Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Глава 1 Русско-ливонские отношения в 70–80 х гг. XV в.

Отношения Ливонии с Псковской и Новгородской вечевыми республиками нельзя назвать простыми — случалось всякое, но за длительный срок они устоялись и приобрели настолько законченные формы, что даже конфликты развивались упорядоченно и предсказуемо. Кризисы вне зависимости от причин сопровождались арестом иноземных купцов в русских и ливонских городах, затем прекращалась торговля, иногда следовала «малая война», после чего стороны спешили начать переговоры с подписанием очередного договора и возобновлением торговых отношений.

Подобное легко понять, если принять во внимание, что благодаря своему расположению на стыке православного и католического культурно-исторических пространств Ливония, Псков и Новгород образовывали единство. В его пределах ходом исторического развития сформировались условия для осуществления их продуктивного контакта: знание языка, обычаев, законов друг друга, взаимный интерес к торгово-предпринимательской деятельности, деловые и дружеские отношения, традиция заключения договоров, которые служили регуляторами не только экономических и политических, но и повседневно-бытовых отношений. И вот эта система начала рушиться. Политика собирания русских земель Ивана III обернулась для Ливонии территориальной близостью с Московским государством, для жителей Ливонии — опасной. Их пугали не столько размеры Московии, которые они вряд ли представляли, сколько ее непонятность и непредсказуемость. На протяжении длительного времени контакты ливонцев с «низовыми» русскими землями осуществлялись при посредничестве Новгорода и Пскова, и ливонцам не собирали сведения о московитах и не налаживали прямых отношений. Да и сделать это при обычае «гость да не торгует с гостем», который действовал как в ливонских городах, так и в Новгороде со Псковом, было затруднительно.

Информация о Московии попадала к ливонцам почти всегда через новгородцев и псковичей, которые с усилением их зависимости от великого князя имели основания поминать ее нелестным словом. Сведения о Москве и ее государе ливонцы получали также во время поездок в Литву, но услышанное там тоже не успокаивало их. Иван III заявил о претензиях на владения великих князей Литовских с русским православным населением, объявив их своей отчиной. Эти поползновения вызвали неприятие в правящих кругах Литвы и волну настороженных слухов среди простолюдинов. «Отъезды» на московскую службу литовской знати русского происхождения и переход их родовых земель «под руку» великого князя Московского утверждали и жителей Ливонии в обоснованности страхов.

Надвигавшаяся угроза заставила магистра Иоганна Вольтуса фон Херзе в начале 70-х гг. XV в. создавать антимосковскую коалицию с Польшей и Великим Новгородом. Сближению магистра с Новгородом содействовало обоюдное стремление воспрепятствовать окончательному подчинению республики Ивану III, но эти усилия оказались бесплодными. Проект союза не был продуман, возник спонтанно и страдал авантюризмом[390], что объясняется отсутствием у Ливонии и Новгорода опыта заключения военно-политических союзов и проведения совместных боевых операций. Во время похода Ивана III на Новгород в 1471 г. магистр Вольтус планировал военные действия на Псковщине, однако Шелонского разгрома предотвратить не сумел.

Отстранение и арест магистра Вольтуса изменили внешнеполитический курс орденского государства. Новый магистр Берндт фон дер Борх в кратчайшие сроки нормализовал отношения с Иваном III, которому не хотелось портить их в то время, когда оставалась нерешенной судьба Новгорода и был неясен исход его соперничества с Литвой. Дружеский нейтралитет Ливонии обеспечивал изоляцию его основных противников и давал возможность развивать дипломатические сношения с государствами Западной Европы. Маршрут от Новгорода и Пскова через ливонские земли в портовые города Германии позволял великокняжеским послам миновать опасные для них владения Ягеллонов. Именно через Ревель, Нарву и Псков осенью 1472 г. из Рима в Москву проследовала нареченная супруга Ивана III Софья Палеолог со свитой, что свидетельствовало о стабильности московско-ливонских отношений начала 70-х гг. XV в.

Но и тогда в районе псковско-ливонской границы сохранялся очаг напряженности. По условиям договора 1463 г. Псков получил область Пурнау, которая по русско-ливонскому договору 1224 г. считалась частью Ливонии. Ливонцы не смирились с ее утратой. В 1472 г. истек срок договора 1448 г., и на переговорах в Новгороде встал вопрос о его продлении. Орден от лица Ливонии потребовал возврата территории. Магистр Борх, возможно не без надежды на снисходительность великого князя, настаивал на аннулировании договора с Псковом и восстановлении первоначального рубежа границы. Непреклонность магистра в этом вопросе подпитывалась известиями из Пскова, где были арестованы его посланцы, прибывшие для разрешения очередного пограничного инцидента. В заточении они провели несколько месяцев, до Пасхи 1473 г. Г. Козак предполагал также, что Борх намеревался добиться от новгородцев и псковичей заключения не перемирия, а «вечного», т. е. бессрочного мира[391]. Возможно, именно это имел в виду псковский летописец, когда писал, что «князь местеръ со Псковом и перемирья не емлетъ по срочныхъ летехъ»[392].

Чтобы сделать ливонского магистра более сговорчивым, власти Пскова обратились за помощью к Ивану III, находившегося в Новгороде, но их просьба осталась без ответа. После вторичного обращения великий князь приказал передать, что поможет Пскову, но только в случае нападения ливонцев («аже васъ почнуть Немцы»); и лишь на третью попытку он ответил отправкой войска. Были направлены полки 22 русских городов — Ростова, Дмитрова, Юрьева-Польского, Мурома, Костромы, Коломны, Переяславля и др. под командованием князя Даниила Холмского[393], и их появление в Пскове решило исход прений. Страх перед московской силой заставил магистра Борха отказаться от всех претензий. 24 декабря 1473 г. в Псков прибыли посланцы Дерпта, а 2 января посольство самого магистра, которое выразило согласие принять условия псковичей. 7 января 1474 г. договор о 20-летнем мире Пскова и Ливонского ордена, названный в честь Даниила Холмского «Данильевым миром», был утвержден «на всей воле Псковской» и скреплен крестоцелованием[394]. 13 января власти Пскова подписали договор с Дерптом на 30 лет[395].

Заключение Псковом раздельных договоров с Орденом и Дерптом нарушало традицию[396] и, возможно, призвано было затруднить ливонским ландсгеррам — ордену и епископу Дерпта — военное сотрудничество[397]. Во всяком случае, в тексте псковско-дерптского договора значилось: «А по князи мистре честному бискупу Юрьевскому и посадникам Юрьевским и всим Юрьевцам не пособляти против Пскович людей своих не поддавати мистру на помоч и беглецов из мистровы державы в Юрьевскую державу не прыймати по крестному целованью»[398]. В случае войны Пскова и Ордена Дерпту возбранялось оказывать помощь магистру, а если воевать приходилось «юрьевцам», то тут уже магистру следовало держаться в стороне. Договор магистра с Псковом, скорее всего, содержал подобное положение, как и договоры 1481 и 1493 гг.[399]

У ливонцев не было основания торжествовать по поводу январских соглашений, но их соблюдение обещало сохранение спокойствия на русско-ливонской границе в последующие два-три десятка лет. Надежды оказались тщетными: через четыре года мир был нарушен. В 1478 г., во время очередного похода Ивана III на Новгород, его войска задели окраины Дерптской епархии. Рижский хронист Герман Хелевег был уверен, что нападения были произведены русскими по приказу великого князя, который узнал о начале «поповской войны» (Pfaffen-Krieg) (так ливонский хронист окрестил войну магистра Борха с рижским архиепископом Сильвестром) и захотел завоевать ливонские земли[400]. Мы склонны видеть в этом пассаже лишь горячее желание рижанина осудить опасную усобицу в Ливонии. Вторжение русских отрядов в 1478 г. вполне объяснимо малой управляемостью его воинства. Надо также учитывать татарскую конницу в русском войске, которую при перспективе грабежа не могла остановить граница.

Узнав о случившемся, дерптцы повели себя в соответствии с традицией — арестовали находившихся в городе псковских купцов[401] и совершили ответный набег на псковские земли. Вслед за этим последовало обращение псковских властей за помощью к великому князю[402]. Примеру граждан Дерпта последовали ратманы Риги и Нарвы, которые конфисковали товары русских купцов в счет возмещения ущерба, нанесенного русскими войсками ливонским землям[403], после чего ганзейские купцы, торговавшие в Новгороде, были взяты под стражу, а Немецкое подворье оказалось под замком.

Мирные соглашения 1474 г. повисли на волоске. Обсудить положение и принять решение должен был ландтаг, который предполагалось срочно (aufs schleunigst) созвать в Вальке. «По этому поводу было решено, — писал в хронике Хелевег, — незамедлительно отправить посольства к московитам и особенно (in Specie) к псковичам, которые принесли Ливонии большие беды, и это с ними обсудить. Тем временем каждые 10 крестьян должны снарядить и содержать одного воина (gewaffneten Mann), а ленники (lehnmann) — одного от 15 [принадлежавших им] дворов»[404]. Магистр Борх договорился с послами Риги, Ревеля и Дерпта об отправке ими в Новгород нового посольства для урегулирования наметившегося конфликта. Он предложил городам доверить ему арестованных русских купцов и их имущество, которых он намеревался удерживать в Нарве вплоть до исхода дела. Обо этом ливонские города дали знать в Любек, одновременно обратившись к нему с просьбой об оказании Ливонии помощи на случай войны[405].

Берндт фон дер Борх не отличался миролюбием, но для него несвоевременность вооруженного конфликта с Псковом и Москвой, на стороне которой теперь стоял и Новгород, являлась очевидной. Он был вынужден также считаться и с тем, что ему еще не удалось заручиться помощью Ганзы, а его потенциальные союзники — верховный магистр Трухзес и польский король Казимир IV — воевали друг с другом[406]. Главный мотив, заставлявший ливонского магистра весьма сдержанно реагировать на пограничные инциденты, был связан с подготовкой им решающего удара по сторонникам рижского архиепископа Сильвестра, который он произвел весной 1479 г. В начале года магистр искал мира с Псковом и даже, вероятно, предоставил свободу ранее арестованным псковским купцам. К июлю 1479 г. в Новгороде возобновилась деятельность Немецкого подворья, что могло случится лишь после освобождения пленных русских купцов[407].

Нормализация отношений с Новгородом и великим князем оказалась нелишней, когда в конце сентября 1478 г. земли дерптского епископа вновь подверглись нападению псковичей, которые таким способом стремились заставить дерптский совет отпустить задержанных купцов[408]. Это был очередной тур карательных мероприятий, которыми обменивались стороны. Они являли собой пример средневековой вендетты, когда даже незначительное насилие вызывало ответный удар, что прекращалось, когда стороны договаривались о перемирии либо одна из них выбывала.

Как показали решения ландтага, ливонская сторона, главным образом города, была не прочь решить дело миром, но тут под воздействием обстоятельств стала меняться позиция магистра фон дер Борха. Его конфликт с архиепископом Сильвестром достиг апогея, и перед магистром встала серьезная проблема реабилитации своего поведения в отношении главы ливонской церкви. Он пытался воздействовать на участников ландтага и расположить их в свою пользу, обвинив архиепископа в предательском сговоре с русскими схизматиками и развязывании внутренней файды в момент, когда страна оказалась на пороге войны. По сообщению Хелевега, Борх представил письма коменданта Выборга Эрика Аксельсона, в которых якобы содержались доказательства ведения архиепископом переговоров со Стеном Стуре о заключении военного союза[409]. Позиция магистра нашла понимание у ландтага, что позволило Борху перейти к решительным действиям. Владения архиепископа были быстро оккупированы войсками ордена, архиепископ взят в плен, командующий его войсками Хоенберг казнен. Вассалы архиепископа принесли магистру присягу на верность, и он вступил во владение Рижской епархией[410].

Эксплуатация «русской угрозы», которую в марте-апреле 1479 г. использовал магистр Борх, произвела ожидаемый эффект, а потому у него не было резона отказываться от нее в дальнейшем. Из Рима дошли тревожные слухи, что папа, раздраженный поведением ливонского магистра, решил отлучить Ливонский орден от Церкви. Борху срочно был необходим убедительный мотив для оправдания своей политики перед Святым престолом, и «русская угроза» оказалась тут весьма кстати. Еще в конце января 1479 г. Борх отправил верховному магистру Трухзесу письмо с расчетом довести его содержание до Римской курии, в котором предполагаемое присоединение Рижской епархии к орденскому государству подавалось как условие для воздействия на великого князя Московского и его перехода в католичество[411]. Это были только слова, которые должны были спасти ливонского магистра от карающей длани римского понтифика, но они содержали программу активной антирусской политики. Магистр Борх нуждался в «маленькой победоносной войне» с русскими, чтобы отвести угрозу интердикта и укрепить свой авторитет в стране. Последнее ему было крайне необходимо ввиду стоявшей перед ним грандиозной задачи — утверждения полновластия ордена над Ригой.

В это время великий князь Иван III был поглощен соперничеством с Литвой и готовился к отражению нового татарского нашествия. Борх не мог этого не знать, и более удобного момента для начала войны трудно было найти. Поводом стал отказ псковичей возвратить Пурнау и недавнее нападение на Дерптское епископство, что позволяло их представить как акт возмездия. На ландтаге в Вальке 25 июля 1479 г. магистр обрисовал положение и предложил начать войну с Псковом. Ландтаг счел доводы магистра убедительными и поддержал его. В письмах в Любек посланцы ливонских городов сообщали о предстоящей войне как о деле решенном и перечисляли меры подготовки к ней. Дерпту и Ревелю полагалось оснастить флотилию на Чудском озере с экипажем в 200 человек[412]. Предполагалось также привлечь к выплате военного налога заморских купцов, торгующих в Ливонии[413], торговля с русскими на время конфликта подлежала запрету[414].

Воевать ливонцы намеревались исключительно со Псковом, сохраняя мир с Новгородом[415] и с великим князем Московским. В письме Борха, направленном вскоре после ландтага верховному магистру, говорилось о намерении не причинять вреда новгородцам[416]. Фогту Нарвы было указано, чтобы он отпустил новгородских купцов, которых удерживал с 1478 г. и вернул им имущество. Сделано это было в расчете на то, что «немецкие купцы вместе со своими товарами также смогут беспрепятственно прибыть из Новгорода в Нарву». И чуть далее: «Там было также одобрено, чтобы ущерб причинялся не великому князю и не Новгороду, а одному лишь Пскову»[417]. Даже когда война уже началась, ливонцы во главе с магистром продолжали надеяться на невмешательство Ивана III и Новгорода[418].

Псков, казалось, пребывал в изоляции, поскольку помощи от великого князя не получал. В декабре 1479 г. псковичи узнали о скором приезде великого князя в Новгород и направили туда посольство. Под Новый год в Псков прибыли посланцы великого князя[419]. В Ливонии это восприняли с большой тревогой. В пограничной Нарве пошли разговоры о том, что вскоре русские войска вторгнутся в Ливонию и на нарвском направлении. Городской совет обратился к Ревелю с просьбой прислать кнехтов и вооружение[420].

Всю вторую половину 1479 г. магистр Борх готовился к войне и пытался склонить к поддержке Ливонского ордена верховного магистра, Литву и Ганзу. Особый характер носили его отношения со шведами. Поскольку нападениям русских войск в 1478 г. подверглись не только пограничные районы Ливонии, но и шведская Финляндия. Комендант Выборга Эрик Аксельсон обратился к фогту Нарвы Хайндриху Вальгартену с просьбой о посредничестве между ним и магистром Борхом для заключения союза против русских[421]. Поскольку отсутствуют дальнейшие сведения, из этого ничего не получилось. Борх не мог не знать, что большинство членов риксрата позицию коменданта Выборга не разделяло, а правитель Стен Стуре состоял в союзнических отношениях с его, магистра, врагом архиепископом Сильвестром. Основную ставку магистр вынужден был сделать на Литву, которая в 1478 г. также пострадала от вооруженных нападений русских отрядов. Магистр не сомневался в успехе. Летом 1479 г. он обратился к Литовской Раде с предложением заключить антирусский пакт[422] и вскоре получил убедительные доказательства ее согласия. В Литве боялись, что вслед за покорением Новгорода великий князь Московский выступит против них. Кроме того, литовцы не хотели участвовать в борьбе короля Казимира IV с венгерским королем Матвеем Корвином и Немецким орденом. Предполагаемая война позволяла Раде продемонстрировать королю самостоятельный внешнеполитический курс[423]. Видимо, этим и следует объяснять уверенность магистра Борха в реальности его союза с Литвой[424].

Летом 1479 г. завершился конфликт верховного магистра Трухзеса с польским королем, и у ливонского магистра появилась надежда получить помощь этих государей. Верховный магистр в качестве посредника в переговорах с могущественным польско-литовским государем был незаменим. О таком посредничестве магистр Борх просил главу Немецкого ордена Хаускомтур Кенигсберга письмом от 26 ноября 1479 г. Борху сообщает, что верховный магистр, только что вернувшийся из поездки ко двору польского короля, привез согласие Казимира начать переговоры с ливонским магистром о заключении союза против Москвы[425]. Реализацию проекта польский король доверил «гауптману» Жемайтии, который, судя по содержанию письма, считался заклятым врагом Ливонского ордена, что заставляет сомневаться в искренности желания короля содействовать ливонскому магистру в его опасном начинании.

Как и следовало ожидать, Борх отклонил предложение Казимира и продолжал переговоры с одной лишь Радой, поручив это родственнику, епископу Ревельскому Симону фон дер Борху и комтуру Голдингена Герту Малинкроду[426]. Верховный магистр не был в восторге от подобного решения и настоятельно рекомендовал Борху не отказываться от сближения с польским королем, сохраняя его в тайне от его подданных в Литве. В то же время следовало утаить от поляков контакты ливонского магистра с Радой, чтобы в случае достижения договоренностей с обеими сторонами объединить усилия и заключить единый польско-литовско-ливонский союз[427].

В конце 1479 г. верховный магистр Трухзес предложил Борху передать Ливонский орден под защиту польского короля, что, возможно, являлось завуалированным условием оказания ордену военной помощи Казимиром IV. Ливонский орден, хотя и являлся подразделением Немецкого ордена, не попадал под действия условий 2-го Торуньского мира и сохранял полную независимость от польской Короны. Так что король вполне мог воспользоваться идеей военного союза с орденом, чтобы на правах защитника потребовать признания вассальной зависимости. Борх оказался в затруднительном положении. Идти в подчинение Польше не собирался, но не хотел оскорблять ее отказом. Он дипломатично ушел от прямого ответа и попросил передать Казимиру, что обдумает его предложение после того, как польский король даст согласие на заключение оборонительного союза против русских[428]. Шансов на успех было немного, поскольку Казимира IV больше волновали проблемы Венгрии и Пруссии.

С руководством Ганзейского союза Борх также начал переговоры. 4 декабря он сообщил в Ревель, что обратился к Ганзе за помощью, и просил епископов и городской совет Дерпта, а также Ригу и Ревель последовать его примеру[429]. 29 декабря магистр получил известие, что ревельские власти собираются отправить в Любек ратмана. В канун нового 1480 г., когда началась Русско-ливонская война, о посольстве в Любек еще не было слуха[430].

Дипломатические усилия магистра фон дер Борха в канун Русско-ливонской войны 1480–1481 гг. успешными не стали, и создать единый фронт борьбы с русскими не удалось. Финансовой помощи и солдат он также не получил. Борх решил не отступать от планов и 31 декабря 1479 г. отдал приказ ливонскому войску перейти псковскую границу.

О событиях кампании сообщают русские летописи, которые удачно дополняются ливонскими источниками и письмом магистра в Пруссию вскоре после окончания похода[431]. Из него известно, что наступление началось со стороны Мариенбурга, откуда выдвинулись отряды гебитигеров Мариенбурга, Каркуса, Вендена, Зельбурга, Ашерадена, Дюнабурга, Розитена, Зонебурга и Кокенхузена, которые должны были занять «обидную» область Пурнау (pemow). 1 января 1480 г. ливонцы разрушили Вышегородок, «большую белую деревянную крепость, в которой было более чем 400 "очагов" (ffewr stete)», «сожгли до основания вместе со всеми старыми и малыми» и вдобавок разорили «множество деревень на две мили вокруг». После этого они сразу же повернули обратно, потеряв убитыми фогта Кокенхузена Андреаса Розена, шенка из Дюнабурга Госвина фон Шорлеборха и еще восемь «служителей» (Deyner)[432].

В то же время второе ливонское войско, включавшее отряды гебитигеров Йервена, Феллина, Ревеля, Пернау, Везенберга и Нарвы, а также ополченцев Ревеля и вассалов ордена из Гаррии и Вирлянда, переправившись через Чудское озеро, вторглось в Русскую землю и «нанесло этой стране большой ущерб»[433]. 20 января ливонцы приступили к осаде Гдова. Крепость они не взяли, но по округе прошлись огнем и мечом[434].

После нападения ливонских отрядов на Гдов псковичи вновь направили великому князю «силы просити на немцы». На сей раз помощь от великого князя пришла быстро. Московское войско под командованием князя Андрея Никитича Оболенского (Ногтя) 11 февраля прибыло в Псков и спустя три дня выступило в поход. 14 февраля под Изборском оно соединилось с псковским ополчением и в тот же день вторглось в Ливонию. Магистр Борх писал польскому королю, что большое русское войско проследовало по территории Рижской и Дерптской епархий, а также землям Ливонского ордена и везде чинило невиданные жестокости, разорения и грабежи[435]. После трехдневной осады русские заняли острог Кастер («костер Омовжу») в устье Эмбаха. Другая часть войска осаждала Дерпт (Юрьев) в течение суток[436]. Скорость, с которой русское войско преодолело расстояние от Изборска до Дерпта, можно объяснить тем, что его основную часть составляла конница, а для перемещения пехоты использовались сани[437].

Дерпт русские не взяли и 20 февраля вернулись в Псков «с множеством полона» и «с многым добытком». Спустя всего три дня московские полки ушли в сторону Москвы («три ночи ночовав, да прочь поехал и своим войском на Москву»). Князь Оболенский не поддался на уговоры псковичей, которые послали ему вслед гонцов и просили вернуться обратно[438]. Спешку вызвал мятеж братьев великого князя Андрея Большого и Бориса, грозивший государству новой феодальной смутой. Планы Ивана III в отношении Пскова отошли на второй план[439].

Действия ливонского магистра во время русского вторжения на первый взгляд не совсем понятны. В начале февраля он получил известие об угрозе, нависшей над Дерптом[440], но решительных действий в его защиту не предпринял. Возможно, в то время магистр занимался сбором войск для нового похода на псковские земли, который предполагал возглавить лично. Войско под его началом должно было выступить из Нойхаузена 23 января, однако Борх отложил наступление на 6-е, а потом и на 15 февраля[441]. По-видимому, январские походы орденских гебитигеров на Вышегородок и Гдов носили превентивный характер и призваны были создать условия для основной операции, осуществить которую намеревался сам магистр. Когда же началось русское наступление, Борх, скорее всего, занимался сбором войск, и 13 февраля, накануне появления русских войск в Ливонии, находился в центре орденских владений в замке Буртниек[442]. Получив известие о наступлении противника, он поспешил ему навстречу и даже попытался отрезать путь отступления, но потерпел поражение[443].

Оно не помешало магистру осуществить поход на Псковщину. 25 февраля, на 10 дней позже намеченного срока, возглавляемое им войско начало движение к Изборску. Крепость выстояла, но округа вплоть до Пскова была опустошена[444]. Со стен псковичи могли наблюдать всполохи огня и клубы дыма, которые отмечали продвижение противника, но к самому Пскову те так и не подступили («не дошед 10 верст сташа станы вся сила немецкая»[445]). Туда, к бивуаку ливонского войска, расположенному в районе Устьев, вышло псковское войско во главе с наместником Василием Васильевичем Шуйским. Крупного сражения, по-видимому, не произошло; ливонский передовой отряд совершил вылазку и нанес ощутимый урон псковской пехоте, изрубив 300 человек[446]. По мнению Ю. Г. Алексеева, виной поражения явилась плохая организация псковского войска, доверенного князю-воеводе Шуйскому[447].

Ливонский магистр также не сумел развить успех. Ревель и Дерпт не обеспечили действия ливонской флотилии на Чудском озере. Дерпт после осады был не в состоянии это сделать, а власти Ревеля посчитали, что исполнили свой долг, усилив гарнизон Нарвы, и не предоставили матросов для флотилии[448]. Псковичам о том, видимо, стало известно, и они, разместив часть войска на речных судах, вознамерились отрезать пути отхода выдвинувшимся в сторону Пскова ливонцам. 1 марта в Пецкой губе (Petzkaja Guba) произошло сражение, после которого магистр дал приказ об отступлении. По пути к границе 5 марта он занял и выжег Кобылий городок, жители которого были частично истреблены, частично угнаны в Ливонию[449].

Псков и Ливония выясняли отношения один на один. Новгород, хотя и объявил Ливонскому ордену войну, начинать действия не спешил[450]. Великий князь был занят подавлением восстания своих братьев, территориальными спорами с Литвой и организацией обороны южных рубежей от нашествия хана Ахмата. Псков был предоставлен собственной участи, но и Ливония не имела существенной внешней поддержки, чем и объясняется ограниченность действий ее воинства в 1480 г. Все, на что оно оказалось способно, — разорение сельской местности близ Изборска и Гдова, стычка с передовым отрядом русского войска да взятие не слишком укрепленного Кобыльего городка, который в ливонских источниках назван «хакенверком» — острогом. Ни на штурм Пскова, ни на полевое сражение с псковской ратью магистр не отважился.

