Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Заключение

Выявление предпосылок и природы русско-ливонского конфликта конца ХV–ХVІ вв. породило объемную библиографию. Методологический подход зарубежных и отечественных исследователей в подавляющем большинстве случаев предопределялся политико-идеологическими установками, приводя к искажению исторических реалий. Такой подход предполагал четкую расстановку акцентов в определении правого и виноватого, агрессора и жертвы, носителя прогресса и поборника реакции, что осуществлялось отбором показаний источников. Между тем европейские конфликты Нового времени, в изобилии возникавшие на фоне стремительно менявшейся геополитической обстановки, невозможно рассматривать в плоскости исключительно двусторонних отношений. Все они, как правило, являлись производными сложного сочетания предпосылок, зачастую не подлежащих классификации в поле относительных понятий, как «позитив» и «негатив».

Процесс формирования современной Европы к началу XVI в. перешел в активную стадию, представлял собой двуединство разнонаправленных тенденций — дезинтегрирующей, связанной с размежеванием границ национальных государств, и интегрирующей, которая проявлялась в утверждении сфер политического влияния могущественных европейских монархов и создании единых экономических пространств.

Старая Ливония на рубеже ХV–ХVІ вв. находилась в стадии активного государственного переустройства, но еще не преодолела своего средневекового, «лоскутного» состояния и в силу географического положения оказалась в зоне совмещения обеих форм интеграции, вследствие чего нестабильность ее международного положения и достигла уровня экстремальности. Соревновательный характер отношений государств Балтийского региона был обусловлен разделом «ганзейского наследства» и перспективами развития балтийской торговли. Механизм масштабных интеграционных подвижек приводился в действие политическими амбициями европейских государей: правителей Польско-Литовского государства, датских королей, императоров Священной Римской империи и великого князя Московского.

Положение Ливонии оказалось неблагоприятным, поскольку в непосредственной близости от ее границ располагались три крупных государства, объединенные Кревской и Кальмарской униями, и Московская Русь, которая уже тогда идентифицировалось как империя. Сама же Ливония, хотя и была генетически связана с двумя самыми мощными институциями европейского Средневековья — империей и папством, из-за своего периферийного положения не сумела стать их полноценным компонентом. Государство Ливонского ордена, самое крупное из числа ливонских сеньориальных структур, обладало широкой автономией внутри Немецкого ордена, фактически являясь суверенным. Еще более прочными узами Ливония была связана с Ганзейским союзом, служа посредником между «заморскими» ганзейцами и их русскими партнерами — главным образом Новгородом и Псковом. Однако и тут поступательное развитие деловой активности ливонских городов и сосредоточение основного объема русско-ганзейской торговли в руках их граждан привели к тому, что города Нижней Германии утратили интерес к проблемам Ливонии, предпочитая искать обходные пути — через Данциг, Пруссию и Литву. Оставшись вне сфер средневековых интеграционных образований, за обладание Ливонией спорили участники «битвы за Балтику».

Сама же Ливония в конце XV в. не имела возможностей для осуществления масштабной внешней экспансии. Преобладание аграрного характера ее экономики и зависимость от промышленного импорта обусловили ее довольно низкий экономический потенциал, что вкупе с малой плотностью населения, ярко выраженными сословными и этническими противоречиями, обилием субъектов власти и напряженными отношениями между ними предопределило нестабильную обстановку внутри страны и ее не слишком большой политический вес в европейском мире. Ливонский орден к концу XV в. окончательно утратил свою первоначальную духовно-рыцарскую природу и превратился в административную структуру, образующую костяк ливонского орденского государства. Вот почему укрепление военно-политического положения Ливонии и ее обороноспособности потребовало от ливонских ландсгерров больших организаторских способностей и материальных затрат, но по причине многочисленных внутренних и внешних конфликтов, которые на протяжении всего XV в. поглощали ее скудные материальные и людские ресурсы, ни один из них, включая магистров Ливонского ордена, не мог гарантировать ее безопасность. При таких обстоятельствах единственным выходом из создавшегося положения являлось обретение опоры на внешнюю поддержку, и та активность, которую проявляли ливонские магистры в поисках союзников и кредиторов, вполне понятна. Вместе с тем подобная политика в любой момент могла обернуться для Ливонии либо территориальными потерями, либо зависимостью от «защитника», либо ролью марионетки в его внешнеполитической игре. Если Ливония и могла быть опасна для своих соседей, то только в этом своем качестве, однако магистр Вольтер фон Плеттенберг, опытный и осторожный политик, который с 1494 г. возглавлял ливонское государственное сообщество, понимал пагубность подобного исхода и старался его избежать, равно как и втягивания Ливонии в какой бы то ни было вооруженный конфликт.

В подобном контексте и надлежит рассматривать проблему русско-ливонского противостояния, не забывая при этом о ситуации, которая возникла в конце XV в. к востоку от рубежа, разделявшего Ливонию и русские земли. Теория противостояния двух «миров», католического и православного, которая зародилась в немецко-прибалтийской историографии XIX в. и в виде поливалентных рецепций сохраняется в зарубежной и отечественной историографии вплоть до настоящего времени, нуждается в ряде уточнений. Во-первых, следует иметь в виду, что Московская Русь являлась далеко не единственным и не самым опасным потенциальным противником Ливонии. Были еще Дания, претендовавшая на Северную Эстонию, и Польско-Литовское государство, правители которого не прочь были видоизменить конфигурацию ливонско-литовского пограничного рубежа, укрепить свои позиции в бассейне Даугавы, а при удачном стечении обстоятельств включить в сферу своего политического влияния Ливонский орден, уподобив его Немецкому ордену в Пруссии. Между тем военно-политическое противостояние Ливонии русским землям, отмеченное флером религиозной розни, воспринималось современниками и историками как приоритетное. Многократно воспроизведенное на страницах западноевропейских хроник и русских летописей, а также в официальной переписке, суждение бросалось в глаза, запоминалось, обретало гранитную монументальность стереотипа. Присутствие в Ливонии и русских городах многочисленных «чужаков», чьи религия и обычаи отличались от общепринятых, были не всегда понятны обывателю и осуждались на уровне коллективного восприятия. Это привносило в русско-ливонские отношения атмосферу напряженности, которая, в свою очередь, способствовала распространению по обе стороны границы тревожных слухов и возникновению конфликтных ситуаций.

