Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Глава 1 «Старая Ливония» и ее соседи

«Старая Ливония» (Livonia antiqua) некогда занимала территорию, на которой ныне расположены суверенные республики Латвия и Эстония. К концу XIV в. она окончательно оформилась в пределах естественных границ, образованных балтийским побережьем, Чудским озером и системой рек бассейна Дюны (Даугавы).

История Ливонии эпохи Средневековья и раннего Нового времени освещалась главным образом немецко-прибалтийской историографией. К историческим обзорам Л. Арбузова и Р. Виттрама в последние годы добавились объемная публикация «Немецкая история на востоке Европы. Балтийские страны» Герта фон Пистолькорса[126], работы М. Хельманна, Ф. Беннингхофенна, Н. Ангермана, Б. Йенига[127]. В 90-х гг. прошедшего столетия вопросами ливонской истории стали активно заниматься польские исследователи во главе с М. Бискупом[128]. Одно из их достижений — сборник «Ливония в Средние века. Власть ордена и епископов» с рядом научных статей по проблемам административного устройства Старой Ливонии[129]. Изучение городской жизни «Старой Ливонии» и ее политической культуры является в наши дни полем деятельности историков из стран Балтии И. Мисанса (Рига)[130], А. Селарта (Тарту) и Ю. Креема (Таллин)[131]. Интернациональный состав специалистов высокого уровня, которые в настоящее время ведут исследования в области истории средневековой Прибалтики, позволяет постепенно преодолевать негативные последствия длительного господства политической историографии, способствует расширению границ научного поиска, появлению новых оригинальных концепций, обмену мнениями, что помогает вырабатывать объективный подход к разрешению проблем истории Балтийского региона.

Вплоть до конца 80-х гг. прошлого века Ливония воспринималась историками как некое подобие Орденской Пруссии, хотя, как это хорошо показал М. Хельман, такая аналогия вряд ли уместна. Орденское государство в Пруссии являлось единым, и во главе его с 1309 г. стоял верховный магистр Немецкого ордена, в то время как определение «Ливония» существование целостного государства отнюдь не предполагало. С XIII в. оно распространялось на некую состоящую из нескольких политических образований конструкцию, внутри которой присутствовала сильная военная организация (Ливонский орден) и влиятельный епископат. Это был, говоря словами Н. Ангермана, своеобразный «маленький космос», образованный пятью самостоятельными духовными государствами, самым крупным из которых было государство Ливонского ордена или орденское государство. Его владения занимали территорию площадью 67 тыс. кв. км и располагались вдоль течения Даугавы, в Курляндии, Южной Эстонии, вдоль восточной границы и на острове Эзель (Саарема). Далее следовали архиепископство Рижское (более 18 тыс. кв. км), земли которого находились в Латгалии, и епископства Дерптское (Тартуское), Эзель-Викское (Сааре-Ляэненское) и Курляндское площадью соответственно 9,6; 7,6 и 4,5 тыс. кв. км. На территории Эстонии существовала также Ревельская епархия, находившаяся в подчинении архиепископа Лундского (Швеция), не располагавшего собственными земельными владениями.

Средневековую Ливонию нельзя назвать густонаселенной страной. Общая численность ее жителей к началу XVI столетия приближалась к полумиллиону человек. Таким было население меньшей по размеру Пруссии начала XV в., где было больше городов и поток немецких колонистов превосходил ливонские масштабы. Подавляющее большинство жителей Ливонии обитало в сельской местности. Крестьяне из «ненемцев»[132] — латыши, эстонцы, курши, земгалы составляли до 95 % общей численности ее населения. Немцы образовывали абсолютное меньшинство, хотя это не препятствовало им занимать лидирующие позиции во всех наиболее важных сферах общественной жизни. Братья-рыцари Ливонского ордена, представители рыцарского сословия и высшего духовенства, верхушка бюргерства — иными словами, самые богатые, влиятельные и политически активные социальные слои — были представлены выходцами из германских земель.

К концу Средневековья в Ливонии наметился экономический подъем, который стал возможен благодаря товаропроизводящему сельскому хозяйству и международной торговле, идеально соответствовавшим условиями развития европейского рынка. С середины XV в. Европа начала преодолевать последствия демографического спада XIV в., что вызвало увеличение спроса на товарную продукцию, в особенности на продовольствие. В ряде западноевропейских стран в связи с бурной урбанизацией, оседанием значительной части населения в городах и сокращением сельскохозяйственного сектора внутренних источников продуктов питания оказалось недостаточно, вследствие чего страны Восточной Европы смогли перевести свое аграрное производство на товарную основу.

Ливонии с ее развитым пашенным земледелием выпал шанс наряду с Пруссией, Польшей и Литвой занять прочное положение в системе европейского товарообмена в качестве поставщика сельскохозяйственной продукции, прежде всего зерна.

Незначительная плотность населения Ливонии обусловила специфику сельскохозяйственного производства[133], при которой основная нагрузка приходилась на крестьянское хуторское хозяйство (гезинде). Хутора с земельным наделом в 1 гак (8–11 га) располагались на отдаленном расстоянии друг от друга и по обеспеченности землей, инвентарем и рабочим скотом превосходили крестьянские подворья в России и Польше. Надо отметить, что наряду с владельцами гаковых наделов в Ливонии существовали и менее состоятельные крестьяне, владевшие половиной, третью и даже четвертью гака, однако основной груз земледельческого производства приходился на полноценные гезинде.

Формы крестьянской зависимости также были разными — от поземельной, связанной с выплатой повинностей, и до крепостной кабалы. Существовало также свободное крестьянство, хотя не многочисленное. Феодальные господа довольствовались в целом натуральными повинностями, первоначально не слишком обременительными. Кроме них крестьяне обязаны были нести в случае необходимости военную службу.

Стабильный рост цен на сельскохозяйственную продукцию в XV в. вызвал у феодалов-землевладельцев повышенный интерес к развитию помещичьего хозяйства. Число фольварков и мыз, производственную основу которых составляла уже не крестьянская, а барская запашка, стремительно увеличивалось. По мере их распространения обозначилась проблема рабочих рук, что уже к концу XV в. привело к распространению в поместьях барщинных работ[134]. Организация производства в поместье требовала постоянного внимания владельца, благо ему в среднем принадлежало всего 10–40 крестьянских хозяйств. К началу XVI столетия ливонское и эстонское рыцарство окончательно конституировалось как землевладельческое сословие[135].

Большинство ливонских вассалов являлись уроженцами Нижней Саксонии и Вестфалии, но были и представители местной онемеченной знати. Вассалы ливонских епископов образовали богатое и влиятельное сообщество, которое воздействовало на ландсгерров. Этому содействовала их высокая правовая защищенность, которая им чувствовать себя настолько уверенно, что к началу XV в. они стали претендовать на участие во власти.

Ливонский орден, располагавший значительной военной силой, долгое время не нуждался в большом количестве вассалов, и лишь малую толику своих обширных земельных владений передавал в держание «на ленном праве». Его ленники, которые образовывали служилое сословие лейманов[136], как правило, получали небольшие земельные участки размером в 1–2 гака с несколькими гезинде, за обладание которыми должны были нести службу: в случае войны выступали в ополчении, а в мирное время исполняли обязанности администраторов низшего звена. Подавляющая масса вассалов Латгалии, Курляндии и Земгалии не могла похвастаться богатством и политическим влиянием, и реальной угрозы могуществу ордена они не представляли.

Этого нельзя сказать о вассалах ордена из североэстонских областей — Гаррии (Харьюмаа) и Вирлянда (Вирумаа), которые до 1346 г. входили в состав датских владений. Уже к началу XIV в. они оформились в привилегированное, известное своим богатством и могуществом сословие. Высокое социальное положение его представители приобрели благодаря многочисленным земельным пожалованиям и привилегиям, полученным от датских королей в XIII — начале XIV в. Они предоставляли немецкому рыцарству, осевшему на эстонских землях, исключительные права, в том числе право сословного суда (мангерихта) и участия в работе особых собраний (мантагов), где решались вопросы местного управления. Данные привилегии заложили основу рыцарского права средневековой Эстонии, которое на протяжении нескольких столетий, вплоть до XIX в., надежно защищало его представителей от покушений со стороны властей. Рыцарство приобрело черты замкнутого привилегированного сообщества (communitas sive universitas vassalorum), которое чувствовало себя вправе осуществлять власть на эстонских землях без оглядки на далекого датского владыку. Уже тогда обладание привилегиями превратилось в основное средство самоидентификации эстонского рыцарства, а забота об их сохранности и приумножении во многом определила содержание его поведенческого кодекса.

В 1346 г. датский король Вальдемар IV за 19 тыс. марок продал Эстонию вместе с Ревелем верховному магистру Немецкого ордена Генриху Дуземеру (1345–1351), а тот передал ее под управление ливонскому магистру Госвину фон Херреке (1345–1359). С тех пор ливонские магистры принимали присягу верности от эстонских вассалов и граждан Ревеля, вершили над ними суд, осуществляли управление Гаррией и Вирляндом, передавали в ленное держание землю и другую собственность, а в случае войны созывали ополчение. Смена государя не привела к кардинальному изменению судеб гаррийско-вирляндского рыцарства. Благодаря своим привилегиям, обширным земельным владениям, сословной спаянности, родственным связям с дворянскими фамилиями Нижней Саксонии и Вестфалии вассалы ордена продолжали вести себя независимо, подчас высокомерно, временами устраивая «файды» (усобицы) против своего ландсгерра. Боясь потерять власть над Эстонией, руководство ордена вынуждено было считаться с их политическими настроениями, поскольку датские монархи не хотели смириться с потерей таких стратегически и экономически значимых областей, как Гаррия и Вирлянд, и выжидали удобного случая для их отторжения. В любой момент они могли использовать смуту в Эстонии себе во благо, а потому не стоит удивляться той осторожности, которую проявляли в отношении местного рыцарства верховные магистры Немецкого ордена и их «старшие гебитигеры в Ливонии», как именовались ливонские магистры в официальной документации.

Руководству Ливонского ордена удалось переломить ситуацию только в 1524 г., после того как магистр Плеттенберг за 24 тыс. гульденов выкупил у верховного магистра Немецкого ордена Альбрехта Бранденбургского право высшей юрисдикции над Эстонией. Он предполагал начать преобразование ее административной структуры, однако успехи Реформации помешали ему ограничить автономию эстонских вассалов.

И хотя вассалы ливонских ландсгерров представляли довольно разнородную массу, их обязанности были однотипны. Они исполняли «конную службу» (Rossdienst), которая предполагала личное участие ленника в ополчении в качестве конного воина, а также снаряжение крестьян в количестве, соответственном числу принадлежащих ему «дворов». В противном случае он должен был заплатить своему государю по 20 марок за каждое недопоставленное «копье». Экипировка ополченцев осуществлялась из его личных средств[137], и потому исполнение вассальной службы было связано с большими расходами, лишь отчасти восполняемыми добычей. Отправка на войну крепких парней плохо отражалась на трудовых ресурсах поместий, что существенно сокращало доходы землевладельцев. Вот почему в XV в. для вассалов стали желательны мирные времена.

Шаг за шагом рыцарство Старой Ливонии утрачивало признаки военного сословия и сосредотачивало свои жизненные интересы на повышении доходности сельскохозяйственного производства. Об этом свидетельствуют и конфликты вассалов с городами, которым не давала покоя возраставшая предпринимательская активность местных землевладельцев. Вассалы, в свою очередь, атаковывали города жалобами на укрывательство крестьян, которые от возраставшего гнета бежали под защиту городских стен и городского права.

Среди аграрного пейзажа возникали острова городов. Сначала их было около 20, все они возникли еще в эпоху завоевания и служили их феодальным господам — епископам и ордену в качестве крепостей и административных центров[138]. С середины XIV в. успехи Ганзейского союза в Восточной Прибалтике коренным образом изменили ситуацию. «Русскую» торговлю невозможно было представить без участия трех ливонских «коммун» — Риги, Ревеля и Дерпта.

Эти города считались крупными, хотя к началу XVI в. там проживало соответственно 10–15, 7–9 и 5–6 тыс. человек. В городах Ливонского ордена Пернау (Пярну) и Нарве, которые играли заметную роль в балтийской торговле, населения было по 800–1000 человек. Следом шли так называемые малые города Венден (Цесис), Феллин (Вильянди), Вольмар (Валмиера), Виндау (Вентспилс), Голдинген (Кулдига), которые в XV в. также удостоились членства в Ганзейском союзе. Если сюда добавить примерно с полсотни небольших «хакельверков» — административных и торговых центров местного значения с обязательным для них укреплением и церковным приходом, то получится довольно густая сеть городов и городков, каждый из которых внес свою лепту в развитие ливонской торговли.

Расцвет торговли ливонских городов объясняется не только их удачным географическим положением на границах с Русью и Литвой, но и местом в экспорте зерна, доставляемого туда с многочисленных ливонских поместий и мыз. Сведения о вывозе из Ливонии зерна впервые появляются в источниках уже в конце XIII в., хотя крупных масштабов он достиг лишь к началу XV столетия[139]. Кроме пшеницы и ржи, города переправляли на Запад продукцию лесных промыслов — лес, меха, воск, мед, деготь, смолу. Предметами экспорта были также лен и пенька, животный и рыбий жир, соленая рыба. Их поставляли в города не только владельцы поместий, но и крестьяне, чья предпринимательская активность была выше, чем у деревенского люда в Польше и на Руси. Но зерно в списке вывозимых из Ливонии товаров оставалось на первом месте. Значительная его часть оседала в Любеке, откуда затем перевозилась во внутренние районы Германии, или в Гамбурге, где его грузили на корабли для отправки в Нидерланды[140].

Города обеспечивали поставки в Ливонию западноевропейских товаров — соли из Франции, Испании и Германии, фламандского и английского сукна, одежды, благородных и цветных металлов, сельди, вина, пива, пряностей и южных фруктов; часть их затем направлялась в соседние страны, часть шла на внутреннее потребление. Железо и медь ливонские города получали из Швеции, куда вывозили сукно, зерно, соль, лен и пеньку. Тот же ассортимент шел в Финляндию в обмен на продукты скотоводства, рыболовства и охоты. Значение ливонских городов для балтийской торговли трудно было переоценить. В 1492–1494 гг. доля Ливонии в общем ее обороте составляла около 38,3 % (на прусские города, гораздо более многочисленные — 92 ганзейских города против 12, — приходилось только 18 %)[141].

Города являлись центрами ремесленного производства, поставляя на европейский рынок полуфабрикаты изделий изо льна, а кроме того, предметы особой гордости — кафель и камень (надгробные плиты) из Ревеля. Первоклассными были изделия ювелиров, изготавливавших нагрудные цепи, пояса, кинжалы традиционных эстонских форм. Однако массовый подвоз ремесленной продукции из Западной Европы скорее мешал, чем содействовал развитию местного ремесла, которое в основном обеспечивало потребности внутреннего рынка. Это была обратная сторона тесной привязки городов Ливонии к ганзейской торговле. В XV в., когда обстановка в Балтийском регионе начала накаляться, сказалась зависимость страны от внешних поставок вооружения (в первую очередь — пушек и боеприпасов, производство которых в самой Ливонии было крайне незначительным), а также металлов, пороха, селитры. Слабость промышленного потенциала во времена внешнеполитических потрясений всегда оборачивалась большими расходами, покрыть которые страна зачастую была не в состоянии.

Рига, Ревель и Дерпт, будучи главными торговыми и дипломатическими агентами Немецкой Ганзы в пределах русских земель, сумели приобрести значительный ряд привилегий. Еще в XIII в. Рига приняла право Гамбурга, которое затем в виде ее собственного права было воспринято большинством городов Старой Ливонии; только Ревель и эстонские города, которые прежде находились в датском подданстве, жили «на любекском праве». Оба варианта правового обеспечения способствовали превращению городских общин в значительную политическую силу[142]. Находясь в номинальной зависимости от духовных государей — ордена и епископов, они обладали широкой автономией и были вполне самостоятельны в торгово-предпринимательской деятельности и городском самоуправлении. Для приумножения своего политического веса города разработали оригинальную форму сотрудничества, которая предполагала созыв «городских съездов» (штедтетагов) — собраний, на которых их представители решали проблемы торговли и вырабатывали общую линию поведения в отношении Ганзы или ливонских ландсгерров. К концу XV в. на них перестали приглашать делегатов от малых городов, после чего экономическая и политическая стратегия полностью оказалась в руках городских властей Риги, Ревеля и Дерпта[143].

Во всех крупных и средних городах Ливонии наибольшим влиянием пользовались купцы, связанные с международной торговлей. Они держали в руках власть в городе, поскольку муниципалитет во главе с бургомистром рекрутировался исключительно из их числа. Средний слой городского населения составляли ремесленники, мелкие торговцы и городская интеллигенция. Они, как и «отцы города», значительной частью также были ливонскими немцами. Латыши и эстонцы, удельный вес которых колебался от ⅓ в крупных городах и до 90 % — в малых, относились к низшему, неполноправному слою городского населения и работали в основном в сфере услуг или поденного найма. Они были ограничены в праве приобретения собственности, доступа к престижным профессиям или вступления в ремесленные цехи. Последнее обстоятельство имело особое значение, поскольку только члены корпораций, подобных «большим гильдиям» купечества и «малым гильдиям» (т. е. ремесленным цехам), могли при посредничестве гильдейских старшин защищать свои интересы в городском совете. В Риге, где доступ в гильдии был открыт только для лиц немецкого происхождения, существовали профессионально-религиозные братства горожан-латышей, главным образом подмастерьев. Богатые подношения на алтари патронируемых этими братствами церквей свидетельствуют об их довольно высокой материальной обеспеченности.

Государственное устройство Старой Ливонии в XV в. сохраняло status nascendi и являлось сообществом пяти сеньорий-государств во главе с Ливонским орденом, архиепископом Рижским, епископами Дерптским, Эзель-Викским и Курляндским.

Орденское государство в Ливонии одно — из двух орденских государств, которые возникли на берегах Балтийского моря и представляли собой необычный для средневековой Европы тип государственности[144] — в качестве формообразующего элемента выступала духовно-рыцарская корпорация (орден), которая уже в первой половине XIV в. превратилась в замкнутую элитарную общность. Обладая структурами, более характерными для Нового времени, — прежде всего следует назвать постоянное войско и централизованный хозяйственно-административный аппарат, вместе с тем, она сохраняла черты чисто средневековой организации. Орден обладал всеми прерогативами феодального «земского правителя» — ландсгерра (Landsherr, dominus terrae) и взамен мира и справедливости, которые должен был гарантировать своим подданным, рассчитывал на исполнение ими служб и повинностей. Сочетание столь разных проявлений этатизма, феодального и «институционного», усиленного к тому же идеологической составляющей, и сообщало орденскому государству ту уникальность, которая выделяет его в ряду средневековых государств. Однако набор присущих ему типологических особенностей этим не исчерпывался. За последние 20 лет специалисты по истории Орденской Пруссии, к примеру, много сделали для изучения экономической стороны жизни орденского государства, и в частности особого, характерного лишь для него варианта эффективной организации домениального хозяйства[145]. Уместно также вспомнить о специфике социального антуража орденских государств, их правовой основе, идеологии и многом другом, что может быть использовано в качестве дефиниций для данной государственной организации.

Владения Ливонского ордена перемежались областями, находившимися под властью ливонских епископов, которые обладали статусом ландсгерров и в качестве носителей светской власти пользовались всеми прерогативами феодальных государей; исключение составляли епископ Ревеля, который не имел диоцеза и не мог претендовать на звание «господина земли», и епископ Курляндии, вследствие инкорпорации его владений в состав орденского государства оказавшийся в зависимости от ливонских магистров.

Владения же трех остальных ливонских епископов считались «марками» (пограничными областями) Священной Римской империи. В 1207 г. римский король Филйпп Швабский передал Ливонию в лен епископу Альберту, император Фридрих II Штауфен в 1225 г. пожаловал ему привилегию, которая поставила рижских епископов в один ряд с прочими имперскими князьями. Три ливонских епископа полагали себя носителями княжеского достоинства, особенно после 1237 г., когда капитул Ливонского ордена подчинился папской воле. Орден в середине XIV в. избавился от необходимости возобновлять присягу, рижские архиепископы по-прежнему считали его своим ленником и всячески старались заставить руководство ордена признать свое подчиненное состояние. Такого рода попытки порождали бесконечную цепь коллизий, осложнявших внутриполитическую обстановку в Ливонии вплоть до ликвидации ее независимости в 1561/1562 г.

В ходе длительной борьбы орден не раз демонстрировал свое превосходство над епископатом, которое предопределялось самим характером орденского государства. К XV в. оно приобрело черты бюрократического государства, в то время как духовные княжества больше соответствовали государствам с сословным представительством. Духовные государи не могли игнорировать настроения своих вассалов, городских общин Риги и Дерпта, а также соборных капитулов.

Орден же не упускал возможности сеять семена раздора между духовными ландсгеррами и их подданными, хотя его важнейшим оружием стала «политика инкорпораций», которая предполагала возведение орденом своего представителя в епископское достоинство, с последующим подчинением епархии ордену. Эта политика была с успехом апробирована орденом в Пруссии, но в Ливонии с гораздо более сложной социальной структурой она вызвала серьезные осложнения[146].

В междоусобной борьбе, которую вели орден и ливонские духовные ландсгерры, самое активное участие принимали их вассалы и города, чьи позиции определялись не столько присягой верности, сколько собственными интересами. Их выступление на той или иной стороне напрямую зависело от суммы предоставленных или обещанных уступок. Города, в ряду которых особенно выделялась Рига, требовали от своих государей сохранения городского самоуправления и режима наибольшего благоприятствования для предпринимательской деятельности. Вассалы, наоборот, стремились взорвать бастионы городской «старины» и обеспечить себе высокие доходы от продажи зерна и продуктов крестьянских промыслов. Их особым желанием было разрешение на выдачу беглых крепостных, которые укрывались в городах.