Борх прекрасно понимал ограниченность своих возможностей, а потому по возвращении из похода вновь занялся поиском союзников. Зимой 1479/1480 г. он дважды писал епископу Виленскому и литовской знати, пытаясь узнать о сроках приезда польского короля в Литву, чтобы направить к нему посольство. После окончания Псковского похода в Дерпт пришел ответ, но магистр, находившийся тогда в Риге в тяжелой болезни, получил его только 26 марта. Король отвечал, что собирается отпраздновать Пасху в Вильно 2 апреля[451]; времени для отправки посольства у Борха не оставалось. 30 марта он все же написал Казимиру IV, что желает заключить с ним союз, и спросил, не будет ли его величество так великодушен, чтобы спустя одну-две недели после Пасхи принять у себя ливонских послов[452]. Король ответил, что станет ожидать его 21 мая, но не в Вильно, в Тракае[453], о чем ливонский магистр узнал лишь 5 мая[454].

Борх немедленно отправил посольство во главе с комтурами Голдингена и Дюнабурга и просил верховного магистра также прислать в Тракай представителей, однако тот не выполнил просьбу. Борх мог надеяться на успех, поскольку узнал, что польский король ведет тайные переговоры с Новгородом и мятежными братьями великого князя и даже собирает войско, чтобы в начале лета 1481 г. вступить в войну с Московией. Однако магистру следовало считаться с тем, что в случае захвата Казимиром Новгорода и Пскова Ливония окажется окружена владениями Ягеллонов[455]. На Троицу, 28 мая, посланцы магистра прибыли в Вильно и уже на следующий день были приняты королем. Казимир выразил радость по поводу их предложения, и это дало послам основание надеяться, что «вскоре они получат благоприятный ответ». До заключения союза дело так и не дошло.

Переговоры магистра Борха с Ганзой оказались чуть более успешными. В начале 1480 г. города единодушно поддержали отправку в Любек посольства. Магистр так торопился, что отклонил предложение Дерпта провести предварительное совещание в надежде, что к середине поста, 12 марта, ливонское посольство будет уже в Любеке[456]. 13 февраля ратманы Клаус Фельт из Риги, Генниг Румор из Ревеля и Генрих Ланге из Дерпта, которым было поручено вести переговоры с «заморскими» ганзейцами, прибыли к магистру в Буртниек за инструкциями[457] и подтверждением полномочий[458]. В Данциге, где они находились с 10 по 17 марта, просьбы о помощи Ливонии отклика не получили[459]. В Любек послы прибыли 29 марта, но только 8 апреля смогли передать городскому совету просьбу о присылке 2 тыс. кнехтов, вооруженных, доставленных и содержавшихся за счет ганзейских городов[460]. Ливонским послам следовало также получить разрешение на обложение военным налогом ганзейских купцов в Ливонии[461]. Для ответа в Любек пригласили представителей шести вендских городов к 20 апреля. На приглашение отозвались лишь Росток, Висмар и Люнебург, которые не были полномочны принимать решения из-за отсутствия представителей Гамбурга[462]. На заседании 5 мая присутствовали представители Любека, Гамбурга, Люнебурга, Ростока, но уже не было никого из Висмара. Собрание отказало в посылке наемников, однако разрешило в течение пяти лет взимать для военных нужд «сотый пфенниг» с товаров, доставляемых в Ливонию гражданами четырех городов (предполагалось также привлечь к этой акции Данциг, Висмар и Штральзунд). Магистру было разрешено вводить военные налоги напрямую, без одобрения ганзетага[463].

К концу июля ливонские послы вернулись[464], и вскоре взимание «сотого пфеннига» было утверждено магистром и ландтагом[465]. Магистр Борх уже занимался подготовкой похода на Псков, завершив ее к середине августа 1480 г. Войско, более многочисленное, чем в начале года, собралось у Нейхаузена. Ревель и Дерпт оснастили большую флотилию на Чудском озере. По суше и водой ливонские войска должны были двигаться к Пскову, чтобы 21 августа соединиться и взять город[466]. 16 августа ливонцы пересекли границу, в течение двух дней осаждали Изборск «с помощью огня, стрел и прочих приспособлений, предназначенных для этого» («примет к стенам приношаху с огнем»[467]). Не сумев овладеть им, обошли его стороной. «Было решено, — писал магистр, — что дерптцы и ревельцы, которые находились на кораблях в Пейпус-озере (Чудском. — М. Б.), в одно время с нами — они по воде, мы по суше, одновременно подойдут к Пскову, а потому нам нужно было на этот раз обойти Изборск и двигаться к Пскову»[468].

20 августа ливонские войска были уже под стенами. Псковичи сожгли Завеличье[469] и затворились в городе. По признанию магистра, сразу приступить к штурму ливонцам помешали воды Модды (Великой), которые препятствовали эффективно использовать артиллерию, а потому они занялись разорением округи и «все на этом берегу Модды (в Завеличье. — М. Б.) на четыре мили вокруг — церкви, дома, постройки, люди малые и взрослые, зерно, скот — было полностью сожжено, разорено, захвачено, уведено и истреблено»[470]. 21 и 23 августа (по 2-й и 3-й Псковских летописях) в воду Великой вошли шнеки Дерпта и Ревеля из Чудского озера[471]. Они стали на якорь прямо перед кремлем. Его защитникам стало ясно, что уже ничто не помешает ливонцам форсировать реку. Псковичи направили к магистру парламентеров: «Они выслали знатных послов и от всего Пскова били нам челом (ere haupthe slan) и во многих словах предлагали нам вернуть Пурнау (Pörnow), а также произвести обмен пленными голова за голову, на что мы ответили, что, помимо этого, имеем еще и другие [требования]»[472]. Магистр, полностью уверенный в победе, посчитал уступки недостаточными.

Увлекшись переговорами, Борх не заметил, что псковичи «близ монастыря» (Снетогорского) должно быть под покровом ночи, перегородили Великую затопленными «лодками (loddigen) и прочими бревнами (sic!) от одного берега до другого так, что корабли не могли пройти». Прервав переговоры, магистр приказал начать штурм и десантирование на правый берег Великой, что из-за плотины сделать не удалось. Идти на приступ ливонцам пришлось с левого берега Великой, из Завеличья, под прикрытием артиллерийского огня и брандеров, однако ширина реки не позволила добиться результата. Ливонские пушки не смогли пробить стену, а высадившийся у подножия крепости десант был остановлен градом камней со стен и вылазкой защитников города. После неудачного штурма магистр Борх дальнейшую осаду счел нецелесообразной и приказал войску с наступлением ночи отходить («начаша скоро скручатися, и дождавше нощи побегоша… а шнеки свои пометаша»[473]). На пятый день у стен Пскова ливонское войско повернуло назад. 26 августа оно прибыло в Нейхаузен[474].

Еще во время похода магистра псковичи посылали просить помощи у мятежных братьев великого князя, стоявших в Великих Луках[475]. Те с войском прибыли в Псков лишь 3 сентября, но отправляться походом в Ливонию не пожелали. Десять дней князья провели в городе и, разоряя все по пути, покинули псковские владения[476].

Угроза Пскову сохранялась. В Ливонии готовились к новому походу. Срочно были нужны деньги, которые Борх попытался получить от верховного магистра и Ганзы. Предполагалось, что ганзейские города возьмут на себя часть расходов по вооружению нового войска. В Данциг и Любек выехал комтур Голдингена Малинкроде[477]. По пути ему следовало убедить верховного магистра вернуть Ливонскому ордену деньги, одолженные во время Тринадцатилетней войны 1454–1466 гг.[478]

Псков, чтобы предотвратить новое вторжение, поспешил начать переговоры о мире. 4 ноября 1480 г. они уже шли полным ходом[479]. 21 ноября к магистру и представителю епископа Дерптского в замок Руен прибыли псковские послы. Было решено, что спустя две недели магистр прибудет в пограничный Мариенбург, а Псков к тому сроку вышлет своих представителей в Изборск. Стороны совместно восстановят старую границу, существовавшую до 1458 г., что создаст условия для прочного мира. Магистр Борх мог быть доволен, поскольку задуманная им демонстрация возможностей Ливонского ордена прошла успешно. Он вышел победителем из схватки со «схизматиками» и мог больше не опасаться папского отлучения. Чтобы обеспечить покладистость псковичей, магистр приказал сохранять боевую готовность и предполагал привлечь к переговорному процессу новгородцев[480], у которых, как ему казалось, стремление к миру с Ливонией было не в пример сильнее, чем у Пскова. Однако с Новгородом Ливония формально осталась в состоянии войны[481].

Пока между Псковом и ливонским магистром велись переговоры, ситуация кардинально изменилась. И ноября 1480 г. завершилось Стояние на Угре, устранившее угрозу татарского нашествия на Москву. Весть об отступлении татар воодушевила псковичей и вернула им надежду на помощь великого князя. Надо было лишь затянуть переговоры с ливонцами. По настоянию псковичей встречу с ливонцами перенесли с декабря на 1 января 1481 г. К этой дате магистр приехал в приграничный Мариенбург, где провел совещание с гебитигерами и депутами от городов. Псковичи после двухдневного опоздания прислали лишь двух приставов, попросивших сопровождение для посольства. Спустя еще восемь дней оно появилось, но без необходимых полномочий. Псковичи затребовали письменный перечень претензий ливонской стороны, после чего, пообещав вернуться 13 января, отбыли.

В назначенный день послы не появились. Ливонцы, не веря, что Псков сознательно пошел на срыв переговоров, ждали. 17 января 1481 г. магистр получил достоверное известие, что великий князь замирился с татарами и к началу Великого поста (7 марта) должен прибыть в Новгород с 6-тысячной армией, объявив сбор новгородского ополчения. Прежде чем покинуть Мариенбург, ливонцы, пользуясь собранием широкого круга лиц, представителей ландсгерров и «сословий», приняли решение о подготовке страны к обороне, а также об обращении за помощью к верховному магистру[482] и, возможно, Ганзе[483].

16 января по приказу великого князя новгородская рать под командованием наместников Василия Шуйского и Ивана Зиновьева начала движение к Пскову[484]. Следом за ними 11 февраля в том же направлении двинулись московские войска во главе с Иваном Оболенским и Иваном Булгаком. В Пскове полки соединились и 19 февраля выступили в поход. Спустя два дня русское войско вступило на территорию Ливонии[485]. Оно двигалось в трех направлениях — на Мариенбург, Дерпт и на Вальк — пешим порядком (zcu fusse), на санях (sieten) и верхом. Вскоре были перерезаны все основные дороги, из-за чего, по признанию магистра, «мы не могли один другому ни помогать, как всегда это делали, ни даже направить письма или гонцов». Главная колонна, возглавляемая московскими воеводами и новгородским наместником Василием Шуйским, наступала на Вальк, чтобы нарушить сообщение северной и южной частями страны. Два других отряда обеспечивали ее продвижение с флангов — первый в Дерптской епархии, второй в округе Мариенбурга.

Магистр, собрав у Вейдена небольшое войско, двинулся на север для соединения с отрядами сильных в военном отношении орденских округов Эстонии и ополчением гаррийско-вирляндских вассалов, однако 28 февраля под Каркусом столкнулся с превосходящими силами противника и вынужден был, преследуемый отрядом князя Шуйского, вновь отступить к Вендену. На протяжении четырех недель русские войска хозяйничали в стране. 1 марта они взяли Феллин, который разграбили и обратили в пепелище. Только замок захватить не удалось, если верить русским летописям, из-за продажности московских воевод[486]. Вслед за Феллином пал замок Тарваст, хакенверки Каркуса и Руена. В своем отчете верховному магистру от 14 апреля 1481 г. магистр Борх среди округов, подвергшихся нападению русских, назвал Адзель, Вальк, Эрмес, Трикатен, Гельмет, Руен, Лаклус, Пайстель, Феллин, Мариенбург, Лудзен и Розитен, а во владениях архиепископа Рижского — Смилтен, Зубальг, Зесвеген, Кокенхузен.

В 1497 г. рижский архиепископ Михаил Гильдебрандт, вспоминая события тех дней, во всех бедах Ливонии винил магистра, не ждавшего нападения «из-за глубины снегов» («propter nimiam nivium profunditatem») той зимой[487]. Однако подлинная причина неподготовленности к отражению противника заключалась в излишней самонадеянности Борха, считавшего, что после его победоносной кампании августа 1480 г. русские способны только просить мира, и, вопреки очевидному, не хотел признать крах своей стратегии. Он питал надежду на продолжение переговоров и, даже получив известие о начале русского наступления, намеревался направить посланцев к великому князю, когда тот прибудет в Новгород[488]. Сделать это удалось только после ухода из Ливонии русских войск. Вести переговоры с позиции силы, как осенью 1480 г., при изменившихся обстоятельствах магистр не мог. Миссию в Новгороде он поручил нарвским ратману Тони Пеперзаку и фогту Иоганну Оверштеху, которые должны были узнать и доложить ему о готовности русских к ведению переговоров, но, поскольку новгородские наместники еще не вернулись из похода, начало переговоров пришлось отложить до 13 июля. После возвращения наместников послам сообщили, что переговоры начнутся, когда станет известна воля великого князя. Единственным результатом посольства стало соглашение о соблюдении перемирия до 8 сентября. Великий князь долго не давал знать о своем решении, и в Ливонии стали говорить о повторном нападении русских[489].

Магистру не оставалось ничего другого, как готовить страну к обороне. Он объявил сбор пешего и конного ополчения, а также потребовал у верховного магистра рассчитаться по старым долгам[490]. У Мартина Трухзеса денег не было, и он настойчиво рекомендовал ливонскому магистру не затягивать конфликт и подписать мир на условиях, предложенных псковичами и великим князем. По его мнению, Ливония должна была принять защиту от польского короля и просить его о посредничестве при переговорах с русскими[491]. Ганза также не была настроена оказывать помощь Ливонии. 16 сентября на ганзетаге, где был поднят вопрос о выплате шестью вендскими городами и Данцигом «сотого пфеннига» в пользу Ливонии[492], решения не приняли.

Налицо был грубый просчет Борха, который начал войну с Псковом для укрепления престижа ордена внутри Ливонии и в Европе. Но ему не удалось создать антирусскую коалицию и предотвратить выступление на стороне псковичей Новгорода и Москвы. План победоносной войны со схизматиками, которая облегчила бы инкорпорацию Рижского архиепископства в состав орденского государства и подчинение Риги, был авантюрен и не учитывал как сложность международного положения, так и ограниченность ресурсов Ливонии и ее военного потенциала. Из-за амбиций и легкомыслия Борха оказалось невозможным сближение Ливонии с Новгородом, Псковом и Московским государством, которое наметилось после подписания мирного договора 1474 г. и разрешения кризиса 1478 г. Страна оказалась ввергнутой в тяжелую войну и к концу 1481 г. мучительно ожидала решения своей участи. Спасло Ливонию лишь то, что великий князь Иван III не собирался ее завоевывать, хотя вероятность ее союза с Литвой не могла оставлять его спокойным. Такой союз представляется весьма вероятным: на рубеже 1470–1480-х гг. магистр Иоганн фон дер Борх вел активные переговоры с Литовской Радой и Казимиром IV. Да и предложение польского короля передать Ливонский орден под его покровительство и признать его «защитником» Ливонии, которое получил магистр Борх от верховного магистра Трухзеса, вряд ли пришлось по душе Москве.

Ивану III не следовало доводить ливонцев до состояния безнадежности, которая могла подтолкнуть их к объединению с его злейшим врагом. Выдержав длительную паузу, великий князь отдал приказ новгородским и псковским наместникам заключить договор о перемирии с Ливонским орденом, который был подписан в Новгороде 1 сентября 1481 г. Русскую сторону представляли Новгород и Псков, ливонскую — магистр Борх, от лица которого выступали вассал ордена Эвальд Майдель и бургомистр Нарвы Антон Пеперзак, а также посланцы епископа Дерптского Иоганн Вязов и Иоганн Кортенаке. Как и в 1474 г., было подписано два договора — ордена с Псковом и Пскова с Дерптом. Сохранился текст только последний[493], из которого известно, что стороны обязались соблюдать мир в течение десяти лет на условиях соглашений 1474 г. В Дерпте должны были также отпустить на свободу русских купцов, арестованных в 1478 г. Для урегулирования взаимных претензий предполагалось на Рождество 1481 г. провести встречу сторон в Нарве, а потом — еще две встречи, чтобы не позднее 1 сентября 1483 г. покончить со спорами. Если же к этому сроку противоречия останутся неразрешенными, то договор утрачивал силу, что было равнозначно возобновлению войны.

Ливонцы продемонстрировали готовность к выполнению условий. Об освобождении пленников дерптцами известий нет, но выплата 120 рублей серебром в счет изъятого у тех имущества магистром была произведена 1 сентября 1481 г. в русском Ямгороде при посредничестве Майделя и Пеперзака[494]. Видимо, и пленники к тому времени уже оказались на свободе, в противном случае переговоры в Нарве вряд ли состоялись. Они прошли без особого успеха: представители прибыли в Нарву с твердым намерением ни в чем не уступать оппонентам. Было решено вновь собраться для принятия окончательного соглашения 15 августа 1482 г.[495] Между тем Ливония ожидала новое русское вторжение. Прошел слух, будто Псков медлит с утверждением мирного договора, пытаясь убедить великого князя в необходимости новой военной кампании в Ливонии[496]. От лазутчиков и купцов гебитигеры приграничных округов знали о том, что в Пскове всерьез поговаривают о подготовке войны[497].

Опасность грозила Ливонии и с другой стороны. Переговоры в Нарве привлекли внимание Казимира IV, не желавшего укрепления связей Ливонии с Московским государством. Для него не являлось тайной, что Иван III создает систему межгосударственных альянсов, призванную облегчить победу над Польско-Литовским государством[498]. Вероятно, московский государь действительно предполагал воспользоваться поражением Ливонии и зависимостью от него, чтобы привлечь к антиягеллонскому союзу. В ливонских и русских источниках упоминается посольство во главе с доверенным лицом магистра Эрнстом Вольтусом, которое 22 августа 1482 г. по пути к великому князю посетило Псков, а 11 марта 1483 г. вернулось в Нарву[499]. Из посольского отчета явствует, что при дворе великого князя о заключении русско-ливонского союза прямо не говорили, но намекнули о «пока неопределенном деле», по поводу которого Иван III намеревался направить магистру послов. О таком посольстве известий нет, но сам факт поездки Вольтуса в Москву свидетельствовал о заинтересованности великого князя в сближении с Ливонией.

О пребывании ливонцев в Москве польский король услышал от верховного магистра Немецкого ордена Мартина Трухзеса, который, возможно не без нажима со стороны Казимира IV, указал Борху на ошибочность избранного им курса[500]. Трухзесу следовало демонстрировать лояльность польской Короне, поскольку он вызвал недовольство, попытавшись завязать дипломатические отношения с врагом Казимира венгерским королем Матвеем Корвином. Опасаясь присоединения Немецкого ордена к антиягеллонскому блоку, Казимир IV не преминул выразить свой гнев, и Орденская Пруссия, еще не оправившаяся от поражения 1470-х гг., вновь оказалась на пороге войны с Польшей. Верховному магистру оставалось лишь постараться умиротворить сюзерена.

Он отправился на заседание Литовского сейма в Тракай, куда должен был прибыть и польский король. По приказу Казимира IV верховного магистра продержали в Вильно 18 недель, а потом потребовали держать ответ за предательство — общение с венгерским королем и великим князем. На Тракайском сейме была затронута тема сношений Ливонского ордена и Москвы, которая рассматривалась в связи с созданием враждебной коалиции. Казимир IV, как и его противник Иван III, остерегался сильно давить на Ливонию, поэтому он выразил готовность предоставить Ливонии гарантии установления линии литовско-ливонской границы, соблюдения мира 1435 г., отказа короля от поддержки партии рижского архиепископа. Все это подлежало исполнению лишь при условии соблюдения Ливонским орденом дружеского нейтралитета в отношении Польско-Литовского государства и его отказа от контактов с Москвой. Чтобы не спровоцировать Ивана III на возобновление конфликта с Ливонией, ливонским ландсгеррам не разрешалось пропускать через свои владения «мастеров и всякие приспособления, которые могут быть использованы во время войны» из Европы в Москву. Верховный магистр от лица своего «старшего гебитигера» в Ливонии должен был подтвердить исполнение всех этих предписаний[501].

Решения Тракайского сейма и позиция верховного магистра, решившего за счет Ливонии спасти Пруссию от очередной войны, поставили Ливонский орден между двух огней. До 1 сентября он совместно с другими ливонскими ландсгеррами должен был, как предписывал договор от 1 сентября 1481 г., урегулировать споры ордена с Псковом, и невыполнение этого обязательства влекло возобновление Русско-ливонской войны[502]. С другой стороны, польский король требовал от магистра прервать отношения с Московским государством, угрожая в противном случае стать на сторону его врагов во внутриливонской политической борьбе.

На переговорах в Нарве, начавшихся 1 сентября 1483 г. и затянувшихся до октября[503], представители русской стороны заявили, что из-за соглашения Ливонского ордена с Польско-Литовским государством склонны считать Ливонию своим противником и более не желают установления длительных дружеских отношений. Ливонцы, чтобы не допустить возобновления войны, согласились на те самые жесткие условия, которые ранее считали неприемлемыми. Магистр уступал Пскову часть приграничных территорий, правда в счет архиепископских, а не орденских владений[504], получив согласие на продление сроков перемирия до 15 августа 1485 г.[505]

Теперь Ливонскому ордену следовало сделать реверанс в сторону польского короля, не разрушив при этом хрупкого русско-ливонского соглашения. Роль жертвы ради умиротворения бури политических страстей выпала ливонскому магистру, от имени которого заключались договоренности с Москвой. Идею пожертвовать магистром поддержал, а возможно, и предложил верховный магистр Мартин Трухзес, на которого польским правительством была возложена ответственность за исполнение Тракайских соглашений. В конце 1483 г. Берндт фон дер Борх был отстранен от должности, уступив ее Иоганну Фрайтагу фон Лорингхофену.

Внешняя политика нового ливонского магистра оказалась на удивление ровной. На 29 февраля 1484 г. в Нарве была назначена его встреча с посланцами Новгорода, но лично он участия в ней не принимал[506], возможно, по причине все тех же Тракайских постановлений, возбранявших ему близкие контакты с представителями московской администрации. Г. Козак предполагал, что Фрайтаг не поехал в Нарву, поскольку не ожидал особых осложнений[507]. Причина могла заключаться и в том, что обсуждалось возобновление международной торговли, который ливонского магистра напрямую не касался.

Переговоры о восстановлении Немецкого подворья в Великом Новгороде начались вскоре после заключения мирного договора. Летом 1484 г. об этом ходатайствовали перед наместниками великого князя и купеческими старшинами Новгорода посланцы Дерпта, «взять под защиту церковь и двор, чтобы придерживаться старины (upt olde)». Ответ новгородцев был получен в Дерпте 16 октября, после того как новгородцам стала известна воля великого князя. Текст самого документа утрачен, но из отзыва на него дерптских ратманов известно, что на их предложение восстановить «старину» (een alt herkomen) в отношениях новгородцы «восприняли иначе, чем мы написали»[508]. Полученный из Новгорода ответ, по-видимому, был неопределенным, и руководство ливонских городов решило вновь отправить посланцев к новгородским наместникам[509].

К началу 1485 г. переговоры о восстановлении Немецкого подворья прекратились. В Ливонии шла война ордена и Риги; магистр Фрайтаг неоднократно заявлял о предательском поведении рижан, затеявших смуту в то время, когда стране угрожают русские. Вряд ли эта угроза была реальной. Документальных свидетельств возобновления вооруженных столкновений на русско-ливонской границе в середине 80-х гг. XV в. мало: летописи молчат; в ливонских документах свидетельств тому немного, и они являлись плодами политических спекуляций.

21 мая 1485 г. папа Иннокентий VIII обратился к великому князю Московскому с призывом сохранять мир с Ливонией и Литвой. В преамбуле послания говорилось о нападениях подданных великого князя на земли дерптской епархии[510]; возможно, папа вспоминал события 4–5-летней давности. С начала своего понтификата Иннокентий VIII намеревался объединить христианскую Европу под знаменем Крестового похода против турок, но для устранения политических противоречий, раздиравших католический мир, его власти не хватало. К 1485 г. папа сделал основную ставку на польского короля Казимира, благо тот успешно утверждал свою власть в Молдавии, а в 1484 г. отбил у турок города Киликию и Аккерман. Король требовал гарантий безопасности восточных границ своего государства на время, пока он будет вести войну с «врагами Христовыми», от Ивана III. Надежда на то, что московский государь прислушается к призывам папы, в Западной Европе была: якобы он просил папу пожаловать ему королевскую корону[511].

Однако летом 1486 г. нападения на ливонские земли с русской стороны имели место. Обеспокоенный архиепископ Михаил Гильдебрандт созвал ландтаг, на котором обсуждалось обращение к верховному магистру в случае войны с русскими[512]. Глава Немецкого ордена, правда, предположил, что пограничные инциденты спровоцировали жившие на границе ливонцы. Он писал ливонскому магистру, что дважды получал сообщения о столкновениях ливонцев с русскими и знал, «что вашими [людьми] в настоящее время выдвигаются обвинения (oberfarung) против русских», которые нанесли ущерб ливонским землям, «а русские, возможно, как свидетельствуют присланные письма, имеют основание им возражать»[513]. Нельзя исключать, что он руководствовался нежеланием возвращать ему давно одолженные деньги, на чем настаивали ливонские магистры.

