Не только магистр, но и русские власти в случае нужды обращались к торговым запретам. «Почтительно доводим до сведения вашей милости, — сообщали магистру из Дерпта в апреле 1500 г. что в день составления данного письма сюда в город прибыло для торговли несколько новгородцев с тяжелым товаром, которые вынуждены были задержаться в Пскове у псковичей полных четыре недели, поскольку псковичи не хотели их пропускать, пока не отправили [запрос] великому князю и не получили от него ответ о том, нужно ли их вместе с товарами пропускать»[863].

Подводя итоги, можно отметить, что традиции взаимовыгодной торговли оказались настолько прочными, что сумели преодолеть и последствия волевых решений московской администрации, и парализующее воздействие торговых запретов, принятых руководством Ганзы. После закрытия Немецкого подворья ливонские города по-прежнему продолжали исполнять роль посредников в новгородско-ганзейских экономических отношениях, а русские купцы в большом числе приезжали по торговым делам в Ливонию, что в целом позволило сохранить товарообмен, правда, в рамках «необычной торговли».

Среди русских купцов, втянутых в 90-х гг. XV в. в «необычную торговлю», ливонские источники часто называют новгородцев. После закрытия в Новгороде ганзейской конторы и фактической отмены торгового договора 1487 г. это была единственная возможность сохранить за городом положение главного русского контрагента Ганзы и не допустить перехода этого статуса к Пскову, чье географическое положение делало его гораздо более приспособленным к условиям «необычной торговли». Отношения ливонцев и новгородцев сохраняли спокойный и деловой характер, который не могли изменить отдельные случаи мошенничества. Развитию торговли отнюдь не мешало то, что она велась на условиях новгородско-ливонской старины, хотя обстоятельства располагали к ее нарушению. В ливонских источниках нет ни одного указания на то, что русских купцов не устраивал традиционный порядок продажи соли — без завешивания, мешками. Наоборот, объемы ее продаж и связанное с тем частое упоминание в ливонских документах свидетельствуют об отсутствии серьезных претензий покупателей и продавцов друг к другу. Это представляется весьма весомым подтверждением искусственного происхождения проблемы завешивания соли, которая возникла в конце 80-х гг. XV в. и была создана новгородскими властями по указанию великого князя в политических или фискальных целях.

Глава 3 Судьба пленных ганзейских купцов

Ливонские города и Новгород в равной степени страдая от разрыва торговых связей, начали искать выход из создавшегося положения, стараясь не позволить конфликту достичь критической стадии.

В Новгороде ранее этим занимались посадники, тысяцкие, кончанские старосты. В качестве полномочных представителей Ганзы выступали раты ливонских городов, и в первую очередь Ревеля и Дерпта. Во-первых, именно эти города, самым тесным образом связанные с русской торговлей и Немецким подворьем, больше прочих членов союза были заинтересованы в их скорейшем возобновлении; во-вторых, близость расположения к русским землям позволяла им оперативно реагировать на изменение обстановки, упрощая и удешевляя процесс общения сторон; в-третьих, именно ливонские города скрепляли торговые договоры с Новгородом и Псковом, а потому, что естественно, должны были выступать в качестве блюстителей старины; в-четвертых, чины ливонских городов, на которых обычно возлагалась ответственность по ведению переговоров с русскими, прекрасно разбирались во всех тонкостях тогдашнего «международного права», а потому могли в случае разногласий в кратчайшие сроки находить оптимальное решение; и, наконец, постоянное общение граждан ливонских городов с русскими купцами и администрацией русских городов, как и частые поездки в Россию, требовали от ливонцев знания языка, обычаев и психологии русских людей, что делало переговоры более эффективными.

В руководстве Ганзы это прекрасно понимали, а потому на протяжении второй половины XV в. (предположительно с 1442 г.) поручали ливонским ганзейцам организовывать и осуществлять посольства в Новгород и Псков, вести переговоры и подписывать очередной торговый договор[864]. Однако нельзя утверждать, что «заморские» города полностью самоустранились. Ревель, в обязанность которого входило поддержание постоянной связи с Любеком, сообщал главе Ганзы о ходе переговоров и получал рекомендации, весьма напоминавшие директивы.

В 1494 г. судьбу подворья, а вместе с тем и русско-ганзейской торговли решила воля московского государя, руководствовавшегося политическими мотивами, суть которых даже современники не вполне понимали. Нетипичной была и реакция ливонских городов, которые продолжили торговлю в еще больших масштабах.

Изменился переговорный процесс продолжавшийся до февраля 1498 г. Они решались в контексте не экономических, а политических и межгосударственных отношений. Представителями сторон теперь выступали московский государь и магистр Ливонского ордена.

К разрешению кризиса «заморские» ганзейцы приступили лишь в марте 1495 г. когда начал свою работу Любекский ганзетаг. Подтверждение запретов на торговлю с русскими показывает, что ганзейские власти не представляли произошедших в Новгороде изменений и не понимали, что теперь судьба ганзейских «новгородских поездок» определяется не экономическими интересами новгородского боярства и купечества, а политической стратегией великого князя Московского, на которого невозможно было воздействовать торговыми санкциями. Политическая подоплека не осталась не замеченной ливонцами, которые все же понимали, что на сей раз замешана политика. Ливонские ландсгерры испытывали затруднение при определении реальности и степени угрозы со стороны Ивана III. Их особенно волновало, что великий князь внезапно и без видимой причины нарушил договоры и крестоцелование, что в восприятии европейца считалось признаком надвигавшейся войны.

Известие о закрытии Немецкого подворья и аресте в Новгороде ганзейских купцов пришло к магистру в Венден, по-видимому, как и в Ревель, незадолго до 20 ноября, и оказалось для Плеттенберга столь же неожиданным, как и для его подданных. За подробностями он направил в Новгород известного дипломата Иоганна Хильдорпа, который и ранее принимал участие в переговорах с московскими властями (в разработке условий мирного договора 1493 г). Хильдорп готовился ехать в Псков для разрешения проблемы пограничных стычек, но магистр предписал ему срочно отправиться в Новгород и Москву. Плеттенберг предлагал ревельским ратманам направить с посольством свое послание к новгородским наместникам и великому князю[865].

29 ноября, получив инструкции от магистра, Хильдорп выехал из Бендена. В этот же день Плеттенберг написал письмо верховному магистру Немецкого ордена Иоганну фон Тифену, описав положение и прося оказать Ливонскому ордену помощь в случае войны[866]. Скорее всего, Плеттенберг разделял общую уверенность в неизбежности вооруженного конфликта. Он знал, что страна слаба экономически, не имеет сильных союзников, не преодолела последствий политических кризисов. В случае вполне предсказуемого поражения вся вина ложилась на ливонского магистра как главнокомандующего объединенными силами Ливонии и нес ответственность за ее оборону. Его предшественниками Иоганну Вольтусу фон Херзе и Иоганну фон дер Борху просчеты во внешней политике стоили должности, а магистру Вольтусом и самой жизни.

Эффективной могла оказаться демонстрация поддержки Ливонии Немецким орденом, Ганзой, императором, имперскими князьями, папством, к которым за поддержкой обращался Плеттенберг. Это могло ослабить агрессивный настрой великого московского князя. Финансы были необходимы и для преодоления последствий гражданской войны: на восстановление и оснащение орденских замков, плачевное состояние которых отметил эмиссар верховного магистра верховный кумпан Драхенфельс, посетивший Ливонию с инспекционной поездкой в 1495 г.[867]

Решением проблемы могло стать освобождение арестованных купцов и членов ревельского посольства во главе с Готшальком Реммелингроде, после чего возобновление легальной торговли стабилизировала бы новгородско-ганзейские отношения. В списке основных корреспондентов Плеттенберга значилась влиятельная и богатая Ганза, которая могла предоставить все, чего катастрофически не хватало, — денег, солдат, вооружение. Однако с ганзейцами не было официальной договоренности, гарантировавшей Ливонии поддержку. Их нельзя было тронуть декларациями об угрозе со стороны схизматиков, поскольку они вкладывали деньги лишь в те предприятия, которые сулили им реальную выгоду.

Освобождение купцов, большинство которых были гражданами городов «заморской Ганзы», находилось на пересечении ганзейских и ливонских интересов и могло заставить ее активнее помогать Ливонии. Участь сограждан не оставила ее полностью равнодушной. Магистр получил письмо от проживавших в Ревеле купцов Немецкой Ганзы, которые через Хильдорпа отправили новгородским наместникам и великому князю свое послание. В нем они умоляли Ивана III освободить пленников и тем самым содействовать восстановлению торговли, а также просили магистра начать хлопоты по решению столь болезненного вопроса[868].

Об усилиях магистра Плеттенберга в конце XIX в. писал 3. Фегезак, который отмечал заслуги магистра, старавшегося защитить Ливонию от агрессии и восстановить справедливость[869].

Поздней осенью 1494 г. Плеттенбергу и его подданным было чего опасаться. 21 ноября ратманы Нарвы направили письмо в Ревель: «Да будет вам доподлинно известно, что русские день за днем подходят к Русскому замку [Ивангороду], а мы ежедневно получаем сообщения о русских, а посему нам [также] надо потягивать [силы] к нашему городу. Также поговаривают, что в День св. Николая (6 декабря. — М. Б.) они (русские, — М. Б.) думают напасть на [нашу] страну, храни ее Господь. Поэтому для нас было бы необходимо иметь у себя в городе наемников (fromet folck), поскольку мы… без них (букв.: в одиночку) чрезвычайно слабы»[870]. Это сообщение содержалось в документе, подобном множеству других, при помощи которых власти Ливонии координировали действия. Характерное отсутствие нарочитости и декларативности заставляет с особым вниманием относиться к его сведениям. Надвигавшаяся война вынудила граждан Нарвы просить ревельцев приехать для охраны своих товаров — в противном случае нельзя было ручаться за их сохранность. Магистрат Нарвы намеревался направить в Новгород «немца и нашего гражданина», «чтобы тот все разузнал и прислал сообщение»[871].

В Ливонии пытались узнать реальное положение дел в русских землях. Этим занималась разведывательная служба ордена, собиравшая данные через лазутчиков (vorspeer, vorspiers, spaher, kundschafter, exploatores). Города «заморской Ганзы» требовали от магистра и ливонских городов проверенных сведений со ссылкой на их происхождение, в том числе и на разведданные — упоминания о них остались на страницах деловой документации в протокольных записях ганзейских съездов.

Как наблюдательный пункт Нарва была незаменима. В поле зрения человека, стоящего на ее крепостных стенах, находилась «новая русская крепость» Ивангород и его округа. Купцы и шкиперы ганзейских кораблей, побывавшие на русской территории, предоставляли сведения ливонским властям, поскольку сотрудничество обеспечивало информатору возможность торговать и получать льготы и послабления, крайне полезные в условиях «необычной» торговли.

Ливонские инстанции опрашивали путешественников, и при помощи агентуры. Магистр Плеттенберг хорошо понимал возможности нарвского фогта, поэтому вскоре после закрытия Немецкого подворья настоятельно советовал тому обзавестись лазутчиками (vorspeers), о чем упоминает ответная депеша: «Затем, дорогой господин магистр, относительно вашего ко мне предписания выслать нескольких лазутчиков, [сообщаю], что последую ему со всем усердием, тем более что у меня уже один есть и он доставляет мне достоверные известия. У меня есть еще несколько осведомителей, которые сообщают мне то, что узнают»[872].

Фогт Нарвы Конрад Штрик в письмах магистру неоднократно ссылался на донесения осведомителей, каждый раз, когда близ Новгорода и Пскова производилась передислокация русских войск, он знал об этом. Ему было известно и о случаях созыва ополчения «бояр» (bejaren), под которыми подразумевались испомещенные на Новгородской земле дворяне, и о сборе «сошников» (sesnycken) — крестьянского ополчения, о прибытии в Новгород московских полков, о формировании ополчения в Пскове. Для него также не представляли секрета количество лодий, прибывавших водным путем к Ивангороду по Нарове, случаи закупок новгородскими властями больших объемов продовольствия для снабжения войска, наличие у противника конницы, строительство дорог и наплавных мостов, отправка из Новгорода в Москву и обратно курьеров с важными известиями, а подчас и содержание этих посланий.

Основным сосредоточением оперативной информации являлся Новгород. Туда прибывали гонцы от великого князя с указами и распоряжениями новгородским наместникам. Там останавливались воеводы, которым поручалось командовать новгородским войском. В городе и его округе дислоцировались московские полки «с Низу». Надежным каналом передачи сведений были купцы. Они занимались этим всегда, что и дало основание В. Ленцу, автору книги о внешней политике магистра Плеттенберга, назвать Немецкое подворье в Новгороде «центром ливонского шпионажа»[873].

В феврале 1495 г. одно из главных лиц Ливонского ордена, комтур Феллина Веннемар фон Дельвиг обратился к руководству Ревеля с конфиденциальным письмом: «Поскольку дела между государствами [ливонской конфедерации] и русскими схизматиками в настоящее время, увы! — находятся в неопределенном состоянии и все купцы, да поможет [им] Всемогущий Боже, пребывают в Новгороде в тюрьме, и государства эти не могут ни от кого получить известия или правдивого сообщения, то мы поручили и доверили это дело осведомителю (bewiser), в настоящее время принятому к нам на службу, чтобы он во благо нашего ордена и всей страны собирал сведения (wettenn) и добровольно, уповая на помощь единого только Господа, скрыто направился в Новгород. Уважаемые, возлюбленные, дорогие друзья, ради того, чтобы эта страна и ваша честь имели надежные сведения о своих купцах и вовремя получали известия о поступках и намерениях русских, очень настоятельно и убедительно просим вас позволить этому нашему служителю в вашем городе привозить и увозить, покупать и продавать свои товары. После того как он сможет воспользоваться нашей дружеской просьбой, он сумеет, не вызывая подозрений, бывать в Новгороде». Речь шла о внедрении тщательно законспирированного агента. Не случайно в конце письма комтур Феллина пишет: «Да соблаговолит Боже Всемогущий посодействовать более счастливому осуществлению [его миссии] в течение долгого, как ожидается, времени»[874].

Торговля ливонских городов с Новгородом и Псковом, продолжавшаяся даже в чрезвычайно напряженной обстановке, обеспечивала Ливонскому ордену надежные каналы переброски на русскую сторону агентуры. Позволяло им выполнять подобную миссию прежде всего знание русского языка и обычаев, прочные деловые и человеческие контакты с новгородцами, существование которых отражено в т. ч. в богатом лексиконе немецко-русских разговорников XVI — начала XVII в.[875]

Сведения о таком купце-осведомителе сохранились в ливонских источниках. Посол Иоганн Хильдорп, следовавший по поручению магистра Плеттенберга в Москву, остановился по пути в Новгороде и, пользуясь случаем, отправил магистру письмо с полученными известиями. Курьером служил нарвский купец Фредерик Корф, добавивший к посланию Хильдорпа свои наблюдения. Корф говорил о созыве новгородскими наместниками ополчения «бояр» и «сошников» в Ижорской земле и округе Новгорода. Многочисленность русского войска, которая пугала ливонцев начиная с осени 1494 г., обеспечивалась большим количеством собранных крестьян. Далее Корф сообщал магистру: «И все коменданты крепостей (herbergers) между Новгородом и Москвой получили от великого князя Московского уведомление, чтобы все сено (hoe), дрова (haver) и продовольствие (vitalie) из окрестных погостов (kerspelen) доставляли в крепости. Сюда в Новгород должны вскоре прибыть из Москвы четверо воевод (heregreven) с большим войском (folke), и большая его часть в это время должна быть уже в Новгороде. В Новгород из Москвы к войску уже пришло два послания, а теперь и третье письмо от князя Московского [с приказом], чтобы войско было готово следовать к Пскову, и должно прибыть [туда], чтобы по приказу (meth der bifiith) двигаться в Литву. Там войско должно развернуться так, чтобы с этого направления ударить через епископство Дерптское на Ревель. И также скрыто в Новгороде говорят, что он думает и псковичей заставить вступить в войну (in felt to brengende) и хочет, чтобы они стали так же угнетены, как и новгородцы, а потом будто хочет предпринять поход на Ревель. И это должно произойти на первой неделе поста [8–14 марта]; они хотят расположиться перед Ревелем, думают его штурмовать и полагают взять. Зерно, которое там окажется, они задумали забрать и таким образом оставить страну без него. Ведь хорошо известно, что в Ревеле пост, а кроме того, все отлично знают, что в Ревеле в этом году было много кораблей и они загружены большим количеством зерна»[876]. Корф сообщил также, что новгородские наместники отдали приказ с трех погостов (krespelen), названия которых не упоминаются, «взять по 10 человек, которые к Дню Тела Господня [2 февраля] должны были быть в Новгороде»[877]. От себя фогт Нарвы добавил, что, по донесениям его лазутчиков, «здесь близ Наровы на русской стороне говорили, что пожитки (mich) надо убирать с дороги (uth dem wege brengen) и прятать»[878].

Сведения были получены из грамот великого князя, доставленных в Новгород московским боярином, который по неосторожности позволил хитрому ливонцу ознакомиться с их содержанием. 15 января великая княжна Елена стала великой княгиней Литовской, и Иван III мог получить разрешение на использование литовской территории для нанесения удара по Ливонии. Атаковать ливонскую границу с новгородской территории было затруднительно из-за Наровы, которая затрудняла широкое наступление дворянской конницы, и Нарвы. Со стороны Литвы граница была укреплена не так тщательно. Обстоятельства косвенно свидетельствуют о достоверности сведений Корфа. Во-первых, в районе Новгорода осенью-зимой 1494/1495 г. наблюдалось сосредоточение русских войск, в состав которых входили московские полки и местное ополчение. Во-вторых, угроза Ревелю в 1495 г. выглядела правдоподобной в свете обвинений великого князя в адрес его граждан. Наконец, магистр Плеттенберг, получив предупреждение, отнесся к нему очень серьезно и уже к началу февраля собрал совет высших орденских чинов, который принял решение о созыве ландтага и, что особенно важно, — о сборе ливонского ополчения (ufffastinge)[879]. Тогда же магистр предписал Ревелю направить в расположенный близ границы Дерпт отряд конных и пеших кнехтов[880]. Приказ был выполнен в сжатые сроки, и в конце февраля ревельский отряд вместе с орденскими отрядами, находившимися в подчинении комтуров Ревеля и Везенберга уже прибыли в город[881]. Похоже, что Плеттенберг и вправду был уверен в русском наступлении, причем в направлении Дерпта, как о том писал Корф.

Магистр Плеттенберг тем не менее продолжал готовить посольство в Новгород и Москву. В феврале Иоганн Хильдорп прибыл в Новгород, где наместник Яков Захарьевич дал ему понять, что без повеления государя не может ни освободить пленников, ни смягчить режим их содержания[882].

Миссия Хильдорпа, видимо, внушала ливонцам мало надежды. Ревельцы откровенно не верили в успех и предлагали прочим ливонским городам обратиться за помощью к великому князю Литовскому — зятю московского владыки. Идея пришлась по вкусу ратманам Дерпта и Риги, архиепископу Рижскому Гильдебрандту и дерптскому епископу Теодориху. Послание ливонских ландсгерров и городов в Вильно повез ревельский ратман Иоганн Геллинкхузен[883]. Первоначально Плеттенберг не собирался привлекать Александра к делу освобождения ганзейцев и на предложение ревельцев уклончиво ответил, что дождется из Москвы Хильдорпа, «а уж потом можно будет действовать в соответствии с обстоятельствами»[884]. В конечном итоге он присоединился к городам, полагая, что заступничество Александра поможет Хильдорпу во время его поездки в Москву[885]. Одновременно ревельцы искали подход к Александру через его брата, польского короля Яна Ольбрахта, через магистрат подвластного тому Данцига[886]. Великий князь Литовский к ходатайству отнесся благосклонно и отправил Ивану III послание с просьбой об освобождении ганзейских купцов[887], оставшейся без ответа.

Епископ и городской совет Дерпта отправили два посольства на Русь с просьбой проявить милосердие к арестованным: одно во главе с Дитрихом Хагеном (Хаге) в Москву; а второе, с Г. Эльферингхаузеном, в Новгород[888].

3 апреля 1495 г. Немецкая Ганза от имени граждан 73 городов также обратилась к великому князю Московскому с просьбой освободить пленников, вернуть их товары и тем самым устранить препятствия для восстановления торговли «по старине»[889], но особой настойчивости не проявила — ее участие в разрешении проблемы сводилось главным образом к торговым санкциям. Еще в самом начале эпопеи любекский совет предложил рижскому архиепископу, епископам Ревеля и Дерпта, магистру Плеттенбергу и магистратам крупных ливонских городов самим делать все возможное и добиваться освобождения ганзейских купцов. «Мы расположены очень далеко от России, а вы ежедневно можете получать известия и посольства из России, Новгорода и других областей»[890] — так обосновывал Любек желание переложить хлопоты и расходы по переговорам на ливонские города.

Таким образом, магистр Плеттенберг был далеко не единственным, кто добивался от Ивана III скорейшего освобождения купцов. Ревельскому городскому совету удалось завязать переписку с новгородским наместником Яковом Захарьевичем. «Мы направили к тебе, как писали ранее, Генриха Тиммермана, — говорится в адресованном ему письме, — чтобы выяснить, почему наши послы и купцы, как при этом говорят, по твоему распоряжению, находятся в заключении». Посланник Ревеля передал на словах, что его сограждане предлагают организовать встречу в пограничном пункте: «Наше самое большое желание, — писали далее члены ревельского совета, — чтобы наши [посланцы] могли бы дружески сойтись по этому делу с вашими, но, зная об участи наших послов, направлять посланцев на вашу сторону границы мы не согласны; однако мы хотим, чтобы ваши [посланцы] прибыли в Дерпт, поскольку они имеют чистый путь туда и обратно, чтобы продавать и покупать, да и нам легко будет добираться, а кроме того, он [Дерпт] вместе с нашим городом входит в Ганзу. Нам было бы желательно послать туда трех-четырех собратьев из нашего совета, столько же, сколько и вы пришлете с вашей стороны, чтобы заслушать и представить все жалобы. Если случится, что в Дерпте этого нельзя будет достигнуть, пришлите своих [людей] в город Нарву, куда мы совместно с Дерптом охотно направим своих посланцев. Однако наша дружеская просьба и горячее желание, чтобы послов и купцов на это время можно было бы выдать на поруки и содержать под стражей на [Немецком] подворье. И если великому князю или тебе это понравится, мы хотели бы поскорее получить ответ»[891]. Новгородские наместники от предложения Ревеля отказались, поскольку участь арестованных зависела лишь от великого князя, а потому переговоры оказались бы бесполезны.

Плеттенберг это также понимал, а потому в переговорах ориентировался лишь на великого князя. В конце зимы и в начале весны 1495 г. он с нетерпением ожидал возвращения из Москвы Иоганна Хильдорпа.

Однако тот долго не давал о себе знать, что казалось магистру тревожным знаком[892], заставлявшим его с особым вниманием следить за сообщениями Корфа. Между тем Хильдорп в Москве имел разговор с кем-то из высокопоставленных лиц и вновь услышал, что ганзейские купцы были арестованы по причине опалы великого князя на ганзейские города, в которых его послы и прочие подданные встречали плохой прием, при этом никакой враждебности в отношении членов ливонского посольства проявлено не было. Столь же спокойно, если не сказать дружелюбно, посла Плеттенберга встретили в Новгороде на обратном пути. Ему даже разрешили повидаться с Готшальком Реммелингроде, в чем, возможно, ливонцам посодействовал архиепископ Геннадий, на подворье которого содержались пленники. Владыка, если верить Томасу Шрове, называл себя другом Реммелингроде и вполне мог ходатайствовать перед наместниками о подобной поблажке. Пользуясь случаем, Реммелингроде передал через Хильдорпа отчет о поездке ко двору великого князя в 1494 г. и обстоятельствах ареста, позже доставленный в Ревель.