Неопределенность статуса ливонских ландсгерров и постоянно менявшаяся структура их взаимоотношений затрудняют определение типа государственной организации средневековой Ливонии. В исторической литературе оно обозначается разными понятиями — «немецкая колония» и «феодальная раздробленность» (и то и другое в настоящее время считаются устаревшими), а также «союз», «конфедерация» или «ливонское политическое сообщество». Последнее определение, предложенное польским историком Я. Костжаком, по причине своей обтекаемости позволяет учитывать вариативность взаимоотношений всех политических субъектов Ливонии и поэтому более точно, нежели общепринятые юридические категории, передает характер ливонского государственного устройства[147].

В начале XIV в. проявилось стремление ливонцев воспринимать свою страну как некое единство, «общую родину христианского народа» («patria tota Christianitatis»)[148], что имело серьезные политические последствия. С этого начала развиваться идея вселивонского сословного представительства, которая в XV в. привела к становлению ливонского ландтага[149]. «Совместный ландтаг всех курий, а именно прелатов, гебитигеров нашего ордена, рыцарства и городов» («gemeiner Landtag, generalis congregation prelatorum, praeceptorum ordinis nostri, nobelium et communitatum terrarium Livoniae»), первоначально нужен был для объединения всех оппозиционных ордену сил. Скоро из кокона причудливых переплетений сословных, «государевых» и государственных интересов на свет появилась то своеобразное сотрудничество ландсгерров и «сословий», которое и придало ливонскому государственному сообществу облик единого целого[150]. Но облик — это только видимость, за которой не стояло реальных политических структур, позволяющих говорить о формировании в Ливонии централизованного государства.

Социально-политические конфликты на протяжении веков были неотъемлемым атрибутом жизни Старой Ливонии. Наличие нескольких носителей власти всегда сопровождается повышенной политической напряженностью. Стабилизировать обстановку способен лишь вышестоящий властный институт, который определил бы характер взаимосвязей и взаимоподчинения ландсгерров, наблюдал за их политическими маневрами и корректировал их. В такой роли могли бы выступать правители Священной Римской империи. Ливония с XIII в. числилась имперской «маркой», а ее духовные государи — ленниками императора, но характер отношений государей Ливонии с империей не был четко определен и закреплен правовыми нормами[151]. В Германии о политическом статусе Ливонии стали задумываться только к концу XV в. Предложение считать ее «достоянием немецкой нации» возражений не вызвало, однако дальше деклараций дело не продвинулось. Географическая удаленность и специфика развития Ливонии не позволяли ей конституироваться в качестве правомочной части империи.

Ход исторического развития определил для Ливонии тот же путь, по которому шли в ХV–ХVІ вв. прочие европейские страны, — объединение разрозненных территорий в рамках единого государства. Только обрести характер национального государства она вряд ли могла. Нация как этнополитическая общность, объединяющая значительную часть населения государства и потому ассоциирующая себя с ним, там отсутствовала. Понятие «ливонская нация», которым оперировала немецко-прибалтийская политическая мысль XIX — первой половины XX в., распространялось лишь на 5 % немецкого населения Старой Ливонии, которому противостояло 95 % «ненемцев».

В перспективе Ливонии предстояло стать тем, что в немецкой историографии принято называть «территориальным государством» (Territorialstaat) и централизованным государством с присущей тому вертикалью власти, но не обладающим характеристиками национального государства[152]. В Германии ХV–ХVІ вв. формирование подобного рода государственности осуществлялось на базе феодальных владений, где укрепление власти ландсгерра происходило посредством сокращения властных полномочий вассалов, городов, духовенства и т. п. и сопровождавшей его перестройки аппарата управления — администрации, финансов, суда, вооруженных сил, церкви. Но подобный вариант развития мог осуществиться в Ливонии только после предварительного этапа, в ходе которого из ливонских ландсгерров должен был определиться лидер, способный возглавить объединенную страну. Уже в XIV в. стало ясно, что наибольшими шансами на успех обладал Ливонский орден, чье государство располагало большей площадью, чем другие ливонские государства, развитой хозяйственно-административной системой и собственными вооруженными силами, что при отсутствии спокойствия на границах имело особое значение. Приступив к поглощению духовных государств, орден продемонстрировал свою готовность справиться с этой заманчивой ролью, однако сделать это без ожесточенной борьбы с прочими ландсгеррами ему не удалось. В XV в. эта борьба вступила в завершающую стадию. Она свелась к противоборству двух сил — архиепископов Риги и Ливонского ордена, каждая из которых — архиепископы в силу своего княжеского статуса и предоставленных Церковью полномочий, орден по причине реального потенциала — стремилась к обладанию полнотой власти в пределах всей Ливонии. Их двустороннее соперничество не отрицало, а, напротив, предполагало участие в этой борьбе всех политически активных сил Ливонии, которые использовали «смутное время» для реализации собственных программных установок.

Разрешение конфликта и продвижение по пути централизации стали для Ливонии жизненной необходимостью, поскольку оказались тесно связанными с перспективой существования страны. Следует вспомнить об осложнившейся в связи с началом «битвы за Балтику» международной обстановке. Неравномерность развития европейских регионов и их углубившиеся различия вели к тому, что страны Западной Европы уже не могли обходиться без восточноевропейского хлеба, продукции лесных и горнорудного промыслов, а Восточная Европа — без товаров западной индустрии. Балтика с ее развитой системой морских коммуникаций, соединяющей в единый организм страны Западной, Северной и Восточной Европы, обещала стать источником сверхприбылей для подданных тех государств, которые смогли обеспечить лидирующее положение в балтийской торговле[153].

В центре внимания пребывала Ганза. Эта ассоциация нижненемецких, прусских и ливонских городов, на протяжении трех веков занимавшая в балтийской международной торговле место монополиста, к началу Нового времени начала терять былое могущество. Ее устранение и раздел «ганзейского наследства» стали желанны для многих государств, имевших отношение к морской торговле, и в первую очередь для Дании, Нидерландов и Англии. Конкурентная борьба за участие в прибыльной торговле постепенно начала затягивать в свой водоворот и граничившие с Ливонией страны — Швецию, Польско-Литовское государство, Московскую Русь. Достаточно взглянуть на географическую карту, чтобы понять, что при таком положении дел ливонские государства неизбежно должны были оказаться (и оказались) в эпицентре намечавшейся схватки. Трагический парадокс заключался в том, что в силу своего экономического и социально-политического развития Ливония не имела шансов на успех, но и отстраниться от нее также не могла.

Участие в балтийской торговле для Ливонии было жизненно важным. Через ее города шел поток ганзейского транзита, который обеспечивал их гражданам не только материальное благополучие, но и политический вес. Отсутствие собственных сырьевых источников и слабое развитие производственной сферы в городах делали ее зависимой от поставок промышленных товаров из Западной Европы. Особой заботой ливонских ландсгерров в XV в. стал подвоз стратегического сырья (металлов, селитры, серы), а также пороха и вооружений. Если же учесть, что хозяйственная жизнь в Ливонии напрямую зависела от экспорта сельскохозяйственной продукции, то сохранение ключевых позиций на ливонском отрезке балтийской торговой магистрали было задачей наиважнейшей. И решать ее предстояло в борьбе с очень серьезными противниками. Раздробленная на уделы, со сравнительно редким населением, слабым промышленным развитием и зависимой от внешнего рынка экономикой, Ливония не могла претендовать на увеличение своей доли балтийского «пирога», однако подходила на роль жертвы, за счет которой стороны могли бы удовлетворить свои аппетиты.

В конце XIV в. Ливонскому ордену удалось одержать победу над рижским архиепископом Иоганном фон Зинтеном. Войска ордена заняли епископские замки, а магистр Веннемар фон Брюггеней, пользовавшийся расположением папы Бонифация IX, обратился к Святому престолу с просьбой о включении Рижской епархии во владения ордена. Однако архиепископ нашел поддержку самых могущественных государей Центральной и Восточной Европы того времени — германского короля Вацлава Люксембургского (1376–1400), польского короля Владислава (Ягайло) (1386–1434), его брата великого князя Литовского Витовта (Витаутаса) (1392–1430), а также Маргариты Датской (1353–1412) и короля Дании Эрика Померанского (1396–1439), к тому времени распространившего свою власть на Швецию и Норвегию. В результате Ливонский орден должен был пойти на уступки и даже отказаться от права требовать от ливонских епископов военной помощи, которым располагал со времен Крестовых походов[154]. Это был первый случай, когда вмешательство иностранных государей предопределило исход внутриполитической борьбы в Ливонии, и далеко не последний. Проблема этой страны на рубеже ХІV–ХV вв., говоря словами М. Бискупа, быстро «интернационализировалась».

В начале XV столетия основная угроза Ливонии исходила со стороны Великого княжества Литовского. Его государи после принятия католичества превратились из «парий» во влиятельных монархов Восточной Европы[155]. Уния Литвы и Польского королевства позволила им перейти к активной внешней политике, в частности расширить свои владения за счет земель Великого Новгорода. Руководство Ливонского ордена имело основания опасаться за южные рубежи своего государства, отделявшие его от Виленского воеводства и Жемайтии (Жмуди), которую по условиям Салинского договора 1398 г. великий князь Литовский Витовт обязан был передать Немецкому ордену, но не спешил это делать.

Пока литовский государь нуждался в союзниках для ведения борьбы с Псковом и Новгородом, ливонские рыцари могли пребывать в относительном спокойствии. Ливонские магистры хорошо усвоили правила игры и оказали Орденской Пруссии весьма скромную помощь в борьбе с Польско-Литовским государством. Поэтому сокрушительное поражение Немецкого ордена в битве при Грюнвальде (5 июля 1410 г.) для его ливонского подразделения прошло почти незаметно. Правда, ливонский магистр Ландер Шпонхайм счел благоразумным лишний раз проявить лояльность в отношении Литвы и отказался от прав на Жемайтию.

Лишь после смерти Витовта (1430) ливонские магистры Циссе фон Рутенберг и Франк Кирксдорф при поддержке верховного магистра Пауля фон Русдорфа попытались переломить ситуацию и выступили на стороне князя Свидригайло, желавшего обойти Сигизмунда (Жигмунта) Ягеллона, который с благословения польского короля получил литовскую корону, и самому получить литовскую корону. Ливония оказалась в состоянии войны с Литвой, закончившейся для нее трагически. 1 сентября 1435 г. в битве на реке Свенте Ливонский орден потерпел одно из самых сокрушительных поражений в своей истории. Множество рыцарей ордена, включая магистра Кирксдорфа, погибло в бою. Казалось, повторился черный день Саульской катастрофы, роковой для ордена меченосцев, однако Ливонский орден нашел силы оправиться от поражения и избежал участи предшественника. О попытках произвести раскол польско-литовской унии ему пришлось забыть. В декабре 1435 г. в Бресте-Куявском был подписан мирный договор, который утвердил порядок урегулирования конфликтов на ливонско-литовской границе, хотя сама линия пограничного рубежа была намечена лишь контурно.

Поражение на Свенте тяжело отразилось на внутренней ситуации в Ливонии. В конце 1435 г. на представительном собрании в городе Вальке ливонские «сословия», как называли себя представители рыцарства и городов, заявили о недоверии ордену и намерении самим участвовать в разработке внутренней и внешней политики ливонского сообщества, положив начало ливонскому ландтагу. Орден не в силах был им противодействовать. Чтобы поправить положение, магистр Винке предпринял в 1443 г. войну против Новгорода, завершившуюся в 1448 г. очередным поражением ордена.

Благодаря Брестскому миру к середине XV в. отношения Ливонии с Литвой стабилизировались, но к тому времени обозначилась еще более серьезная проблема близ северной границы. Датский король Эрик Померанский не желал смириться с потерей Северной Эстонии и в 1412 г. заявил о незаконности ее передачи Немецкому ордену в 1346 г. Он вознамерился опротестовать это решение в Папской курии, а чтобы его претензии выглядели внушительнее, пошел на союз с Польшей, полагая скрепить его браком своего сына Богуслава с дочерью Владислава Ягайлы. Объединение двух мощных политических образований — Польско-Литовского государства и государств Кальмарской унии представляло для Ливонии реальную угрозу. Тем более серьезную, поскольку датскому королю удалось завязать тесные контакты с вассалами ордена из Гаррии и Вирлянда, а также с ливонскими прелатами, недовольными политикой Ливонского ордена в отношении духовных княжеств. Летом 1419 г. союз польского и датского королей был скреплен договором, предполагавшим, что в случае войны Польши с Немецким орденом Дания окажет польскому королю военную помощь и примет участие в боевых действиях в Пруссии и Ливонии. В сентябре 1421 г. Эрик Померанский вмешался в спор орденского руководства и ливонских епископов по поводу замещения должности епископа Дерптского и заявил о намерении взять под покровительство Дерптскую, Эзель-Викскую и Рижскую епархии.

Впрочем, у датских государей скоро появились иные проблемы. Шведские правители тяготились условиями Кальмарской унии и начали борьбу за восстановление суверенитета Шведского королевства. Ливония могла оказаться им чрезвычайно полезной в роли союзника, а в случае необходимости и идеального пространства для выяснения отношений с датским королем Кристианом I Ольденбургским (1448–1480). Чтобы обеспечить себе право голоса в ливонских делах, Карл Кнутссон Бунде, с 1448 г. король Швеции, пытался играть роль защитника и покровителя Эзельской епархии; он также намеревался присоединить к своим владениям часть Вирлянда и направил в Северную Эстонию шведские войска, чтобы с их помощью сломить упорство ливонского магистра. Орденским властям удалось сорвать этот план, но вскоре власти Дерпта приняли решение просить покровительства датского короля Кристиана, который пожелал видеть во главе Дерптской епархии своего брата Морица Ольденбургского.

Во время Тринадцатилетней войны (1454–1466), начатой против Немецкого ордена прусскими «сословиями», заручившимися поддержкой польского короля Казимира IV Ягеллона, руководство Ливонского ордена действовало очень осторожно, чтобы ненароком не нарушить мир с Литвой, которая также находилась под властью польского короля, и не оказаться между двух огней. Кристиан Датский предпринял в отношении Ливонии очередной демарш — с 1456 г. он стал именоваться герцогом Эстонским (dux Estoniae), а годом позже потребовал от Ливонского ордена признать себя его главой и согласиться на размещение в крепости Мемель (Клайпеда) датского гарнизона. К счастью для Ливонии, этого удалось избежать. Договор 1457 г. не давал датскому королю права вмешиваться во внутренние дела ливонских государств, однако в дальнейшем они часто чувствовали на себе его железную хватку[156].

Поражение Немецкого ордена в войне с Польшей и 2-й Торуньский мир 1466 г. по которому Орденская Пруссия потеряла половину своей территории и признала зависимость от польской Короны, заставили руководителей Ливонского ордена, не желавших разделить участь проигравшей стороны, еще больше дистанцироваться от нее. Впрочем, польскому королю, великому князю Литовскому Казимиру IV (1440–1492) тогда было не до Ливонии. В пику австрийским Габсбургам он старался укрепить свои позиции в Восточной Европе и распространить свое влияние на Чехию и Венгрию, чтобы потом использовать их военный, экономический и политический потенциал в борьбе с турками и против набравшего силу Московского государства. И Ливония его интересовала больше как союзник, а не противник. В начале 1471 г. вновь был подтвержден Брестский мир 1435 г., в июле 1473 г. Курзумским договором уточнялось расположение ливонско-литовской границы, что устраняло некоторые недочеты более ранних договоренностей.

1470-е гг. стали для Ливонии временем относительного спокойствия и благополучия, но вскоре ему на смену пришли столь масштабные политические коллизии, каких Ливония доселе не знала. 80-е и начало 90-х гг. были отмечены всеми признаками тяжелого кризиса, вызванного обострением внутренних противоречий и внешнеполитическим вмешательством.

В 1452 г. в Кирххольме ливонский магистр Иоганн фон Менгеде подписал с рижским архиепископом Сильвестром Штодевешером (1448–1479) договор о совместном управлении Ригой, что обеспечивало орденскому руководству прочные позиции внутри самого крупного из ливонских городов. Положения Кирххольмского мира позволили рыцарям ордена ощутить вкус победы, однако ливонские епископы не спешили сдаваться. Еще в эпоху Завоевания сложился обычай, позволявший ливонским ландсгеррам в случае необходимости обращаться за внешней помощью. Своим возникновением государства Ливонии были обязаны императорской власти и папству, которые и столетия спустя старались не упускать возможности вмешиваться во внутриливонские дела, играя роль третейского судьи или делегируя ее какому-либо католическому государю, который провозглашался «защитником» этой страны. Ливонские города могли также апеллировать к Ганзейскому союзу, а через него — к имперским князьям и рейхстагу. Эстонские вассалы Немецкого ордена гарантами своих привилегий считали датских королей, от которых они эти привилегии некогда получили. Ревель всегда мог обратиться за помощью к Швеции, поскольку принадлежал к епархии архиепископа Лунда.

В конце 1470-х гг. конфликт между орденом и епископатом достиг своей кульминации. В 1479 г. магистр Берндт фон дер Борх в нарушение положениям Кирххольмского мира стал добиваться единовластия над Ригой и начал войну против архиепископа Сильвестра. Войска ордена оккупировали рижскую епархию, ее глава попал в плен и вскоре умер. Столь грубое давление на князя Церкви разгневало римского папу Сикста IV (1471–1484), и 19 августа 1479 г. он наложил на Ливонский орден интердикт. Новым Рижским архиепископом был назначен прокуратор Немецкого ордена в Риме Стефан Грубе (1480–1483), при этом католическим государям предписывалось в случае, если руководство Ливонского ордена вздумает сопротивляться решению Римской курии, обеспечить его исполнение при помощи военной силы[157]. Сам же Стефан вступил в переговоры со шведским правителем Стеном Стуре Старшим и заключил с ним договор о предоставлении Риге военной помощи для борьбы с орденом[158].

Орден не спешил сдаваться. Проиграв партию при папском дворе, Борх обратился за помощью к императору Фридриху III Габсбургу (1446–1493)[159], который оказался не прочь в очередной раз продемонстрировать Святому престолу свою исключительную значимость, а потому не только встал на сторону ливонского магистра, но и вручил ему право распоряжаться Рижской епархией[160]. Ливонский магистр воспользовался им и передал епархию в ленное держание своему кузену Симону фон дер Борху, как будто она являлась частью орденского государства, что спровоцировало в Ливонии новую вспышку внутриполитической борьбы.

Поражение Ливонского ордена в Русско-ливонской войне 1480–1481 гг. лишь подлило масла в огонь. Летом 1481 г. против ордена поднялась Рига, заключившая союз с архиепископом Стефаном и заручившаяся поддержкой польского короля Казимира IV. Когда же тот увлекся борьбой с венгерским королем Матвеем Корвином и охладел к ливонским делам, враги ордена обратились за помощью к Швеции[161]. Осенью 1481 г. когда магистр Борх осадил Ригу, обозначилась перспектива появления в Ливонии шведских войск[162].

Чтобы переломить ситуацию, высшие чины ордена приняли решение отстранить магистра Берндта фон дер Борха от власти. Новый глава ордена Иоганн Фрайтаг фон Лорингхофен (1481–1483) при посредничестве эстонского и вассалов Рижской епархии занялся ликвидацией опасных последствий внутренней и внешней политики предшественника. Он вступил в переговоры со Стефаном Грубе, но в связи со смертью архиепископа они прервались. Для замещения образовавшейся вакансии магистр предложил кандидатуру ревельского епископа Михаила Гильдебрандта, который сделал успешную карьеру в качестве секретаря магистра Борха и соглашался в случае избрания его архиепископом сохранить за Рижской епархией статус орденского лена[163].

Гильдебрандт направился в Рим и 4 июня 1484 г. при активном содействии императора Фридриха III был рукоположен в сан рижского архиепископа (1484–1509). Папа уполномочил его освободить Ливонский орден от интердикта[164], что должно было вернуть в Ливонии мир. Однако городские власти Риги и их приверженцы из числа членов капитула 19 января 1484 г. выдвинули кандидатом на должность архиепископа Георга фон Шварцбурга, продемонстрировав намерение продолжать войну с орденом.

В феврале магистр Фрайтаг попытался прийти на помощь осажденному орденскому замку в Риге, но горожане разбили лед на Даугаве и помешали войскам ордена приблизиться к стенам крепости. Вскоре последовало еще одно, гораздо более серьезное поражение. Фрайтаг задумал перекрыть Даугаву и к началу навигации заблокировать Рижский порт, однако высланное им войско 22 марта 1484 г. было наголову разбито рижанами неподалеку от замка Трейден (Турайда). Наиболее полное сообщение о том мы находим на страницах «Красной книги» Г. Хелевега: «Бог Всемогущий пожаловал победу рижанам, и они доставили к ратуше 23 пленных рыцаря ордена, среди них — комтура Митавы г-на Весселя фон Штрункеде, фогта Зоннебурга г-на Дельвига, комтура Виндау и др. Комтур Голдингена г-н Фридрих фон дер Борг, [комтур] Дюнабурга, фогт Зельбурга, кумпан Ревеля и еще 3 рыцаря ордена остались лежать убитыми на валах города. Комтур Риги г-н Фридрих Остхоф утонул в водах Аа… Рижане же захватили хорошую добычу, и среди прочего 12 полевых орудий. Впрочем, они эту победу не развили, поскольку были утомлены сражением и поэтому не смогли бы полностью покончить с орденом. По этой причине все прочие [рыцари] ордена упали на колени и благодарили Господа на небесах, что Он склонил сердца рижан к тому, чтобы не обращать их в бегство и не воспользоваться своей победой»[165].