О «страшном нападении» («erschrekliche oberfarung») псковичей на орденские земли писал в августе 1491 г. ландмаршал Плеттенберг; по его словам, оно произошло в те годы, когда он сам занимал должность фогта Розитена (1482–1488)[514]. Поскольку конфликт 1486 г. был единственным, о котором мы имеем известия, можно предположить, что будущий магистр имел в виду именно его.

В 1486 г. стычки на русско-ливонской границе оставались повседневностью, но отношения Ливонии с Московским государством определяла перспектива возобновления русско-ганзейского торгового договора. Договоры между Новгородом и ганзейскими городами с XII в. и до 1470-х гг. основывались на представлении о равноправии сторон, что гарантировало взаимовыгодное партнерство. После 1478 г. в русско-ливонских и русско-ганзейских отношениях появился великий князь Московский Иван III в качестве нового и влиятельного фигуранта, и этот принцип оказался нарушен. Переговоры теперь зависели от воли московского государя, который не обладал опытом заключения торговых договоров с западноевропейскими странами, поскольку московская экономика развивалась на основе иных традиций, нежели Великого Новгорода и Пскова.

Иван III после присоединения Новгорода к Москве не чувствовал необходимости что-либо менять в содержании русско-ганзейских договоров и в 1478 г. ратифицировал новгородско-ганзейское соглашение 1472 г. В великокняжеской грамоте значилось: «Милостью Божией государь всея Руси, великий князь и государь Москвы, Новгорода, а также иных русских [земель], немецким купцам и купеческим детям (koplude kinder), которые били мне челом, и купеческому старосте (olderman der koplude) Гансу Харвигу пожаловал милость, по которой они могут с нами в нашей отчине Великом Новгороде свободно торговать по старине (upt olde) совместно со всеми [купцами] из Риги, Дерпта, Ревеля и семидесяти трех немецких [ганзейских] городов; и я им здесь в нашей отчине Великом Новгороде пожаловал милость приезжать по старине, когда им захочется, с любого рода товарами по воде и по суше для торговли в нашей отчине Великом Новгороде, а также выезжать из нашей отчины Великого Новгорода, когда им захочется, без всякого препятствия; если же в нашей отчине Великом Новгороде учиниться что-либо над немцем или же немец учинит что-то кому-либо, то пусть их рассудит и приговорит (recht geben) наш великого князя наместник (stedeholder) новгородский»[515].

Уступчивость Ивана III в отношении ганзейцев после присоединения Новгорода Н. А. Казакова объясняет нежеланием раздражать местную оппозицию, когда не было завершено объединение русских земель и Русь окончательно не освободилась от татарского ига[516]. Можно также вспомнить о стремлении Ивана III установить тесные отношения с европейскими государями и обеспечить надежные каналы для получения из Западной Европы вооружения, металлов, в том числе серебра, боевых коней, а кроме того, приглашать в Москву западноевропейских мастеров.

Гарантируя ганзейцам сохранение торговли «по старине» (upt olde), великий князь решил передоверить решение споров купцов Немецкого подворья с новгородцами своим наместникам. Этим он положил начало изменению характера русско-ганзейских отношений. То же значение имело желание великого князя получить от ганзейцев челобитье. Не говоря о том, что «челобитье» Западу не было знакомо (в немецком языке даже слова такого не существовало, и ганзейцам пришлось его изобретать[517]), оно противоречило принципу равенства сторон, заложенному в основу более ранних русско-ганзейских договоренностей. Но возражать великому князю ганзейцы в 1478 г. не стали.

Подписание нового торгового договора с Новгородом и восстановление ганзейской конторы стояли на повестке дня ландтага в Вольмаре 15 января 1486 г.[518] Для начала переговоров требовалось разрешение ганзейского руководства, но дерптцы, которые играли в управлении Немецким подворьем главную роль, при поддержке представителей Ревеля настояли на том, чтобы ливонские города начали решать эти вопросы[519].

К началу февраля 1487 г. был сформирован состав посольства для переговоров о русско-ливонском торговом мире. В него вошли бургомистр Тидеман Геркен и ратман Иоганн Хаке из Дерпта, а также бургомистр Иоганн Ротерт и ратман Людвиг Круфт из Ревеля[520]. 21 февраля они прибыли в Новгород, где оставались до 17 апреля. Ливонцы надеялись на участие в переговорах самого великого князя, но тот в Новгород не приехал[521]. Наместникам, которые его представляли, члены ливонского посольства предложили восстановить условия договора 1472 г., «чтобы церковь и [Немецкое] подворье обстроить и чтобы купцы… имели возможность (букв.: свой путь) торговать всеми товарами по старине, равным образом и новгородские купцы в [ливонских] городах»[522]. Из письма, направленного в те дни в Любек, можно почерпнуть сведения об основных пунктах, которые ливонцы хотели обсудить с русской стороной: «Во-первых, о свободе, которую новгородцы должны иметь в Нарве; затем о господине магистре; затем о завешивании в городах; затем о вывозе лошадей; затем о наказании за повреждение бороды; затем о проводниках; затем о торговле всеми без исключения товарами; затем о том, что дворовый кузнец не должен продавать [крепкие] напитки иначе как бочками; затем о Русском конце в Дерпте; затем о том, чтобы собраться вместе с городами на съезд в Нарве; затем о коротких [отрезах] и длине сукна; затем об упаковке сельди; затем о меде»[523].

Н. А. Казакова подробно анализировала программу[524], но следует отметить, что ее положения, за исключением пункта о «господине магистре», касались торговли ганзейцев с новгородцами и их повседневных связей.

Письмо с изложением этой программы посланцы Ревеля и Дерпта передали новгородским наместникам Якову Захарьичу и Юрию Захарьичу, а те переправили его в Москву. В ожидании ответа ливонские послы «ходили без дела», но, после того как 29 марта из Москвы вернулся гонец, переговоры возобновились. 1 апреля ливонцам вручили русский проект договора, из которого следовало, что великий князь одобрил идею сохранения русско-ганзейской «старины», но настоял на включении в текст пунктов, противоречивших традиции. Прежде всего послов смущало стремление Ивана III представить их инициативу как «челобитье» и ввести в преамбулу договора оборот «великий князь жалует милостью», что подчеркивало различие в положении сторон и зависимость ливонцев от милости московского государя.

И все-таки новгородско-ганзейский договор на 20 лет был подписан[525]. Его зачин соответствовал желанию Ивана III: «По воле Божьей и по повелению великого государя… приехали немецкие послы… и били челом… и докончали мир», но далее в тексте оговаривалось, что торговля ганзейских городов и Новгорода отныне будет вестись «по старине», «по старым грамотам и по этой грамоте, по старому крестоцелованию и по этому крестоцелованию, без всякой хитрости», как на том настаивала ганзейская сторона. При этом из договора исчезла ссылка на сохранение «старины» «обеими сторонами» («van beyden syden»)[526]. Это создавало лазейку для отклонения от традиционного порядка.

Новым было и то, что в случае войны Новгорода со Швецией, Ливонским орденом или Нарвой ливонские города должны были придерживаться нейтралитета и не оказывать никому помощи[527]. Таким образом великий князь ответил на просьбу ганзейцев, чтобы при возникновении военно-политических конфликтов не подвергать их репрессиям и установить различие между «делами земли» (государства) и «делами купцов». Утверждение подобного принципа вбивало клин между ливонскими городами и их ландсгеррами. Г. Козак предположил, что Иван III, заинтересованный в разобщении субъектов власти Ливонии и ослаблении ее военного потенциала, санкционировал подписание торгового мира 1487 г. исключительно ради этой цели[528].

Торговое соглашение с Ганзой для великого князя представляло большое значение, обеспечивая ему канал для импорта жизненно необходимых товаров, в том числе оружия, металлов, соли, предметов роскоши для двора.

Две статьи договора также содержали пункты, отсутствовавшие в ранних соглашениях. Они касались обязательств ливонских городов. Согласно статье 3-й, власти ганзейских городов обязались нести ответственность за причинение русским купцам ущерба на море — вершить правосудие или содействовать его осуществлению. Статья 4-я предусматривала, чтобы магистраты приморских городов осуществляли охрану выброшенных на берег кораблей и их груз, принадлежавший немецким и русским купцам, а также за распределение спасенного имущества между владельцами в соответствии с долей каждого на момент фрахта.

Оба этих пункта были направлены на улучшение условий балтийской морской торговли, однако не являлись бесспорными. Трудно было застичь пирата в просторах Балтики, а если учесть, что пиратством промышляли не только граждане ганзейских городов, но главным образом датчане, то меры, предпринятые против них, могли обернуться для ливонских городов и Ливонии серьезными внешнеполитическими осложнениями. Новгородские власти, отвечавшие за безопасность купцов в зоне собственной юрисдикции, были поставлены в более выгодное положение.

Вызывало сомнение требование уравнительного распределения спасенного товара между фрахтовщиками. Выражение «na partall» И. Э. Клейненберг отождествил с латинским «pro rata parte» («соответственно доли каждого») и связал его с новгородским обычаем пропорционального распределения[529]. Можно признать, что этот принцип справедлив, но при этом следует знать, что ганзейский морской закон, существовавший не одно столетие, гласил: «Пусть каждый сам несет свой убыток», а значит, из всего спасенного товара каждый купец мог забрать лишь то, что принадлежало лично ему.

5-я статья договора гарантировала купцам, находившимся в чужой земле, справедливый суд «по старине», т. е. судебное разбирательство по делу чужеземных купцов должно было вестись на основании местного права органами муниципального судопроизводства.

В 6-й статье предполагалось, что представители всех 73 ганзейских городов в период действия договора соберутся в Новгороде для обсуждения условий русско-ливонской торговли. Это вряд ли было осуществимо, поскольку ганзетаги проводились исключительно в ганзейских городах, — Новгород таковым не являлся. Возможно, Ивану III подобная ассамблея была нужна для налаживания прямых контактов с «заморской» Ганзой, о чем писал Э. Тиберг[530], и для демонстрации его могущества.

При утверждении договора новгородские наместники, следуя инструкциям великого князя, отказались скрепить его крестоцелованием и приложить к нему свои печати; вместо них это должны были сделать бояре и представители купечества[531]. Для ливонской стороны это было неприемлемым, поскольку по западноевропейской юридической практике договор, исполнение которого не гарантировалось официальными властями, считался профанацией. Ливонцы заявили о намерении прервать переговоры, если наместники не согласятся прикрепить к грамоте свои печати[532]. Тем пришлось согласиться.

Несмотря на эту уступку, представители Ревеля и Дерпта возвращались домой в удрученном состоянии. Прежде чем расстаться в Нарве, они направили в Любек отчет с описанием хода переговоров и содержания заключенного ими договора, в действенность которого не слишком верили. «Это мост, который нельзя перегружать, иначе он рухнет в воду»[533]. Эта фраза из их послания в Любек оказалась пророческой. Магистру, который просил Ревель предоставить доклад о результатах новгородской встречи, и прежде всего о решении политических вопросов, городские власти сначала не ответили и только в мае 1487 г. после очередного напоминания написали: «Эти самые посланцы нашего совета с указанными наместниками и боярами (hovetluden) великого князя обсудили также и дела, касающиеся вашей милости и всей страны (juwer gnaden gemene lantsake), и наилучшим образом все обговорили, высказав пожелание, чтобы те соблаговолили похлопотать перед великим князем о делах»[534]. Участники новгородских переговоров пообещали магистру представить более подробный отчет на ближайшем ландтаге, но рецессы ливонских ландтагов 1480-х гг. пока не опубликованы.

Возглавляемые Любеком ганзейские города были настроены более оптимистично, чем ливонцы. На ганзетаге в Любеке с 15 августа 1486 по 24 мая 1487 г. новый торговый мир был расценен как безусловный успех ганзейской политики[535]. Некоторый диссонанс внесло послание магистра Фрайтага и архиепископа Гильдебрандта, которые обратились к Ганзе с просьбой прислать им денег и солдат для противостояния русским[536]. От присутствующих на ганзетаге не укрылось назначение запрошенных субсидий. Посланцы ландсгерров принесли жалобу на Ригу, которая вновь пошла на обострение отношений с ними и проводила предательскую политику, игравшую на руку русским[537]. Столь щекотливой ситуации посвятили целое заседание, на котором делегация Риги предложили отвести от себя обвинения. 13 июня рижане заявили с высокой трибуны, что Ганзе не следует оказывать ордену финансовую помощь, поскольку русских вполне удовлетворит передача им Пурнау или денежная компенсация, на выплату которой вполне хватит сумм из архиепископской казны, захваченной некогда магистром Берндтом фон дер Борхом. Предоставление ордену солдат также излишне — пусть он лучше соблюдает условия мира с русскими, чтобы Ливония, пребывая в состоянии спокойствия, накапливала силы и, случись нужда, могла выступить во всеоружии без всякой внешней помощи. Рижанам, как никому другому, было понятно, что деньги и ландскнехты нужны Ливонскому ордену и его магистру не для противостояния «русской угрозе», а для укрепления своей власти в их городе, в чем, думается, они не ошибались. Так полагало и большинство на ганзетаге, которому пришлась по вкусу позиция Риги. Магистру и архиепископу в просьбе было отказано. Одновременно решение ганзетага предписывало всем ландсгеррам и городам Ливонии соблюдать мир[538]. O вероятности русского вторжения в ее пределы больше никто не вспоминал.

Пока в Любеке дискутировали о целесообразности оказания военной помощи Ливонскому ордену, по самой Ливонии бродили слухи о готовившемся нападении русских. 25 июня 1487 г. дерптский епископ писал магистру Фрайтагу, пытаясь объяснить свой отказ подчиниться указанию архиепископа Гильдебрандта и прибыть на ассамблею ливонского духовенства в Смилтен, расположенный в Рижской епархии, что, по мнению епископа, выглядело как знак его зависимости от Рижской церкви. Он неодобрительно отозвался об обращении Михаила Гильдебрандта, поглощенного борьбой с Ригой, к арбитражу Ганзы. Епископ утверждал, что не может отправиться в Смилтен, поскольку над его владениями нависла русская угроза. В подтверждение опасений он сослался на уведомление, полученное через служащего ганзейской конторы в Новгороде Керстена Хинкельмана. 2 июня 1487 г. тот отправил Дерптскому бургомистру Тидеману Херке письмо, в котором просил адресата на время переговоров в Нарве задержать выплату денег русским, которую Хинкельман обязался произвести. Свою просьбу коммерсант обосновывал сведениями, полученными в Новгороде: как только русские войска выполнят свою задачу в Казани, их перебросят в Новгород для действий против Ливонии. Купец сообщал, что пересылка корреспонденции из Новгорода в Ливонию прекращена по распоряжению наместников, но письмо он тайно передаст через новгородца, вероятно купца[539].

Епископу Дерптскому очень не хотелось ехать в Смилтен, чему он искал оправдание, но информация о положении дел в Новгороде заслуживает внимания. Переброску войск из-под Казани, которая покорилась Ивану III лишь 9 июля, можно признать домыслом, но изоляция только что открытого Немецкого подворья производит впечатление тревожного предзнаменования. Ганзейским купцам не объяснили, чем был вызван запрет на пересылку писем в Ливонию, а потому им легко было поверить в худшее. Они еще не могли понять, насколько изменился характер их общения с новгородскими властями: их пребывание в Новгороде зависело не от новгородской торговли или пограничных инцидентов, а политических расчетов Ивана III.

Чем была вызвана изоляция подворья, судить трудно. Возможно, это было связано с начавшимся выселением из Новгорода именитого купечества. Этим можно объяснить просьбу ганзейского купца не производить денежного расчета с русскими, поскольку адресат уже не мог их получить. Одно несомненно — ни летом, ни осенью 1487 г. военных действий между сторонами не происходило, да и сами отношения складывались вполне мирно. 27 сентября магистр Фрайтаг написал верховному магистру, что он ожидает русское посольство для переговоров по продлению мирного договора и обеспокоен его задержкой[540]. Особой тревоги ливонский магистр не проявлял и просил Мартина Трухзеса не отменять намеченную визитацию ливонских конвентов, но отложить ее до Рождества. Содержание другого его письма, от 8 ноября, дает понять, что к тому времени переговоры о продлении перемирия уже шли полным ходом и, возможно, дали позитивный результат[541]. Следующий их тур состоялся лишь осенью 1489 г. из чего следует, что в ноябре-декабре 1487 г. перемирие было продлено на два года.

В 1487 г. великому князю Ивану III было не до Ливонии. 24 апреля он начал войну против Казанского ханства, и 9 июля поверженная Казань простерлась у его ног. Затем последовало возведение «на царство» Мехмет-Амина, зятя крымского хана Менгли-Гирея, союзника великого князя. Еще в начале Казанской кампании Иван III принял решение оказать помощь Крыму в борьбе с Золотой Ордой. Окончательный разгром некогда могущественной державы обезопасил бы южные русские рубежи и ослабил позиции польского короля, традиционно поддерживавшего золотоордынских властителей.

После удара крымского войска, усиленного московскими полками, Золотая Орда пала. В конце лета — начале осени 1487 г. Менгли-Гирей начал войну с Польшей, которая закончилась для него не слишком удачно — 8 сентября сын короля Казимира Ян Ольбрахт нанес крымчакам поражение под Копустырино, и теперь ничто не мешало Ягеллонам ударить по великому князю Московскому. Возможно, в окружении Казимира IV всерьез думали над подобным планом, поскольку король через своих представителей добивался предоставления папой Польше права использовать деньги от продаж крестоносных индульгенций для финансирования борьбы с врагами веры Христовой, турками и схизматиками[542].

Усилению Польско-Литовского государства противился король Венгрии Матвей Корвин. Летом 1487 г. его отношения с Казимиром и вторым сыном польского короля Владиславом, утвердившимся на чешском престоле при поддержке папы, находились на грани разрыва. Готовясь к войне, венгерский король прислал осенью к Ивану III посольство для переговоров о совместном выступлении против Ягеллонов[543]. Тот от предложения не отказался и 23 октября направил к Менгли-Гирею посланца с указанием выступить всем войском в поход, укрепив союз с турецким султаном и Венгрией[544]. К осени 1487 г. приближение войны Московского государства с Польшей и Литвой уже давало о себе знать участившимися пограничными инцидентами. Она обещала быть тяжелой и затяжной, а потому Иван III не мог позволить себе конфликта с Ливонией.

В русско-ливонских отношениях, казалось, возобладали стабильность и приязнь. Подписание в 1487 г. русско-ганзейского торгового мира создавало условия для возобновления торговли. По первой воде в Новгород прибыли ганзейские купцы, и жизнь вернулась на Немецкое подворье. Правда, без былого размаха и ненадолго.

Еще в начале лета власти Новгорода приступили к выселению из города именитого купечества, на смену которому стали прибывать московские посадские люди[545]. Для ганзейцев депортация означала разрыв старых деловых связей, сокращение спроса на западноевропейские товары, ограничение закупок русской экспортной продукции и значительные убытки. Произошло резкое сокращение социального слоя, благодаря которому держались вся система новгородско-ганзейской торговли и ее «старина», в том числе правовая. Переселенцы не имели капиталов, достаточных для заключения сделок с ганзейцами, не обладали опытом ведения торговли с западноевропейскими странами, мало что знали о «старине» и зачастую не могли преодолеть настороженность к «латинянам».

Устранение прежнего купечества и наплыв людей «с Низу» создавали благоприятные условия для дальнейшего наступления на «старину». Уже в ноябре 1488 г. в нарушение положений недавно утвержденного торгового договора новгородские наместники распорядились, чтобы при закупках у немецких купцов соли, которая испокон веков продавалась мешками, теперь производилось завешивание. Мед ганзейцы должны были продавать не бочками, а также после предварительного взвешивания[546]. В 1487 г. при обсуждении условий договора русская сторона настаивала на введении в него пункта об обязательном взвешивании соли и меда, но окончательный вариант торгового мира 1487 г. этого пункта не содержал — как полагала Н. А. Казакова, из-за нежелания великого князя осложнять отношения с Ливонией в период подготовки похода на Казань[547].

Ганзейцы восприняли нововведения очень болезненно, поскольку посягательство на «старину», сопровождавшееся нарушением только что утвержденного договора, было для них беспрецедентным. Когда в конце ноября новость о том пришла в Ревель и Дерпт, магистраты обоих городов сочли необходимым срочно направить посольство к великому князю и от лица всей Ганзы просить управы на новгородские власти. В ганзейских городах виновниками считали местную администрацию, не понимая, что решение принимал московский государь. Для столь ответственной миссии дерптцы назначили старосту (хофескнехта) Немецкого подворья Ганса Хартвига, а Ревель — ратмана Томаса Хагенбека. Они встретились в Новгороде и отправились в русскую столицу. В феврале 1489 г. посольство прибыло в Москву, но до 19 марта уже вернулось в Новгород[548]. В одно время с ними в Москве находился новгородский наместник Яков Захарович Кошкин[549], активный проводник московской политики.

Посланцы передали Ивану III письмо ливонских городов с изложением жалоб на новый порядок торговли солью и медом, а также другие новшества, противоречившие старине[550]. Ганзейцы просили московского государя устранить их и пожаловать им разрешение торговать в Новгороде не только с новгородцами, но и с купцами из других русских городов. Просьбу они мотивировали тем, что купцы, которых «теперь в Новгороде не так много», не обладают средствами, достаточными для ведения торговли, и обитателям Немецкого подворья некому сбывать завезенный товар[551]. Из-за массового вывода новгородских купцов и дефицита дееспособных торговых партнеров обитатели подворья оказались в очень тяжелом положении. По этой причине Хартвиг и Хагенбек призывали великого князя воспрепятствовать торговле в Новгороде граждан городов, не входивших в Ганзейский союз[552]. Камень был брошен в сторону Нарвы, которая не являлась ганзейским городом, но к концу XV в. превратилась в один из самых процветающих городов Восточной Прибалтики.

Ответ великого князя был уклончив. В отношении взвешивания соли и меда Иван III велел передать, что намерен блюсти интересы русского купечества и, поскольку ганзейцы произвольно меняют емкость мешков и бочек, будет требовать взвешивания. При этом он слукавил, заявив, что это касается только их продажи новгородским купцам, а другие ганзейцы могут, как и прежде, продавать свои товары без взвешивания[553].

С остальными жалобами ливонских городов великий князь обещал разобраться лично во время предполагаемой поездки в Новгород. Хартвиг и Хагенбек должны были ожидать его там, «чтобы узнать, кто из двух сторон прав, а кто не прав (umme to weten, wol recht offte unrecht is van beiden syden)». Решение московского государя не подлежало обсуждению, и, приняв его, ганзейцы оказались в сложном положении. Намерение великого князя «приговорить» правого и виноватого в Новгороде создавало прецедент и означало, что отныне при разрешении конфликтов ганзейцев с новгородцами в качестве единственной, не признающей апелляций судебной инстанции будет выступать великий князь Московский. Трудно было вести речь о партнерстве, которое предполагалось стариной, ибо великий князь «жаловал» иноземных купцов своей милостью, воплощая ситуацию, которой ганзейцы старались избежать, отказываясь от включения в преамбулу договора 1487 г. формулу «челобитья».

После возвращения посланцев городской совет Дерпта связался с Ревелем и Ригой для обсуждения ситуации. Она показалась настолько сложной, что решили созвать ландтаг и отправить к Ивану III более представительное посольство[554]. Ревельские ратманы полагали в отношениях с великим князем проявить принципиальность и сопротивляться его давлению. Они предложили в соответствии со «стариной» в ответ на нарушение договора вывезти товары из Новгорода и закрыть Немецкое подворье[555]. Предложение не прошло, и о попытках давления ганзейцев на Ивана III неизвестно.

Ревельские власти раньше других осознали бесперспективность дальнейших переговоров с великим князем, а потому отказались участвовать в организации нового посольства в Москву[556]. Они решили обратиться к заступничеству Ганзы и просили совет Любека переговорить о затруднениях, которые испытывала ганзейская торговля в Новгороде, с московскими послами к императору Фридриху III[557]. Ратманы Любека выполнили просьбу, и из Любека к великому князю было отправлено послание, к которому ревельцы присоединили свое письмо[558], но эффекта это не произвело — московский государь лишь повторил решение «приговорить» по всем спорным вопросам в присутствии ганзейских представителей по приезде в Новгород[559].

Инструкции Ивана III послам в Европу предписывали им после вручения посольских грамот, которое нужно было производить стоя (из почтения к пославшему их государю), все переговоры с членами городских советов вести только сидя[560]. Когда бургомистр Ревеля принял грамоту великого князя, не поднимаясь со своего места, он тем самым несказанно того оскорбил[561]. Было ли это сделано намеренно, и если так, то с какой целью, судить трудно. Для Ивана III форма общения имела большое значение: указывая послам сидеть при переговорах с руководством ливонских городов, он тем самым подчеркивал их низкое положение. Возможно, ревельские власти, сохраняя верность традициям, в очередной раз хотели продемонстрировать Москве намерение вести переговоры на равных.

