Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Глава 1 «Только объединившись, мы защитим эту страну…»

После провала Нарвских переговоров русско-ливонский конфликт начал стремительно развиваться. На всем протяжении ливонской границы с русской стороны стали совершаться вторжения вооруженных отрядов, сопровождавшиеся грабежами, убийствами, насилием, уводом людей в плен. «По донесениям разведки, — сообщал Плеттенбергу в июне 1498 г. фогт Нарвы, — русские хотят, как доносит разведчик, вторгнуться в страну [Ливонию], да не допустит этого Господь; вдоль всей границы, как новгородской, так и псковской, наблюдается большое скопление [войск]. В ближайшую среду [27 июня] пехотинцы из России должны совершить вылазку (herschowing) около старого замка [Ямгорода]; поэтому мой разведчик на то время хочет также там быть… Кроме того, они [русские] очень сильно измываются (spoden sich) над крестьянами»[1105].

Позже ливонский автор «Прекрасной истории» воссоздал его красочную картину. «Вопреки перемирию для несчастных христиан начались бесчисленные разбои, поджоги, убийства и другие злодеяния; среди прочего некоторых мужчин они нагими привязывали к деревьям и без всякой жалости выпускали по ним множество стрел, а их мужские органы либо перетягивали нитками и шнурами, либо отрезали и затыкали их в рот; некоторым мужчинам и женщинам они отрезали носы, губы, уши и груди, отрубали руки, а в раны вкладывали издевательские пасквили и в таком виде колючими прутьями и плетьми гнали в сторону ливонцев; другим вспарывали животы, вытаскивали внутренности и, чтобы повеселиться, прикрепляли один их конец к дереву, заставляя [несчастных] бежать так долго, пока они вытягиваются»[1106].

К разгулу насилия на ливонском пограничье основная масса коренных новгородцев и псковичей отношения не имела. Слишком многое связывало их с жителями Ливонии, и изменять традициям добрососедства основания у них не было. Поведение псковских крестьян, годом ранее предупредивших ливонских соседей о скором вторжении, говорило о их доверии друг к другу. Как и в случае с двумя русскими, которые в конце 1494 г. тайно прибыли в Ливонию с двумя немецкими женщинами и детьми, спасенными из плена, в надежде, что им разрешат поселиться в чужой земле[1107]. В этой связи можно вспомнить и о жителях Ивангорода, за вознаграждение, но с риском для жизни спасших пленных парламентеров Нарвы в 1500 г.[1108]; или русских купцов, которые по приезде в ливонские города сообщали ливонским властям важные сведения о положении дел по ту сторону границы[1109]. Подобное вряд ли было возможно, если бы отношение русских к ливонцам не отличалось миролюбием.

В реальности же и те и другие страдали из-за того, что новгородские и псковские приграничные земли на протяжении многих лет использовались московскими властями для дислокации вооруженных сил для действий против Швеции и Литвы. Они комплектовались испомещенными московскими дворянами. Заметны признаки «казацкой войны», оперативно-тактическая самостоятельность, слабая связь с командованием и жестокость к противнику[1110] в действиях войск, размещенных великим князем вдоль всей границы с Ливонией. В сознании ливонцев, не делавших особого различия между коренными жителями приграничных территорий и пришлыми людьми, Русская земля стала ассоциироваться с исходившей оттуда опасностью и беспричинным, а потому несправедливым насилием. Пройдет всего несколько лет, и в Русско-ливонской войне ливонцы начнут обращать в пепелища псковские пределы, грабить и истреблять мирное население, пребывая в уверенности, что свершают возмездие за жертвы предыдущего десятилетия[1111].

Летом 1498 г. от нападений русских отрядов страдали орденские округа Нарва, Нейшлос, Розитен, Лудзен, Пернау и Мариенбург, земли рижского архиепископа и Дерптской епархии. По сообщению «Прекрасной истории», вторжение осуществлялось на глубину 70 миль[1112], что говорит об использовании дворянской конницы. Масштабность военных предприятий 1498–1500 гг, бездействие новгородских и псковских властей, которые Плеттенберг убеждал навести порядок в пограничье, выдают организующее начало великокняжеской власти. Но чем был вызван взрыв насилия весной-летом 1498 г.? Вряд ли причиной являлось вызывающее поведение городских общин на Нарвских переговорах, поскольку для них у Ивана III имелись другие методы — ужесточение условий торговли в Новгороде или торговая блокада. Да к тому же от приграничных инцидентов ливонские коммуны особо не страдали.

Ответ следует искать в шагах Немецкого ордена, приступившего при поддержке ливонского магистра к созданию антирусской коалиции Дании, Швеции и Ливонии. Датский король Юхан, получивший через герцога Саксонского Альбрехта предложение прусского капитула, казалось, заинтересовался ролью защитника Ливонии с перспективой обрести предлог для отчуждения у ордена Гаррии и Вирлянда. Его союз с Москвой не мог служить препятствием. К тому времени датский король уже добился победы над Стеном Стуре и возложил на себя шведскую корону; ему предстояло во исполнение союзного договора 1493 г. уступить великому князю часть карельской территории, но он не спешил это делать. Торговых санкций со стороны московского правительства Юхан Датский, видимо, не опасался. При наличии торговых ограничений, введенных Ганзой и ландсгеррами в ливонских городах, великий князь Московский не имел возможности запретить своим подданным вести торговлю с датчанами и шведами, доставлявшими ему металлы и современное вооружение.

Оформление союза Немецкого ордена с Данией и Швецией против Москвы представлялось вероятным. Иван III вряд ли хотел вновь оказаться на положении отставленного. Он попытался заставить Ливонию отказаться от участия в коалиции. Без ее участия крестоносная идея альянса исчезала. К тому же к союзу с Ливонией проявил интерес великий князь Литовский, что было не по нраву Ивану III.

Пока в дипломатической игре назревала новая партия, Ливония принимала на себя основной удар. За волной вооруженных нападений лета 1498 г. отчетливо просматривалась перспектива полномасштабной войны, о чем регулярно сообщали Плеттенбергу гебитигеры приграничных округов, наблюдавшие сосредоточение крупных сил русских у Новгорода[1113]. Тревогу вызвало послание Гартлефа Пеперзака из Новгорода, где тот безуспешно пытался добиться наведения порядка на границе. К дипломату тайно пришел человек, долгое время находившийся в услужении у пленных ганзейских купцов Немецкого подворья, и сообщил, «что они [русские] хотят вторгнуться в страну со всей силой в Ильин день, который будет через три недели после Петрова дня». Пеперзак полагал, что «сказанное им должно быть правдой», и обещал через осведомителей узнать подробности[1114]. Фогт Нарвы предоставил магистру данные разведки, что вдоль всей границы с Новгородом и Псковом сосредотачиваются русские войска, а в Ивангороде вскоре ожидают прибытия ландскнехтов, направленных великим князем. Далее следовала приписка: «Русские говорят и объявляют городу Нарве, что хотят его сжечь, чтобы… открыть дорогу [в Ливонию]; крайне необходимо, чтобы в городе оказалось побольше людей, поскольку они в скором времени будут здесь»[1115].

К тому времени стало ясно, что ни Нарва, ни любой другой приграничный город не смогут в одиночку отразить противника, и магистр Плеттенберг отдал приказ о созыве ополчения[1116].

Ополчение составляло основу вооруженных сил Старой Ливонии, и право его созывать принадлежало магистрам, хотя инициатором мог выступить любой из ливонских ландсгерров, получивший известие о готовящемся нападении. Приказ магистра означал, что военнообязанным следовало подготовить вооружение и провиант, городам — сформировать отряды наемников-кнехтов, вассалам — произвести сбор крестьянских отрядов, которые им полагалось выставить по существующей разнарядке, орденским гебитигерам — проследить за их подготовкой, а также подготовить к обороне вверенные им замки. Все вместе пребывали в состоянии полной боевой готовности. Для выступления в поход полагалось «второе послание», одобренное ландтагом. Сроки между приказом магистра и «вторым посланием» не оговаривались и могли исчисляться несколькими неделями. Если же обстоятельства поджимали, то «второе послание» могло появиться, как это было в мае 1530 г., и на второй день после приказа магистра[1117].

«Второе послание» определяло место сбора отрядов или предполагаемого сражения[1118] и являлось в Ливонии объявлением войны. Оно тиражировалось и доставлялось каждому, кто имел отношение к формированию армии — епископам для оглашения в приходских церквях, каждому гебитигеру, городам орденского подчинения, рыцарству Гаррии и Вирлянда, амтманам, в обязанности которых входило оповещение вассалов.

Сборы, как правило, производились медленно, что снижало эффективность обороны Ливонии, подвергавшейся нападениям мобильных конных отрядов. Тем большее значение имела армия Ливонского ордена, основу которой составляли конные подразделения братьев-рыцарей и орденских «служителей» (Diener). В военное время они выступали в поход, а в мирное — обеспечивали охрану орденских замков и острогов (Wildhäuser, Hacken). Не многие европейские государи ХІV–ХV вв. могли похвастаться столь внушительным войском, как Ливонский орден. Крупнейший специалист по военной и политической истории Немецкого ордена Ф. Беннингхофен не случайно считал орденские войсковые структуры самой перспективной военной системой европейского Средневековья[1119]. Однако к концу XV в. военный потенциал ордена перестал быть достаточным. Неуклонно сокращалась численность братьев-рыцарей, вновь вступившие в орден задействовались в управлении. «Наступала эра наемников». Главной фигурой в войске Немецкого ордена и Пруссии и Ливонии стал завербованный в Германии наемник-кнехт[1120]. Предшественники Вольтера фон Плеттенберга не раз обращались к Ганзе, исправно поставлявшей этот ходовой «товар» в страны Балтийского региона[1121].

В Ливонии не было недостатка в готовых за плату поступить на военную службу. К тому времени Ревель, Рига и Пернау превратились в перевалочные пункты наемников из Германии в Данию и Швецию, выяснявших отношения между собой при помощи импортного «пушечного мяса». Кое-кто из городских тузов даже сумел превратить вербовку наемников в коммерческое предприятие[1122]. Проблемой для магистра была дороговизна содержания наемной армии. В немецких княжествах численность постоянных наемных отрядов возрастала на время войны, а в мирное время была невелика. Во время войны сохранялся обычай созывать феодальное ополчение, что позволяло ландсгеррам снижать расходы на содержание войска[1123].

По этому пути вынужден был следовать и магистр Плеттенберг. Обстановка складывалась крайне напряженная, поэтому еще 31 мая 1498 г. он разослал уведомление о созыве ландтага, который должен был в случае необходимости принять решение о публикации «второго послания». Ландтаг начал работу в Вальке 3 июля[1124].

Около 7 часов утра в церкви орденского замка состоялось торжественное открытие ландтага. Первым к собравшимся обратился архиепископ Рижский, который заявил, что уже давно и к нему, и к господину магистру «от добрых друзей из России, из Швеции, от лазутчиков, [засланных] некоторыми гебитигерами, а также от комендантов крепостей (borchgreven), вассалов и послов» поступают многочисленные сведения, «не содержащие ничего хорошего, а лишь [сообщения] о притеснениях, убытках и нападениях», чинимых в отношении ливонцев русскими. Чтобы прекратить нападения, ландсгеррам следует получить солдат и деньги, а потому «всякий и каждый по своим возможностям и положению (macht) должен попасть под обложение налогом и быть обложен (sick sathen unde gesatet weszen) на случай нападения». На этот раз от «сословий» не требовалось согласия на публикацию «второго послания»; им предлагалось в обход обычая принять решение о введении в стране экстраординарного военного налога. Инициатором законопроекта выступал магистр Плеттенберг, который крайне нуждался в деньгах для оплаты наемников и должен был искать их внутри страны. Ландсгерры предложили обсудить вопрос по куриям[1125]. На следующий день предполагалось провести совместное заседание для выработки общего решения.

В послеобеденное время того же дня состоялись раздельные заседания. На совещание представителей трех «коммун» по личному указанию магистра незваными явились пернаусцы, которые представляли интересы городов орденского подчинения. Представители городов заявили, что обычай предписывает при оглашении «второго послания» выставить в поход ополчение, но не выплату военного налога и не содержание наемников (ruters). Они согласились бы и с тем и с другим, если бы в том возникла потребность, «однако, следовало далее, — никакое введение налогообложения городов и другого какого отягощения не является насущной необходимостью (drehliek), а потому невозможно (nicht mechtich)»[1126]. Эту позицию на общем заседании представил Иоганн Хольтхузен из Риги, которого поддержали представители Ревеля и Дерпта.