19 мая граждане Риги захватили орденский замок и затем в течение лета его полностью разрушили[166]. Та же участь постигла крепость Дюнамюнде, которая, как и рижский замок, являлась символом господства Ливонского ордена над городом. Только в июле 1484 г. благодаря усилиям дерптского епископа и городского совета Дерпта, между конфликтующими сторонами было заключено перемирие[167], которое следовало сохранять вплоть до принятия соответствующего решения ливонским ландтагом[168]. Достигнутое соглашение исключало участие в разрешении конфликта Ганзы и Швеции, что тех никоим образом не устраивало, о чем заявил ливонским городам и ландсгеррам посланец Любека[169]. Что касается шведского правителя Стена Стуре, то в конце июля 1484 г. он также направил в Ригу своего посла, чтобы обеспечить участие шведов в переговорном процессе[170]. Власти Риги в очередной раз проявили заинтересованность в получении от правительства Стуре военной помощи. Шведы не обманули их ожиданий, и в начале ноября 1485 г. в районе крепости Дюнамюнде близ Риги высадились шведские войска под командованием Никласа Эриксона[171]. Картину дополняло появление сначала у магистра в Вендене, а потом и в Риге польско-литовского посольства, потребовавшего от имени Казимира IV урегулирования многочисленных пограничных инцидентов[172]. В конце 1484 г. в Вендене побывало посольство верховного магистра Трухзеса[173], который также не хотел упустить возможности усилить свое влияние в Ливонии.

Ни приезд нового архиепископа, ни снятие с Ливонского ордена отлучения, ни даже ландтаг, созванный ландсгеррами 19 февраля 1486 г. не исправили ситуацию[174]. Война не вспыхнула с новой силой лишь потому, что архиепископ Гильдебрандт пошел на уступки мятежному городу. 1 марта 1486 г. он прибыл в Ригу, а на следующий день подписал с представителями оппозиции соглашение, признав в нем шведов защитниками своей церкви и утвердив все права и привилегии Риги, особенно те, что были пожалованы ей архиепископом Стефаном. Он обязался не принуждать членов капитула к ношению орденской одежды и не носить ее самому, уничтожить документы, в которых упоминалось о пожаловании магистру Борху Рижской епархии, произведенном императором Фридрихом, отменить все свои соглашения с орденом, которые наносили вред Рижской церкви, прислушиваться к мнению членов капитула, вассалов и горожан; уплатить все долги покойного архиепископа, включая выплату жалованья шведским наемникам.

14 марта 1486 г. ливонский магистр заключил мир с Ригой. Стороны оставляли за собой все завоеванное в ходе войны[175]. Это позволяло городу владеть рижским замком и Дюнамюнде. Ливонский магистр попытался заручиться поддержкой Римской курии. 28 июля 1487 г. благодаря дипломатической ловкости епископа Ревельского Симона фон дер Борха, он добился от папы постановления о возврате ордену городского замка и Дюнамюнде. Его неисполнение грозило городу интердиктом[176]. Поскольку угроза не возымела действия, в феврале 1488 г. епископ Борх огласил буллу об отлучении Риги[177], вслед за чем городские власти заявили о своем намерении вновь призвать на помощь Швецию[178]. Последовал новый тур переговоров, во время которых было решено сохранять мир и предоставить решение спорных вопросов ландтагу[179].

Тем временем магистр Фрайтаг постарался обезопасить Ливонию от вмешательства шведов и 17 ноября 1488 г. при посредничестве рижского архиепископа подписал с ними договор. Стороны отказались от взаимных претензий и заключали вечный мир, по которому магистр должен был признать право Стена Стуре посредничать при урегулировании споров между орденом и Ригой[180]. Одновременно правитель Швеции получил от магистра гарантии по выплате задолженностей его солдатам, которую следовало осуществить не позже 24 августа 1489 г.[181] Вскоре после этого, в сентябре 1488 г., с Риги было снято отлучение[182].

Но мир все не вернулся на землю Ливонии. На ландтаге, который проходил с 15 по 21 марта 1489 г. в замках Зегеволд и Трейден, орден потребовал от Риги возвращения захваченной во время войны принадлежавшей ордену собственности (читай: рижского замка и Дюнамюнде), но наткнулся на решительный отказ[183]. Упорство рижских властей не сломило даже новое отлучение и императорская опала (весть об этом доставил в Ливонию вернувшийся из Рима епископ Борх)[184]. Повторная попытка решить дело миром, которая имела место в том же году на еще одном ландтаге, также закончилась ничем[185], после чего возобновление войны ордена с Ригой оказалось неминуемым.

22 сентября в вендские города и Данциг были отправлены письма, сообщавшие о решении магистра Фрайтага объявить Риге войну[186], а через семь дней, на Михайлов день, война началась[187]. Рига направила в Швецию и Любек своих послов, чтобы те просили Стена Стуре и ганзейские города со своей стороны также объявить войну Ливонскому ордену и оказать Риге помощь[188], но эффект от их усилий оказался ничтожным. Швеция не захотела нарушать мир с орденом, а ганзейцы, заслушав 8 марта 1490 г. на любекском ганзетаге выступление рижского посла, ограничились тем, что посоветовали всем участникам конфликта соблюдать мир. Впрочем, свою готовность оказать Риге помощь выразили отдельные ганзейские города и в их числе — Данциг[189], граждане которого немало наживались на поставках в Ливонию наемников и оружия. Любек, чьей торговле ливонская усобица наносила ощутимый урон, был не прочь содействовать ее прекращению и просил верховного магистра Иоганна фон Тифена посредничать в урегулировании конфликта, что, однако, не мешало ему посылать на помощь Риге продовольствие и солдат[190].

Между тем война шла полным ходом, правда, без особых успехов. В феврале 1490 г. магистр безуспешно попытался блокировать Даугаву, затопив в ее устье ящики с камнями[191], но на более решительные действия у него не хватало сил. От ливонских епископов, занимавших выжидательную позицию, и городов, склонявшихся к стороне рижан, помощи ждать не приходилось. Даже архиепископ Михаил Гильдебрандт, обязанный ордену своим возведением в сан, не оказал ему военной помощи, а в начале марта 1490 г. и вовсе отказался вмешиваться в конфликт[192]. Верховный магистр Тифен сначала пробовал склонить ливонского магистра к примирению с Ригой[193], но после ее отлучения, оглашенного в Риме 1 марта 1490 г. заявил о своей готовности оказывать Ливонскому ордену всяческую поддержку[194]. 14 июня 1490 г. он объявил Риге войну[195]. В ноябре 1490 г. через коменданта Выборга Кнута Поссе о намерении содействовать ливонскому магистру присылкой войск заявил Стен Стуре, но магистр, хорошо знавший цену такого рода услуг, предложение отклонил[196].

Осенью Любек прислал в Ливонию для переговоров о перемирии синдика Альберта Кранца[197], но его миссия не удалась. Посредничество Ревеля и Дерпта не устроило рижские власти, настаивавшие на привлечении к переговорам шведов, вендских городов и Данцига[198].

Магистр Фрайтаг полагал, что мир принесет благо ордену только в случае победы над непокорным городом, и в начале 1491 г. начал энергичную подготовку весенне-летней кампании. Он разработал план блокады Риги, захватил остров Парвальк в устье Даугавы и построил там крепость, чтобы перекрыть речную навигацию. Переломным моментом в ходе войны стала победа над рижскими войсками при Ноермюлене в начале марта 1491 г.[199] Она да еще тиски торговой блокады заставили рижан согласиться принять продиктованные им условия мира — вернуть ордену собственность в городе и за его пределами, а также подчиниться приговору третейского суда, состоявшего из архиепископа, епископов Курляндского и Дерптского, который должен был решить судьбу Кирххольмского договора.

20 марта в Вольмаре был созван ландтаг, который принял решение об урегулировании спора ордена и Риги, выработке условий мира. Представители Риги приняли это решение; должностные лица Ливонского ордена также согласились, ограничившись возвратом его собственности[200]. То, что Ливонский орден не развил свой успех при Ноермюлене и не добился больших уступок, объясняется ограниченностью его возможностей. Магистр Фрайтаг мотивировал решение о прекращении войны слабой надеждой на помощь со стороны Орденской Пруссии и верховного магистра, который по воле польского короля был вынужден принять участие в походе на турок[201].

Третейский суд признал Ригу виновной в развязывании войны и предписал восстановить status quo. Город должен был восстановить замки в Риге и Дюнамюнде[202], а также публично опровергнуть все обвинения в адрес ордена, которые были им сделаны на переговорах с Швецией, ганзейскими городами и Римской курией. Взамен он освобождался от интердикта. Для возобновления мирных отношений между Ливонским орденом и Ригой понадобилось много времени. В апреле 1491 г. орден вступил во владение Дюнамюнде, а Рига избавилась от отлучения. 6 мая состоялась передача ордену рижского замка[203]. Труднее всего оказалось вернуть силу Кирххольмскому договору, но в конце концов и это удалось. 8 января 1492 г. магистр Фрайтаг и архиепископ Гильдебрандт вместе въехали в покоренный город, демонстрируя нерушимость их совместного правления Ригой, о восстановлении которого официально было объявлено на следующий день[204]. Мир Ливонского ордена с Ригой, утвержденный в начале 1492 г., восстанавливал довоенное положение, аннулировал договоры со Швецией и освобождал Ригу от отлучения[205].

Ливонский орден мог торжествовать победу. Он сломил сопротивление двух самых серьезных противников — рижских архиепископов и Риги. Он диктовал условия мирного договора, которые на ландтаге в Вальке признала вся страна. Ему удавалось в течение десяти лет предотвращать внешнее вмешательство и заставить многочисленных иноземных правителей умерить аппетиты. Однако атмосфера торжества не ощущается ни в хрониках, ни в официальной переписке — деловой, будничной, наполненной сообщениями о новых проблемах и потрясениях.

Ливонский орден не достиг цели, к которой стремился на протяжении многих лет. Сохранение Ливонией status quo, закрепленного мирным договором 1492 г., означало, что ему не удалось объединить под своей властью ливонское сообщество. Попытка магистра Борха включить рижскую епархию в состав орденского государства закончилась столь же безрезультатно, как и усилия по дальнейшему ограничению городского самоуправления Риги. Добиться от вассалов беспрекословного повиновения в условиях военного времени также не было возможности. Спекулируя на несении военной службы, они вынуждали ландсгерров, и орден в том числе, к новым уступкам.

Победа далась дорогой ценой. «Прошедшие тяжелые и долгие войны, которые мы вели вплоть до этого времени, — писал верховному магистру фон Тифену в ноябре 1494 г. Вольтер фон Плеттенберг, — совершенно разорили нас и наших гебитигеров, и поскольку наши оброки и доходы чрезвычайно малы, мы не в состоянии никому [из солдат] платить жалованье»[206]. Эмиссары, которых верховный магистр в 1495 г. направил в Ливонию с поручением выяснить настоящее положение дел, полностью подтвердили эти сведения. Главу Немецкого ордена беспокоили снижение доходов и обветшание орденских замков. «Поскольку господин великий магистр узнал, что в Ливонии замки всюду, и даже на границе, совсем развалились… его высокочтимости просит его достопочтимость [магистра Плеттенберга], его гебитигеров и амтманов не допустить полного разрушения замков, особенно приграничных»[207]. Сокращение доходов Ливонского ордена стало также следствием нескольких неурожайных лет, чего, как пишет в одном из писем Плеттенберг, в Ливонии не случалось вот уже сто лет[208]. А ведь именно торговля зерном создавала основу материального обеспечения ливонских ландсгерров и их вассалов. Чума, о которой упоминают документы 1495–1496 гг.[209], завершила безрадостную картину разрухи, какую представляла собой Ливония к моменту осложнения отношений с Московским государством.

Не надо также забывать о внешнеполитической ситуации в целом. На протяжении всего XV в. страна не раз оказывалась в зоне пристального внимания трех крупных держав, чьи государи снискали широкую известность своими политическими амбициями. Польско-Литовское государство, Дания и Швеция создавали очаги напряженности на южной и северной границах Ливонии, а когда в конце 70-х гг. ее восточным соседом стало Московское государство, круг замкнулся.

При сложившихся к концу столетия условиях определенной гарантией сохранения Ливонией внешнего мира было то, что все три ее могущественных соседа занимались разрешением более значимых задач. Для Дании и Швеции первостепенное значение имела дальнейшая судьба Кальмарской унии, и, в то время как датские монархи настаивали на ее сохранении, в Швеции разворачивалась борьба за обретение суверенитета. В схватке оба государства задействовали все имевшиеся в их распоряжении внутренние ресурсы, а также возможности внешнеполитических династических и военных союзов. Шведы и датчане прекрасно представляли себе стратегическую значимость Ливонии, а потому их двусторонний конфликт не оставил ее в стороне. Датский король стремился к аннексии Северной Эстонии с Ревелем, шведский же правитель Стен Стуре хотел включить государства ливонского сообщества в зону своего влияния путем активного вмешательства в их внутриполитические конфликты.

Два великих князя — Московский и Литовский, оспаривая друг у друга право считаться «собирателем русских земель», учитывали Ливонию в своих стратегических расчетах. Иван III имел все основания опасаться, что Ливонский орден пополнит число противников его централизаторской политики. Литовские государи не могли допустить, чтобы их соперник усилился за счет Ливонии, особенно после присоединения им новгородских земель. Ливонским магистрам отказом от поддержки Орденской Пруссии удалось на время нейтрализовать враждебность Польско-Литовского государства, но не существовало гарантий стабильности такого положения. В противостоянии Литвы и Москвы ливонская территория выступала полигоном, на котором они демонстрировали друг другу военную мощь и политическую состоятельность. Ливонские интересы, разумеется, в расчет не принимались.

Внешнеполитическая ситуация, в которой оказалась Ливония к концу XV столетия, не была благоприятной. Страна так и не обрела политической централизации, не смогла достичь внутренней консолидации. От ливонских ландсгерров требовалось большие усилия по укреплению обороноспособность страны. Этому мешали не только раздробленность и послевоенная разруха, но и хозяйственный уклад Старой Ливонии со слабым развитием промышленного производства и зависимостью от внешнего рынка. Интерес к торгово-предпринимательской деятельности горожан и дворянства был не чужд ландсгеррам. Их конкуренция и деловое соперничество чрезвычайно тормозили реализацию общегосударственных задач, в т. ч. обороны страны. Наряду со средневековой правовой системой с характерным для нее культом сословной исключительности эти противоречия усиливали общую разобщенность, которая в своей основе определялась раздробленностью страны и борьбой ландсгерров за лидерство.

Состояние, в котором пребывала Ливония к концу XV в., позволяет утверждать, что с самого начала «битвы за Балтику» она вынуждена была занимать оборонительную позицию, поскольку сама не имела сил и возможностей осуществлять экспансию в соседние с ней государства. Это не означало, что в арсенале средств ливонских ландсгерров отсутствовало ведение боевых действий. События XV в. показали, что к ним ливонское руководство не прибегало без крайней надобности. Это может показаться странным, если вспомнить, что основной политической силой Ливонии являлся Ливонский духовно-рыцарский орден, военный характер которого не предполагал особого миролюбия. Можно, конечно, ограничиться воспроизведением широко известного приговора о вырождении и недееспособности этой организации, но гораздо более корректным будет обратиться к исследованию ее внутреннего состояния, поскольку только тогда выводы обретут приличествующую им убедительность.

Глава 2 Ливонский орден в XV в.

Ливонский орден, или, правильнее говоря, — Немецкий орден в Ливонии являлся одним из трех подразделений Немецкого ордена (Hospitale sancte Marie Theutonicorum Ierosolimitam, в немецких источниках — Spital sancte Marie des Dutschen huses von Jherusalem), который возник в Палестине в эпоху Крестовых походов. Видный теолог XII в. Бернар Клервоский узрел в их появлении знак рождения «нового рыцарства» («novae militiae»), смысл существования которого состоял в подтверждении своей верности Богу принятием монашеской аскезы и горячим желанием пролить во имя Его свою кровь.

На первых порах Немецкий орден мало чем отличался от остальных духовно-рыцарских орденов, однако его последующая история оказалась насыщенной событиями и полностью лишенной статики, в чем несложно убедиться, если познакомиться с книгой немецкого историка X. Бокмана. Она трижды издавалась в Германии, а ныне стала доступна широкому кругу российских читателей[210]. Особого внимания заслуживают главы, посвященные проблемам «орденских государств» ХІІІ–ХVІ вв. в Пруссии и Ливонии. Появление и развитие этих государственных образований сыграло определяющую роль в судьбе Немецкого ордена в период Средневековья, предопределив его функциональность и специфическую форму социализации.

Взаимосвязь Немецкого ордена и созданных им политических структур оказалась столь тесной, что историографическая традиция изучения Немецкого ордена, сложившаяся в европейской науке за последнее столетие, предполагала обращение к истории Орденской Пруссии, а не ордена как такового. По этой причине палестинские и итальянские баллеи (округа) Немецкого ордена, его имперское подразделение, равно как и Ливонский орден, особого внимания историков не привлекали. О Ливонском ордене речь, как правило, заходила в связи с Крестовыми походами немецких рыцарей в Прибалтику. Серьезные исследования в этой области появились недавно — во второй половине XX в. Это многотомное издание «История Крестовых походов» под редакцией К. Сеттона[211], монография датского историка Э. Христиансена[212], работы английского исследователя Д. Райли-Смита[213] и американского специалиста в области изучения Крестовых походов в Прибалтику У. Урбана[214].

Во второй половине 1980-х гг. Ливонский орден стал объектом самостоятельного исследования. Одним из первых, кто обозначил это направление в орденской тематике, был немецкий историк М. Хельман. В 1983 г. он выступил на Международной конференции «Роль рыцарских орденов в культуре Средневековья» в Торуни (Польша) с докладом, посвященным типологическим особенностям орденского государства в Ливонии, обусловленных особым социально-политическим климатом страны, присутствием независимого епископата и таких экономически сильных и политически активных «сословий», как рыцарство и города[215].

В 1985 г. к 450-летию со дня смерти магистра Вольтера фон Плеттенберга вышел в свет тематический сборник со статьями таких видных историков, как Н. Ангерман, М. Хельман и У. Арнольд. В их работах рассматривались ключевые моменты истории Ливонского ордена[216]. С того времени ливонская проблематика все чаще стала затрагиваться немецкими и польскими историками на конференциях «Ordines militares», организуемых Международной исторической комиссией по изучению Немецкого ордена и Университетом им. Николая Коперника в Торуни. Этим конференциям мы обязаны интересными наблюдениями, касающимися политической, военной, социально-экономической и культурной истории Немецкого ордена, что позволяет приблизиться к разгадке феномена этой средневековой корпорации, «оказавшейся настолько жизнеспособной, что она сохранилась до наших дней»[217]. Что касается Ливонского ордена, то на этих научных форумах получили освещение проблемы, связанные с его социальным составом[218], военной организацией[219], формами духовной жизни[220], его борьбой с ливонским епископатом[221], а также его местом в системе европейских международных отношений ХІV–ХVІ вв.[222] Чтобы повысить уровень внимания историков к Ливонскому ордену, заседания Международной исторической комиссии по изучению Немецкого ордена дважды, в 1991 и 1998 гг., проводились в латышском городе Цесисе, который некогда являлся резиденцией ливонских магистров, и были посвящены ливонскому магистру Вольтеру фон Плеттенбергу[223].

Проблема типологических особенностей Ливонского ордена и его государства вновь была затронута М. Хельманом в статье 1991 г в журнале «Zeitschrift für Ostforschung»[224], а также в критическом отзыве на нее другого специалиста в области изучения Немецкого ордена — Ф. Беннингхофена[225]. Тема взаимоотношений Ливонского ордена и городов отражена в работах К. Нейтмана и К. Милитцера, вошедших в сборник «Орден и город» из серии «Источники и исследования по истории Немецкого ордена» («Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens»)[226]. Важным событием в изучении Ливонского ордена стало появление двух фундаментальных трудов — каталога «Рыцари ливонской ветви Немецкого ордена», составленного группой немецких ученых под руководством Л. Фенске и К. Милитцера[227], а также монографии 3. Нейтмана[228]. Обе эти работы посвящены социальному аспекту истории орденского братства, в частности проблеме его социального и регионального замыкания в ХІV–ХV вв. Б. Йениг, долгое время занимающийся изучением архивов Немецкого ордена, опубликовал ряд исследований о борьбе Ливонского ордена с местным епископатом[229]. Важные стороны жизни ордена рубежа ХV–ХVІ вв. были освещены в статьях немецких и прибалтийских историков, которые вошли во второй тематический сборник, посвященный магистру Плеттенбергу[230]. В работах эстонского историка Юхана Креема Ливонский орден предстает в роли светского правителя (ландсгерра) средневековой Ливонии[231]. Ливонские экскурсы можно также обнаружить в трудах по истории Немецкого ордена, опубликованных за последнее десятилетие У. Арнольдом[232] и К. Милитцером[233].

Приходится лишь сожалеть, что к столь представительному перечню в настоящее время нельзя присоединить имена российских историков, поскольку в нашей стране в силу объективных причин изучение духовно-рыцарских орденов не получило развития, а Немецкий орден часто фигурировал в качестве объекта политических спекуляций. Правда, за последнее десятилетие появились интересные работы, посвященные Немецкому ордену и Орденской Пруссии, однако представленным в них наблюдениям «все еще далеко до систематичности»[234].