В конце зимы 1494/1495 г. условия содержания арестованных купцов были улучшены, о чем писали в благодарственном письме Иоганну Хильдорпу ратманы Ревеля: «Мы хотим еще по дружески вас попросить, добрый друг Иоганн, чтобы вы и господин Готшальк [Реммелингроде] ради купцов прилагали упорство, старание и труды в общении с великим князем или новгородскими наместниками, чтобы можно было вызволить несчастных людей из такой беды. И нас об этом поставили в известность, а кроме того, выяснили, как они содержатся. Как мы узнали, идут разговоры, будто русские [пленные купцы] в нашем городе содержатся дурно и в отвратительной тюрьме, что не является правдой. Содержатся они в хорошем, удобном, теплом месте, свободными и не в оковах (букв.: несвязанными), со всеми необходимыми вещами; мы бы хотели, чтобы и наши [послы] и купцы имели бы хоть малую часть удобств. Мы ставим вас о том в известность, дабы вы могли отвечать на этот счет совершенно правдиво»[893]. Приведенный пассаж явно свидетельствует о желании ливонцев произвести приятное впечатление на русские власти.

В конце марта 1495 г. Плеттенберг объявил о созыве ландтага, на котором предполагалось обсудить проблемы русско-ливонских отношений. 29 марта собрание начало работу в Валке, куда прибыл Иоганн Хильдорп из Москвы. 1 апреля ландтаг заслушал его отчет, после чего в Любек было отправлено следующее послание: «Спешим довести до вашего сведения, что высокочтимый господин ливонский магистр в День св. Екатерины [25 ноября 1494 г.] срочно направил по этому делу к великому князю Московскому свое посольство, которому уважаемый совет Ревеля передал также свое прошение относительно пленных послов и купцов. Оно [посольство] потом долго находилось в пути и добиралось, так что мы не могли получать известий. По этому поводу мы все это время много раз высказывали свою большую озабоченность, а на этом ландтаге даже возносили скорбную молитву. Почтенные господа, по предписанию всех ландсгерров, — государей прелатов и высокочтимого и могущественного господина ливонского магистра, — в День вхождения в Иерусалим [29 апреля] в Вальке по поводу русской проблемы был созван общий ландтаг, и в тот же день из Москвы возвратились отправленные туда послы и наряду со многими другими известиями, о которых будет сказано ниже, сообщили всей стране, что великий князь Московский намерен соблюдать скрепленный крестоцелованием десятилетний мир… Потом оно [посольство] еще сообщило о пленных купцах, что по приказу высокочтимого и могущественного господина магистра очень усердно старалось выхлопотать у великого князя освобождение вышеназванных купцов вместе с их товарами. В этом им не удалось преуспеть, однако особо было замечено, что ради высокочтимого и могущественного господина магистра купцы были избавлены от тяжелого заключения, ходят ногами [не закованы] и переведены на чужое подворье, откуда не могут выйти, чтобы самим обеспечивать себя всем необходимым. Молодые ученики переданы на поруки их хозяевам из числа горожан. А вот имущество пленных купцов все еще находится под арестом в церкви… Кроме этого, со стороны грозных рыцарей и верных вассалов было внесено предложение: чтобы достичь успеха в деле немецких купцов и сделать великого князя более покладистым, почтенным советам городов Риги и Ревеля следует передать пленных русских купцов в руки высокочтимого господина магистра. Мы на то не были уполномочены, однако сразу же сообщили о том нашему руководству и предоставили высокочтимому господину магистру ответ. Обсудив между собой все, что содержится в вашем письме к великому князю, мы в качестве наилучшего признали, что нет необходимости идти на такой шаг. От выше упомянутых послов мы также узнали, что все купцы в настоящее время здоровы и живут сносно»[894].

3. Фегезак предположил, что благосклонность, с которой встретили в русской столице посольство Хильдорпа, была вызвана обилием дорогих даров, врученных от имени магистра русскому государю[895]. По счету на их оплату, который три года спустя известный своей рачительностью Плеттенберг переслал ревельским властям, цена была немалой[896]. Думается, что сказался сам факт обращения магистра Плеттенберга к Ивану III, желавшему вести переговоры с государем «Лифляндской земли». Магистр Ливонского ордена воспринимался русскими как государь всей Ливонии, именовавшейся в летописях «мистровой землей». Ни ливонский епископат, ни тем более города не казались Ивану III достойными диалога.

Доклад Хильдорпа на ландтаге должен был внушить некоторый оптимизм, хотя недоверие к русским и страх перед их угрозой после событий 1494 г. так до конца и не исчезли. Об этом можно судить по письму Плеттенберга, отправленному вскоре после ландтага: «Мы хотим сообщить о действиях, недавно предпринятых русскими, а именно о том, что в прошедшую зиму ливонские государства находились в состоянии значительной опасности, из-за чего эти государства с большим ущербом [для себя] собрали ополчение (uffrastinge). Не считаясь с большими тратами и денежными расходами, мы направили посольство к великому князю Московскому, которое потом долго не возвращалось. Но поскольку мы ожидали его возвращения из Москвы, то на четвертое воскресенье Великого поста [29 марта] мы созвали ландтаг. Туда-то и прибыли наши послы, сообщившие нам и всем ливонским землям помимо прочего, что великий князь Московский приказал им сказать о том, что новгородцы и псковичи обязаны соблюдать мир, для чего к нам будет направлен их епископ; но поскольку великий князь чрезвычайно коварен, а его действия крайне обманчивы, то от лица всех сословий [ливонским] государствам было предписано проявлять доверие к этому [заявлению] и собираться с силами и возможностями [для организации обороны]. И хотя эти государства не могли выказать подозрений, однако от лица всей страны и всех ее сословий было решено от имени господ прелатов, гебитигеров, рыцарства и городов прямо сейчас направить за солдатами и обеспечить их содержание, а кроме того, позаботиться о пушках, боеприпасах, лошадях и вооружении. Таким образом эти государства подготовятся к оказанию серьезного сопротивления великому князю, о чем мы уже писали его милости [верховному магистру]»[897]. Неверие Плеттенберга в добрые намерения Ивана III было искренним и обусловленным безосновательным, с точки зрения ливонцев, нарушением договоров. Решения ландтага касались организации обороны Ливонии, но не наступательных операций.

Во время первого посольства Иоганна Хильдорпа великий князь продемонстрировал намерение нормализовать ситуацию и даже обещал направить к магистру послов. Вскоре в Нарву прибыл гонец из Новгорода с письмом наместника Якова Захарьевича нарвскому фогту и письмами пленных в Ревель. Фогт писал магистру: «Я его спросил, разве он не знает, что теперь ревельцы и русские держат заложников друг от друга, и если ревельские купцы его не отпустят в Новгород или причинят ему вред, он придет потом жаловаться на меня, что я его, дескать, не предупредил. Но я охотно могу поклясться [в его безопасности] там, где простирается моя область». Фогт хотел узнать, что ему следует делать с этим посланцем и теми, кто еще может появиться в будущем[898]. Возможно, мы имеем дело с завязкой диалога между Ревелем и Новгородом. Магистр дал разрешение на проезд гонца до Ревеля[899], и тот, видимо, справился с поручением.

Наблюдавшееся весной 1495 г. потепление в отношении Ивана III к Ливонии, возможно, было связано с тем, что летом заканчивался срок русско-шведского перемирия 1493 г. вслед за чем следовало ожидать начало войны Московского государства со Швецией. Ливония могла выступить на стороне Швеции, и тогда перед русскими войсками, которым предстояло действовать в Финляндии, встала бы проблема ведения боевых действий на два фронта. Да к тому же в преддверии войны Иван III не мог не почувствовать нехватки металла, пороха, селитры, лошадей — всего того, что давала его государству торговля с ливонскими городами.

На переговорах зимой и ранней весной великий князь впервые четко обозначил Иоганну Хильдорпу условие предоставления пленным ганзейцам свободы: в знак доброй воли Рига и Ревель были обязаны отпустить русских купцов. Плеттенберг предполагал подобное, и зная об упорном сопротивлении ревельских властей любому внешнему давлению, еще на мартовском ландтаге попытался сделать так, чтобы русские заложники были переданы в его, магистра, распоряжение, и просил представителей ливонских «сословий» доверить ему все полномочия по ведению переговоров с великим князем. Его предложение было одобрено, только посланцы Ревеля заявили, что не пойдут на такой шаг без санкции Любека, продолжая рассчитывать на содействие великого князя Литовского[900].

Ревельцы остались в меньшинстве, и ландтаг возложил всю ответственность за ведение переговоров с Москвой на плечи магистра[901]. В ожидании великокняжеских послов Плеттенберг старался избегать резких заявлений и провоцирующих действий, способных вызвать гнев Ивана III. Видимо, по этой причине в рецессе ландтага 1495 г. нет упоминаний ни о серьезности положения, ни о мерах по укреплению обороны страны, которые, как это известно из сопутствующих ливонских документов, тогда были приняты. Мы не найдем там ни перечня запрещенных товаров (кроме лошадей), ни слов о пленных купцах. Заявление же вендских городов о временной приостановке торговли с русскими магистр Плеттенберг, как было сказано, счел несвоевременным и наряду с прочими ливонскими ландсгеррами проявлял терпимость в отношении «необычной» торговли его подданных.

28 апреля 1495 г. в Венден прибыло посольство великого князя, однако, вопреки ожиданиям тщательно подготовившихся к встрече ливонцев, решения вопросов об освобождении пленников, нормализации торговли и продлению мира между Россией и Ливонией достигнуто не было. «[Вопрос] же о судьбе ваших послов и пленных купцов они совсем не стали обсуждать и затрагивать. Когда же мы, со своей стороны, через нашего переводчика Иоганна Хильдорпа один, два или три раза пытались выяснить у послов, не имеют ли они от великого князя какого-либо указания относительно пленных купцов, чтобы купцов можно было бы освободить из тюрьмы и вернуть им их имущество и чтобы купцы с обеих сторон могли приезжать, перемещаться, покупать и продавать [свои товары], послы же велели нам сказать, что у них относительно пленных купцов от великого князя нет никакого приказания; то, по их словам, знает Бог и великий князь» — так описал встречу с великокняжескими послами магистр Плеттенберг[902]. Для принятия решений послы Ивана III не обладали полномочиями, и поэтому их приезд в Ливонию оказался бесполезным. Было ли это связано с желанием великого князя затянуть ход переговоров или прощупать обстановку в Ливонии, установить трудно. Учитывая близость Ливонии к Швеции, и то и другое для него имело смысл.

Хотя добиться освобождения купцов не удалось, Плеттенберг поддержал решение городов о продолжении торговли с русскими и потребовал соблюдения мирных договоров с Новгородом и Псковом. В начале лета дерптским ратманам было доставлено еще одно письмо от узников Немецкого подворья, которое гласило: «Вам, почтеннейшие, хорошо известно, в какой нужде, горе, убытками ущербе мы все без вины оказались, а потому не нужно вновь об этом сообщать. Однако нас, прежде всего, удивляет то, что вплоть до сего дня, точнее в течение 33 недель, вы нас оставляете без утешения, и если б дело обстояло так, что милостивый господин ливонский магистр не отправлял посольства, то многие из нас, без сомнения, были бы и сегодня телесно (вероятно, имеются в виде оковы. — М. Б.) и в смысле проживания прискорбным образом ущемлены… Мы узнали здесь от русских, что для нас было бы очень полезным [новое] посольство господина магистра»[903]. Пленники настаивали, чтобы решение их участи было предоставлено Плеттенбергу, и умоляли его отправить в Москву еще одно посольство. Магистр, которому первое посольство «влетело в копеечку», тем не менее откликнулся на просьбу и уже 30 мая сообщал в Пруссию о намерении вновь послать своих дипломатов к великому князю[904].

На том же настаивали власти Ревеля и Дерпта, утверждавшие, что «здесь в стране мы не знаем никого [другого], кто мог бы добиться чего-либо доброго с помощью посольства»[905]. Получив от городов этот своеобразный «мандат» на единоличное ведение переговоров с великим князем, магистр стал добиваться участия городов в оплате дипломатических расходов[906], а чтобы повысить шансы новой миссии, предложил «заморской» Ганзе отправить к великокняжескому двору своих представителей. Совет Любека предложил Плеттенбергу самому заняться организацией посольства, пообещав принять участие в оплате расходов[907]. Великому князю Московскому от имени 73 ганзейских городов было направлено еще одно послание[908], которое, как и предыдущее, особого эффекта не произвело.

В начале августа 1495 г. Иоганн Хильдорп вновь оказался в Москве. Будучи опытным дипломатом, он прекрасно понимал, что при разрешении проблемы пленных камнем преткновения станут русские заложники в Риге и Ревеле. Магистр Плеттенберг и архиепископ Гильдебрандт весной 1495 г. выступили против их освобождения, чтобы во время переговоров с великим князем не лишиться столь важного козыря; их поддержал магистрат Ревеля[909]. Однако мартовский ландтаг постановил выполнить условие великого князя и отпустить русских купцов[910]. 22 июля 1495 г. Плеттенберг написал в Ревель, что после многих размышлений и обсуждения вопроса с городами переменил точку зрения и отныне считает необходимым отпустить заложников, не дожидаясь отправки нового посольства в Москву[911]. Ревельцы отказались следовать этой рекомендации, но, чтобы несколько сгладить впечатление от своего отказа, направили Хильдорпу «1 лиспунд конфет и 2 бочонка рейнского вина» в надежде, что они помогут тому расположить к себе русских[912].

Вскоре после посещения Новгорода Хильдорпом Готшальк Реммелингроде прислал письма в Ревель и Дерпт. «Сообщаю вам, почтенные, что Иоганн Хильдорп был здесь у нас и мы от него, а также от людей здесь в России узнали, что великий князь единственно желает заполучить своих [купцов] сюда в город [Новгород], и, как только они освобожденными прибудут сюда, нам сразу же в знак любви и милости (bussen Іуѵе unde gnade) позволят отсюда уехать. Также мы просили совет Дерпта вам об этом написать, прося и желая, чтобы вы это сделали и передали их нашему господину магистру, чтобы он их доставил сюда, к своим, нас же забрал отсюда. Почтенные друзья, он [великий князь] не желает в этом деле ничего другого, а потому я прошу вас обоих сделать это»[913].

Таким образом, поездка Иоганна Хильдорпа в Москву осенью 1495 г. свелась к тому, что условием освобождения ганзейцев является освобождение подданных великого князя Ригой и Ревелем. Ревельцы не хотели отпускать заложников без совета Любека[914]. Вопрос об их выдаче надо было решать оперативно, поскольку в городе вспыхнула чума и, несмотря на указание Плеттенберга городским властям тщательно заботиться о заложниках[915], несколько человек умерло. 9 ноября Плеттенберг срочно призвал к себе в замок Руен представителей ливонских городов, и, используя поддержку Дерпта, безуспешно постарался добиться общего решения по выдаче заложников[916].

Между тем с началом Русско-шведской войны положение стало осложняться. Сам великий князь с двумя сыновьями в ноябре прибыл в Новгород[917]. Чтобы обсудить обстановку, Плеттенберг 5 января 1496 г. вновь пригласил к себе представителей городов, и на сей раз все они, включая ревельцев, оказались сговорчивее. Вероятно, на руководство Ревеля повлияли военные приготовления по ту сторону границы, а может, опасение, что на него будет возложена ответственность за гибель русских заложников в охваченном эпидемией городе. Требование великого князя было решено удовлетворить[918].

Секретарь и переводчик магистра Гартлеф Пеперзак, сопровождавший заложников из Ревеля, доставил их в Нарву, откуда ему следовало препроводить их в Новгород для передачи русским властям[919]. Заложники, отпущенные Ригой, 14 февраля 1496 г. прибыли в Дерпт. Им было возвращено имущество, а испортившиеся товары компенсированы деньгами. Далее всех их следовало сопроводить в Новгород, но тут случился очередной казус. «Мы направляем… пленных русских вместе со всем их имуществом, как было постановлено в Вендене. За те их товары, которые были подвержены порче, — шкурки выдры (otteren), бобров и бочки (видимо, с продуктами питания. — М. Б.), с продавцами был произведен полный расчет в соответствии с их стоимостью. Кроме того, было дано строгое распоряжение взять с них расписки за возвращенные товары, с помощью чего вы, дорогие господа, в случае необходимости смогли бы наилучшим способом дать отчет в том, что все то, что было нами арестовано, а также стоимость подверженных порче товаров нами возвращено, но они не пожелали этого сделать. А то, что потеряли много времени, так это их вина, поскольку часть своих товаров они обратили в деньги, [на которые] купили сани и лошадей для отъезда»[920].

Гартлеф Пеперзак, столкнувшийся с этой проблемой, оказался в сложном положении. «Тогда указанный Гартлеф попросил нас написать вам вместе с ним в письме, — сообщали по этому поводу из Нарвы в Ревель, — что он очень торопится и завтра должен пуститься в путь, а потому не представляет, что он должен говорить во время своего путешествия; поскольку содержание его речей вы ему не сообщили. И потом, как значится в вашем письме, вы об этом вышеизложенном деле уже написали милостивому господину магистру. А потому указанный Гартлеф считает, что это дело не должно затягиваться, и полагает, что милостивый господин магистр в этом не может ничего посоветовать. А потому он желает получить ответ от вас, почтенные… как со всем этим он должен поступать, поскольку он [уже] имеет приставов (prysstaffen) и должен совершить спешную поездку; вы должны поразмыслить о том, чтобы из этого не получилось бы вреда»[921]. Пеперзак, как следует из этого письма, должен был по распоряжению магистра доставить освобожденных русских купцов в Новгород, где находился Иван III, чтобы получить от него обещанное разрешение на освобождение ганзейских купцов. Посол уже имел на руках проездные документы, прибыл пристав, чтобы сопровождать его до Новгорода, но тронуться в путь дипломату помешало нежелание бывших узников выдать расписки за возвращенное им имущество. Торопиться было необходимо, потому что со дня на день ожидался отъезд великого князя из Новгорода, и в этом случае для продолжения переговоров Пеперзаку пришлось бы следовать за ним в Москву.

Требование получить расписки исходило от самого Плеттенберга: «В соответствии с недавним рецессом, принятым и одобренным полномочными представителями городских советов в присутствии высокочтимого господина магистра по поводу того, что наилучше всего пленных русских освободить и отпустить вместе с их имуществом в обмен на предоставление расписок, что дает защиту как господину магистру, так и нам, наш добрый совет объявляет это… желательным. Уважаемые господа и добрые друзья, мы полагаем, а также желаем, чтобы одобренное недавно в присутствии господина магистра… не изменялось ради утешения и блага наших плененных послов и купцов»[922]. В Дерпте с заложниками, прибывшими туда из Риги, случилось то же самое. «Уважаемые господа Риги, наши добрые друзья, отослали нам содержавшихся у них пленников и их имущество, — так начинается письмо ратманов Дерпта, — но не так, как было решено в Вендене, а без всяких расписок… По этой причине мы их удерживаем и будем удерживать до тех пор, пока ваша уважаемая мудрость, а также ваш уважаемый совет не сообщите нам ответ высокочтимого господина магистра, как вам, по их мнению, следует поступать с вашими пленниками, после чего мы и будем действовать»[923].

Отказ русских заложников выдать расписки противоречил решению, принятому на совещании у магистра в Вендене. Плеттенберг настаивал на получении расписок, чтобы подстраховаться на случай возможных кривотолков, которые могли бы сказаться на безопасности Ливонии. Любек, а вслед за ним и Ревель также считали недопустимым освобождать русских заложников и их имущество без юридического оформления[924]. Под влиянием Любека ревельцы стали подумывать о том, чтобы использовать возникшее затруднение и вернуть русских купцов обратно в город, о чем тайно сообщили в Дерпт[925]. Причины отказа бывших заложников выдать расписки трудно понять — возможно, компенсация показалась им недостаточной, однако отказ грозил обернуться серьезным конфликтом.

Время для очередного осложнения русско-ливонских отношений было явно неподходящим. Шла Русско-шведская война, и срыв переговоров мог ухудшить внешнеполитическое положение Ливонии. Пеперзак, который тем временем побывал в Новгороде, сообщал магистру о дислокации близ города многочисленных русских войск, и тот, как он писал в Ревель, допускал их вторжение на ливонскую территорию[926]. Плеттенбергу очень хотелось решить проблему пленных ганзейцев и устранить повод для конфликта с Московским государством. Демонстрируя добрую волю, магистр послал письмо великому князю, в котором заверил того в намерении выполнить выдвинутое условие и высказал надежду, что и великий князь выполнит свое обещание и отпустит пленников.

Стараясь не упустить момент расположения великого князя, Плеттенберг использовал все свое влияние, чтобы преодолеть сопротивление Любека и Ревеля и добиться от них постановления об отпуске заложников без предоставления расписок. Ревель передал русских магистру. Несмотря на разногласия, ратманы признавали заслуги Плеттенберга и не раз благодарили за «тяжелые труды, хлопоты и большое усердие», которые тот проявил при освобождении их сотоварищей[927].

7 марта Пеперзак с освобожденными русскими купцами выехал из Нарвы и двинулся в сторону Новгорода, рассчитывая застать там Ивана III и предоставить ему столь весомые доказательства верности ливонского магистра взятым обязательствам, однако опоздал. «Особо хотим довести до сведения Вашей чести, — писал позже по этому поводу Плеттенберг верховному магистру, — что великий князь в понедельник по прошествии первой недели поста [14 марта] выехал из Новгорода в Москву, повелев объявить новгородцам и псковичам, что теперь не может вершить у них суд, но поскольку намеревается с наступлением осени вновь приехать в Новгород, то тогда и присудит по всем спорным делам. В начале этого поста [после 6 марта] мы опять отправили свое посольство к великому князю для решения вопроса о пленных немецких купцах, пребывающих в Новгороде и с одобрения городов, а также по просьбе тех самых немецких купцов с этим нашим посольством мы отпустили домой выживших русских купцов, которые были задержаны в Ревеле, вместе с их добром в надежде, что и он, возможно, в свою очередь, также отдаст нам и отпустит домой пленных немецких купцов, поскольку немецкие купцы [с Немецкого подворья] пишут нам, чтобы мы вернули великому князю и отправили домой арестованных в Ревеле русских купцов со всем их добром, ибо от этого зависит, отпустят ли их вместе с их имуществом или же нет, поскольку они узнали, что их не освободят, пока русские купцы не будут первыми отпущены на свободу и отправлены к великому князю. Наши послы затем написали нам, что в понедельник после Вербного воскресенья [28 марта] они нагнали великого князя на пути из Новгорода в Москву»[928].

Ливонский посол прибыл в русскую столицу, ожидая ответного шага великого князя и освобождения пленных ганзейцев. Но этому не суждено было сбыться. Послов долго держали в изоляции, из-за чего магистр, в течение месяца не получавший от них известий, стал опасаться, что их также превратили в заложников. Он предполагал, что это было связано с пребыванием в Москве датского посольства, которому предстояло возвращаться домой через территорию Ливонии. Ливонских дипломатов могли использовать как гарантию безопасности датчан[929].