Упорное сопротивление ливонских городов введению военного налога в какой-то мере было оправданно. Запреты на вывоз из страны зерна, металлов и изделий из них, а также селитры и серы существенно сокращали их доходы; кроме того, горожане и так уже в течение нескольких лет должны были содержать наемников, закупать оружие и боеприпасы, ремонтировать крепостные сооружения. Но главным было нежелание создавать прецедент введения экстраординарного налога, который в дальнейшем мог обернуться безудержной эксплуатацией городских ресурсов ландсгеррами. Печальный опыт Ревеля дал о себе знать. Ранее город согласился на дополнительные пошлины для компенсации завтрат на переговоры по освобождению пленных купцов, но это привело лишь к резкому сокращению его торговли. Вот почему города, невзирая на реальность угрозы войны с Россией, посчитали невозможным сразу согласиться с предложением ландсгерров.

Далее горожане переключились на вопросы, которые волновали их нисколько не меньше. О экспорте зерна и о вывозе из Дерпта меди, «которую потом продают в Риге, Нарве, в городах внутри страны и деревнях по всей стране». Было решено предоставить помещикам (havelude), главным поставщикам зерна на городской рынок, свободу продажи при условии, что те станут придерживаться «справедливости» и, помня о неурожаях и недостатке хлеба в стране, не станут выгребать из амбаров все подчистую. Лимита продаж зерна собрание не предусмотрело. Только граждане Ревеля, пребывавшие в состоянии хронического конфликта с окрестным рыцарством, заявили о своем нежелании полагаться на волю помещиков[1127].

Продажа русским меди, чем исподволь промышляли горожане, по-прежнему возбранялась, хотя собравшиеся прекрасно сознавали, что союз великого князя Московского с датским королем обеспечивал канал поставок из Дании и Швеции[1128].

На следующий день в 7 часов утра горожане оповестили депутатов от рыцарства о принятом решении. Отказ одобрить военный налог они мотивировали необходимостью предварительного согласования с городскими старшинами (siinen oldissten). Рыцари же идею нового налогообложения одобрили, заметив, что не вполне понимают, «в какой форме это должно осуществиться». Поэтому решение бюргерства им пришлось не по душе, и они не упустили случая добавить яду в обращенное к тем пожелание не обособляться от страны в столь тяжелое время.

В 9 часов сословия изложили ландсгеррам свои соображения. Обсуждению подлежало только решение рыцарства. Ландтагу требовалось решать вопрос о размере квот. Рыцарство высказало пожелание платить с каждого принадлежащего помещику крестьянского двора (гезинде) по 1 рижской марке. Архиепископ Рижский и магистр Плеттенберг возразили, что требуется содержать в течение года 4 тыс. наемников, а для этого надлежит взимать с каждого подворья не менее 4, а то и 6 марок. Требование ландсгерров показалось представителям рыцарства непомерно большим, и они выразили намерение еще раз обсудить положение[1129].

Особым патриотизмом гаррийско-вирляндское рыцарство никогда не отличалось. На обложение военным налогом оно согласилось, почувствовав для себя прямую выгоду. Старый обычай требовал от них предоставления крестьянских отрядов для объединенного ливонского ополчения, что означало значительное сокращение в поместьях рабочих рук. Землевладельцы и так страдали от крестьянских побегов, что было причиной хронического конфликта между вассалами и городами, а поэтому отправка на военную службу крепких молодых парней являлась серьезной проблемой. Тем более теперь, когда города санкционировали торговлю зерном. Эта весть представителями эстонского рыцарства была встречена с воодушевлением. Выплата незначительной суммы была предпочтительнее предоставления рекрутов, но больших расходов во имя страны нести они не собирались.

На утреннем заседании 5 июля архиепископ Гильдебрандт выступил первым. Он попросил высокое собрание забыть о своем первоначальном предложении и предписать вассалам дать на оборону только то, «что они всегда предоставляли господам прелатам и господину магистру с его гебитигерами», т. е. крестьянские отряды. Делать этого рыцарству не хотелось, поэтому Ганс Майдель от эстонских вассалов ордена сделал встречное предложение: рыцари «от себя лично, от своих жен и детей ради блага всей страны» соглашались на обложение каждого крестьянского подворья военным налогом в 1 марку, кроме того, с каждых 15 гаков принадлежащей им земли обязались направлять в войска по «одному доброму кнехту», а с каждой усадьбы (have) по одному всаднику. Кто же не сможет выставить кнехта, платит отступного по 20 марок за каждого[1130]. Но тут ему возразили вассалы Рижской и Дерптской епархий, заметившие, что величина гаков, которой определялся размер поместий в Гаррии и Вирлянде, существенно отличалась от принятой в Латгалии, и отвергли предложенный принцип начисления повинностей[1131].

Против компенсации в 20 марок вместо поставок рекрутов категорически возразил магистр Плеттенберг, заявивший, что «одними лишь деньгами противника отразить нельзя»[1132]. Но дискуссия уже шла своим путем. Спорили о том, к какому сроку надлежит производить выплаты и у кого хранить собранные суммы, но, как сказано в рецессе, «по всем этим [вопросам] ничего не было решено». Представители ордена (heren) и вассалы бросили в лицо горожанам, что «не из-за них, а по милости купцов страна стоит на пороге войны, а что они при этом соизволили сделать ради себя, своих детей, друзей и имущества?»[1133], после чего прения стали напоминать свару. Кто-то из рыцарей прокричал: «Ведь сейчас и ребенку нужно давать имя [лишь для того], чтобы его можно было бы спросить, а что ты соизволил сделать ради этого [обороны страны]?» Далее рецесс краток: «Одними словами они не удовольствовались»[1134]. Но ничто не могло поколебать решимости ливонских горожан. На все нападки они неизменно отвечали, что не могут ничего прибавить к ранее сказанному. Чтобы умиротворить разбушевавшихся оппонентов, они объявили о свободе продажи зерна, а когда бальзам подействовал и собрание успокоилось, заметили, что «страна совсем не по их милости оказалась на пороге войны, а совсем по другим причинам, о которых долго было бы писать»[1135].

Наблюдавший эту потасовку Плеттенберг решил, что ему вновь пора вмешаться, и, подхватив на лету брошенную горожанами фразу, призвал собрание к тишине и заговорил об обстановке на русско-ливонской границе, о нападениях, которым ныне подвергаются не только местность Пурнау, которую Рижская епархия и Псков вот уж полвека не могли поделить между собой, но и орденские округа, другие земли рижского архиепископа и владения епископа Дерпта. «Согласно крестоцелованию, — говорил он, — если возникла угрожающая ситуация (sake driie) и по ней не было дано управы, то в ответ следует осуществить возмездие (wedderumme wrake don). Поэтому он [магистр] в этой опасной обстановке направил в Псков [послов], но справедливости не смог добиться, а в последний раз получил оскорбительный ответ, который гласит: "Разве он [магистр] не знает, что господин великий князь является самым великим и самым могущественным государем под солнцем, что он покорит заморские города (stede… aver de sehe), а мы все в Ливонии сидим как свиньи в свинарнике; страна [Ливония] будет принадлежать ему, а всех [ее] бояр (havelude) он прикажет выгнать из страны плетьми". В связи с этим его [магистра] воля состоит в том, чтобы вассалы совместно с городами обсудили это и дали ему добрый совет, что он в таком случае должен предпринять, совершать возмездие или нет»[1136].

На этот раз сословия проявили солидарность: «После обсуждения [слов магистра] рыцарство и города сообщили, что в настоящее время неразумно осуществлять возмездие, поскольку страна еще не готова к сопротивлению, а осуществление возмездия может привести страну к войне»[1137]. На это магистр возразил: «А если случится… что русские начнут войну прежде, чем вы соберете достаточно кнехтов и не подготовитесь, захотят ли [ливонские] земли оказать друг другу содействие при сопротивлении. А если случится, что наступление начнется не в одном, а в двух или трех направлениях, как поступит каждый [из вас]. На это ему ответили: если магистр от своих лазутчиков получит какие-либо известия, что страна должна подвергнуться нападению русских, то пусть господин магистр будет готов со всей силой поскорее выступить во всех направлениях; а потому ни одна часть [страны] не должна обороняться в одиночку, если вслед за тем должен произойти единый поход (yntoch), но только после его предписания и прочих известий все части страны обязаны со всеми силами выступить под командованием [букв.: при] господине магистре в [составе] единого войска, чтобы можно было, с Божьей помощью, ударить по ним [русским], поскольку одна часть или епархия в одиночку против русских слишком слаба и не нанесет им поражения. Однако если нужно будет оказывать сопротивление русским на одном направлении или, согласно полученным сведениям (na irkantnisse), в этом не будет нужды, то страна объединять свои силы [букв.: стягиваться] не должна»[1138].

Половинчатость принятого сословиями решения слишком многое оставляла на волю случая, что вывело магистра из спокойного состояния. Под его горячую руку попались «господа из Ревеля», на которых он «также кричал» (reppede) и «нападал» (angande), причем со «множеством горячих слов». Им он припомнил отказ выполнить его распоряжение и произвести набор конного отряда, что они собирались сделать только после оглашения решений Любекского ганзетага, а также возникшая по их милости проблема Нарвы, торговлю которой ревельцы успешно «глушили». Резкие выпады магистра в адрес ревельцев зафиксированы в рецессе почти стенографически: «Они в угоду ганзейским городам по-прежнему устраивают так, что в Нарву и проехать невозможно, причиняя вред купцам и бедному городку (slediken), который во благо купцов и страны жителями был хорошо отстроен и улучшен. Они же не разрешают жителям Нарвы торговать; и если так останется и дальше, то они могут этот городок потерять, чего в интересах купцов не должно случиться»[1139]. Ревельцы ответили разгневанному ландсгерру, что участвуют в подготовке обороны и лишь недавно приняли решение о содержании за свой счет наемников (solners), правда лишь до «открытой воды». Они утверждали, что не имеют возможности в одиночку защищать Нарву, а уж торговать с ней или нет — решать ревельскому магистрату. Разрешение же Ганзы на торговлю с русскими касается лишь ганзейских городов, к числу которых она не принадлежит[1140].

6 июля ландтаг завершил работу. Его решения были зафиксированы в восьми пунктах, пять из которых нашли отражение в тексте рецесса:

1. В случае острой потребности в деньгах для оплаты наемников вассалы обязались в качестве налога дать по 1 марке с каждого заселенного эстонского рижского подворья или латгальского гака.

2. С каждых 15 подворий в Эстонии им следовало выставить для службы в войске по одному «доброму немецкому кнехту» и предоставить ему полное содержание; то же самое следовало дать с каждой усадьбы. В менее плотно населенном «Леттланде» одного кнехта предоставляли каждые 20 подворий.

3. Граждане Риги, Дерпта и Ревеля обязаны были обсудить вопрос о военном налоге, после чего уведомить своих ландсгерров, «что города решили дать в качестве налога» и каков вообще будет их взнос в общее дело обороны страны.

4. Ревелю более не следовало препятствовать проезду в Нарву купцов; для защиты же «городка» ему надлежало направить туда солдат (volk).

5. Был принят пункт об объединении (vorsammelinge) военных ресурсов всех ливонских государств и ведении совместных военных действий: «На случай, если страна подвергнется нападению безжалостных русских и потребуется ее объединение, уважаемыми господами рыцарями и вассалами было решено, что [войска] всех частей страны должны оттянуться (torugge fcheen) к границе, чтобы они смогли присоединиться к архиепископу и господину магистру и потом, с Божьей помощью, по обычаю, ударить по ним [русским]…»

Обращение магистра к созыву феодального ополчения стало не только реакцией на серьезность создавшегося положения, финансовые трудности и медлительность тех, к кому магистр обращался за финансовой помощью, но и элементом концепции, плодом его политических расчетов, произведенных с учетом ливонской специфики. Историки отмечали своеобразный консерватизм Плеттенберга, его осторожный подход к любым новшествам, приверженность традициям, что являлось действенным инструментом в руках этого искушенного политика[1141]. Он не спешил отказываться от традиционных государственных институтов, что способствовало укреплению власти магистра в государственном сообществе. Командование объединенным ополчением предоставляло главе ордена полномочия, преодолевавшие местечковый эгоизм властей Старой Ливонии.