Однако при всем несовпадении образа жизни людей, проживавших по обе стороны русско-ливонской границы, они не были полностью изолированы друг от друга, а их сосуществование не было отмечено непреодолимым антагонизмом, исключавшим диалог. Свидетельством тому является длительное сотрудничество в сфере торговли, которое связывало ганзейские города Нижней Германии и Ливонии с городами Северо-Западной Руси. Оно определило формирование особой новгородской (а также псковской) общественной модели, в которой просматривается приближенность ряда ее элементов (вотчины, фискальной системы, права административной организации, культуры) к западноевропейским образцам. Это позволяло преодолевать дезинтегрирующее воздействие политико-правовых и культурно-бытовых различий, а также церковных установок, возбранявших православным людям близкие контакты с «латинянами», что делало Новгород привлекательным и доступным для уроженцев католического Запада.

Таким образом, Новгород и Новгородская земля наряду с Псковом на протяжении ХІІ–ХV вв. образовали между православным и католическим культурно-историческими пространствами нечто вроде «буфера», в пределах которого самим ходом исторического развития этих двух наделенных ярко выраженными типологическими особенностями «миров» были созданы объективные условия для их продуктивного контакта. Даже при таких обстоятельствах полностью избегать конфликтов не удавалось. В основном они предопределялись хозяйственной деятельностью приграничного населения в условиях сложного ландшафта (леса, болота, озера) и «прозрачности» границ, а также коллизиями торгово-предпринимательской практики русских и ливонских городов. Пограничные стычки сопровождались проявлениями насилия и жестокости сторон, но, как правило, были кратковременны и не приводили к существенным переделам границ.

В первой половине XV в. в связи с успехами псковской внутренней колонизации обстановка на границе стала стремительно накаляться. Возникла «проблема Пурнау», оказавшаяся неразрешимой из-за обоюдных претензий на эту область Ливонского ордена и Пскова. Орден, ослабленный войнами с Литвой и внутренними потрясениями, не имел возможности отстоять свои интересы и воспрепятствовать освоению приграничных территорий псковскими крестьянами, но и Пскову не удавалось заручиться действенной поддержкой соперничавшего с ним Новгорода и предотвращать рейды ливонцев в пределы его новых владений. Баланс оказался нарушенным, когда власти Пскова обратились за помощью к великому князю Московскому Ивану III и нашли в нем государя, способного защитить интересы псковичей в обмен на признание за ним статуса сюзерена. Последовавшая вскоре победа Пскова над Ливонским орденом и договор 1463 г. повлекли за собой первый после 1224 г. существенный передел линии границы, и Пурнау, ставший частью псковских владений, на много десятилетий превратился в арену ожесточенных русско-ливонских столкновений, где не было пощады ни правому, ни виноватому.

Обстоятельства, сопровождавшие укрепление власти Ивана III над Псковом, послужили прелюдией к тем глобальным изменениям, которые произошли после вхождения Великого Новгорода в 1478 г. в состав Московской Руси. Государство Ивана III, чьи границы теперь простирались вплоть до границ Ливонии, представляло собой совсем иную, нежели Новгород, «модель» общественного состояния. А потому вскоре после подчинения его Москве все то, что было связано с традициями новгородской «старины», стало последовательно разрушаться представителями великокняжеской администрации. Тем самым специфическая контактная зона православного и католического миров оказалась на грани уничтожения. Вместе с тем был нарушен тот самый баланс, который обеспечивал относительную стабильность международного положения Северо-Западной Руси и Ливонии с XII до середины XV в.

Осуществляя «подгонку» общественного уклада Новгорода к московскому «стандарту», Иван III вряд ли покушался на Ливонию. Он хорошо представлял себе экономическую и стратегическую значимость этой страны и понимал, что в условиях ограничения международных контактов Новгорода именно ей предстояло стать тем звеном, которое соединяло Московию со странами Западной Европы. К тому же все помыслы великого князя были заняты завершением собирания русских земель, покорением Казани и борьбой с Великим княжеством Литовским. А потому единственное, чего он мог серьезно опасаться, касалось возможности объединения его главных противников, польско-литовских Ягеллонов с ливонскими ландсгеррами.

Несмотря на известного рода сдержанность Ивана III в отношении Ливонии, политика жесткого нивелирования, осуществляемая его именем в «волховской метрополии», болезненно сказалась не только на новгородцах, но и на ганзейцах, уроженцах Нижней Германии и Ливонии, в сознании которых уже к началу 1480-х гг. возник образ грозного московского тирана. В этом символическом образе выразился их страх, обусловленный непонятностью и непредсказуемостью ситуации, когда рушился мир привычных отношений и ему на смену приходило нечто новое, сущность которого ни ливонцы, ни тем более «заморские» ганзейцы себе не представляли. Им, хорошо знакомым с укладом жизни и характером новгородцев и псковичей, порядки «московитов» были почти неизвестны. Представления о них формировались рефлекторно, в процессе внезапно образовавшихся контактов, которые, как правило, порождали исключительно негативные оценки новой власти. Да и как еще могли ливонцы воспринимать происходившие в Новгороде перемены или нападения, производимые русскими вооруженными отрядами на приграничные районы Ливонии в 1478 г., которые сопровождались всевозможными проявлениями насилия. Ливонцы не углублялись в анализ происходящего, а потому не понимали, что эти набеги не имели ничего общего со стратегическими расчетами великого князя и являлись прямым следствием сосредоточения в районе псковской и новгородской границ большого количества военного люда со слабой дисциплиной, способного ради легкой добычи на сомнительные подвиги.