Итак, что же собой представляла, чем жила и как развивалась эта «незнакомая» корпорация, которая начала свое существование среди раскаленных скал Палестины, но затем волей судеб оказалась далеко на севере, в краю лесов, рек и озер, «на самом краю христианского мира», как назвал Ливонию средневековый хронист.

С момента своего появления в Ливонии Немецкий орден был обязан решать две взаимосвязанные задачи — покорение языческой страны и ее административно-хозяйственное освоение, в результате чего и оформилось то уникальное двуединство феодальных структур и монашеского общежития, которое составляло сущность орденского государства. В его основу был заложен принцип конвента — так именовалось братство рыцарей-монахов, проживавших в одном из орденских замков, «доме конвента» (Konventenhaus), каждый из которых образовывал центр подконтрольного братству округа, гебита (Gebiet). Конвенты возглавлялись комтурами и фогтами Ливонского ордена, которые одновременно выступали в качестве «окружных начальников» гебитигеров, и от имени ордена осуществляли управление подведомственного округа. Всего на территории Старой Ливонии располагалось девять комтурий: Доблен (Добеле), Дюнабург (Даугавпилс), Виндау (Вентспилс), Голдинген (Кулдинга), Мариенбург (Алуксне), Пернау, Ревель, Талькхоф (Курси) и Феллин (Вильянди) и 11 фогтств: Бауске (Бауска), Везенберг (Раквере), Гробин (Гробиня), Зельбург (Зайпилс), Зоннебург (Маазилинн), Йервен (Ярвере), Кандау (Кандава), Нарва, Нейшлос (Васкнарва), Розитен (Резекне) и Тольсбург (Тоолсе). Округа Венден и Тукум (Тукумс), к которым примыкали орденские владения в Риге, составляли область прямого подчинения магистру, а округа Ашераден (Эмбуте), Дюнамюнде (Даугавгрива), Зегеволд (Сигулда) и Митава (Елгава) передавались под управление ландмаршала ордена, второго после магистра человека в ордене.

Каждая комтурия, как и фогство, представляла собой замкнутый административный организм, который был связан с центральным руководством только через своего гебитигера. Тот получал от магистра инструкции, отчитывался об их выполнении, а также, случись нужда, просил совета и помощи главы ордена. Круг обязанностей комтура или фогта на вверенной его заботам территории был весьма велик: ему подчинялись все войсковые подразделения — гарнизоны замков и укрепленных местечек (острогов или хакенверков), ополчение вассалов и отряды военнообязанных крестьян; он же следил за организацией орденского хозяйства, распоряжался произведенной продукцией и финансами, обеспечивал необходимые запасы, взимал пошлины, осуществлял внутреннюю и внешнюю торговлю, заботился о производстве вооружения и строительстве укреплений. Местечковая замкнутость округов создавала определенную угрозу целостности орденского государства, однако существование внутрикорпоративной субординации, скрепленной буквой орденского устава, на протяжении длительного времени позволяло сохранять вертикаль власти и обеспечивать эффективную связь центра с округами.

Все руководство орденом было сосредоточено в руках магистра, который определял основные направления внутренней и внешней политики орденского государства, являлся верховным главнокомандующим и гарантом соблюдения законности, производил назначения на государственные должности и контролировал деятельность гебитигеров, распоряжался финансами ордена, обеспечивал функционирование курьерской службы. Главная резиденция ливонских магистров долгое время располагалась в Риге, но к концу XV в. окончательно переместилась в орденский замок Вендена, где проходили заседания капитула Ливонского ордена и совещания гебитигеров; там же помещалась канцелярия магистра. Местом нахождения казны ордена сначала служил замок Зегеволд, где хозяином был заместитель магистра, ландмаршал, а с середины XV в. она была перемещена в одну из самых мощных крепостей Ливонского ордена, в Феллин.

Управление орденским государством было централизованным, но не единовластным. Устав Немецкого ордена, как и других духовно-рыцарских орденов, предписывал магистру править, опираясь на совет собратьев; те же требования предъявлялись и гебитигерам, обязанным по всем важным вопросам совещаться с рыцарями своих конвентов. Принцип коллективного управления, явившийся логическим продолжением концепта о равенстве всех «братьев» ордена, реализовывался в руководстве орденом и орденским государством, а потому воплощением высшей власти и внутри корпорации, и в рамках государственных структур считался созываемый дважды в год капитул, на котором должны были присутствовать представители всех конвентов. На нем заслушивались отчеты гебитигеров, принимались постановления по управлению орденским государством и его внешней политике, производились ленные пожалования, разбирались тяжбы, расследовались должностные нарушения. В качестве совещательного органа при магистре действовал совет, состоявший из самых влиятельных гебитигеров — ландмаршала, комтуров Феллина, Голдингена, Мариенбурга, Ревеля и фогта Йервена. К высшему составу должностных лиц ордена принадлежал также ведавший финансами шеффер. Периодичность собраний и состав присутствующих не определялись Уставом — все решала воля магистра.

Управленческий аппарат орденского государства был чрезвычайно разветвлен. Его представляло множество администраторов как среднего звена — кумпаны, шефферкумпаны, маршалы, брифмаршалы, руненмаршалы, шенки, дросты, кемереры, так и низшего — шпитальмейстеры, кюхенмейстеры, келлермейстеры, корнмейстеры, мюльмейстеры, фишмейстеры и цольмейстеры. Все они возглавляли хозяйственные структуры ордена. Все должности занимали братья-рыцари Ливонского ордена. Братья-священники осуществляли богослужения и в качестве «literatis» («грамотеев») привлекались к канцелярской работе. Существовал также разряд братьев-сержантов, или «серых плащей», которые несли службу в качестве военных слуг, гарнизонных солдат или работников в замках. На них не распространялись привилегии ордена и белый плащ с черным крестом — почетный знак принадлежности ордену носить им не полагалось. Постепенно их положение сближается с положением орденских служащих (Diener), а потому во второй половине XV в. упоминание о них вовсе исчезает из орденской документации.

Ливонский орден был представлен рыцарским братством, которое за два века существования в Ливонии орденского государства превратилось в элитарное образование. Братья-рыцари монополизировали все государственные должности и имели все основания адресовать себе формулу «государство — это я». Высокое положение рыцарей ордена подчеркивалось новой формой обращения «господа», которая в XIV в. окончательно вытеснила каноническое «братья» (broder, gebroder).

На протяжении всего времени существования Ливонского ордена, вплоть до его секуляризации в 1562 г. прием рыцарей осуществлялся не в Ливонии или Пруссии, а в баллеях (округах), расположенных на территории Германии, в порядке целевого набора. Устав ордена требовал от кандидата достижения 14-летнего возраста, физического здоровья, стойкости в вере, свободного состояния, а также отсутствия обязательств перед женщиной, другим орденом или кредитором. Для отъезда к месту службы новичок должен был иметь при себе трех коней стоимостью по 20 гульденов или 60 гульденов наличными, а сверх того — еще 25 гульденов на экипировку и дорожные расходы. В случае отсутствия у него таких средств расходы по его переезду брала на себя та баллея, где его принимали в орден. Чтобы маленькие имперские баллеи не страдали из-за возможного отказа новобранцев следовать в Ливонию, от них требовали клятвенного заверения в том, что они не будут откладывать свой отъезд, «дабы никоим образом не обременять собою местную баллею»[235]. После обряда посвящения новобранец направлялся в Пруссию, а оттуда с рекомендательным письмом верховного магистра далее в Ливонию. Путь для большинства из них был дорогой в один конец, поскольку навсегда отрывал от родины и перемещал в новую среду.

При изучении немецкими историками Ливонского ордена был удачно применен разработанный М. Хельманом метод «персональной истории» (Personalgeschichte), который предполагает выявление социального и регионального происхождения братьев-рыцарей, а также их послужных списков, что позволяет исследователю создать коллективную биографию всей корпорации и проследить закономерности ее развития[236]. Это дало возможность установить такой факт: с начала XV в., после разгрома Немецкого ордена в Грюнвальдском сражении (1410), ряды его рыцарей начали заметно редеть, и только в его ливонском подразделении их число к концу XV в. увеличивается, что, по мнению К. Милитцер, объяснялось отсутствием спокойствия на русско-ливонской границе и активной работой руководства Ливонского ордена по пополнению его новыми членами[237]. Но и тогда в ливонских конвентах пребывало в целом не более 400–500 человек, причем братьев-рыцарей среди них могло быть еще меньше, поскольку названное количество включало и так называемых «пилигримов», которые не принимали рыцарских обетов и вливались в ряды ордена лишь на срок боевых действий[238].

Орден создавался как организация военная и религиозная одновременно, а потому при вступлении в него рыцарь, как того требовал устав, должен был произнести три монашеских обета — безбрачия, послушания и бедности — и в дальнейшем демонстрировать свое усердие в делах веры. Рыцарям вменялось в обязанность семь раз в году причащаться, выдерживать посты, сто раз на дню произносить «Pater noster», «Ave, Maria» и другие молитвы в память умерших и во здравие живущих членов ордена. Строго запрещалось использовать украшения, иметь дорогое оружие и особо ценного коня, без ведома главы конвента выезжать за пределы своего «дома», охотиться, общаться с мирянами, получать и отправлять письма, делать подарки, если только они не были изготовлены собственными руками. Эти и другие проявления монашеской аскезы, предписанные уставом Немецкого ордена, должны были служить «Божьим воинам» источником великой духовной силы, необходимой для свершения воинских подвигов и принятия мученичества на «пути Господнем».

Уже к началу XIV в. устав перестал оказывать на членов ордена изначальное влияние. Элементы мирского образа жизни все более проникали в упорядоченную повседневность рыцарских конвентов, постепенно видоизменяя саму ее сущность. К XVI столетию этот процесс стал необратимым. В 1579 г. в Антверпене вышла в свет книга протестантского пастора Тильмана Бракеля «Рассказ христианина о страшном разгроме в Ливонии», где была представлена картина безнравственности ливонского духовенства и братьев-рыцарей Ливонского ордена. О последних говорилось, что они содержат конкубин, роскошью своих одежд превосходивших порядочных женщин, имеют детей, проводят время в трактирах и публичных домах, играют в азартные игры, замечены в разбоях и даже в убийствах[239]. Вскоре после Бракеля грешное поведение ливонских рыцарей осудил хронист Бальтазар Рюссов[240], которому мы обязаны внедрением этого дискурса в массовое сознание. Переходя из одного исторического сочинения в другое, он служил непререкаемым аргументом в пользу вывода о деградации Ливонского ордена и бесперспективности его существования после Средневековья. Однако Бракель и Рюссов были далеко не беспристрастными протестантами-моралистами, особенно когда дело касалось католической организации.

Мы не располагаем надежными документами, отражающими повседневную жизнь орденского конвента XV — начала XVI в., однако некоторые ее стороны все же проявляются в деловых документах орденской канцелярии. Из этих маленьких фрагментов следует, что несовместимые с уставом элементы комфорта действительно проникали в быт орденских иерархов. Магистр Плеттенберг, человек довольно непритязательный, пользовался услугами стольника, кастеляна и личного врача[241]. В одном из писем верховному магистру упоминал о принадлежащих ему драгоценных предметах, украшавших его часовню и стол[242], хотя устав запрещал использование драгоценных металлов в личном обиходе даже верховному магистру. Сохранился автограф письма Плеттенберга с благодарностью верховному магистру Фридриху Саксонскому за присланные испанские и рейнские вина[243].

Образ жизни гебитигеров Ливонского ордена также был лишен монашеской скромности. Комтур Бауске, отправляясь с посольской миссией в Пруссию, пожелал взять с собой своего личного повара[244]. Фогт Йервена Иоганн Шталь фон Холштейн имел дом в Ревеле[245], который считал своим наследственным имуществом[246]. Мельхиор фон Гален, долгое время занимавший должность фогта Каркуса, в 1524 г. оформил покупку дома в Пернау для своей «хозяйки» — сожительницы Маргареты фон дем Берге[247]. Сохранилось упоминание о сыне, возможно незаконнорожденном, хаускомтура Вейсенштейна Иоганна фон Нойхофа[248], что, судя по реплике Тильмана Бракеля, не являлось единичным прецедентом. Однако следует признать, что проникновение мирского в личную жизнь ливонских гебитигеров не достигло такого масштаба, как это было при дворе верховного магистра в Пруссии, где к концу XV в. положения устава ордена были полностью вытеснены нормами придворного этикета[249].

О переменах в быту рядовых рыцарей данных еще меньше. Образец клятвы конца XV в., приносимой рыцарем при вступлении в орден, содержит меньший список духовных упражнений, чем это предусматривалось уставом[250], что подтверждает вывод современных исследователей о том малом значении, которое имели при зачислении рыцаря в орден его религиозность и моральные качества[251]. Существуют также свидетельства, что рыцари ордена XV — начала XVI в. могли наследовать собственность[252], выступали свидетелями в судебных разбирательствах по делу частных лиц[253], получали образование в университетах[254].

Если неукоснительно следовать букве принятого в XIII в. устава, то подобные новшества в жизни орденского братства воспринимаются как признаки разложения и деградации, но, когда при этом вспоминаешь, что они появлялись в то самое время, когда менялся весь общественный уклад и разрушались все средневековые поведенческие нормы, скепсис исчезает; вместо этого возникает ощущение, что новые реалии в жизни Ливонского ордена являлись не более чем велением времени. В этой связи следует заметить, что обмирщение духовного института скорее свидетельствует о его способности развиваться и переходить в другое качество, поскольку умение воспринимать новое всегда сопутствует прогрессу, а отсутствие этой способности являет собой тупиковый вариант существования. Было бы странным, если б обыденная жизнь людей кануна Реформации продолжала оставаться такой же, как во времена Штауфенов. К тому же некоторые вольности повседневной жизни рыцарей Ливонского ордена не исключали присутствия у них религиозных чувств, подчас довольно выразительных. Известен, к примеру, случай с рыцарем Конрадом фон Экстером, который принял обет 12 лет сражаться с русскими «схизматиками» и осенью 1501 г. во время прорыва войск Ивана III на территорию Ливонии спас из какой-то церкви крест, чтобы затем принести его в дар августинскому монастырю в Бломберге[255].

За последние четыре десятилетия зарубежные специалисты, изучающие социальные аспекты развития Немецкого ордена, много сделали для того, чтобы объяснить природу столь серьезной трансформации, которая происходила во всех трех подразделениях этого ордена на протяжении ХІV–ХV вв. и привела к почти полному изживанию его изначальной духовной сущности. К объяснению данной «перестройки» в 50-х гг. прошлого века вплотную приблизился Э. Машке[256], но детальная разработка вопроса была осуществлена тремя-четырьмя десятилетиями позже М. Хельманом, К. Милитцером, М. Бискупом[257] и другими историками «социального» направления[258]. Благодаря этим исследователям стало понятно, что многое из того, что происходило с Немецким орденом в позднее Средневековье, явилось следствием превращения его в ландсгерра.

Орденское государство в Ливонии, как и любое другое государственное образование, требовало разветвленного и сбалансированного аппарата управления. В силу своей организации, предусматривавшей существование центральной и местной администрации, их соподчиненность, наличие войска, домениального хозяйства и прочих административно-хозяйственных структур, централизованных и рассчитанных на широкий территориальный охват, Немецкий орден оказался чрезвычайно приспособленным для решения подобного рода задачи. Формирование орденского государства привело к тому, что структуры ордена из корпоративных превратились в государственные, а братья-рыцари, занимавшие в нем высшие позиции, образовали некую разновидность бюрократии. Сравнение, безусловно, смелое, требующее некоторых оговорок, ибо служба ордену не предполагала выплату жалованья, а поведение администратора регламентировалось не только должностными инструкциями, но и обычаями братства, к которому он принадлежал, и корпоративной дисциплиной. И все-таки для рыцаря ордена ХІV–ХV вв. обладание должностью составляло такую же большую значимость, как и для любого другого представителя бюрократической среды последующих времен. Из формы благочестивого служения, зафиксированного в уставе, должность превратилась в средство обеспечения материальных и социальных запросов рыцаря ордена, стала чем-то вроде его собственности и сосредоточения жизненных интересов.

Многофункциональные структуры орденских государств предлагали широкий спектр возможностей для небогатого немецкого рыцарства, которое в эпоху позднего Средневековья пребывало в поисках средств обеспечения своих материальных потребностей. Ливонский же орден обладал особой притягательностью. Одной из его особенностей являлось отсутствие в его рядах титулованной знати. С 1411 по 1535 г. среди его рыцарей в источниках зафиксированы имена только трех аристократов и шести бастардов из княжеских фамилий, в то время как подавляющее большинство его рыцарей из числа тех, чье происхождение удалось установить — примерно 73,1 %, — были выходцами из низшего дворянства[259]. В силу своей социальной гомогенности орден являлся для них великолепной стартовой площадкой, открывавшей путь к социальному восхождению, и отсутствие конкуренции со знатью привело к тому, что все должности высшего и среднего звена и значительная часть низших должностей в орденском государстве предоставлялись лицам хотя и благородного, но скромного происхождения, не отмеченным громкими именами и титулами[260]. В целом же все три подразделения Немецкого ордена в ХІV–ХV вв. превратились в настоящее «пристанище» (Spital) для представителей немецкого дворянства, которые приносили рыцарские обеты не в порыве религиозного рвения, а с расчетом обрести стабильное положение в рядах правящей элиты орденского государства.

В 1441 г. великий магистр Тевтонского ордена Конрад фон Эрлихсхаузен (1441–1449) издал постановление, согласно которому звание рыцаря ордена присваивалось лишь тем, кто принадлежал к рыцарскому сословию и мог предоставить капитулу свидетельство о четырех поколениях благородных предков[261]. К. Милитцер полагает, что и практика набора рыцарей для Пруссии и Ливонии в имперских баллеях, близ которых проживала семья новобранца, была вызвана необходимостью получать убедительные свидетельства об их происхождении и тем самым гарантировать орден от проникновения в его ряды людей недворянского происхождения[262]. Жесткий социальный отбор, который стал осуществляться при зачислении рыцарей в Немецкий орден, окончательно превративший его рыцарский контингент в относительно немногочисленную замкнутую элиту, был естественным результатом бюрократизации рыцарской службы. Если рыцарю-воину нужны новые собратья по оружию, тянущие вместе с ним походную лямку, то рыцарю-администратору, опасающемуся конкуренции и «подсиживания», переизбыток кадров сулил ненужные осложнения. Стабильность положения внутри ливонского орденского государства во многом зависела от соответствия численности рыцарского состава общему количеству имевшихся в нем административных должностей, которое трудно было соблюсти из-за большого наплыва желавших получить рыцарский плащ и тем самым устроить свою жизнь. Опасаясь переизбытка кадров, Ливонский орден старался не привлекать в свои ряды выходцев из семей своих вассалов и городского патрициата[263], не говоря уже о латышах и эстонцах, для которых доступ в орден был невозможен в силу их «ненемецкого» происхождения.

Должность — относительно хрупкая опора в жизни, поскольку человек, ее занимающий, не может не осознавать, что он является неотъемлемой частью единого монолита под названием «государство», которое всегда в состоянии подмять его под себя и даже уничтожить. Видимо, в этом и заключается причина тяги бюрократии к «кучкованию», созданию кланов, спаянных отношениями родства, свойства, землячества, знакомства, дружбы. Та же самая тенденция в XV в. проявила себя внутри Ливонского ордена. Она отчетливо прослеживается в высших эшелонах власти орденского государства и, скорее всего, не была редкостью и в низовых структурах. Рыцари превратили службу ордену в семейное предприятие, образовывая в нем родственные цепочки, скованные отношениями покровительства и взаимопомощи. Старшие опекали младших, помогая их продвижению по службе, и все вместе старались по мере возможностей обеспечить сохранение за своей фамилией как можно большего числа престижных должностей[264].

Вследствие всех вышеназванных изменений, которые произошли внутри Ливонского ордена в ХІV–ХV вв., он превратился в своеобразную бюрократическо-институциональную структуру, призванную обеспечивать жизнедеятельность орденского государства, но вместе с тем стал постепенно утрачивать черты военной организации. Еще в 30-х гг. XX в. А. Зенинг отмечал, что к концу Средневековья все меньше рыцарей ордена участвовало в военных действиях, предоставляя это занятие наемникам-ландскнехтам или вассалам; в поход они выступали главным образом в роли командиров ополченческих отрядов и зачастую не обладали хорошей военной подготовкой[265]. Таким образом, Ливонский орден XV в. лишь отдаленно напоминал то военно-духовное братство, которое в 1237 г. появилось в Ливонии для участия в постановке очередного акта драмы под названием «священная война» (sacrum bellum). Качественное перерождение ордена повлекло за собой полную смену его политических ориентиров. К началу XIV в. он в целом утрачивает завоевательный порыв, когда-то обеспечивший ему господство над значительной частью Ливонии, и если и продолжал воевать с Новгородом и Псковом, то лишь из-за спорных приграничных территорий, проявляя при этом агрессивности не больше, чем восточные соседи.

В XV в. руководство Ливонского ордена основное внимание уделяло внутренней политике, что определялось напряженной обстановкой в самом ордене и в целом по стране, которая не позволяла отвлекаться от разрешения внутриполитических задач. Степень их важности была такова, что от успеха или поражения Ливонского ордена зависело не только его благосостояние, но и дальнейшее пребывание в качестве ливонского ландсгерра. Утрата этого статуса для орденского государства была равносильна самоуничтожению, поскольку он не смог бы гарантировать членам рыцарского братства обладание государственными должностями, карьерный рост и жизненную состоятельность. В этом случае его существование лишалось всякого смысла, и тогда дни его были бы сочтены. То, что случилось с Ливонским орденом в ходе Реформации XVI в., могло произойти на сотню лет раньше, если бы руководство ордена на протяжении целого столетия не пыталось справляться с кризисными ситуациями.