Летом 1489 г. русско-ганзейские отношения продолжали развиваться в сторону дестабилизации. Великий князь Московский в Новгороде так и не появился. Вместо этого в конце июля — начале августа 1489 г. существенно возросли «весовые деньги» (весчее) за взвешивание товара[562]. С помощью подобной меры власти города пытались как-то компенсировать падение доходов от «заморской» торговли, которая при сложившихся обстоятельствах — депортации купцов, нарушении старины, уменьшении числа иноземных купцов, приезжавших в Новгород[563], не переставала сокращаться. 18 августа об увеличении весчего узнали в Дерпте и Ревеле[564], после чего ревельцы повысили тарифы за взвешивание товаров русских купцов настолько, как в Новгороде. Ревельские власти полагали, что великий князь не преминет обратить на это внимание и остановит торговую войну, поскольку в Ревеле находились лично ему принадлежавшие товары[565]. Ситуация могла оказаться очень опасной, поскольку Иван III не прощал подобного обращения. Это отлично понимало руководство Ганзы, а потому из Любека в Ревель пришло письмо с предостережением и рекомендацией держаться с русскими как можно осторожнее и не давать повода еще более ухудшить условия пребывания ганзейских купцов в Новгороде[566]. Однако власти Ревеля продолжали стоять на своем. В конфиденциальном письме руководству Ганзы они даже предлагали обсудить целесообразность дальнейшего пребывания ганзейцев в Новгороде[567].

Вероятно, опасения Любека оказались напрасными. 1490–1491 гг. в русско-ганзейских и русско-ливонских отношениях оказались на удивление спокойными. Из документов тех лет мы узнаем, что морское сообщение между Любеком и Ревелем стало опасным из-за пиратов[568], о том, что новгородские гости переняли у Любека новый порядок судовождения и фрахта[569], но нет упоминаний о новых шагах московского правительства против Ганзы. В ганзейской переписке мелькали сообщения о посольствах великого князя, следовавших в Европу и обратно, о просьбах содействовать их передвижению, с которыми Иван III обращался к советам ливонских городов и Любеку, а также о расположенности ганзейцев, ливонских и «заморских», прислушиваться к подобным пожеланиям.

Создавалось впечатление, что период болезненной перестройки русско-ливонских отношений, неизбежный после включения Новгородской земли в состав Московской Руси, завершился.

У великого князя не было намерения завоевывать Ливонию, поскольку перед ним стояли задачи, связанные с собиранием русских земель и воссозданием его «отчины». Документы конца XV столетия не содержат свидетельств того, что он причислял к ней Ливонию, которая для него была законным владением магистра Ливонского ордена («князя мистра»). Это неточно отражало реалии политического устройства Ливонии, зато позволяет усомниться в существовании угрозы со стороны Москвы. Главное внимание Ивана III в 1470–1480-х гг. было приковано к поиску средств для окончательного освобождения Московского государства от унизительного подчинения Золотой Орде, а также присоединению Великого Новгорода (1478), Твери (1485), Казани (1487) и Вятки (1489). Это позволяло Ивану III именоваться «государем всея Руси» и претендовать на «цесарское» достоинство.

Ливония не вписывалась в круг этих задач. В русско-ливонских отношениях возникла несвойственная им ранее напряженность, вызванная соседством Ливонии с владениями великого князя, превращением последнего в ведущего фигуранта и негативным восприятием Москвы и ее государя, которое сложилось у ливонцев в процессе их общения с новгородцами, псковичами и литовцами. Слухи и страх неизвестности породили убежденность в злонамеренности Ивана III и его желании завоевать Ливонию. Также позже будут говорить о том, что государь готовится поработить ганзейские города и «немецкую нацию», и даже все католическое христианство.

К началу 90-х гг. русско-ливонские отношения обрели стабильность и имели тенденцию к поступательному развитию. Стоял вопрос о включении Ливонского ордена в состав антиягеллонской коалиции, над созданием которой усиленно работал Иван III, расширения экономических контактов Новгорода с ганзейскими городами Ливонии и Германии. А это могло осуществиться лишь при соблюдении сторонами договоров, и в первую очередь торгового мира 1487 г.

Глава 2 Москва и Ливония в большой европейской политике рубежа 1480–1490-х гг.

Жители Ревеля в марте 1489 г. стали свидетелями прибытия посольства великого князя Московского, направлявшегося на рейхстаг в Нюрнберг, где их ожидали император Фридрих III Габсбург и его сын, римский король Максимилиан. Нет сомнений, что отцы города устроили послам торжественный прием, а те вручили бургомистру богатые дары, а также послание московского государя с просьбой о содействии посольству при отправке его в Германию. Столь же несомненно, что возглавлявшие посольство московские бояре получили заверения в том, что ревельский магистрат будет всячески помогать и им, и прочим посланцам великого князя в выполнении столь ответственных миссий. Так при участии ливонских городов началось вхождение Московского государства в большую европейскую политику, которое самым серьезным образом повлияло на развитие русско-ливонских отношений конца XV в.

«Большая политика» составляла неотъемлемую часть международной обстановки начала Нового времени. В прошлом остался период противостояния империи и папства, но воплощенная в нем идея полновластия в пределах всего католического сообщества продолжила свое существование в династических притязаниях австрийских Габсбургов. Папство пыталось им противодействовать, однако главными противниками объединения Европы под скипетром австрийского дома выступили самые могущественные светские государи — короли Франции на Западе и польско-литовско-чешские Ягеллоны на Востоке. Борьба обещала быть ожесточенной и требовала от сторон тщательной военно-технической и дипломатической подготовки. С XIV в. европейские международные отношения предполагали формирование военно-политических блоков, от участия в которых зачастую зависел исход военных и дипломатических кампаний. Включение в большую политику того или иного государства означало его вхождение в одно из таких образований, а внешнеполитический успех государей во многом зависел от результативности возникшего партнерства.

В силу периферийного положения и скромных возможностей Ливония никогда не претендовала на участие в большой политике, но Московское государство по мере развития и территориального расширения стало проявлять к ней нескрываемый интерес. После освобождения от ордынского ига перед великим князем Московским вставала проблема определения своего статуса. У самого Ивана III сомнений не возникало — раз подвластное ему государство оказалось в состоянии сокрушить власть татарских «царей», значит, быть ему «царством», а ему, великому князю Московскому, — «царем». К тому же подводила его и вера в существование высшей, духовной эманации государственной власти, определяемой понятием «православная империя». Ее сущность определялась присутствием Божественной воли, направлявшей действия государя, отчего все проявления его политики воспринимались как реализация высшей воли. Таким качеством обладали византийские императоры, а после падения империи под ударами турок оно, как представлялось Ивану III, волей Всевышнего транспонировалось в Московскую Русь. В результате она превратилась в преемницу великой Ромейской державы, обретя статус царства. Великий князь Московский стремился добиться для себя права именоваться царем еще и потому, что тем самым повышались его шансы на успех в деле объединения русских земель и разрешении конфликта с главным противником Московского правящего дома королем Польским и великим князем Литовским Казимиром IV Ягеллоном.

Европа восприняла новый титул московского государя довольно спокойно. В западноевропейских документах Ивана III подчас именовали «императором» (Kaiser), принимая в расчет то обстоятельство, что он подчинил себе ряд государств и, располагая фактически неограниченной властью, являл собой, по представлениям европейцев, носителя императорского достоинства[570]. Единственный католический государь, который категорически возражал против признания императорского статуса «Московита», как и против желания Ивана III именоваться «государем всея Руси» — Казимир IV. Ягеллонам принадлежали значительные земли с православным русским населением с Киевом и Смоленском, и они также имели право использовать в титуле определение «русский», считая новое титулование великого князя Московского претензией на расширение за счет литовских владений. Оба государя именовались великими князьями, и поэтому дополнение в виде слов «государь всея Руси», а тем более «царь», на использовании которого настаивал московский государь, акцентировало его более высокое положение и вызывало раздражение великого князя Литовского. Закрепление за Иваном III нового титула предполагало тяжелую борьбу с литовскими государями, исход которой в конце XV в. еще не был ясен.

Иван III понимал, что ему противостоит сильная держава с большими материальными и людскими ресурсами, опиравшаяся на поддержку Польского королевства. Признание его Западом в качестве «императора» и «государя всея Руси» имело чрезвычайно важное значение. Добиться этого оказалось непросто. На протяжении длительного времени дипломатические контакты великих московских князей со странами Западной Европы ограничивались той же Литвой, Ливонией (при посредничестве Новгорода и Пскова), а с середины 80-х гг. XV в. — Венгрией. Европейские государи не спешили направлять послов к великокняжескому двору, поскольку Московская Русь находилась вне ареала их традиционных контактов, была им почти неизвестна и, вероятно, мало интересна[571]. Легко понять значение, какое могло иметь для великого князя Московского признание его высокого достоинства императором Священной Римской империи Фридрихом III. Случись такое, и вся католическая Европа узнала бы о Иване III как «государе всея Руси», законном преемнике золотоордынских царей и византийских басилевсов.

В 1486 г. при дворе великого князя стало известно о пребывании в Москве силезского рыцаря Николая Поппеля, который, по его словам, путешествовал по Европе частным образом, запасшись, однако, письмами императора Фридриха III[572]. Они-то, по-видимому, и привлекли внимание окружения великого князя. Поппеля в Москве приняли как подозрительную личность и даже литовского шпиона, но именно ему судьба судила стать у истоков дипломатических отношений Московского государства со Священной Римской империей. Начальный их период длился недолго, с 1489 по 1493 г., однако в силу своей неординарности оставил довольно заметный след в отечественной истории.

В начале 1489 г. Поппель вернулся в Москву уже как полномочный имперский посол[573]. Он сообщил великому князю о «большой милости и приятельстве» императора, а также передал предложение заключить брак одной из княжеских дочерей с племянником императора маркграфом («маркробием») Альбрехтом Баденским, а другой — с маркграфом Баденским Сигизмундом, старший брат которого был женат на дочери польского короля Казимира, или Иоганном Саксонским. Иван III посчитал, что такие брачные союзы низводят его до ранга имперского князя, и отклонил их[574].

Во время отпускной аудиенции великий князь пообещал направить к императору Фридриху посла для подтверждения «любви и дружбы». Поппель испросил позволения говорить с Иваном III с глазу на глаз и, когда удостоился этой милости, предложил ему стать «верным служебником» императора и получить из его рук королевский венец. Включение Московского государства в политическую структуру Священной Римской империи для Ивана III было неприемлемо, и через дьяка Федора Курицына он решительно отказался от подобной чести, подчеркнув при этом суверенность и божественное происхождение своей власти. «Мы Божьей милостью государи на своей земле изначально, от первых своих прародителей, а постановление имеем от Бога, как наши прародители… а постановления, как есми наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим»[575]. Так был сформулирован принцип суверенитета России, исключавший любую форму зависимости Московского государства от иностранных держав. Отказ не означал разрыва отношений Ивана III с Габсбургами: великому князю был крайне необходим равноправный союз с западной империей, призванный подкрепить международный авторитет Москвы.

Прежде чем затронуть в разговоре тему величия и прерогатив императорской власти, Поппель выступил ходатаем за Ливонию, действуя, по его словам, в рамках поручения, полученного от магистра Ливонского («Вифляндского») ордена Иоганна Фрайтага фон Лорингхофена. Магистр, с которым имперский посланец, будучи проездом в Ливонии, имел разговор, просил передать великому князю свою жалобу на псковичей, которые захватили земли ордена (надо думать, речь идет о Пурнау) и продолжают совершать нападения на его страну[576]. Поппель, который не обладал ни особым умом, ни тактом, счел нужным сослаться на непререкаемый авторитет императора и объявил, что живущие во владениях Ливонского ордена «немцы Вифлянские земли подданни суть царству государя нашего»[577], а потому могут рассчитывать на его защиту. Претендовал ли в действительности император Фридрих на роль защитника Ливонии, мы не знаем, хотя все сказанное Поппелем вполне соотносится с политикой Габсбургов в отношении Немецкого ордена[578]. Не исключено, что имперский посланец действовал в рамках полученных инструкций, но при этом явно не учел, что в русско-ливонских отношениях великий князь никому не собирался уступать своих прерогатив. В желании сблизиться с императором Иван III был далек от признания за ним роли верховного арбитра в споре с ливонцами из-за пограничных рубежей. Разговор о «немцах Вифлянские земли» был прекращен, но эта произнесенная императорским посланцем реплика впервые с момента начала русско-имперских переговоров обозначила проблему Ливонии, которая будет в них постоянно присутствовать, то выступая на авансцену, то вновь исчезая в хитросплетениях политических расчетов.

Заинтересованность в установлении тесных отношений со Священной Римской империей проявила себя в поспешности, с которой Иван III подготовил ответное посольство. Не успел Поппель покинуть Москву, как 22 марта 1489 г. через Новгород, Ревель и Любек в Германию направились дипломаты Юрий Траханиот, Иван Халепа и Костя Аксентьев, которым надлежало завязать контакты с первыми лицами империи. Узловой темой должна была стать перспектива династического союза. «Верющая грамота» не содержала указаний о предложении военно-политического пакта, направленного против Ягеллонов. Послам было поручено передать Фридриху III, что единственным, кого Иван III желал бы видеть своим зятем, является сын императора, римский король Максимилиан Габсбург[579]. Подобное родство ускорило бы процесс признания высокого статуса московского государя, женатого на племяннице византийского императора, обеспечив ему укрепление авторитета внутри государства и политический вес в Европе.

Через Нарву и Ревель посольство проследовало в Любек, оттуда — в Кельн и далее во Франкфурт-на-Майне, где заседал рейхстаг. 25 июля 1489 г. послы великого князя были удостоены торжественного приема императором Фридрихом III, преподнесли ему и его сыну драгоценные подарки, уверив их в желании московского государя утвердить со Священной Римской империей «мир и любовь». Отдельное послание предназначалось Максимилиану: великий князь сообщал, что желает состоять с ним «в любви и приятельстве», основанных на прочных контактах[580]. Несмотря на некоторую произвольность обращения, Максимилиан предложением заинтересовался и поручил известному дипломату и специалисту по северным странам Георгу фон Турну (в русских документах — Делатор, от итальянского варианта написания фамилии фон Турна de la Torre)[581] обсудить с русскими послами возможность оформления альянса с великим князем. Римского короля не смутило даже то, что сам император после конфиденциального разговора с русскими послами от дальнейшего общения отказался и ответного посольства в Москву не направил.

Максимилиан не спешил, как отец, отказываться от переговоров с Иваном III. 22 июля здесь же, во Франкфурте, при посредничестве папского легата Раймунда Перуджийского он заключил мир с французским королем Карлом VIII, после чего его внимание сфокусировалось на Венгрии, где ожидали скорой смерти короля Матвея Корвина. Венгерский король, не имевший законных наследников, хотел передать корону своему внебрачному сыну Иоанну и тем самым предотвратить подчинение Венгрии иноземным государям, но кандидатура не нашла поддержки Римской курии. Максимилиан был не прочь занять освободившийся престол, но на него претендовал также старший сын польского короля Казимира король Чешский Владислав Ягеллон, имевший в Венгрии многочисленных сторонников. За Максимилианом стоял римский папа, ожидавший от своего протеже активной подготовки крестового похода против турок, но сыну императора нужна была помощь сильного союзника, способного предоставить войска для борьбы с могущественными Ягеллонами. Иван III на эту роль подходил идеально.

Курия идею такого союза не одобрила, и 1 августа 1489 г. кардинал Раймунд Перуджийский, получив соответствующие указания из Рима, как папский легат объявил о пожаловании индульгенции каждому, кто выступит в поход против турок. Привилегия имела силу в Германии, Скандинавских странах, Ливонии, Пруссии и в России[582]. Возможно, этот курьез явился следствием пребывания в Риме послов Ивана III — Мануила и Дмитрия Ралевых, которые прибыли к папскому двору осенью 1487 г. с известием о взятии Казани и просили у папы для великого князя, который, по их словам, являлся ревностным борцом против ислама, королевскую корону.

Для продолжения диалога Турн по распоряжению своего государя последовал с русскими послами в Москву. На пути из Германии посольскому поезду была предоставлена «зеленая улица»: у послов были письма Максимилиана Любеку. Любек, в свою очередь, осенью 1489 и весной 1490 г. предоставил им рекомендации для передачи ревельскому совету. Власти ганзейских городов были уверены, что великий князь будет благодарен за оказанную послам помощь и нормализует их торговлю в Новгороде[583]. Для русских посольств 1489–1494 гг. в Германию и Италию путь через Нарву, Ревель и Любек стал привычным.

Во время пребывания Георга фон Турна в Москве в июле-августе 1490 г. стороны обсудили представленный им проект договора об оказании Иваном III военной помощи римскому королю в борьбе за Венгерию. Турна интересовала также возможность предоставления великим князем войск для подавления мятежа во Фландрии и против короля Франции[584]. Обязательства имперской стороны при этом не оговаривались. Представители великого князя тактично оставили в стороне намерение Габсбурга использовать ресурсы Московского государства в династических интересах. Вместо этого Турну была передана «утвержденная грамота», в которой говорилось, что Иван III желает быть «в любви, и в братстве, и в единачестве» с королем Максимилианом против совместных врагов, — каких именно, не уточнялось. Новое русское посольство должно было доставить грамоту римскому королю, чтобы тот скрепил ее крестоцелованием, вслед за чем Иван III утвердит ее клятвой в присутствии имперского посла. Текст грамоты создавался в Москве, а на случай, если Максимилиану захочется внести в него изменения, их суть, изложенную на бумаге «русским письмом», надлежало довести до сведения великого князя через его послов[585].

Интерес московского государя к договору с Максимилианом подогревало то обстоятельство, что сын императора официально попросил руки великой княжны и даже уполномочил Турна вести переговоры о размере приданого. Последний вопрос остался без ответа. Турна Иван III пожаловал званием «золотоносна»[586], но, сославшись на русский обычай, не позволил увидеть невесту и настаивал на том, чтобы в случае заключения брака ее не принуждали принимать католичество, в чем ее предполагаемый супруг должен был присягнуть[587].

Турну были пожалованы богатые подарки. Не менее щедрым показал себя великий князь и в отношении Максимилиана, но императору Фридриху не отправил ни даров, ни послания. Турн указал Ивану III на упущение, но тот ответил, что ничем императору не обязан, поскольку император после приема послов во Франкфурте не послал ему, как подобало, ответного посольства[588]. Чувствовалось, что великий князь был сильно оскорблен и надолго запомнил обиду. Через несколько лет Николай Поппель пришлет Ивану III богатые дары, сопроводив их просьбой отправить в подарок императору пару оленей для зверинца, но великий князь даров не примет и просьбу не выполнит[589].

Летом 1490 г. предварительные переговоры о заключении брака Максимилиана с дочерью великого князя благополучно завершились. Турн покинул Москву, а Иван III, спеша претворить блестящий проект в жизнь, велел послам Юрию Траханиоту и Василию Кулешину собираться в Германию. Оригинал сопроводительного письма от 16 августа 1490 г. был обнаружен Г. Висфлекером[590]. Послы везли проект договора, который, в отличие от предлагавшегося Турном, содержал конкретные обязательства сторон. «А быти и нам с тобою на Казимера на короля и на его дети заодин и до живота; а тебе с нами бытии на Казимера на короля заодин и до живота». Иван III должен был поддержать Максимилиана, когда тот начнет «Угорского королевства себе доставати», и, в свою очередь, рассчитывал на помощь союзника в случае, если начнет воевать с сыном Казимира великим князем Литовским Александром за Киев[591]. Осторожность подсказала великому князю не уточнять ни размеры, ни сроки предоставления помощи. Если бы у Максимилиана по ходу переговоров возникли вопросы, послам не следовало на них отвечать, переадресовав их непосредственно московскому государю.

Конкретика в московском варианте договора появилась отнюдь не случайно. 6 апреля 1490 г. умер венгерский король Матвей Корвин, и смерть его, как и предполагалось, повлекла за собой тяжелую войну между Максимилианом Габсбургом и Владиславом Ягеллоном, на стороне которого выступил Казимир IV и его брат Ян Ольбрахт[592]. Сначала удача улыбнулась Максимилиану — 19 августа 1490 г. занял Вену, а 17 ноября во главе многочисленного войска овладел венгерской столицей Будой, но из-за недостатка денег не смог развить свой успех. Чтобы заручиться помощью имперских «сословий», Максимилиан собрал рейхстаг в Нюрнберге, куда 22 марта 1491 г. и прибыло новое московское посольство. О браке Максимилиана с дочерью великого князя русские послы на сей раз речь не заводили, поскольку уже знали, что «король обручал до их приезда у Бретанское кнеини дочерь»[593], — посватался к герцогине Анне Бретонской. Водоворот дебатов о финансировании венгерского предприятия, свидетелями которого они стали по приезде в Нюрнберг, помог им обнаружить «болевую точку» внешней политики Габсбургов и продолжить диалог по политическому сближению Ивана III с Максимилианом.

Контакты, которые великий князь еще в 1480-х гг. наладил с Венгрией и Валахией, позволяли ему быть в курсе положения дел в Восточной Европе, а потому предложенный им вариант русско-имперского договора, предполагавший ведение обоими государями совместных военных действий против Ягеллонов в Венгрии и Литве, был злободневен и давал возможность строить их отношения на взаимовыгодной основе. Это работало на идею равновеликости государей, привлекательную для великого князя Московского. Вместе с тем договор не обязывал великого князя предоставлять Максимилиану поддержку в его конфликтах с городами Фландрии и французским королем, что походило на помощь вассала сюзерену. И чтобы окончательно избежать такого уподобления и подчеркнуть равенство сторон, в дипломатической переписке тех лет Иван III именуется не просто «великим князем», а «государем всея Руси». Не исключено также, что именно тогда в употребление была введена печать великих московских князей с изображением двуглавого орла, заимствованного из западноевропейской имперской геральдики[594].

Расчет великого князя оправдывался: Максимилиан, крайне нуждавшийся в помощи и союзниках, принял предложенный ему вариант договора и 23 июня присягой утвердил докончальную грамоту, и московские послы с легкой душой отправились в обратный путь.

Мало кто тогда предполагал, что развитие дипломатических отношений московского государя с Габсбургами скажется на ситуации в Прибалтийском регионе и во многом предопределит отношение великого князя к Ганзе, ганзейскому присутствию в Новгороде и к Ливонии. Между тем Д. Феннелл в 1963 г. заметил, что период русско-имперских переговоров на удивление точно совпадает с благоприятным режимом, созданным великокняжеской администрацией для ганзейской торговли[595]. В марте 1487 г. был утвержден русско-ганзейский торговый договор. О затруднениях в торговле солью и медом, которые стали испытывать ганзейские купцы в Новгороде, ратманы Любека говорили с послами великого князя, когда они в 1489 г. проезжали через их город и те пообещали ганзейцам похлопотать перед Иваном III. Сделали ли они это, мы не знаем, но посольство ливонских городов, посетившее вскоре Москву, нашло милостивый прием.

Благоприятной ситуацией не преминул воспользоваться и ливонский магистр Фрайтаг, желавший продлить перемирие с русскими. В письме от 2 апреля 1489 г. Иоганну Тифену, штатгальтеру Немецкого ордена, исполнявшему обязанности главы вместо умершего верховного магистра Мартина Трухзеса, он сообщил, что вместе с архиепископом Рижским и епископом Дерпта намерен направить в Новгород посольство для продления мирного договора. Надежд на успех магистр не питал, поскольку неоднократно получал сведения о намерении русских начать войну с Ливонией. Фрайтаг заявил о своей готовности 25 июля прибыть в Кенигсберг на выборы верховного магистра[596]. Летом истекал срок русско-ливонского перемирия, и при реальной внешней угрозе его отъезд стал бы неоправданным риском. Русско-ливонские отношения в тот период отличались стабильностью. Утверждение о готовившейся агрессии можно объяснить приверженностью магистра к речевым штампам и отказом Ивана III откликнуться на просьбу, переданную через Николая Поппеля, пересмотреть условия договора 1463 г. о передаче Пскову ливонских земель. В сентябре 1489 г. Новгород заключил с Ливонией мир еще на два года; перемирие Пскова с Дерптом продлевалось на пять лет. 29 октября магистр Фрайтаг со спокойной душой мог отправиться в Пруссию на церемонию принесения присяги новым верховным магистром Немецкого ордена Иоганном Тифеном, назначенную на 10 ноября 1489 г.[597]

Благосклонность Ивана III в отношении Ганзы и Ливонии в конце 80-х — начале 90-х гг., вряд ли можно объяснить намерением великого князя расширять международные торговые связи Московского государства, поскольку как у него самого, так и у его ближайших преемников на престол отсутствовал вкус к экономике, который породил все формы европейского протекционизма ХVІ–ХVІІ вв. Причин этой необычной расположенности можно назвать много.

Во-первых, Ливонию в Московском государстве называли «Немецкой землей», а ливонцев-«немцами», «поддержавниками» императора (заявление о том Поппеля в 1489 г. в окружении Ивана III возражений не вызвало). Уже по этой причине в отношении их великому князю следовало проявлять внимание и «бережение», во всяком случае до тех пор, пока сохранялась надежда на получение дивидендов от тесного общения с Габсбургами.

Во-вторых, русско-ганзейская торговля, ключевые позиции в которой принадлежали ливонским городам, в значительной мере обеспечивала Московское государство многими стратегическими товарами. Готовясь к вооруженному противостоянию Ягеллонам, Ивану III нужны были если не дружеские, то ровные отношения с Ливонией и Ганзой.

В-третьих, Ливонский орден под руководством магистра Иоганна Фрайтага фон Лорингхофена на рубеже 80-х и 90-х гг. XV в. уверенно «шел в кильватере габсбургской политики к длительному союзу с Москвой»[598]. Вооруженное противостояние Московскому государству в 1480–1481 гг. взывал к осмотрительности. Орден же мог оказаться полезен великому князю в борьбе с Ягеллонами.