Созыв ополчения обеспечивал концентрацию вооруженных сил и создавал условия для военных действий на более высоком оперативно-тактическом и стратегическом уровне, нежели тот, что могло обеспечить каждое из ливонских государств. Оправданность этого иллюстрируют случаи, имевшие место за год-полтора до упомянутого ландтага. Когда во время Русско-шведской войны возникла угроза переноса военных действий на ливонскую территорию, Плеттенберг потребовал от властей Ревеля срочно переправить в Нарву, прикрывавшую уязвимый участок границы, солдат и оружие, но те отказались исполнить приказ: Нарва не рассчиталась за ранее поставленное вооружение, а посылка солдат не соответствует городским привилегиям[1142]. После того как обстановка под Нарвой еще более усложнилась, магистр повторил свое распоряжение, но ревельцы заявили, что помогут Нарве, «если только магистр и вся Ливония не вступят в войну, и тогда город будет обязан предоставить отряд, который магистр будет вправе использовать по своему усмотрению»[1143].

Все усилия на ландтаге магистра Плеттенберга преследовали цель мобилизовать население страны на отражение внешней агрессии. Серьезность положения заставила магистра, обычно немногословного, неоднократно брать слово и убеждать в целесообразности предлагаемых им мер. И хотя его обращение было адресовано исключительно ливонским немцам и не касалось представителей коренного населения, «ненемцев» (Undeutsche), это было первым случаем, когда руководство страны в лице магистра ордена обратилось к патриотическим чувствам ливонцев, рассчитывая превратить оборону страны во «всенародное дело».

В немецко-прибалтийской историографии XIX в. созыв магистром ливонского ополчения в годы Русско-ливонской войны представлен чрезвычайно эмоционально. В Плеттенберге видели «рыцарственного защитника Ливонии», который сумел «морально объединить» ливонские «сословия» перед лицом надвигающейся опасности[1144]. Подобные заключения мало соответствуют историческим реалиям. Обособленность ливонских политических структур, межсословные и внутрисословные противоречия, которые отчетливо проявились на июльском ландтаге 1498 г. оказались непреодолимым препятствием на пути «национального» единения. Разнохарактерность политических субъектов, использовавших ландтаг в качестве трибуны для манифестации своих требований, соревновательный характер их социального общения, а также автономность их существования в рамках государственной системы привели к тому, что ни одна из представленных на ландтаге позиций не объединила общество.

Горожане в условиях «необычной» торговли желали использовать выгодную рыночную конъюнктуру. Война же сулила ливонскому бюргерству не только крупные расходы на оборону, но и затруднения в торговле. После завершения работы ландтага городские власти всячески затягивали реализацию его постановлений, включая выплату военного налога[1145]. Процветала контрабанда. Ревель, как и прежде, не спешил с оказанием военной помощи Нарве[1146]. От военного налога магистр получил лишь 2,2 тыс. рейнских гульденов вместо 14–15 тыс. запланированных[1147], что покрывало менее половины затрат Русско-ливонской войны 1501–1503 гг.[1148]

Рыцарство, озабоченное перспективой рекрутских наборов и резкого сокращения числа рабочих рук в поместьях, повело себя неоднозначно. Вскоре после завершения работы ландтага его представители съехались на сословную ассамблею (мантаг) и ратифицировали принятые на ландтаге постановления. Вместе с тем они высказали пожелание руководству страны о скорейшем возвращении направленных в войско крестьян[1149]. Недовольство вассалов определило тональность послания рыцарства Плеттенбергу в дни работы мантага. Его внимание обращалось на то, что «сами они [вассалы] пашни не обрабатывают, а значит, не смогут последовать за господином магистром в поход, когда это станет необходимо, поскольку в этом случае они не сберегут своих крестьян»[1150]. Реплика содержит прозрачный намек и на дефицит рабочей силы в поместьях, который усугублялся бегством крестьян в города, и на ответственность магистра за разрешение конфликта между вассалами и с городскими властями.

Ландтаг 1498 г. фиксировал круг взаимоотношений, в центре которого помещалась фигура ландсгерра, осуществлявшего патронат подданных. Эта средневековая модель предполагала прямую зависимость между их поведением и его сеньориальной состоятельностью. Интересы ливонских сословий, которые они продемонстрировали на заседаниях ландтага, были слишком различны и не укладывались в рамки задуманной Плеттенбергом политико-идеологической акции. Магистр попытался обратить внимание на Ливонией внешнюю опасность, пробудив у соотечественников чувство патриотизма, что позволило бы ему объединить внутренние силы страны для организации отпора. Однако социальная специфика Старой Ливонии не позволила ему осуществить мобилизацию «ливонской нации», которая существовала лишь в позднейшем немецко-прибалтийском сознании.

К зиме 1498/1499 г. обстановка на границе стала угрожающей. Магистру снова стали поступать сведения о подготовке русскими нападения на Ливонию. «Хотим дружески довести до вашего сведения, — писали в Ревель ратманы Нарвы, — настораживающее известие из России, что послы нашего милостивого господина магистра все еще остаются в Новгороде и, пока новгородские старшины направили гонца к великому князю Московскому, послы томятся и ждут ответа. Великий князь приказал со всех сторон своей земли направить на помощь большое число народа, а псковичам приказано с каждых 6 гаков («сох») предоставить по коню и всаднику, которые должны быть готовы к тому времени, как придет его грамота. Господин Иоганн Менгеде велел нам крепить оборопу (werenen) с помощью посланий, а тем временем пришло сообщение, которое доставили нам лазутчики, что великий князь намерен отдать приказ об осаде Дерпта и Нарвы силами двух войск, в то время как третье должно проследовать через всю страну, грабя и сжигая все на своем пути. По этой причине, почтенные господа, мы, помятуя о нашей дружбе, почтительно и смиренно просим вас переговорить с купцами, которые имеют обыкновение держать здесь [в Нарве] свои товары, чтобы они побеспокоились о солдатах, которые могли бы защитить и уберечь их добро»[1151].

Слухами и предположениями дело не ограничивалось, хотя, судя по содержанию ливонской корреспонденции, новый этап массированных набегов начался лишь летом 1499 г. В начале июня обеспокоенный магистр в очередной раз объявил в стране всеобщую боевую готовность («первое послание»), и вся Ливония вновь замерла в тревожном ожидании. «Мы из года в год вместе с несчастным народом должны пребывать в таком смятении и страхе, что, с одной стороны, не знаем, как нам со всем этим быть, а с другой — не в состоянии, опираясь на доверие (nach geloven), поддерживать прочный мир, — сетовал Плеттенберг в письме к верховному магистру. — В соответствии с этим мы должны заниматься пустяками (der dinge nicht tho geringe vorslaen) и жить в абсолютной уверенности относительно их гнусного, коварного предательства (erer snoden achterlistigen vorrederie), а потому предписали всей стране находиться настороже (wachhafftich) и в боевой готовности, чтобы, коли допустит Господь и они [русские] этим летом нападут на страну, мы сумели соединить все силы, которыми располагаем, отбросить их и с помощью Всемогущего Господа выбить за пределы страны»[1152].

Спустя три недели в послании в Пруссию Плеттенберг дополнит картину: «Как вашей милости известно, мы вынуждены были писать великому князю Московскому, чтобы положить конец многочисленным нападениям и насилиям, которые причиняются нашим [подданным], поскольку терпеть подобное больше невозможно, и таким образом, имея серьезную причину для возмездия, мы все-таки пытались избавиться от этого посредством многочисленных посланий и посольств. Но все это нам не помогает; города настаивают на свершении правосудия по всем подобным делам. Но как бы нам ни хотелось того, мы должны будем соблюдать условия мирного договора еще три года, пока не минует юбилейный год, когда мы сможем обратиться за помощью к Римскому престолу, а тем временем мы обеспечим себя всем необходимым для ведения войны. Только потом мы осуществим над ними возмездие, что должно предполагать открытую войну против них, к которой мы, да смилуется над нами Господь, к сожалению, еще не готовы, поскольку страна бедна, а недостаток в хлебе таков, какого не бывало за последние сто лет. Но чтобы страна к моменту истечения срока мирного договора не подверглась нападению безжалостных русских, нужно добиваться заключения союза между наисветлейшим королем Датским и нашим орденом, чтобы впоследствии с помощью его королевского величества и Швеции мы бы избавились от опасности, оказывая один другому дружескую помощь»[1153].

Плеттенберг был твердо намерен начать войну с Московским государством, но не собирался следовать по стопам магистра Берндта фон дер Борха, без должной подготовки развязавшего в 1480 г. войну с Псковом, которая затем дорого обошлась и Ливонскому ордену, и Ливонии. «Осторожная мудрость» Плеттенберга требовала тщательно взвесить шансы на успех, и выводы, которыми он поделился с главой Немецкого ордена, его явно не утешали. Ливония была не готова начать боевые действия, а потому магистр полагал необходимым, продолжая подготовку к войне, изо всех сил сохранять хотя бы видимость мирных отношений с Московским государством вплоть до истечения срока действия десятилетнего мирного договора 1493 г. Вместе с тем он опасался, что беспокойный сосед не даст ему возможности завершить задуманное и, как следует из вышепредставленного письма, вплотную занялся поиском союзников.

Глава 2 Дипломатия Плеттенберга в 1499–1501 гг.

Вольтер фон Плеттенберг продолжил линию предшественников на обеспечение Ливонии внешней поддержки. Берндт фон дер Борх обращался к Швеции и Литве, а Иоганн Фрайтаг фон Лорингхофен пытался сблизиться с Империей, хотя и понимал, что в политике Габсбургов Ливонскому ордену и Ливонии уготована роль разменной монеты. Плеттенберг возлагал надежды на поддержку Ганзы и верховного магистра Иоганна фон Тифена, однако к концу 90-х гг. их тщетность стала очевидной. Через руководство Немецкого ордена магистр обратился к Римской курии, но получить право продажи крестоносных индульгенций не удалось. Последней ставкой магистра остался проект 1497 г. альянса балтийских государств.

Осуществить этот план в одиночку Плеттенбергу было не под силу. Круг правителей, с которыми он в 1494–1498 гг. вел переписку, не отличался широтой: кроме великого князя Московского Ивана III, в него входили лишь великий князь Литовский Александр и наместник Швеции Стен Стуре. Субординация предписывала ливонскому магистру обращаться к папе, императору и наиболее могущественным из европейских государей только через главу Немецкого ордена. Удачей для него оказалось то, что новый верховный магистр Фридрих Саксонский полностью разделял замысел Изенбурга и имел возможности его осуществить.

Шел к концу 1498 и начинался 1499 г. Близился юбилей, а потому Фридрих Саксонский обратился к своему отцу герцогу Альбрехту Саксонскому с просьбой направить к датскому королю посольство и посодействовать сближению Дании и Ливонии. В ответ старый герцог выразил сомнение в успехе подобной затеи, о чем верховный магистр сообщил Плеттенбергу. «Поскольку мой милостивый господин герцог Альбрехт знает, что этот самый король [Дании] и Русский [государь] находятся в хороших отношениях (in gutem willen sein) и полном взаимопонимании, — значилось в письме верховного магистра, — он опасается отказа. Однако указанному посольству все же следует над этим поработать и проявить усердие при [дворе] его королевского величества Датского [короля], чтобы его королевское величество не воспрепятствовал или даже советом поспособствовал тому, чтобы подвести файду и противостояние главного гебитигера [ливонского магистра] и Русского к прочному договору о мире. Как предполагает его княжеская милость герцог Альбрехт, его королевское величество будет склонен это сделать и подобающими средствами приведет длительную файду к примирению и миру (in sunę und freed)»[1154]. Альтернативное решение верховному магистру пришлось по душе, и он поспешил узнать о нем мнение Плеттенберга, чтобы сразу же уведомить о том герцога и не задержать начало важных для ордена и Ливонии переговоров. Весной 1499 г. в план Изенбурга по созданию антирусской коалиции были внесены существенные коррективы. Юхану Датскому Предлагалось использовать свое влияние на Ивана III для посредничества в переговорах между Россией и Ливонией.