Жизнь Ливонского ордена в XV в. протекала в обстановке непрекращающихся политических катаклизмов. К началу столетия ясно обнаружилась тенденция к закрытости ордена, которая неизбежно вытекала из потребности ограничить круг претендентов на административные должности. Социальный критерий, по которому первоначально производился отбор, был дополнен требованиями регионального порядка. Еще в XIII в. Ливонский орден пополнял свой состав главным образом уроженцами Рейнланда и Вестфалии[266], вследствие чего «вестфальцы» и «рейнцы» образовывали внутри Ливонского ордена соперничавшие группировки, которые повели борьбу за распределение ключевых должностей в управлении орденом и государством. Вместе с тем они тщательно заботились о предотвращении конкуренции со стороны уроженцев других немецких земель.

Ограничение доступа рыцарей в Ливонский орден не только придавало ему замкнутость, которая если и не предполагала полной его автономии к Орденской Пруссии, то способствовала развитию в нем сепаратистских тенденций. Они стали необратимыми в начале XV в. в условиях жесточайшего кризиса, последовавшего за Грюнвальдским сражением[267]. Чтобы приостановить обособление ливонского «ответвления», верховные магистры начали расширять внутри него круг своих сторонников и активно вмешиваться в борьбу «вестфальцев» и «рейнцев». Конфликт внутри Ливонского ордена развивался довольно быстро. Положение усугублялось еще и тем, что уроженцев Вестфалии в нем оказалось значительно больше, чем представителей других немецких земель, включая Рейнланд, а потому, чтобы избежать вытеснения с престижных должностей, «рейнцы» пошли на сближение с верховными магистрами.

После смерти ливонского магистра Конрада фон Витингофа (1401–1413) по указанию верховного магистра Генриха фон Плауэна (1410–1413) капитул Ливонского ордена представил ему на выбор имена двух кандидатов на замещение освободившейся должности — «вестфальца» и «рейнца», при этом второй кандидат получал должность ландмаршала. Плауэн выбрал вестфальца Дитриха фон Торка (1413–1415), а ландмаршалом и заместителем Торка стал «рейнец», имя которого неизвестно[268]. Верховный магистр пошел на этот шаг, поскольку рассчитывал на поддержку Ливонского ордена в борьбе против Польско-Литовского государства[269].

Он вскоре был отстранен от должности и не смог раскрутить маховик запущенного им механизма, но его усилия были продолжены его преемниками и обернулись для Ливонского ордена серьезным потрясением. Оно вошло в историю под названием «спор языков» — «Zungenstreit» т. е. вестфальского и гессенского (рейнского) диалектов участников конфликта. Благодаря поддержке верховных магистров «рейнская партия» существенным образом упрочила свои позиции в руководстве Ливонского ордена и сохраняла их в течение нескольких лет. Верховные магистры Михаэль Кюхмейстер (1414–1422) и Пауль фон Русдорф (1422–1441) неизменно ей покровительствовали и не могли поступать иначе, поскольку в ходе «партийного» противоборства на карту оказались поставлены не только распределение должностей между уроженцами разных земель, но и вопрос о сохранении единства Немецкого ордена. Рейнцы, как и следовало ожидать, выступали за сохранение тесных связей с орденом в Пруссии и оказание ему помощи в борьбе с Польшей, а также за соблюдение субординации в отношении верховных магистров и выполнение требований устава; их противники из рядов вестфальцев, напротив, взяли курс на обретение Ливонским орденом полной автономии, которая защищала его от вмешательства извне и обеспечивала вестфальской «партии» монополию на распределение должностей.

Особого накала конфликт достиг в годы правления верховного магистра гессенца Пауля фон Русдорфа, который поддерживал своих земляков в Ливонском ордене и выдвигал их на ключевые посты[270]. При выборе кандидатуры ливонского магистра из двух кандидатов он неизменно выбирал рейнца — Зигфрида Ландера фон Шпонхейма в 1415, Циссе фон Рутенберга в 1424 и Франка Кирсдорфа в 1433 г. Пропрусская политика последнего дорого обошлась Ливонскому ордену. Повинуясь воле верховного магистра, Кирсдорф (1433–1435) поддержал литовского князя Свидригайло в его борьбе против Сигизмунда Ягеллона за литовскую корону, в результате чего 1 сентября 1435 г. войско ордена понесло сокрушительное поражение в битве на реке Свенте. В сражении погиб сам магистр и несколько гебитигеров Ливонского ордена, главным образом из числа «рейнцев»; много рыцарей попало в плен[271]. Потери Ливонского ордена были столь велики, что ландмаршал Генрих Шюнгель фон Бёкенфёрде, взявший на себя руководство орденом после гибели его главы, просил верховного магистра срочно прислать ему войска, чтобы предотвратить возможное продвижение литовцев в глубь ливонской территории[272].

Ответственность за разгром вестфальское большинство, как и следовало ожидать, возлагало на верховного магистра[273]. В нарушение сложившегося за последние десятилетия порядка вестфальцы сами осуществили замещение образовавшейся после гибели Кирсдорфа вакансии, и 27 сентября 1435 г. на капитуле ордена, собравшемся в городе Вольмар, ливонским магистром был провозглашен ландмаршал Генрих фон Шюнгель (1435–1437). Об этом верховному магистру сообщил комтур Бранденбурга, которого он отправил во главе воинского отряда на помощь ливонцам: «От гебитигеров, страны, рыцарства, кнехтов и городов, в которых мы побывали, мы узнали, что ландмаршала следовало сделать магистром, и надеемся, что тем самым будут устранены все раздоры. Если же этого не случится, может произойти большое волнение (ergemis)»[274]. Русдорф, разумеется, не был в восторге от подобного самоуправства и более семи месяцев оттягивал утверждение своего нового «старшего гебитигера» в Ливонии[275].

После гибели или пленения значительного количества братьев-рыцарей на берегах Свенты новый ливонский магистр вынужден был закрывать большое количество вакансий, что позволило ему произвести назначения с учетом интереса вестфальцев, сохранив при этом лояльность в отношении верховного магистра. Однако после смерти Шюнгеля верховный магистр Русдорф предпринял попытку вернуть рейнцам утраченные позиции ив 1438 г. утвердил в должности ливонского магистра лидера этой партии Генриха фон Нотлебена Хейденрейха. Он явно не учел изменившуюся не в его пользу обстановку и силу оказавшихся в выгодном положении вестфальцев, которые пренебрегли волей верховного магистра и вынудили Нотлебена отказаться от должности в пользу Винке фон Оферберга (1439–1450). Воспротивившись воле верховного магистра, они обрели поддержку имперского магистра Эберхарда фон Зейнсхейма, который начал против Пауля фон Русдорфа кампанию неповиновения и, опираясь на оппозиционно настроенных орденских чинов и прусские «сословия», в 1441 г. принудил его к отречению[276].

Его преемник Конрад фон Эрлихсхаузен (1441–1449) действовал не в пример осторожнее. Он отказался от конфронтации с вестфальцами и положил конец опасному состоянию раскола, признав Винке ливонским магистром. К этому его подталкивала и крайне напряженная обстановка в Пруссии, где против власти ордена выступила мощная оппозиция во главе с вассалами ордена и городами и опиравшаяся на поддержку польского короля Казимира IV Ягеллона. В 1454 г. прусские «сословия» вступили с орденом в вооруженную борьбу, которая вскоре вылилась в Тринадцатилетнюю войну с Польско-Литовским государством (1454–1466). Словом, Конраду фон Эрлихсхаузену и его кузену Людвигу фон Эрлихсхаузену, который сменил его на посту верховного магистра (1450–1467), ничего другого не оставалось, как смириться с фактической независимостью Ливонского ордена. Во всяком случае, последний в 1450 г. без всяких возражений утвердил в звании ливонского магистра предложенного вестфальцами Иоганна Менгеде фон Остхофа (1450–1469).

Крах прорейнской политики верховных магистров положил конец «спору языков» в Ливонском ордене и знаменовал собой полное торжество вестфальской партии. После этого завершение его «регионального» замыкания оставалось вопросом времени. Во второй половине XV в. выходцы из Вестфалии стали составлять в Ливонском ордене абсолютное большинство, окончательно превратив его в «прибежище для вестфальского дворянства» («palestra nobilitatis Westfaliae»), как назвал его публицист Вернер Ролевинг, автор популярного в Нижней Германии трактата «О славе древней Саксонии, ныне называемой Вестфалия»[277]. Торжество вестфальцев и их гордость от сознания одержанной победы запечатлена в строках песни «рыцаря из старинного ордена», куплет которой сохранил на страницах своей «Хроники» Кристиан Кельх:

(«Мы поддерживали друг друга, а добрые [ливонские] земли находились под защитой, не будучи обязанными благодарить [зато] никого из баварцев, швабов и франков»)[278].

Общее региональное происхождение рыцарей Ливонского ордена обеспечило ему большую, чем прежде, консолидацию и вместе с тем способствовало дальнейшему его обособлению. Воспользовавшись поражением Немецкого ордена в Тринадцатилетней войне и подписанием 2-го Торуньского мира 1466 г., по условиям которого Орденская Пруссия признала вассальную зависимость от Польши и потеряла половину своих территорий, руководство Ливонского ордена окончательно закрепило за собой право определять направления кадровой политики. С 1470 г. право назначения ливонских магистров перешло к капитулу. Старинная процедура утверждения их кандидатур верховным магистром при этом сохранялась в качестве простой формальности.

Состоявшаяся автономия Ливонского ордена явилась отправной точкой активизации его борьбы за объединение ливонских территорий в единое государство. То, что центром притяжения для них предстояло стать именно ордену, не вызывает сомнений: орденское государство включало в свой состав более 60 % Ливонской земли, протянувшейся в виде своеобразного стержня через всю страну, с юга на север; государственные структуры Ливонского ордена располагали централизованным административным аппаратом и, что в условиях разгоравшейся «битвы за Балтику» представлялось особенно значимым, самыми крупными в Ливонии вооруженными силами и системой крепостей; на протяжении ХІV–ХV вв. орден осуществлял политику инкорпорации ливонских епископств и добился определенных успехов — два из пяти ливонских епископов, Ревельский и Курляндский, находились в прямой зависимости от его магистров; и, наконец, в силу своей природы и в соответствии со своими привилегиями, пожалованными ему еще в XIII в., он мог рассчитывать на поддержку императора Священной Римской империи германской нации и Римской курии.

Опыт государственного строительства в странах Западной Европы свидетельствует, что процесс образования централизованных государств в обязательном порядке предполагал концентрацию властных полномочий в руках государя. Подойдя к этому рубежу, Ливонский орден столкнулся с проблемой кардинальных внутренних преобразований, которые вызвали в нем серию новых внутренних потрясений. На этот раз речь шла о разрешении вопроса о новых формах управления орденом и орденским государством, поскольку те, что сложились в XIV в. и были основаны на принципах коллегиального правления, отживали свой век и должны были уступить место иным структурам власти, способным обеспечить ее жесткую вертикаль и тем самым способствовать централизации государства. Между тем статус ливонского магистра не предполагал его единоличного правления: круг властей предержащих в государстве Ливонского ордена, кроме него, включал еще целый ряд высших чинов, или гебитигеров. Ливонские магистры, как и прочие рыцари ордена, не имели ни громкого имени, ни титула, ни связей с европейскими аристократическими фамилиями; не обладая званием имперского князя, они проигрывали в этом рижским архиепископам, а также эзель-викским и дерптским епископам, которые обрели княжеское достоинство еще в XIII в. Да и сама социальная однородность орденской верхушки, обусловленная отсутствием в ее рядах титулованной знати, способствовала сохранению в Ливонии корпоративного правления, изначально присущего орденским государствам, но к началу Нового времени совершенно изжитого в Пруссии.

В силу этих причин процесс концентрации власти в руках ливонского магистра и превращения его в государя, как и само изживание характерного для Ливонского ордена корпоративного духа, не мог пройти для него безболезненно. Свидетельством тому стала судьба магистра-реформатора Вольтуса фон Херзе (1470–1471), который первым решился изменить структуру управления Ливонским орденом, но потерпел поражение. Стараясь укрепить свои позиции, магистр перенес свою главную резиденцию из богатой и беспокойной Риги в хорошо укрепленный Феллин, расположенный на стыке латгальских и эстонских владений ордена. Но и Ригу он не оставил без надзора, назначив своего брата Фридриха рижским комтуром. Чтобы расширить свои материальные возможности, Вольтус фон Херзе присоединил к комплексу округов, находящихся от него в прямой зависимости и питавших его казну, еще и феллинскую комтурию, а также два эстонских фогтства — Оберпален и Йервен; возможно, то же самое он проделал с фогтством Везенберг и рядом других орденских округов, но прямых свидетельств тому нет. Все эти мероприятия, идущие вразрез с традициями ордена, вызывали в кругу гебитигеров настороженность и протест. Когда же магистр настоял на том, чтобы решением капитула гебитигерам было запрещено при оставлении ими должности забирать себе запасы зерна и принуждать крестьян к досрочной выплате повинностей, которые опять же поступали в их личное распоряжение, он откровенно перегнул палку. Против него был составлен заговор, ив 1471 г. Иоганн Вольтус был отстранен от должности, брошен в тюрьму, где, как предполагается, погиб от рук убийц. Его реформы не получили дальнейшего развития, а вместе с тем Ливонский орден лишился шанса обрести дополнительную внутреннюю прочность накануне внутренних и внешних потрясений, которые принесли ему три последние десятилетия XV в.[279]

Новый магистр Берндт фон дер Борх (1471–1483), возведенный в должность участниками заговора, отменил все нововведения своего предшественника. Он вернулся в Ригу и стал управлять орденом совместно со своим «внутренним советом», состоявшим из самых высокопоставленных гебитигеров. Это сразу же отразилось на ослаблении центральной власти в орденском государстве и на обособлении окружных администраций, хотя вместе с тем распространенное представление о далеко зашедшем распаде орденского государства и девальвации орденской субординации, которые якобы наблюдались в то время[280], все-таки, по-видимому, является преувеличением. Из-за широких полномочий гебитигеров и их важной роли в системе управления орденским государством магистру было нелегко гарантировать их исполнительность.

Говоря о центробежных тенденциях внутри Ливонского ордена в 70-х гг., надо учитывать воздействие центростремительных факторов, которые тормозили процесс распада и не позволяли ему набирать такой же быстрый темп, как в Пруссии. Социально-региональное замыкание Ливонского ордена, превратившее эту организацию в «приют для бедного вестфальского дворянства», ослабляло его связи с ливонскими «сословиями» — вассалами и бюргерством и, как показала история ливонских усобиц второй половины XV в., обрекало его на противостояние земской оппозиции. Тем самым осложнялась борьба ордена за главенство в ливонской «конфедерации», которую он вел с прочими ландсгеррами, сужались перспективы развития орденского управления и карьерного роста рыцарей.

Нужно также учитывать, что в Ливонском ордене высоких должностей можно было достигнуть исключительно путем долговременного восхождения по служебной лестнице. Высшие управленцы, вступив в орден подростками или молодыми людьми, достигали высокого положения лишь по истечении 15–20 лет беспорочной службы. В результате подобной практики они, во-первых, становились опытными администраторами, преодолевшими несколько этапов службы разных уровней, а во-вторых, привыкали действовать в рамках служебной субординации. Карьера рыцаря Ливонского ордена, как свидетельствует составленный Л. Фенске и К. Милитцером каталог, всегда была сопряжена с территориальными перемещениями, что мешало формированию группировок и сохраняло у рыцарей приверженность ордену как единому целому.

Смена комтурами и фогтами подвластных им округов также не являлась редкостью. Значимость должностей гебитигеров не была одинаковой, а потому перемещение в другой округ зачастую означало повышение по службе (неписаная иерархия определяется порядком перечисления должностных лиц в государственных документах или частотой их упоминания в деловой корреспонденции). Это движение в среде братьев-рыцарей сообщало внутренней жизни ордена определенный динамизм и повышало его жизнеспособность. Активное участие в нем было залогом успешной карьеры, а широкая сеть административных должностей придавала осязаемость перспективе карьерного роста. У небогатого вестфальского рыцаря был стимул служебного рвения и гарантия добросовестной службы ордену. Деловая переписка магистров с инструкциями гебитигерам по юрисдикции, хозяйству, общению с городами и вассалами, военному делу, сообщения гебитигеров о положении дел в округах и о выполнении возложенных на них поручений не позволяют говорить о разрушении связей между представителями власти в центре и на местах как минимум до начала XVI в.[281]

Провал реформ Вольтуса фон Херзе создавал благоприятную почву для роста политической активности гебитигеров, которую магистру Берндту фон дер Борху приходилось нейтрализовывать. Как показала печальная история его предшественника, методы форсирования и прямого давления на гебитигеров в процессе их «приручения» являлись бесперспективными и опасными. Консолидации ордена могли способствовать их совместные усилия, направленные на разрешение каких-либо крупномасштабных задач, к числу которых относилось расширение прерогатив ордена как ландсгерра: борьба Ливонского ордена с епископатом. В ходе ее решался вопрос не только об объединении Ливонии, но и о концентрации всей полноты власти у одного из ландсгерров, на роль которого претендовал Ливонский орден[282]. Руководству ордена приходилось считаться с тем, что на этот раз его противниками окажутся не просто главы епархий Ревеля и Курляндии, но имперские князья — архиепископы Риги, епископы Дерпта и Эзель-Вика. Усилия того стоили: централизация властных полномочий в пределах ливонской «конфедерации» предоставляла широкие перспективы для модернизации и расширения административных структур и новые возможности для обустройства братьев-рыцарей в аппарате управления.

Превращение абсолютного большинства рыцарей ордена в администраторов, для которых ничего не было важнее динамичного продвижения по службе и восхождения к рангу гебитигеров, неизбежно вело и к утрате ими черт, присущих представителям средневекового военного сословия. По мере изживания традиций монашеского общежития и потере военных качеств ливонские рыцари все меньше и меньше напоминали тех «паладинов», которые когда-то прибывали на ливонский берег, горя желанием в бою с язычниками и русскими «схизматиками» «на пути Господнем» заслужить себе отпущение грехов. Многочисленные военные поражения Ливонского ордена XV в. начиная со сражения на Свенте 1435 г. и заканчивая печально известной Трейденской битвой 1484 г. явились прямыми последствиями далеко зашедшей девальвации воинской службы в системе жизненных ценностей рыцарей. Нельзя сказать, что Ливонский орден и его магистры преуспели в борьбе с внешними противниками. Русско-ливонская война 1480–1481 гг. завершилась полным поражением ордена. Его затяжной конфликт с рижскими архиепископами перерос в длительную войну с Ригой. С 1479 по 1491 г. орден не мог добиться решительного перелома в свою пользу, что свидетельствовало о его скромных военных возможностях.

Достаточно бросить взгляд на вооруженные силы Ливонского ордена к концу Средневековья. Их основу составляло феодальное ополчение, и орден, как один из государей Ливонии, имел право в случае войны созывать под свои знамена живущих на его земле и пользующихся его защитой. Магистр мог созвать ополчение со всех ее государств, заручившись постановлением ландтага. Тогда глава ордена выступал в поход «со всею землею Ливонской» («cum tota terra Livoniae»). В годы внутренних «файд» прочие ливонские государства в лучшем случае занимали нейтральную позицию, а в худшем использовали свои вооруженные силы в борьбе против ордена.

Ливонское войско состояло из нескольких соединений под подчинением своего ландсгерра и на его «коште». Служба в ополчении считалась государственной повинностью и, подобно налогам, была востребована с земельных держаний; подавляющее число военнообязанных составляли крестьяне. Э. Блюмфельд, изучивший порядок крестьянского призыва в Эстонии, полагал, что он зародился в период завоевания страны крестоносцами, когда ношение оружия и участие в военных действиях дозволялось только тем представителям местного населения, кто принял крещение[283]. Видимо, поэтому крестьянское ополчение вплоть до упразднения в XVI в. сохраняло древнее название «малевы» (malwea, malawe, malowe, malwę), хотя этот термин использовался и для вселивонского ополчения и пунктов сбора ополченческих отрядов.

Снаряжал крестьян землевладелец. От имени ордена этим занимались его гебитигеры, духовных ландсгерров представляли их фогты; на землях, переданных в ленное держание, вассалы. Еще в 1350 г. верховный магистр Немецкого ордена Генрих Дуземер (1345–1351) издал постановление для Гаррии и Вирлянда, согласно которому в ополчение следовало давать «с каждой сотни гаков (uncis) по три человека… одного настоящего немца (Theutonicum probum), молодого и здорового, хорошо вооруженного, и двух проживающих на земле (conterraneos), имеющих, по крайней мере, шлем и щит, на своих конях»[284]. Этот порядок сохранялся до Ливонской войны76. Расходы на вооружение ополченцев также несли землевладельцы, нередко жалевшие средства на хорошую экипировку. Во всех документах о сборе ополчения отмечалось, что кнехта следует направлять в войско хорошо вооруженным (in gutem rustung thosetten).