В-четвертых, уже с 70-х гг. XV в., раньше других, Ливония и Ганзейский союз, стараясь расположить к себе Ивана III и его сына-соправителя Ивана Молодого, признавали их «царями» и «великими государями»[599].

Наконец, по коридору Новгород — Нарва — Ревель — Любек в Европу и обратно следовали русские и имперские послы, избегавшие опасных маршрутов через подвластные Ягеллонам Польшу, Литву и Пруссию. По ливонским и ганзейским документам посольствам была предоставлена «зеленая улица». Руководство Ганзы, Любек, рассчитывая на благосклонность великого князя, принимало меры, чтобы дорога послов была безопасной и комфортной[600].

Задачи, которые стояли перед Иваном III, вынуждали его вести себя лояльно по отношению к Ганзе, Ливонии и Ливонскому ордену. Поздней осенью 1490 г. между орденом и новгородскими наместниками возобновились переговоры о продлении мира[601], который в связи с местом Ливонского ордена и его магистров в Ливонии, можно считать полноценным межгосударственным договором. После завершения Русско-ливонской войны 1480–1481 гг. условия русско-ливонских перемирий 1481, 1483, 1487, 1489 гг. орденом в целом соблюдались. Русские летописи не упоминают о нападениях «немцев Вифлянской земли» в эти годы на русские земли.

Магистру Иоганну Фрайтагу очень хотелось поскорее, до истечения срока перемирия, то есть до начала октября 1491 г. обеспечить Ливонию гарантией внешнего мира, поскольку орден все еще воевал с Ригой, а подвластная ему страна находилась в состоянии разрухи. В начале 1491 г. он направил к Ивану III посольство во главе с вассалом ордена Симоном фон дер Борхом («Семионом Варковым»), которое 15 февраля 1491 г. прибыло в Москву[602]. Великий князь оказался настроен милостиво и пообещал послам продлить мирный договор с Ливонией. Будущий магистр, а тогда ландмаршал ордена Вольтер фон Плеттенберг в письме верховному магистру Тифену расположение великого князя объяснял угрозой очередного татарского нашествия. По словам ландмаршала, татары нанесли Ивану III такое поражение, что он «чуть было не пустился в бегство» («halff upp de vlucht gesath hadde»)[603]. Г. Козак сомневался в достоверности иформации[604]. Казань уже покорилась великому князю, Золотая Орда не оправилась от поражения, которое годом ранее она потерпела от крымского хана. Татарские царевичи на московской службе хотя временами и своевольничали, но весной 1491 г. вместе с московскими полками готовились выступить в поход против Золотой Орды. Правильнее связать расположение Ивана III с переговорами с Максимилианом Габсбургом, достигшими кульминациии как раз тогда, когда посольство Симона фон дер Борха находилось в Москве.

Надеясь на военную помощь великого князя Московского, Максимилиан 22 апреля скрепил договор с ним крестоцелованием. Московскому государству и его союзникам — Крыму и Молдавии (Валахии) — наряду с Данией, Швецией, Ливонией и Пруссией предстояло стать звеном цепи, которой Габсбург намеревался опоясать владения Ягеллонов. Этот грандиозный проект не гарантировал сохранения государствами блока мирных отношений внутри него, Московского государства с Ливонией в том числе. Подобный расклад не пришелся по вкусу Ивану III, не признававшего ни за кем права вмешиваться в его отношения с Ливонией, но в 1490–1491 гг., когда его договор с Максимилианом, казалось, уже начал действовать, великий князь должен был считаться с тем, что правители Священной Римской империи наряду с папами со времен Крестовых походов считались защитниками Ливонского ордена и гарантами безопасности его владений.

Доброжелательный прием в Москве послов ливонского магистра в 1491 г. был только вершиной айсберга великокняжеской политики в отношении Ливонии. Скрытая же ее часть была сориентирована на недопущение распространения власти Габсбургов на Ливонию, близко расположенную к русским границам. Оптимальным вариантом решения проблемы для Ивана III могло стать исключение Ливонии из состава формирующегося альянса, что, однако, не должно было нарушить коммуникации, связывавшие Московское государство с Западной Европой. Еще перед отправкой посольства в Нюрнберг Иван III поручил его руководителям выяснить у римского короля, как он отнесется к тому, чтобы в дальнейшем русские дипломаты добирались к нему в обход Ливонии — через Швецию и Данию[605]. Обоснованием служили ссылки на произвол, который якобы творит орден в отношении послов великого князя[606]. Скорее всего, это был просто штамп, аналогичный «русской угрозе» магистра Фрайтага для получения от Ганзы денег на войну с Ригой. Максимилиан Габсбург с предложением великого князя не согласился[607] и поручил Георгу фон Турну содействовать установлению между Московским государством и Ливонией прочного мира, о чем послы по возвращении из Германии и сообщили своему государю[608]. Ивану III, чтобы не лишиться всех выгод русско-имперского союза, приходилось следовать сближению с Ливонским орденом.

Тем временем посланцы ливонского магистра во главе с Симоном фон дер Борхом отправились в Новгород, где нашли то же радушие, что и в Москве. Совместными усилиями был составлен текст мирного договора, который наместники отправили Ивану III для утверждения. Тот внес в него два новых условия, о которых раньше, во время пребывания ливонцев при великокняжеском дворе, речь не заходила, потребовав от Ливонского ордена обеспечить безопасность русских послов и купцов в Ливонии, а также защиту православных церквей и домов русских людей в ее городах. Посланцы магистра сочли, что утверждение подобных пунктов превышает их полномочия, прервали переговоры и отбыли из Новгорода домой[609].

Срок перемирия истекал в октябре, и Ливония рисковала быть втянутой в конфликт. Магистр Фрайтаг понимал опасность ситуации и 18 октября дал поручение своему переводчику (предположительно Генриху Рёмеру) снова ехать в Москву[610]. Вероятно, посланец магистра достиг соглашения о продлении русско-ливонского мирного договора. В середине ноября магистрат Нарвы уведомил Фрайтага, что в скором времени ожидает приезда новгородских наместников и коменданта «новой русской крепости в Ижорской земле» (Ямгорода), которые должны были выяснить намерения фогта и совета города в отношении дальнейшего соблюдения мира[611]. Вероятно, на встрече в Нарве было достигнуто соглашение о сохранении перемирия в течение последующих двух лет: в следующий раз переговоры возобновились лишь год спустя.

В то же время в большой политике произошли важные изменения. Борьба с королем Франции Карлом VIII ослабила интерес Максимилиана Габсбурга к Восточной Европе. В начале 1492 г. в Москве стало известно, что 7 ноября 1491 г. он подписал с королем Чехии Владиславом Пожонский (Пресбургский) мирный договор, уступив венгерскую корону в обмен на возврат захваченных австрийских земель, денежную выплату и право наследовать Венгрию в случае отсутствия у Владислава мужского потомства[612]. Договор фактически аннулировал все соглашения Максимилиана с Иваном III, ибо вне противостояния с Ягеллонами они теряли смысл.

Принять эту горькую истину великий князь смог не сразу. Георг фон Турн прибыл в Москву 20 ноября 1491 г., чтобы засвидетельствовать утверждение московским государем договора с Максимилианом, что внушало надежду на сохранение отношений. «Князь великий крест целовал перед королевским послом перед Юрьем», подтверждая тем, что будет исполнять союзнический долг и вступит в войну против Литвы[613], и делал вид, что не имеет представления о Пожонском мире. Трудно поверить, чтобы Турн был не в курсе последних политических шагов своего государя. Следует предположить, что его пребывание в Москве в 1492 г. преследовало определенную цель. Несохранившуюся инструкцию ему отчасти заменяет описание маршрута следования Турна и перечень лиц, с которыми он должен был встретиться по пути в Россию и возвращении. Выехав из Любека, где он беседовал с членами городского магистрата, Турн должен был посетить верховного магистра Немецкого ордена Иоганна фон Тифена, губернатора Швеции Стена Стуре, по прибытии и Ливонию провести переговоры с ратманами Ревеля и Риги, магистром Ливонского ордена Иоганном Фрайтагом и ландмаршалом Вольтером фон Плеттенбергом. Посол не должен был утратить расположение великого князя Московского, которого надлежало убедить в необходимости скорейшего мира с Ливонией и Швецией[614]. Вступая в противоборство с французским королем, Максимилиан Габсбург считал целесообразным сохранить блок государств Восточной и Северной Европы, который сдерживал Ягеллонов.

Чтобы прояснить ситуацию, в Германию спешно снаряжается новое русское посольство во главе с Юрием Траханиотом и сыном боярским Кляпиком Еропкиным. Великий князь приказал передать Максимилиану, что знает о его соглашениях с Владиславом, но намерен придерживаться условий договора, а если тот все же захочет вновь «доставати своего отечества Угорского королевства», окажет ему военную помощь.

Тем временем к Максимилиану обратились Гданьск (Данциг), Торунь (Торн) и другие города Поморья, дабы он их «принял под цесарство и держал, как и прочие городы неметские», и защитил от Казимира IV. Максимилиан через Турна предложил Ивану III «взять в свое соблюдение» эти города вкупе с прусским и ливонским подразделением Немецкого ордена[615]. Понять суть этого предложения трудно, поскольку немецкие документы отсутствуют, а пересказ посольских книг неясен. Скорее всего, речь шла о поддержке двух подразделений Немецкого ордена в борьбе с Польшей. Об этом свидетельствуют упоминания Гданьска и Торуни, которые ни при каких обстоятельствах не могли подчиниться Ивану III, а также слова Турна, что прусский и ливонский магистр «поддержавники» римского короля Максимилиана, а ливонские государства — «земли подсудные царства римского и моего государя». Турн выразил надежду, что великий князь Московский впоследствии присоединит к своим владениям новые земли, но с оговоркой — «кроме того места пречистыя госпоже нашей», т. е. орденского государства в Ливонии[616].

Ливония в качестве имперского лена Ивана III не устраивала, а потому он соглашался принять обоих магистров к себе «на соблюдение», но только в том случае, если они будут ему о том «бить челом»[617]. К. В. Базилевич и А. Л. Хорошкевич полагали, что в данном случае «челобитье» означало всего лишь символический жест или вежливую форму обращения[618], но поведение тех, к кому это требование было обращено, свидетельствует об ином. Турн просил великого князя именовать обращение магистров к нему прошением, что более соответствовало реальному статусу Пруссии и Ливонии, неподвластных Ивану III, но тот остался непреклонен. Сами магистры данное предложение вовсе оставили без внимания, хотя нуждались в помощи.

Георг фон Турн, стараясь привлечь Ивана III к союзу с Немецким орденом, допустил серьезную оплошность. Он предложил великому князю прислать представителей в Кенигсберг, где на Троицу 1492 г. предстояло собраться генеральному капитулу Немецкого ордена, чтобы рассмотреть московские обвинения государем и по возможности их удовлетворить[619]. Иван III не признавал коллегиальности власти и не пошел навстречу пожеланиям Максимилиана[620], а его ответ, данный Турну, был расценен в Ливонии как оскорбительный («frevele antworth»), за которым, по мнению магистра Фрайтага, могло последовать объявление войны[621]. Возможно, это обстоятельство побудило магистра сразу по возвращении Рензинга из Москвы созвать ландтаг[622]. В Иванов день (24 июня) 1492 г. ландсгерры и представители ливонских «сословий» прибыли в Вальк, чтобы решить вопрос нейтрализации угрозы, хотя никто не знал, решится великий князь на войну с Ливонским орденом или нет. Собрание приняло решение объединить усилия «сословий» с оговоркой, что Ливония вступит в войну с русскими только в крайнем случае[623].

Многое зависело от развития русско-имперских отношений, переживавших глубокий кризис. Максимилиан, предложив великому князю отказаться от борьбы с Литвой и выступить под эгидой Габсбургов против Польши как рядовому члену коалиции, не понимал своего союзника, его намерений и непроизвольно оскорбил, чье самолюбие уже было задето необязательностью в венгерских делах и брачных договоренностях. Признаки раздражения Ивана III вскоре можно было наблюдать воочию на русско-ливонской границе. Весной 1492 г. на реке Нарове началось строительство новой русской крепости Ивангорода. «В день Тела Господня [21 июня] [14]92 года, — повествует автор «Прекрасной истории», — был заложен первый камень в основание новой мощной крепости, названной Ивангородом, которую великий князь Московский, русский император (der russen keyser), приказал построить на пустом месте (af nуе), начиная с фундамента, и которую, как уже было сказано, приказал назвать своим именем. Эта крепость расположена на участке rusker (?) земли, где никогда прежде ничего не строили, и поскольку грунт там был каменистый, то в первую очередь там наломали камней и таким образом разом возвели стены и окружили крепость рвами. Расположена она прямо против города и замка Нарвы, принадлежащих благословенному Немецкому ордену в Ливонии, и настолько близко, что не будь реки по названию Нарова, расстояние между ними измерялось бы одним небольшим выстрелом аркебузы (armbostes schothe). Вопреки всем прежним договоренностям и перемириям… согласно которым ни одна из двух сторон не должна была [что-либо] строить или возводить вблизи [владений] другой, эту новую крепость начали [строить] и завершили с такими усилиями и с такой поспешностью, что в день Тела Господня были начаты подготовительные работы, а в день Вознесения [15 августа] того же лета она, укрепленная и обнесенная множеством башен, а также очень высокими, толстыми и прочными стенами, была готова»[624].

Версия о том, что строительством Ивангорода великий князь намеревался создать город-порт для осуществления прямых торговых контактов со странами Западной Европы, является устойчивым мифом отечественной историографии[625]. По ливонским источникам, ливонцев волновало лишь появление близ Нарвы мощной крепости. Это видно из ее первого описания в письме фогта Нарвы Корда (Конрада) Штрика: «Русский замок и палисад на русской стороне еще не закончены, но уже есть четыре башни, стены с зубцами высотой в 7 саженей и башни в 9 саженей высотой… есть четыре стены [образующие] четырехугольник, на каждом углу по башне. А еще, ваша милость, расстояние от палисада внутри замка 80 саженей»[626].

М. Мильчик убедительно объясняет строительство Ивангорода тем, что 6 ноября 1492 г. заканчивался срок русско-ливонского перемирия и «можно было ожидать столкновения с западными соседями»[627], — с той оговоркой, что Ливония и орден Московскому государству не угрожали. Более того: они вели переговоры о продлении мира с новгородскими властями. Между тем строительство крепости велось, как будто война грозила начаться с минуты на минуту, торопливо и не слишком продуманно. В середине августа строительство Ивангорода было прекращено, и крепость стояла безлюдной («теперь там никого нет, кто бы его (замок. — М. Б.) охранял, и он стоит пустой»). Фогт даже предложил магистру совершить вылазку и уничтожить крепость, что, по его мнению, можно было легко совершить — «разве что некоторое кровопролитие может быть с нашей стороны», но магистр согласия не дал.

О строительстве без должной подготовки свидетельствует нехватка строительных материалов. «Теперь они хотят там брать пошлину досками (tymmemn) весь этот год», — заметил все тот же фогт. Прокладка подъездной дороги к Ивангороду начнется лишь в конце 1495 г., а до этого стройматериалы и людей везли лодками по реке. Военного Штрика удивило, что в крепости не были оборудованы артиллерийские позиции («они не выстроили пока никакого укрепления или сруба, откуда могли бы стрелять пушки, что меня очень удивляет»). Этим гарнизон займется лишь в 1500 г.

Местоположение в нескольких сотнях шагов от Нарвы для крепости весьма странное: вся ее небольшая площадь оказывалась в секторе обстрела пушек Нарвского замка. Все наводит на мысль о демонстративном характере строительства. М. Мильчик отмечает, что Ивангородская крепость стала второй по счету после Новгородского кремля, возведенной по приказу Ивана III. Кремль отстраивался, чтобы «стать зримым оплотом власти московского князя в городе, только что присоединенном к Москве»[628]. Таким же символом на границе с Ливонией был задуман Ивангород.

Чтобы не потерять лица, Ивану III срочно понадобилось продемонстрировать Европе могущество и политическую состоятельность. Послам в Германии в 1492 г. надлежало выяснить, какое впечатление произвело в Нарве и Ревеле строительство Ивангорода, а также ужесточение условий торговли в Новгороде[629].

Сообщение о новой крепости от ливонцев попало на Запад. Из событий, имевших отношение к обострению русско-ливонских противоречий, в хронике Каспера Вайнрайха из Данцига отмечено только оно одно[630]; остальные, даже закрытие Немецкого подворья в Новгороде, хрониста не заинтересовали.

Смерть Казимира IV 7 июня 1492 г. стабилизировала обстановку. Королем Польши был провозглашен Ян Ольбрахт, а его младший брат Александр стал великим князем Литовским. Война с Литвой (ведшаяся с 1487 г.) вступала в завершающую стадию, и у Ивана III были основания опасаться, что противник пойдет на заключение союза с Ливонией. Его договор с орденом мог это предотвратить. В конце лета в Ливонии заметили признаки миролюбия русской стороны. Перед 12 августа были прекращены работы на строительстве Ивангорода, а расположенные в округе войска отведены от границы. В крепости остался лишь незначительный гарнизон. Фогт Нарвы, сообщивший об этом магистру Фрайтагу, полагал, что отвод войск был связан с тяжелым поражением московского войска от татар[631]. В это время внимание Ивана III было приковано к литовской границе, и можно предположить, что войска из-под Ивангорода были переброшены туда.

Летом 1492 г. между Москвой и Литвой вспыхнули боевые действия[632], но уже осенью стороны начали переговоры о мире и заключении брака литовского государя с великой княжной Еленой. Тогда в московской дипломатической корреспонденции Ивана III стали величать «царем всея Руси», а шокированным литовцам отвечали: «Кто о сем что-либо хочет узнать, пусть едет на Москву, там ему все разъяснят»[633]. Споры из-за пограничных земель и титулования тормозили переговоры, и мир был подписан лишь в конце 1493 г.[634]

Все это время Ливония ждала нападения. 15 ноября 1492 г. магистр Фрайтаг писал верховному магистру, что он не может понять, продлят русские мир или начнут войну[635]. Беспокойство магистра на сей раз следует признать обоснованным. В начале 1493 г. к Ивангороду стали подтягиваться войска, о чем сообщал 5 февраля епископ Або Стену Стуре и риксрату[636].

Можно предположить, что войска перебрасывались, чтобы заставить магистра подписать договор на русских условиях. Этот прием уже использовался при подписании мира 1472 г. Ивана III не могло не обеспокоить сближение Ливонского ордена с Литвой. В сентябре 1492 г. магистр Фрайтаг направил в Литву посольство, чтобы подтвердить новому государю свою приверженность мирному договору 1435 г., а также договориться о времени и месте проведения размежевания границы. Посольство, по сведениям литовского посла Миколая Петковича, было принято Александром в начале 1493 г. в Лиде. Встреча положила начало сотрудничеству сторон[637].

Но этот обмен посольствами зимой 1492/1493 г. вовсе не означал отказа магистра от мира с Москвой. В начале весны 1493 г. ливонское посольство прибыло на берега Волхова. Посланцами магистра были Иоганн Свартофф, Иоганн Хильдорп, Гартлеф Пеперзак, которого русские называли Артемием, и переводчик магистра Генрих Рёмер. Предполагалось также обсудить условия продления мирного договора между Дерптской епархией и Псковом, для чего в Новгород прибыли вассал дерптского епископа Отто Буксхофден и ратман Дерпта Бертольд Эльзен[638]. Ревель, как ганзейский город, в отношениях с русской стороной руководствовался условиями торгового мира 1487 г., а потому на этот раз отказался от участия в переговорном процессе. Магистр Фрайтаг предполагал, что в качестве гарантов нового мирного договора наряду с ним выступят представители Дерптской епархии и города Дерпта, однако новгородские власти в этом ему отказали. Предлогом послужил все тот же договор 1487 г., который был скреплен печатью дерптского магистрата; что же касается епископа Дерпта, то с ним предполагалось заключение особого договора. Немецкий историк Л. К. Гётц, досконально изучивший содержание русско-ливонских торговых договоров, высказал предположение, что процедура подписания раздельных договоров, несколько различавшихся по содержанию, инициирована Иваном III, старавшимся раздробить силы ливонского государственного сообщества и тем самым затруднить их совместное выступление в случае вооруженного конфликта[639].

Содержание нового договора Ливонского ордена с Новгородом, подобно торговому миру 1487 г., рисует новый порядок русско-ливонских соглашений, возникший после присоединения Великого Новгорода к Московскому государству. Магистр Фрайтаг настоял на исключении из текста челобитья, но не смог удалить статью, запрещавшую оказывать Дерптской епархии военную помощь в случае ее войны с Псковом[640]. Поддавшись давлению со стороны великого князя, он согласился также утвердить три новых пункта. Первый касался безопасности православных церквей в ливонских городах. Мирный договор 1481 г. Пскова и Дерпта его уже содержал, и теперь следовало распространить на всю Ливонию, сделав его гарантом Ливонский орден. Условие это было фактически невыполнимо, поскольку в договоре 12-летней давности речь шла об одном лишь Дерпте, государем которого был епископ, имевший правовые основания для исполнения такого обязательства. Властные полномочия магистра Ливонского ордена в пределах всей страны были ограниченны. В 1491 г., когда великий князь впервые выдвинул требование относительно православных церквей, магистр Фрайтаг, сомневавшийся в своей правомочности решать подобные вопросы, обратился к совету Ревеля, который наотрез отказался признать законность нововведения. В марте 1492 г. представители города с магистром вновь отвергли это предложение, а 31 мая сделали это в третий раз[641]. Подобное упорство нельзя считать проявлением религиозной нетерпимости: православная Никольская церковь в Ревеле пребывала в порядке[642]. Позиция ревельцев объясняется убежденностью в том, что дела, находившиеся в ведении городской общины, не подлежали внешнему вмешательству. Отказ Ревеля поддержать магистра при заключении соглашения о гарантиях православных церквей показал неизбежность затруднений, которые ожидали главу Ливонского ордена при выполнении данного условия.

Второе требование русской стороны было связано с обеспечением безопасности послов великого князя и его подданных не только в пределах Ливонии, как это значилось в договоре 1481 г., но и на море. Осуществление его также сопровождалось осложнениями потому, что Ливонский орден не имел своего флота, чтобы эскортировать корабли и бороться с пиратством. Столь же трудным, на сей раз с юридических позиций, являлось для главы Ливонского ордена выполнение третьего условия. При совершении подданными великого князя криминальных преступлений на территории Ливонии магистр должен был поставить в известность новгородских наместников, чье мнение следовало учитывать при вынесении приговора. Если же ливонские купцы совершали противоправные деяния в Новгороде, то наместникам следовало уведомить магистра. При этом сохранялся пункт договора 1487 г. о том, что уголовные преступления иноземцев подлежали ведению местных судебных инстанций. Уместно заметить, что «совершать обсылку» из Новгорода было не в пример легче, чем из ливонских городов, поскольку в соответствии с грамотой 1478 г. все юридические казусы, связанные с ливонцами, разбирались исключительно новгородскими наместниками. Городские же суды Риги и Ревеля действовали автономно, и там не существовало обычая ставить ландсгерра в известность по всем криминальным делам, а у того не было юридических оснований требовать отчета. Вероятность того, что магистр окажется в курсе всех приговоров по уголовным делам, была мала. Судебные органы епископского Дерпта также были вне ведения орденской юрисдикции.

Условия, на которых настаивал Иван III, содержали в себе скрытую опасность, потому что магистр, на которого возлагалась основная ответственность по их исполнению, в силу специфики ливонской правовой системы не мог этого сделать. Магистр Фрайтаг понимал это, но, желая сохранить для Ливонии мир, вынужден был признать волю великого князя и принять три сомнительных пункта, рассчитывая, возможно, заручиться поддержкой других субъектов власти, которые могли бы разделить с ним бремя ответственности. В частности, он настоял, чтобы договор ордена с Новгородом скрепил печатью и епископ Дерпта, но привлечь к числу гарантов выполнения договора Ревель ему не удалось. Представители города не участвовали в ратификации договора Ливонского ордена с Новгородом, которая состоялась 18 мая 1493 г. в Вендене, и не совершили крестоцелования[643]. Вслед за магистром клятву по соблюдению договора принес рижский архиепископ Михаил Гильдебрандт, который тем самым выразил готовность оказывать ордену содействие в деле сохранения мира. Однако отсутствие гарантий со стороны Ревеля, от которого напрямую зависело исполнение всех трех условий, выходивших за рамки новгородско-ганзейской старины, существенно ослабляло позицию ордена и создавало условия для возникновения конфликтных ситуаций.

В договоре Новгорода с Ливонским орденом 1493 г. было еще больше опасных для Ливонии моментов, чем в тексте торгового мира 1487 г. Проявив пренебрежение к ливонской правовой системе, которая была Ивану III незнакома или непонятна, он навязал магистру Фрайтагу несколько трудноисполнимых обязательств, которые позволяли ему держать главу Ливонского ордена «на коротком поводке». После вступления договора в силу великому князю не составляло особого труда в любой момент найти повод, чтобы шантажировать ливонцев угрозой войны. Пройдет полтора года, и два из трех заложенных в договоре 1493 г. «запала» сработают. Вряд ли великий князь Московский всерьез собирался воевать с Ливонией до той поры, пока не добьется перелома в войне с великим князем Литовским Александром и окончательно не «умиротворил» Казань, однако держать ее под контролем ему было необходимо, чтобы ни страна, ни орден не выступили на стороне Литвы.