Плеттенберг выразил признательность верховному магистру и герцогу Саксонскому, но от прямого ответа воздержался. По его мнению, «в этих делах существуют некоторые препоны (etlige gebrechen), которые мы не можем открыть вашей милости в посланиях так же хорошо, как это требуется»[1155], и они не позволяют ему принять предложение главы Немецкого ордена без предварительного согласования. Плеттенберг не хотел доверять свои мысли бумаге и решил направить в Пруссию посольство, которое ожидалось там ко Дню св. Георгия (23 апреля 1499 г.). Ливонский магистр настаивал, чтобы Фридрих Саксонский просил отца задержать отправку посольства в Данию до приезда ливонцев[1156]. Принять датское посредничество Плеттенберг был не готов.

Фридрих Саксонский обратился к старшему брату Георгу, готовившему посольство в Данию, с просьбой дождаться ливонского посольства[1157]. Только в мае из Ливонии выехал декан ревельского капитула Лаурентиус Маттеи, чтобы изложить главе Немецкого ордена позицию Плеттенберга[1158].

Между тем в конце апреля 1499 г. король Юхан Датский направил Плеттенбергу послание с сообщением о своем прибытии в Швецию и намерении в ближайшее время отправить посольство в Москву. Но прежде датский государь считал необходимым обсудить положение дел в Швеции и Ливонии с посланцами ливонского магистра, которых следовало прислать в Стокгольм «ради пользы и блага всех подданных этого нашего королевства, а также вашей страны и ваших людей, чтобы укрепить у них хорошее управление, а кроме того, поддерживать их в мире и согласии (bestände und eindracht)»[1159]. Для конфиденциальной беседы с Плеттенбергом был направлен «служитель» (dener) короля Бранд Бернер, что указывает на наличие у датского короля серьезного интереса к сближению с Ливонией.

Узнав о скором приезде посланцев короля, Плеттенберг задержал отъезд Маттеи, чтобы передать в Пруссию известия из Дании и «избежать двойных расходов»[1160]. Король Юхан к тому времени уже дважды обращался к ливонскому магистру с предложением совместного ведения войны против Швеции, но каждый раз получал отказ. Плеттенбергу стало известно, что к возобновлению переговоров в Москве короля подталкивает предстоящая война со Стеном Стуре[1161]. Позиция ливонских ландсгерров не могла не интересовать датского государя, и сближение с ними могло обеспечить как минимум их благожелательный нейтралитет. Плеттенберг понял, что король не может диктовать свои условия, а его послы к великому князю Московскому не станут действовать «во вред Ливонии и всему христианству»[1162]. Магистр решил не отказываться от переговоров и оповестил верховного магистра о намерении отправить в Швецию представителей[1163].

Летом 1499 г. фогт Зонебурга Рупрехт Шталь фон Хольштейн и секретарь магистра Корд Симонис выехали в Стокгольм. Текст полученной их инструкции примечателен. После приветствий и слов благодарности августейшей особе им следовало строго следовать предписаниям магистра, для монарших ушей не предназначенных.

«Если его королевское величество задаст вопрос о том, имеют ли они полномочия заключить союз или мирный договор, им следовало отвечать: "…Мы прибыли, имея на руках верительные грамоты (credentien) к его королевскому величеству, как принято прибывать послам, согласно королевскому письму и пожеланию, чтобы высокочтимый и могущественный государь наш милостивый господин магистр вручил бы нам некоторые полномочия, но его милость ничего не знал о том, в чем будет необходимость.

Если его величество заговорит о заключении союза против русских, послам следует ответить утвердительно (geme annemen toruggetobringen) и всеми силами добиться от его величества сообщения о том, что, если так случится и союз будет заключен, какая помощь ожидается от обеих сторон и на какой срок, после чего все-таки уйти от этого вопроса. Затем, если его королевское величество все же будет настаивать на заключении мира с русскими, послы должны сообщить его величеству, что у ливонцев мир с русскими уже существует, посетовав на великие убытки и насилия, которые в последнее время сотворили русские в Пурнау, в округе Розитен и в Нарве, и, не заключая мира, оставить этот вопрос. Если его величество соблаговолит заговорить о заключении вечного мира между Россией и Ливонией, послы также должны уйти от ответа, однако напомнить его королевскому величеству, что подобный ход вряд ли возможен до тех пор, пока русские не воспримут истинную веру и не подчинятся Его Святейшеству папе. Во всех вопросах послам не следует принимать решений, но уходить от ответа. Если его королевское величество затронет вопрос о Гаррии и Вирлянде, его величеству надлежит напомнить с предоставлением доказательств (mit guider beleidinge) об уступке (vorlatinge) этой страны. Пусть его величество знает, что земли Гаррия и Вирлянд были предоставлены ордену Девы Марии на основании заверенных печатями грамот за большую сумму денег, полностью выплаченную, что потом было утверждено могучими, великими, прекрасными грамотами со стороны нашего святого отца папы и римского императора. После такого разговора, в чем наш высокочтимый и милостивый господин магистр сомневается, его королевское величество этим удовольствуется. Если же его величество скажет, не могут ли они или не хотят ли они заключить в настоящее время мир на 10 или 20 лет, послам следует ответить, что высокочтимому господину магистру ради блага страны подобного очень бы хотелось, но русские грабят ливонцев и вытесняют их с их земли [букв.: их границ] большим кровопролитием, чего ни наш милостивый господин, ни ливонцы не могут терпеть". Если же его величество скажет: "Я намерен заключить союз с русскими, а потому не смогу оказывать вам никакой помощи и другое такое же, но хочу отправить свое посольство вместе с вами или на том же корабле", послам надлежит это стерпеть и позволить им отплыть на их собственном корабле, но необходимо самым тщательным образом предварительно оформить это документом, чтобы по этому поводу не возникло никаких подозрений»[1164].

От претензий на Гаррию и Вирлянд датские монархи спустя полтора столетия после их продажи Немецкому ордену не спешили отказаться — вот что заставляло магистра Плеттенберга с большой настороженностью относиться к датским инициативам. «Ни на что не соглашаться, от всех предложений уходить» — эти слова, красной нитью проходящие через инструкцию, слабо соответствуют представлению о Плеттенберге как об инициаторе заключения датско-ливонского союза, направленного против России[1165]. Плеттенберг лишь следовал в русле событий. Новое выступление Стена Стуре против датского владычества и возобновление переговоров Юхана Датского с великим князем Московским грозили Ливонии очередными проблемами на границе. Союз с Данией при всей непредсказуемости последствий мог уберечь Ливонию от русского вторжения.

Эти соображения и заставили Плеттенберга направить к Юхану Датскому послов, которые не имели полномочий на заключение договора. Не исключено, что это был демонстративный акт, призванный оповестить католический мир о намерении Ливонии вести борьбу с «русскими схизматиками»[1166]. Вопрос о «крестоносных индульгенциях» ко времени отправки ливонского посольства в Данию еще не был решен.

Реплика Плеттенберга, сомневавшегося в оправданности мирных соглашений с русскими до их обращения в католичество, служила советским историкам доказательством его антирусских настроений[1167]. При этом упускалось из вида, что магистр не являлся принципиальным противником сотрудничества ливонцев с православной Русью (история русско-ливонских переговоров 1494–1497 гг. и долгие годы его правления после войны 1501–1503 гг. тому свидетельство) и не верил в реальность их перехода в католическую веру. Заявление Плеттенберга — риторическая конструкция, призванная подчеркнуть «крестоносную» направленность его внешнеполитического курса в эпоху турецкой экспансии. Иная интерпретация реплики чревата искажением мотивов и целей прагматичного главы Ливонского ордена при отправке послов. Полученная ими тайная инструкция не оставляет сомнений, что Плеттенберг старался не допустить участия короля в судьбе Ливонии, особенно в качестве благодетеля и миротворца. Юхан Датский не преминул бы использовать ситуацию для вмешательства во внутренние дела ливонских государств или для покушения на Эстонию.

30 июня в Стокгольме посольство магистра Плеттенберга было принято членами шведского риксрата в составе архиепископа Упсальского, Стена Стуре и других представителей шведской знати, которым король доверил ведение переговоров. Они заговорили о намерении их государя, пекущегося о сохранении спокойствия своих подданных, придерживаться мирных отношений с великим князем Московским, что, однако, не могло служить препятствием его союзу с ливонскими ландсгеррами. Благодаря отчету, который ливонские послы впоследствии предоставили Плеттенбергу[1168], мы имеем возможность воспроизвести ход диалога и констатировать точность исполнения ими полученных от магистра указаний. На предложение заключить датско-ливонский союз ливонские дипломаты ответили, что не имеют соответствующих полномочий, и выразили обеспокоенность по поводу тесных отношений датского короля с великим князем Московским, которые вредят интересам Ливонии и всего христианства. Послы вспомнили также, что Ливония, много лет подвергающаяся угрозе русского завоевания, неоднократно обращалась ко всем католическим государям за помощью, и король Юхан был в числе обещавших содействие. Затем последовала основная часть переговоров. Партнеры, искусно манипулируя ретроспективными и перспективными планами одного и того же политического контекста, пытались при наименьших ставках обрести как можно больше козырей.

«Датская сторона: "Вы говорите, что мир [с русскими] наносит вред христианству, но, если мой милостивый король не станет заключать мир и его королевство Швеция подвергнется нападению русских, какую помощь и поддержку получит мой милостивый господин король от господина магистра?"

Ливонская сторона: "Мы руководствуемся королевскими посланиями, в которых о том не было никакого упоминания; но вот если бы послания такое упоминание содержали, то наш милостивый господин магистр, без сомнения, дал бы на то ответ».

Д. с.: "Вы говорите, что не имеете приказа обсуждать заключение договора, благодаря которому обе страны обезопасят себя от русских? Наш милостивый господин король склоняется на сторону Ливонии, а вы знаете положение дел в стране, так посоветуйте нам, что необходимо предпринять».

Л. с.: "Мы не можем нечего королю советовать, но мы просим его королевское величество как друга христианства действовать во благо [Ливонии]".

Д. с.: "Поскольку вы с этим таким образом обращаетесь к моему милостивому господину, его милость не сможет узнать о взаимных гарантиях (dan dat sich… toszamen verwyszenn) обеих стран при оказании помощи друг другу".

Л. с.: "Мы не получали такого приказа, но от этого [договора] не отказываемся, и потому нам следует знать, буде такое произойдет, как союз должен будет состояться, как будет соблюдаться, когда начнет действовать, как и когда будет оказана помощь".

Д. с.: "В соответствии с посланием моего милостивого господина короля, господин магистр должен был прислать послов, с которыми можно было бы принять решение, дабы обе страны пребывали в мире".

Л. с.: "Мы очень желаем ответить тем же, однако нам представляется необходимым, чтобы по этим вопросам его величество отправил своих послов к господину магистру, чтобы его милость совместно с господами прелатами, советниками, рыцарством и городами смог это рассмотреть и направить его величеству ответ".

Д. с.: "Его королевское величество полагает ненужным направлять послов, но желает, чтобы вы взяли с собой такого рода послание для предоставления господину магистру и незамедлительно доставили его королевскому величеству его ответ. Вы также желаете знать, как велика должна быть помощь, как и в какие сроки она будет предоставлена, так это зависит от господина магистра; как только он даст по этому поводу удовлетворение (sich derbuyt), его королевское величество сделает то же самое".

Л. с.: "Ввиду того, что его королевское величество не оставляет нам ничего, что мы должны были бы доставить [магистру], просим, чтобы все нам [сказанное] предоставили в письменной форме".

Д. с.: "В этом нет нужды, пусть все будет на полном доверии (volickomen gloven heddenn); но мы желаем, чтобы вы сообщили господину магистру, чтобы он поскорей сообщил его королевскому величеству в письме, думает ли господин магистр заключать союз и, если он также к этому склонен, прислал бы свое полномочное посольство в Копенгаген ко дню св. Мартина, за 14 дней до или после него".