Призыв на военную службу крестьян не исключал выполнения этой повинности их господами из числа землевладельцев-вассалов. Как полагал А. Зеннинг, автор единственного на настоящий день объемного исследования по проблемам вооруженных сил Старой Ливонии, именно они составляли костяк ливонского войска. В случае необходимости вассалы имели возможность быстро собраться и во всеоружии выступить в поход и первыми принимали удар вторгнувшегося противника. Испомещение вассалов на землях ордена приобрело массовый характер только в первой половине XVI в., когда в остзейском краю и возникло две трети дворянских поместий[285]. Количество ленников, обязанных военной службой, в XV в. было крайне невелико, и его не хватало для проведения крупных военных операций[286]. Основа войска отводилась наемникам.

Как и в других европейских странах, орден, прелаты и города Ливонии вынуждены были заниматься вербовкой наемного воинства и его содержанием. Бой барабана сопровождал появление вербовщиков и раздавался чаще всего в городах, где среди скопления народа всегда находились желающие за вознаграждение поступить на военную службу. Вербовщик от имени ландсгерра или городской общины заключал с ними контракт, который затем зачитывался в присутствии других наемников и их командиров на «круге». Присутствовавшие свидетельствовали о состоявшемся договоре поднятием правой руки с вытянутым указательным пальцем.

В контракте оговаривался размер жалованья, зависевший в первую очередь от военной профессии и качества вооружения нанимавшегося. Самые высокие «зарплаты», до 12 гульденов в месяц, полагались пушкарям; тем же, у кого было на руках добротное оружие, например аркебуза, полагалось выплачивать в два раза больше, чем пикинеру или алебардщику, а потому его называли «двойножаловникамми» (Doppelsöldner). Обычная же оплата составляла 4 рейнских гульдена или 3,5 рижских марки в месяц. Во время боевых действий порядок выплат мог изменяться. Если предстоял штурм крепости или полевое сражение, то начисление жалованья возобновлялось с этого дня, вне зависимости от того, прошел ли месяц после предыдущей выплаты или нет. Перед штурмом полагалось выдать «штурмовые»; в случае пленения предполагались «выкупные». Если кнехт получал ранение, размер жалованья не сокращался. Калечные могли требовать пожизненную пенсию. Наниматель обязывался обеспечить солдата одеждой — парой рубах, штанами и плащом, а также продовольственным пайком и пивом[287]. Наем кнехтов в Ливонии конца XV в. был недешев.

Точных сведений о количестве наемников на службе у Ливонского ордена нет: источники, позволяющие составить картину их положения в системе орденского государства, относятся только к середине XVI в.[288] На рубеже ХV–ХVІ вв., когда практика использования наемников в Ливонии только утверждалась, их было не так много. Угроза войны нередко заставляла ливонских ландсгерров спешно доставлять кнехтов из Германии и изыскивать источники их финансирования.

Военное состояние ордена и Ливонии в целом на момент осложнения международной обстановки в Прибалтийском регионе в конце XV столетия было сложным. Реликтовый характер системы, основанной на сборе феодального ополчения, постоянно давал о себе знать. Реально орден мог располагать только частью, формирование которой шло в его округах. Для мобилизации сил всей страны требовалось привести в действие механизм принятия соответствующего решения ландтагом, что требовало дополнительных средств и занимало много времени. Многочисленность войску самого ордена придавали крестьяне, что не обеспечивало его боеспособность. Эффективнее было использование конных вассалов и наемников, которых было немного. Военного потенциала ордена хватало лишь на оборону собственных пределов или на краткосрочные рейды в глубь территории противника. Это обусловило постоянные поражения во внешних и внутренних войнах, а также тягу магистров Фрайтага и Плеттенберга к поддержанию мира с соседними государствами.

Слабость позиций магистров Ливонского ордена определялась и отсутствием эффективной внешней поддержки. Император Фридриха III и Римская курия, сыграв роль в разрешении конфликта с Ригой, не улучшили его финансовое состояние и не укрепили его военный потенциал. Деньги и солдат, которых так не хватало ордену во всех коллизиях XV столетия, могла бы предоставить ему богатая и могущественная Ганза. Однако ганзейские города, превыше всего ставившие интересы своей торговли, неизменно выступали на стороне Риги. От поддержки же Швеции магистр Фрайтаг счел благоразумным отказаться, справедливо полагая, что помощь северного соседа может стоить Ливонии слишком дорого. Войну с Ригой ордену пришлось вести в одиночку. После первой же крупной победы руководство ордена пошло на подписание мирного договора, который не увеличил объем его властных полномочий в отношении Риги и Рижского архиепископства по сравнению с довоенным уровнем.

Война со Псковом (1480–1481) и особенно внутренние усобицы 1480–1490-х гг. привели орден и Ливонию к кризису, преодоление которого во многом зависело от преемника Иоганна Фрайтага. Новым, 41-м магистром Ливонского ордена стал Вольтер фон Плеттенберг (1494–1535).

Глава 3 Магистр Вольтер фон Плеттенберг

Вольтер фон Плеттенберг относится к числу тех немногих политических деятелей, которых историки, принадлежавшие к различным конфессиям и обладавшие разными политическими пристрастиями, на протяжении нескольких столетий характеризовали преимущественно с положительной стороны. «Из всех, кто когда-то обладал властью в Ливонии, ни по мудрости, ни по величию деяний не выделяется так, как названный Вольтер», — писал о Плеттенберге в 1551 г. Томас Хорнер[289], и эту характеристику в дальнейшем не оспорил никто из ливонских хронистов, включая протестанта Рюссова, который «со страстным темпераментом проповедника-моралиста» осуждал развращенность и богопротивное поведение братьев-рыцарей Ливонского ордена. Кристиан Кельх в XVII в. возвел Плеттенберга в ранг самого выдающегося магистра Ливонского ордена, соединившего в себе «ум, смелость и счастье… храброго солдата и мудрого правителя»[290], это подтвердили и историки Просвещения, которым насыщенная событиями эпоха Плеттенберга давала богатый материал для придания убедительности их представлениям об идеальном правителе[291]. Немецко-прибалтийская историография XIX — начала XX в. восславила в нем героя, который «сделал для Ливонии не меньше, чем Аэций для Рима»[292]. Главной его заслугой признавалось сохранение немецкого присутствия в Прибалтике, которое уже тогда, в начале XV в., находилось под угрозой «нового славянского заселения». Балтийские немцы причисляли Плеттенберга к тем великим людям, которых почитают как «носителей божественной воли», и полагали, что его величие нельзя приуменьшить лишь потому, что он «выступал в то время, когда переживало закат старое рыцарство»[293].

К. фон Ширрен внес в разработку исторического портрета Плеттенберга дополнительные нюансы. Указав на важный вклад магистра в дело формирования ливонской государственности, он заметил, что тот в силу своей «осторожной мудрости» не пошел по пути преобразований, который открывала ему эпоха Реформации, и не сумел тем самым обеспечить в Ливонии торжество «свободы». «Превыше всего для него было спокойствие и единение в стране», поэтому он предпочитал ненасильственные действия ожесточенному противоборству и, как следствие, «противостоял обстоятельствам, не распоряжаясь ими»[294]. Под влиянием идей Ширрена позитивные оценки личности Плеттенберга стали дополняться непривычной нотой скепсиса. «Задачу, которая потребовала от него стать политическим преобразователем (Regenerator'ом) Ливонии, он так никогда и не выполнил»[295], — читаем мы отзыв Т. фон Шимана. «Сила и слабость его [Плеттенберга] натуры — в консервативности, — вторил ему Э. Зерафим. — Он сдерживал появление новых форм общественной жизни и стремился к решению вопросов мирными средствами, компромиссами»[296]. Место Плеттенберга-реформатора, превозносимого историографией XVIII в., занял Плеттенберг-консерватор, защитник средневековых форм государственного устройства и норм поведения. Историки второй половины XIX в. всячески подчеркивали верность Плеттенберга рыцарским обетам и орденской дисциплине[297], в чем они обнаружили слабость его внутренней политики.

В канун Первой мировой войны он окончательно превратился в кумира прибалтийских немцев. В 1914 г. мюнхенская газета представила ряд публикаций о выдающемся вкладе ливонского магистра-немца в борьбу с «русской угрозой»[298]. Ту же направленность обнаруживает биографическая справка многотомного энциклопедического издания «Ostsee und Ostland», вышедшего уже в ходе войны[299].

В 1920-х гг. Л. Арбузова создал один из лучших исторических портретов Вольтера фон Плеттенберга. Магистр предстает сложной и противоречивой натурой, но наделенной прекрасным политическим чутьем и умением придавать своей политике верную направленность. Именно ему Ливония была обязана «бескровной» Реформацией, отсутствием проявлений религиозного фанатизма и кровавых эксцессов «охоты за ведьмами»[300]. Концепция Л. Арбузова стала отправной точкой для многих прибалтийских и немецких историков 20–30-х гг. XX в. — В. Ленца, О. Поорта, П. Йоханзена, Ф. фон Клокке и др. Со времени выхода в свет очерка Г.-Ф. Блюнка начинается жизнь Плеттенберга в качестве героя исторических романов[301].

Качественно новый этап обращения историков к личности магистра Плеттенберга начался в середине 1980-х гг., когда по инициативе Н. Ангермана был опубликован специальный сборник статей. В нем помещены также фрагменты источников, хронологические таблицы, иллюстрации и карты. Кроме того, Ангерман выпустил небольшой биографический очерк[302]. O жизни и деятельности магистра было опубликовано также несколько статей[303]. Можно упомянуть и сборник 2001 г. под редакцией Н. Ангермана и И. Мисанса[304].

Исторический портрет Плеттенберга, создаваемый современными зарубежными историками, постепенно утрачивает форму политизированного стереотипа, характерного для немецко-прибалтийской историографии XIX — начала XX в., чего нельзя сказать об отечественной исторической школе. Политика магистра Плеттенберга, как и ливонское орденское государство, никогда не фигурировала в ней в качестве предмета непредвзятого изучения для выработки объективной оценки личности магистра, его вклада в развитие ливонской государственности и русско-ливонских отношений. Магистр Плеттенберг по-прежнему воспринимается как главный инициатор проводимой Ливонским орденом антироссийской политики, каким и подобало быть главе этой «феодальной» и «милитаристской» организации.

Каким же был Вольтер фон Плеттенберг, о котором историками сказано больше, чем о любом другом из ливонских магистров? Значительная часть его жизненного пути являла собой типичный пример карьеры брата-рыцаря Ливонского ордена. О начале его службы в ордене известно мало, поскольку имена рыцарей, не достигших положения гебитигеров, редко упоминались в орденской документации. Неоспоримо лишь одно — будущий магистр был одним из многих сотен представителей мелкого вестфальского дворянства, для которых орден в XV в. стал гарантированным пристанищем.

В 80-х гг. XIX в. желание видеть своего кумира «подлинным лифляндцем» подхлестнуло интерес к изучению его генеалогических корней. В 1891 г. в рижском Обществе по изучению истории и древностей прибалтийских губерний с докладом выступил известный краевед барон Г. фон Бруининг, который в замке Нордкирхен (Вестфалия) обнаружил несколько связанных с именем Плеттенберга реликвий. Находки дали ему основание усомниться в вестфальском происхождении Плеттенберга и считать его родиной Эстонию[305]. Вывод Бруининга не прияли немецкие историки[306], но главными ее противниками стали лифляндские медиевисты О. Штавенхаген, М. фон Шписсен, Л. Арбузов, группировавшиеся вокруг Генеалогического общества в Митаве. Их публикации в «Ежегоднике по изучению генеалогии, нумизматики и сфрагистики» 1890–1900-х гг. не оставили от построений Бруининга камня на камне.

Для изучения родовых корней Вольтера фон Плеттенберга огромное значение имела работа главного архивариуса Объединенного дворянского архива Вестфалии Фридриха фон Клокке. Стремясь обнаружить истоки «присущих ему [Плеттенбергу] элементов силы и важнейших личных мотивов, определявших его политику»[307], он воссоздал историю рода Плеттенбергов-Мейерихов, к которому принадлежал магистр, с 1300 г. и до XVI в., а также установил родственные связи этого семейства с вестфальскими и ливонскими дворянскими фамилиями. Определив место магистра Плеттенберга в паутине вестфальско-ливонских родственных, линьяжных, дружеских и служебных отношений, Клокке завершил давний спор историков по поводу места его рождения: «Ливонский магистр Тевтонского ордена Вольтер фон Плеттенберг принадлежит к числу великих вестфальцев… успехи его жизненного пути увеличили славу не только Ливонии, но и Вестфалии»[308]. Стало достоверно известно, что род вестфальских Плеттенбергов, чьи представители с XIV в. служили в качестве министериалов (мелких служащих) архиепископам Кельнским, не относился к числу богатых и влиятельных дворянских фамилий. Из-за частых разделов между наследниками родовые земли дробились, принося все меньше дохода владельцам, однако Бертольду фон Плеттенбергу, отцу будущего магистра, повезло — его удачная женитьба на Гостеке фон Лаппе принесла ему бург Мейерих с окрестными землями, расположенными близ городка Зёст в административном округе (амте) города Верля. В замке Мейерих около 1450 г. и появился на свет Вольтер фон Плеттенберг.

Семья Плеттенберг-Мейерих представляла собой типичную вестфальскую дворянскую семью, обремененную многочисленными детьми и тесно связанную с многочисленной родней. Старший брат Вольтера Иоганн унаследовал Мейерих, но, уступив его брату Бертольду, перебрался в Ливонию, где впоследствии играл заметную роль в окружении брата-магистра. Бертольд рано умер[309], и потому о нем почти ничего не известно. Был в семье и еще один брат — Вольтер-младший, родившийся предположительно после отъезда брата-тезки в Ливонию и по вестфальской традиции нареченный тем же именем. Позднее он также вступил в Ливонский орден, где дослужился до должности комтура Феллина (1512–1518). У магистра было как минимум три сестры, которые вышли замуж за ливонских дворян: Маргарета — за Иоганна фон Книппинга, Елизавета — за Альберта Торка[310], Регина (?) — за Никлауса фон Буттлара (Бутлера).

В округе Зёста, где проживали Плеттенберги из Мейериха, всегда активно вербовали рыцарей для Ливонского ордена[311], а потому среди их родственников и соседей было много тех, кто также связал свою судьбу с Ливонией. Конрад (Корд) Лаппе цу Кёнинген, родственник Плеттенберга по матери, имел в Ливонском ордене двоих братьев — Дитриха и Энгельберта. Другой его родич, возможно родной дядя по отцу, Годерт фон Плеттенберг в 1450–1461 гг. занимал должность ландмаршала[312]. И Дитрих фон Плеттенберг (фон дер Молле), которого Вольтер фон Плеттенберг в одном из своих писем назвал кузеном (vetter), тоже жил в Ливонии вблизи города Вольмара, в соборе которого был похоронен в 1496 г.[313] Широко представлены в ордене были родственники Плеттенберга по матери — члены семейства Лаппе цу Кёнинген[314] и его кузены Фюрстенберги[315]. Став рыцарем ордена, Вольтер продолжил старинную семейную традицию. Где и когда он вступил в его ряды, вряд ли возможно установить. Документы XVI в. свидетельствуют, что подавляющее большинство вестфальских рыцарей отправлялось в Ливонию через баллею Мюльхайм[316]; возможно, именно там уста юного отпрыска семейства Плеттенберг-Мейерих произнесли слова духовных обетов, а его плечи впервые покрылись белым рыцарским плащом. Было ему на ту пору около 14 лет. Много позже магистр упомянет, что детство свое он провел в Нарве, куда перебрался уже в звании брата-рыцаря Ливонского ордена, чтобы начать службу в ордене под опекой кого-то из дядюшек фон Лаппе.

Жизнь подростков в Ливонском ордене существенно не отличалась от жизни взрослых рыцарей, разве что в дополнение к служебным обязанностям им приходилось усваивать азы военного дела, административной практики и школьной науки, для чего в штате Ливонского ордена имелись учителя[317]. Впрочем, особой образованностью рыцари Ливонского ордена не могли похвастаться[318]. Вольтер фон Плеттенберг исключения, скорее всего, не составлял. Его скупая, но эмоциональная речь с вкраплениями вульгаризмов, отчасти сохраненная в строках постановлений ландтагов и донесений послов, свидетельствует о незаурядности, но в то же время об отсутствии рафинированности его натуры. Так, например, посланец эзель-викского епископа, в мае 1527 г. доставивший в Вендене неприятные для Плеттенберга известия из епархии, сообщал, что магистр был настолько возмущен, что в порыве гнева разорвал свои четки, ходил взад-вперед по комнате и при этом грубо ругался[319].

Главным в воспитании юных рыцарей Ливонского ордена оставалась их подготовка к исполнению административных обязанностей, а потому им уже в самом начале карьеры доверяли исполнение несложных поручений. Их довольно часто переводили из одного конвента в другой, справедливо полагая, что таким образом они скорее познакомятся с особенностями хозяйственно-административной деятельности на разных территориях орденского государства. Плеттенберг и здесь следовал общему правилу. Сохранилось сообщение о некоем шейке — низшем чине Ливонского ордена, исполнителе разовых поручений — по имени Плеттенберг, который в 1469 г. служил в замке Ашераден (Айзкраукле), но у нас нет достаточных оснований считать его будущим магистром[320]. Много лет спустя в письме вестфальскому родственнику Иоганну фон Фюрстенбергу Вольтер фон Плеттенберг вспоминал, что после вступления в Ливонский орден он находился под покровительством дяди адресата, по предположению Ф. Клокке, — комтура Мариенбурга (Алуксне) Веннемара фон Фюрстенберга в 1474–1483 гг., расположенного близ восточной границы орденского государства[321]. Вероятно, в 70-х гг. XV в., в начале карьеры, Плеттенберг числился именно в конвенте Мариенбурга. Его послужной список воспроизведен в хронике Иоганна Реннера: «В ордене он [Плеттенберг] с юных лет исполнял должности бакмейстера (ответственного за выпечку хлеба. — М. Б.), шенка, кухмейстера, унтеркапитана, капитана, хаускомтура, комтура до тех пор, пока не сделался магистром»[322]. Эти сведения не подкреплены документально, хотя Реннер, как служащий орденской канцелярии, вполне мог использовать предания о рыцаре Вольтере фон Плеттенберге, из которых следует, что начальные ступени карьеры будущего магистра составляли должности из разряда хозяйственно-административных (Hausämter).

Будущий герой сражений на Сирице и Смолинском озере изначально был неплохим хозяйственником, а потому в 1481 г. получил назначение на пост шеффера, финансового служащего в орденском замке Риги, который являлся одним из главных центров предпринимательской деятельности Ливонского ордена. Согласно инвентарной записи 1451 г., в рижском замке находилось 160 ластов предназначенного на экспорт зерна[323]. Хаускомтур рижского замка занимался торговыми операциями, а также контролировал ситуацию в Рижском порту, докладывая магистру о числе прибывших в порт торговых кораблей и характере их груза[324]. В этой должности Плеттенберг пробыл недолго, уже в 1482 г. получив назначение на должность фогта округа Розитен близ ливонско-псковской границы. Его предшественником на этом посту был Гервин (Эрвин) фон Беллингсхейм, который, по мнению Л. Арбузова, приходился родственником (возможно, дядей) Иоганну Фюрстенбергу, кузену Плеттенберга[325]. Новая должность ввела будущего магистра в круг гебитигеров ордена, хотя вынуждала покинуть богатую Ригу, отправиться в захолустье и принять ответственность за обороноспособность этой приграничной территории.

Новое назначение Плеттенберга совпало с завершением неудачной для ордена войны с Псковом 1480–1481 гг, в ходе которой предыдущий фогт приграничного Розитена Эрвин фон Белерсхейм, возможно, погиб: его имя после окончания военных действий в источниках не упоминается. Между Ливонским орденом и псковской «республикой» было заключено десятилетнее перемирие, в сохранении которого Ливония, переживавшая в это время пик внутренних неурядиц, была заинтересована в первую очередь[326]. Русские летописи в 1480-х гг. не зафиксировали никаких вторжений «немцев Вифляндской земли», но в ливонских источниках тех лет нередки упоминания о нападениях с русской стороны. Основной зоной приграничных конфликтов был округ Нарвы, хотя из этого не следует, что Розитен подобные напасти обходили стороной. Главная задача гебитигеров Ливонского ордена сводилась к тому, чтобы не спровоцировать войну, которая при наличии серьезной внутренней усобицы могла оказаться для Ливонии губительной.

Розитен являлся важным перевалочным пунктом псковско-ливонской торговли, и его фогты активно участвовали в торговых и финансовых предприятиях. Плеттенберг хорошо справлялся со своими администраторскими обязанностями. Посетившие в 1488 г. Розитен посланцы великого магистра, проводившие инспекцию ливонских конвентов, остались довольны. В итоговом документе, представленном верховному магистру Мартину Трухзесу, сказано: «Замок Розитена полностью оснащен всем необходимым, что положено иметь в замке, а фогтом там один благочестивый человек (eyn fromir man zcum voythe)»[327]. Немногие из ливонских гебитигеров удостоились персонального упоминания в «визитации», из чего следует, что Вольтер фон Плеттенберг сумел произвести благоприятное впечатление на прусских эмиссаров.