Тем временем в Ливонии ждали вестей из Новгорода. Нарвский фогт Корд Штрик пытался хоть что-то разузнать в близлежащем Ивангороде. «Я посылал к коменданту еще и потому, что к нему прибыл гонец из Новгорода, — сообщал он о своих попытках магистру, — и сказал, будто купцов отпустили вместе с их имуществом, и Гартлеф [Пеперзак], который будет их сопровождать, должно быть находится в пути между Москвой и Новгородом»[930]. Время шло, а об ответе великого князя ничего не было слышно. Новости с русской стороны приходили все более тревожные. Магистр получал сообщения о том, что на ливонскую территорию проникают русские вооруженные отряды, что дороги перекрыты, граница с русской стороны заблокирована, плаванию ливонских кораблей по Нарове чинят препятствия, а русские купцы, торговавшие в Ливонии, отбыли на родину вместе со всем своим добром[931]. Русско-шведская война вступала в решающую стадию, и ливонцы очень опасались, что она не обойдет их стороной.

Только в начале августа 1496 г. Плеттенберг мог сообщить в Ревель нечто определенное: «Наш переводчик с русского по имени Гартлеф Пеперзак, которого мы посылали к великому князю по вопросу об освобождении бедных немецких купцов, в настоящее время прибыл из Москвы и сообщил нам, будто великий князь через своего главного канцлера и одного высокопоставленного боярина приказал дать ответ, который звучит так: "Этот самый князь магистр просил великого князя, императора всех русских, выдать и отправить их в его отчину его купцов со всеми их товарами, которые были [задержаны] не по праву и без вины, поскольку он [свое обязательство] полностью исполнил. И великий князь на это соизволил снова дать пояснения. А на дружескую просьбу твоего господина, князя магистра Ливонского, великий князь выдал ему немецких учеников". Наш переводчик на то ответил: "А как же посланцы 73 городов и другие немецкие купцы?" Канцлер ответил так: "Посол князя магистра, что прежде тут был [Хильдорп], а также посол города Дерпта, по имени Томас Шрове (Grove), благодаря ответу великого князя, полностью поняли, что для великого князя представляется достаточной та причина, что был казнен один человек, которого ревельцы сожгли безвинно; таким образом, ему было разъяснено, что те, кто его приговорил, отяготил себя преступлением, а не выдали его из Ревеля государю великому князю, чтобы тот приказал произвести в отношении его расследование надлежащим образом". С таким ответом тот наш переводчик и вернулся к нам вместе с 8 учениками, из которых двое из Любека, и один из них является сыном господина Люкена фон Тунена, кроме этого, [среди них был] сын Ганса Кунце из Гамбурга, третий Ганс Дегинг из Дортмунда, четвертый из Ревеля — сын Маркварта Бретхольда, прочие из других городов. Убежденность в правоте и верность своей позиции, а особенно смиренная и жалобная просьба бедных узников… нас побудили к тому, что мы сразу же по получении этого письма самым наилучшим образом, насколько это возможно, начали снова готовить представительное посольство и, снабдив его всем необходимым, направили его в Новгород, чтобы попытаться, спасти несчастных пленников с их добром и вызволить [их] оттуда»[932]. Таким образом, вместо того чтобы отпустить всех пленников вместе с имуществом, как это полгода назад сделали ливонцы, великий князь позволил новгородским наместникам отпустить только восемь подростков из числа «языковых учеников». Пеперзак забрал их с собой, когда на обратном пути проезжал через Новгород[933]. И тут не обошлось без проволочек, из-за чего посол магистра, который прибыл в Новгород 8 июля[934], оказался в Вендене только 4–5 августа.

Возврат учеников не решал проблемы, поэтому сразу же после встречи с Пеперзаком Плеттенберг стал обдумывать следующий шаг. 13 августа ревельцы сообщали совету в Любеке: «Магистр после Вознесения [15 августа] должен отправить новое посольство, а если и оно окажется безрезультатным, то, возможно, даст свое согласие на встречу с русскими»[935]. Глава Ливонского ордена, как следует из этого письма, мало надеялся на благополучный исход миссии, а потому был готов в качестве следующего хода лично участвовать в переговорах. Плеттенберг большую часть времени проводил в своей резиденции Венден и, заняв должность магистра, никогда лично не участвовал в переговорах, отчего решение можно считать экстраординарным.

Руководителем нового посольства Плеттенберг вновь назначил Иоганна Хильдорпа; во второй половине августа 1496 г. тот был уже в Новгороде[936]. Пока он добирался до русской столицы, шведы взяли Ивангород. Крепость была разграблена и разрушена, а население перебито. Вскоре до слуха великого князя Московского дошло, что в штурме Ивангорода участвовали жители Нарвы — то ли наемники, то ли горожане, привлеченные возможностью поживиться. Силу раздражения Ивана III, вызванного падением русской твердыни, названой его именем, почувствовали новгородские пленники. Обращение с ними вновь ухудшилось, о чем сообщил магистру Хильдорп, который 14 октября возвратился из Новгорода и был принят Плеттенбергом в замке Кирххольм. Он рассказал, что и на этот раз узников ему не выдали, но позволили передать их письма, адресованные магистру, Ревелю и Любеку. Пленники благодарили Плеттенберга за участие в их судьбе, просили и в дальнейшем не оставлять усилий вызволить их из плена, а кроме того, сообщили о новом условии своего освобождения, которое выдвинул великий князь: «Также мы поняли, милостивый государь, что нас отсюда не освободят, пока этот князь не будет признан (mede erkant) всеми [ганзейскими] городами»[937]. В письме, направленном в Ревель и Любек, говорилось примерно то же: «Впрочем, это обстоятельство [ухудшение обращения] мы понимаем не иначе, как желание этого князя быть признанным (erkant wesen) городами и он жаждет также признания (erkantnisse) со стороны всех городов. И дело обстоит так, что если ему этого не предоставят, то у нас не будет надежды в ближайшее время выбраться отсюда»[938]. Несчастные умоляли пойти навстречу пожеланиям великого князя Московского и выполнить и это его требование.

Глагол «erkennen» в современном немецком языке, помимо прочего, означает дипломатическое признание. Э. Тиберг высказал предположение, что таким образом великий князь стремился выйти на прямой дипломатический контакт с ганзейским руководством в обход ливонских городов[939]. Против этого возражать трудно, однако следует заметить, что в Московском государстве прием посольства при великокняжеском дворе предполагал церемониал, который включал подношение великому князю богатых даров и «челобитье», которое призвано было продемонстрировать согласие иноземных представителей воспринимать достигнутые договоренности как государеву милость. Еще в 1487 г. Иван III настаивал на включении формулы челобитья в текст договора с ганзейцами, но не добился желаемого. Теперь же он возвращался к этому вопросу и требовал признания уже от всех городов «заморской» Ганзы. Вероятно, ему важно было добиться признания именно от них, подданных Максимилиана Габсбурга, когда-то довольно легкомысленно отнесшегося к союзу с московским государем. Магистр Плеттенберг не мог не понимать значения этого жеста, поскольку не так давно Иван III требовал челобитья от его предшественника, магистра Иоганна Фрайтага[940], однако ему по душе пришлась сама идея участия всех ганзейских городов вместе с его послами в разрешении проблемы новгородских пленников, о чем он поспешил уведомить Любек[941].

В письме ревельским властям, написанном вскоре после встречи с Пеперзаком, магистр Плеттенберг упомянул еще какие-то сведения, видимо столь важные, что он решил послать в Ревель его самого для конфиденциального их изложения. Выслушав посла, ревельские ратманы срочно составили письмо в Любек, содержание которого дает возможность оценить всю серьезность полученных известий. «Доводим до Вашего сведения, что… переводчик могущественного господина магистра Гартлеф Пеперзак, который был послан [с поручением], касающимся пленных купцов, теперь вернулся из Москвы и предстал перед нашим высокочтимым господином магистром. Он доставил с собой из России к нашему господину магистру 11 «языковых учеников», но, к сожалению, не сумел добиться освобождения [всех] пленных купцов, хотя арестованные здесь в городах [люди] великого князя, как сами лично, так и их имущество, были освобождены и выданы; в связи с этим мы пребывали в большой надежде, что наши послы и купцы также будут освобождены, чего, к сожалению, не случилось; здесь в городе мы одного русского присудили к казни на костре за его несказанно ужасный грех на основании его собственного признания и очевидности произошедшего. Крестоцелование (торговый договор 1487 г. — М. Б.) также предписывает судить их (русских. — М. Б.) в соответствии с нашим правом, которое подобно вашему, а кроме того, Бога следует больше бояться, чем великого князя. А тот великий князь не намерен освобождать пленных немецких купцов, пока ему не будет явлено правосудие и удовлетворение за казнь русского, его [подданного], а именно пока не выдадут тех, кто казнил того русского, после чего он соблаговолит надлежащим образом и по справедливости отнестись к пленным купцам и послам, о чем также более подробно сообщает письмо нашего милостивого господина магистра. Нас очень страшит, что это не является [истинной] причиной, почему наши послы и пленные купцы не получили свободы, поскольку, добрые друзья, прошлой зимой, когда посланцы городов Риги, Дерпта и Ревеля находились у господина магистра, Иоганн Хильдорп, который прибыл туда из Москвы, ничего не сообщал про то, что великий князь затрагивал тогда [вопрос] о казненном русском, но [только] о своем единственном пожелании освободить пленных русских купцов, которые в то время находились тут, вместе с их имуществом, что и было [нами] сделано. Ведь если бы мы хоть что-то подобное заметили, мы бы и не подумали отпустить на свободу их купцов. Итак, почтенные друзья, наш милостивый господин магистр этим летом самым наилучшим образом, [снабдив их] всем необходимым, подготовил послов в Новгород, чтобы еще раз попытаться вызволить наших послов и пленных купцов вместе с их имуществом; однако нам дали понять, что протестами, направленными в адрес великого князя, мы не сможем ничего осуществить и достичь хорошего [результата], но что нам следует назначить и установить другой съезд (eynen anderen dach), чтобы продолжать хлопоты из-за купцов. По поводу этого его милость [магистр] просил нас прислать письменное уведомление. В ответ на это мы, хорошо это обдумав, сообщили в письме его милости, что согласны с тем, чтобы послы его милости прекратили [переговоры], и что надо согласовать [проведение] нового съезда (eynen nigen dach). Для нас было бы благом и удачей, если бы он произошел и был назначен в удобном для нас и безопасном месте, поскольку мы не слишком хотим въезжать в земли великого князя, пока наши послы и купцы содержатся в заключении, а безрезультатно отправлять одного посла за другим и нам представляется невыгодным (nicht dregelick)»[942].

Из приведенного следует, что новое условие Ивана III заключалось в требовании выдать ему на расправу судей, которые в Ревеле приговорили к смерти его подданного. Такое поведение великого князя породило в Ревеле горькое ощущение обмана. Ратманам оставалось только сетовать на уловку московского государя, сумевшего освободить своих подданных без всяких гарантий и при этом не собиравшегося выполнять своих обещаний. Авторам письма, как, наверное, и всем ливонцам, стало казаться, что великий князь выдвигал одно условие за другим, чтобы не отпускать пленных.

Великий князь вновь поставил Плеттенберга перед невыполнимой задачей: вмешиваться в юрисдикцию городских властей у магистра не было правовых оснований. Он специально послал Пеперзака в Ревель, чтобы власти города из первых уст могли услышать неприятную новость и обсудить ее. Те не придумали ничего лучше, как запросить мнение Любека. Возможно, этот ход был подсказан через Пеперзака самим магистром. Тот склонялся к необходимости добиваться от руководства Ганзы большей активности в освобождении пленников, и, поскольку оно упорно отказывалось участвовать в организации посольств к великому князю, у магистра возникла идея проведения встречи представителей двух сторон — ливонско-ганзейской и русской — «в удобном и безопасном месте».

Желание Ивана III видеть у себя в Москве представительство городов «заморской» Ганзы было магистру на руку. По приезде Пеперзака из Новгорода он сообщил в Любек, что вновь, «не считаясь с расходами, подготовил самым наилучшим образом, насколько это только было возможно, и отправил к новгородским наместникам наше новое очень представительное посольство, [оснастив его] всем необходимым», но дело с мертвой точки так и не сдвинулось. Посланцы магистра вернулись из Новгорода, доставив короткий ответ наместников, что «в общении с ними они на сей раз добились очень малого и даже совсем ничего… и посредством своего усердия в ведении переговоров не смогли доставить свободу бедным несчастным людям».

Послы привезли магистру письмо Реммелингроде и прочих узников, моливших не оставлять их в тюрьме без помощи, чтобы не пропали «тяжелый и большой труд, усилия, затраты и расход денег, затрачиваемые на протяжении долгого времени ради этой [цели]». Ревельские ратманы просили членов совета Любека обдумать положение и дать им совет по дальнейшим действиям. «И если вы в совете примете решение, что городам следует готовить свое посольство к великому князю наряду с нашим [посольством], как о том пишут купцы, нужно будет предварительно запросить сопроводительную грамоту (gleyde); возможно, вы не хотите в этом положиться на дурные слова, но великому князю нельзя оказывать доверия (men dan nenen gloven an den grotforstenn mach stellen), что он много раз доказывал и в настоящее время еще доказывает. Поэтому необходимо, чтобы послы городов были обеспечены надежной сопроводительной грамотой в обе стороны пути, чтобы, подобно нашему посольству, они могли бы беспрепятственно приходить, проезжать, провозить и путешествовать… мы хотели бы отослать к великому князю наше небольшое посольство, чтобы получить от него клятвенное заверение (hantstreckinge) и прочную, сильную, надежную, скрепленную печатями сопроводительную грамоту»[943].

Желание магистра привлечь вендские города к переговорам было настолько большим, что он сам и за свой счет собирался заняться оформлением необходимых для проезда ганзейского посольства сопроводительных документов, однако этого не понадобилось. Ганзейцы ответили Плеттенбергу, что они «все обстоятельства тщательно и честно взвесили, долго в них разбирались и, следуя необходимости, дело, насколько это было в их силах, обсудили, однако не смогли обнаружить и выявить из числа государей и друзей лучшего, чем Ваша милость, а также ни одного более удачного пути и средства, чем те, что Ваша милость все это время использовала». Они заявили, что согласны, не считаясь с расходами, отправить послов к великому князю и признать великого князя, как он того желал, но «по причине многих важных обстоятельств» вынуждены отказаться[944].

Ревель и Рига пытались убедить вендские города присоединиться к переговорам, упирая на необходимость нормализовать торговые отношения с Россией[945]. В переписке с ливонскими городами «заморские» ганзейцы напрямую заявляли о нежелательности для них больших затрат, неизбежных при организации посольства в далекую Московию[946]. Писали они и о том, что для такой миссии нужны люди, хорошо знающие русский язык и обстановку, которых легче найти в Ливонии, а потому их совет заключался в том, чтобы ливонские города совместно с магистром Плеттенбергом избрали двоих «подходящих людей» и, снабдив их «людьми, платьем и пропитанием», направили бы в приграничный пункт, лучше всего в Нарву, для встречи с представителями великого князя и принятия совместного решения по спорным вопросам. Отправлять же послов в Новгород и Москву руководители Ганзейского союза больше не советовали, что фактически означало дипломатичный отказ признать великого князя и почтить его челобитьем. Встреча представителей сторон избавляла их от этого щекотливого момента. Магистр от себя мог послать человека в Москву, но лишь затем, чтобы узнать о согласии великого князя на такую встречу и обговорить ее время и место[947].

С купеческой смекалкой в Любеке решили и финансовую проблему. Все расходы на организацию переговоров было решено возложить на купцов, торгующих с русскими городами; часть их предполагалось покрыть за счет арестованных в Новгороде ганзейских товаров, выдав их владельцам заемные письма. В случае достижения договоренности и легализации торговли эта операция обещала любекцам солидный доход: они давали деньги на освобождение пленных купцов в соответствии со стоимостью их товаров на рынке Любека, а после разрешения торговли могли их продать уже от своего имени по новгородским ценам (с учетом затрат на транспортировку в Новгород). Это был циничный грабеж, поскольку осуществить его предполагалось под прикрытием благого дела. Ганзейские города на освобождение пленников ничего не тратили, пообещав Плеттенбергу и ливонским бюргерам за усердие награду от Всевышнего[948].

В октябре 1496 г. Дерпт предложил ливонским городам 3 ноября собрать представителей на совещание в Валке, но Ревель, сославшись на то, что еще не получен ответ Любека, отказался. Ревельцы заявили, что согласятся, если наряду с проблемой пленников на встрече будут обсуждаться «многочисленные нарушения в торговле»[949], на что граждане Дерпта не соглашались.

Пока продолжалась переписка, Русско-шведская война обернулась для Ливонии серьезной угрозой. После того как шведы отступили от Ивангорода, Иван III потребовал от магистра выдать ему тех, кто в августе принимал участие в штурме и разграблении. Вряд ли Плеттенберг мог выполнить подобное требование, поскольку оно касалось, скорее всего, ливонских наемников на шведской службе. О наемниках, доставивших взятую в Ивангороде добычу в Ревель для выгодной продажи, говорят ливонские документы[950]. Они находились вне юрисдикции магистра, но, даже если они были гражданами Нарвы, магистр не мог привлечь их к ответу без санкции городского совета.

Зима 1496/1497 г. прошла относительно спокойно. По настоянию магистра 15 января 1497 г. в Вендене состоялся съезд представителей городов, на котором было принято решение о посылке в Новгород посольства, чтобы выяснить отношение великого князя к встрече в Нарве. «Наш переводчик Пеперзак, — писал Плеттенберг, — по общему желанию добился свободного проезда на Новгород. Дай Бог в добрый час»[951]. 3 марта завершилась Русско-шведская война, что внушило магистру надежду на успех миссии Пеперзака. Плеттенберг требовал от своего посланца крайней осторожности, чтобы тот своими действиями случайно не дал русским властям повода для очередной отсрочки решения по делу «новгородских пленников»[952]. Примерно 20 марта 1497 г. Пеперзаку через московского «канцлера» было вручено повеление великого князя: «Государь наш Иван Великий, милостивый император всех русских (gnaden keyser aller Rewssen) и великий князь повелел тебе сказать, как ты молил и просил нас от имени твоего государя, князя магистра Ливонского, чтобы ему выдали послов и немецких купцов вместе с их имуществом и добром, так пусть же этот князь магистр узнает то, что мы ему не один раз уже (передавали. — М. Б.) и что через это посольство повелеваем передать. Наш наместник новгородский арестовал купцов, поскольку многих наших людей в Ревеле также облагали поборами, кроме того, наши люди подвергались нападениям и насилиям со стороны ревельцев вопреки крестоцелованию, а также мирному договору. Поскольку ты от имени князя магистра просил нас отпустить купцов, находящихся до сего дня в Новгороде, вместе с их имуществом и указать также нашим новгородским наместникам назначить день для разрешения дела, так наш государь повелел тебе сказать: князь магистр не единожды бил нам челом (das heubt zu schlagen) по поводу послов и купцов. И поскольку под конец о тех же самых послах и купцах просил нас наш зять великий князь Литовский Александр, который сказал, что к нему посылали бить челом люди из Любека, чтобы он помог им вызволить тех [пленников], мы, вняв мольбам князя магистра и его челобитью, соизволяем приказать нашим новгородским наместникам выдать ему купцов и Готшалька из Ревеля, отпустив их таким образом, и, чтобы их можно было забрать, назначить день, когда князь магистр должен к ним прислать [для этого своих представителей]. И такого рода встречу они должны предпринять и назначить в том месте, в такое время и в такой день, как того пожелает князь магистр. После этого пусть князь магистр нашим людям, которые принесли жалобы на его [подданных], прикажет в тот же день свершить правосудие. А товары купцов пусть останутся в Новгороде, и в тот самый день, когда нашим [людям] по их жалобам учинено будет правосудие, товары следует возвратить купцам. Кроме того, мы приказали нашим наместникам из тех купцов четверых удерживать [в заключении] по той причине, что в Ревеле наших людей без вины сжигали, варили в котлах и отрубали им руки. Если потом князь магистр тех злодеев, которые учинили подобное бесчинство в отношении наших людей, буде он их найдет, вышлет нам собственной персоной, тогда мы соизволим приказать нашим штатгальтерам тех четверых ревельцев также освободить. Кроме того, мы хотим узнать, намерен ли князь магистр свершить суд над жителями Нарвы, которые помогали, как враги, завоевать наш замок [Ивангород] и забрали у наших [подданных] их добро. Нарва не так велика, а потому правосудие можно свершить и злодеев разыскать»[953].

В документе много примечательного. Во-первых, Иван III добился, чтобы обращение к нему считалось челобитьем, что подразумевало для магистра признание более низкого статуса или зависимость от него. Чтобы сделать свое торжество более впечатляющим, Иван III «присвоил» Плеттенбергу княжеский титул, которым тот не обладал[954], заявив, что освободить пленников его склонили не столько хлопоты магистра, сколько обращение великого князя Литовского. Между тем именно Плеттенберг был главным инициатором переговорного процесса. За три года он направил в Новгород и Москву семь посольств, на которые потратил 2065 серебряных рижских марок[955]. Сумма не включает затраты на подарки и взятки высокопоставленным должностным лицам, услуги русских писцов и переводчиков, а также траты послов на представительство и личные нужды. Плеттенберг проводил совещания с представителями ливонских городов, а также вел оживленную переписку — проблема пленников в ней всегда занимала одно из первых мест. Отдавая предпочтение великому князю Александру, Иван III определенно грешил против истины.

В документе впервые на официальном уровне представлена русская версия новгородских арестов. В нем говорится, что ганзейцы были задержаны в Новгороде из-за многочисленных притеснений под данных великого князя в Ревеле. Пока злодеи, по вине которых в Ревеле русские были «сожжены, сварены, лишились рук», не будут великому князю выданы, он намерен удерживать имущество арестованных в Новгороде ганзейцев, а также четырех граждан Ревеля. Кроме этого, он требовал наказать жителей Нарвы, участвовавших во взятии Ивангорода, но это требование по категоричности уступало предыдущему.

Между тем Гартлеф Пеперзак отправился из Москвы домой. В Новгороде ему позволили забрать обитателей подворья, за исключением ревельцев. 31 марта 1497 г. освобожденные прибыли в Нарву, а 11 апреля были приняты магистром Плеттенбергом в Вендене[956]. Не успел магистр насладиться радостью, как из Новгорода пришло печальное известие: «Бедные несчастные немецкие купцы, [которых] удерживают в Новгороде в заточении, написали нам недавно, что сразу же после того, как Гартлеф Пеперзак, наш переводчик с русского, вместе с прочими освобожденными купцами выехал из Новгорода, их снова поместили в тюрьму и заковали в цепи, а потому они смиренно и в своих письмах взывают к нам и молят нас, чтобы мы вместе с вами, достопочтенные, не оставляли бы их без утешения. А потому мы думаем… следуя [этой просьбе] и также последнему постановлению, как можно скорее подготовить нашего переводчика Гартлефа (Пеперзака. — М. Б.) и послать его в Россию, чтобы разузнать, можем ли мы бедных пленников также освободить или, по крайней мере, [добиться], чтобы их снова, как было до недавнего времени, вновь вывели из тюрьмы без цепей [букв.: на ногах]. Этот наш переводчик в пятницу на день папы Бонифация (?) будет выезжать в Нарву. Если вы пожелаете дать ему какое-либо указание, вы можете прямо сейчас [туда] написать, чтобы он в Нарве сразу же мог [это послание] найти». Магистр действовал оперативно, и его переводчик, только вернувшийся с берегов Волхова, вновь отправился в Новгород с поручением разузнать, «можем ли мы тех бедных пленников также освободить или снова добиться для них лучшего, чем ныне содержания за пределами тюрьмы»[957].