Л. с.: ". однако его королевское величество должен себе представлять, что, поскольку дело такого рода важное и тяжелое, мой милостивый господин магистр в нем не властен без обсуждения его со всей страной, для чего потребуется много времени. С другой стороны, он обязан обо всем этом в надлежащее время письменно сообщить его королевскому величеству"»[1169]. Датская сторона согласилась с этим вариантом, обратив внимание послов, что письменное уведомление о перспективах датско-ливонского союза магистр Плеттенберг должен был представить датскому королю как можно скорее — это позволило бы Юхану избежать внушительных расходов на содержание большого (в 50–60 человек) московского посольства, прибытия которого ожидали в Копенгагене. Обменявшись изъявлениями приязни, участники переговоров расстались.

Послы сдержали слово. Отчет о стокгольмской встрече попал к магистру Плеттенбергу, после чего он провел совещание с гебитигерами и объявил о созыве ландтага, чтобы оценить перспективу заключения военно-политического союза с Данией 8 сентября 1499 г. Задолго до этого срока, в июле, Плеттенберг занялся подготовкой нового посольства в датскую столицу. В послании к верховному магистру он высказал сомнение в целесообразности предприятия, а также сожаление по поводу больших и неоправданных расходов на его осуществление[1170]. Ливонскому магистру хотелось разделить бремя ответственности с главой Немецкого ордена, а потому отметил, что его послы проследуют в Данию через Пруссию и, если верховный магистр почтит их своим вниманием, они смогут подробно проинформировать его о развитии датско-ливонских отношений и выслушают его рекомендации. Зная о неопытности верховного магистра, Плеттенберг настоятельно просил его в ожидании ливонских послов проконсультироваться с имперскими князьями, прежде всего с герцогом Саксонским, и по своим каналам разузнать о возможных происках датчан. Если о том станет известно, верховный магистр в ответ на просьбу Плеттенберга должен был удержать ливонских послов от продолжения пути[1171].

В ответном письме Фридрих Саксонский, ссылаясь на мнение герцога Саксонского, одобрил решение своего «старшего гебитигера» и постарался внушить ему уверенность в скором разрыве русско-датских отношений, которые казались католической Европе главной помехой оформления датско-ливонского союза. Он даже подумывал о том, чтобы переслать в Копенгаген и Москву послание папы Александра VI, содержащее резкие выпады по поводу «нечестивого альянса» датского государя со «схизматиком», который в недавнем прошлом доставил много бед его шведским подданным. Верховный магистр полагал, что папское послание, опубликованное в Дании, может послужить Юхану Датскому формальным предлогом для окончательного разрыва с Москвой, в вероятность которого Плеттенберг верил с трудом. В силу своего рационализма и богатого политического опыта ливонский магистр рекомендовал не спешить с оглашением папского послания, опасаясь взрыва негодования упомянутых в нем государей и последствий, которыми оно могло обернуться для Ливонии[1172].

Папское послание наряду с письмом Юхана Датского и отчетом ливонских послов, побывавших в Дании, было заслушано на ландтаге, который состоялся в Вальке 9–12 сентября 1499 г. На этот раз ливонские ландсгерры и сословия продемонстрировали единодушие и без проволочек постановили заключить союз с Данией против Московского государства на три, два или полтора года, с тем чтобы в предстоящей войне осуществлять скоординированные боевые действия: датчане (вернее, шведские подданные датской Короны) в пределах новгородских земель, а ливонцы — на Псковщине[1173].

Ведение войны на вражеской территории сводило к минимуму разорение собственной страны, деморализовывало противника, а при удаче сокращало расходы на содержание собственного войска, использовавшего трофейное продовольствие, оружие, одежду, транспортные средства. Решения ливонского ландтага не предполагали оккупацию ливонцами русских земель. В рецессе четко сказано, что в ходе предстоящей войны «должно быть возвращено только то, что было отторгнуто у господина магистра, его достойного ордена и господ прелатов»[1174], т. е. Пурнау. Не случайно в том же рецессе содержится заявление рижского архиепископа о принадлежности рижской церкви более 35 расположенных там подворий или хуторов (гезинде)[1175].

Надвигавшаяся война повлияла на настрой всех участников ландтага. Ландсгерры от своего имени и имени подданных поклялись соблюдать внутренний мир на весь срок действия датско-ливонского соглашения, чтобы смуты не мешали ведению войны[1176].

Заручившись поддержкой епископов и сословий, магистр Плеттенберг 3 октября отправил в Данию комтура Пернау Эверта Верминкхузена, своего старшего брата и вассала ордена Иоганна фон Плеттенберга и секретаря Корда Симониса[1177]. 24–25 октября они прибыли в Кенигсберг[1178], но верховного магистра там не застали. Заместитель хаускомтура Кенигсберга Бертольд фон Альтмансхофен предложил им проехать несколько миль до его резиденции в Тапиау (Гвардейске), однако послы отказались, поскольку по плохой осенней дороге могли опоздать к назначенному сроку — Дню св. Мартина (11 ноября) в Копенгаген. Да и смысла в аудиенции они не видели, все вопросы с главой Немецкого ордена уже были согласованы[1179].

Загоняя лошадей, ливонские послы спешили в датскую столицу, надеясь на хороший прием. Каково же было их удивление, когда по прибытии туда 25 ноября им от имени датского короля вручили список новых требований, о которых не говорилось на предварительных переговорах. «Во-первых, почтенным послам следует передать господину магистру, что господин магистр и вся его страна по старому обычаю и традиции обязаны признать его королевское величество защитником и хранителем (beschermer und beschulter) ливонских государств подобно тому, как это делалось в отношении его королевской милости предков, королей Дании и Швеции». В случае согласия с этим условием датский король соглашался «во имя возвеличивания святой христианской веры, помощи обеим частям королевства [Дании и Швеции], странам и народам и для общего блага, согласно просьбе (begeringe) господина ливонского магистра, принять и осуществить этот союз». Магистру также вменялось в обязанность ко Дню Иоанна Крестителя (24 июня) следующего года прислать на Готланд, в Стокгольм или Кальмар своих полномочных представителей для подписания союзного договора, предварительно уведомив датского короля письмом о своем принципиальном согласии. «И когда союз обеими сторонами вышеописанным способом будет одобрен и принят к исполнению, одна сторона обязалась другой в любой усобице (feyde), войне (krig) и конфликте (orloge), где, в каком размере и с кем они бы ни случились, всеми силами помочь оказать сопротивление. Однако одна сторона без соизволения, уведомления и согласия другой не должна ни с кем вступать в усобицу или войну или договариваться [об этом]; если кто-либо подобное совершит, другая сторона не будет обязана оказывать в том помощь или содействие»[1180].

О последовавшем мы знаем из записок прусского канцлера Пауля Ватта, с которым послы Плеттенберга встречались в Кенигсберге на обратном пути. Он подробно записал все претензии датской стороны, изложенные в королевской грамоте, которую послы везли Плеттенбергу, и с их слов добавил то, что осталось за строкой документа. После оглашения королевской воли шокированные ливонцы, вероятно, попытались напомнить королю Юхану о задолженности в 40 тыс. гульденов, которые были предоставлены Ливонским орденом Дании в «Прусскую войну»[1181] за то, чтобы датчане помогли Немецкому ордену одолеть мятежный Данциг: «Их он взял, но ничего не сделал». Расчет ливонских послов не оправдался. Датский государь не изъявил желания вернуть сумму, но заявил, что «желает столько же иметь и получать ежегодно за осуществление справедливости (für ein gerechtikeit)»[1182]. Король Юхан вовсе не стремился к заключению равноправного союза с Ливонией, предпочитая видеть ее в числе своих сателлитов, и дал почувствовать это ее представителям. Тем не оставалось ничего другого, как отправиться восвояси.

В Кенигсберге ливонцы задержались, хотя встретиться с Фридрихом Саксонским им вновь не удалось. В разговоре с канцлером Ваттом они сообщили, что привезли верховному магистру в подарок от его «старшего гебитигера» коня, а также 200 гульденов на оплату расходов прокуратора ордена в Риме, о чем верховный магистр неоднократно напоминал Плеттенбергу. При этом было высказано пожелание, «чтобы его княжеская милость больше магистру и гебитигерам о деньгах не писал, поскольку по причине больших расходов и трат из-за русских они ими не располагают». Посланцы просили главу Немецкого ордена помочь Ливонии в сложившейся серьезной ситуации. Получив подробный отчет о переговорах своего канцлера с ливонским посольством, Фридрих Саксонский испытал раздражение и бросил в сердцах: «Как время обеда, так они вспоминают о столе (es sei essen zeit und sie bei sich ob tisch behalten)». Он собирался отказать ливонцам в их просьбе, но по прошествии недолгого времени успокоился, созвал членов своего совета и приказал передать послам, что вскоре сам напишет Плеттенбергу и даже направит к нему свое посольство. И, уж конечно, не оставит Ливонию без поддержки[1183]. Ливонским послам сообщили о совещании прусских гебитигеров, на котором было решено рекомендовать Плеттенбергу не торопиться с окончательным ответом датскому королю и дождаться приезда в Ливонию посольства верховного магистра во главе с великим кумпаном[1184].

Опасения Плеттенберга, изначально не верившего в успех датской миссии, полностью оправдались. В письме верховному магистру, которое он отправил по возвращении послов, он прямо указал, что Ливония не может принять условия датского короля, который хочет использовать союз с ней не только против русских, но против любого врага (т. е. Стена Стуре), да к тому же намерен извлекать из нее значительные средства. Принять покровительство на подобных условиях Ливония не могла, поскольку рисковала оказаться в полной зависимости от Дании и повторить печальную участь Орденской Пруссии[1185].

Плеттенберг хорошо понимал, что несостоявшийся союз может обернуться для Ливонии неприятными последствиями. Он всерьез опасался происков датского короля, который мог дискредитировать Ливонский орден и его руководство в глазах папы, императора и ганзейцев, и те откажут Ливонии в поддержке против русских. По этой причине, писал ливонский магистр, формулировка отказа должна быть очень корректной, и во избежание ошибки он предполагал обсудить ее на совете гебитигеров и заручиться рекомендациями верховного магистра[1186].

Еще больше тревоги вызывала у Плеттенберга ситуация в Эстонии. Из-за угрозы войны и других неотложных дел он не мог вовремя выехать туда для принятия присяги на верность населения Ревеля и вассалов ордена. Понимая, что датский король, желая вернуть Гаррию и Вирлянд, не преминет воспользоваться любой его оплошностью, Плеттенберг решил больше не медлить и как можно скорее выехать в Ревель для проведения церемонии присяги[1187]. Зимой среди эстонского рыцарства началось брожение, вызванное желанием значительной его части присягать не ливонскому магистру, а главе Немецкого ордена. Было ли это инспирировано датскими властями, неизвестно, но оба магистра испытывали тревогу. Чтобы разрядить обстановку, Фридрих Саксонский был вынужден обратиться к дворянству Гаррии и Вирлянда с посланием, в котором пояснял правомочность Плеттенберга, представлявшего в Эстонии власть Немецкого ордена, принять у них присягу[1188].

Послание верховного магистра доставил в Ливонию его посол Ганс фон Хохштейн, в задачу которого входила также координация усилий руководства прусского и ливонского ответвлений Немецкого ордена в отношении Дании. Ему предписывалось сохранять режим строгой секретности[1189], поскольку полученные им инструкции в случае оглашения могли серьезно повредить прусско-датским отношениям. Верховный магистр советовал Плеттенбергу отказаться от союза с Данией и вполне определенно заявлял, что предложения датского короля, переданные ливонскому магистру через его послов, неприемлемы, так как в корне противоречат интересам Немецкого ордена. Датский король не имеет права считаться защитником и хранителем Ливонии, потому что эта прерогатива принадлежит ливонскому магистру. Этот последний, со своей стороны, не может оказывать датскому государю военную помощь против всех его врагов, ибо тем самым он уподобляется обыкновенному наемнику. Между тем ливонскому магистру, как суверенному государю, следовало придерживаться собственной политической линии и искать союзников для борьбы с одними лишь русскими. Верховный магистр полностью разделял теперь позицию Плеттенберга и предлагал поскорее принять присягу Гаррии и Вирлянда[1190].