Впрочем, воевать с Москвой ливонцам не хотелось. Ливонский орден, преодолевший серию кризисов XV в. и в том числе последствия неудавшихся реформ магистра Вольтуса фон Херзе 1470–1471 гг., пребывал не в лучшем состоянии, а кроме того, ему предстояла тяжелая борьба с архиепископами Риги. Разгоравшаяся в стране жестокая усобица не предполагала активизации внешней экспансии. Война 1480–1481 гг., которую магистр Берндт фон дер Борх начал с Псковом, явилась откровенной авантюрой и была вызвана не столько внешнеполитическими проблемами Ливонии, сколько внутренней политикой магистра, заинтересованного в легитимизации подчинения Рижского архиепископства ордену и стремившегося победами над «русскими схизматиками» снискать благосклонность Римской курии. Благодаря поддержке, оказанной Пскову Московским государством, война закончилась для Ливонского ордена сокрушительным поражением, вслед за чем начинается длительный переговорный процесс, направленный на подписание и продление мира с Московским государством. Диалог Ливонии и Москвы и заметная, хотя и небесперебойная нормализация их отношений в 80-х гг. XV в. определялись многими причинами: позицией магистра Иоганна Фрайтага, стремившегося избегать внешнеполитических конфликтов, мешавших ему покончить с внутренней «файдой» и подчинить мятежную Ригу; заинтересованностью в судьбе Немецкого ордена императора Фридриха III и его сына Максимилиана Габсбурга, с которыми великий князь Московский намеревался установить дружеские контакты; опасениями Ивана III по поводу вероятного союза Ливонии с польско-литовскими Ягеллонами; потребностью Московского государства в надежных коммуникациях со странами Западной Европы и, наконец, заключением серии русско-ганзейских и русско-ливонских договоров, которые создавали правовую основу мирного сосуществования обоих государств.

Условия договоров 1481, 1483, 1487, 1491, 1493 гг. не предусматривали территориальных аннексий или установления зависимости Ливонии от великого князя Московского, что могло послужить катализатором напряженности в их отношениях, и в основе своей сохраняли традиции новгородско-ганзейской «старины». Однако Иван 111, который при выработке стратегии общения с Ливонией руководствовался не экономическими, а политическими соображениями, да к тому же был мало знаком с практикой заключения международных торговых договоров, не мог отказаться от корректировки устоявшейся правовой традиции. Тот комплекс правовых норм, который включал в себя понятие «старины», был создан на базе обычая и полностью исключал присутствие великокняжеской воли. Ганзейцы настаивали на сохранении «старины», которая ассоциировалась с законностью, а также соблюдением сторонами традиционных форм торговли и договоренностей, заключенных на условиях делового партнерства, равенства сторон, взаимной выгоды и сотрудничества. Все это на протяжении нескольких веков служило гарантией урегулирования взаимных претензий и, судя по отсутствию ганзейско-новгородских торговых войн, действовало весьма эффективно.

Подобное восприятие права, сложившееся в рамках западноевропейской городской юрисдикции и по ганзейским каналам транспонированное в Новгород, было совершенно чуждо Московской Руси. Отсюда и происходил тот жесткий диктат, который Иван III использовал при выработке условий русско-ливонских договоров 80-х- начала 90-х гг. XV в., укрепив в европейцах представление о тираническом характере его правления. Потребовав от ливонской стороны при обращении к нему «бить челом», великий князь дал понять о качественном изменении в русско-ливонских отношениях, откуда устранялся принцип равенства и равноправия договаривающихся сторон, подмененный принципом монаршего всевластия. Иван Васильевич, ставивший свое «цесарское» достоинство на недосягаемую высоту, не мог снизойти до партнерских отношений с ливонскими ландсгеррами и городами, но полагал, что те обязаны обращаться к его милосердию, «бить челом» и внимать его воле.

Обращенные к ливонским городам требования, как то: обеспечить безопасность плавания русских купцов по Балтийскому морю, ввести новый порядок распоряжения спасенным при кораблекрушении товаром, позже — обустроить православные церкви и поселения купцов в ливонских городах, корректировать городскую юрисдикцию, отказ «колупать» воск, давать «наддачи» к партиям пушнины, завешивать соль и мед и произвольное повышение весчего, — противоречили «старине». Каждое из этих требований в силу его расхождения с ливонскими правовыми нормами таило в себе скрытую угрозу и в любой момент могло послужить поводом к возникновению кризисной ситуации. По этой причине вскоре после подписания русско-ганзейского торгового договора 1487 г. который заложил фундамент принципиально нового правового поля русско-ливонских торговых отношений, ливонцы усомнились в надежности предоставляемых им гарантий, поскольку он создавал прецедент изменения традиционной торговой практики волевым решением великого князя Московского. Гарантий от подобного произвольного вмешательства больше не существовало.

Новгородцам, которые никогда не знали городского права, но привыкли подчиняться решению высших инстанций, будь то вече, «господа», архиепископ или же великий князь, воспринять новую установку было не в пример легче. Ответ «То знает Бог да наш государь», который они давали ливонцам на их вопросы о причинах тех или иных новшеств, в их устах звучал совершенно естественно. Ганзейцам же, с их представлениями о городском праве и богатыми традициями торгового партнерства, трудно было понять, что отныне главным фактором, оказывающим воздействие на их торговлю с Новгородом, будет не рыночная конъюнктура, не жажда высоких прибылей и даже не строка закона, а одна лишь воля великого князя Московского. Потому они и восприняли торговые нововведения московских властей с чувством глубокого неудовольствия. Мы имеем здесь дело с любопытнейшей и до сих пор недостаточно изученной коллизией, состоявшей в столкновении двух разнородных правовых концепций — западноевропейской, представленной кодифицированным городским правом, и зарождающейся российской, в основе которой лежало представление о способности «государя всея Руси» сообщать своим подданным и всем прочим людям закон наивысшего, Божественного порядка. Конечное торжество второго принципа привело к тому, что действенность документально заверенных договоренностей, которые долгое время регламентировали отношения Новгорода и Пскова с католическим Западом, существенным образом ослабела.