Судьба освобожденных узников оказалась печальной. Еще осень не наступила, как умер Готшальк Реммелингроде, посол Ревеля, некогда обласканный при дворе Ивана III, а потом брошенный им в тюрьму. Он оставил огромные долги, которые не могла оплатить его вдова Гертруда. Можно предположить, что долгий плен и потеря товаров сказались на материальном положении и прочих ганзейцев, которые вынесли тяготы плена.

Подробности об участи освобожденных «заморских» ганзейцев можно найти в хронике Раймара Кока из Любека: «Московит (Иван III) отпустил пленных немецких купцов, большинство из которых были богатыми людьми, а также детей ("языковых учеников") и подручных, которые в 94 г. были посажены в тюрьму, а теперь освобождены. Они очень радовались этому обстоятельству, и весь город вместе с ними. Эти купцы пожелали вместе [ехать] в Любек и зафрахтовали корабли, а Господь послал ветер. И вот, наконец, [под звуки] труб и барабанов и другие проявления радости, как если бы они уже были на рыночной площади Любека, они взошли на корабли, однако Господь Бог не пожелал, чтобы они достигли Германии [букв.: иметь их в Германии]. 29 августа [1497 г.] все корабли — два торговых и один военный отправились в плавание, а 14 сентября они попали в шторм при мощном северо-западном ветре, который целый год потом вызывал сильные шторма… Этот шторм бушевал 2 дня и 3 ночи, он захватил почти все корабли, которые вместе с людьми, по воле Божьей, погибли, а те, что еще оставались, имели поломанные мачты и такелаж»[958].

Глава 4 Ливония между Швецией и Москвой

История Ливонии была нераздельно связана с судьбами Швеции, Дании и Руси. В XIII в. все они в той или иной степени приняли участие в соревновании за долевое участие в ее феодальном освоении. В начале Нового времени Ливония вновь оказалась на пересечении интересов этих государств, хотя их борьба теперь велась за их политическое и экономическое присутствие на побережье Балтики. В конце XV в. вокруг Ливонии завязался узел международных проблем, включавший противоборство Дании и Ганзы, а также Швеции и Дании, и на этом фоне стал развиваться русско-ливонский (московско-ливонский) конфликт[959]. Эта связь отчетливо проявила себя вскоре после закрытия в 1494 г. ганзейской конторы в Великом Новгороде. Vox populi прочно связал это событие с подписанием русско-датского союзного договора, направленного против Швеции. Сначала об этом заговорили в Ливонии, а потом и в Западной Европе.

Договор, заключенный 8 ноября в Ивангороде представителями датского короля Юхана и великого князя Московского Ивана III, предусматривал вступление государств в войну со Швецией. Эта страна из-за периферийного положения не участвовала в «большой политике», из которой ее все труднее стало исключать к концу XV столетия. Будучи частью объединенного датско-норвежско-шведского королевства, Швеция во главе со Стеном Стуре (Старшим) все явственнее тяготилась условиями Кальмарской унии, которые ставили ее в зависимое от Дании положение.

Стремление Швеции обрести суверенитет вызывало противодействие датских королей Ольденбургской династии, сначала Кристиана I, а потом его сына Юхана, которые пытались сдержать развитие сепаратистских настроений, грозившее лишить Корону Швеции и Финляндии. Датчане заблокировали Балтийское море, чтобы отрезать Швецию от европейского рынка, лишив подвоза жизненно важных товаров и сбыта ее основного богатства, пользовавшегося спросом, — металлов и изделий из них. Чтобы блокада стала более действенной, король Юхан пытался воздействовать на Ганзу посредством ограничения ганзейских привилегий в датских владениях. Такие меры способствовали развитию датской торговли и предпринимательства.

Летом 1494 г. у датского короля появилась прекрасная возможность привлечь на свою сторону Московское государство, которое могло создать для Швеции серьезную проблему на ее восточной границе. Претензия Ивана III на карельские погосты Эйрепя, Яскис, Саволакс неизбежно вела к русско-шведской войне, которая ослабила бы военный потенциал Шведского королевства и, учитывая напряженные отношения правителя с членами шведского Государственного совета, спровоцировала бы смуту.

Юхан Датский не мог не учитывать вероятность шведско-ливонского альянса, призванного нейтрализовать последствия их с Иваном III совместных усилий. В период ливонской усобицы 1480-х Стен Стуре поддержал врагов Ливонского ордена, но в новых условиях вероятность их союза нельзя было сбрасывать со счетов. У Ливонии и Швеции не было общей сухопутной границы и территориальных претензий. Зона контактов шведов и ливонцев была невелика и представляла собой коридор между Выборгом и Ревелем. Через Ревель в Швецию попадали европейские товары, оружие, наемники, денежные кредиты. Постоянно и тесно взаимодействовали военные структуры: комтур Ревеля Иоганн фон дер Рекке и комендант Выборга Кнут Поссе обменивались стратегической информацией[960].

Ревель являлся главным звеном в системе шведско-ганзейских отношений. В 1493 г., когда между Ганзой и Стеном Стуре был заключен договор о взаимопомощи, посредническая роль отводилась Ревелю.

В конце XV в. Ливония могла поддержать Швецию в борьбе против Дании, поскольку та претендовала на принадлежавшие Ливонскому ордену эстонские области Гаррия и Вирлянд. Также обе страны ожидали враждебных действий Московского государства. В конце лета и осенью 1494 г. стали поступать известия о подготовке военных действий на русской стороне ливонской и шведской границы. Об этом писал Стену Стуре епископ Упсальский Якоб Ульфсон, выражавший надежду, что при новом магистре Ливония останется таким же добрым соседом Швеции, каким была прежде, и вскоре вступит в войну с русскими[961]. Это письмо является одним из первых свидетельств планов шведского правительства совместного выступления против Москвы.

С наступлением весны 1495 г. полным ходом шла подготовка Иваном III войны против Швеции и шведская сторона стала активно искать сближения с ливонцами. 24 марта 1495 г. риксрат направил рижскому архиепископу Михаилу Гильдебрандту, магистру Плеттенбергу и всем гебитигерам Ливонского ордена предложение прислать в Стокгольм представителей 28 мая. Предполагалось обсудить ситуацию и решить, «что же необходимо делать в отношении этих немилосердных (unmilden) русских, которые увеличивают свои силы против этого государства (Швеции. — М. Б.) и страны ваших милостей, и чтобы мы могли бы вступить в переговоры вместе с вами, а вы вместе с нами и предотвратить великий урон, который русские задумали [нанести] вам и нам, подобно тому, как в прошедшие времена вели переговоры наши и ваши послы»[962]. Члены риксрата полагали, что теперь, когда правительства обоих государств в равной степени обеспокоены проблемой русской угрозы, целесообразно заключить между ними союз. Можно предположить, что во время стокгольмской встречи шведы намеревались склонить ливонских ландсгерров к военному договору, Их первым совместным выступлением должно было стать появление на ассамблее представителей государств Кальмарской унии 24 июня: «Вы должны сказать датчанам и подданным Норвегии, что вы очень хотите оказать помощь ради общего блага»[963], т. е. своим поведением продемонстрировать выступление Ливонии на стороне Швеции. Чтобы привлечь внимание архиепископа и магистра к кальмарской встрече, им было обещано обсудить борьбу с пиратством. От датских пиратов сильно страдала ливонская торговля, да и магистр Плеттенберг в соответствии с положениями договора 1493 г. должен был гарантировать русским купцам «чистый путь» за море.

В том же послании говорилось, что ливонские послы найдут в Швеции радушный прием, — словом, делалось все, чтобы тесное сотрудничество с ливонскими ландсгеррами, за которое выступал шведский риксрат, начало осуществляться. Известие о предполагаемом приезде ливонцев в Стокгольм было передано шведами в Данциг, Кенигсберг и другие ганзейские города[964], что должно было произвести хорошее впечатление на руководство Ганзейского союза и побудить его оказать помощь Швеции против Дании и союзной ей Московии. Однако в Любеке были уверены, что датский король останется непреклонным и станет действовать с позиции силы, для чего он «ежедневно готовится и вооружается, чтобы на это собрание явиться во всеоружии», кроме того, не преминет продемонстрировать мощь своего флота, и «море на то время все будет охвачено огнем (gewlomet worde)»[965]. Бесчинства датских пиратов с приближением Русско-шведской войны становились все масштабнее.

Появление шведов и ливонцев в Кальмаре как союзников должно было произвести впечатление на короля Юхана, чтобы отвратить от вторжения в Швецию. Угроза войны с Москвой отпала бы, поскольку в Европе были уверены, что московского государя настраивает против Швеции именно датский король. Однако ни архиепископ Гильдебрандт, ни магистр Плеттенберг представителей в Стокгольм не прислали.

Шведское правительство не спешило отказаться от идеи союза с Ливонским орденом. Не дождавшись ливонской делегации в Стокгольме, риксрат направил Плеттенбергу посольство. В конце мая 1495 г. оно прибыло в Венден[966], но отсутствие в переписке подробностей встречи с магистром свидетельствует о его неудаче. У Плеттенберга появляется иная надежда избежать войны: вернувшийся из Москвы Хильдорп передал слова Ивана III о желании сохранить мир и добрососедство и скором прибытии русского посольства. Переговоры со шведами могли разгневать великого князя, и магистр не стал рисковать.

Лето 1495 г. прошло относительно спокойно, но ближе к октябрю в Ливонию стали поступать сведения о начале Русско-шведской войны (1495–1497). По летописям, она началась в конце лета или осенью 1495 г. походом на Выборг объединенной московско-новгородско-псковской рати Данилы Васильевича Щени, новгородского наместника Якова Захарьича и псковского князя Василия Федоровича Шуйского[967]. Верховный магистр Иоганн фон Тифен получил известия от Плеттенберга в конце ноября[968], и, если учесть месячный срок, за который корреспонденция из Ливонии попадала в Кенигсберг, можно смело утверждать, что тревогу ливонцы ощутили примерно в середине октября. «Мы посылаем также… — сообщал Тифен прокуратору ордена в Риме, — копию письма господина ливонского магистра, прочтя которое вы узнаете и однозначно поймете, какая беда и забота (not und sorge) тревожат наш орден и христиан на границах [Ливонии]. Следует опасаться, что если Господь на небесах не окажет содействия своим христианам, то русские схизматики начнут [осуществлять] в Ливонии такое же стенание, бесчеловечную жестокость, убийства и пожары, как о том излагалось в [14]81 году в жалобах, направленных господам из Любека и прочих ливонских городов магистром Берндтом фон дер Борхом, а сейчас поведаны на королевском собрании в Вормсе всему [имперскому] собранию»[969]. Верховному магистру положение казалось очень опасным, а потому он сообщил адресату, что намерен просить о содействии Римскую курию и прусский ландтаг.

17 ноября великий князь с сыном Юрием и внуком Дмитрием прибыл в Новгород. Вскоре началась осада Выборга, которая закончилась 4 декабря неудачей и отступлением русских войск[970]. Спустя две недели из Нарвы в Ревель было отправлено письмо: «Дружески доводим до вашего сведения, что мы разослали лазутчиков, одного в Новгород, где он пробыл четыре дня и сообщил нам, что великий князь с двумя сыновьями находится в Новгороде и что он объявил сбор своего войска на Неве со всем необходимым для похода; от своего имени он отправил на Москву 80 гонцов (jegers) собирать войска и доставлять их в Новгород. Куда он со своим войском намеревается следовать, мы не знаем, но лазутчик доносит, что великий князь намерен бросить все свои силы против города Ревеля, да не допустит этого Господь, мы же опасаемся того, что он и нам (Нарве. — М. Б.) угрожает. Тот же лазутчик доносит, что он приказал прокладывать и расширять дорогу так, чтобы 12 всадников в ряд могли бы проехать к новому Русскому замку (Ивангороду), куда, как говорят, он сам должен прибыть. Поэтому нам представляется необходимым обеспечить себя всем, что нужно (для обороны города). Кроме того, уважаемые господа и друзья, мы отправляли лазутчика в Швецию; он побывал в войсках и сообщил нам достоверное известие о том, что русские со всеми своими силами подошли к крепости Выборг и штурмовали [ее], но Господь помог, они были разбиты и, потеряв немереное число убитыми, отступили к Новгороду и Пскову»[971].

Ливонский источник подтверждает, что после возвращения войска в Новгород великий князь восполнил его личный состав. По-видимому, понесенные русскими потери были довольно велики, отсюда и большое количество гонцов, посланных великим князем за подкреплением «на Москву». Москвой ливонцы тогда называли все русские земли, которые не относились к землям Новгорода и Пскова, так что точно определить район, откуда под Новгород были переброшены войска, не представляется возможным. В любом случае их переброска потребовала бы «более чем двухмесячную оперативную паузу после отступления от Выборга»[972], но, по сообщению ливонского информатора, великий князь действовал очень оперативно и отправил за подкреплением еще до возвращения войска в Новгород. Письмо было написано 18 декабря 1495 г., а войска прибыли в Новгород не раньше чем на 20–25-й день отступления от Выборга, т. е. 24–29 декабря[973]. К началу нового похода «на Корелу да к Новугородку немецкому на Гамскую землю», который начался 17 января 1496 г., у Ивана III уже были подкрепления. Хотя ливонцам было известно, что великий князь планирует начать наступление с берегов Невы, а оттуда в Карелию, их очень испугало намерение Ивана III построить дорогу из Ямгорода в Ивангород, из-за чего пошли слухи о русском наступлении на Нарву и Ревель. Дорогу же если и строили, то не слишком торопясь, поскольку осенью 1496 г. она все еще не функционировала, и при восстановлении разрушенного шведами Ивангорода стройматериалы везли водой.

Поход к Нишлоту (Улофсборгу, Гамецкому городку, Новугороду Немецкому) отличался стремительностью. 3 февраля русское войско разбило шведов под Улофсборгом, потом совершило рейд по области Тавасгуст, диоцезу Або (Абоскому лену), а затем повернуло к Неве, пройдя не менее 500 км[974]. Все это пространство подверглось страшному разорению. Стен Стуре, несмотря на все усилия, не сумел организовать оборону территории — «из-за тяжелой зимы и снега», — напишет он впоследствии[975]. Во время рейда по Карелии, возможно, вооруженные отряды заходили и на ливонскую территорию[976].

Благодаря лазутчикам, которые проникли даже в русское войско, магистр Плеттенберг был неплохо информирован о ходе Русско-шведской войны. «Великий князь сейчас в Швеции со своими [войсками], которым он приказал все вокруг опустошить, сжечь и учинить там всюду много насилия над христианским людом. Слух идет, что господин правитель Стен [Стуре] должен был их преследовать, но у него только пехотинцы, а русские прибыли все верхом, а потому он не сумел многого добиться; пусть Господь на небесах придет ему на помощь»[977], — писал он в Пруссию 7 марта 1496 г. Великого князя с войском в Швеции не было, и командование осуществляли воеводы, но Плеттенберг понял причину мобильности русского войска — русский рейд на Гамскую землю совершала дворянская конница, за которой не поспевало шведское пешее ополчение.

Плеттенберг просил герцога Померанского, известного поставщика наемников, «против русских прислать ему конников (reisich volick), так как нам было бы очень важно, чтобы его [люди], если возникнет необходимость, могли бы прибыть сюда в страну верхом». И далее: «Если бы шведский правитель в настоящий момент имел больше всадников, чем у него есть, он бы теперь, пожалуй, добился равновесия, а возможно, сумел бы много больше преуспеть, чем, к сожалению, он сделал теперь»[978].

Документ прямо объясняет причину отказа шведам в заключении союза: «Шведы в настоящее время прислали к нам посольство и желают получить помощь и утешение от нашей страны, в которых мы все же с большим основанием, чем прежде, отказали. Знает Бог, мы бы охотно это сделали, однако безопасность этой страны (Ливонии. — М. Б.) препятствует тому». Плеттенберг объясняет отказ в помощи Швеции: «Мы направили в Новгород посольство по поводу освобождения немецких купцов, но из-за указанных обстоятельств можем ничего в этом не добиться»[979]. В начале марта 1496 г. Плеттенберг напряженно ожидал реакции Ивана III на освобождение русских заложников в Риге и Ревеле и надеялся, что государь возвратит свободу ганзейским купцам. Для переговоров со шведами и оказания им военной помощи время было явно неподходящим. Магистр, который уже затратил на переговоры много сил и средств, не хотел их сорвать.

Война все ближе подступала к ливонской границе. «Смиренно довожу до сведения вашей высокой чести, — сообщал фогт Нарвы 29 апреля 1496 г., — что в соответствии с пожеланием вашей чести направил к воеводе (howethman) новой Русской крепости [Ивангорода] несколько посланий. В этих посланиях я задавал ему вопрос, почему и из-за чего торговля находится под запретом и не производится как обычно, согласно содержанию крестоцеловальных грамот, и что служит тому помехой. На что тот ответил, что сам ничего об этом не знает, а знает лишь его государь и что запрет будет длиться так долго, пока на то будет его воля, хотя сам он надеется, что все закончится хорошо». Орденский чиновник хочет понять, почему русская сторона нарушает договор, на что воевода отвечает: «Воля государя».

«Здесь поговаривают, — продолжает фогт, — да и сами русские дают про то знать, что великий князь замышляет перекрыть Нарову таким образом, чтобы туда могли заходить только русские лодьи, что было бы плохо для Нарвы, ведь если такое случится и русские отгородят свой берег, то и наши берега будут отрезаны; в связи с этим почтительно прошу Вашу честь также скорейшим образом прислать мне указание, которого я намерен строго придерживаться, по поводу того, как мне в подобном случае следует поступать, ведь было бы нехорошо позволить русским это [сделать]»[980]. Намерение Ивана III заблокировать Нарову нарушало договор 1448 г. о разделе реки по стрежню, т. е. по середине русла, и о праве каждой из сторон пользоваться своим берегом. Теперь речь шла о границе, что могло привести к неприятным последствиям. Достаточно вспомнить, сколько крови стоил и русским и ливонцам перенос границы в волости Пурнау на 3 мили в 1463 г.

В докладе магистру фогт Штрик обращал его внимание на то, что русские не собираются прекращать войну со шведами: «Сюда дошло известие, что псковичи вместе с новгородцами собирают очень большое войско, говорят также, что по первой воде они намерены выступить к Выборгу и осадить его с моря и с суши. Таковы слухи, и что за ними стоит, можно будет вскоре узнать»[981]. Одновременно Штрик писал, что «в Ревель, а также сюда, в Нарву, дошло известие, будто шведы активно собираются с силами и замышляют по первой открытой воде войти в русло Наровы, чтобы захватить новый русский замок (Ивангород. — М. Б.) и разорить Ижорскую землю; возможно, потом шведы вступят или вторгнутся на нашу сторону, пожелают войти в город [Нарву], закупать пиво или продовольствие, посему почтительно прошу вашу высокую честь соблаговолить дать мне указания по поводу того, как мне надлежит поступать в подобном случае»[982].

Из письма следует, что уже весной орденские чины знали о намерении шведов ударить по Ивангороду. Вместе с тем положение Ливонии становилось крайне опасным. Война стояла у порога, поскольку Нарва, отделенная от Ивангорода неширокой рекой, являлась главными воротами Старой Ливонии со стороны русских земель. Страна теперь оказалась меж двух огней: следовало сохранять мир с великим князем и одновременно не давать повода шведам к недружественным действиям.

Еще большее беспокойство вызвало сообщение нарвского фогта об отъезде из Ливонии русских купцов. «Русские купцы, которые имеют обыкновение вести торговлю в этой стране, все поголовно уехали из нее в Россию и забрали с собой все, что у них было; и будто бы существует приказ контролировать приграничные территории, дороги перекрыть и строго следить за тем, чтобы никто из купцов или прочих [людей] с нашей стороны к ним не мог [пробраться]»[983]. Несмотря на освобождение русских заложников, свободы пленным ганзейцам Иван III не предоставил.

Между тем Стен Стуре пытался получить помощь ганзейских городов. «Мы просим к лету оказать нам помощь, — писал он в Данциг, — поскольку широко известно, что они [русские] воздерживаются от ухода [из Карелии], чтобы к тому, что они уже заимели, с помощью силы одержав победу, подчинить себе Финляндию, а потому следует опасаться, что они смогут завладеть Ливонией и другими близлежащими странами, принадлежащими христианам»[984]. Шведский правитель направил просьбу руководству Ганзы о помощи «в соответствии с договором, единением и союзом между этим самым государством и [ганзейскими] городами»[985]. Послание доставило в Любек возглавляемое Антоном Кельре шведское посольство. Глава церковного диоцеза Або пробст Хеминг Гат также побывал в Любеке и расскал об ужасах зимнего нашествия русских. Он передал обращение Стена Стуре и риксрата ко всем католикам Германии, Ливонии и соседних государств выступить на борьбу со «схизматиками»[986].

Такие же обращения были направлены папе Александру VI. Ответом стало послание папы ко всем католикам Швеции и Ливонии, которое начиналось рассказом о русском походе на Карелию в феврале-марте 1496 г., позаимствованном из писем Стуре и шведских епископов. Описание разгрома, которому подверглась большая часть диоцеза Або, было выполнено в духе средневековой церковной традиции, с эмоциональностью, которая считалась уместной при изображении страданий «христиан»-католиков, претерпеваемых ими от иноверцев. Описание ужасов русского вторжения в Гамскую землю призвано было оттенить главную идею документа, заключавшуюся в призыве главы католической Церкви к христианам Швеции и Ливонии организовать совместное сопротивление «врагу истинной веры» и предотвратить великие беды, готовые обрушиться на католический мир: «Если не будет найдено быстрое и подходящее средство, то все в диоцезе Або, а потом и Шведское государство вместе с Ливонской землей и провинциями, к ней прилегающими, так и будут пребывать в страхе, что эти схизматики их поработят»[987].

Благодаря усилиям Стена Стуре и шведского духовенства, предопределившими содержание папской буллы, конфликт обрел вид противостояния поборников истинной веры с ее врагом, угрожающим поработить католический мир. Пропагандистский прием в «ганзейской» Германии, Швеции и Ливонии упал на благодатную почву неведения и страха, послужив оформлению идеи «русской угрозы», позже представшей на страницах «Прекрасной истории».

Стен Стуре полагал, что папское послание поможет получить помощь соседей, но надежды не оправдались. Ганзу больше волновала безопасность ее флота на Балтике, и она старалась лишний раз не раздражать короля Юхана. Некоторые вендские города неплохо наживались на предоставлении стоянок датским кораблям, постройке, оснащении и снабжении[988]. Ситуацию иллюстрирует письмо августа 1496 г. из Гамбурга в Люнебург, в котором говорилось о «шведском послании» гамбуржцам (вероятно, одном из писем Стена Стуре), в котором содержался рассказ о вторжении русских в Карелию и просьба об оказании финансовой помощи. О том же гражданам Гамбурга писали из Любека, но они не посчитали нужным ответить на послания, объяснив так: «В будущем от имени всех вендских городов на них [послания] дадут ответ, так что нет необходимости вам [Люнебургу] и нам отвечать на них по отдельности»[989].