Провал датско-ливонских переговоров грозили обострением русско-ливонских противоречий. Зима 1499/1500 г. принесла с собой новую волну вооруженных нападений в районе Нарвы и Нойшлоса, о чем сообщали Плеттенбергу их фогты. «Исходя из этого, — сообщал ливонский магистр Фридриху Саксонскому, — мы дали распоряжение некоторым нашим гебитигерам совместно с подданными земель Гаррия и Вирлянд, принадлежащих нашему ордену, на протяжении всей границы близ Нарвы создавать земскую оборону (lanndthode) и, пока существует опасность, быть готовыми отражать многочисленные вторжения подлых нехристей. И еще: если те вздумают напасть на владения нашего ордена, то тогда мы, объединившись со всеми сословиями этой страны и собравшись со всеми силами, выступим против них и встретим их лицо к лицу, чтобы с помощью Всемогущего Бога отбить, выдворить их из страны, а потом преследовать, нанося в отместку столь большой урон, какой только сможем»[1191].

Один из инцидентов на русско-ливонской границе в конце 1499 г. отражен в «Прекрасной истории»: «Русские из этой крепости [Ивангорода], искушаемые множеством своих орудий, из озорства стреляли большими камнями и ядрами в сторону Нарвы прямо по церквям, домам и другим постройкам, прямо как на настоящей войне. Несколько уважаемых людей, в том числе бургомистр Нарвы Иоганн Менгеде и многие другие, включая священника, посланные к ним, чтобы выслушать объяснение по поводу стрельбы, были сильно избиты крепкими дубинками и палками. А когда по тому же делу к ним вновь были направлены несколько других достойных людей и священников, их бросили в зловонную тюрьму и заковали в тяжелые кандалы. Освободились они лишь чудом, благодаря помощи Всемогущего Бога»[1192]. Достоверность этого случая подтверждается корреспонденцией Плеттенберга[1193].

На сей раз дело касалось не просто пограничного инцидента, который можно было списать на самовольство воевод и их отрядов, на свой страх и риск промышлявших грабежами на Ливонской земле. Артиллерийский обстрел Нарвы, повлекший разрушение построек и гибель граждан этого далеко не самого последнего орденского города, как и захват должностных лиц Нарвы, прибывших в Ивангород для ведения переговоров и превратившихся в заложников, не могли совершиться без ведома и одобрения ивангородского начальства. Вот почему все, о чем написал Плеттенбергу фогт Нарвы, показалось ему тревожным знаком, и он в поисках справедливости вновь обратился к новгородским наместникам. «…Мы направили в Сочельник к новгородским наместникам небольшое посольство, чтобы узнать, произошло ли столь серьезное нападение и насилие по вине наместника нового русского замка или с их ведения и одобрения, после чего потребовать суда. Это посольство мы ожидаем со дня на день, но оно пока еще не вернулось. Очень боимся, что с ним произойдет нечто похожее, из-за чего вскоре мы можем оказаться в опасности»[1194].

Только в феврале 1500 г. ситуация несколько прояснилась: «Мы послали нашего переводчика [Пеперзака] к новгородским наместникам, чтобы получить управу в связи со случаями вооруженных нападений, грабежей, увоза людей, имущества и добра, совершаемых в округах Нарвы и Нейшлоса злонамеренными русскими, из-за которых мы были вынуждены, идя на большие затраты сил и средств, собрать войско и ополчение (lanthauwe und malve), а затем вместе со всей страной пребывать в ожидании и полной боевой готовности; упомянутый переводчик недавно возвратился к нам и поведал, что сказали ему указанные наместники по приказу великого князя Московского, и среди прочего, что такие вторжения, нападения, насилия и разорения совершаются не с его ведения, соизволения и приказа, а из-за злонамеренных людей, обосновавшихся на границе, которые не должны остаться безнаказанными; наш переводчик также видел, как некоторых из их числа в оковах увозили в Москву, чтобы там учинить суд, а чтобы в этом деле была восстановлена справедливость, он даже вынужден был обещать произвести возмещение ущерба и соблюдать мир. Если бы это осуществилось, мы со временем обрели [бы] гарантию [мира]»[1195].

Это был один из немногих случаев, когда новгородские власти среагировали на многочисленные жалобы ливонцев и продемонстрировали готовность прекратить произвол на границе. Уступчивость великокняжеских наместников показалась ливонскому магистру столь неординарной, что, задумавшись о ее причинах он пришел к выводу, что «все дело заключается в том, что в настоящий момент великий князь Московский слишком занят [конфликтом] с великим князем Литовским (Александром Ягеллоном), а недавно захватил [его] города, замки, землю, чтобы вернуть себе свою дочь (Елену Ивановну, супругу Александра); было б это не так, мы в настоящее время, вероятно, стояли у него на пути»[1196]. Думается, что Плеттенберг был прав. Литовское направление внешней политики Ивана III всегда играло приоритетную роль, а потому к 1500 г., когда русско-литовская война вступила в решающую стадию, у московского государя вновь проснулся интерес к сохранению мирных отношений с Ливонией.

«Мы также узнали, — продолжает магистр, — что великий князь Московский находится в ссоре со своим сыном [Василием] из-за того, что он предпочитает видеть на своем месте в качестве великого князя сына своего сына (внука Дмитрия Ивановича), чего не хотят допустить его сыновья, которых он имеет от гречанки. Этот раздор и недовольство отвлекают великого князя [от Ливонии], иначе он бы уже давно напал на нашу страну»[1197]. Из сообщений ливонских дипломатов и разведки Плеттенберг знал также о трениях, которые возникли в 1499 г. между великим князем и Псковом: «Великий князь Московский своего старшего сына (Василия), рожденного от гречанки (Софьи Палеолог), который участвовал в заговоре против него, сделал господином над Новгородом и Псковом, а псковичи не очень-то хотят иметь его господином; по этой причине великий князь посадил в тюрьму двух самых влиятельных бургомистров из Пскова, которые в качестве послов были направлены к нему в Москву, псковичи же ради их освобождения отправили в Москву еще одно представительное посольство с большим количеством подарков и подношений и должны были дать согласие на принятие его [Василия Ивановича] в качестве своего государя»[1198]. Возможно, Плеттенберг постарался использовать сложности такого рода и вбить клин между Новгородом и Псковом, для чего направил в Псков посольство, которое, впрочем, успеха не имело[1199].

В конце февраля 1500 г. Плеттенберг предписал гебитигерам распустить ополчение (малеву) и сообщил в Пруссию о намерении соблюдать мир с русскими, которое было одобрено верховным магистром[1200]. На время основной очаг напряженности переместился южнее — к русско-литовской границе, и Ливония могла пребывать в относительном спокойствии. В мае Иван III объявил ВКЛ войну, которая обернулась для литовцев сокрушительным поражением при Ведроши (14 июля). Военные действия были перенесены в глубь литовской территории, и московские войска один за другим принялись занимать северские города — Мценск, Брянск, Мосальск, Трубчевск, Гомель, Путивль, Чернигов, Любеч, Новгород-Северский, Стародуб, Рыльск. Угроза нависла над Смоленском, Витебском, Полоцком, окрестности которых подвергались разорению[1201].

Александр также пребывал в поиске союзников, и Ливония вполне могла оказаться в их числе. Еще в 1495 г. ливонские города просили Александра замолвить слово перед его тестем Иваном III за арестованных в Новгороде ганзейских купцов и заручились его содействием, хотя Плеттенберг к литовскому государю за помощью лично не обращался. Возможно, в его душе посеяли сомнение слова его начальника и давнего покровителя, верховного магистра Иоганна фон Тифена, который предупреждал его, что в случае поражения Ливонии в войне с русскими литовцы «воодушевятся и смогут причинить [ливонским] землям большой ущерб»[1202]. Когда же отношения Литвы и Москвы стали стремительно ухудшаться, великий князь Литовский забыл о претензиях к Ливонии. В 1498 г. он направил на ганзетаг в Любек посольство, которое должно было передать Ганзейскому союзу, и в первую очередь представителям ливонских городов, предложение о заключении союза против русских. Поскольку ливонцы к тому времени уже покинули Любек, руководство Ганзы обязалось сообщить о предложении литовцев в Ригу, Ревель и Дерпт[1203]. Большого энтузиазма по поводу возможного союза с Литвой в ливонских городах не наблюдалось. В корректной форме они ответили Александру, что без одобрения магистра и ландтага не могут решиться на столь ответственный шаг[1204], фактически отклонив его предложение. Любек также дал понять, что идея совместного выступления против русских Ганзу не интересует[1205].

Ведя переговоры с ганзейскими городами, Александр не терял надежду склонить на свою сторону и ливонского магистра. Еще в начале 1498 г. он обращался к Плеттенбергу с предложением союза[1206], но вряд ли нашел понимание — сведениями о переговорах мы не располагаем. В июне 1500 г. великий князь вновь просил Плеттенберга заключить союз с Литвой и направил в Венден посла Юрия Костевича[1207]. Ответы магистра на запросы литовского дипломата остались уклончивыми («geyne toverletige richtige antwort»): он обещал обсудить предложение литовского государя с сословиями на ландтаге, после чего дать ответ. Но глава орденского государства к тому времени твердо решил воздержаться от вмешательства в русско-литовский конфликт — «ввиду ранее полученного печального опыта», как он потом написал верховному магистру. Свое решение Плеттенберг обосновал со всей откровенностью: «Поскольку из-за этих и подобных вторжений и конфликтов эта страна [Литва] в настоящее время испытывает большие расходы и отягощения, нас немало беспокоит, что она при всех этих обстоятельствах не сможет быть нам полезна и ничем не сможет нам послужить (wes urnis hirinne na allr gelegenheit to doinn ader laten nutte und denlich syn wille): вместе с тем мы опасаемся, как бы эта страна полностью не проиграла (geyn gruntlich verlaten sye), а мы тем самым не оказались бы вовлеченными в файду и войну, оставшись без всякой помощи и вспоможения»[1208]. Кроме того, Плеттенберг указал верховному магистру на еще одно важное обстоятельство: «Чем оживленней (willichte) будет между обеими этими [странами] подобное недоброжелательство и файда, тем с большим основанием мы можем не опасаться их нападения, и в этом нет сомнения (mosten wii eres overfals sunder twiefel destemer befart weszenn)»[1209].

Поражение литовцев в Ведрошской битве и летней кампании 1500 г. не способствовало перемене позиции магистра. В середине августа прусский канцлер Ватт отметил в своих записях: «Ливонский магистр написал его княжеской милости [верховному магистру], что получил совет поддерживать мир с московитами и не оказывать великому князю [Литовскому] никакой помощи»[1210]. Фридрих Саксонский, старавшийся заручиться поддержкой Ивана III в борьбе против польского короля Яна Ольбрахта, полностью одобрил решение Плеттенберга, хотя война на Литовской земле и сопровождавшие ее набеги татар, грозившие в любой момент затронуть владения Немецкого ордена, доставляли ему большое беспокойство[1211].

Великий князь после возвращения Юрия Костевича из осажденного Смоленска направил Плеттенбергу довольно резкое послание, в котором отвергал надуманные предлоги уклонения от военной помощи Литве. То, что магистр, несмотря на многочисленные провокации, продолжает уповать на сохранение мира с Москвой, представлялось Александру гибельным («esse caduca»). «Ваша милость возлагает маленькую надежду на продление мира с московским герцогом (cum Moskovyensi duce), который посредством такой терпимости, надежды на мир и видимости мира замышляет войной нанести урон владениям вашей милости… Поэтому, милостивый государь, нам кажется, что вашей милости следует поискать для себя более надежное условие [сохранения] мира с московским герцогом, чем per treugas, и предпочтительнее было, чтобы мы, милостивый государь, обменявшись помощью, объединенные советом и будучи военными союзниками (consiliis uniti et confederati armis), добились бы от врага славного и самого надежного для нас мира»[1212].