Подписание в 1487 г. торгового мира и возобновление деятельности Немецкого подворья в Новгороде, которая была временно прекращена в 1478 г., не привнесли стабильности в русско-ливонские отношения, поскольку из-за последовавшей вскоре массовой депортации из Новгорода богатых купцов и именитого боярства оказалась разрушена социальная среда, на которую были сориентированы новгородско-ганзейская торговля и положения «старины». Целевая направленность и целесообразность столь радикальных мер продолжают оставаться предметом дискуссий, но в любом случае, уничтожив традиционную структуру новгородской экономики, Иван III не сумел или не пожелал создать ее альтернативный вариант, способный поддерживать экономический и политический престиж великого города. Фактически сведя на нет международную торговлю Новгорода, он добился лишь того, что его подданные стали все активнее отправляться для торговли во все еще формально независимый от Москвы Псков и соседнюю Ливонию, обеспечив тем самым расцвет ее экономики в первой половине XVI в., и осуществляли там коммерческие сделки на основе проверенной временем «старины».

Фронтальное наступление Ивана III на традиции новгородско-ганзейской торговли, как и тяжкие метаморфозы общественного уклада Великого Новгорода, привнесли в русско-ливонские отношения 1480-х гг. драматический оттенок, являли собой скорее политико-идеологическую, но никак не экономическую акцию и предопределялись логикой иного рода, нежели та, что диктовалась развитием товарно-денежных отношений. Иван III тяготел к глобальному моделированию подвластного ему пространства и при всей метафизичности восприятия собственной власти воплощал его в конкретное политическое действо. Результатом Божественного промысла, реализовавшегося в его, великого князя, усилиях, должна была стать идеальная государственная система без признаков дихотомии — его «империя», в пределах которой воля богоизбранного государя являлась для его подданных альфой и омегой, а сам самодержец облекался великим служением, выражавшимся в защите православия и его приверженцев в пределах ойкумены. Иными словами, мы имеем дело с рецепцией античного понятия «via regia» с присущими тому сакрализацией политики или политизацией религии. Такой стиль правления на столетия стал характерным для Московского правящего дома.

Великий князь полагал, что, подобно тому как власть Всевышнего не имеет пределов, так и ответственность великого князя за защиту всех «истинно верующих» не должна была ограничиваться подвластными ему землями и людскими договоренностями, а потому, будучи человеком верующим и убежденным в правильности своих суждений, он с великим рвением взялся за защиту православных, будь то казанские пленники, русские подданные великого князя Литовского или купцы, отправлявшиеся по торговым делам в Ливонию или «за море». По-другому и быть не могло, ибо критерий состоятельности православного государя, с точки зрения Ивана III, определялся тем, способен ли он защитить всех, кто исповедует «правильную веру». При этом грозящая им опасность проистекала из того простого обстоятельства, что они пребывали вне владений великого князя, что, впрочем, не означало, что там они не могли рассчитывать на его защиту. Такая концепция власти существенно расходилась с западноевропейскими политико-правовыми традициями и в любой момент могла обернуться конфликтом, поскольку, во-первых, она мало учитывала факт существования государственных границ, во-вторых, оправдывала вмешательство московского государя во внутренние дела соседних стран и, в-третьих, фактически девальвировала правовые аргументы и межгосударственные договоры.

Желая в поступках своих полностью соответствовать указанной идеальной модели, Иван III не делал особого различия между реальностью и иллюзией, чем поражал приверженных казуистике европейцев. Не будем также забывать, что это было как раз то самое время, когда западноевропейская государственная практика и идеология подвергались интенсивной секуляризации, а секретарь Флорентийской республики Николо Макиавелли уже начинал вынашивать замысел своего «Государя», а потому мотивы поступков великого князя Московского, концептуально более религиозные, чем политические, для носителей европейской культуры оставались тайной за семью печатями. Его же манера строить международные отношения казалась им не чем иным, как проявлением варварского деспотизма, от которого трудно ожидать адекватности, опасной в силу своей непонятности и непредсказуемости. В итоге, отказавшись от рационалистических оценок политики Ивана III, ливонцы и ганзейцы также перешли к эмоциональной рефлексии. Все то, что происходило в сфере русско-ливонских отношений, сначала ими переживалось, а уж потом осмысливалось, причем в контексте тезы «русской угрозы», возникшей на уровне эмоционального восприятия. Никто из субъектов власти Старой Ливонии, кто поминал о ней в своей корреспонденции, не кривил душой и не преследовал целью нагнетание межгосударственного конфликта, но каждый из них, включая магистра Плеттенберга, в индивидуальном порядке выражал то коллективное переживание страха и неуверенности в завтрашнем дне, которое распространилось в Ливонии вскоре после присоединения Новгородской земли к домениальным владениям великого князя Московского, дало крен в сторону тенденциозности и уже в таком виде оказалось зафиксированным в ливонском и ганзейском нарративе.

Между тем Ивана III трудно упрекнуть в осуществлении сознательной конфронтационной политики в отношении с Западом. Напротив, великий князь Московский пытался войти в «большую» европейскую политику в качестве ее активного участника, что нашло выражение в серии русско-имперских контактов рубежа 1480–1490-х гг. Их на первый взгляд вполне объективная картина, воссозданная в трудах отечественных и зарубежных историков, требует, однако, дополнительного осмысления, причем в нетрадиционном религиозно-идеологическом контексте. Рационализм и тщательно выверенный внешнеполитический расчет, без которых любой из европейских государей вряд ли сумел бы ориентироваться в быстро изменявшейся геополитической ситуации, были свойственны и Ивану III. Но не следует забывать, что он правил в стране, представлявшей принципиально другую политическую модель, нежели государства Западной Европы, да к тому же еще находившуюся на начальном этапе конституирования имперской государственности. Та интенсивная саморефлексия Ивана III, происходившая сквозь призму религиозного восприятия и проявлявшая себя во всех направлениях его внутренней и внешней политики, была призвана идентифицировать и легитимизировать властные претензии великого князя Московского и определить место Московского государства в иерархии европейских государств или, что больше соответствовало стилю мышления этого государя, — в созданном волею Всевышнего миропорядке. Последнее должно было продемонстрировать миру сопричастность молодой России двухтысячелетней истории Европы.