Не отреагировал на папское послание и Вольтер фон Плеттенберг. Он опасался спровоцировать великого князя Московского. Магистру к тому же было известно, что «заморская Ганза» не проявляет особого рвения помочь Стену Стуре. Знал он и то, что на сторону Дании склоняется император Максимилиан I[990] и некоторые из немецких князей (например, архиепископ Магдебургский)[991]. В военном отношении магистр считал шведскую сторону слабее русской и опасался делать ставку на заведомо слабую сторону. К тому же великий князь в августе 1496 г. все же отпустил из плена языковых учеников и согласился продолжить переговоры об освобождении прочих. Уже обсуждался проект встречи сторон в Нарве с участием «заморских» городов, и у ливонцев в связи с этим вновь окрепла надежда на мирное разрешение конфликта с Москвой.

Верховный магистр ответил отказом на послание Стена Стуре, мотивировав это крайне тяжелым положением ордена. При этом особо отмечалось, что верховный магистр, как и магистр Ливонского ордена, не доверяет миролюбивым инициативам русских и поэтому дает разрешение командиру отряда наемников Конраду фон дер Ватлау «во благо королевства [Швеции] вывести кнехтов и служилых людей из наших владений, хотя мы сами здесь в них очень нуждаемся»[992].

В конце лета 1496 г. пал Ивангород, что могло опрокинуть все расчеты умудренного опытом ливонского магистра. «Примерно в день св. Варфоломея (24 августа), — говорится в шведской хронике, — наши осадили один чрезвычайно сильный замок (fortissimum castrum) под названием Нарва[993] и за 6 часов взяли [его], истребив всех захваченных в этом замке и забрав добычу, затем с великой радостью отступили и привели с собой в наше королевство множество знатных русских людей (multos nobiles de illis Rutenis)»[994].

Событие отразилось в летописях[995], ему посвящена отечественная литература[996]. Интереснее обратиться к свидетельствам ливонских внимательных наблюдателей. Можно быть уверенным в том, что в те августовские дни все население Нарвы стояло на ее стенах, устремив взор на противоположный берег Наровы, где разыгрывался страшный спектакль. Никто из ливонцев тогда не знал, чем может для них закончиться падение русской твердыни.

«Всемогущий Господь дозволил шведам захватить Русский замок и перебить его население, а также пленить женщин и детей и забрать все, что там внутри было, о чем ваша мудрость, наверно, уже слышали, — было сказано в письме, отправленном из Нарвы в Ревель 31 августа. — Шведы остаются в устье [Наровы], ждут ветер и хотят выйти в море. А нашему городу и нашему месту станут грозить русские; если шведы уйдут, то русские захотят приступить к нашему городу и этому месту, да не допустит этого Господь, и, должно быть, снова будут в бешенстве (yn dem vure), как уже бывало. Также мы получили правдоподобное известие, что псковичи движутся на своих гребных судах (roeboten) водой и по суше и хотят быть у Ивангорода через 2–3 дня и проследуют дальше вдоль берега вплоть до устья, где расположились [шведские] корабли. В связи с создавшейся чрезвычайной ситуацией мы просим позволения призвать на помощь Нарве купцов, чьи товары находятся в городе»[997].

В Ревеле сообщение заставило власти спешно готовить город к обороне и начать ремонт крепостных стен[998]; оттуда известие было передано в «заморские» города[999]. В Пруссию новость привез посланец Плеттенберга хаускомтур Риги Дитрих фон Линнеп. Верховный магистр нашел положение Ливонии серьезным и с пониманием отнесся к решению ливонского магистра отказаться от личного участия в генеральном капитуле, который должен был состояться осенью в Кенигсберге. В письме имперскому магистру Иоганн фон Тифен пересказал то, что ему поведал ливонский посланец: «Стен Стуре, рыцарь и правитель королевства Швеция, задумал большими силами выступить против русских, которые в прошедшую зиму грабежами, пожарами, убийствами, уводом множества людей в плен сотворили в королевстве много бед, чтобы им отомстить… Он послал 70 кораблей с 6 тысячами вооруженных людей на реку под названием Нарова к новой крепости, расположенной против принадлежащего нашему ордену города Нарвы в Ливонии, которая была возведена великим князем со стенами, башнями, эркерами, крепкими постройками и городом при ней за четыре года до того. Потом они [шведы] вышли на сушу, начали штурмовать крепость, применяя огонь [артиллерию] и прочие приспособления, и вечером в День св. Варфоломея в семь часов в виду 2000 русских, которые находились недалеко оттуда, но не оказали помощи, взяли ее штурмом, сожгли; коменданта (hauptmann) и его жену вместе с 300 людьми убили и выбросили за стены и оставили крепость обезлюдевшей и ограбленной.

Эту потеху (schertcz) комтур нашего ордена в Нарве в то время наблюдал своими глазами»[1000].

Картина взятия шведами Ивангорода, воспроизведенная в ливонских источниках, существенно дополняет показания русских летописей. В Уваровской летописи это событие датировано 19 августа, в 1-й Псковской — 26 августа, в то время как в ливонской корреспонденции без всяких расхождений сообщается, что трагедия произошла в День св. Варфоломея, 24 августа. Русские знали, что нападение произведено по приказу Стена Стуре («Стенктура»), что шведы прибыли на 70 кораблях (бусах) и «начаша ко граду вборзе приступати с пушками и с пищальми, и дворы и граде зажегоша, огнем стреляя», а после взятия города подвергли его жестокому разорению, — то же самое мы находим и в ливонских источниках. Подтверждается и то, что вблизи Ивангорода находилось довольно большое войско (по сведениям ливонцев, в 2 тыс. человек, которыми командовали князья Иван Брюхо и Иван Гундоров), но оно не пришло на помощь («стояху близко град и видящее град пленяем от Немец, но ко граду в помощь не поидоша»).

Расхождения в русских и ливонских источниках касаются судьбы защитников цитадели и возглавлявшего ее оборону князя Ивана Бабича. В Уваровской летописи Бабич представлен как «удалой воевода», который «наполнився духа ратного и храбра», но неожиданно «нимало супротивясь супостатам, ни граждан окрепив, но вскоре устрашился и побеже из града»[1001], причем «княгиню свою наперед выправил»[1002]. В русской литературе малодушие Бабича не подвергалось сомнению, однако ливонские источники позволяют усомниться в достоверности такой трактовки. Фогт Нарвы, наблюдавший падение Ивангорода, прямо заявляет, что «комендант» вместе с женой и трехстами защитниками цитадели были убиты, а их тела переброшены через стену (den haupmann und seyn weip mit 300 mannen erslagen und obir mawren gewuffen haben). Это позволяет утверждать, что воевода принял неравный бой и вместе со своими людьми держал крепость, пока это было возможно. Когда возникла необходимость объяснить, почему крепость не вынесла первого удара, погибший воевода оказался очень кстати. Обвинив его в предательстве, можно было закрыть глаза на бездействие русского войска, не оказавшего помощи. Возможно, воеводы не решались действовать без приказа великого князя, поскольку нападение шведов было внезапным, осада длилась не более пяти дней, и нельзя было получить директиву не только из Москвы, но даже из Новгорода.

Что касается уведенных в плен «многих знатных людях» (multos nobiles), о которых сообщает шведский источник, то упоминание о них, как и о неприступности крепостных укреплений Ивангорода, призвано было подчеркнуть мощь шведского оружия и повысить значимость победы. Пленники у шведов действительно были. В одном из ливонских документов сохранилось упоминание о новгородском купце Флоре, который прибыл в Ивангород со своими товарами перед нападением шведов и попал в плен[1003]. Можно предположить, что и другие пленные «nobiles» являлись состоятельными купцами, за которых шведы рассчитывали получить хороший выкуп. Было ли их действительно 300, неизвестно. Цифры средневекового нарратива никогда не вызывали у исследователей особого доверия.

Получив известия о падении Ивангорода, Плеттенберг поспешил уведомить о том ревельского комтура Иоганна фон дер Рекке, которому следовало «самым тайным образом» (upt heymlikeste) обсудить новость с руководством города и, по-видимому, начать подготовку Ревеля к обороне. Об этом ливонский магистр писал в Пруссию: «Как мы недавно сообщали в письме к вашей высокой чести, шведы взяли новый Русский замок, и [шведские] воеводы (hovetlude) были чрезвычайно склонны передать его во владение нашей возлюбленной Госпоже [Деве Марии] и нашему ордену, по поводу чего мы направили фогта Нарвы с двумя нашими служителями к [этим] командирам, чтобы уяснить их позицию, как ваша милость поняли из наших последних писем. Но когда эти наши служители прибыли в Нарву, шведы вот уже два дня как покинули устье Наровы на кораблях. Замок они полностью сожгли, разграбили и отступили от него, и стало понятно, что фогту Нарвы и нашим служителям разговаривать не с кем»[1004].

Предложение было сделано наместником шведской Финляндии Сванте Никельсеном Стуре и комендантом Выборга Кнутом Поссе. В «Прекрасной истории» по этому поводу сказано следующее: «Впоследствии шведы при поддержке нескольких немецких наемников захватили упомянутую крепость и предложили ее государям Ливонии, указанные государи не захотели ее принять и даже не препятствовали вышеописанному строительству [восстановление крепости русскими], поскольку не желали из-за нарушения перемирия, согласованного и закрепленного мирными договорами, испытать тяжкое бремя мести Господней в виде чумы вкупе с огнем и мечом, а кроме того, [они не хотели] дать русским вместе с их императором (eremkeyser) повод использовать всю их сокрушительную мощь против Ливонии, поскольку страна в одиночку тогда была совершенно неспособна и бессильна оказать сопротивление»[1005].

Однако вопреки утверждениям ливонских хронистов, Плеттенберг согласился принять крепость, выслав в Нарву представителей. Первый случай, когда магистр отозвался на шведскую инициативу, должен был привести к немедленному началу войны с Московским государством. Понимал ее неизбежность, Плеттенберг пришел к необходимости совместных действий против России, а получение Ивангорода орденом становилось залогом их союза. Служащие, посланные им в Нарву, прибыли туда после ухода шведов, и передача не состоялась. Иван III про эту шведско-ливонскую интригу, к счастью для Ливонии, не узнал.

Скорость, с которой русские восстанавливали Ивангород, наряду с донесениями о военных приготовлениях на русской стороне, внушали магистру тревогу, которой он делился с верховным магистром: «Тут мы стали получать одно сообщение за другим, и даже на момент составления этого письма фогт Нарвы вновь пишет нам, будто вечером дня Водружения Креста (13 сентября. — М. Б.) к новому русскому замку подошли два воеводы из Москвы с 2 или 3 тысячами солдат и множеством крестьян и думают его снова занять; день за днем они подвозят и подтаскивают строительный материал и прочее для восстановления ворот, башен и помещений, день за днем к ним подходит все больше народа; слух идет, будто еще полторы сотни лодий с людьми и прочими припасами находятся в пути между Новгородом и Нарвой и войдут в Нарову, а оба новгородских посадника набирают в Ижорской земле близ Нарвы огромное ополчение (malve). Говорили даже, что псковичи направляют в Нарову целых 50 лодий с людьми и прочими припасами, и псковичи на своем берегу Наровы оповестили своих крестьян, чтобы те увозили и прятали свое добро, а уж те крестьяне, со своей стороны, наших (ливонских крестьян. — М. Б.) предупредили, чтобы они равным образом увозили, прятали и убирали подальше от дороги свое достояние, поскольку русские, собрав ополчение и войска, вскоре должны напасть на нашу страну, храни ее Господь, в чем они поклялись на кресте»[1006].

Псков действительно выслал войско на подмогу. Никто не знал, чем закончится его поход под Нарву, а потому понятны действия псковских крестьян, старавшихся припрятать пожитки. Сработала и своеобразная крестьянская солидарность, благодаря которой крестьяне на ливонской стороне Наровы о скором начале военных действий, а уж от них весть через фогта Нарвы достигла магистра. Псковское войско действительно покинуло берега Великой 1 сентября, на десятый день прибыло к руинам Ивангорода и оставалось там около 12 недель[1007]. Но нападений на ливонскую территорию, чего ожидали и страшились ливонцы, судя по молчанию источников, не произошло. Что же касается мобилизации новгородцев, то, скорее всего, речь шла не об ополчении (которое к тому времени уже не собиралось[1008]), а о наборе людей для проведения в Ивангороде восстановительных работ. Возможно, что псковичей в Ивангороде также задействовали на строительстве.

Имперский магистр Грумбах «от всего сердца радовался» падению Ивангорода, поскольку «нашему ордену на границе лучше и утешительнее иметь соседство со шведами, чем с этими неверными русскими схизматиками»[1009]. А вот ливонскому магистру и его гебитигерам было в те дни не до радости. Уже в сентябре Плеттенберг стал всерьез опасаться, что «великий князь Московский станет их (ливонцев. — М. Б.) подозревать, что шведы нанесли ему урон при их содействии и помощи»[1010]. Фогт Нарвы сообщал, что русские направили великому князю жалобу на ливонцев, помогавших шведам штурмовать и грабить город[1011].

Обеспокоенность магистра еще больше возросла, когда он узнал, что население покидает Нарву, и распорядился направить туда из Ревеля отряд с пушками и боезапасом под командой опытного капитана. Особо оговаривалось, чтобы кнехты по дороге к Нарве вели себя тихо и не привлекали к себе внимания[1012], скрыв факт их переброски и не дав великому князю повода для насильственных акций. «Хотя между обеими сторонами, великим князем и Ливонией, существует утвержденный и действующий в настоящее время мир, они (ливонцы. — М. Б.) совершенно не могут доверять русским, поскольку достаточно ничтожного повода, чтобы стали доказывать свою неверность христианству»[1013], — писал он. Магистр имел в виду вооруженные нападения на ливонские земли, сопровождавшиеся грабежом, за которыми могла последовать полномасштабная война. Плеттенберг отдал приказ о всеобщей боевой готовности, за которым ожидался второй — о начале боевых действий. Об этом мы узнаем из письма верховного магистра Тифена: «Из Ливонии ежедневно приходят известия, что очень много судов со стороны Новгорода, а также от Пскова прибыли в Нарову, они готовятся напасть на страну и нанести ей урон, а потому вся Ливония находится в [состоянии боевой] готовности, но в пограничных замках и городах народу мало»[1014]. Верховный магистр ничем помочь не мог: прусское войско, совершавшее по приказу польского короля поход в Валахию, потерпело поражение, а сам Иоганн фон Тифен серьезно заболел.

Осенью 1497 г. война против Ливонии не началась, и ливонцы этого не понимали: «Можно предположить, что он [великий князь] стал бы жаждать мести и начал притеснять христиан на границах, а может быть, и совершил нападения вглубь [страны], если бы татарский хан (Tatterisch keyszer) не опоздал [прибыть] на место», — писал верховный магистр Тифен[1015], воспроизводя данные Плеттенберга. Отряды касимовских и казанских татар вполне могли появиться у границ Ливонии по зимнему первопутку, но осень с размытыми дорогами не подходила для татарской конницы. Вероятнее, Ивана III удержали известия из Швеции, где Стен Стуре собирал новое войско и готовился к зимнему походу во владения великого князя[1016]. Шведы надеялись, что после успеха под Ивангородом ганзейские города все же пришлют солдат для продолжения войны с великим князем[1017]. Плеттенберг также отметил, что «Стен Стуре стягивает силы к Выборгу и думает защититься от нападения и снова отбить у русских Новый замок, что против Нарвы, который его капитаны отдали»[1018].

Долго пребывать в относительном спокойствии Ливонии не удалось. В январе 1497 г. фогт Нарвы вновь уведомил Плеттенберга, «будто русские собрали в Новгороде большие силы и думают уже в наступающем месяце вторгнуться сюда в страну»[1019]. Вновь магистр дал указание Ревелю прислать в Нарву для укрепления ее гарнизона отряд кнехтов[1020] и призвал на совет в Венден гебитигеров. В их числе находился и фогт Нарвы Штрик. Его заместитель, хаускомтур, остававшийся в городе, получил столь весомое доказательство военных приготовлений русских, что сразу же послал нарочного в Венден. Когда его депеша попала к магистру, тот, не теряя времени, принял решение «дать предписание, чтобы вся страна была готова выступить в поход (thor hervaert) со всем необходимым на войне (myt alien nottroffiigen dingen unde krichafftigenn)». О содержании приказа, который получил каждый из присутствовавших на совете гебитигеров, нам известно из письма Плеттенберга верховному магистру: «Вместе с ополчением своего округа (myt zineme volck), расквартированным неподалеку от [границ] России, отступить к нам (к Вендену?), чтобы мы могли соединиться вместе и с Божьей помощью отбросить их [русские войска][1021].

В том же письме ливонский магистр поясняет причину подготовки русскими наступательной операции, о чем ему сообщил нарвский хаускомтур. «Мы неукоснительно придерживаемся мира с ним (великим князем. — М. Б.), и сам князь нам приказывал сказать, что хочет до конца сохранять его (мир. — М. Б.), потом же они захотели что-то сотворить (tho donde willenn hebbenn) с этими [ливонскими] странами, и намереваются обвинить эти страны в том, что их крепость была захвачена шведами… Поэтому-то мы должны пребывать в таком сильном напряжении… и ежедневно и ежечасно ожидать их нападения»[1022]. В одном из писем верховному магистру Плеттенберг посетовал, что в то время, как он заботится, чтобы «русские не нашли нового повода [обвинять] нас в том, будто мы первыми нарушили мир и крестоцелование», жители Нарвы «этого, к сожалению, не приняли во внимание»[1023]. Судя по всему, обвинение в адрес граждан Нарвы имело под собой основание.

По русским летописям, весной 1497 г. Иван III действительно готовился выступить в поход, но на Швецию. Неточность известий, полученных магистром Плеттенбергом от его служащих в Нарве, скорее всего, объясняется ограниченностью возможностей разведки. Она предоставляла ордену качественную оперативно-тактическую информацию о положении дел в приграничной части новгородских и псковских земель. Однако отсутствовала постоянная и эффективная резидентура в Москве — там не было повседневного общения русских и ливонцев, а также антимосковского настроя части населения. Сведения из столицы поступали только через посланников, которые использовали для их сбора случайные возможности. Вот почему мы не можем с уверенностью, присущей зарубежной историографии, утверждать, что в конце XV в. Иван III действительно замышлял войну против Ливонии. Плеттенберг был неплохо осведомлен о положении дел на русско-ливонской границе, но, не имея источника в русском политическом и военном руководстве, при оценке ситуации опирался на данные тактической разведки и свое собственное восприятие. Между тем надо учитывать, что в конце 90-х гт. XV в. внимание великого князя Московского было приковано и к другим проблемам — как внутриполитическим (семейный заговор 1497 г., коронация внука Дмитрия в 1498 г., передача прав наследования стола княжичу Василию), так и международным (обострение отношений с великим князем Литовским Александром, очередная «замятия» в Казанском ханстве). Что же касается концентрации русских войск близ ливонской границы, то она соответствовали политике давления, которая являлась основой стратегии Ивана III при разрешении внешнеполитических задач. Испомещение в Новгородской земле многочисленного московского дворянства создавало условия для ее осуществления. Слухи о готовящемся вторжении русских в Ливонию могли распространяться новгородской оппозицией, поскольку атмосфера страха перед «русской угрозой», воцарившаяся в Ливонии, обеспечивала ей в лице ливонских ландсгерров потенциальных союзников против Москвы. Впрочем, это соображение лишь гипотеза.

Тем временем русско-шведский конфликт близился к завершению. Зимой 1496/1497 г. шведы не смогли произвести нападение на русскую территорию, как было задумано, — Стен Стуре не собрал необходимого войска[1024]. Однако и Ивану III не суждено было очередной раз пройти по шведской территории огнем и мечом. В Казани «шибанский царь Мамук со многою силою» при поддержке мурз сверг московского ставленника Мехмет-Амина, и туда пришлось перебросить часть войск из-под Новгорода. Вместо Даниила Щени главнокомандующим был назначен новгородский наместник Яков Захарьевич, но так и не выступил в поход. В марте 1497 г. Московское государство и Швеция заключили мир. По мнению Плеттенберга, «произошло это, вероятно, из-за большого нашествия татар (durch grossen betrangk der Tattern), захвативших Казань (Casannd), Нижний Новгород (Nyzenawgarden) и Вятку (Vettky), которые они либо удерживают, либо сожгли и разрушили»[1025]. Все, что происходило вдалеке от русско-ливонской границы, доходило до Ливонии в искаженном виде. «Далее следует побеспокоиться о том, — продолжал ливонский магистр, — что Русский закончит дело с татарами, как это произошло со шведами, чтобы потом отправиться в эту страну (Ливонию. — М. Б.) и исполнить замышленное в отношении ее»[1026].

Но великий князь не думал о войне с Ливонией. В марте он отдал приказ об освобождении ганзейских купцов, которых с 1494 г. содержались в Новгороде. Только четверо граждан Ревеля были оставлены в качестве заложников. Примерно в это же время началась открытая война между Швецией и Данией. В апреле 1497 г. король Юхан направил имперским князьям, верховному магистру Немецкого ордена Тифену и ганзейским городам послания, в которых заявил о желании начать войну со Стеном Стуре за возвращение «своей отчины» (veterlich erbe) Швеции; особо он упирал на то, что шведская аристократия выступает на его стороне и «господин Стен Стуре, старый господин, не может больше продолжать вести дела по своей воле»[1027]. Любек счел своим долгом предупредить Ревель о серьезности намерений датского короля, который «по первой воде» выслал на Балтику насколько кораблей с наемниками (ruteren), и настоятельно советовал ревельцам отправлять торговые корабли только караваном и под надежным эскортом[1028].

Датско-шведская война повлияла на обстановку на русско-ливонской границе. В письме начала июня 1497 г. хаускомтура Нарвы Бертрама (Берта) фон Лёвенвольде непосредственному начальнику, нарвскому фогту Конраду Штрику сообщается: «Сюда прибыл один шкипер, который ездил на Неву с солью и прочим товаром из Ревеля, где было несколько шведских кораблей с товарами. Когда же русские спросили шкипера, откуда он к ним прибыл, не из Ревеля ли или из Нарвы, шкипер и другие шкиперы говорили, что прибыли из Выборга. Если бы они сказали, что прибыли из Ревеля или Нарвы, у них бы забрали и корабль и товар, а самих их повесили. Там находилось многочисленное войско, и вдоль всей Невы люди со множеством лодий, как в деревнях, так и в чистом поле. Они передвигались в открытую и говорили, будто хотят [идти] на Нарву, а оттуда вторгнуться в страну [Ливонию], да не допустит этого Господь. У них много пушек с большим боезапасом. Тогда тот шкипер, как только Бог послал ему ветер, поставил паруса и вчера прибыл сюда в Нарву. А господин Иоганн Менгеде [бургомистр Нарвы] доставил его ко мне. И шкипер дал мне устные показания о том, что он там видел и слышал. Помимо этого он прямо заявил, что, если хочет сберечь свою жизнь, должен отсюда убираться. Шведам же они (русские. — М. Б.) вреда не причиняют, поскольку между ними теперь мир»[1029].

Несколько дней спустя в письме ратманам Ревеля магистр сообщил не менее тревожное известие: «Когда мы составляли это послание, то получили письмо от фогта Нарвы, в котором он убедительно повествует о том, как русские в России около Нового замка (Ивангорода. — М. Б.) на земле изготовляли широкие мосты, которые можно соединить из отдельных частей при помощи скоб, как это делается в Пскове. Они намереваются их перебросить через Нарову и вторгнуться здесь в страну (Ливонию. — М. Б.), да смилуется над ней Господь Всемогущий»[1030]. Тревожные сведения с границы заставили ливонского магистра приказать гебитигерам приграничных округов безвыездно находиться там и готовиться к отражению вторжения («пусть вся страна собирается со всеми силами и будет наготове, чтобы в случае… нападения русских на эту страну можно было б собраться и сообща оказать [им] сопротивление настолько, насколько это будет возможно»[1031]). Похоже, что к тому времени Плеттенберг уже не верил в возможность мирного исхода русско-ливонского конфликта, не сомневаясь в неизбежности войны.