Обстоятельства получения Плеттенбергом в мае 1489 г. должности ландмаршала, очень туманны. Предшественник Плеттенберга Конрад (Корд) фон Герзенроде (1472–1488) в упомянутой выше «визитации» 1488 г. был отмечен как человек честный и добросовестный (eyn redelichir und eyn geordentter mann)[328], из чего следует, что повода для его отстранения вследствие служебного несоответствия не было. Вероятнее всего, в 1488 г. вскоре после визита прусских инспекторов, он добровольно оставил должность по причине старости или попросту умер[329]. Должность была предоставлена Плеттенбергу вразрез с орденской субординацией, поскольку фогты заштатного Розитена, занимавшие среди ливонских гебитигеров скромные позиции, никогда ранее не получали столь высокого звания. О. Кинитц полагал, что авторитет Плеттенберга резко возрос, после того как он продемонстрировал полководческий талант в битве при Трейдене 1484 г.[330] Хроника Г. Хелевега, содержащая рассказ о сражении, имени Плеттенберга не упоминает. Впрочем, после разгрома ордена под Трейденом и войны со Псковом 1480–1481 гг. в высших эшелонах орденского государства образовались внушительные прорехи, что способствовало продвижению администраторов среднего звена, к числу которых принадлежал и Вольтер фон Плеттенберг.

Г. Козак, Л. Арбузов, впоследствии также В. Ленц и Ф. Клокке полагали, что Плеттенберг стал быстро набирать политический вес в руководстве ордена, возглавив оппозицию гебитигеров, недовольных политикой магистра Иоганна Фрайтага фон Лорингхофена и образовавших в ордене «военную партию»[331]. В качестве одного из доказательств тому служат многочисленные кадровые перестановки, произведенные в кругу гебитигеров в 1489–1490 гг., когда с назначением нового ландмаршала были заново назначены фогт Йервена, комтуры Дюнабурга, Доблена, Митавы, Нарвы, Пернау и Розитена. Столь масштабных кадровых изменений орден не знал со времен свержения гебитигерами магистра Волыуса фон Херзе[332].

Однако назначения 1488–1489 гг. произошли после представления верховному магистру Немецкого ордена результатов «визитации» 1488 г. выявившей неисполнительность ряда должностных лиц. Связать кадровые перемены конца 1480-х гг. с существованием в Ливонском ордене оппозиции не представляется возможным.

В 1489 г. возобновилась война Ливонского ордена с Ригой. Пиетет немецко-прибалтийских историков XIX в. в отношении Плеттенберга не порождал у них сомнений в том, что именно он как ландмаршал ордена сыграл основную роль при подавлении сопротивления рижан и даже возглавил руководство Ливонским орденом вместо слабого и недееспособного магистра Фрайтага. Его полководческими талантами принято объяснять победу Ливонского ордена при Ноермюлене и восстановление власти ордена над Ригой в 1491 г.[333] Однако источники рисуют иную картину: магистра Фрайтага фон Лорингхофена нельзя было упрекнуть в пассивности и недееспособности, он сам командовал войсками ордена во время военных действий. В утраченной ныне хронике Юргена Гельма (Jürgen Helm), на которую ссылается лифляндский историк XVIII в. Г. Бергманн, упоминается эпизод времен войны ордена с Ригой, который характеризует магистра Фрайтага. После неудачной попытки штурма Риги войска ордена заняли передовые позиции рижан, вслед за чем магистр отдал приказ предоставить свободный выход находившимся там солдатам, а крестьян, вероятно строителей, «случайных зрителей», как их назвал хронист, приказал уничтожить[334].

Жестокость, непреклонность, граничащая с упрямством, определяли линию Фрайтага фон Лорингхофена в борьбе с Ригой. Сознавая недостаточность военных ресурсов ордена, магистр сделал основную ставку на экономическую блокаду города, которая ударила по его торговле и принудила к капитуляции на выдвинутых орденом условиях. В феврале 1490 г. была сделана попытка воспрепятствовать плаванию по Даугаве. В ее устье были сброшены ящики с камнями, однако удачи это не принесло[335]. Весной того же года Фрайтаг приказал построить в устье реки заставу Norderhaken[336], а годом позже на острове Парвальк, расположенном выше по течению, возвести крепость, которая окончательно «заперла» реку и полностью парализовала рижскую торговлю. О том, насколько строительство в Парвальке беспокоило власти Риги, сообщает Альберт Крантц, находившийся тогда в Ливонии с поручением от ганзейского руководства[337]. Об этом писал впоследствии и Иоганн Реннер: «Господин магистр спешно захватил Парвальк, расположенный между Ригой и Дюнамюнде, и расположился там, чтобы рижане не смогли проезжать ни в ту, ни в другую сторону»[338]. Во второй половине XVI в. ливонские хронисты строительство Парвалька и Нордерхакена ставили в заслугу уже исключительно Плеттенбергу.

Что же касается участия в боевых действиях Вольтера фон Плеттенберга, то рижский историограф Г. Хелевег, сведения которого до сего дня не подвергались сомнениям, сообщает, что в 1489 г. магистр Фрайтаг поручил ландмаршалу и комтуру Мариенбурга Весселю фон Штрункеде вести военные действия, поскольку сам должен был отправиться по делам в Ревель. За время его отсутствия они безуспешно осаждали Ригу со стороны Ноермюлена и Кирххольма, больше полагаясь на тайную интригу, чем на военный гений[339]. Известно также, что ландмаршал Плеттенберг находился в войсках в 1490 г.[340], когда орден не достиг особых успехов, а один из самых авторитетных прибалтийских историков XIX в. Т. Шиманн полагал, что в том году он терпел поражения[341].

Большинство ливонских хроник XVI в. упоминают о победе, которую Ливонский орден одержал над рижанами при Ноермюлене в начале 1491 г. что предопределило конечное поражение Риги. Сведения о битве скупы и не позволяют установить, кто командовал войсками ордена. Полагаться на позднейших ливонских историков, называющих имя Плеттенберга, вряд ли возможно. Вольно обращаясь с историческим фактом, они вполне могли отождествить военные действия близ Нойермюлена, в которых за два года до сражения действительно принимал участие ландмаршал Плеттенберг, с самим сражением. В хронике, составленной Б. Грефенталем в 30-х гг. XVI в., прямо сказано, что войска ордена под Ноермюленом возглавлял магистр Фрайтаг фон Лорингхофен[342].

Самое раннее сообщение о выдающемся вкладе Плеттенберга в разгром Риги содержит одна из малых орденских хроник, составленной, скорее всего, в правление последнего магистра Готтарда фон Кеттлера. «С городом Ригой он [Плеттенберг] вел войну, в которой он так их [рижан] ослабил, что они должны были восстановить принадлежавший ордену замок, который ранее разрушили»[343]. Пассаж затем почти дословно перешел в «Историю» Иоганна Реннера[344] и Бальтазара Рюссова[345], а оттуда — в сочинения прочих историков ХVІ–ХVІІІ вв. При этом Ф. Ниештедт и Т. Хьерн ничего не сообщают об участии Плеттенберга в сражении при Ноермюлене и подчинении Риги; по их представлениям, он, сделавшись магистром, лишь закрепил победу ордена над городом, заставив рижан вновь отстроить разрушенные ими орденский замок Риги и крепость Дюнамюнде[346]. Существует много оснований сомневаться в том, что войсками ордена при Ноермюлене командовал ландмаршал Плеттенберг. Но историки не спешат отказываться от штампа[347]. До сих пор над проемом внутренних ворот восстановленного рижского замка можно увидеть изображение магистра Плеттенберга в полном боевом облачении с мечом в руке, символизирующее его вклад в подчинение Риги власти ордена.

А каким остался в памяти поколений Иоганн Фрайтаг? Еще в начале XX в. в церкви Св. Иоанна в Вендене, где находится место его упокоения, можно было видеть надгробную плиту, на которой этот магистр изображен без пышной военной атрибутики, без доспехов и меча, но в длинном плаще рыцаря Немецкого ордена и с монашескими четками в правой руке. Глядя на портрет, репродуцированный в книге Г. Бергмана[348], трудно поверить, что этот смиренный монах на протяжении десяти лет возглавлял Орден, командовал его войсками и целенаправленно сокрушал сопротивление крупнейшего города средневековой Ливонии тисками экономической блокады. В. Ленц, автор посвященного этому магистру биографического очерка, заметил, что Иоганн Фрайтаг до сих пор пребывает в тени своего гораздо более известного преемника[349], хотя в настоящее время в научном мире уже не принято скептически отзываться о его военных и политических талантах[350].

Между тем стратегический расчет Фрайтага в отношении Риги, который предусматривал блокаду города и разрушение его коммуникаций, был совершенно правилен, так как давал возможность (в условиях нехватки у ордена военных и финансовых ресурсов) истощить противника и тем самым сломить его сопротивление. Однако подобный ход событий не вполне устраивал руководство Немецкого ордена в Пруссии, а именно верховного магистра Иоганна фон Тифена, в 1489 г. принявшего бразды правления после смерти Мартина Трухзеса. Главной целью, которой Тифен следовал на протяжении своего восьмилетнего правления, являлось укрепление престижа Немецкого ордена, сильно пострадавшего после подписания в 1466 г. 2-го Торуньского мира: по его условиям территория орденского государства в Пруссии значительно сокращалась, а сам орден попал в вассальную зависимость от Польско-Литовского государства.

Сразу же после возведения в должность Тифен известил краевых магистров и прочих высших должностных лиц ордена о своем намерении продолжить курс реформ, проводившийся его предшественником. С XIII в. в силу папской привилегии верховным магистрам Немецкого ордена принадлежало право вносить изменения в его Устав, хотя, по сути, они располагали лишь правом законодательной инициативы, с которой выступали на генеральном капитуле, — собрании представителей всех первичных ячеек ордена — конвентов, где в обязательном порядке должны были присутствовать краевые магистры из империи и Ливонии. В случае одобрения капитулом законопроект обретал юридическую силу и в качестве дополнения к уставу публиковался в своде орденских статутов (законов). Этим правом и воспользовался Иоганн фон Тифен, предложив руководителям имперского и ливонского подразделений созвать генеральный капитул для обсуждения проекта преобразований. По мнению верховного магистра, в этом заключалось единственное средство, которое могло бы спасти Немецкий орден от распада и полного краха[351]. Время было дорого, и потому верховный магистр намеревался провести капитул на следующий же год после своего избрания, осенью 1490 г. о чем сообщал в письме магистру Фрайтагу[352].

Проблема заключалась в том, что усобица в Ливонии делала невозможным участие в работе генерального капитула ливонского магистра. Средство, которое тот избрал для достижения победы над Ригой, было рассчитано на длительный срок, а глава Немецкого ордена долго ждать не хотел. Обращаясь с посланиями к магистру Фрайтагу, он, с одной стороны, рекомендовал ему действовать в отношении рижан более жестко[353], обещал свою помощь[354] и в июне 1490 г., чтобы усилить давление на Ригу, сам объявил ей войну. Тифен призывал ливонских прелатов также оказать Ливонскому ордену поддержку[355], но, с другой стороны, он прямо советовал ливонскому магистру отказаться от блокады города и, как только случится возможность, принять от него капитуляцию на любых условиях[356]. Этому в немалой степени должно было содействовать посредничество рижского архиепископа Гильдебрандта и главы Ганзейского союза Любека, к которым верховный магистр обращался с соответствующими просьбами[357].

Таким образом, желание Тифена как можно скорее завершить противоборство Ливонского ордена с Ригой, чтобы можно было привлечь его руководство к разработке проекта преобразований и проведению реформ, вполне понятно. Только Иоанн Фрайтаг по натуре своей был не из тех, кто легко поддавался внешнему влиянию. Он стал магистром в результате отстранения от власти своего предшественника Иоганна фон дер Борха в 1483 г. и до смерти последнего в 1485 г. не был утвержден в должности, считаясь всего лишь штатгальтером (исполняющим обязанности магистра)[358], а потому особого расположения к главе Немецкого ордена — как ранее к Мартину Трухзесу, так и к сменившему его Иоганну фон Тифену — не было. Это, в частности, проявилось в том, что в годы правления Фрайтага Ливонский орден, стараясь обеспечить себе поддержку на межгосударственном уровне, все больше стал ориентироваться на Священную Римскую империю и ее государей — Фридриха III и Максимилиана I Габсбургов, чем на Орденскую Пруссию[359]. Магистр Фрайтаг и не считал себя обязанным следовать рекомендациям верховного магистра, да и к его представителям, прибывавшим в Ливонию с деловыми визитами, он относился, как думается, без особого почтения. Во время «визитации» 1488 г. прием, оказанный им прусским инспекторам, был, вероятно, не слишком теплым, поскольку те дали ливонскому магистру нелестную характеристику — «жесткий человек и поистине упрямец» (harter mann tunc tenax)[360]. Вряд ли подобный отзыв вызвал большую симпатию к «старшему гебитигеру в Ливонии» у высшего руководства Немецкого ордена и внушил верховному магистру надежды на плодотворное сотрудничество с ним. Ливонский магистр неизменно отказывался от компромиссов, не поддавался на увещевания и убежденно отвечал, что в войне с Ригой отстаивает справедливость и не собирается городу ни в чем уступать[361]. Он даже не всегда находил нужным сообщать в Пруссию о ходе событий, на что и пенял ему в одном из писем верховный магистр[362].

При таком характере взаимоотношений главы Ливонского ордена с верховным магистром для осуществления контактов последнему был нужен доверенный человек, который придерживался бы его политического курса и оказывал ему содействие. Этим человеком вполне мог быть «благочестивый», как его квалифицирует «визитация» 1488 г., Вольтер фон Плеттенберг, который представлялся антиподом грубого, не поддающегося чужому влиянию Фрайтага фон Лорингхофена. В представлениях верховного магистра Тифена такое качество, как благочестие, воспринималось весьма своеобразно. Средневековье прочно соединяло понятие власти с религиозно-нравственными качествами государя, а потому и для верховного магистра благочестие рыцарей ордена, выступавших в орденском государстве в качестве коллективного государя, служило главным залогом исправного исполнения ими возложенных на них административных функций[363].

Вольтер фон Плеттенберг не мог не импонировать Тифену, поскольку являл собой единство благочестия и служебного рвения, о возрождении которых грезил верховный магистр. Из отчета прусских визитеров, приезжавших в 1488 г. с проверкой к Плеттенбергу (тогда еще фогту Розитена), Тифен мог узнать, что вверенный его заботам округ находился в очень хорошем состоянии и не вызвал у инспекции никаких нареканий. Думается, что и неожиданное производство розитенского фогта в ландмаршалы в начале 1489 г. было связано именно с результатами той проверки, а не с существованием мифической «военной партии», лидером которой считают Вольтера фон Плеттенберга.

Как уже было сказано, в 1489 г. Плеттенбергу как ландмаршалу и другому гебитигеру, комтуру Мариенбурга Штрюнкеде (возможно, и не ему одному) было поручено блокировать Ригу со стороны суши — они осаждали Ноермюлен, в то время как сам магистр действовал со стороны Даугавы, которую упорно стремился «запереть», что ему после взятия в феврале 1491 г. блокхауза на острове Парвальк все же удалось. Примерно за четыре месяца до этого события, в октябре 1490 г., верховный магистр Тифен написал ландмаршалу Плеттенбергу письмо, в котором давал приказания в отношении Риги, и особый упор делал на необходимости соглашения между городом и орденом; в нем же ландмаршалу разрешалось принять в орден двух новых членов[364]. Очевидно, присылка письма была связана с отправкой в Ливонию кумпана Бергродта[365], о миссии которого ничего не известно, хотя, по всей вероятности, полученные им инструкции совпадали с содержанием письма. Нам известно, что Плеттенберг вместе с комтурами Феллина и Ревеля, Веннемаром фон Дельвигом и Иоганном фон Зюммерном, сразу же после победы при Ноермюлене был уполномочен представлять орден на мирных переговорах с Ригой[366], но главная роль при решении этого важного вопроса отводилась все-таки ливонским прелатам[367]. Ни один источник конца XV в. не говорит о решающем вкладе ландмаршала Плеттенберга в подписание мирного договора Ливонского ордена и Риги, о чем верховный магистр узнал из письма Плеттенберга[368]. В конце того же 1491 г. через Плеттенберга верховный магистр узнает о нарушениях при выборах епископа Эзельского[369], хотя ландмаршал к выборам не имел отношения.

В целом у нас нет оснований говорить о выдающейся роли Плеттенберга в управлении Ливонским орденом на рубеже 80–90-х гг. XV в. Она была не больше и не меньше, чем то подобало заместителю магистра; вот разве что количество посланий, отправленных им верховному магистру, превышает обычную норму. Но в этом, как уже было сказано, не следует искать свидетельство его исключительного положения; здесь скорее просматривается внимание верховного магистра к Ливонскому ордену, а также то, что глава Немецкого ордена использовал Плеттенберга для получения информации о ливонских делах и противодействия «жесткому человеку» Иоганну Фрайтагу.

Если оставить в стороне героический флер, которым немецко-прибалтийская историография окутала образ Вольтера фон Плеттенберга, то окажется, что в «домагистерский» период его жизни ничего особенно выдающегося в его судьбе не происходило. Источники 80 — начала 90-х гг. XV в., когда происходило его возвышение, ничего не говорят ни о его особых боевых заслугах, ни о его лидирующем положении в руководстве Ливонским орденом. Весьма вероятно, что и другое утверждение явилось продуктом вымысла ливонских историков ХVІ–ХVІІ вв., которые произвели ретроспекцию магистерского периода биографии Плеттенберга (гораздо более им знакомого) на более ранние этапы его карьеры. Но вот с чем трудно спорить, так это со стремительностью его вхождения во власть, с которой он за семь лет из рижского шеффера стал ландмаршалом, предрешив тем самым свое дальнейшее продвижение к должности ливонского магистра.

В данном случае, думается, мы имеем пример того, как историческая ситуация создала оптимальные условия для быстрого выдвижения Вольтера фон Плеттенберга. Военные поражения Ливонского ордена первой половины 80-х гг. XV в. стоили ему значительных потерь, в том числе и командного состава. В руководстве ордена образовалось большое количество вакансий — их начали быстро занимать представители среднего административного звена, к которому относился и Вольтер фон Плеттенберг. Он стал ландмаршалом, когда ему не было и 40 лет, в то время как обычно званий высшего порядка гебитигеры Ливонского ордена достигали ближе к 60 годам[370]. Плеттенберг представлял поколение, которое к середине 80-х гг. стало доминировать в кругу орденских гебитигеров, хотя, как правило, не обладали большим опытом административной работы. Становится понятным неудовлетворительное состояние значительного числа ливонских конвентов, какое было обнаружено проверкой 1488 г., и назначение на освободившуюся должность ландмаршала — молодого, но расторопного гебитигера, которым и оказался Вольтер фон Плеттенберг.

Сделавшись заместителем магистра, он должен был ощутить недостаток накопленного опыта. Ранее он не занимал должностей высшего порядка и не входил в ближний совет магистра. Он был хорошим хозяйственником, что доказывает и его назначение шеффером в Ригу, и отличное состояние вверенного ему Розитена, но ему не хватало военного опыта, необходимого ландмаршалу, командующему войсками. Единственное достоверное упоминание об участии Плеттенберга в кампаниях 80-х — начала 90-х гг. связано с неудачной осадой Ноермюлена в 1489 г. (он осуществлял ее вместе с таким же молодым гебитигером, комтуром Мариенбурга Штрункеде), которую историки последующих времен ничтоже сумняшеся ассоциировали с победным сражением 1491 г.

Важным фактором, способствовавшим выдвижению Плеттенберга, стали его контакты с верховным магистром Немецкого ордена Иоганном фон Тифеном, которому пришелся по нраву благочестивый гебитигер, известный добросовестным исполнением служебных обязанностей. Плеттенберг устраивал его еще и потому, что в силу своего «невоенного» характера мог содействовать заключению мира ордена с Ригой, к чему стремился Тифен. И хотя конфликт завершился по сценарию магистра Фрайтага (после долгой блокады города и поражения рижан), но все время, пока он длился, проходило формирование Плеттенберга-политика. Два столь различных человека и государя, какими были верховный магистр Иоганн фон Тифен и ливонский магистр Иоганн фон Фрайтаг, в равной степени оказали воздействие на создание стиля правления магистра Плеттенберга, благодаря которому он обрел завидную историографическую судьбу. От Тифена он позаимствовал консерватизм, сумев оживить его осторожным обращением к новым формам административной практики орденского государства, потихоньку подстраивая ее к изменяющейся среде. Фрайтаг передал ему опыт использования силового воздействия, наиболее эффективного при благоприятном стечении обстоятельств. От себя он добавил незаурядные административные таланты и отличавшую его «осторожную мудрость», которая предопределяла еще одно качество Плеттенберга — стремление разрешать проблемы мирными способами.

Первые десять лет его правления прошли под знаком нараставших противоречий с Московским государством, которые завершились войной 1501–1503 гг. Но потом, оставаясь у кормила власти еще более 30 лет, подвластная ему Ливония ни разу не воевала (что примечательно само по себе), превратившись в «цветущую страну» («Blyfland»), о которой с ностальгией вспоминали ливонские хронисты конца XVI в.

Оценить значение деятельности Вольтера фон Плеттенберга для Ливонии можно лишь в контексте его времени, социально-политических катаклизмов предреформационного времени. Ливония, говоря словами Л. Арбузова, «поистине была предназначена для внутренних усобиц»[371], поскольку тот политический климат, который формировался в ней на протяжении трех столетий, более располагал к затяжным внутренним конфликтам, нежели к единению. Существование сразу нескольких ландсгерров, сложная система их соподчинения, зависимость от Священной Римской империи и Римской курии, экономическая зависимость от Ганзы, неопределенность внутренних и внешних границ, влиятельность городских общин и вассалов — все это усложняло политическую ситуацию в стране и затрудняло реализацию общегосударственных программ.