Римская империя — древняя и средневековая — наряду с папством была высшей политической институцией европейского Запада и в восприятии «московитов», мало склонных воспринимать рационалистический (гуманистический) теизм эпохи Возрождения, представлялась функцией трансцендентного начала, сообщавшего земному государю способность властвовать. В образе западной империи Московская Русь могла обрести важнейшую историческую парадигму, что наряду с заимствованием военного и культурного опыта Западной Европы упрочило бы ее внутреннее и международное положение. Поэтому великого князя Московского чрезвычайно заинтересовала перспектива развития плодотворных контактов с императорской фамилией, которые, во-первых, гарантировали признание за ним статуса «государя всея Руси» и «великого государя», а возможно, и императорского («цесарского») достоинства, а во-вторых, могли оказаться решающим фактором в достижении им победы над Великим княжеством Литовским. Впрочем, Иван III был далек от раболепного преклонения перед Габсбургами и, представив им в ходе переговоров многозначительный образ собственных властных полномочий, выразил желание достичь с ними политического компромисса и добиться от них признания равновеликости его и их достоинств.

Сомневаться в искренности Ивана III, стремившегося к сближению с империей, не приходится, а потому благосклонность, проявленная им на рубеже 1480–1490-х гг. в отношении ливонских государств, которые, как считали в Москве, были связаны с Габсбургами отношениями сюзеренитета («поддержавники»), выглядит вполне естественной. Однако великий князь не мог себе представить, что взгляды западноевропейцев на природу его власти существенным образом отличались от его собственных. Даже титул великого князя Московского в западных источниках воспроизводился по-разному, в зависимости от политической ситуации — «император», «король», «герцог», «великий князь». Что же касается его персоны, то Иван III в принятой на Западе иерархии государей стоял ниже императора. Сложные маневры, которые по ходу переговоров московский государь и Максимилиан Габсбург предпринимали в отношении друг друга, предусматривали использование риторических конструкций, призванных акцентировать их равенство («братство»), что, однако, не стало гарантией неизменности данных обязательств. Перемена политического курса Максимилиана Габсбурга, ради своей итальянской политики отказавшегося от соперничества с Ягеллонами, роковым образом сказалась на характере русско-ливонских отношений. Как союзник Иван III римскому королю был больше не нужен, но, считаясь с возросшей силой Московского государства, счел целесообразным включить его в систему блокировки, призванную сдерживать влияние Ягеллонов в Восточной Европе, и предложил великому князю авантюрный проект установления московского протектората над ливонским и прусским подразделениями Немецкого ордена. Руководство ордена в лице магистра Иоганна фон Тифена воспротивилось осуществлению этого плана, и его провал лишь усилил горечь разочарования Ивана III, лишившегося видов на выгодный политический альянс и тесное родство с императорской фамилией.

Оказавшись по милости Максимилиана Габсбурга за пределами «большой политики», великий князь не преминул продемонстрировать Европе свое раздражение, используя новгородское Немецкое подворье.

Заключив договор с датским королем, Иван III предусмотрительно отсрочил начало войны со Швецией, завершил войну с Александром Казимировичем и начал подготовку «новгородской акции». Рассчитанная на внешнее восприятие и широкий общественный резонанс, она проводилась очень тщательно еще и потому, что для ее реализации сложно было найти убедительный — разумеется, с точки зрения западноевропейца — правовой аргумент. Если бы дело касалось только русских людей, безоговорочно признававших самодостаточность великокняжеской воли, Иван III обошелся бы без таких мер, но «новгородскую акцию» предполагалось широко продекларировать в Ливонии и «за морем», без чего задуманный великим князем план терял смысл. В сентябре 1494 г. в Москву прибыло посольство ливонских городов, возглавляемое Г. Реммелингроде и Т. Шрове, которое подоспело как нельзя кстати, чтобы обеспечить великому князю исполнителя роли ответчика и вестника в задуманном им «спектакле». Его закулисная подготовка — переброска войск к ливонской границе и отправка в Новгород приказа о закрытии Немецкого подворья — к тому времени уже шла полным ходом. Еще более удачным совпадением стало получение великим князем известия о казни русского купца в Ревеле, которое прекрасно вписалось в общую тональность обвинений, выдвинутых Иваном III в адрес ливонских ганзейцев.

Официальная московская версия закрытия Немецкого подворья в ноябре 1494 г. которая сводила суть проблемы к произволу и беззакониям, будто бы совершаемым в ганзейских городах в отношении послов и прочих подданных великого князя, отличалась схематизмом, тенденциозностью, бездоказательностью, но при этом прекрасно вписывалась в образ защитника православия, каким видел себя великий князь. Все это наводит на мысль о надуманности такого рода обвинений или, что более вероятно, о сознательном преувеличении их числа и искажении характера инцидентов. Тем не менее эти обвинения легли в основу историографических штампов, повествующих о дискриминации русской торговли и русских купцов в ливонских городах. Вместе с тем ливонская документация 1490-х гг. демонстрирует факт небывалого ранее притока русских купцов в города Ливонии, который противоречит данным высказываниям и позволяет утверждать, что обвинения московских властей, рефлекторно воспринятые ливонскими и ганзейскими источниками, служили всего лишь камуфляжем истинных, скрытых пружин политики великого князя Ивана III.