В конце осени, — «в понедельник накануне св. Мартина», 9 ноября — в главную резиденцию ливонского магистра от Александра Литовского прибыло еще одно посольство, которое также обратилось к главе орденского государства с просьбой об оказании помощи в борьбе против русских. Обсудив ситуацию на совете гебитигеров, Плеттенберг счел необходимым объявить о созыве ландтага. В послании верховному магистру, отправленному вскоре после отъезда литовцев из Вендена, он обосновал свое решение, во-первых, той «огромной тревогой и опасностью, в которой, как писал Плеттенберг, окажемся мы вместе с этими [ливонскими] и другими, граничившими с ними землями», если Литва «попадет под власть Московита», а во-вторых, скорым окончанием срока перемирия с Московским государством, после чего реальность войны с ним для Ливонии еще более возрастет[1213]. Кроме того, магистр призывал главу Немецкого ордена вспомнить о непрекращающихся нападениях, которым подвергаются ливонские земли даже в условиях мира. «Русские схизматики уже давно наносят невосполнимый ущерб нам и нашему ордену, совершая разбои, убийства, грабежи и угон людей, не оставляя какой бы то ни было надежды на правосудие и возврат [награбленного], то же самое они постоянно [совершают] и в отношении достопочтенного духовного отца и господина рижского архиепископа, от чего он хотел бы защитить свою епархию, они вторгаются в наши округа Пурнау и Мариенбург, где совершают разбои, пожары, убийства, производят неподобающее людям пролитие невинной христианской крови и преступным образом намереваются снова всеми силами, упаси Господь, ударить по этой стране [Ливонии], о чем мы получаем много сообщений, а посему мы вынуждены, пойдя на тяжкие расходы, организовать земскую оборону в округе Мариенбурга, а архиепископ Рижский — у Шваненберга. Мы также предписали, чтобы все эти [ливонские] земли были обеспечены и снабжены всем необходимым для войны и находились в состоянии готовности [ «первое послание»], чтобы мы, пребывая в ожидании нападения на эту страну, в любой день могли бы выступить в поход и пребывать в боевой готовности»[1214]. Угроза, нависшая над Ливонией, представлялась магистру тем более ощутимой и реальной, поскольку совсем рядом с ее южной границей — близ Смоленска, Витебска и Полоцка, «расположенных на Дюне [Даугаве] (?) и граничащих с нами»[1215] — велись активные военные действия, которые в любой момент могли перекинуться на ливонскую территорию. «А потому мы, — продолжил свою мысль ливонский магистр, — после всех размышлений не можем придумать ничего другого для сохранения безопасности этой страны, как, будучи принуждаемыми к тому крайней и суровой необходимостью, вступить с ними в открытую войну (in oppenbarenn oirlech to ergevenn)»[1216].

Плеттенберг хорошо понимал, что камнем преткновения может стать политика верховного магистра Фридриха Саксонского, который был настроен на сближение с Москвой и надеялся на мирное урегулирование русско-ливонских противоречий при посредничестве императора Максимилиана I. Еще в августе прусские послы, которые получили возможность предстать перед императором на Аугсбургском рейхстаге, передали ему просьбу верховного магистра помочь Ливонии, которая, хотя и не принадлежала к наследственным землям Габсбургов, но была вправе рассчитывать на милосердие самого могущественного из католических государей. Вместе с тем императору следовало было поддержать Немецкий орден в борьбе с его недоброжелателями, в первую очередь с польским королем, поскольку отношения между Польшей и орденом, которые сложились после его поражения в Тринадцатилетней войне, противоречили не только интересам Орденской Пруссии, но также империи и немецкой нации[1217]. Ответом на этот призыв стало постановление рейхстага, в котором заявлялось о намерении императора взять под свою защиту Немецкий орден, поскольку его прусские и ливонские владения рассматривались как неотъемлемые части Священной Римской империи германской нации, а верховный и ливонский магистры признавались имперскими князьями. Им надлежало в ближайшее время прибыть в Нюрнберг для принесения императору присяги верности и обретения княжеских регалий[1218].

Вскоре после завершения Аугсбургского рейхстага стали говорить о посольстве, которое император собирался направить к Ивану III для его привлечения к борьбе против турок. Многим хотелось верить, что имперские послы при великокняжеском дворе найдут удобный момент и постараются отвлечь великого князя от враждебных планов в отношении Ливонии, в существование которых в Западной Европе верили безоговорочно.

Надежды оказались тщетными: Максимилиан I Габсбург счел начало второго раунда русско-имперских переговоров нецелесообразным[1219]. Вместо этого он предложил свой вариант решения проблемы путем реорганизации Немецкого ордена, который должен был объединиться с орденом иоаннитов и рыцарским орденом св. Георгия, основанным отцом Максимилиана императором Фридрихом III. Немецкому ордену предстояло стать одним из «династических» рыцарских орденов, которые в изобилии рождала эпоха Позднего Средневековья, и служить орудием политики Габсбургов. Императору идея пришлась по душе, и он, чтобы подвести под нее правовую и историческую базу, затребовал у верховного магистра копии орденского Устава и хроник. Верховный магистр понял, что попал из огня да в полымя, и, рискуя вызвать недовольство императора, под надуманным предлогом отказал в просьбе — сохранность-де статутов и хроник слишком плохая, а потому переслать их императору невозможно[1220]. Позже Фридрих Саксонский осмелится заметить, что не видит насущной необходимости в реорганизации орденов[1221]. Император, которого в тот момент больше интересовали проблемы итальянской политики, согласился отложить вопрос об объединении орденов, заметив, что должен все же изучить орденскую документацию, чтобы облегчить вхождение Немецкого ордена в состав империи и воспрепятствовать покушениям польского короля на Пруссию и Ливонию[1222].

В том, что император при благоприятных обстоятельствах не упустит возможности подчинить Немецкий орден и распространить влияние в пределах орденских государств, ни Фридрих Саксонский, ни Плеттенберг не сомневались. Последний не хотел связывать себя с Максимилианом клятвенными обязательствами, а потому княжеские регалии принял из рук его преемника лишь в 1526 г. Плеттенберг слабо верил в императорское посредничество в разрешении русско-ливонских проблем и обращал внимание верховного магистра на то, что великий князь Московский не держит обязательств по отношению к союзникам[1223].

Однако положение главы Немецкого ордена летом-осенью 1500 г. было настолько сложным, что он помимо своей воли оказался в зависимости как от благосклонности императора, так и от расположения к нему Ивана III. Все началось с того, что 22 мая 1500 г. булла папы Александра VI возвестила католическому миру, что римский понтифик принял решение о пожаловании новой привилегии — права на распоряжение десятиной с доходов церковных вотчин польскому королю Яну Ольбрахту и его брату чешско-венгерскому государю Владиславу. Предполагалось, что эти средства пойдут на организацию нового Крестового похода против турок[1224]. Верховный магистр имел серьезные опасения относительно новых демаршей, которые Польша, получив столь серьезное финансовое вливание, может теперь предпринять против Немецкого ордена и Орденской Пруссии. По этой причине ему крайне необходим был союз с Московским государством, который отчасти позволял ему сковать политическую активность Ягеллонов и гарантировать стабильность положения Пруссии.

При таком раскладе сближение Ливонского ордена с Литвой, с которой Иван III вел тяжелую войну, могло нарушить все расчеты верховного магистра. К тому же Фридрих Саксонский рассматривал ослабление ВКЛ как позитивный момент, облегчавший освобождение Немецкого ордена от унизительного польского сюзеренитета. Он рассчитывал, что польский король, тронутый бедственным положением своего младшего брата, великого князя Литовского Александра, не откажет ему в помощи и тем самым ослабит политику жесткого прессинга в отношении Орденской Пруссии. Наметившееся сближение ливонского магистра с Литвой не могло снискать одобрения верховного магистра и грозило серьезно ухудшить отношения руководителей двух основных орденских подразделений. Плеттенберг сильно рисковал, поскольку лишь благосклонность и поддержка верховного магистра обеспечивала ему выход на широкую дипломатическую арену, контакты с Империей, Римской курией, имперскими князьями, датским королем. Провалы во внешней политике ухудшили бы его положение внутри страны, что ни ландсгерры, ни «сословия» ливонским магистрам не прощали.

Ситуация, в которой оказался Плеттенберг, была не из легких, но в высшей власти Орденской Пруссии у него нашлись высокопоставленные сторонники во главе с верховным маршалом (главнокомандующим) Немецкого ордена графом Вильгельмом фон Изенбургом. Недавний штатгальтер принадлежал к числу наиболее влиятельных орденских вельмож, чье мнение руководство ордена не могло игнорировать. Политические пристрастия верховного магистра и Изенбурга не всегда совпадали: последний полагал, что укрепление отношений верховного магистра с православным государем Московии в момент, когда решается судьба привилегий Немецкого ордена, его статуса и в конечном итоге самого его существования, вредит ордену, поскольку работает на разрушение его изначальной идентичности. Такого рода соображения заставили верховного маршала выступить в 1497 г. с планом создания антимосковской коалиции Дании, Швеции и Ливонии, а по прошествии трех лет высказаться по поводу предполагаемого союза Ливонии и Литвы.

В письме к канцлеру Паулю Ватту, написанном Изенбургом в конце 1500 г. он обратил внимание начальника орденской канцелярии, через которую проходила основная часть прусской дипломатической корреспонденции, на сложность и неоднозначность «литовской проблемы». «Если помогать Литве, — размышлял он, имея в виду руководство Немецкого ордена в целом, — и тем самым полностью пренебречь расчетами римского короля [Максимилиана I] в отношении русских и нанести ущерб нашему милостивому государю [верховному магистру] и нашему ордену в окружении его королевского величества, то мы будем полностью лишены поддержки Священной Римской империи. Если же оставить великого князя Литовского без помощи, то надо опасаться, что из-за этого будет нанесен урон всему христианству». И далее: «Русский — сильный государь, и, когда большая часть русских и их единоверцев [в Литве] увидят, что их князь не в состоянии их защищать, возникнет угроза того, что они захотят ради долговременной безопасности полностью предаться Московиту». Так же может поступить и сам великий князь Литовский, после чего он, опираясь на Москву, «захочет посчитаться с орденом, а московский князь будет смотреть на это сквозь пальцы»[1225].

Чтобы подобного не случилось, Изенбург предлагал, во-первых, убедить ливонского магистра не вступать в союз с литовским государем, поддерживая с ним при этом дружеские отношения (mit erbiethongh und fhmtlichen hendeln); затем верховному магистру следовало бы просить своего брата Георга Саксонского направить посольство в Данию, чтобы получить у датского короля согласие на посылку в Ливонию наемников, которая воодушевила бы население Ливонии и Литвы. Верховный магистр, опасаясь непредсказуемого последствиями конфликта с Польшей, серьезной помощи Ливонии предоставить не мог, однако, как полагал верховный маршал, он должен был показать, что стоит на ее стороне и в случае необходимости готов за нее заступиться. Что касается императора, то ему не следовало бы демонстрировать свое расположение к Литве, что могло быть расценено как одобрение антиорденской политики тесно связанной с ней Польши, однако он мог «во благо христианству» использовать свое влияние для сближения Дании, Литвы и Ливонии[1226].

Таким образом, план Изенбурга образца 1500 г. предусматривал создание нового тройственного союза с Литвой вместо Швеции. Приверженность верховного маршала к подобного рода конструкциям не была ни данью случаю, ни продуктом однажды захватившей его иллюзорной идеи — напротив, она базировалась на глубоком осмыслении реальных ситуаций и событий. Логика построения трехчленной модели антимосковского альянса с Ливонией в качестве одного из элементов предопределялась слабостью ее политического потенциала, что исключало состояние равноправия и доверия в случае двусторонних отношений этой страны с какой-либо из более сильных держав. Присутствие же третьего участника усложняло композицию и создавало возможность для маневрирования, которое при благоприятных обстоятельствах могло обеспечить союзу устойчивость. Дания и Литва имели к Ливонии вполне определенные претензии, но не хотели допустить усиления друг друга и нарушить шаткий политический баланс Балтийских государств, существовавший вследствие их равновеликости.

Противопоставление католических государств Москве, которое предложил Изенбург, было призвано ослабить противоречия внутри союза (договор датского короля с Иваном III его не смущал). Возможно, он не верил в прочность русско-датских отношений и предполагал, что их расторжение по инициативе датской стороны — вопрос времени. Король Юхан явно не хотел возвращать великому князю Московскому обещанные в 1493 г. три карельских погоста, да и династические браки между представителями датского и московского домов, намеченные в начале года, не состоялись. Опыт недавнего общения с датским монархом не позволял ливонскому магистру разделять подобные надежды, но новый «план Изенбурга», гарантировавший ему понимание и поддержку в кругу высшего руководства Немецким орденом, позволял без оглядки на верховного магистра активизировать переговоры с Литвой.