Плеттенберг вынужден был привлекать наемников, что было очень дорого для небогатой страны, и он шел на это только под давлением обстоятельств, тем более что в условиях датско-шведской войны этот рынок сократился, а цены сильно выросли. «Всюду ходит слух, — писал он в Ревель мае 1497 г. — будто датский король имеет [для похода] на шведов много кораблей с кнехтами для плавания через море и что он день ото дня принимает все больше и больше кнехтов и солдат. В связи с этим мы здесь пребываем в тревоге и заботе, поскольку, случись необходимость, мы не сможем получить из немецких земель достаточно кнехтов и людей и вести войну, если, как о том свидетельствуют слухи, очень многие кнехты, чтобы получать [высокое] жалованье, покинут нас и наших гебитигеров — одна часть [отправится] в Данию, другая в Швецию, а третья — в немецкие земли, а мы не сможем вопреки их воле удерживать их в стране»[1032]. Проблему создавал и Стен Стуре, который вербовал солдат прямо в Ливонии. Короля Юхана это крайне раздражало, и он требовал пресечь такого рода «козни» (anslege), «чтобы наш враг посредством их не смог бы получать подкреплений из Вашей страны и областей»[1033]. В конце июня магистр рекомендовал Ревелю, Риге и Пернау задерживать наемников, направлявшихся в Швецию и Данию, и предлагать службу в Ливонии, «поскольку эта страна находится в состоянии очевидной опасности». «Когда прибудут корабли с наемниками, вы должны задержать этих людей вместе с кораблями… чтобы они помогли защищать эту страну, а то в ней совсем нет кнехтов (gantz bloth itz van volcke)», — писал магистр в Ревель, предлагая «отцам города» договариваться с наемниками по-хорошему, но в случае отказа «изыскивать иные средства»[1034].

В мае-июне 1497 г., судя по письмам магистра, Ливония вновь ожидала начала войны с русскими. Только к концу июня напряжение спало. В письме Плеттенберга от 23 июня 1497 г. исполняющему обязанности главы Немецкого ордена (штатгальтеру) Вильгельму фон Изенбургу сообщалось, что вскоре после публикации приказа о всеобщей боевой готовности магистр получил хорошие вести, из которых следовало, что нападения на этот раз не предвидится[1035]. Он даже позволил Ревелю отозвать из Нарвы своих кнехтов, хотя его продолжало беспокоить скопление русских войск в районе Невы[1036]. Между тем дело, скорее всего, обстояло следующим образом: зимой Иван III собрал войска для нового этапа войны со шведами (ливонцы полагали, что он готовил новый поход на Выборг), но был вынужден заключить мир, вследствие чего армия оказалась не у дел. Распускать его ввиду начавшейся датско-шведской войны великий князь не спешил, памятуя о том, что датский король являлся его союзником, хотя присутствие большого количества русских войск близ границ Ливонии плохо сказывалось на обстановке. Вполне возможно, что и на этот раз пограничные инциденты являлись результатом самодеятельности военных, прекрасно умевших воплощать в жизнь принцип «война войну кормит».

Великий князь не планировал нападения на Ливонию, о чем свидетельствуют и освобождение ганзейских купцов, и согласие начать переговоры в Нарве, и то, что вторая половина 1497 г. для Ливонии прошла спокойно. Спокойствие на русско-ливонской границе можно объяснить отводом войск в сторону Литвы — отношения с Александром ухудшились настолько, что грозили переродиться в войну. Да и в Москве обстановка была крайне напряженная, на 1497 г. пришелся пик династического кризиса[1037], потребовав присутствия армии в непосредственной близости от столицы.

До полного спокойствия в приграничной полосе было далеко. За предыдущие годы люди по обе стороны пограничного рубежа настолько ожесточились друг против друга, что стычкам, зачастую кровавым, не было конца. Несколько подобных случаев упоминаются в письме нарвского хаускомтура его непосредственному начальнику, фогту Штрику: «Почтительно довожу до вашего сведения, что вчера после полудня русские бояре и сошники (beyaren und sesnicken) пришли к устью Пильке, близ которого в Нарове рыбачили пятеро крестьян вашей чести; русские позвали крестьян, чтобы те подплыли к ним и перевезли их через Пильке. Но как только крестьяне на своей лодке приблизились к ним и трое из них вышли на берег, они сразу же их схватили, засунули во рты кляпы и уволокли в замок [Ивангород]. На следующий же день рано поутру их повесили на дереве прямо напротив Квеппенберга (Queppenbergk), да так, чтобы отсюда [из Нарвы] с вала можно было видеть всех троих. В тот самый момент приблизился к валу один новгородский купец, у которого было 4 ласта соли, 18 пфеннигов и немного серебра, и крестьяне напали на русского и сразу же захотели изрубить его на мелкие кусочки. Я почувствовал опасность и запретил им это под страхом смерти. Отпустить его крестьяне не хотели и доставили его в замок. Я забрал его у крестьян, чем и спас его шею. Я посадил его в камеру; должен ли я его отпустить или удерживать, как того желала Ваша честь, надлежит решать Вашей чести»[1038].

Не менее интересно письмо, которое по этому поводу отправил магистру ордена фогт Штрик: «Почтительно довожу до сведения вашей чести, что на три дня покидал замок [Нарвы], чтобы готовить округ к обороне. Мой хаускомтур написал мне прилагаемое здесь письмо, которое ваша честь пусть прочтет и обдумает. Я же не могу понять, как все это произошло. А случилось так, что незадолго до Троицы (до 14 мая. — М. Б.) один русский рыбачил на нашем берегу по названию Sicsare, тогда я приказал своему управляющему (landtknecht) доставить этого русского в городскую тюрьму за браконьерство, а потом отпустил. Спустя некоторое время я же позволил другому русскому вывезти из города в Россию повозку с солью. После того как они (члены городского совета. — М. Б.) узнали, что русский рыбачил на моей территории и мой управляющий захватил его, они пошли к моему хаускомтуру и заявили, что хотят схватить какого-то русского во владениях нашего ордена. Хаускомтур не знал, что тот [браконьер] уже был задержан, [подумал, что речь идет о нем] и сказал: если он вор, буду этим весьма доволен. Услышав это, они выбежали из города, схватили другого русского [торговавшего солью] и на другой день повесили. Утром того дня, когда они хотели его повесить, я посетил [городской] совет, порекомендовал не торопиться и добавил, что не хочу быть замешанным в том, что они делают, поскольку он (русский. — М. Б.) был задержан и арестован во владениях нашего ордена. И хотя у ратманов я потерпел неудачу, я собирался искать поддержку у города, однако они его все-таки повесили. Русские же прогнали моего управляющего и стали по ночам [нападать] на его крестьян, так что заниматься рыбной ловлей там стало невозможно. Спустя некоторое время на Троицыной неделе я задал вопрос городскому совету, почему они поторопились с русским и приказали его повесить без [судебного] обвинения. На это они ответили, что обвинением ему якобы служило имперское право. На это я смог заметить, что тех троих [рыбачивших на Пильке] ливонских крестьян [русские] повесили в отместку. Не мешкая я прибыл в замок [Нарвы] и теперь думаю отправить к [русскому] начальству запрос, за что они без разбирательства и суда приказали повесить крестьян, принадлежащих нашему ордену… И еще: поскольку крестьяне за валами снова схватили какого-то новгородского купца, прошу вашу честь написать мне, что мне надлежит делать с ним и его добром, если крестьяне за валами не расправятся с ним, что я им, впрочем, запретил под страхом смерти; это их удержит лишь на время, вот почему я нуждаюсь в ответе вашей чести. Как видно из этого сообщения, следует опасаться того, что ничего хорошего впереди нашу страну не ожидает… И еще: дорогой господин магистр, русский комендант [Ивангорода] присылал ко мне по поводу повешенного русского и требует по этому поводу суда; могу заметить, что они хотят возмездия»[1039].

Представленные письма дают нам уникальную возможность бросить взгляд на обстановку в 1497 г. на границе в районе Нарвы и Ивангорода, обретшего уже хронический характер конфликта. Этот срез не был отмечен никакими политическими установками, в нем не содержалось религиозного подтекста; ни конфигурация границы, ни условия ведения торговли для конфликтующих сторон равным образом не имели никакого значения.

Основными поводами столкновений служили условия занятия рыбным промыслом местного населения и разграничение угодий.

Желание великого князя воочию обозначить свое присутствие на берегах Наровы привело к тому, что Ивангород был построен в непосредственной близости от сильной крепости. Не говоря о том, что при таком расположении крепости трудно было скрыть подготовку боевых операций, Нарва, благодаря правовой защите, долгое время перехватывала у Ивангорода торговую инициативу. Русские купцы, которых в Ивангороде обитало много, использовали его лишь для складирования товаров, а торговали в Нарве. В ганзейской документации не удалось найти свидетельств того, что Ивангород мешал торговле граждан Нарвы. Нет свидетельств о кораблях с ганзейскими товарами, которые причаливали бы к русскому берегу. Построй Иван III крепость ближе к устью Наровы, торговля Ивангорода стала бы развиваться быстрее.

И с рыболовством проблем у сторон было бы меньше. При отсутствии строгого разграничения пограничного рубежа, которого не было на Нарове вплоть до появления Ивангорода, браконьерство было поместно распространено на обоих берегах. С появлением русской крепости все изменилось, поскольку ивангородское начальство ливонских крестьян за ловлю рыбы в неположенном месте стало карать сурово, как это предписывала московская практика. При этом орденские власти на ливонском берегу, стараясь не давать русским властям повода для осуществления недружественных акций, с браконьерами и контрабандистами, как это видно из представленных документов, поступали гораздо мягче. Ливонские крестьяне считали такой порядок несправедливым и в ответ на расправы над их товарищами вершили самосуд над русскими браконьерами и купцами.

Касаясь отношения ливонских властей к датско-шведскому конфликту и позиции, занимаемой Плеттенбергом и руководством Немецкого ордена, нельзя пройти мимо переписки штатгальтера Вильгельма фон Изенбурга. Граф фон Изенбург, будучи верховным комтуром Немецкого ордена в Пруссии, в 1497 г. исполнял обязанности главы ордена, поскольку верховный магистр Иоганн фон Тифен вынужден был отправиться вместе с польским королем Яном Ольбрахтом на войну в Валахию, где он тяжело заболел и 25 августа 1497 г. умер[1040].

Резкого изменения политического курса в период правления Изенбурга не наблюдалось. По-прежнему уделялось большое внимание положению Ливонии. Из писем, которые получал штатгальтер от ливонских гебитигеров, в частности от хаускомтура Феллина Германа Овелакера, он узнал, что датский король два раза обращался к ливонскому магистру с предложением заключить союз против Стена Стуре, но получил отказ. Изенбург написал Плеттенбергу, что одобряет его позицию, хотя для Ливонии и Немецкого ордена было бы лучше, если бы в отношениях датского короля со шведским правителем воцарился мир. Это станет возможным, если Стен Стуре «ежегодно станет получать от короля определенную сумму денег в качестве содержания и мирно уступит ему королевство Швецию; или же, если обе стороны сочтут это более приемлемым, пусть господину Стену Стуре отдадут замок или область в пределах королевства, где они с женой могли бы пребывать в почете до скончания дней»[1041]. Союз Дании и Швеции, по мнению штатгальтера, позволил бы Ливонии присоединиться к нему, после чего этот «триумвират» сможет действовать «во благо ваше [Ливонии]». Вместе с тем Изенбургу представлялось опасным, если датский король «силой завоюет и получит Шведское королевство», поскольку в этом случае «он, возможно, составит государствам Ливонии плохое соседство и станет добиваться Гаррии и Вирлянда, что для нашего ордена окажется слишком тяжелым [обстоятельством]». Поэтому следовало предотвратить окончательное крушение Стена Стуре, а в качестве крайнего средства предусмотреть, «чтобы ваша честь [магистр Плеттенберг] принял бы губернатора с женой и деньгами в Ливонии и передал ему замок для проживания, на тех условиях, что все это и то, что он оставит после себя [после своей смерти], все перешло бы нашему ордену и осталось у него»[1042].

Плеттенберг полностью разделял линию штатгальтера, понимая, что с падением Стена Стуре Ливония окажется по соседству с двумя сильными державами — Данией и Московией, связанными. Руководство Ливонского ордена беспокоило то, что такое соседство спровоцирует обострение датско-ливонского конфликта из-за Гаррии и Вирлянда. По этой причине Плеттенберг стал склоняться к мысли о союзе со Швецией. Возможно, что в контексте подобной перспективы Стен Стуре, живущий «на хлебах» во владениях Ливонского ордена, воспринимался им как козырная карта, которую можно было разыграть в случае обострения отношений с Данией.

Тем временем Изенбург всерьез занялся реализацией проекта датско-шведско-ливонской коалиции. В письме императору Максимилиану I он критиковал короля Юхана, вступившего в союз с «врагом всех христиан» Иваном III, который подверг разгрому Швецию и грозит войной Ливонии. Из этого же послания мы узнаем, что ливонский магистр одобрил идею заключения Данией и Швецией мира, но при этом считает необходимым соблюсти ряд условий: «… чтобы господин губернатор Стен Стуре вместе с советом Шведского королевства написали королю, что после его смерти тот без всяких проволочек и изъятий сможет взять себе Шведское королевство»; если же датскому королю не захочется «вступать на этот путь», то «посредники должны будут уговаривать господина Стена Стуре принять к сердцу то, что христианство в обоих королевствах [Швеции и Дании] находится в состоянии раздора и отсутствия единства, и согласиться мирно (friedsam) уступить королю и его законным наследникам королевство Швецию взамен сохранения за собой и своей женой какой-нибудь области или замка в пределах королевства с правом пожизненного владения, что, поскольку у господина нет наследника, приведет к удовлетворению обеих сторон»; если же датский король «из-за ожесточенности» не захочет терпеть присутствия врага в своих владениях или сам Стен Стуре пожелает их оставить, «ему следует выдать или отписать определенную сумму денег в качестве отступного», имея которую тот сможет обосноваться в Ливонии[1043]. Только после этого ливонский магистр сможет «утвердить и заключить вечный союз (ewig verbuntnisz) с датским королем против русских схизматиков (abgesunderten Rewszen) ко благу обоих королевств, Дании и Швеции, ливонских государств, всех тех, кто граничит с русскими, и всего христианства»[1044]. Если же эти условия не будут выполнены и король Юхан продолжит действовать с позиции силы, то, по мнению Плеттенберга, поддержанному штатгальтером Немецкого ордена, завоевав Швецию, он «составит ливонским государствам плохое соседство». Если мира между Данией и Швецией не будет, то и для Швеции, и для Ливонии сохранится угроза русского вторжения, которое, «храни Господь, впоследствии распространится на христианские и немецкие земли к большому для них вреду (schedlich)»[1045]. Изложив эти доводы, Изенбург просил императора воздействовать на датского короля и шведское правительство и обязать их начать переговоры о заключении мира.

Для окончания датско-шведской войны, урегулирования всех связанных с ней проблем и создания антирусской коалиции требовалось немало времени, а потому штатгальтер Изенбург всячески поддерживал намерение Плеттенберга временно соблюдать мир с великим князем, однако в прочность мира с русскими не верил. «И хотя, — писал он Плеттенбергу, — временный мир с ними заключен по необходимости и вопреки христианскому долгу, он нарушается ими по ничтожному поводу (leichtfertige ursach), как только им это покажется выгодным. Они не придерживаются справедливости, и все из-за того, что им прекрасно известно об отсутствии единства и о разногласиях между христианскими королями, князьями, господами и землями, благодаря чему они усиливаются и вдохновляются на причинение все больших и больших бед всему христианству и особенно землям, которые с ними граничат, что, надо опасаться, не прекратится»[1046].

Историки потом назовут это «планом Изенбурга» по созданию анти-московского военно-политического блока для предотвращения его экспансии в католические страны. Сомнение в его оборонительном характере вызывает заявление Изенбурга: «Много лучше и более необходимо было бы оказать русским вооруженное сопротивление, вторгнуться в их страну и принудить их принять христианскую веру, как была принуждена Пруссия нашим орденом с помощью христианских князей, государей и властей Любека»[1047]. Эта фраза обычно акцентируется отечественными историками, старающимися придать вес выводу о готовившейся экспансии, направленной против русских земель[1048]. Однако указанный пассаж использовался автором письма, чтобы придать всему проекту сходство со священной войной, что диктовалось сугубо прагматическими целями.

Объединение Дании, Швеции и Ливонии в противостоянии Московскому государству импонировало Плеттенбергу. Вероятно, именно он подсказал Изенбургу основные условия, которые следовало учесть при заключении этого альянса, и среди них в первую очередь примирение Дании и Швеции. Ливонский магистр отказался поддерживать датского короля в борьбе против Швеции, поскольку лишь в рамках тройственного равноправного союза Ливония могла рассчитывать на поддержку шведской стороны, обеспечивая Ливонии защиту от претензий датского короля на Гаррию и Вирлянд. В случае же победы Юхана Датского над Швецией и превращения ее в бесправный придаток Дании союз этих государств оказывался бессмыслен и даже вреден. Датский король становился слишком опасным соседом Ливонии, который вряд бы признал ее равноправным партнером. Не пройдет и двух лет, и Юхан Датский своим поведением в отношении Ливонии подтвердит обоснованность опасений Плеттенберга и Изенбурга.

Тогда же, в 1497 г. штатгальтер Изенбург постарался воплотить свой план в жизнь, но датский король, который был близок к окончательной победе над Стеном Стуре, не был склонен к компромиссам. План Изенбурга нуждался в корректировке, а потому в конце 1497 г. вместо датского короля на роль союзников Швеции и Ливонии стали выдвигаться польский государь Ян Ольбрахт, брату которого Сигизмунду предлагалась шведская корона, и ганзейские города. «Следуя по этому пути, — говорилось в послании штатгальтера к Стену Стуре, — королевства Польское и Шведское, земли Пруссии, Ливония со всеми ганзейскими городами достигнут союза и взаимопонимания и будут достаточно сильны, чтобы оказать сопротивление неверным (ungloubigen) русским, татарам и туркам, а также прочим их врагам»[1049]. Этот вариант более соответствовал интересам Орденской Пруссии, чем Ливонии, и поэтому Плеттенберг остался к нему равнодушен. Единственное, что ливонский магистр мог приветствовать, — осуждение датского короля за союз с великим князем Московским «против христианства, что не подобает делать христианскому королю»[1050].

Оценивая позицию магистра Плеттенберга в отношении Швеции, следует сказать, что его осторожность, обусловленная желанием предотвратить втягивание Ливонии в войну, и его отказ от своевременного заключения оборонительного союза со Швецией, который мог бы стать противовесом русско-датскому союзу, стали серьезной ошибкой его внешней политики. Швеция была единственным государством, реально заинтересованным в равноправном и действенном политическом сотрудничестве с Ливонией. После 1497 г. Швеция вынуждена была следовать в русле датской политики, а потому к 1499 г., когда ливонский магистр вплотную начал подготовку к войне с Московским государством и стал искать союзников, уже не могла оказать ему никакого содействия.

Глава 5 Переговоры в Нарве

Осень 1497-го и начало зимы 1497/1498 г. в Ливонии прошли в подготовке переговоров с русскими, которые предполагалось провести 2 февраля в Нарве. Не в первый раз новгородцы и ливонцы съезжались на берег Наровы для обсуждения взаимных претензий и выработки решений. Теперь ситуация складывалась совершенно иной: великий князь Иван III, определяя ход встречи, руководствовался политическими расчетами, подчас противоречившими не только потребностям экономики, но и традициям международного общения, сформировавшимся в Северо-Западной Руси за предыдущие три столетия.

Основным вопросом встречи было требование великого князя выдать ему на расправу судей, приговоривших в Ревеле русского купца к смертной казни, что являлось основным условием возврата конфискованного в 1494 г. имущества, восстановления легальной торговли и освобождения четырех ревельских граждан. Условие ставило Плеттенберга в затруднительное положение. У него не было оснований вмешиваться в сферу городской юрисдикции, а тем более привлекать к ответу судей, вынесших приговор строго в соответствии с городским правом и положениями русско-ганзейского договора 1487 г. Вмешательство спровоцировало бы бурю не только в Ревеле, но и Риге, находившейся в сеньориальной зависимости от Ливонского ордена. Страна вновь погрузилась бы в смуту, подобную недавно пережитой.

Оказавшись между гневом Ивана III и перспективой внутреннего конфликта, магистр ухватился за идею нарвских переговоров и сделал все возможное, чтобы ливонская сторона предстала на них во всеоружии. На помощь ему пришли ливонские дипломаты, доставлявшие из России последнюю информацию о намерениях и действиях великого князя. Гартлеф Пеперзак, осенью 1497 г. в очередной раз побывавший в Новгороде, оказал магистру огромную услугу, когда по своим каналам получил информацию, что на предстоящих переговорах в роли главного ответчика по выдвинутым обвинениям предстояло выступать Ревелю. Дипломат настоятельно рекомендовал магистру как можно лучше подготовиться к встрече с русскими. «Недавно, — писал магистр ревельцам, — мы направили к наместнику в Новгород нашего переводчика с русского и верного слугу Гартлефа Пеперзака по поводу переговоров, которые мы в настоящий момент с разрешения и одобрения вашей чести полномочных представителей назначили для переговоров и запланировали на Сретенье [2 февраля 1498 года], и в момент составления этого письма он уже вернулся к нам и сообщил, что великий князь одобрил проведение переговоров. Согласно положениям рецессов [ландтага] и нашим постановлениям, которые мы посылаем здесь вашей чести вместе с копией ответа [великого князя], переведенного с русского на немецкий, а также в соответствии с мнением вашей чести, от новгородского наместника следует запросить письменный текст [выдвинутых] русскими обвинений, с тем чтобы у них не возникло желания сверх этого изготовить еще один какой-либо документ на русском языке, который они пожелают предъявить суду во время переговоров. Копию этого документа на русском языке мы вашей чести также вышлем, чтобы вы, прочитав ее, хорошо вникли в ее суть, а чтобы эти документы не внесли какого-либо конфуза и разлада, нам представляется правильным запросить их уже теперь»[1051]

Для недоверия у магистра были все основания, поскольку в ходе их длительного общения великий князь неоднократно нарушал данное слово и не придерживался договоренностей. Возможно, Плеттенберг помнил печальный опыт Готшалька Реммелингроде, которого застали врасплох, обрушив на него поток обвинений в адрес ревельцев, но письменного их перечня не предоставили. Поэтому магистр считал необходимым еще до начала переговоров получить от русской стороны обстоятельный перечень претензий к Ревелю и Ливонии на русском языке, чтобы не дать возможности в ходе переговоров сослаться на неточность перевода.

Ревельские ратманы должны были обеспечить надежную документальную базу своей позиции. «Наш настоятельный совет и доброе пожелание состоят в том, — продолжал магистр, — чтобы ваша честь совместно с другими [ганзейскими] городами соблаговолили лично прибыть сюда в страну на эти переговоры, а если у вас есть письма, послания, свидетельства и другие документы, которые могли бы послужить вам во время переговоров с русскими, то привезите их с собой. В частности, нам представляется крайне необходимым, чтобы, прибыв с Божьей помощью к нам [в Венден], вы привезли с собой вашу крестоцеловальную грамоту [с текстом договора 1487 г.], откуда можно было бы взять статьи, которые послужили бы вам на переговорах с русскими»[1052].