После закрытия Немецкого подворья, ареста ганзейских купцов в Новгороде, последовавшего за ним задержания русских «гостей» в Риге и Ревеле, а также из-за ганзейских запретов на торговлю с русскими купцами русско-ливонская торговля не могла более сохранять свои традиционные формы. Вопреки положениям Новгородской шры, которые предписывали в случае закрытия подворья и ареста в Новгороде ганзейских купцов прекращать торговлю с русскими вплоть до устранения конфликтной ситуации, ни ливонская, ни русская сторона торговать не прекращали. Наиболее посещаемыми местами товарообмена теперь стали населенные пункты, расположенные в непосредственной близости от русско-ливонской границы, — Дерпт, Нарва, Пернау, а также русские села вдоль устьев Луги и Невы. Примечательно, что русские не прекратили совершать торговые поездки в Ливонию, хотя после закрытия Немецкого подворья и ареста ганзейцев, после которых условия торгового мира 1487 г. могли считаться аннулированными, у них были основания во время пребывания в этой стране опасаться за свои товары, свободу и даже жизнь. Однако предпринимательские интересы и жажда барыша оказались сильнее, да и ливонские ландсгерры, среди которых первое место занимал магистр Ливонского ордена Вольтер фон Плеттенберг, не препятствовали развитию «необычной» торговли, справедливо полагая, что она поможет предотвратить дальнейшую эскалацию русско-ливонского конфликта. В результате купцы из русских городов вплоть до начала в 1501 г. Русско-ливонской войны по приезде в Ливонию пользовались правом «чистого пути», пребывая под защитой городского права и орденских чинов. Последнее, впрочем, не исключало печальных инцидентов, когда русские купцы становились жертвами мошенничества или разбойных нападений, которые носили криминальный характер и не имели ничего общего с торговой дискриминацией. Число такого рода эксцессов возрастало, что было обусловлено расширением русско-ливонской торговли. Вместе с тем все эти прискорбные случаи имели эпизодический характер, вызывали адекватные действия ливонской администрации и фактически не влияли на развитие русско-ливонских торговых связей.

Спокойно русские купцы воспринимали и торговые ограничения в Ливонии в конце XV в. — «гость да не торгует с гостем», возбранявшее прямые торговые сделки иноземных купцов друг с другом. Отношения к дискриминации русской торговли оно не имело, поскольку касалось также и «заморских» ганзейцев. Политику запретов на торговлю с русскими людьми, побудительным мотивом которой являлось стремление ослабить своих торговых конкурентов — Дерпт и Нарву, осуществлял Ревель. Те же, в свою очередь, из-за искусственного дефицита товаров, спровоцированного Ревелем, и по причине резкого сокращения экспортируемой из Любека продукции также вынуждены были ограничить или прекратить вывоз товаров в русские города. Постоянный запрет на продажу оружия тоже вполне понятен с учетом конфронтации. Осложнение международной обстановки вынуждало ливонских ландсгерров вводить запреты на вывоз в Россию цветных металлов и изделий из них, металлического лома, пороха, серы, селитры — того, что подходит под определение «стратегическое сырье», а также боевых коней, хотя, если судить по содержанию ливонских документов, граждане ливонских городов постоянно эти запреты нарушали и промышляли контрабандой.

Магистр Плеттенберг как глава ливонского государственного сообщества взял на себя основной груз ответственности в деле разрешения проблемы ганзейских пленников. Им двигало желание как можно скорее устранить опасную ситуацию, которая при неблагоприятном стечении обстоятельств могла спровоцировать серьезный конфликт между Ливонией и Московским государством, и восстановить между ними легальную торговлю, которая на протяжении всей истории русско-ливонских отношений неизменно служила в качестве их стабилизатора.

Благодаря стараниям Плеттенберга в 1494–1497 гг. в Новгород и Москву было направлено семь посольств, возглавляемых лучшими ливонскими дипломатами — Иоганном Хильдорпом и Гартлефом Пеперзаком. На организацию и оснащение этих миссий были затрачены значительные средства, главным образом из казны Ливонского ордена, поскольку ганзейское руководство в Любеке, вопреки собственным обещаниям, так и не оплатило его расходов. Несмотря на недоверие, которое Плеттенберг, как все ливонцы, питал к Ивану III, он долгое время продолжал надеяться на урегулирование русско-ливонских противоречий мирным путем. Чтобы создать оптимальные условия для ведения переговоров с Иваном III, магистр, идя наперекор ганзейскому руководству, настаивал на продолжении торговли ливонцев с Новгородом и Псковом, а также по мере возможности старался удовлетворять требования, выдвигаемые московским государем. Весной 1496 г. сломил сопротивление ливонских городов и потребовал отпустить на свободу русских купцов, которые были задержаны магистратами Риги и Ревеля в ответ на «новгородские аресты», возвратить им их товары либо выплатить компенсации, не настаивая на предоставлении расписок, подтверждавших факт возврата имущества. Ожидание, что Иван III, в свою очередь, освободит ганзейских купцов, между тем не оправдалось. Нарушив свое слово, великий князь дал распоряжение освободить лишь «языковых учеников» и потребовал выдать ему членов ревельского суда, которые в октябре 1494 г. осудили на казнь его подданного. Выполнить это требование магистр Плеттенберг был не в состоянии, поскольку не имел права вмешиваться в порядок городской юрисдикции, чего, возможно, Иван III попросту не понимал.

Плеттенберг, в свою очередь, тоже не слишком разбирался в том специфическом, весьма далеком от западных правовых традиций восприятии права в Московской Руси, а потому ему, как и всем прочим носителям западноевропейской культуры, казалось, что великий князь злонамеренно затягивает переговоры по «новгородским пленникам», чтобы тем временем подготовить против Ливонии какую-то каверзу. Все чаще в дипломатической переписке магистра стали встречаться заявления о «русской угрозе» («Rusche gefahr»), которые если и допускали некоторую долю спекуляции, вполне понятной в контексте крайней нужды в деньгах, но не имели ничего общего с целенаправленным нагнетанием страха перед русскими. Соответствующая реплика всегда подкреплялась ссылками на сведения, полученные от администраторов приграничных округов, в первую очередь из Нарвы, а также на донесения исправно действовавшей орденской разведки.

Обстановка на русско-ливонской границе действительно была крайне неспокойной. Число пограничных инцидентов стало стремительно возрастать с 1492 г., когда на Нарове вознесла свои стены и башни «новая русская крепость» Ивангород. Строительством Ивангорода великий князь не только укреплял новые границы своих владений, но и в присущей ему великодержавной манере демонстрировал католическому Западу свое присутствие в регионе и масштабность своих возможностей. Тогда-то Ливонию и стали наполнять слухи о готовящемся русском вторжении, которые заметно усилились после закрытия Немецкого подворья. Между тем появление на прежде пустом русском берегу Наровы сильной крепости с многочисленным населением и гарнизоном сильно изменило порядок жизни в том районе, что было неизбежным следствием близкого соседства двух активно развивавшихся городских анклавов и присутствия в них значительного числа военных. Результатом подобных изменений явилось увеличение приграничных инцидентов, а также рост взаимного раздражения и недоверия, что, впрочем, не сказалось или почти не сказалось на развитии нарвской торговли. С другой стороны, купцы из ливонских и немецких городов, которые в большом количестве приезжали в Нарву, затем распространяли «бациллы страха» перед русскими по всей Ливонии и за ее пределами. Ощущение опасности, которое бытовало в сознании граждан Нарвы, не являлось плодом фантазии обывателей. То же самое чувство пронизывает и донесения нарвского фогта, опиравшегося на данные разведки и корреспонденцию магистрата Нарвы — документы вполне официальные, не рассчитанные на публикацию.