Александр, со своей стороны, решил в первую очередь найти подход к верховному магистру (возможно, это было подсказано ему Плеттенбергом). В начале 1501 г. он направил в Кенигсберг представительное посольство из 60 человек во главе с маршалом Станиславом Глебовичем, который от имени «наисветлейшего Александра, милостью Божьей великого князя Литвы, Руси и Жемайтии» должен был просить Фридриха Саксонского оказать тому военную помощь в войне с Иваном III. Осторожность и нежелание лишний раз раздражать московского государя вынудили верховного магистра отказаться от прямого общения с литовским послом. Обращение посла, высказанное канцлером Ватта, а затем изложенное на бумаге, 4 января было передано верховному магистру; 7 января тем же путем через канцлера последовал ответ. Глебович жаловался на безосновательное нарушение великим князем Московским договора о дружбе и вечном мире, который тот и его зять Александр Казимирович некогда скрепили крестоцелованием, а также на бесчинства русских войск, занявших значительную часть владений Александра. Посол выразил просьбу «во имя давней дружбы и доброго соседства» Литвы с Немецким орденом оказать великому князю Литовскому «помощь и спасение» (произнося эти слова, литовский посол не допустил ни тени иронии). При этом литовцы обещали в случае нужды в свою очередь оказывать ордену всяческую поддержку. Фридрих Саксонский в ответном слове приказал передать, что крайне опечален тяжелым положением дружественной Литвы и намерен укреплять с ней мирные отношения, как это делали его предшественники, и принял от литовского посла богатые дары, поднесенные в знак дружбы и приязни[1227].

Впрочем, торопиться с оформлением союза верховный магистр не собирался, намереваясь первоначально обсудить этот вопрос с прусскими гебитигерами и скоординировать свои действия с руководством Ливонского ордена. И хотя либерализация политики верховного магистра в отношении Литвы в первую очередь обусловливалась несостоятельностью расчетов на посредничество Максимилиана I, позиция магистра Плеттенберга также сыграла далеко не последнюю роль. К началу 1501 г. глава Ливонского ордена окончательно покончил со своими колебаниями и взял курс на заключение военно-политического союза с Александром Ягеллоном. Другого пути у него просто не было. Большая война, полыхавшая близ границ Ливонии, уже опаляла ее своим огнем. Провокации следовали одна за другой, вследствие чего магистр в течение одного 1500 г. дважды — в январе и июле — вынужден был объявлять сбор ополчения и тратить большие средства на его содержание, равно как и на вербовку наемников. При этом финансовой поддержки он не получал. С надеждой на поступление крупных денежных сумм от продажи «крестоносных» индульгенций также пришлось распрощаться, поскольку решение об их публикации в 1500 г. еще не было принято. Что же касается папской милости, дающей право на получение десятины от доходов церковных вотчин, то ею была облагодетельствована не Ливония, а Польша.

Союзников у Ливонии по-прежнему не было, а потому предложение о заключении договора, последовавшее от великого князя Литовского, предоставляло Ливонии единственный шанс в предстоящей войне не оказаться в полной изоляции. Все эти соображения, а также поддержка некоторых высокопоставленных орденских чинов позволили Плеттенбергу произвести атаку на верховного магистра, чье сопротивление проекту литовско-ливонского альянса к тому времени уже было поколеблено невниманием императора Максимилиана I к прусским и ливонским проблемам. В ответ на очередную серию увещеваний и рекомендаций отказаться от союза с Литвой Плеттенберг задал верховному магистру прямой вопрос: какую помощь он, верховный магистр, собирается предоставить Ливонии в случае начала войны? Ответа не последовало, но отныне у ливонского магистра руки были развязаны.

Фридриху Саксонскому ничего не оставалось, как негласно санкционировать предстоящее соглашение Ливонии и Литвы. 9 января, через день после окончания переговоров со Станиславом Глебовичем, из Кенигсберга в Ливонию выехал фогт Бранденбурга Ганс фон Габелентц[1228]. От лица верховного магистра он должен был переговорить с Плеттенбергом до открытия ландтага и доверительно передать тому, что верховный магистр не возражает против его союза с Александром, но просит использовать расположение литовского государя и склонить к сотрудничеству с Пруссией, которое будет служить гарантией от проявлений враждебности со стороны Польши.

17 января 1501 г. в Вольмаре начал работу ландтаг. Представители Риги и Ревеля, чьим ландсгерром являлся Ливонский орден, были приглашены в замок, где их принял магистр в окружении наиболее влиятельных гебитигеров. Плеттенберг представил собранию проект договора о союзе с Александром[1229] и при этом указал указал на незначительную степень надежности литовско-ливонских соглашений в годы правления отца Александра Казимира IV. Вместе с тем он попросил собрание оценить опасность настоящего положения. Московские войска оказались на ближних подступах к южной ливонской границе, глубоко вклинившись в территорию ВКЛ. Одновременно разведка заметила большое стечение войск близ Пскова, откуда вскоре они начнут выдвигаться в сторону Дюны (Даугавы). Наступление противника сразу с двух операционно-тактических направлений, как и полное поражение литовцев, может иметь для Ливонии самые тяжелые последствия, а потому магистр предлагал ради блага страны одобрить проект договора и санкционировать вступление Ливонии в войну с «московитами» на стороне великого князя Александра.

На вопрос о полномочиях, позволявших представителям бюргерства решить этот вопрос, рижане ответили утвердительно, в то время как верные себе ревельцы допустили оговорку: при условии сохранения городских привилегий. Ответ заставил Плеттенберга измениться в лице (in vorkerden antiate annam), а присутствовавшие там же гебитигеры обрушили на ревельцев лавину гневных реплик: «Самое время сейчас, когда страна и христианство на пороге гибели, ссылаться на старые привилегии!», «Раз нет полномочий, так и сидели бы дома!». Вероятно, более резкие выкрики не вошли в протокол. Решение отложили на следующий день[1230].

Утром представители городов собрались в доме посланцев Дерпта, чтобы прийти к единому мнению. Опять начались препирательства, поскольку никто не хотел соглашаться на выплату военного налога, и только необходимость союза с Литвой возражений не вызвала. В итоге порешили одобрить предложенный магистром проект договора, но указать, чтобы города облагались военными повинностями соразмерно их возможностям, ибо, если «деньги и добро растратятся, дважды умереть никто не сможет»[1231].

В то же самое время вассалы ливонских ландсгерров, обсудив перспективу грядущей войны, постановили, что примут в ней участие лишь в том случае, если военные действия будут вестись в пределах псковских земель. Воевать с русскими в Литве они наотрез отказались. Затем «сословия» собрались вместе, чтобы выслушать речи архиепископа Рижского и магистра. Михаил Гильдебрандт, который открыл совместное заседание, указал на скорое начало военных действий и потребовал определить точную дату поступления военного налога. С развернутой программой действий от лица магистра выступил его секретарь Иоганн Хильдорп. Он был предельно конкретен: «Не может быть и речи о том, чтобы уже этой зимой заключить с литовцами союз и начать войну, поскольку страна еще не имеет опыта и не готова[1232]. Однако войну нельзя откладывать долее, чем до лета, иначе следует опасаться, что литовцы потерпят окончательный разгром. Вендские города, хотя и пообещали помочь, вряд ли окажут большое содействие, а потому все самое тяжелое придется выносить самим. Как ни гадай, но без иноземных солдат начинать войну нельзя. Если принять на службу от двух до трех тысяч человек, помесячная оплата обойдется слишком дорого, так как их следует содержать, по меньшей мере в течение года. Целесообразнее всего было определить годовое жалование, а именно по 10–12 рейнских гульденов, продовольственный паек и право на добычу для каждого. Теперь надо бы обсудить, не будет ли слишком дорого вербовать всю эту команду через Любек и вести оттуда в Ливонию. Не лучше ли будет в приморских городах держать наготове корабли, а наемников по мере их прибытия отправлять на них группами 100–300 человек. Также не следует, чтобы в Ливонию они прибывали все вместе. Их следует разделять и распределять всякому по его возможностям. На Якоба (25 июля) было бы хорошо собрать их воедино и вместе с ними двинуться во вражескую страну. Магистр предполагал начать военные действия в августе, поскольку тогда во вражеской стране можно было в избытке найти продовольствие и корм для лошадей»[1233].

22 января в сопровождении блистательной свиты в Вольмар прибыл посол Литвы маршал Альберт Яневич, который привез с собой текст договора, уже скрепленный печатью великого князя Литовского. Грамота была передана магистру послом в отсутствие третьих лиц и лишь наутро оглашена на общем собрании, состоявшемся в городской ратуше. Проект договора, что оговаривалось особо, содержал в себе положения, сходные с теми, что были изложены в договоре, который планировалось подписать с датским королем и который был утвержден «сословиями» осенью 1499 г. Обратив внимание участников ландтага на данное обстоятельство, магистр, вероятно, рассчитывал ускорить процесс утверждения договора с литовским государем, и это ему отчасти удалось. Договор, равно как и введение военного налога, не встретили возражений, но горожане, даже при чрезвычайных обстоятельствах не желавшие поступиться своими привилегиями, потребовали отложить его подписание до его утверждения магистратами, чем вызвали новый всплеск раздражения у ландсгерров и дворянства.

26 января Яневича пригласили на заседание ландтага, где магистр вручил ему ответ на предложение великого князя Литовского. После выражения сожалений по поводу обрушившихся на его подданных бедствий Плеттенберг приказал передать, что, к сожалению, «на этот раз не может дать определенного ответа, однако для заключения союза в промежуток между настоящим днем и началом поста [21 февраля] направит к великому князю свое посольство»[1234]. После этого литовское посольство покинуло Вольмар. Ландтаг также закончил свою работу. Что же касается окончательного оформления договора с Литвой, то его, как и решение прочих проблем, связанных с подготовкой к войне и разработкой плана ведения боевых действий, предстояло осуществить магистру Плеттенбергу.

Магистр в феврале 1501 г. направил в Вильну комтура Дюнабурга[1235], и уже 3 марта во время торжественной церемонии договор об оказании военной помощи был скреплен печатью великого князя Литовского и клятвой, которую принес от имени магистра Ливонского ордена его полномочный представитель[1236]. Договор был рассчитан на десять лет и предполагал совместное ведение войны против Московского государства. Обе стороны обещали без обоюдного согласия не начинать войну и не заключать мир, а главное — в короткие сроки произвести мобилизацию, собрать войска и одновременно вторгнуться во вражескую страну. Если за это время одна из сторон подвергнется нападению со стороны русских, другая была обязана начать боевые действия на Русской земле. Территории, которые будут при этом захвачены, подлежали разделу между странами — участницами пакта. Договор считался действительным до смерти одного из государей, заключивших его. Помимо обязательств, связанных с войной против Московского государства, договор границы и решение территориальных претензий, а также гарантии безопасности для Орденской Пруссии, на которых настаивал верховный магистр.

В случае, если владения Немецкого ордена подвергнутся нападению со стороны Польши, Ливония могла отказаться от вступления в войну с Москвой на стороне ВКЛ. Включив в текст договора эту оговорку, Плеттенберг определенно пытался побудить Александра Казимировича использовать свое влияние на польского короля и отвратить его от недружественных действий в отношении ордена. Литовский государь выразил согласие с позицией ливонского магистра и заверил его, что будет способствовать урегулированию споров между братом и орденом, и даже подготовил и направил Яну Ольбрахту свое посольство[1237].

Ратификация договора великого князя Литовского и Ливонского ордена потребовала времени. 15 мая он был утвержден в Вильне, после чего Александр отправил к Плеттенбергу очередное посольство для участия в его ратификации ливонской стороной. Оно должно было сообщить магистру о готовности Литвы к войне и о предоставлении союзникам помощи со стороны Польши, Чехии и заволжских татар, которой обязался заручиться великий князь Александр. Ему же надлежало согласовать сроки начала военных действий и место соединения литовских и ливонских войск во время наступательной операции[1238].

21 июня 1500 г. договор о военно-политическом союзе Ливонии и Литвы был ратифицирован в Вендене[1239]. Вместе с тем для Ливонии закончился период балансирования на грани мира и войны, в котором она пребывала в течение последних двадцати лет.