Магистр Фрайтаг не сумел противостоять давлению великого князя и принял условие, которое сам же отклонил двумя годами ранее. Его уступчивость объяснялась тяжелым состоянием страны по завершении длительной борьбы ордена с Ригой и уверенностью, что Иван III действительно готовит войну. 10-летний мир давал возможность вывести страну из кризиса и продолжить преобразование ее политической структуры, остановленное внутренней усобицей и внешними осложнениями.

Тем временем в Москве с нетерпением ожидали возвращения из Германии послов Юрия Траханиота и Михаила Кляпика Еропкина. 15 января 1493 г. они прибыли к Максимилиану в город Колберг и приступили к очередному туру переговоров (их описание хранится ныне в Венском государственном архиве). Послы сообщили римскому королю о желании великого князя оказать ему помощь в борьбе за его «отцовскую землю Венгрию». Максимилиан ответил, что теперь он ведет войну с королем Франции, а потому не намерен нарушать условия Пожонского мира и хочет, как потом было зафиксировано в посольских книгах, оставить «Венгрию в противозаконном обладании». Разговор, по-видимому, получился весьма напряженным. Максимилиан оказался недоволен тоном послов. Заявив, что не намерен больше проливать христианскую кровь, он предложил русскому посольству передать своему государю его предложение о присоединении к антитурецкой коалиции, что, по его расчетам, должен был сделать и великий князь Литовский Александр[644]. Это обстоятельство делало предложение неприемлемым. Русские послы оставили его без внимания и, еще раз напомнив римскому королю о поддержке, которую тот получит в случае возобновления войны с Ягеллонами, покинули его резиденцию.

Годом позже Максимилиан, всерьез думавший о привлечении Московского государства к борьбе с турками, намеревался направить к великокняжескому двору еще одно посольство[645], но, по-видимому, отказался от этого намерения.

Подписание мирного договора с Москвой осложнило внешнеполитическое положение Ливонии. Великий князь Литовский был уверен, что за ним последует совместное выступление русских и ливонцев против Литвы, и для выяснения ситуации направил к магистру Фрайтагу посла Миколая Петковича. В случае, если магистр уверит литовского посла в своих мирных намерениях, Петкович должен был потребовать от него подтверждения «вечного мира» с Литвой[646]. Одновременно второй посланец Александра Добергаст Нарбут держал путь ко двору верховного магистра, чтобы довести недовольство литовского государя политикой его «старшего гебитигера» в Ливонии. Нарбут заявил, что орден вступил в переговоры с Москвой и вопреки соглашению о мире с Литвой заключил союз с Москвой. Верховный магистр попытался его успокоить словами о вынужденном характере русско-ливонского соглашения[647]. Неизвестно, принял ли Александр это объяснение, но не преминул попросить у верховного магистра прислать ему солдат на случай войны с Московским государством[648]. Можно спорить об обоснованности опасений литовского великого князя: Литва, по свидетельству русских летописей, располагала во владениях московского государя разветвленной шпионской сетью[649].

Обеспокоенность Александра нашла отклик у его старшего брата польского короля Яна Ольбрахта. Тот начал давить на главу Немецкого ордена после принесения им присяги в июне 1493 г. чтобы тот совместно с ливонским магистром выступил на стороне Литвы. Установление протектората великого князя Московского над орденами в Пруссии и Ливонии, некогда подсказанное Максимилианом, могло стать способом противодействия Ягеллонам. В Ливонию и Пруссию отправились послы Ивана III Василий Асанчук Заболоцкий и Василий Третьяк Довлатов для встречи с обоими магистрами[650]. Содержание их бесед с Иоганном Фрайтагом неизвестно; мы знаем, что московские послы передали просьбу великого князя «скрытно» посадить их на корабль, да еще то, что беседовали они с ливонским магистром сидя, как приказывал им их государь[651].

О том, как повели себя русские послы у верховного магистра Тифена в Кенигсберге, сведений нет[652], но великий князь наказал передать ему следующие слова: «Некоторое время тому назад сын императора Максимилиан, римский король, через своего посла Георга фон Турна нашему господину велел передать, что наш господин магистра Прусского и магистра Ливонского должен взять под свою защиту; и наш господин через того же посла Георга велел отвечать: коли вы по этому делу направите своих послов нашему господину, то наш господин соблаговолит взять вас под свою защиту… И он ждал посольство от вас, однако ваше посольство по сю пору не появилось перед нашим господином. Но если ты желаешь, чтобы наш господин вступился за вас и вас защитил… то незамедлительно направляй к нему своих послов»[653].

Реальность установления зависимости обоих подразделений Немецкого ордена от московского государя представляется более чем сомнительной. Помехой служили и их католический характер, и то, что они создавались для борьбы с «язычниками» и «схизматиками», о чем в конце XV в. руководство ордена стало все чаще вспоминать в связи с проблемой сохранения привилегий ордена. Согласно своему правовому статусу, Немецкий орден зависел от римского папы и императора, и переподчинить его великому князю в ответ на челобитье магистров, не получив на то санкции Святого престола и императора, вряд ли бы удалось. Видимо, не случайно русские послы начали столь важный разговор с упоминания о римском короле Максимилиане, которому вскоре предстояло занять имперский престол, что не помогло. В ответе верховного магистра в вежливой, но не допускающей сомнения форме было дано развернутое объяснение невозможности перехода Немецкого ордена под защиту великого князя[654].

Трудно сказать, понимал ли Максимилиан парадоксальность и правовую несостоятельность своего предложения: речь шла не просто о духовных княжествах, но о политических образованиях, которые к концу XV в. уже обладали всеми атрибутами государственного суверенитета. Подчинить православному государю католические духовно-рыцарские ордена было невозможно. Понадобилось еще 300 лет, чтобы мощный импульс религиозной индифферентности, порожденный эпохой Просвещения, и воля Наполеона заставили признать российского императора Павла I гроссмейстером Мальтийского ордена.

Попытки Ивана III распространить влияние на оба подразделения Немецкого ордена обеспокоили магистров, и они приняли решение как можно скорее наладить отношения с Литвой, по возможности не вступая в открытый конфликт с Москвой. Верховный магистр Тифен направил в Ковно (Каунас), где с конца июля до 10 августа находился великий князь Александр, хаускомтура Рагнита Людвига Зансхейма, чтобы тот объяснил литовскому государю причины отказа верховного магистра от предоставления Литве войска для войны с русскими[655]. Одновременно в Вильно прибыло большое ливонское посольство во главе с комтуром Феллина Веннемаром фон Дельвигом, которое стало дожидаться возвращения великого князя Александра[656]. И хотя недоверие Александра к ливонцам, возникшее при получении известий о русско-ливонском мирном договоре, еще не вполне его оставило, подтверждение «вечного мира» между Литвой и Ливонией было достигнуто. Вскоре в Венден отправилось литовское посольство, которое 6 октября приняло участие в церемонии утверждения нового литовско-ливонского договора ливонским магистром[657].

1 ноября верховный магистр Тифен с удовлетворением сообщил имперскому магистру Андреасу Грумбаху, что теперь Ливонский орден находится в мире со всеми своими тремя соседями — Литвой, Россией и Швецией[658], хотя, как показали дальнейшие события, мир оказался ненадежным. Уже в начале 1494 г. великий князь Литовский, вопреки только что утвержденному «вечному миру» с Ливонией, попытался распространить на нее свою власть. В инструкции послам, которые вели переговоры о мире с Московским государством, предписывалось согласиться с претензиями московского государя на Новгород лишь в том случае, если тот признает право Александра на обладание Ливонией. Если же Иван III отклонит это, послам следовало поставить под вопрос признание его прав не только на Новгород, но и на Тверь[659].

Александру очень хотелось разрушить русско-ливонский альянс и гарантировать содействие Ливонии. Посольские книги по этому поводу содержат запись: «Да говорили [литовцы] о Новегороде и о Ноугородских волостей доходах, и о Пскове, и Тфери да иные многие речи говорили. И бояре ему Новгорода и волостей Новгородских доходы и Псков и Тферь отговаривали речми»[660]. Вскоре после приема литовского посольства великий князь Московский отправился в Новгород, Псков и Тверь, продемонстрировав, что для их владения он не нуждается ни в чьем согласии[661].

Ливонию к тому времени уже стали наводнять тревожные слухи. В письме епископа Або Магнуса, направленном рижскому архиепископу Михаилу Гильдебрандту: «В эту зиму нам стало известно из разговоров со многими [людьми] и из некоторых писем, будто Литовский князь заключил брак с дочерью великого князя Московского и что этот государь пообещал и заверил грамотой со своей печатью (sigillaverat), что отдаст в приданое литовскому князю… Новгород…, Ливонию… и Финляндию… Мы не в состоянии поверить в вероятность того, что это так и есть, и надеемся, что вы, отче, уже давно знаете об этом больше нашего»[662]. Все это так и оставалось достоянием досужих разговоров, если бы сведения не подкреплялись шагами Ивана III, которые не свидетельствовали о его расположении к Ливонии.

Сопоставляя политику Ивана Васильевича в отношении Ливонии и Ливонского ордена рубежа 1480–1490-х гг. и второй половины 1493 г., трудно не заметить разницу. Желая расположить Максимилиана Габсбурга милостивым отношением к «поддержавникам» империи, Иван III с конца 1489 по начало 1492 г. существенно смягчил натиск на новгородскую старину, а также пошел на сближение с руководством Ливонского ордена. Изменение политического курса Максимилиана сказалось на характере русско-ливонских отношений. Неудачный исход переговоров для великого князя, сделавшего ставку на тесные, паритетные, скрепленные династическим браком отношения с Габсбургами, был крайне неприятен. Его «закадычный враг», а ныне родственник, великий князь Литовский Александр Ягеллон со своей стороны не упустил случая посыпать соль на рану. В тексте договорной грамоты, где говорилось об его обручении с великой княжной Еленой, в титулатуре великого князя, оказались пропущены не только слова «всея Руси», но и определение «великий государь». Впоследствии, с 1494 по 1499 г. литовские послы называли Ивана III просто великим князем[663]. К середине 90-х гг. начинают сказываться также неудачи на южном, молдавском направлении его внешней политики, которые отчасти также были связаны с изменением внешнеполитического курса Максимилиана.

Своеобразной компенсацией за неудачный исход русско-имперских переговоров стало для Ивана III подписание в 1493 г. договоров с Литвой и Данией, условия которых — династический брак и военный союз — повторяют основные положения его нереализованных договоренностей с Максимилианом. Союз Московского государства с Литвой выглядел вполне оправданным, поскольку положил конец войне 1487–1493 гг. и сопровождался присоединением новых территорий, но победе великого князя в титулатурных баталиях он содействовал мало, поскольку в тексте русско-литовского договора 1493 г. Иван III был титулован только великим князем.

Из-за перемены позиции Максимилиана Иван III к началу 1492 г. оказался выведен за пределы «большой политики», о существовании которой он теперь точно знал благодаря усердию своих послов. Великому князю пришлось осознать, что мираж европейского признания, который манил его все эти годы, стал рассеиваться. В новом политическом раскладе, предложенном Максимилианом, московскому государю отводилась роль второго плана: от него требовалось поддерживать мир с Ливонией и Швецией, чтобы те были в состоянии следовать курсом внешней политики Габсбургов.

С осени 1493 г., после возвращения последнего посольства, которое Иван III отправлял к Максимилиану, и отказа верховного и ливонского магистров принять его покровительство, великий князь начал демонстрировать Европе свое раздражение. Его европейская политика вновь была ограничена узким пространством сопредельных стран — Литвой, Пруссией, Ливонией и Швецией.

Свое раздражение Иван III выместил на государствах, за которых ранее ходатайствовал Максимилиан Габсбург, — Швеции и Ливонии. Осенью 1493 г. новгородская торговля ганзейцев, большинство которых были подданными империи, вновь стала испытывать затруднения. В ноябре он заключил договор с Данией, направленный против Швеции.

Обнаружив, что равный союз с империей невозможен, Иван III перестал искать с ней контактов и начал воплощать в жизнь идею московского державного суверенитета. Изображение двуглавого орла как знака суверенитета России и ее конкуренции с Империей было использовано великим князем Московским при заключении договоров с Данией в 1493 г. и Великим княжеством Литовским в 1494 г. С 1497 г. этот символ обрел место на государственной печати[664]. Сформировавшаяся чуть позже теория «Москва — третий Рим» существование Священной Римской империи совершенно не учитывает.

Глава 3 Русско-ганзейская торговля 1490-х гг. и посольство ливонских городов к Ивану III

Развитие русско-ганзейской торговли начала 90-х гг. XV в. в целом протекало в обстановке спокойствия и стабильности, гарантированной благосклонностью великого князя Московского к ганзейским городам Германии и Ливонии, пока в нем жила надежда на установление близких отношений со Священной Римской империей. После подписания в 1487 г. русско-ганзейского торгового мира в Новгороде стало возрождаться Немецкое подворье, десятилетие пребывавшее в запустении. Когда там вновь появились ганзейские купцы, оказалось, что многие постройки, в том числе и церковь Св. Петра, сильно обветшали и нуждались в капитальном ремонте. В 1488–1489 гг. эта проблема обсуждалась в переписке Ревеля и Дерпта; речь шла о присылке каменщиков, плотников, выделении строительных материалов — камня, извести. Ремонтные работы требовали значительных средств, а потому ревельский рат советовал обитателям подворья некоторое время обходиться без священника и, сэкономив на его жалованье, использовать деньги на восстановление подворья. Предложение было принято[665]. По всему видно, что они собирались прочно обустроиться на берегах Волхова и продолжать торговлю на основе «старины».

Но даже в период относительного благополучия ганзейские купцы испытывали чувство тревоги. Слова ревельских ратманов о шаткости мира 1487 г. многим не давали покоя. В разгар работ на подворье они с горечью писали в Дерпт, что «даже если подворье и будет задумано обычной величины, купцов, как в старину, там не соберется»[666]. Пессимистический прогноз оправдался. Спустя полгода, в начале весны 1490 г. ревельцы констатировали, что торговля является обременительной[667].

Стремясь понять суть перемен, ломавших старину русско-ганзейской торговли, граждане ганзейских городов, и в первую очередь ливонцы, всю ответственность возлагали на великого князя Ивана III, государя непонятного и неприятного — «тирана». Таким он предстанет в «Прекрасной истории» Кристиана Бомховера, а вслед за тем и в более поздних ливонских хрониках. В этом восприятии отразилась известная настороженность западноевропейцев в отношении русских людей, что было вызвано существенной разницей в общественном развитии Московской Руси и католической Европы, а также малой информированностью сторон. Политика великого князя с позиции ганзейцев была пагубной, потому что во всех основных проявлениях сопровождалась последовательным разрушением «старины», которая веками обеспечивала развитие русско-ганзейских деловых отношений. Даже в периоды политической стабильности ливонские и «заморские» немцы охотно верили в наличие у московского государя скрытых коварных замыслов и полагали, что «великому князю нельзя верить».

Граждане ганзейских городов не могли понять, что деструктивный импульс, подрывавший старину, исходил не столько от русского «тирана», сколько предопределялся изменениями в самой русско-ганзейской торговле.

П. Йохансен одним из первых обратил внимание на радикальную перемену ассортимента продукции, закупаемой русскими и ганзейскими купцами в XV столетии. На протяжении всего Средневековья ганзейцы приобретали на русском рынке дорогие меха, являвшиеся обязательным элементом костюма знатного человека, а также воск для освещения грандиозных романских и готических соборов. Йохансен отмечал, что купец, доставивший такой товар в западноевропейские страны, даже если и не получал большого барыша от их продажи, мог надеяться на благосклонность правителей и получение привилегий, помогавших при любых обстоятельствах не остаться внакладе[668].

С началом Нового времени европейский спрос на русском рынке претерпел серьезные изменения. Ганзейского купца стали все больше интересовать сырье и продукты питания, вследствие чего лес, лен, пенька, смола, деготь, поташ, хлеб, сало превратились в основные статьи русского экспорта[669]. Увеличивалось число торговых контрагентов, благо для подобной торговли не требовалось крупных капиталов. Деловую активность задействованных в русско-ганзейской торговле не могли больше сдерживать ни крепкий тыл Немецкого подворья, ни традиции старины, ни политические амбиции московского государя. Сотни русских купцов устремлялись с товарами в приграничные ливонские города, выбирая те, где пошлины были ниже и регламентация городских властей была слабее, чем в крупных ганзейских городах. Нарва, Пернау и более мелкие города — Цесис, Мариенбург и другие к концу XV в. превратились в торговые центры обмена. Организация русско-ливонской торговли стремительно утрачивала жесткую локализованность и осуществлялась всюду, где возникали условия. Не только Немецкое подворье в Великом Новгороде, но и Ревель с Дерптом страдали от необычного порядка и безуспешно пытались покончить с ним.

Ганзейская торговля столкнулась с трудностями в предложении товаров. Русская знать предпочитала восточные ткани — шелка, парчу, атлас, Дамаск, хлопок. Многое могла бы дать ганзейскому купцу продажа в Россию европейского оружия, металлов и металлических изделий, благо спрос на них всегда и везде был велик. Однако сказывались различия в типах вооружения: на Руси отдавали предпочтение опять же восточным образцам — сабле, кольчуге, круглому шлему с бармицей, а не рыцарскому доспеху. Польско-литовские государи и Ливонский орден тщательно следили за тем, чтобы не происходило укрепление военно-технического потенциала вероятного противника. Ограничивался, а то и полностью запрещался ввоз в Россию оружия, металлов, пороха, серы, селитры. Поставка мелких металлических изделий — ножей, ножниц, цепей, проволоки, швейных игл, замков, ключей, посуды не имела особого спроса, поскольку существовал местный развитый кузнечный промысел[670].

В ганзейской торговле XV в. возник существенный дисбаланс: импорт значительно превышал предложение, что доказал Артур Аттман, обратившийся к серьезному статистическому исследованию таможенных книг ганзейских городов[671]. Ганзейские корабли на запад плыли почти всегда с полной загрузкой, а на восток часто шкиперы брали на борт балласт. Решением стал увеличивавшийся ввоз в Россию серебра в виде слитков или монет, йоахимсталлеров, которые шли на чеканку русских денег[672].

Недостаточность объемов экспорта стала причиной злоупотреблений в расфасовке товара, к которым прибегали ганзейцы, чтобы создать видимость большего объема поставок. С начала XV в. от русских купцов все чаще стали поступать жалобы на длину ткани поставов, меньший, чем полагалось, размер бочонков с медом и вином, неправильную расфасовку сельди в бочках и, особенно часто, на уменьшение емкости мешков с солью. Среди «неправд» назывались также слишком большие куски воска, которые ганзейцы безвозмездно забирали себе при колупании, или количество шкурок, которые они же требовали в виде «наддач» к партии мехов.

Встречалась также неуплата за поставленный товар, что иногда допускали купцы из ганзейских городов, предпочитавшие отказаться от своих обязательств перед русским партнером и скрыться с приобретенным товаром.

Русские купцы также временами обходились бесчестно со своими ганзейскими «коллегами», только их злоупотребления касались чаще качества товара. По этой причине ганзейцы настаивали на своем праве брать наддачи к мехам для компенсации шкурок некачественной выделки или меньшего размера. Столь же незыблемой считали они другую привилегию — колупать воск для проверки качества. На Немецком подворье имелось устройство для плавления воска, позволявшее установить наличие в нем посторонних примесей и так называемый «проверщик» (wastfinder). Обычаи наддач и колупания не были вызваны приниженным положением русского купца в системе ганзейского товарообмена. М. П. Лесников, изучивший торговые книги семейства Фекштуден и Немецкого ордена, доказал, что в начале XV в. русские купцы зачастую сами диктовали немецким купцам условия товарообмена[673].

Число конфликтов в русско-ганзейской торговле в течение XV в. неуклонно возрастало, и большинство их происходило в ливонских городах. Ошибкой было бы полагать, что рост воровства или убийств с целью ограбления русских купцов был связан с политикой ландсгерров или городских властей. Мы имеем дело с оборотной стороной возрастания торговой активности наших соотечественников и большого спроса на ввозимую из России продукцию. Преступлений в Ливонии происходило больше, чем в новгородских и псковских землях, по той причине, что именно эта страна в XV в. стала главной площадкой русско-ганзейской торговли. Русских купцов в ливонских городах становилось все больше, а доставленные ими товары всегда можно было сбыть с рук или припрятать, поскольку воск, смола, лен, зерно отличались «безликостью» и легко могли затеряться в потоке однородных товаров. С этим были связаны затруднения ливонских властей при поиске украденных товаров. В связи с увеличением численности иноземных купцов в Ливонии они не всегда могли справиться с возросшим числом совершаемых преступлений и предоставить удовлетворение пострадавшей стороне вне зависимости от национальности.

Опасности купцов подстерегали и на море, поскольку каперство являлось непременным спутником средневековой торговли. Балтийская акватория в XV столетии кишела пиратами. Ганзейские города и государства региона вели с ними борьбу, порой успешную, но иногда и использовали. История «виталийских братьев» служит тому наглядным примером. Подобное отношение снижало эффективность борьбы с пиратством, а потому каждый купец, поднимаясь на борт корабля, должен был готовиться к возможной встрече с морскими разбойниками. Если товары попадали в их руки, золотое правило «авантюрной» торговли, гласившее «Пусть каждый сам несет свой убыток», предписывало ему смириться с утратой и не требовать возмещения понесенных убытков от посторонних лиц или инстанций.

Русские купцы, которых манила перспектива получения высоких прибылей на Готланде, в Данциге и немецких городах, пересекали балтийские просторы на ганзейских кораблях и подвергались риску ничуть не больше прочих. Однако, не будучи хорошо знакомыми с нормами балтийского морского права, они требовали для себя гарантий безопасности, что было принципом торговли сухопутной — ответственность государя, в зоне юрисдикции которого осуществлялась торговля. Морские просторы, исключая прибрежные воды, никому не принадлежали, а потому ни ливонские ландсгерры, ни ганзейские города не несли ответственности ни за бесчинства пиратов, ни за последствия бурь. Это имел в виду магистр Ливонского ордена, когда на требование предоставить «чистый путь за море» новгородским купцам ответил: «В море моей власти нет»[674].

Изменявшиеся и усложнявшиеся условия русско-ганзейской торговли уже к середине XV в. потребовали от всех ее участников оформления требований, которые они могли бы предъявить торговым партнерам для выработки компромиссного решения. Всякий раз, когда дело доходило до такого обсуждения, ганзейцы прочно стояли на позициях старины, принятой издревле и зафиксированной в предыдущих договорах, и старались обеспечить контроль качества товара. Русские стремились подправить старину, требуя устранить произвол при взимании наддач к мехам и колупании воска и предоставить им чистый путь по морю. Несмотря на различие, эти две программы давали сторонам возможность предоставления друг другу частичных уступок, что помогало разрешать конфликты. Правила игры не предусматривали удовлетворения всех требований партнера, поскольку это создало бы дисбаланс в отношениях, и содержание русско-ганзейских договоров 40–70-х гг. XV в. оставалось неизмененным. Ошибочно полагать, что Новгород до вхождения в состав Московского государства не мог защитить интересы своей торговли[675]. Он так же, как это позже сделает Иван III, мог осуществлять политическое давление на Ганзу, но это привело бы к осложнению отношений и подрыву торговли с Западной Европой, что для экономики Новгорода было равносильно самоубийству. Новгородские и ганзейские купцы, несмотря на противоречия, старались сохранять паритетную основу соглашений.

Конец 70-х и 80-е гг. XV в. не внесли серьезных изменений в сложившуюся систему русско-ганзейских взаимоотношений, хотя появление в них нового фигуранта в лице великого князя Московского давало о себе болезненно знать. Вспомним последствия, которые имела для торговли Новгорода депортация купечества и боярства. Но в начале 1490-х гг. Иван III как никогда был склонен к принятию компромиссных решений. Переговоры с Максимилианом Габсбургом заставляли его учитывать мнение европейцев о нем и его политике. Послы великого князя в Европе обязаны были улавливать витавшие там настроения и по мере сил содействовать распространению доброй молвы о московском государе. Вопрос о нарушении новгородскими властями старины поднимался во время пребывания в Ревеле и Любеке первого русского посольства, отправленного Иваном III к императору Фридриху III весной 1489 г. Городские советы обращались к послам с просьбой заступиться перед великим князем за ганзейцев и содействовать урегулированию торговых противоречий. Просьбы возымели действие, поскольку начиная с 1489 г. ситуация с торговлей стала понемногу стабилизироваться, и надобность обращаться к московским дипломатам отпала. Только в конце мая 1494 г., когда отношение Ивана III к Ганзе изменится, власти Ревеля снова побеспокоят членов русского посольства просьбами о содействии.

В Москве считались с тем, что послам великого князя в Ревеле и Любеке станут задавать вопросы об условиях ведения торговли в Новгороде, и давали им соответствующие инструкции. Одна из них, датированная 6 мая 1492 г. сохранилась в составе посольских книг[676]. Из нее следует, что послам особо внимательно нужно было отнестись к разговорам о введении в Новгороде обязательного завешивания соли и меда. Послы должны были объяснять введение новшества уменьшением объема тарных мешков и бочонков, в которых продукты доставляли из Ревеля. Насколько точно эти слова отражали действительное положение, судить сложно. Стоит отметить, что рост соляной торговли в Пскове[677], где традиционный порядок продажи этого ходового товара не был нарушен, свидетельствует о его приемлемости для русских купцов. Выше уже выдвигалось предположение, что введение обязательных завесов соли и меда при совершении торговых сделок в Новгороде и взимание весчего были связаны с фискальными соображениями новгородских властей: они старались восполнить сокращение поступлений в казну Но введение новых правил торговли лишь увеличивало отток купцов из Новгорода, что заставляло власти изыскивать новые способы решения финансовых проблем. Мало знакомые с правилами ведения международной торговли, великокняжеские наместники не могли придумать иного, как повышение размеров весчего, что в письмах недовольно отмечали ганзейские купцы.