Противоречия стали приобретать особую остроту в тот момент, когда, по образному выражению К. Ширрена, «Реформация запалила небо и землю». Вскоре после 1521 г. реформационные идеи начали распространяться в ливонских городах и дворянской среде. Между сторонниками и противниками новых религиозных воззрений случались стычки, иногда сопровождавшиеся погромами католических церквей. Протестанты чинили препятствия католическому богослужению, закрывали монастыри, осыпали оскорблениями духовных лиц и, конечно же, принялись оспаривать имущественные права католического духовенства. Но все это, хотя и нагнетало обстановку в стране, по своей взрывоопасности не могло сравниться с той потенциальной угрозой, теми потрясениями, которые несла Реформация политическому устройству Старой Ливонии. Деструктивная часть многочисленных протестантских программ сводилась к уничтожению католицизма и всех католических институтов, в том числе епископата и духовно-рыцарских орденов, а потому по мере распространения в Ливонии реформационных идей возникало все больше оснований беспокоиться за дальнейшую судьбу орденского государства и прочих духовных княжеств, которые составляли композицию ливонской государственной модели.

В этих условиях в политической жизни Ливонии обозначилась новая тенденция, связанная с формированием у ливонских ландсгерров абсолютистских наклонностей, что было чревато накалом страстей. Так и получилось, когда епископ Эзсльский Иоганн Кивсль (1515–1527) и епископ Дерпта Иоганн Бланкенфельд (1518–1527, с 1524-го архиепископ Рижский) в 1518 г. произвели попытку увеличить за счет своих вассалов число домениальных земель и потребовали, чтобы ленные держания в случаях их продаж или передачи в залог возвращались ландсгерру. Ограничение прав дворянства вызвало его энергичное сопротивление, которое в Эзель-Викском епископстве вылилось в длительную усобицу; примирение же дерптского епископа с вассалами состоялось лишь в 1522 г.

В этом бурлящем котле возглавляемое магистром Вольтером фон Плеттенбергом орденское государство сохраняло гораздо большую стабильность, чем владения епископов, хотя и его не обошли стороной реформационное брожение. Сразу же после окончания войны с Московским государством магистр Плеттенберг предпринял шаги по укреплению экономики. Он добился от Римской курии предоставления субсидии в виде поступлений от продаж папских индульгенций. В 1503 г. папа Александр VI Борджа пожаловал Ливонскому ордену эту привилегию, которая была подтверждена следующим понтификом. Плеттенберг с присущей хозяйственной хваткой предписал заняться этим своему секретарю Кристиану Бомховеру. Побочным результатом его пропагандистской деятельности стала публикация в 1508 г. интересного памятника ливонской исторической мысли — «Прекрасной истории». В ходе мастерски проведенной Бомховером кампании орден получил значительные денежные средства[372].

Чтобы усилить эффект от поступления средств, Плеттенберг совместно с архиепископом Рижским Михаилом Гильдебрандтом начал денежную реформу, которая позволила ему установить контроль над значительной частью находившейся в стране денежной массы[373]. Папская привилегия предполагала усиление борьбы с «русскими схизматиками», однако магистр значительную часть средств направил на реконструкцию и оснащение замков. Многие ливонские замки имеют следы строительства, произведенного во времена Плеттенберга[374]. Он по мере возможностей закупал вооружение, а также налаживал его внутреннее производство[375]. Вероятно, часть средств была выделена и на развитие домениального хозяйства орденских округов, которое в первой половине XVI в. демонстрировало высокие показатели[376]. Плеттенберг также требовал гуманного отношения к крепостным крестьянам и выступил против их внесудебного наказания[377].

Магистр старался укрепить структуры ордена повысить его сопротивляемость внешним угрозам. Возглавляемые гебитигерами округа являлись эффективной и устойчивой формой территориального администрирования настолько, что и после крушения орденского государства смогли сохраниться под властью Речи Посполитой в виде старосте. Плеттенбергу не было нужды создавать новые управленческие структуры, а следовало лишь обеспечить их бесперебойное функционирование, подчинив воле магистра. Это предполагало отказ от коллегиального управления, которое определялось уставом духовно-рыцарских орденов и в силу отсутствия в рядах ордена знати сохранялось в нем дольше, чем в Пруссии. Верность подобным нормам в новых исторических условиях могла обернуться для ордена рассредоточением власти и торжеством губительной для орденского государства олигархии. Вместе с тем, как показала история орденских конфликтов XV в., откровенно авторитарное правление магистра вызывало противодействие гебитигеров, что в условиях общего осложнения внутриполитической обстановки в стране было чревато для нее фатальными последствиями. Плеттенберг, укрепляя власть, вынужден был действовать с особой осмотрительностью и добился успеха. Манипулируя нормами коллегиального управления, не гнушаясь канцелярской работой, используя родственные и дружеские связи, умело строя отношения с гебитигерами, он в 20-х гг. XVI в. сосредоточил в своих руках всю власть, сохраняя видимость коллегиального правления[378].

Можно уверенно заявлять об укреплении власти магистра в предреформационные годы. Публичная жизнь главы ордена обрела несвойственную ей ранее презентабельность. Парадные выезды Плеттенберга сопровождала свита в 100 (иногда и 450) вассалов ордена. Появились его портретные изображения, хотя согласно традициям изображения магистров помещались только на надгробиях. Плеттенберг пошел на отступление от правил, поскольку оно не влекло за собой тяжких последствий и одновременно позволяло ему исподволь внедрять в сознание подданных идею упрочения власти магистра. Если на первом дошедшем до нас портрете Плеттенберга, помещенном в 1508 г. на титульном листе «Прекрасной истории», он был изображен, как то предписывала традиция, в плаще рыцаря ордена, то на более поздних он предстает как светский государь — в доспехах и с обнаженным мечом вместо привычных четок в правой руке. Таковы изображения Плеттенберга в рижском замке (1515), отчеканенном им в 1525 г. талере, его надгробной плите.

Об увеличении объема власти магистра свидетельствует и новый порядок его титулования в официальной переписке: с 1513 г. окончательно утвердилось обращение к главе ордена как к «князю»[379]. Хронист Иоганн Реннер отметил, что при Плеттенберге уравнивающее обращение «брат» сменила пышная титулатура «Высокочтимый, могущественный князь и господин (hochwerdigen, grotmechtigen fürsten unde hem)»[380]. Замок Венден, где располагалась его главная резиденция, приобрел значение главного орденского замка (unsers ordens hovetsloth, principalis arx), в котором все чаще стали проводиться капитулы и совещания гебитигеров (с 1508 г., по-видимому, постоянно)[381]. Там же находилась главная канцелярия, о чем свидетельствует упоминание Вендена в качестве места составления подавляющей массы официальной орденской документации, и там же были сосредоточены основные продовольственные ресурсы ордена и запасы вооружения[382]. Одно время туда была перемещена из Зегевольда и казна ордена (1507–1513). По воле Плеттенберга Венден занял первую строку в списке орденских крепостей, которые уже в первые десятилетия XVI в. были перестроены в соответствии с последними требованиями фортификационного искусства.

Ранее статус государя-ландсгерра распространялся на орден в целом, а теперь олицетворялся конкретной фигурой его главы. Отсутствие нормативных документов, законодательно закреплявших авторитарный характер власти магистра, помешало историкам правильно оценить соотношение между коллективизмом и авторитаризмом, сложившееся в Ливонском ордене при Плеттенберге. Трудно сказать, почему магистр отказался от законотворчества. Возможно, он придерживался позиции: новации не должны были бросаться в глаза, чтобы не стать поводом для очередного раздора в ордене или в стране.

Программа Плеттенберга предусматривала усиление Ливонского ордена, который, по его расчетам, должен был стать гарантом сохранения спокойствия в стране и ее внешней безопасности. Но дееспособность ордена в этой области во многом зависела от его военного потенциала, чем объясняется то огромное внимание, которое Плеттенберг с первых лет своего пребывания у власти уделял совершенствованию вооруженных сил. Маленькая, небогатая страна, какой была Ливония, не могла позволить себе содержание большой регулярной армии. В период подготовки к войне с Русским государством Плеттенберг много сделал для того, чтобы развить у под данных чувство патриотизма, внедрить в их сознание идею совместного участия в организации обороны страны, но эти усилия на поверку оказались бесплодны. Широкого патриотического движения в Ливонии, живущей в условиях феодальной раздробленности, не получилось, а механическое соединение отдельных ополчений в единое целое принесло ограниченный успех. Концепция перестройки вооруженных сил ордена, разработанная Плеттенбергом, оказалась более продуктивной. Она предусматривала создание узлов обороны, которыми должны были стать замки ордена, где сосредоточивались основные контингенты наемников, запасы оружия и продовольствия. Магистр также увеличил численность кавалерии и артиллерии.

Массовое испомещение ленников на землях Ливонского ордена, начатое Плеттенбергом, также являлось частью его плана, обеспечивая людскими резервами вооруженные силы и низовую местную администрацию, а магистру давало возможность укрепить собственную власть, опираясь на зависимых от него экономически и юридически людей. Вассалы основного массива орденских владений, куда не входили номинально зависимые от Ливонского ордена эстонские территории, не были единым сословием. Влиятельные ленники первой категории немецкого происхождения, связанные тесным родством с рыцарями ордена, обладали обширными владельческими правами на свои держания, вели активную хозяйственную деятельность и привлекались руководством ордена к делам местного, а иногда и государственного управления. Мелкие вассалы ордена, которых становилось все больше и больше, — категория пестрая в этническом, профессиональном и социально-правовом отношениях. Повышенная мобильность в их среде и условия исполнения ими службы свидетельствуют о новом качестве отношений вассалов с орденом, предоставившим им держание. Их владельческие права, несмотря на оговорку о «ленном праве», содержащуюся в формуляре всех ленных грамот, были не защищены обычаем, и неисполнение службы влекло к расторжению поземельных отношений. Кроме этого, тексты грамот в той части, где речь идет о долге ландсгерра по отношению к его держателю, содержат исключительно материальные обязательства и ничего, что позволяло бы говорить о присущих Средневековью отношениях личного покровительства. Можно сказать, что вариант ленных отношений, который начал распространяться в орденском государстве во время правления Плеттенберга, был разновидностью договорных отношений, фиксировавших вознаграждение за труд, которые пришли в Европу вместе с Новым временем. Поскольку магистр являлся лишь одним из нескольких ливонских ландсгерров, он находился в невыгодном положении. Во внешней политике, в которой было нужно иметь дело с сильными соседями, и для разрешения внутренних проблем Плеттенберг не располагал большим запасом возможностей, однако благодаря своей активности и добросовестности, умению находить компромиссные решения, да еще большому авторитету, какой он смог завоевать среди населения Ливонии, ему все же удалось сохранить единство страны.

Огромное значение имело то обстоятельство, что Плеттенберг сумел без особых политических осложнений обеспечить Ливонскому ордену, продолжавшему пребывать в составе Немецкого ордена, полную автономию. Как всегда, он ловко использовал политическую ситуацию: когда верховный магистр Альбрехт Бранденбургский в 1519 г. начал войну с Польшей и в связи с этим сильно нуждался в деньгах, Плеттенберг предложил ему 24 тыс. гудьденов на следующих условиях:

1. Ливонский магистр наделяется правом без разрешения верховного магистра получить от императора княжеские регалии.

2. Выборы ливонского магистра должны быть признаны абсолютно свободными.

3. Верховный магистр отказывался от высшей юрисдикции в отношении Северной Эстонии, в составе которой находились области Гаррия и Вирлянд, а также Ревель, и передавал ее ливонскому магистру.

Поскольку стараниями магистра казна ливонского орденского государства была полна, выплата оговоренной суммы не составила большой проблемы, и в течение 1520–1525 гг. все перечисленные привилегии вступили в силу. Политическое чутье в который раз не подвело Плеттенберга, поскольку сделано это было на удивление вовремя. В январе 1525 г. Альбрехт Бранденбургский сложил с себя должность верховного магистра и, став первым герцогом Прусским, принес вассальную присягу польской Короне и если бы Эстония все еще оставалась в сфере юрисдикции экс-гроссмейстера, это могло привести к опасному польско-прусскому вмешательству в ливонские дела.

Поведение Плеттенберга в 20–30-х гг. XVI в. диктовалось не столько его личными качествами, сколько объективно сложившейся ситуацией, а именно тем кризисным состоянием общества, которое в нашем понимании увязывается с понятием «эпоха Реформации». Отказ магистра от реформ в духе протестантизма был в состоянии предотвратить в стране гражданскую войну и избежать раскола общества, который в условиях неспокойного внешнеполитического положения мог иметь для нее непредсказуемый исход. Сам Плеттенберг не изменил католической вере и отказался произвести секуляризацию ордена. Крупнейший специалист в области изучения ливонской Реформации Л. Арбузов расценил это как величайшую заслугу магистра, поскольку считал, что лишь благодаря этому Ливония избавилась от опасного состояния анархии, обрела внутреннюю стабильность, которая стала главной предпосылкой последующего экономического подъема, и сохранила свою государственную самостоятельность.

Терпимость Плеттенберга к протестантам противоречила положению главы духовно-рыцарского ордена. Магистр неизменно заявлял, что не чувствует себя вправе вершить суд в делах веры. Он разрешал протестантское богослужение при условии, чтобы проповедники не призывали к раздорам, не поливали грязью монахов и монахинь и не подстрекали крестьян к неповиновению господам. Его позицию хорошо характеризует послание, направленное в Ригу в ноябре 1524 г., в котором он критиковал рижские власти за решение запереть городской собор и прекратить католическое богослужение. Плеттенберг, стараясь воздействовать на них с позиций логики, заметил, что, раз даже в замковой церкви Виттенберга, этой «колыбели Реформации», все еще продолжают служить католические мессы, почему же в Ливонии должно быть иначе[383]. Подобная позиция импонировала гражданам Риги, а потому в середине 1524 г. они обратились к Плеттенбергу с просьбой пересмотреть условия Кирххольмского договора и стать единственным ландсгерром города. Соит вспомнить, что еще недавно в конфликтах между двумя государями, которые делили власть над городом, — орденом и архиепископом, Рига неизменно выступала на стороне своего духовного пастыря. Лестного предложения магистр не принял, поскольку не желал возобновления конфликта с архиепископом, некогда обернувшегося для Ливонии жестоким потрясением. Но когда рижане, дабы закрепить победу протестантизма в их городе, изъявили намерение прибегнуть к покровительству герцога Альбрехта Прусского, Плеттенберг, чтобы не допустить вмешательства в ливонские дела иностранного государя, изменил свое решение и 21 сентября 1525 г. принял от них присягу верности.

В 1525–1526 гг. города Рига и Ревель совместно с дворянством Гаррии и Вирлянда выдвинули предложение о передаче магистру всей полноты власти в стране. Примером для него должны были служить Пруссия и поведение верховного магистра Немецкого ордена Альбрехта Бранденбургского, который принял протестантизм и в начале 1525 г. объявил орденское государство герцогством, а себя — светским государем. И обстановка этому, казалось, благоприятствовала. В конце 1525 г. основной конкурент ливонского магистра, архиепископ Рижский, он же епископ Дерптский Иоганн Бланкенфельд, был захвачен своими вассалами, обвинившими его в предательском сговоре с русскими, и выбыл из политической игры. Однако, когда на ландтаге 1526 г. стало ясно, что за передачу магистру всей власти в стране выступает меньшинство присутствующих, Плеттенберг отказался от подобного плана, поскольку в стране могла начаться гражданская война и иностранное вмешательство. При этом магистру удалось достичь соглашения с другими ливонскими ландсгеррами, включая освободившегося из-под ареста Иоганна Бланкенфельда. 15 июня 1526 г. между ними было заключено так называемое «Вольмарское единение», по условиям которого епископы обещали признать в лице магистра защитника подчиненных им территорий и в случае начала военных действий передавать под его командование свои войска. Тем самым Ливонский орден благодаря Плеттенбергу получил правовое оформление своего политического главенства в ливонской конфедерации, а Ливония — относительную стабильность, которая обеспечила ей экономическое процветание в первой половине XVI в.

Роль магистра Плеттенберга для Ливонии оценил герцог Альбрехт Бранденбургский, который испытывал к нему неприязненные чувства. В письме конца мая — начала июня 1526 г. польскому королю Сигизмунду герцог сообщал о болезни Плеттенберга: «Поскольку этот человек стар, следует, вероятно, принять во внимание его скорую смерть; сословия, епископства, города и прочие места в стране (Ливонии. — М. Б.) находятся в разладе и вплоть до сего дня пребывают в состоянии покоя только из-за любви, которые они питают к господину магистру, и страха (перед ним, — М. Б.). Но когда наступит его смерть, всякий, без сомнения, станет править, как ему заблагорассудится».

Понимая, что в условиях напряженной международной обстановки спасением для Ливонии будет сильная внешняя поддержка, Плеттенберг в 20-х гг. стал склоняться к мысли о необходимости получения им регалий имперского князя. Он мог это сделать еще в 1495 г.: император Максимилиан I на рейхстаге в Вормсе пожаловал их верховному магистру Немецкого ордена и его «главному гебитигеру» в Ливонии. Но тогда империя пребывала в состоянии смут и не могла быть Ливонии особо полезной; к тому же Плеттенбергу совсем не хотелось, чтобы ливонское орденское государство стало объектом фискальных поползновений Габсбургов, благо попытки подобного рода имели место[384]. Однако Реформация изменила многое, и Плеттенберг желал предотвратить превращение Ливонии в разменную монету иноземных государей. 24 декабря 1526 г. им было принято решение о получении регалий, хотя реально это случилось лишь 26 июля 1530 г., когда император Карл V на рейхстаге в Аугсбурге вручил их представителям Ливонского ордена вместе с ленными правами на Ливонию[385]. Можно предположить, что виновником промедления являлся сам Плеттенберг, который не спешил возлагать на свою страну груз имперских налогов, тем более что экстренной нужды в помощи со стороны императора тогда не было.

Выжидал магистр еще и потому, что рассчитывал повысить свой статус иным путем, который открывался перед ним, после того как Альбрехт Бранденбургский сложил с себя звание верховного магистра Немецкого ордена. С полным основанием Плеттенберг полагал, что звание главы всего ордена будет предоставлено именно ему, так как второй претендент, имперский магистр Вальтер фон Кронберг (1525–1543) управлял лишь небольшими разобщенными баллеями на западе Германии, да и в отличие от своего ливонского «коллеги», 30 лет стоявшего у кормила власти, в должности магистра находился недавно. За назначение Плеттенберга высказывался и папа Климент VII, но, скорее всего, эта рекомендация только испортила дело, поскольку папа и император находились на тот момент далеко не в лучших отношениях. Кроме того, Кронберг ловко сумел использовать свое влияние при императорском дворе, что в силу удаленности от Германии не мог сделать ливонский магистр, а потому в конце 1527 г. обладателем высокой должности стал все-таки его конкурент[386].

Между тем события в Ливонии вновь потребовали к себе самого пристального внимания. В 1530 г. коадъютором — предполагаемым преемником рижского архиепископа, был избран маркграф Вильгельм Бранденбургский, младший брат Альбрехта Бранденбургского, прежде верховного магистра, а ныне герцога Прусского. С его появлением в Ливонии в кругу ландсгерров оказался амбициозный представитель древнего княжеского рода с весьма широкими династическими связями. Тайно приняв протестантизм, Вильгельм рассчитывал, опираясь на протестантский блок, создать в Ливонии светское государство, подобное тому, каким обладал его старший брат в Пруссии. Начало 30-х гг. Ливония провела в обстановке борьбы между орденом и Рижской епархией. Орден благодаря своему магистру справился с очередной проблемой, и побежденному маркграфу пришлось довольствоваться своим обычным положением[387].

Когда это произошло, магистру Плеттенбергу было уже за восемьдесят. 5 октября 1532 г. в письме папе он писал: «Со своей стороны, я, как бы ни сказывался возраст, слава Богу, все еще обладаю хорошим здоровьем, бодр и крепок как телом, как и духом, а потому должен надеяться, что ничто прискорбным образом не может помешать мне проявить послушание в отношении Вашего Святейшества, Его Императорского Величества и верности христианской религии, каковое соответствует моей должности». Сказано это было с целью разубедить папу в желании назначить престарелому магистру преемника-коадъютора, на роль которого претендовал сын силезского герцога Карла Мюнстенбергского. Плеттенберг не намеревался наряду с Вильгельмом Бранденбургским терпеть в Ливонии еще одного княжеского сынка, способного загубить на корню дело всей его жизни. Как подобает главе ордена и князю, наделенному всей полнотой власти, Плеттенберг сам назначил себе коадъютора[388]. В 1533 г. им стал ландмаршал Ливонского ордена Герман фон Брюггеней, годом позже утвержденный в этом звании верховным магистром Вальтером фон Кронбергом[389].

Плеттенберг умер 28 февраля 1535 г. в Вендене и был погребен в церкви Св. Иоанна, расположенной неподалеку от замка. На надгробной плите было помещено его изображение в образе светского государя — в доспехах, но без шлема, с мечом в правой руке, опущенным вниз, как у усталого воина, который с честью вышел из трудного сражения и с полным правом обрел покой. Ныне от большой плиты сохранилось лишь три фрагмента, которые помещены на северной стене внутри церкви Св. Иоанна. Только вот от портрета Плеттенберга остались три серых обломка, с которыми трудно увязать представление о самом значительном правителе «Старой Ливонии», благодаря которому она пережила расцвет перед своей гибелью.

Заслуги Вольтера фон Плеттенберга были оценены потомками. Бюст магистра работы Людвига фон Шванталера помещен внутри «Вальгаллы», грандиозного памятника, посвященного славе немецкого народа и его выдающимся представителям, который находится посреди Дуная на острове близ Регенсбурга. А на южной оконечности Африки существует мыс Плеттенберга, названный так колонистами, прибывшими с берегов Балтики, для которых имя 41-го магистра Ливонского ордена являлось символом их далекой родины.