Следующая фраза определяла суть стратегии, которой этот умудренный опытом политик предлагал придерживаться в ходе переговоров: «Ведь если мы ведем переговоры с Новгородом или Псковом и придерживаемся договора, то и осуждать нас следует в соответствии с этой крестоцеловальной грамотой»[1053]. Лучший ход вряд ли можно было придумать. Плеттенбергу любым способом надлежало увести корабль ливонской внешней политики от опасных «рифов», которые таил договор 1493 г. и расположиться в относительно спокойной «гавани», предоставленной ей торговым миром 1487 г. По его замыслу переговоры следовало свести к конфликту между городами — ливонскими во главе с Ревелем, с одной стороны, Новгородом и Псковом — с другой. В этом случае участники переговоров были бы вынуждены обратиться к соглашениям 1487 г. поскольку к подписанию мира 1493 г. ливонские города не привлекались.

Участие в нарвских переговорах представителей «заморской» Ганзы, не имевших никакого отношения к договору 1493 г. гарантировало подобный ход дела, и поэтому Плеттенберг с самого начала настаивал на отправке Любеком в Нарву представительной делегации: «Наряду с этим письмом мы также написали шести уважаемым вендским заморским городам, чтобы они обсудили вопрос о скорейшей присылке своего посольства на этот съезд и позаботились о том, чтобы это посольство за месяц или три недели до начала переговоров прибыло сюда»[1054]. Но привлечь к переговорному процессу «заморскую» Ганзу магистру не удалось. Ни Любек, ни прочие вендские города не проявили активности в разрешении ливонских проблем и ограничились письменными заявлениями. Магистр не замедлил высказаться. «Никакие послания, — писал он руководству Любека, — не могут заменить представительной делегации Ганзы. У великого князя мало доверия к ливонским городам, которые он обвиняет в попустительстве тем, кто притесняет его подданных»[1055]. Только присутствие на переговорах «заморских» ганзейцев и их свидетельства в пользу ливонцев, считал он, помогут отклонить возведенные на них обвинения, однако ушлые ганзейцы продолжали стоять на своем. Отправка в Ливонию представительного посольства казалась им дорогостоящей затеей. Мало веря в благополучный исход переговоров, они опасались политических последствий провала и не желали делить с ливонцами ответственность за соблюдение неудобных пунктов русско-ганзейских соглашений[1056].

Отсутствие заинтересованности в успехе переговоров городов Нижней Германии явилось также следствием обособления ливонцев внутри Немецкой Ганзы. Вендские города без особого для себя ущерба сумели отмежеваться от ливонских сотоварищей при наличии альтернативных вариантов торговли с русскими землями. Если бы ливонская магистраль оказалась перекрытой, русско-ганзейский грузопоток переместился на территорию Пруссии и Литвы[1057].

Переговоры в Нарве Ганза фактически саботировала. Лишь Любек направил ратманов Тидемана Берка и Генриха Витте, а также синдика Матиаса Пакебуша, которым предписал всячески уклоняться от обязательств по оказанию Ливонии материальной помощи, а если ливонский магистр станет на том настаивать, отвечать, что этот вопрос не может быть разрешен до тех пор, пока все города Ганзы не определят свою позицию[1058].

От ливонской делегации магистр хотел добиться четкости и согласованности действий, для чего начиная с мая 1497 г. провел серию консультаций с представителями Ревеля, Риги и Дерпта. Подобные совещания организовывались в Ливонии с XIV в. и играли столь заметную роль в судьбе страны, что заслужили у историков название «ганзетагов малого масштаба»[1059]. В преддверии встречи, на которой ливонцам и «заморским» ганзейцам предстояло выступить сплоченными рядами, такого рода съезды обрели особое значение. Последний из них магистр собрал в Вендене за две недели до начала переговоров, 20 января 1498 г.; во время его работы самому пристальному изучению подверглось содержание всех договоров Ливонии с Новгородом и Псковом за предыдущие сто лет[1060]. Затем последовало совещание в Ревеле, в котором участвовали посланцы Любека[1061].

Переговоры с русской стороной начались в Нарве 2 февраля. Благодаря документированию ливонской стороной (по установке педантичного Плеттенберга), мы имеем возможность представить содержание взаимных претензий. Дополнением к официальным документам служит хроника Раймара Кока из Любека. Русские летописи на этот счет молчат: дела торговые вершились без монаршей воли и мало интересовали летописцев, и что 2 февраля посланцы ливонских городов прибыли в Нарву. Ревельскую делегацию представляли бургомистры Иоганн Ротерт и Иоганн Коллерт, ратманы Маркворт Бретольд и Иоганн Геллинкхузен. Из Дерпта были направлены ратманы Никлас Фикенхузен и Томас Шрове, который, будучи непосредственным участником событий 1494 г., мог оказаться полезным в качестве свидетеля. Из Риги прибыли два бургомистра, но они, как и посланцы Любека, особой активности в ходе переговоров не проявили. Интересы Ливонского ордена должны были защищать комтур Феллина Веннемар фон Дельвиг, комтур Ревеля Иоганн фон дем Рекке, фогт Везенберга Людвиг Кренгель и фогт Нарвы Корд Штрик. Съехавшись в замке Нарвы, гебитигеры провели последнее совещание с представителями городов и, как заметил Кок, «обговорили, как надлежит действовать»[1062].

Состав новгородской делегации неизвестен. Псков был представлен на самом высоком уровне: в Нарву прибыли князь Александр Владимирович, оба посадника и по два боярина от каждого городского конца. Возможно, делегация от Новгорода была не менее внушительной и возглавлялась обоими наместниками. Косвенно это подтверждается хроникой Кока: «Из России на границу в районе острова по названию Кифхольм (Kyffholm) прибыли два высокопоставленных господина в сопровождении 50 всадников»[1063]. Упоминание острова Кифхольм, где испокон веков ливонцы вели переговоры с новгородцами, заставляет думать, что любекский хронист имел в виду именно новгородское представительство.

В официальном отчете ливонской стороны говорится, что орденские гебитигеры предложили русским прибыть в Нарву для обсуждения вопроса об освобождении четверых граждан Ревеля и возврата имущества, конфискованного в 1494 г., но те категорически отказались, сославшись на то, что обычно такого рода встречи производились на острове Кифхольм. Предложение ливонцев, считавших необходимым сначала решить дело с возвратом конфискованного имущества ганзейцев, а потом приступать к разбору взаимных претензий, русской стороной также было отклонено. Решение дела отложили до приезда любекцев, появившихся в Нарве только 4 февраля, после чего русские предложили ливонцам встретиться на Кифхольме в День св. Доротеи (6 февраля). Стороны должны были представить по 60 человек, однако орден насторожило, что их партнеры по переговорам не захотели назвать точное число людей из сопровождения. «Комтуры ордена, — пишет по этому поводу Кок, — не пожелали этого разрешить, поскольку знали корысть (nuсkе) и хитрость русских и поскольку ордену стало известно, что русские хотят всех (немецких. — М. Б.) посланцев пленить и увести в Россию. По этой причине орденские чины категорически отказались начать переговоры на острове под одной крышей с русскими»[1064]. Те времена, когда Кифхольм казался ливонцам безопасным, прошли. Общение с Иваном III и печальная судьба ревельского посла Готшалька Реммелингроде, которого не защитили от плена и разорения охранные грамоты, научили их осторожности. Опасаясь засады или провокации, ливонцы наотрез отказались от встречи вне своей территории, русские же не захотели ехать в Нарву. Каждая делегация оставалась на своем берегу Наровы, а связь поддерживали, вероятно, служащие ордена и русские приставы. Стороны только обменивались документами, что чрезвычайно затрудняло тщательное обсуждение обвинений против ганзейцев.

Мы не знаем, удалось ли получить Плеттенбергу список обвинений до начала переговоров. Известно лишь, что 9 февраля в 8 часов утра в Нарву была доставлена пространная грамота с перечнем жалоб русской стороны. Доставившие ее приставы «ничего не захотели слушать в оправдание, а напоследок сказали, что даже если они и выслушают, то ничего не передадут»[1065]. Лишь спросили, когда прийти за ответом; им сказали, что срок будет определен после изучения документа секретарями Риги, Дерпта и орденскими гебитигерами. Перевод на немецкий язык русских жалоб был помещен в ганзейском отчете:

«Магистр Ливонский посылал к новгородским наместникам [просить] нашего государя разрешить созвать съезд по поводу пленных послов и немецких купцов и отобранного у них имущества и о закрытии подворья; так и случилось.

И если Рига, Ревель и Дерпт совместно с другими 70 городами состоят с новгородскими наместниками нашего государя в мире и придерживаются крестоцелования, то равным образом и господин ливонский магистр и вся Ливония, [включая] Ригу, Ревель, Дерпт и Нарву и другие города, состоят с наместниками нашего государя и с его "отчиной" Великим Новгородом в мире и придерживаются крестоцелования. А между тем в Риге, Дерпте и Ревеле и прочих городах наши греческие церкви подвергаются насилию, "Русские концы" разоряются, а над купцами нашего государя творят произвол; вопреки крестоцелованию и мирному договору многих убили и избили, многим отрубили руки, вырвали бороды, а также обирали вопреки закону. А более всего творилось насилия над купцами нашего государя в Ревеле, где людей варили в котлах, не позволяли нашим [людям] освятить церковь и жить в их домах (in oren huszeren), а также ставить в них печь (аvеn).

И наместники нашего государя не один раз посылали к ним [в Ревель], однако они им в этих делах удовлетворения не дали (neyn recht gedan); в прошедшие времена [в 1489 г.] у нашего государя великого князя побывали послы Томас Хагенбеке и Ганс Хартвиг, и наш государь указал этим послам передать 73 городам, что они должны сотворить правосудие по всем жалобам новгородских купцов.

А кроме всего того, граждане Ревеля сотворили преступное деяние: в прошедшие времена они возвели вину на одного купца нашего государя Василия Зубарева без всякого основания, арестовали его и сожгли на окраине города. И когда они станут поступать в соответствии с мирным договором и по всем делам свершат правосудие, тем самым они искупят свою дерзость (spoth).

По той же причине наместники нашего государя приказали схватить ваших ольдерменов и хофескнехта с их сотоварищами, а имущество опечатать; они приказали арестовать Готшалька Реммелингроде с его людьми, поскольку он был из Ревеля, а большинство бесчинств в отношении людей нашего государя творится в Ревеле.

И когда прибыли к нашему государю от имени 73 городов Томас из Дерпта и его спутник Готшальк, так дерптского посла наместники нашего государя приказали отпустить подобру-поздорову вместе с его спутниками и имуществом. А почему были схвачены Готшальк из Ревеля и купцы, так то они 73 городам растолковали при посредничестве Томаса [Шрове], чтобы довести до их сведения, почему он был арестован. После того как господин магистр много раз посылал к нашему государю [просить] за пленных купцов и Готшалька, наш государь ради просьб магистра приказал новгородским наместникам выпустить купцов, а также Готшалька, что и было исполнено.

А вы должны осуществить правосудие по всем этим делам, поскольку вы даете удовлетворение согласно крестоцелованию: в соответствии с крестоцел ованием, содержать в чистоте Божьи церкви нашей греческой веры и Русские концы в ливонских городах, в Риге, Дерпте, Ревеле и других городах, и не чинить над ними насилия.

И что из церквей взято, вы должны возвратить и деревни (dorpe) при церквях очистить, церковь в Ревеле позволить освятить и ставить печи в горницах (in de dornitzen) и в них жить. И выдать злодеев, которые в Риге, Дерпте, Ревеле и Нарве и других городах Ливонии людей великого князя сжигали и в котлах варили и убивали и отрубали [им] руки и [виновны] в других делах, поскольку вы не давали управы, согласно крестоцелованию и мирному договору. Вы во всех этих делах свершите правосудие и по всем жалобам людей великого князя дадите удовлетворение. И как только вы во всех этих делах свершите правый суд и выдадите злодеев, тогда и мы вашим людям во всех делах дадим удовлетворение и освободим четырех ревельцев, которые все еще находятся в Новгороде в заключении, вместе с товарами»[1066].

Как следует из документа, ливонской стороне не удалось вести разбирательство в правовом поле мира 1487 г. Послы великого князя заявили, что считают ливонские города ответственными за соблюдение договора 1493 г., утвержденного магистром от имени всей страны. Н. А. Казакова предполагала, что для русской стороны эта ссылка имела принципиальное значение представить жалобы русских как продуманную, целевую и стратегически безупречную программу, направленную на создание благоприятных условий для развития русской торговли на Балтике[1067]. Уделив большое внимание «ноте протеста» русской делегации, она лишь схематично передала ответные реплики представителей Ревеля, Дерпта и Риги. «Отговорки», «уклончивые ответы» — все то, что Н. А. Казакова воспринимала с предвзятостью и скептицизмом, являлось результатом многомесячного кропотливого расследования советов ливонских городов по требованию Вольтера фон Плеттенберга.

Во избежание кривотолков ответ на жалобы русской стороны был произведен ливонцами в письменной форме. Впоследствии его текст также включили в отчет. Представители ливонской стороны старались вести дебаты в рамках договора 1487 г. и заявляли, «что придерживаются той крестоцеловальной грамоты, которую они сотворили и докончали (gemaket und geendiget) в Новгороде в [14]87 году, а вот к крестоцелованию и мирному договору, которые состоялись между странами [Московским государством и Ливонией в 1493 г.], купечество отношения не имеет»[1068]. Вряд ли в этом следует видеть проявление городского эгоцентризма или нежелание Ганзы принимать на себя обязательства по выполнению условий русско-ливонских договоров[1069], так как именно на таком варианте переговорного процесса настаивал магистр Плеттенберг. Линия поведения, которую демонстрировали в Нарве представители городов, вырабатывалась на совещаниях ливонской стороны накануне переговоров по настоянию и в присутствии самого магистра.

Одним из первых был рассмотрен вопрос православных церквей в ливонских городах. «Посланцы Риги, — сказано в отчете, — ответили, что в их городе ни московиты, ни новгородцы, ни псковичи не имеют церквей, но только люди из Полоцка[1070], Витебска и Смоленска, поскольку епископ Полоцкий имеет обыкновение присылать туда своих священников (kerckhemn) и содержать с ними вместе по старине. Дерптцы же ответили, что церковь в их городе насилиям не подвергается и не притесняется, а также никто не мешает ее освящать, но как новгородцы, так и псковичи в настоящее время, как и прежде, держат свои церкви по старине; спор же с новгородцами произошел по поводу того, где следует святить — внутри нее или во всех местах, что к ней относятся, — помещениях (woninge), где имеют обыкновение жить священник (prester) и дьяки (diaken). Ревельцы тоже ответили, что по поводу церквей жалоб к ним не поступало и что русские пользуются церквями так же, как это повелось со старины»[1071].

Интерес русских властей к православным церквям Ревеля, Дерпта и Риги был далеко не случаен. При отсутствии в ливонских городах особых подворий они служили для хранения товаров, являясь административно-хозяйственными центрами и местом сбора православной общины, объединяя всех русских, живших на чужбине. «Добиваясь во время Нарвских переговоров принятия Ганзой обязательства "держать чисто" русские церкви и "не чинить насилий", великокняжеское правительство стремилось обеспечить не только свободу отправления религиозного культа, но и неприкосновенность складских помещений и свободное проявление тех форм жизни русского купечества, которые были связаны с церквами», — писала в этой связи Н. А. Казакова[1072]. Это не вызывало бы возражений, если бы существовали доказательства чинимых над церквями насилий, которые тут приняты как данность. Но даже если усомниться в правдивости заявлений ливонских бюргеров, единогласно утверждавших, что им подобные случаи неизвестны, небывалый ранее приток русских купцов в ливонские города трудно соотнести с обвинениями в насильях над русскими. Если в Ливонии покушения на православные храмы действительно имели место, то составители псковских и новгородских летописей не преминули бы это отметить, однако вплоть до 1497 г. они безмолвствовали.

Тезу о поругании русских церквей, которая со времен Нарвских переговоров 1498 г. стала превращаться в устойчивый летописный топос, следует рассматривать в контексте идеологических программ, уже сформировавшихся при великокняжеском дворе. Великий князь Московский должен был явиться Европе в ореоле поборника православия, как это было при подписании мирного договора с литовским князем Александром в 1494 г.

В спорах вокруг вопроса о русских церквях в ливонских городах был только один реальный момент, и он касался постройки в них печей. Впервые эта проблема была затронута при обсуждении положений русско-ливонского мира 1493 г., что, по предположению И. Э. Клейненберга, было связано с расширением русской торговли в Ливонии, продолжительностью пребывания русских купцов в ливонских городах и необходимостью решить вопрос об отоплении церквей и прилегавших помещений в зимний период[1073]. Во время нарвских переговоров требование было предъявлено лишь Ревелю; во всяком случае, только ревельцы сочли нужным высказаться на этот счет, и ответ их был весьма определенен: «По поводу освящения церквей ревельцы ответили, что церкви внутри их города как стояли с незапамятных времен, так и до сего дня стоят, и никаких жалоб на их счет они не слышали. А строительства в них печей в старину в них не бывало, и они не хотели бы разрешать заводить в них какие-то печи под предлогом, что это, дескать, необходимо, и хотят, чтобы все оставалось по старине»[1074] или, как было сказано в другом документе, «как было в те времена, когда эти церкви были построены»[1075].

То, что вопрос о строительстве печей адресовался главным образом к магистрату Ревеля, вполне объясняется тем, что в приграничном Дерпте русские купцы надолго не задерживались, а в Риге, где городской рынок плотно освоили выходцы из Полоцка, Смоленска и Витебска, купцов из числа подданных великого князя Московского было не так много. Но вот почему необходимость в печах вообще возникла? Вряд ли можно было расположить под крышей церковных помещений всех русских купцов, приезжавших по делам в Ревель, — во всяком случае, подобных «купеческих общежитий» русская торговая практика не знала. В помещениях при православных церквях всегда обитали только несколько человек из числа церковного причта, о чем упоминали в своих ответах ревельцы. Православные церкви стояли в Ревеле веками и печами не отапливались. Священнослужители обеих конфессий могли себе позволить в холодное время года только переносные жаровни. Производить отопление купеческих церквей было бы абсурдным в силу того, что в них хранились товары, в том числе и скоропортящиеся, что предполагает сохранение в помещении скорее низкой, чем высокой температуры. Да и пожар в отапливаемой церкви мог вспыхнуть в любую секунду от любой ненароком вылетевшей из печи искры, и тогда вместе с деревянной церковью обратились бы в прах надежды на барыш многих десятков русских «гостей». Любой пожар в крупном средневековом городе, где дома тесно жались друг к другу, мог обернуться катастрофой, но «русские деревни» находились на окраине, и угроза для самого города исходить не могла. Власти Ревеля отказ строить печи в православных церквях сопровождали ссылками на старину, которую они не хотели нарушать даже в мелочах.

С позиции ливонцев курьезным выглядело требование великокняжеской администрации «держать в чистоте» «Русские концы» и не подвергать насилию их обитателей. Рижане и ревельцы в ответ заявили, что про случаи притеснения русских людей, проживавших в их городах, не знают. Дерптцы же на этот счет дали самый пространный ответ: «Дома и помещения (woninge), расположенные непосредственно при русской церкви в самом городе, принадлежат их гражданам (oren borgeren), а также то, что их [дома] никто никому по настоящему не уступал, иначе это было бы записано в городскую книгу. В настоящее же время там проживает несколько русских людей, которые по обычаю снимают у наших граждан дома, прилегающие к русской церкви. Поэтому-то место в их городе и стало называться "Русским концом", подобно тому как в Пскове существует Немецкий берег (Dudesche strant) по имени располагающихся там немцев; но если немец туда приезжает, он обязан платить своему хозяину, в доме которого он остановился, плату по найму»[1076].

В ливонских городах дома русских купцов не пользовались правом экстерриториальности, поскольку купцы лишь арендовали помещения, как и прочие гости, прибывавшие из «заморских» ганзейских городов, Пруссии, Данцига, Швеции, Литвы, Дании. За исключением случаев, когда в ливонских городах по постановлению городского совета производились аресты русских купцов, все покушения на их жизнь и имущество воспринимались как преступления, подлежащие ведению городских полицейских и судебных служб. Это пытались объяснить представителям великокняжеской власти посланцы ливонских ратов во время переговоров в Нарве, но для тех это вряд ли было понятно. Она казалась лишь злонамеренной отговоркой.

После того как ливонские представители сформулировали ответ по вопросу о печах, они перешли к главным обвинениям русской стороны, которые касались городской юрисдикции. «Следом за тем была затронута статья о том, что будто купцам великого князя, [приезжающим] из Великого Новгорода, вопреки крестоцелованию, чинят большое насилие с убийствами, отрубанием рук, вырыванием бород и обирательствами, на что господа посланцы ратов ответили: в статье совершенно не обозначено, с кем обошлись подобным образом, и они не могут на это ответить ничего определенного, пока перед их глазами никто не предстал [с жалобой]. Но если кто-либо представит иск и жалобу, тому сразу же в городах, где подобное случилось, согласно крестоцелованию, будет дано удовлетворение»[1077].

Отсутствие в русских обвинениях конкретики представляется странным, особенно если учесть, что речь в русской жалобе шла о массовых случаях. Все конкретные случаи насильственных действий в ливонских городах в отношении русских купцов изложены в ответе Ревеля.

Ревельцы же не отрицали, что прискорбные случаи имели место. «Было такое, что в предшествующие времена был убит [каким-то] моряком некий слуга по имени Маленький Фома (cleynen Fomen), из-за чего они сразу же тогда замкнули свой город и приказали искать на всех кораблях, и если бы русские тогда посодействовали, то злодея (quaden man), которого предупредили и которому дали уйти, там бы нашли и судили как преступника, согласно крестоцелованию»[1078]. Восемь дней спустя злодея изловили и доставили в суд (уn den staven). Оказалось, что им являлся брат пострадавшего. Второй случай, который можно озаглавить как «дело об отрубленных пальцах», был связан с потасовкой, завязавшейся на ревельском мосту между шведом и русским, во время которой последний и потерял свои пальцы. «Поскольку, как это бывало и прежде, — говорили ревельцы, — жалоба дошла до фогта, они приказали разыскивать преступника на кораблях, и если бы смогли его найти, то судили бы его, согласно крестоцелованию». По фактам выдергивания бород ревельские власти ничего не смогли установить, однако заверили русскую сторону, что, «если поступит жалоба, они осуществят суд на основании любекского права»[1079]. Речь шла о преступлениях на бытовой почве — убийстве и членовредительстве в результате драк. Ситуация банальная и для крупного портового города весьма правдоподобная.