Но самый большой вред русско-ганзейским торговым отношениям наносили правовые споры и та линия поведения, которая была избрана руководством Ревеля в начале 1490-х гг. Наступление на новгородско-ганзейскую старину великого князя в конце 1480-х гг. побудило ревельский магистрат занять оборонительную позицию. Недоверие к политике Ивана III подпитывало приверженность ливонцев к старине, которая воспринималась в качестве панацеи от осложнений в торговых делах. Роль ревнителей обычаев вынуждала ревельцев отказываться от компромиссов и не оставляла оппоненту иного пути, кроме давления. Упрямство ревельцев было особенно заметным на фоне благосклонности великого князя к ганзейцам.

Ссылаясь на торговый мир 1487 г. и привилегию 1478 г., которые предписывали местной администрации действовать по старине, власти предоставили городскому суду полномочия разбирать все криминальные дела, совершаемые в пределах городской округи русскими людьми, и выносить приговоры на основе норм городского права. И делать это без согласования с русской стороной, хотя русско-ливонский договор 1493 г. требовал, чтобы в разборе уголовного дела участвовал представитель государства, подданным которого являлся обвиняемый. Ревель же отказался признавать положения 1493 г. и продолжал руководствоваться процедурой, утвержденной в 1487 г. В ноябре 1490 г. ревельский суд осудил русского купца Василия Сарая на казнь кипятком за распространение фальшивых монет[678], что впоследствии негативным образом сказалось на характере русско-ливонских отношений.

В том, что указанное преступление имело место, сомнений нет. Сведения об изготовлении в Пскове и Полоцке фальшивых ливонских монет содержатся в документах, датированных еще 1422 г.[679] В конце XV в. этот криминальный промысел процветал, нанося серьезный ущерб как ливонским городам, так и ВКЛ. Подсчитано, что только в одном литовском Полоцке было изготовлено к тому времени свыше 800 тыс. фальшивых серебряных монет, что, вероятно, вызвало в Ливонии падение курса шиллинга[680]. Советы Ревеля и Нарвы пытались доступными средствами бороться, надеясь на содействие русских властей. Ревель при посредничестве бургомистра Нарвы Иоганна Менгеде и ратмана Генриха Штуббелова обратился к новгородскому наместнику с просьбой уничтожить гнездо фальшивомонетчиков в Ямгороде. Просьба была исполнена, были схвачены соучастники Василия Сарая, некие Ортныс и Андрейка. Вместе с тем новгородский наместник настаивал на невиновности самого Сарая (возможно, человека знатного и известного), опротестовав тем самым решение ревельского суда. Рат Нарвы высказал опасение, что из этого дела может произойти «magna causa»[681], которое оказалось пророческим. В 1490 г. дело Василия Сарая широкой огласки еще не получило, поскольку в это время ни великому князю, ни его наместникам не было нужды затевать разбирательство по делу казненного купца и ссориться с ливонскими городами.

Но расследования Ревелем уголовных преступлений, жертвами которых становились русские купцы, не всегда проходило гладко. Из писем, которыми летом 1491 г. обменялись Новгород и Ревель, нам известно, что за этот год несколько русских купцов подверглись нападениям пиратов в Финском заливе[682]. В конце года в Ревель прибыли посланцы новгородского купечества, которые потребовали от городских властей содействия в поимке и наказании преступников. Торговый мир 1487 г. давал им подобное право, хотя тем нарушался принцип «каждый пусть сам несет свой ущерб». Ревельский рат, участвовавший в утверждении этого договора, тем не менее заявил о своей приверженности старому обычаю и отказался дать удовлетворение по представленному иску. Основанием для отказа послужило то, что все эти грабежи были совершены вне городской юрисдикции.

Отказ ревельцев вынудил новгородцев обратиться к комтуру Ревеля Иоганну фон дер Рекке, который пошел им навстречу. Что он собирался сделать, неизвестно, но ревельские ратманы отправили послание магистру Фрайтагу, в котором решение орденского чиновника принять участие в урегулировании новгородско-ганзейских проблем резко осудили как противоречившее положениям Новгородской шры («старины»). Помимо этого, ревельский рат извещал главу Ливонского ордена, что в знак протеста он намеревается запретить торговлю с русскими не только в Ревеле, но и в орденской Нарве. Об этом намерении стало известно из писем, адресованных в Ревель, а также магистру Фрайтагу и составленных от имени городского совета Нарвы, который пытался опротестовать произвол ревельских властей и найти на них управу в высших эшелонах власти орденского государства[683].

Неуступчивость ревельского руководства в декабре 1491 г. при разрешении проблемы пиратства на Балтике подлежит объяснению только в контексте событий той поры.

Как раз в те дни начинался новый тур переговоров о продлении мира между Новгородом и Ливонским орденом, в ходе которых новгородские наместники от лица великого князя потребовали ввести в проект договора несколько пунктов, противоречивших старине, и в том числе положение об ответственности ливонских властей за последствия морских разбоев, жертвами которых становились русские купцы. Ревельцы категорически отказались признать законность нового порядка, о чем и заявили магистру Фрайтагу со ссылкой на обычай. Понимая сложность положения магистра, вынужденного искать компромиссные решения русско-ливонских проблем, ревельские ратманы высказали надежду, что их принципиальность не станет причиной войны с Московским государством[684].

Непреклонность членов ревельского совета была продиктована нежеланием создавать прецедент, который русское правительство могло бы использовать в нарушении старины. Думается, что и в других случаях нежелание идти навстречу русской стороне (а претензий великого князя к городу было немало) мотивировалось теми же соображениями. Отсутствие в поведении ревельцев гибкости лишь усугубляло русско-ганзейские противоречия, вызывая недовольство не только великого князя, но и руководства Ганзы в Любеке[685], которое, как и магистр Фрайтаг, было склонно к поиску компромиссных решений.

Но далеко не всегда обращение русских купцов к ревельским властям с просьбой о наказании пиратов оставалось без ответа. В первой половине 1494 г. пятеро преступников захватили на ганзейском корабле товары русских купцов — воску 2 «корабельных фунта» и 27 коробов с мылом (zeppen), а их самих выбросили за борт. Иск по этому делу был подан в ревельские инстанции, и ему был дан ход. Разбойники были схвачены в Данциге, после чего ревельские ратманы стали просить своих заморских «коллег» не вершить суд над ними до приезда самих истцов («тех злодеев попридержать на некоторое время, чтобы они (истцы. — М. Б.) смогли либо сами приехать в ваш город, либо предъявить иск этим преступникам через своих представителей»[686]).

Бездействие властей в случаях явных правонарушений имело место и с русской стороны. В 1492 г. ревельцы просили новгородских наместников разобрать дело об ограблении в устье Наровы лодий с товарами, принадлежавшими их согражданам. Выброшенные непогодой на русский берег, суда подверглись нападению местных крестьян, которые забрали груз и повредили корабли. Желая помешать командам отвести их от берега на безопасное расстояние, злоумышленники проломили борта, повалили мачты и обрубили канаты[687]. Жалоба осталась без ответа. В декабре того же года съезд представителей ливонских «сословий» обратился к Ивану III и наместникам в Новгороде с целым перечнем жалоб на случаи мошенничества подданных великого князя в отношении ливонских ганзейцев, по которым те длительное время не могли получить удовлетворения. Собравшиеся просили также восстановить право старосты, хофескнехта, держать на территории Ганзейского двора питейное заведение. Поскольку по Новгородской шре хофескнехт не имел права заниматься торговлей, продажа хмельных напитков являлась для него единственным средством содержания.

Три письма (Ивану III, наместникам и в Немецкое подворье) были отправлены в Новгород, вероятно, в конце декабря 1492 г. потому что 17 января 1493 г. купцами Немецкого подворья уже был составлен ответ. «Поскольку посланцы городов в Валке недавно написали нам письмо, а еще одно к великому князю, а третье — к здешним наместникам по поводу некоторых ущербов (gebreken), причиненных [ганзейским] купцам, а также о питейном заведении (croge) и 10 гривнах (stuckken), которые прежде выплачивались хофескнехту, мы то письмо вручили наместникам, равно как и письмо, [предназначенное] для великого князя, однако они меж собой порешили его не отсылать, а вернуть нам. Вместо ответа нам было кратко сказано, что питейное заведение восстановить невозможно, даже если мы напишем про то сто писем, а как было решено, так все и останется. А по поводу всего того, о чем мы им прежде приносили жалобы, мы не получили никакого удовлетворения (genes rechtes)». Авторы письма посчитали, что ливонским городам следует снова обратиться к великому князю и его наместникам и умолять их, «чтобы они с нами поступали по старине». Если же этого не случится, то хофескнехт не согласится остаться на подворье «без дохода», да и купцам станет там «совершенно нестерпимо пребывать, если [подворье] Св. Петра будет не так, как прежде»[688]. Но русские власти не пожелали удовлетворить эту просьбу.

Осенью 1493 г. после того как Иван III окончательно утратил перспективу в отношениях с Максимилианом Габсбургом и осознал неосуществимость планов в отношении Немецкого ордена, сообщения о притеснениях немецких купцов в России стали появляться все чаще. И как ранее, камнем преткновения стала новгородско-ганзейская «старина». Зимой 1493/1494 г. Ревель на случай возможного конфликта с русскими властями, желая заручиться содействием Ганзы, направил в Любек ратмана Иоганна Геллинкхузена, который должен был обрисовать серьезность положения. Совет нашел его доклад обоснованным и направил ратам всех вендских городов приглашение принять участие в ганзетаге в Любеке 13 марта 1494 г. До этого момента ливонским городам предоставлялось право самим определять характер действий и, если случится возможность, вести переговоры с русскими властями от имени всей Ганзы[689], чтобы «после того, как они разузнают все обстоятельства, устроить все во благо» всему Ганзейскому союзу[690].

Ливонцы должны были действовать на свой страх и риск. Благосклонность Ивана III, к которой они успели привыкнуть за последние годы, заставляла предполагать, что напасти являлись результатом злоупотреблений новгородских властей и могут быть устранены великим князем. Уже в апреле 1494 г. ревельский совет предложил ратманам Дерпта направить в Москву посольство от всех ганзейских городов и просить Ивана III об устранении нарушений в Новгороде[691]. Ригу также поставили в известность, но там сразу дали понять, что проблемы новгородской и псковской торговли их волнуют мало, поскольку главным полем их торговой деятельности были Смоленск и Полоцк. На совещании представителей ливонских городов 7 мая 1494 г. в городе Ваве представители Риги не присутствовали. Собрание решило отправить посольство в Москву[692]. 25 мая 1494 г. ганзетаг в Бремене подтвердил полномочия послов и их право выступать от имени всех ганзейских городов, а чтобы придать посольству больше веса, постановил ограничить торговлю с землями великого князя вплоть до разрешения противоречий[693].

Между тем напряженность русско-ганзейских и русско-ливонских отношений возрастала. Письма, направленные в мае 1494 г. в Ревель и Дерпт купцами, жившими в то время на Немецком подворье в Новгороде, говорят, что русские вновь принялись ущемлять их привилегии. Авторы писем просили своих корреспондентов воздействовать на руководство Ганзы и заставить его принять ответные меры, предупреждая, что в противном случае Ганза потеряет свою новгородскую контору[694].

Прекрасную иллюстрацию недоверия к русским властям и тревожного ожидания эскалации напряженности представляет письмо купца Иоганна фон Ункеля, отправленное им из Новгорода в Ревель 29 мая 1494 г. «Да узнает Ваша мудрость, что скоро прибудет к вам из Любека один человек по имени Варфоломей Готан, который тайно отправился в путь и себя оторвал от благословенного города Любека; он уехал сам и взял с собой в путь много благочестивых людей, и среди них Германа Дорзо, Генриха Бастерауфа, Ганса Пабста, Ганса Буссо и, помимо них, еще многих других благочестивых людей. Этот самый Варфоломей душой и телом предался великому князю Московскому и епископу Новгородскому на весь срок своей жизни и доставил с собой 3 или 4 служителей, которых он хочет таким же образом погубить и совратить. В присутствии мастера Николая Бюлова из Любека и моего брата Эверта я держал в руках и читал письма, на которых стояла его печать. Он помогал греку Мануилу вербовать корабелов, которые умеют строить галеры (galleon), итальянцев из Венеции, и одного человека, который умеет днем и ночью в море проходить по 6–8 миль пути и уничтожать огнем корабли на воде в ночное время. Кроме того, я тайно узнал на епископском подворье и на подворье воеводы (hovetman) Якова [Захарьича Кошкина], что великий князь хочет по всей Ливонии деревни предать огню, бедный люд угнать в полон, а после чего [подвергнуть нападению] города один за другим. Для того он и хочет отдать приказ о строительстве галер, чтобы можно было плыть под парусами и по ветру и против ветра, и с галеонами он это, вероятно, сумеет сделать; и он желает также таким образом добиться господства на море, чтобы вы не могли получать помощь. Кроме того, меня заботит то, что следует опасаться, как бы у вас, не приведи Господь, не появился опасный сосед в лице короля Дании. В связи с этим вам следует взять и содержать у себя под охраной [этого] человека [Готана] и дать знать об этом почтенному городу Любеку: он должен вам написать в ответ, как вам поступить с этим искусителем христиан. Проследите также, чтобы грек Ману ил не обманул бы вас в ваших делах, как он должен делать, ведь грекам нельзя доверять: они предали свою собственную страну и были изгнаны оттуда. Я могу о том говорить, ведь я был в их стране. Поэтому, ваша мудрость, будьте настороже и молите Всемогущего Бога, чтобы он в будущем не допустил подобного злодейства»[695].

Варфоломей Готан, о котором идет речь в письме Ункеля, личность крайне интересная. О его деятельности, к сожалению, известно мало — только то, что он был одним из тех, кто способствовал распространению в Европе книгопечатания. Основанные им типографии находились в его родном Магдебурге, а также в Любеке и Стокгольме. Московские послы Мануил и Дмитрий Ралевы, которые в мае 1493 г. отправились по поручению Ивана III в Венецию, пригласили его на службу к великому князю Московскому. Готан принял предложение, хотя в русскую столицу не поехал, а остался при дворе архиепископа Новгородского Геннадия, известного своей образованностью и той большой ролью, которую он сыграл в деле развития новгородской культуры рубежа ХV–ХVІ вв. В Новгород Готан привез отпечатанный им в Любеке «Диалог между Жизнью и Смертью», который вскоре был переведен на русский язык и превратился в одно из наиболее популярных переводных изданий Московской Руси[696].

Варфоломею Готану, а также Иоганну фон Ункелю, поведавшему об обстоятельствах его приезда в Россию, мы обязаны возникновением легенды о намерении Ивана III построить русский флот и превратить Ивангород в морской порт. Приватное письмо Ункеля, в котором он пересказывает бытовавшие в Любеке слухи, является единственным документом, где об этом говорится прямо, хотя пересуды людей, пребывавших в напряженном ожидании агрессии, — свидетельство не слишком надежное. Среди специалистов, которых Иван III намеревался пригласить на службу, упомянуты и корабелы, но у нас нет свидетельств, что они действительно приехали в Московию и приступили к постройке кораблей. Особенно близ Ивангорода. Если бы там велось корабельное строительство, то и фогт, и городской совет Нарвы отметили это в своих донесениях магистру, благо все происходившее возле «новой русской крепости» со стен Нарвы было видно как на ладони. Но к Ивангороду прибывали лишь парусно-весельные речные суда, лодьи подобные тем, что плавали по Чудскому озеру, Даугаве и Эмайыге еще в начале XX в. На таких кораблях, построенных скорее в традициях новгородского ушкуйничества, чем европейского кораблестроения, русские люди совершали речные и морские военные походы в 80–90-х гг. XV в. А за море русские купцы предпочитали везти товар за море на ганзейских коггах и шнеках[697].

Намерение Ивана III завоевать города «заморской» Ганзы, о чем писал Ункель, нельзя воспринимать иначе, как риторический штамп, призванный усилить воздействие тезы о «русской угрозе», которая неизменно присутствовала в ганзейской переписке второй половины 1490-х гг. Позже о желании великого князя Московского поработить ганзейские города писал автор «Прекрасной истории»[698], который, возможно, видел письмо Ункеля. Далее легенда о планах великого князя покорить Балтику собственным флотом начала путь по страницам исторических трудов.

Проблемы русско-ливонской торговли резко обозначились в 1494 г. Посольство Мануила и Дмитрия Ралевых на обратном пути в Москву в мае 1494 г. проезжало через Ревель. Ревельский совет внял предупреждению Ункеля, но по старой памяти решил воспользоваться оказией, чтобы обратиться к великому князю через его послов: они должны были расположить своего государя к просьбам ганзейцев и тем самым облегчить задачу выезжавшего следом ливонского посольства. Послов в Ревеле встретили радушно. Запись в расходной книге городского совета сообщает, что за счет города им было выдано два бочонка пива, по две бутылки романеи («романа»), «бастарда» и мальвазии на общую сумму 6 марок и 2 шиллинга[699].

Для передачи новгородским наместникам и великому князю ревельцы составили прошение из пяти пунктов, а еще два пункта Ралевым следовало передать великому князю устно[700]. Не слишком полагаясь на обещания великокняжеских послов, ревельцы дали им в сопровождение купца Яспера Пеперзака, которому надлежало проводить послов до Новгорода, присутствовать на вручении ревельского прошения наместникам, а потом, получив ответ, вернуться назад. «После того как мы… приняли во внимание слова купца Немецкой Ганзы [Ункеля] о направляющемся в Новгород греке, посланце великого князя Московского, — сообщали они в Дерпт в 20-х числах июня, — мы послали [с Ралевыми] одного молодого служителя, чтобы он по возвращении привез ответ, нас обнадежили торжественные клятвы и убедительные речи этих самых послов, но они повели себя по-другому, а не так, как было [на самом деле]. А молодой служащий возвратился назад без разрешения и без ответа из Новгорода, [поскольку] они хотели заставить его ехать с собой в Москву»[701].

Действия московских послов не вполне понятны. Зачем было нужно обещать ревельскому разу содействие при великокняжеском дворе, если уже по приезде в Новгород они стали действовать по-другому? И с какой стати они принудили ревельца ехать с ними до Москвы, да так, что тот спешно покинул Новгород, не выполнив поручения? В каком качестве они его собирались использовать? Если как источник информации, то какой? Если свидетеля или лжесвидетеля, то чего? Если заложника, то для каких целей? Любезность послов и расточаемые ими обещания еще можно объяснить желанием получить от ревельских властей разрешение на проезд западных мастеров, навербованных во время поездки в Европу Варфоломеем Готаном, которых предлагал задержать в Ревеле Ункель. Возможно, речь шла о сделке, которая предусматривала получение такого разрешения в обмен на передачу великому князю прошения ревельцев, — в конце концов, ведь Готан все же оказался в России и поступил на службу к новгородскому владыке. Да и в тоне приведенного письма ревельцев явственно проступает горечь обманутых надежд. Но вот какая роль отводилась Ясперу Пеперзаку — загадка.

Единственный вывод, который сделали из всей этой истории ратманы Ревеля, был: «Наше мнение таково: следует при первой возможности посредством собственного посольства представить дело и чем скорее, тем лучше»[702]. Совет Дерпта мнение ревельцев полностью разделял. «После того как мы предварительно все старательно обсудили, — сообщалось в его ответном послании, — мы решили, что посольство надо отправлять и готовить, а также что посольство надлежит отправлять совместно по всей чести, обеспечив его всеми необходимыми вещами, предусмотрев столько подарков и даров, сколько будет нужно и сколько брали в старые времена ради блага купцов и всеобщей пользы»[703].

Вопрос о посольстве решался оперативно. В конце июня Ревелем было внесено предложение о созыве совещания представителей двух городов на полдороге между ними (обычно встречи осуществлялись в городе Ваве), чтобы обсудить его организацию и составить послание с изложением жалоб ганзейцев[704]. В конце июня или начале июля встреча состоялась, а в середине июля ревельский совет избрал для отправки в Москву ратмана Готшалька Реммелингроде (Риммлинкроде), а Дерпт — советника Томаса Шрове.

Поручение было чрезвычайно ответственным. Во-первых, они представляли весь Ганзейский союз; во-вторых, от их поездки зависела вся русско-ганзейская торговля и сохранение Немецкого подворья; в-третьих, миссия была связана с расходованием крупных денежных сумм. Каждый на протяжении всего путешествия вел записи, в которых фиксировали события и расходы. Впоследствии были составлены отчеты послов со счетами по оплате дорожных и представительских расходов. Все документы являются обстоятельными свидетельствами посольства и позволяют проследить события осени 1494 г. в восприятии их непосредственных участников.

В конце июля Шрове и Реммелингроде выехали в Нарву. Для Шрове и спутников понадобилось восемь лошадей, а у его ревельского коллеги эскорт был и того больше. В числе спутников ревельского посла названы Матиас Хинкельман и Тилеман Херзевельт, а также купец Петер Биис из Франкфурта. Счет на оплату расходов посольства подтверждает, что были закуплены одежда, повозки, кони, упряжь, седла, шпоры и т. п. Кроме того, им выделялись крупные суммы на дорожные расходы. Послы позаботились о внешнем виде всех участников, а потому Шрове только на закупку английского сукна на пошив кафтанов свиты потратил около 80 талеров. Зная о приверженности русской знати к напиткам, послы взяли с собой изрядный запас вина и закупили в Нарве 14 бочонков пива.

4 августа Шрове встретился в Нарве с Реммелингроде. 7 августа посольство выехало из Нарвы и перебралось через Нарову. На русской стороне приставы должны были проводить его до Новгорода. «Когда господин Готшальк пересек реку, Иван Гундор (Гундоров. — М. Б.) вытребовал у него шесть рейнских гульденов», — было отмечено потом в перечне расходов послов. Пошлина показалась чрезмерной, и по прибытии в Москву они пожаловались великому князю. Действия пристава были признаны незаконными, и послов заверили, что деньги будут возвращены[705]. Этот эпизод получил огласку лишь потому, что дошел до слуха великого князя. Вместе с тем он служит иллюстрацией мздоимства русской администрации, жертвами которого становились купцы — как ганзейские, так и русские.

12 августа послы прибыли в Новгород и остановились на постой на Немецком подворье, уплатив за то хофескнехту 30 талеров. На другой день по обычаю они предстали перед новгородскими наместниками Яковом Захарьичем и Петром Михайловичем и вручили им богатые подарки. В счете Реммелингроде, представленном городскому совету его женой Гертрудой уже после его смерти, говорилось: «В Новгороде дано в подарок первому боярину три короба фиников, три коробки сладостей, каждая по 2 фунта, а его жене — 1 короб фиников и коробка со сладостями весом в 1 фунт. Петру Михайловичу и его жене — то же самое… Епископу Новгородскому 3 короба фиников, 3 коробки сладостей по 2 фунта каждая. А еще Якобу, Петру и епископу послано каждому по большой бутыли вина»[706]. Затем последовало долгое ожидание проездных документов. Можно предположить, что ливонцы пытались ускорить выдачу необходимых бумаг испытанным способом — проставляясь, для чего им понадобилось выписать из Нарвы еще 9 бочонков пива. Это мало помогло, и они смогли продолжить свой путь лишь 3 сентября, проведя в Новгороде более 3 недель. За проездные документы послы заплатили наместникам 9 венгерских гульденов или 27 марок серебром. Позже в Москве они указали на большие суммы, которые им пришлось платить за право проезда, хотя по условиям договора 1487 г. ливонские послы должны были пользоваться правом беспрепятственного пути. Мы не знаем, взымалась ли подорожная плата с великокняжеских купцов, проезжавших по территории Ливонии; в противном случае ливонцев не задели бы так порядки в России.

Перед отъездом из Новгорода у послов по распоряжению наместников забрали всю документацию, включая перечень жалоб, которые они должны были передать великому князю, и полученные ими инструкции, а когда ее вернули, оказалось, что многие документы, в том числе послание великому князю, исчезли. Тем не менее ни возвращаться назад, ни задерживаться в Новгороде послы не захотели и, спустя две недели, «в четверг в канун дня св. Матфея [18 сентября]», прибыли в Москву. Только через 15 дней их принял великий князь. За это время они надеялись найти переводчика, который помог бы им перевести на русский язык прошение великому князю, но, несмотря на обещания окружавших их должностных лиц посодействовать в этом вопросе, по-видимому, его так и не предоставили. Текст послания пришлось восстанавливать по памяти: «Мы изложили коротко своими словами содержимое обращения, составленного от имени 73 городов Немецкой Ганзы, поскольку в Новгороде все наши бумаги, на составление которых ушло много времени, у нас забрали перед отъездом»43.

И в Москве ливонские послы не считались с затратами, чтобы расположить нужных людей. Благодаря немецкой скрупулезности нам известно, что за две недели ожидания приема у великого князя Реммелингроде и Шрове в качестве подарков передали князьям Ивану Юрьевичу (Патрикееву?) и Дмитрию Владимировичу (Ховрину?) отрезы дорогого багряного сукна и финики на сумму 14 талеров, дьяку Федору Курицыну — два золотых изделия и 4 фунта редких сладостей; пятеро других бояр рангом пониже получили по фунту лакомства. Послы выставили княжеским приближенным на 17 талеров красного заморского вина[707].