Тревога ливонцев стала быстро возрастать в период подготовки Иваном III войны со Швецией, когда окрестности Ивангорода стали местом сосредоточения русских войск. Ни у кого в Ливонии не было сомнения по поводу намерения великого князя произвести удар не только по Финляндии, где сосредоточивались основные силы его противника Стена Стуре, но и по Ревелю, который являлся «воротами» Выборга, ведущими в Западную Европу.

Столь тревожные известия, однако, не заставили магистра Плеттенберга изменить присущей ему последовательности и осторожности. Несмотря на многочисленные обращения шведского риксрата и правителя Стена Стуре, а также объективные условия, предполагавшие заключение между Ливонией и Швецией оборонительного союза и объединение усилий в борьбе против России и Дании, ливонский магистр так и не решился на подобный шаг. Не возымело действия даже послание папы Александра VI, призывавшее шведов и ливонцев к совместному сопротивлению «русским схизматикам». Представляется самоочевидным, что магистр опасался неосторожным поступком спровоцировать великого князя Московского на объявление Ливонии войны, благо в связи с близостью театра военных действий к ливонской границе повод к тому найти не составляло труда, а кроме того, понимал неустойчивость положения Стена Стуре, лишенного союзников, финансовой поддержки и войска, способного противостоять русской дворянской коннице.

Положение дел могло измениться после того, как в конце лета 1496 г. шведы взяли Ивангород и предложили Плеттенбергу вступить во владение крепостью. Подобный вариант решения проблемы, без сомнения, привел бы к войне с Московским государством, однако магистр, ощутивший к тому времени бесперспективность затянувшихся переговоров с великим князем, уже понимал ее неизбежность, как и то, что серьезной помощи из Европы в случае вступления Ливонии в войну с Москвой он не получит. Эти обстоятельства, равно как и военный успех шведов, подвели его к мысли о необходимости совместных действий против России, причем передача шведской стороной Ливонскому ордену Ивангорода должна была стать гарантией их сотрудничества. Негласная поддержка шведов ливонцами между тем существовала — Ревель продолжал торговать со Швецией, предоставлять Стену Стуре кредиты и вербовать для него наемников; граждане Нарвы принимали участие в штурме и разграблении Ивангорода — однако на открытое выступление на стороне Швеции Плеттенберг так и не решился.

После окончания Русско-шведской войны и в связи с началом выступления против Швеции Дании в позиции Плеттенберга вновь наметилась перемена. Не имея привычки в политической игре рассчитывать на слабую, а тем более на проигравшую сторону, ливонский магистр тем не менее отклонил предложение датского короля Юхана относительно союза против Стена Стуре и поддержал проект «тройственного союза» Дании, Швеции и Ливонии, предложенный штатгальтером Изенбургом («план Изенбурга»). Главе Ливонского ордена вовсе не улыбалась перспектива в случае полного разгрома Швеции обрести в качестве соседа еще и Юхана Датского, государя могущественного, способного заявить о своих претензиях на Северную Эстонию (Гаррию и Вирлянд), а возможно, и на всю Ливонию. Присутствие Швеции позволяло Ливонии в случае необходимости опереться на ее поддержку и избегнуть железной хватки датского союзника. Поражение Швеции и коронация Юхана Датского шведской короной в 1497 г. лишили Ливонию этой возможности.

Ранней весной 1497 г., после завершения Русско-шведской войны, в русско-ливонских отношениях вновь наметились осложнения. Иван III приказал освободить ганзейских купцов, но оставил в заточении четверых граждан Ревеля, продемонстрировав тем самым намерение нормализовать отношения с «заморской» Ганзой и одновременно, используя свои обвинения в адрес ревельцев, осуществить давление на Ливонию. Он напомнил о своем присутствии близ ливонской границы заставами, блокированием дорог, переброской под Ивангород дополнительных военных контингентов, угрозой перекрыть Нарову и другими подобными действиями, которые казались ливонцам недружественными и опасными. Ситуация осложнялась тем, что после прекращения шведской кампании принимавшие в ней участие русские войска не были распущены и промышляли разбойными нападениями на ливонскую территорию. Абсолютной уверенности в обоснованности этих опасений у нас нет, хотя можно допустить, что план «ливонского демарша» вполне мог возникнуть в голове Ивана III, стремившегося сгладить неприятное впечатление от неудачной карельской кампании, от отсутствия реальных признаков победы над шведами и территориальных приобретений.

В 1497 г. до войны дело не дошло по причине очередной казанской замятии, осложнения отношений с Литвой, семейного заговора и внутриполитических проблем, которые вынуждали Ивана III согласиться на проведение переговоров с ганзейцами в Нарве в феврале будущего года. Ганзейское руководство, как и магистр Плеттенберг, поддержало идею переговоров, во время которых предполагалось обсудить претензии русской стороны и совместными усилиями найти решение. Накануне переговоров в Нарве ливонскими и ганзейскими городами по настоянию Плеттенберга была проведена тщательная подготовка, включавшая сбор и изучение документации, касавшейся русско-ливонских договоров последних лет, а также расследование всех инкриминируемых ливонцам обвинений.