Гораздо больше внимания потребовали случаи казней русских людей по приговору ревельского суда, с позиции русской стороны проведенные без должного основания. Исследование судебных документов, выполненное по просьбе Готшалька Реммелингроде и настоянию магистра Плеттенберга, позволило ревельским властям выявить только два таких случая. Первым делом речь шла о казни кипятком: «В Ревеле был сварен человек по имени Василий Захарьев из Ямгорода, фальшивомонетчик, согласно указанию господина магистра, данному Ревелю. Он [этот преступник] купил у одного жителя Пскова, по имени Андрейка, литвина, 8 марок за 14 новгородские деньги, привез их с собой и распространял внутри и за пределами Ревеля, выдавая их за настоящие (букв.: хорошие) деньги. А потом еще стало известно, что в их компании в Ямгороде был еще один, по имени Ортус, который вместе с ними также принимал участие в распространении [фальшивых] денег. Поэтому названный Василий обвинялся по закону, и за свое злодеяние, как это и полагается по любекскому праву, был казнен кипятком»[1080]. В другом документе содержится дополнительная информация: «Обо всем том рат Ревеля обращался с посланиями к наместнику великого князя в Новгороде Якову Захарьевичу и посадникам (borgermesters) в Пскове, чтобы они тех преступных людей также должны судить; как они с этим поступили, то знает лишь Бог да их души»[1081].

«Затем на статью о сожженном русском, по имени Василий, которого граждане Ревеля якобы безвинно сожгли в пригороде, посланцы городского совета ответили, что тот был казнен за его нехристианское, порочное, злостное преступление, о чем пойдет речь ниже, а именно за то, что он в Ревеле во дворе одного извозчика, который должен был вывезти из города его товары, сношался (behalvet und boslagen) с кобылой… И прежде чем совершить преступное деяние, он спрятал в шапку свою святыню (нательный крест или иконку. — М. Б.)… Поскольку это преступление тут же было обнаружено, его за это арестовали. Ревельцы не могли пройти мимо этого, но обязаны были его за такое нехристианское и противоречившее природе деяние с кобылой предать его суду по всем Божеским и человеческим законам, как это принято во всем святом христианском мире, чтобы осуществилось возмездие Господне»[1082]. Во время последующего разбирательства ревельцы продолжали настаивать на правомочности города самому вершить суд по таким делам и на законности вынесенного смертного приговора[1083].

Ревельцами были представлены две сходные ситуации, касавшиеся высшей юрисдикции городских властей Ревеля. В обоих случаях приговор, вынесенный ревельским судом на основании городского права двум русским купцам, обрекал их на мучительную смерть. Он приводился в исполнение одними и теми же исполнительными органами и фиксировался в судебных записях. И все это с неумолимой жестокостью средневековой пенитенциарной системы. Судьба фальшивомонетчика Василия Зубарева русскую сторону заинтересовала гораздо меньше, чем страшный конец его тезки-содомита. Преступление Зубарева вошло в общий поток «плюрализаций», а дело Василия Сарая стало главной статьей обвинений ревельцев. Чем это было вызвано, сказать трудно. Возможно, дело заключалось в социальном положении казненного. По «Прекрасной истории», это был человек знатный (van grothem gesiechte)[1084], и, вероятно, знакомый великому князю.

Но, возможно, что эпизод с Василием Сараем произошел именно тогда, когда великому князю понадобилась деталь, которая могла бы придать законченность картине насилия в отношении его подданных. Нужен был мотив, в отсутствие которого события производили впечатление либо мести подданным империи за отказ Габсбургов от русско-имперского союза, либо произвола. Несостоятельность ливонского правосудия на Нарвских переговорах 1498 г. выступала в качестве главной черты русских жалоб. Однако при отсутствии указаний на конкретные прецеденты обвинения не производили на ливонцев, воспитанных в европейской традиции, впечатления. Власти ливонских городов не уставали повторять, что «они во все времена отправляют правосудие по всем жалобам; если же кому-либо еще следует получить удовлетворение по жалобе, пусть он заявит о том в городе, где он должен добиться правосудия, и ему его следует предоставить, согласно крестоцелованию»[1085].

И последний аккорд ливонского оправдательного документа: «Как могущественный господин магистр разрешил этот настоящий съезд по поводу пленных послов, купцов и их имущества, так и посланцы [городов] гарантируют, что по этим жалобам [русской стороны] будет дано удовлетворение, как только четверо людей вместе с имуществом купцов, конфискованным тогда, будут освобождены и выпущены. Ведь Иоганн Хильдорп передал могущественному господину магистру [слова] великого князя Московского, что если он своих купцов, содержавшихся в заключении в Риге и Ревеле, получит в Великом Новгороде, что и было сделано, то он, великий князь, сразу же ответит тем же»[1086]. Ливонцы, до этого момента просившие великого князя о милости, впервые откровенно заявили о том, что считают действия великого князя Московского незаконными и будут продолжать переговоры только в случае исполнения им своих обязательств по освобождению четверых граждан Ревеля и возврата изъятого имущества.

Эта мысль красной линией прошла через все жалобы ливонских городов, включению в текст итогового документа. Первая претензия касалась незаконного ареста в 1494 г. ливонских послов Реммелингроде и Шрове, которые были направлены ганзейскими городами в Москву «для ведения переговоров, являя тем самым ничего другого, кроме как намерение соблюдать мир, любовь и дружбу с великим князем, в соответствие с крестоцеловальными грамотами», и которых тот, «возможно, по наущению злых людей, невзирая на печать, грамоты, крестоцелование, доброе доверие, в условиях полного мира… приказал схватить и учинить бесчестье (unerliken handelen lathen)… невзирая на то, что послы во все времена, у всех народов и у всех государей, как во время мира, так и в условиях объявленной войны, пользуются свободным проездом туда и обратно». Нарушением крестоцелования провозглашался также арест купцов, «языковых учеников», священника и хофескнехта Немецкого подворья, «будто они были ворами, разбойниками и убийцами». Особо отмечалось, что в заключении «многие купцы так тяжело заболели, что их жизнь подвергалась опасности», а Готшальк Реммелингроде и вовсе умер по возвращении. Указывалось также, что во время пребывания посольства в Москве Реммелингроде, Шрове и их переводчика (tolk) «обобрали вопреки Господу и праву». По всем этим жалобам ливонская сторона надеялась получить удовлетворение: «Полномочные послы 73 городов высказали дружеское пожелание, чтобы четверых купцов, которые еще томятся в тюрьме, с имуществом прочих купцов, которые принадлежат общинам 73 городов, все еще находящимся под арестом, были оттуда освобождены и отпущены, после следует дать удовлетворение на все вышеописанные жалобы, после чего обеим сторонам надлежит дать удовлетворение по всем прочим жалобам, ими полученным и им предоставленным»[1087]. Выдвигая русской делегации претензии, ливонцы продолжали надеяться на диалог, которого быть не могло. От русских послов требовалось довести волю великого князя и содействовать ее претворению в жизнь, даже если для этого понадобится в очередной раз оказать давление на города и ландсгерров Ливонии.

Ливонцы в Нарве продемонстрировали несвойственный им ранее напор и чувство собственного достоинства. Их обвинения теперь были адресованы самому московскому государю, на которого они возлагали ответственность за безосновательные аресты и длительное заключение ганзейских купцов, языковых учеников и служащих Немецкого подворья, а также изъятие их имущества. Именно с него потребовали отчета за нарушение общепринятых норм обращения с послами, которым следовало обеспечивать свободу передвижения даже во время войны, ответа за пленение Готшалька Реммелингроде, а также ограбление его и Томаса Шрове. Наконец, великому князю в безапелляционной форме напомнили, что он давал обещание освободить пленников в обмен на русских купцов, задержанных в Риге и Ревеле, но, когда его требование было выполнено, отказался от своего слова.

Представители городов выполняли указания главы ливонской конфедерации, а их поведение на нарвской встрече отражало глубокие перемены, происходившие в настроении магистра, постепенно убеждавшегося в бесполезности поиска компромисса с великим князем Московским. Еще до начала переговоров, в январе 1498 г. штатгальтер Вильгельм фон Изенбург, принявший бразды правления после Иоганна фон Тифена, получил от Плеттенберга письмо с предсказанием провала предстоящей встречи, после чего Ливонии придется вступить в тяжелую войну. При таком исходе и он сам, и ливонские «сословия», чьи позиции ливонский магистр узнал во время превентивных совещаний, намерены защищать страну от агрессии с оружием в руках[1088].

На этом фоне слова ливонское заявление в Нарве звучит как манифест нового подхода к разрешению русско-ливонских противоречий, гораздо более жесткий и бескомпромиссный, нежели ранее. Русские потребовали от ливонцев полного удовлетворения своих претензий, но никаких гарантий выдачи четыре пленников и имущества не предоставили. Ливонцы, наученные горьким опытом безрезультатных уступок, приняли решение покончить с этим. Перемены в поведении ливонцев не предусматривались инструкциями русской делегации от государя, что и стало причиной срыва переговоров. Как сказал по этому поводу Раймар Кок: «Переговоры закончились безрезультатно, и каждый поехал восвояси»[1089].

Иван III отреагировал на это с сильным раздражением, что ощутили пленные ревельцы. Вскоре их перевели из Новгорода в Москву[1090], и условия содержания вновь ужесточились. В русскую столицу не доходили денежные и продуктовые передачи, которые доставлялись в Новгород родными и земляками; их полностью изолировали от общения с внешним миром. Лишь временами от доброхотов из числа стражников да от случайных посетителей, которых из каких-то своих соображений иногда допускал к ним в темницу великий князь, они узнавали новости о положении дел на родине и в ганзейских городах. Об этом они сообщили в письме, которое удалось переслать в Любек: «Из Литвы и из Швеции мы узнаем, что нас, бедных и несчастных людей, все позабыли, а также нам говорили и русские и литовцы, которые приезжали сюда из Литвы и побывали недавно в городе Данциге, как вы это должны знать, что вы пребываете в подготовке к морскому походу с подобающими припасами и солдатами. О, Господи! Слушать это нам было прискорбно, и плохая весть, которую мы никак не предполагали от вас [получить], что вы таким ужасным образом должны были нас позабыть, а мы здесь достойным сожаления образом оставлены среди этих псов (manck dussen hunden) в тяжелых оковах, тюрьме и унижении. А ведь мы, несчастные люди, находимся здесь и провели здесь уже четыре года не сами по себе, а за всю Ганзу. И если никто из Ганзы, как мы слышим, не предполагает [сделать] больше того, что должен [сделать] милосердный Господь, то нам самим следует придумать, как нам отыскать другой способ сохранить наши жизни и достояние»[1091].

Это письмо явно не подвергалось перлюстрации, из чего можно заключить, что до адресатов оно добиралось с оказией, скорее всего через тех самых литовцев, с которыми пленникам удалось свидеться. В нем содержалось и печальное известие: «Один наш собрат, а именно Герман Зварте (Swartow), почил в Бозе, да смилуется над ним Господь». Осуждая действия руководства Ганзы, которое их «забыло», пленники вместе с тем продолжали надеяться на его содействие: «Кроме всего, если так случится, что вы будете отправлять послов [к великому князю], ради Господа, не забудьте о нас, о чем мы вас просим»[1092]. Но помощи от Ганзы они так и не получили. После провала Нарвских переговоров магистр Плеттенберг также утратил к ним интерес. Отчасти его извиняет то, что с весны 1498 г. обострилось положение на русско-ливонской границе и он занялся подготовкой страны к надвигающейся войне. Можно предположить, что после переговоров в Нарве он точно знал, что судьба граждан Ревеля ганзейское руководство не слишком волновала, а потому не могла служить мотивом для получения им от «заморской» Ганзы финансовой помощи. Надо также учитывать, что переговоры с русскими оказались для магистра чрезвычайно дорогостоящими. Еще в 1495 г., в самый разгар кампании по освобождению пленных ганзейцев, Плеттенбергу удалось получить от Ревеля и Дерпта обязательства взять на себя расходы по организации посольств, но получить деньги оказалось не в пример труднее. В 1498 г. магистр напомнил Ревелю о данном обещании и даже выслал городскому совету счет на оплату своих расходов, напомнив, что следует также оплатить услуги дипломатов Хильдорпа и Пеперзака, сыгравших важную роль в деле освобождения ганзейских пленников. Ревель сделал попытку переадресовать просьбу магистра «заморской» Ганзе, сославшись на собственную неплатежеспособность[1093]. Не только желания, но и возможности продолжать тягостные и бесперспективные хлопоты по поводу пленников у магистра Плеттенберга в 1498 г., по-видимому, не стало.

Как за последнюю соломинку хватались узники за случайную надежду. В последнем письме, обращенном к согражданам в Ревеле, они предлагали перехватить посольство, которое, как им стало известно, великий князь намеревался отправить «к наисвятейшему папе и наисветлейшему государю римскому королю». Они умоляли ратманов «во имя Господа задержать послов на время, чтобы нас освободили»[1094]. Никакого посольства к императору Максимилиану великий князь посылать не собирался, но, если бы подобное случилось, власти Ревеля вряд ли осмелились бы выполнить то, о чем их просили узники. Трем пленникам свободу предоставили лишь после окончания Русско-ливонской войны 1501–1503 гг.; имущество же ганзейских купцов так и не было возвращено.

После окончания Нарвских переговоров ганзейские города фактически отстранились от решения ливонских проблем. Это было обусловлено как начавшейся в 1498 г. датско-шведской войной, которая сделала Балтийское море зоной повышенной опасности, так и коммерческим эгоизмом, нежеланием тратить средства на укрепление экономических позиций ливонских городов, конкурировавших с городами «заморской» Ганзы в прибыльной торговле с русскими землями. Однако магистр Плеттенберг не оставлял попыток получить от ганзейцев финансовую поддержку. Воспользовавшись приездом в Ливонию посла верховного магистра Фридриха Саксонского комтура Кобленца Вернера Шписа фон Булленсхейма, он предложил ему на обратном пути посетить ганзетаг в Любеке и попросить вынести на обсуждение вопрос об оказании Ливонии материальной помощи. Комтур Кобленца выполнил возложенное на него поручение. Прибыв в Любек, он выступил перед представителями ганзейских городов и зачитал письмо ливонского магистра, в котором говорилось о громадных усилиях, затраченных Ливонским орденом при завоевании Ливонии и сохранении ее под властью католических государей во имя блага «немецкой нации» и Ганзы; после этого комтур просил высокое собрание удовлетворить ходатайство ливонского магистра и помочь Ливонии[1095]. Особого впечатления на собравшихся это, однако, не произвело: участники ганзетага ограничились тем, что приняли решение поблагодарить магистра Плеттенберга за его вклад в разрешение проблемы пленных купцов и просить его, памятуя о четырех оставшихся в неволе ревельцах, продолжить хлопоты по их освобождению. Что же касается денег, то тут ганзейцы изъявили намерение еще раз обдумать этот вопрос, ибо дело это, по их словам, слишком щепетильное и неосторожные действия могут нанести вред их торговле с Россией[1096]. Как и следовало ожидать, раздумья эти затянулись надолго, и Ливония от Ганзейского союза никакой ощутимой поддержки так и не получила.

Индифферентность «заморской Ганзы», публично продемонстрированная в ходе Нарвских переговоров и на Любекском ганзетаге, не была неожиданной, особенно для такого умного и осторожного политика, как Вольтер фон Плеттенберг. Его обращение к Ганзе при содействии комтура Кобленца стало последней попыткой договориться. Чуть позже он уже не просил, а требовал от ганзейцев, торгующих в Ливонии, оказания содействия при разрешении ее внешнеполитических проблем, угрожая ввести санкции, установив высокие пошлины на ганзейские товары. Тогда ганзейцы призадумались, а Любек произвел опрос вендских городов, чтобы выяснить, согласны ли те принять требования магистра[1097].

Мы вновь обращаемся к причинам резких перемен в политике магистра Плеттенберга к началу 1498 г. Даже «заморские» ганзейцы почувствовали решимость и бескомпромиссность, которые стали отчетливо проступать в поступках Плеттенберга. Магистр на протяжении 1494–1497 гг. всеми силами старался снизить степень напряженности в русско-ливонских отношениях и не доводить дело до вооруженного конфликта, теперь приступил к подготовке войны. Ему требовалось мобилизовать ресурсы всех государств ливонской конфедерации, а потому три последних предвоенных года оказались для него чрезвычайно напряженными.

Вместе с тем он оставался все тем же Вольтером фон Плеттенбергом, чью «осторожную мудрость» восславил Карл Ширрен, который никогда не решился бы на резкую перемену своего политического курса без веского на то основания, без тщательного анализа создавшегося положения и благоприятных обстоятельств, суливших надежду на успех[1098].

Где же искать причины разительных перемен в поведении магистра Плеттенберга к началу 1498 г? На чем строились теперь его расчеты? От Ганзы многого ожидать не приходилось. Швеция в 1497 г. признала королем Юхана Датского, связанного союзническими отношениями с Иваном III и в новом качестве вряд ли могла быть полезна Ливонии. Несмотря на решение об оказании Ливонии помощи, принятое на Вормском рейхстаге в 1495 г., никакой особой поддержки со стороны германской нации ливонские ландсгерры не имели. Большого прока от Немецкого ордена и папства ливонскому магистру также не было. Верховный магистр Иоганн фон Тифен как вассал следовал приказу польских королей и участвовал в походах против турок, крымских татар, господаря Валахии Стефана и не имел возможности эффективно поддержать своего главного гебитигера в Ливонии. Папа Александр VI Борджа, полностью поглощенный «большой» европейской политикой и угрозой нового турецкого натиска на Европу, ограничил свою помощь публикацией буллы, призывавшей католических государей оказать содействие Швеции и Ливонии в их противостоянии «русским схизматикам» (1496), и на несколько лет отошел от ливонских проблем.

В связи с необходимостью противодействовать экспансии турок возник проект радикальной реорганизации Немецкого ордена и его передислокации на Дунай для борьбы с иноверцами. Впервые он был оглашен еще на Констанцском соборе 1414–1417 гг. План был инициирован польскими королями, заинтересованными как в безопасности южных границ, так и в ликвидации орденской Пруссии. В 1494 г. епископ Ермандландский Лукас Ватценроде не только предложил переместить Немецкий орден ближе к Балканам, но и оспорил его права на многочисленные привилегии, пожалованные императорами и папами. Демарш епископа снискал одобрение польского короля Яна Ольбрахта и прусской оппозиции[1099]. Чтобы сохранить свои привилегии и статус ландсгерра Пруссии, ордену требовалось доказать свою идентичность братству «воинов Христовых».

Верховный магистр Иоганн фон Тифен, который не мог решиться на открытую борьбу с польской Короной, предпринял усилия для нейтрализации врагов Немецкого ордена. Им была разработана программа реформ по укреплению дисциплины братьев-рыцарей, возвращения их на путь старинного благочестия в соответствии с уставом, а также повысить ответственность должностных лиц и улучшить отношения членов ордена с его подданными[1100]. В апреле 1492 г. Тифен представил эту программу прусскому капитулу, но лишь в 1494 г. ему удалось заручиться согласием ливонского и имперского магистров, Вольтера фон Плеттенберга и Андреаса фон Грумбаха, на участие в работе генерального капитула, который должен был ее утвердить. Последний так и не состоялся, поскольку из-за сложной обстановки Плеттенберг не смог приехать в Пруссию. Но мысль о созыве генерального капитула не покидала верховного магистра все оставшиеся ему годы. В ожидании столь важного для ордена события Тифен старался возобновить практику «визитаций» и в 1497 г. распорядился об инспектировании ливонских конвентов[1101].

Римская курия оказалась главным узлом обороны ордена от нападок его врагов, а потому Тифен изо всех сил старался усилить позиции прокуратора ордена, представлявшего его при папском дворе, но ему не хватало денежных средств. Симпатии иерархов папского окружения стоили весьма дорого. Верховный магистр обращаться к Плеттенбергу и к имперскому магистру Грумбаху с просьбой внести свою лепту в содержание прокуратора, на что те неизменно отвечали вежливым отказом[1102]. Денег у Плеттенберг не было, хотя он относился к Тифену с чувством уважения.

Бедность орденов в конце XV в. отнюдь не являлась измышлением их руководителей[1103] и оказывала парализующее воздействие на орден, делая невозможным противостоять проискам его врагов в Римской курии, проводить внутренние реформы и активизировать внешнюю политику, что позволило бы ему подтвердить статус защитника католического мира. Вместе с тем конец столетия внушил руководству ордена надежды. Предстоял юбилейный 1500 год, в честь которого ожидалось распространение большим тиражом индульгенций. Папа Александр VI, вдохновляемый идеей Крестового похода против турок, собирался придать им особый статус, чтобы каждый, кто их покупал, мог считать себя участником борьбы с неверными. Распространение индульгенций доверялась обычно одному из светских государей, который мог воспользоваться значительной частью полученной прибыли. Подобная честь должна была выпасть государю, доказавшему ревность в делах веры. Первым в ряду претендентов стояли Ягеллоны, что было нежелательно для Немецкого ордена. Реализация индульгенций позволила бы ему справиться с безденежьем и сохранить привилегии. Вряд ли кто-то стал оспаривать права ордена на статус защитника веры, если сам наместник св. Петра признал это[1104].

Между тем в Немецком ордене произошли серьезные изменения. В 1497 г. умер верховный магистр Иоганн фон Тифен, и власть до выборов нового главы перешла к штатгальтеру графу Вильгельму фон Изенбургу, человеку жесткому, решительному и бескомпромиссному. Именно он осенью 1497 г. предложил заключить союз между Данией, Швецией и Ливонией для противостояния русской угрозе. Плеттенберг, нуждавшийся во внешней поддержке, разделял основные положения «плана Изенбурга», однако опасался авторитаризма Юхана Датского и его стремления прибрать к рукам Гаррию и Вирлянд. Поражение Швеции в датско-шведской войне оставляло Ливонию один на один с сильным и амбициозным союзником, который в любой момент мог превратиться в опасного противника.

В начале 1498 г. новым главой Немецкого ордена стал Фридрих Саксонский (1498–1510), представитель одной из самых влиятельных европейских аристократических фамилий. Несмотря на молодость, светское воспитание, отсутствие административного опыта и аристократические амбиции, которые впоследствии не раз будут раздражать ливонского магистра, новый верховный магистр занимал видное положение в иерархии европейских государей, вследствие чего орден обрел реальный шанс на получение доходов от крестоносных индульгенций. Провозглашение борьбы с врагами веры в качестве приоритета внешней политики Немецкого ордена в тот момент обрела особый смысл. Орден в Пруссии уже давно утратил черты воинского братства, сражающегося во имя интересов Католической церкви, главными его врагами являлись католические государи Польши и Литвы, а среди перспективных союзников числился православный великий князь Московский. Ливонский орден со своими внешнеполитическими проблемами тут оказался как нельзя кстати. Все, что происходило с ним и с Ливонией в 80–90-х гг. XV в., могло служить убедительным доказательством необходимости сохранения Немецким орденом его изначальной крестоносной сущности. Вместе с тем для Ливонского ордена и Ливонии начинался новый раунд политической игры, ставкой в которой для них стало обретение финансовой помощи и влиятельных союзников из числа европейских государей, что являлось условием разрешения русско-ливонских противоречий при вооруженном противостоянии двух государств.

Именно это имел в виду штатгальтер Изенбург, когда предлагал Плеттенбергу заключить союз с Данией и Швецией против Московского государства, и тот принял условия этой опасной и непредсказуемой «игры». Но принял без всякого энтузиазма, под давлением обстоятельств, из-за отсутствия перспектив продолжения переговоров с Иваном III. Необязательность великого князя, которую тот проявлял при соблюдении достигнутых договоренностей, неисполнимость выдвигаемых им условий, нежелание или неспособность искать компромиссные решения и, главное, откровенная склонность к политическому давлению, которую тот проявлял все четыре года, пока длился переговорный процесс, должны были в конце концов вызвать реакцию отторжения. Плеттенбергу открывался иной вариант решения проблемы русско-ливонских противоречий, и он попытался его реализовать.