Наконец, 2 октября Реммелингроде и Шрове предстали перед великим князем. Их обращение соответствовало принятому при московском дворе этикету: «Наисветлейший, высокородный великий князь Иван Васильевич, сын Василия, мудрый царь (wiit keiiszer) и государь всея Руси. Наши старейшины, бургомистры и ратманы 73 заморских городов и городов, расположенных по сю сторону моря, почтительно приветствуют тебя и желают здравия». Видимо, подарки и «неформальное» общение ливонских послов с приближенными великого князя не прошли даром, и их обращение к Ивану III включило оба принципиально важных для того титула — «царь» и «государь всея Руси».

Послы обратились к великому князю с просьбой вернуть им их переводчика. Они предполагали передать московскому государю пункты прошения ганзейских городов устно, чтобы, как потом написал Реммелингроде в своем отчете, не допустить их непреднамеренного или умышленного перетолкования[708]. Иван III ответил отказом, заявив, что у него есть свои переводчики, но ливонцы к их услугам прибегнуть не решились. В результате обращение Ганзы было передано лишь в письменной форме.

Грамота с жалобами состояла из 18 пунктов, впоследствии воспроизведенных в отчетах послов: «Во-первых: твои наместники и купцы в Новгороде хотят, чтобы отпускали по весу, что не соответствует обычаю, скрепленному крестоцелованием. — 2. Мед тоже отпускать по весу, а не как по старине, поскольку у них есть свои мера и вес. — 3. Они не хотят по старине позволять колупать воск. — 4. Также они не хотят давать наддачи к горностаю, ласке, кожевенным изделиям, как это соответствует крестоцелованию, поскольку нам нельзя покупать miit redenn, как и по другим пунктам. — 5. Когда ваши с нашими торговали и между ними вышел спор, они представляют маклера (mekeler), а именно приказчика подворья к начальству (vor en hovet), и тот, в соответствии с крестоцелованием, должен подтвердить, каждый со своим главой (hovetmanne). — 6. Когда наши с вашими пришли искать правды к наместникам, на них напали, бросили в тюрьму, заковали в цепи, наместники же их ограбили, что совсем не соответствует крестоцелованию. — 7. Наше подворье (unse have) должно оставаться среди свободного пространства, как следует по старине. Их же обстраивают вокруг, что противоречит твоему скрепленному печатями указу — 8. Когда наши корабли в русле Наровы выбрасываются на берег, то приходят твои крестьяне, обрубают канаты и прорубают корабль, забирают груз и не хотят по старине брать законные "охранные деньги" (barchgel). — 9. Когда наши и русские купцы совместно везли свои товары на одном корабле и корабль затонул, то русские захотели забрать весь товар, который удалось спасти. — 10. Когда затонул один корабль в Нарове и удалось спасти 6 ластов сельди, которую перевезли в Новгород, то Яков (Захарович) не по праву взял 2 ласта. Осталось 150 ластов соли, около 70 ластов соли, меда, квасцов, а также тимиана, большую часть которых забрали и припрятали крестьяне. — 11. Один из наших людей вез в Новгород 10 ластов соли; по дороге он продал (их) русским, но те деньги не отдали. — 12. Приставы, извозчики и носильщики обирают наших, а не берут по старине. — 13. Приказные (hovetlude) в Нишлоте [Ямбурге] с одной баржи из Ревеля забрали 2 лодки с рожью, пленили людей и устранили (их), чтобы никто не узнал, где они остались. — 14. После чего этот же приказной забрал у наших на Нарове и присвоил 2 прекрасных жеребца. — 15. Эти boiiegeiide наместнику должны были выплатить и мы в размере 6 гульденов, прежде чем мы могли пуститься в дорогу, что не соответствует старине, ведь послы должны иметь свободный путь по крестоцелованию. — 16. Наши старейшины из городов написали тебе письмо, а Яков [Захарович] его скрыл и не дал хода. — 17. Кроме того, последующие 2 пункта касаются самого господина Готшалька и другого человека по имени Матиас. Господин Г[отшальк] пожаловался на Якова и настоятеля Юрьевского монастыря, поскольку тот участвовал в этом наряду с другими. — 18. А Матиас [принес жалобу] по поводу своего брата, который тогда был брошен в тюрьму и ограблен»46. Это лишь то, что Реммелингроде и Шрове смогли вспомнить по памяти.

Заметна разница между характером преступлений, совершаемых в Ливонии в отношении русских купцов, и деяний, жертвами которых становились приезжавшие в Россию ливонцы. В первом случае это были почти исключительно разбои и грабежи, а во втором преобладали обирательство, взяточничество и превышение власти, совершаемые должностными лицами, начиная с мытников и приставов и заканчивая новгородскими наместниками. Каждая из жалоб ливонской стороны вполне конкретна, причем по двум эпизодам истцами и свидетелями выступали участники посольства — сам Готшальк Реммелингроде и его спутник Матиас Хинкельман.

За прочтением приведенного документа последовало вручение великому князю даров. «От [ганзейских] городов 3 куска прекрасного английского сукна, а господин Готшальк от своего имени передал 2 красивых серебряных кувшина, сплошь покрытых прекрасной позолотой и рисунком, ведро вина и один большой ларец, наполненный сладостями; Матиас предоставил один кусок английского сукна, 10 коробов фиников и прекрасное зеркало; я, Томас, передал кусок английского сукна, ведро вина и 5 лиспунтов (ливонских фунтов. — М. Б.) конфет», — значилось в отчете Шрове[709]. Ответные дары великого князя были гораздо более практичными: «В знак уважения к городам он послал нам один говяжий бок, двух овец, 20 куриц, две бочки меда, семгу и осетра, 4 вязанки сена и 2 меры овса, и каждому из нас беличий мех, в общей сложности до 5000 шкурок»[710]. Щедрый дар. Но, как писал Г. Гильдебрандт, «нам все же не следует прославлять царское великодушие, прежде чем мы узнаем, что наши друзья со своими сокровищами благополучно пересекли границу»[711].

Послам оказали честь, пригласив их за великокняжеский стол.

На второй день после торжественного приема начались переговоры. «В воскресенье на Михайлов день (3 октября. — М. Б.), — продолжает Шрове, — к нам прислали двух человек из совета великого князя, а именно Федора Курицына и Андрея Майкова, которые имели при себе одного писца, и они зачитали нам наши пункты, которые мы [накануне] передали, спросив, правильно ли все записано. Мы подтвердили. После чего они начали зачитывать свои статьи и жалобы, в которых обвиняли города, расположенные как за пределами земли [Ливонии], так и внутри нее, в том, что было изложено в жалобах великому князю относительно ограбления его послов, кораблевождения и фрахта, убийств и многих других вещей, причиненных его людям, послам и купцам во всей этой земле. Поскольку давать ответы на все это нам не было приказано, мы, как это и следовало, сказали, что они должны будут направить послов в города и изложить (там) свои жалобы; так следовало добиваться управы. Это чтение длилось целый день примерно до 4 часов»[712].

На следующий день Реммелингроде и Шрове вновь были приглашены на княжеский двор к тем же двум боярам, в разговоре приняли участие посланцы из Пскова, представившие ливонцам встречный иск по поводу плохого отношения к их соотечественникам в ливонских городах. В ответ на обвинения Реммелингроде и Шрове заявили, что псковичи сами действуют не по праву и не соблюдают «крестоцелования», хотя в Ливонии пользуются гораздо большими льготами, чем в своей собственной земле, и продолжили атаковать своих оппонентов, как сказал Шрове, «со многими другими словами»[713]. Но псковичи «не пожелали ничего слушать».

5 октября ливонских послов вновь пригласили к великому князю. «Мы принесли огромную благодарность за его дары, а он благодарил нас за наши, на что мы вновь ответили благодарностью. Затем он принял наши слова, записанные на бумаге, и соизволил разобраться; он пожелал отправить документы в Новгород своим наместникам в его отчине к Якову и Петру, которым следовало дать нам ответ и придерживаться крестоцелования; то же самое надлежало делать и нашим старшинам»[714]. Получив от великого князя разрешение на отъезд и обещание дать сопровождение, Реммелингроде и Шрове более не собирались задерживаться в русской столице, но уехать сразу им не удалось. По словам Реммелингроде, их «продержали еще десять дней, до дня Св. Галла (16 октября. — М. Б.)». В этот день они получили приглашение явиться к дьяку Федору Курицыну, у которого застали Мануила и Дмитрия Ралевых, всего несколько месяцев назад по пути из Европы в Москву проезжавших через ливонские города. Теперь они принесли своему государю жалобу по поводу обид, которые во время последнего путешествия они якобы претерпели в Ревеле, где «их обобрали и обокрали, и сумма нанесенного им ущерба составляет 360 венгерских гульденов». От лица великого князя Курицын потребовал от Реммелингроде как от представителя ревельских властей компенсировать грекам моральный и материальный ущерб, выплатив им 374 венгерских гульдена, и дал сутки сроку. В противном случае с ним угрожали поступить «как с московитом», что означало, как запишет его сотоварищ Шрове, «быть избитым, закованным в цепи и брошенным в тюрьму»[715]. Никаких возражений представители русских властей слушать не стали, поднялись со своих мест и ушли.

Такой суммы у ревельского посла не было. Путешествие из-за постоянных проволочек продолжалось дольше, чем это предполагалось. Представительские расходы, подарки и взятки, плата за изготовление новых грамот взамен тех, что исчезли в Новгороде, за услуги переводчиков после того, как у послов забрали их толмача, — все это опустошило его кошелек. Если судить по счетам расходов, Реммелингроде осуществлял основные траты[716], и он не кривил душой, заявляя дьяку об отсутствии денег.

Далее рассказ Шрове детален и обстоятелен: «Поскольку мы были потрясены до глубины души (uth der mathenn) и не знали, как получить совет на нашем подворье, то послали к мастеру Альбрехту фон Веттеру и Штефану Хиллебеке и просили пересказать им все это. Они смиренно сообщили, что хотят ехать к Федору Курицыну и взять господина Готшалька на поруки и просить о его выдаче до воскресенья (19 октября. — М. Б.). Так и получилось. В пятницу (17 октября. — М. Б.) рано утром мы вместе с ним поехали к Федору [Курицыну], господин Готшальк передал ему свои подарки и, поскольку денег для выплаты у него вообще не было и он не надеялся их выплатить, а платить было необходимо, и долго просил, чтобы ему их позволили отдать в Новгороде. Он (Курицын. — М. Б.) ответил, что должен доложить об этом великому князю и в полдень передаст ему ответ через пристава. После полудня пришел пристав и сообщил, что великий князь сказал: "Ты должен выплатить сей же час 429 венгерских гульденов. Если нет гульденов, то ты должен дать за каждый гульден по 18 алтын (altinen), иначе ты будешь иметь дело со мной". А ведь один гульден в Московии стоит по самому высокой цене 16 алтын. Господин Готшальк сказал: "Так много, как мне вчера сказали, я не смогу дать". На это он сказал: "Так распорядился князь, вот его предписание". Господин Г[отшальк] продолжал: "Федор Курицын передал меня на поруки мастеру Альбрехту и Штефану до воскресенья (19 октября. — М. Б.)". На что пристав [сказал]: "Будь по сему, но чтобы ты деньги приготовил в наилучшем виде". Потом мастер Альбрехт и Штефан за это время нашли возможность одолжить господину Готшальку эти деньги, и в понедельник (20 октября. — М. Б.) мы поехали на княжеский двор. Там были греки, и они взяли деньги по счету, а сверх того он должен был дать 3 венгерских гульдена в качестве наддачи. Эти деньги господин Готшальк должен был отослать в Москву из Новгорода. Когда князь про это услышал, то повелел мастеру Альбрехту взять [их] с нас залог (pandt). Тот должен был так сделать, поскольку в последующие дни ничего не приходилось ожидать, ему отдали 2 куска прекрасной золотой парчи стоимостью большей, чем [одолженные] деньги, и сверх того короб с нашими подарками, поскольку так хотел князь»[717].

Только благодаря помощи проживавших тогда в Москве немецких мастеров Реммелингроде сумел выплатить затребованную пеню, которая возросла до 429 гульденов, после того как великий князь произвел произвольный перерасчет и вместо 16 алтын за гульден потребовал 18. Он приказал кредитору забрать принадлежавшую Петеру Биису ткань, стоимость которой равнялась 850 гульденам[718], в два раза превышая задолженность. У послов отобрали даже подаренный великим князем беличий мех.

31 октября ливонские послы получили разрешение уехать и, заплатив Андрею Майкову 10 венгерских гульденов за подорожную, на следующий день поспешили оставить Москву. Их сопровождал пристав, которому послы оплатили коня 8 золотых гульденов за услуги. Посольский поезд ехал быстро, чтобы поскорее прибыть в Новгород, откуда было недалеко до родной стороны. Еще в начале октября ревельские ратманы предложили собрать совещание представителей трех главных ливонских городов для обсуждения постановлений Бременского ганзетага от 25 мая 1494 г. и определиться с действиями в отношении русских властей, которые не соблюдали условия договора 1487 г. и нарушали старину. Встречу следовало провести после возвращения из Москвы их послов 19 октября[719], — они не предполагали, что посольство надолго задержится в русской столице.

У ливонских послов было основание торопиться. Реммелингроде, вероятно, предполагал, что ему придется задержаться на Немецком подворье до тех пор, пока он не соберет и не отправит в Москву одолженную ему сумму. Наверное, он даже прикидывал, у кого из обитателей Немецкого подворья сможет ее перезанять и как будет переправлять деньги в русскую столицу. Мы не знаем, обратил ли он внимание на гонцов, которые во весь опор скакали к Новгороду. 14 ноября на подъезде к Бронницам в 5 милях от Новгорода ревельский посол увидел на дороге ожидающий их отряд из 200 всадников. Посол, Томас Шрове и все члены ливонского посольства узнали, что с этой минуты являются пленниками великого князя. На Немецком подворье их никто не ждал: к тому времени оно неделю как пустовало, а все его обитатели — купцы, их приказчики, ученики, хофескнехт Хартвиг и священник Петровской церкви томились в «порубе» на владычном дворе.

«За что?» — этим вопросом будут задаваться в ближайшие годы ливонцы и граждане ганзейских городов. «То знает Бог да наш государь» — такими словами ответит воевода Ивангорода, когда его спросят о причинах прекращения торговли русских с ливонцами в городе. Реплика может служить лейтмотивом всего того, что случилось в Новгороде в ноябре 1494 г., и перемен в русско-ливонских отношениях, которые определялись волей великого князя.

Все, что было связано с посольской миссией Реммелингроде и Шрове, свидетельствует о продуманности и подготовленности новгородской акции. По дороге в Москву послов на три с лишним недели задержали в Новгороде, да вдобавок отобрали предназначенные для великого князя бумаги с изложением жалоб ганзейцев. Можно предположить, что это было сделано для того, чтобы нарочным послать эти бумаги в Москву и там сумели подготовиться к появлению посольства. В Москве великий князь долго не приглашал послов к себе, а после аудиенций и разрешения всех вопросов им долго не позволяли уехать. В затяжках нельзя обнаружить смысла, если не предположить, что в это время уже готовилась новгородская акция, и не помнить, что на конец октября — начало ноября на Немецком подворье приходилась «пересменка» «летних» и «зимних» гостей. К окончанию морской навигации церковь Св. Петра заполнялась товарами, и проводить задержание ганзейцев раньше резона не было. Как покажут дальнейшие события, Реммелингроде надлежало стать заложником, а Шрове передаст в Ливонию официальное известие о закрытии подворья. А раз так, то их нужно было удерживать в Москве. Судя по суммам на подарки и посулы для московских бояр, затягивание пребывания ливонцев в Москве служило средством выманивания у них денег.

Мануил и Дмитрий Ралевы, прибывшие в Москву в июне 1494 г., вспомнили о причиненных им в Ревеле «обидах» только к концу пребывания ливонского посольства в столице, в середине октября, когда у тех не осталось больше крупных денежных сумм, и требование выплатить пени поставило Реммелингроде в затруднительное положение. Что касается обид, якобы причиненных великокняжеским послам в Ревеле, то они представляются сомнительными: ревельцы за свой счет выставили им большое количество дорогого заморского вина. Да и то, что горожане обратились замолвить за них слово при дворе великого князя, также не вписывается в представление о серьезных трениях. Ревельцы предположили, что московские послы попросту растратили казенные деньги, а чтобы избежать ответственности, заявили, что их ограбили[720]. Вспомним и эпизод с ревельцем Яспером Пеперзаком, которого великокняжеские послы хотели заставить ехать с собой в Москву еще в мае. Может, ему уже тогда была уготована роль ответчика за причиненные послам «обиды», которая потом в несколько изменившемся «сценарии» досталась Реммелингроде?

Непонятно, почему Ревелю сначала предъявили лишь обвинение в оскорблении послов, заставив Реммелингроде выплатить крупную денежную сумму, а после того, как он это сделал, представили целый перечень обвинений и потребовали огромную сумму 900 новгородских рублей, собрать которую в Москве послу было явно не под силу. И почему Реммелингроде не вручили, как он просил, самый обвинительный документ, такой длинный, что он не смог запомнить его содержания? Не потому ли, что посол, выплатив пеню, чего, по расчетам княжеского окружения, не должен был сделать, невольно лишив великого князя одного из его козырей, позволявших ему разыграть партию с закрытием Немецкого подворья и арестами ганзейских купцов, после чего и понадобился второй акт «сцены с обвинениями»? Идти на попятный московский государь не мог, поскольку, как правильно заметил в своем отчете Реммелингроде, на момент присутствия ливонского посольства в Москве приказ о задержании обитателей Немецкого подворья великим князем уже был отдан.

О продуманности плана, связанного с закрытием Немецкого подворья, свидетельствуют также события, происходившие в то время, когда Реммелингроде и Шрове обивали московские пороги в сентябре и октябре 1494 г., на русско-ливонской границе. К концу лета там опять стало неспокойно. Новый магистр Ливонского ордена Вольтер фон Плеттенберг, заступивший место умершего Иоганна Фрайтага, неоднократно писал об этом верховному магистру в Пруссию. Из ответного письма главы Немецкого ордена следует, что он вполне разделял опасения старшего гебитигера Ливонии и соглашался, что «русские снова враждебным образом вознамерились угнетать и причинять вред Ливонии, а также и нашему ордену в целях устранения и истребления христианства. То, что Всемогущий Господь заставил ваш совет и гебитигеров, как мы это поняли, направить к псковичам [посланцев] для продления мира и безопасности, возможно, приведет ко благу»[721]. Обстановка на псковской границе, видимо, складывалась напряженная, раз магистр собрал совет гебитигеров и принял решение направить посольство в Псков, чтобы добиваться от города еще одного подтверждения мира, хотя псковичи должны были соблюдать условия договора 1493 г. в течение десяти лет.

Верховный магистр Иоганн фон Тифен со своей стороны рассчитывал на приезд ливонского магистра на генеральный капитул в сентябре для обсуждения программу реформ Немецкого ордена. Он понимал, что при обострении обстановки присутствие ливонского магистра на капитуле станет невозможным[722]. Пытаясь склонить Плеттенберга к поездке в Пруссию, Иоганн фон Тифен обещал ему финансовую помощь и пригласил приехать в Кенигсберг, чтобы «в вашем присутствии мы могли посоветоваться о том с нашими прелатами, страной и городами»[723]. Это предложение положило конец колебаниям ливонского магистра, и он отправился в путь. По дороге Плеттенберг остановился в замке Тукум (Тукумс). «Следуя на капитул, — напишет потом верховный магистр, — в Тукуме он (Плеттенберг. — М. Б.) получил письмо комтура Мариенбурга, что разведчики (kuntschaffter) передают ему достоверные известия, будто русские намерены перебросить к Новгороду войска (gerust) в большом количестве [и использовать их] против Ливонии. Поэтому он (Плеттенберг. — М. Б.) вернулся и должен находиться с войском на границе»[724]. Обо всем этом Плеттенберг писал верховному магистру, а тот содействовал распространению новости в католической Европе. «[Орден] в настоящее время должен всеми своими силами оказывать помощь в организации сопротивления русским схизматикам, которые определенно намереваются напасть на христианскую Ливонию, — написал Иоганн Тифен прокуратору Немецкого ордена в Риме, — о чем известил нас недавно избранный главный гебитигер (Плеттенберг. — М. Б.). Мы в наших письмах уже дали знать об этом его святейшеству папе и достопочтенным кардиналам, а посему они уже могут представить себе плачевное положение дел земли Ливония и нашего ордена на границах с русскими… из-за чего наш орден в Ливонии в настоящее время должен постоянно держать близ Нарвы и на других участках границы вооруженных дворян (gewopente hoffelewte) и по мере возможности защищать [Ливонию] от неверных русских насколько это возможно. Вместе с тем мы посылаем Вам письмо архиепископа Рижского, прочитав которое, вы представите себе… (лакуна в тексте. — М. Б.) написали вновь избранному верховному гебитигеру и ландмаршалу»[725]. Можно с уверенностью сказать, что все сведения этого письма Иоганн фон Тифен почерпнул, как обычно, из посланий Плеттенберга. Из документа видно, что архиепископ Рижский так же был обеспокоен концентрацией русских войск близ границы.

Верховный магистр пытался склонить главу имперского подразделения ордена Андреаса фон Грумбаха к оказанию помощи Ливонии. «Надлежит позаботиться о том, — писал Тифен, — чтобы была оказана значительная помощь христианству на границах, поскольку не только один наш орден, но вся немецкая нация терпит от русских ущерб и позор… Поскольку они при посредничестве злонамеренных беглых немецких мастеров получили и приказали построить такие приспособления для военных нужд, о которых мы раньше и не слыхивали и не знали. [Ими] была отлита пушка, в три раза превышающая обычные размеры. Благодаря штурмовым приспособлениям (stigkczewge), стенобитным машинам (brechczewge) и прочему, что только можно отнести к военным машинам (czewge), они имеют большую власть и богатство. Их господа так страшатся великого князя и так [ему] покорны, что если государь говорит своему [подданному]: "Иди повесся", он тотчас же должен это сделать. [Совершаются] и другие жестокости, которые невозможно и описать»[726]. Магистр указывает, что техническое переоснащение русской армии — закупки европейского оружия осуществлялись не без участия ливонских городов.

Переброску войск в конце лета — начале осени 1494 г. нельзя связать с подготовкой русско-шведской войны во исполнение обязательств перед датским королем Юханом: она начнется лишь осенью 1495 г. и сбор войск будет производиться в августе-октябре 1495 г.[727] Присутствие московских полков на ливонской границе осенью 1494 г. имело смысл. Подготовка закрытия Немецкого подворья, арест ганзейских купцов и членов ливонского посольства могло повлечь разрыв всех русско-ливонских договоренностей — торгового мира 1487 г. и мирного договора с орденом 1493 г. Иван III должен был подготовиться к возможной войне.

Готовил ли московский государь наступательную операцию в глубь ливонской территории, сказать трудно. На протяжении 15 лет после присоединения Новгорода отношения между Иваном III и Ливонией балансировали на грани войны. Шла болезненная притирка государств, которые ранее разделялись буферной Новгородской землей. Оптимальным путем создания новой системы отношений могли стать взаимные уступки и компромиссные решения, чего, к сожалению, не случилось. Ливонцы, в особенности Ревель, не хотели поступиться стариной в ведении торговли, признать изменение границы, произошедшей благодаря успехам псковской внутренней колонизации, смириться с утратой области Пурнау.

Проблемы порождал стиль правления Ивана III, который был мало способен к уступкам, поскольку видел в них умаление его суверенитета. По отношению к Ливонии проявлялось представление Ивана III о политической целесообразности, которое предписывало заниматься в первую очередь наиболее значимыми проблемами. Пока не были решены задачи собирания русских земель, покорена Казань и заключен выгодный мир с Литвой, проблема Ливонии находилась на периферии его политического интереса. В середине 1490-х гг. многое переменилось.

П. Йохансен метко назвал Ливонию «витриной», на которой Запад демонстрировал все, что мог и желал предложить Руси, — заморские диковины, вооружение, новые приемы фортификационного и гражданского строительства, достижения западноевропейских мастеров разного профиля, книгопечатания, медицины, геологии, судостроения. Она являлась порогом Европы, что для Ивана III, отправившего на рубеже 80–90-х гг. в Европу не одно посольство, стало очевидным фактом. Но Ливония великому князю была нужна еще и в качестве площадки для демонстрации Западу своего могущества. Для подобных целей он мог бы использовать и Литву, но у Ивана III не было возможности одолеть Ягеллонов. Иное дело раздираемая усобицами и не имевшая серьезной внешней поддержки Ливония. Сломить ее, как полагал великий князь, будет не слишком сложно. Особенно если в качестве главного аргумента станут фигурировать войска, расположенные вдоль всей линии ливонской границы.

Но тогда зачем Ивану III понадобилось разыгрывать спектакль с ливонским посольством и искать поводы для начала репрессий в отношении ливонских городов? При ответе на этот вопрос не следует забывать, что великий князь воспринимал свою власть как воплощение Божественной санкции, его поступки должны были соответствовать критериям высшей справедливости, особенно когда дело касалось нарушения международных договоров и, что особо значимо, присяги, скрепленной крестоцелованием. Великому князю Московскому следовало выступать в качестве судьи,

призванного «приговаривать» и взыскивать с людей за обиды и неправды. Ливонское посольство подоспело как нельзя кстати, чтобы сыграть роль ответчика в спектакле, закулисная подготовка к которому — стягивание войск к ливонской границе и приказ о закрытии подворья — к тому времени уже шла полным ходом.