Русская сторона также готовилась к переговорам в Нарве, но на свой манер — в 1497 г. официальная оценка Москвой новгородских событий 1494 г. в виде повествования о «ревельских казнях» и прочем произволе, которому подвергались подданные великого князя в ливонских городах, прочно обосновалась на страницах русских летописей. Подобный подход с самого начала отрицал возможность конструктивного диалога, к которому готовились ливонцы, а потому от Нарвских переговоров трудно было ожидать позитивного результата. Великокняжеский концепт права не предусматривал диалога; позиция государя, сформулированная единожды, пересмотру не подлежала.

Весной 1498 г. после провала Нарвских переговоров на Ливонию вновь обрушилась волна вооруженных нападений, которые продолжались вплоть до начала Русско-ливонской войны 1501–1503 гг. Время, когда это происходило, с точностью совпадает с периодом дипломатической активности магистра Плеттенберга, целью которой явился поиск союзников, способных оказать Ливонии эффективную помощь в предстоящей войне. К этому его подталкивала неудачная попытка мобилизовать внутренние силы страны и вызвать в душах представителей ливонских «сословий» — дворянства и бюргерства — патриотические чувства. Ландтаг 1498 г. показал, что их приверженность собственным интересам и межсословные противоречия не позволят принять подобную программу или по крайней мере серьезно снизят коэффициент ее полезности. Так и произошло. Решения ландтага не позволили Плеттенбергу получить необходимые ему денежные средства для организации обороны, а потому он вновь оказался перед необходимостью изыскивать средства за пределами страны.

Выше уже говорилось, что Ливония в кругу католических государств не обладала большим политическим весом и, следовательно, не могла выступать застрельщиком создания серьезной коалиции. Ливонские магистры, будучи главами одного из краевых подразделений Немецкого ордена, участвовали в крупной дипломатической игре только при посредничестве своих непосредственных начальников. Круг общения Плеттенберга с европейскими правителями первоначально был весьма ограничен, в него входили шведский правитель Стен Стуре, не имевший королевского достоинства, и православный московский государь. Даже к великому князю Литовскому Александру, изъявившему желание помочь в разрешении проблемы пленных ганзейцев, Плеттенберг лично не обращался, хотя причина того, возможно, коренилась в нежелании магистра прибегать к содействию государя, имевшего территориальные претензии к Ливонии.

Наметившееся с 1497 г. сближение Ливонии с Данией также произошло не без санкции со стороны официального Кенигсберга. «План Изенбурга» заставил ливонского магистра обратить внимание на подобную перспективу, хотя последовавшее вскоре поражение Швеции в датско-шведском конфликте и коронация Юхана Датского шведской короной породили в его душе известную настороженность. Слишком уж неравны были силы Дании и Ливонии, чтобы их отношения в рамках предполагаемого союза могли строиться на принципах равноправия и взаимопомощи, при наличии у предполагаемых союзников общей «болевой точки» в Северной Эстонии. Появление во главе Немецкого ордена принца из Саксонского дома, династически связанного с датским королем, могло способствовать освобождению Ливонии от претензий датского правительства. Плеттенберг в 1498–1499 гг. очень осторожно попытался выйти на переговоры с представителями датского короля. Однако вскоре стало ясно, что за помощь в противостоянии с Москвой Ливонии придется оплатить уступкой спорных территорий и признанием датского протектората, после чего идея датско-ливонского союза исчезает из ливонской переписки.

Тем временем тяжелые последствия поражения в битве при Ведроши существенно ослабили военно-политический потенциал Великого княжества Литовского и вызвали потребность объединения с Ливонией для продолжения борьбы с Московским государством. Союз с великим князем Александром для ливонского магистра оказался приемлемым вариантом. Противоречия между литовским государем и ливонским ландсгерром на время отошли на второй план. Ответив на инициативу великого князя Александра, который с 1497 г. искал сближения, Плеттенберг отказался от посредничества верховного магистра, нарушив традицию. Фридрих Саксонский после провала датско-ливонских переговоров откровенно искал благосклонности Ивана III, в лице которого, как ему казалось, он обретал поддержку в противостоянии польскому королю. Военное сотрудничество его старшего гебитигера в Ливонии с великим князем Литовским, братом и союзником государя Польши, шло вразрез с его политикой. Плеттенбергу помогло содействие высокопоставленных прусских чинов во главе с верховным маршалом Изенбургом, которые продолжали отстаивать идею альянса католических государств для противодействия православной Москве. Появление этой идеи было вызвано необходимостью отстоять привилегии Немецкого ордена от покушений оппозиции и тем самым сохранить за ним статус ландгерра Пруссии и добиться от Римской курии права распространять «крестоносные» индульгенции, что позволило бы решить множество финансовых и политических проблем. Для достижения этих целей Немецкий орден должен был продемонстрировать готовность сражаться с врагами веры Христовой, под определение которых русские схизматики подходили.

Литовско-ливонские переговоры по заключению союза, как и в случае с «датской эпопеей», сопровождались сложными дипломатическими маневрами. На сей раз они привели к конкретному результату. Соглашение о совместных боевых действиях против Московского государства расставило все точки над і. Период балансирования на грани мира и войны в течение двадцати с лишним лет закончился, и оба государства ожидала война.

Наши представления об истоках, природе и стадиях развития русско-ливонского конфликта рубежа ХV–ХVІ вв. далеко не полны. Вместе с тем уже сейчас представляется очевидной несостоятельность постулатов о целенаправленности политики Ивана III и магистра Плеттенберга по эскалации ими конфликта. Первый не собирался завоевывать Ливонию, второй не имел намерения и возможностей препятствовать развитию Российского централизованного государства. Главным фактором, который предопределил развитие русско-ливонских противоречий, стало разрушение традиционного порядка общения между православным и католическим пространствами («мирами»), который складывался веками и предусматривал своеобразный «адаптер», в роли которого выступали Великий Новгород и Новгородская земля, а также Псков. Присоединение Новгорода к Московскому государству и установление его протектората над Псковом вызвало разрушение этой органичной композиции.

Пространственное сближение столь различных общественных систем, какими были Московское государство и Ливония, осуществленное в столь короткие сроки без адаптации, породило многочисленные «сбои» в области экономики и политики, которые по мере их накопления и привели к кризисной ситуации 90-х гг. XV в. и войне 1501–1503 гг.