Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Я помню дом кирпичный и пустой,

Где мрак глядит в глухие окна;

А рядом церкви купол золотой

Дождями утренними мокнет.

Кругом лабазы и трава,

На мостовой клубится ветер:

Из памяти камней не оторвать…

Те зори — разница от этих.

А над заборами откос,

И серебром горят нагие рельсы;

Там в сутки раз проходит паровоз

Поближе к солнцу боком греться.

На проводах стрекочут воробьи,

Заглядывая стрелочнику в будку,

И я дробовиком частенько: пли!..

Потом рыдал на стрелочника дудке.

У стрелочника дочь любимицу-козу

Пасла, где вился паровозный облак;

Я был оборван и разут,

Она чинила мне потрескавшийся локоть.

Как только день склонялся под откос,

Дочь стрелочника звонкую ведерку

Несла через чугунный мост,

А я — мешок за дальнею осокой.

Но раз отдал мешок и долго пропадал,

Забыл козу и будку на окраине;

Чужая слаще пилася вода,

И был весь мир открывшеюся тайной.

Расскажет только месяц в вышине,

Ему видней пройденные дороги…

Теперь простреленную шинель

Татарину сменял на ножик светлорогий

Однажды в дымном эшелоне

Мелькнула мне знакомая верста:

У самой будки пыльные вагоны,

Нагруженный снарядами состав.

Вернулся — льется зелень на меня…

Звезда на рукаве, и каска кверху пикой.

Как никогда, тепла была земля,

У дочери глаза — стальные повилики.

Только жизнь сложилася, как песня,

Вытянул гудок тревожные свистки,

А за ним снаряд в вагоне треснул…

Сотни их еще на волоске.

Я бегу по гулкому откосу

(Жизнь всегда, как денежка, проста),

Видим, в небе огненная россыпь,

Рвется со снарядами состав.

Видим, как пылает наша будка,

А за нею сгрудились дома…

Паровозу было очень жутко

Подойти к разымчивым громам.

…Прицепщик здесь… Прицепщика не стало…

Видны только радугой бугры:

У стрелочника дочь, упругая, как жало,

Когда сошлись и эхо, и разрыв.

Ее платок у буферной тарелки —

Ведь цепь легка, когда наложен крюк —

И, прежде чем закрыть испуганные веки…

Сигнальный флаг упал из мертвых рук.

Потом разгневанные вагоны

Умчал в луга сутулый паровоз.

Боялся я, что грудь моя застонет…

Любви моей — нескошенный покос…

Уж вечер спал в березовом пазу,

Когда несли ее от синего навеса;

В ту ночь любимицу-козу

По горлу колесом проехало на рельсах.

А сколько звезд сгорело наверху,

И сколько зорь остыло между нами…

Ведь этих дней теперь мне не вернуть,

Что сохранила ты, безоблачная память.

В синевеющих просторах

День устало потонул,

Город томно отгуторил

Гулом улиц в вышину.

Вечер вдумчивый и маленький

Прислонился у стены;

Вышел я и на завалинке

Рядышком уселся с ним.

Мнилось, сердце все отдало бы,

Чтоб под вечер отдохнуть, —

Но принес мне город жалобу

На рабочую весну.

Дескать, слово мы нарушили —

Ветры нынче донесли:

«Семь домов еще разрушенных,

Девять нужно остеклить»…

Грусть пришла и нелюдимая

Стала жалить за грехи;

Позабыл я вдруг любимую,

Тихий вечер и стихи,

Фонари давно потушены

А в мозгу сверлит, сверлит:

«Семь домов еще разрушенных,

Девять нужно остеклить».

Он ходил от дома к дому,

Он ходил с двора во двор.

Ныло сердце: нет знакомых;

Пели руки: есть топор.

Занозило плечи мукой,

Хрип в груди засел с утра:

— Продаются на день руки,

Звонкость, свежесть топора!

Пару рук, не знавших лени,

За макуху с топором!..

Но молчали: двор осенний,

Пес худой, безлюдный дом.

Вышел дворник за ворота

И сказал: в голодный тиф

Где ты, брат, найдешь работу,

Видишь, даже пес притих!

— Что ж, — ответил он, — не спорю,

Но пока с твоей руки

Обойду еще раз город

И три раза кабаки.

Было поздно. Стало позже.

Он ходил с двора во двор

И, встречая дом пригожий,

Замирали сладкой дрожью

И работник, и топор.

На улице дробятся звоны

И волны вешнего тепла, —

А у нее в глазах бессонных

Остановилася игла.

За строчкою уходят строчки,

Шурша душистым полотном:

А луч нащупывает щечку:

Под солнцем ломится окно.

Ах, выброситься б в эти звоны,

В изломанные тростники!

И к солнцу тянутся безвольно

Ее больные васильки.

Вот скрипнула устало стулом,

Два шага непослушных ног —

И судорожно распахнула

Под солнце узкое окно.

Хлестнули уличные гулы

И цоканье со всех концов,

Веселым ветром опахнуло

И солнцем залило лицо.

Так жадно-жадно задышала, —

Откидывая шелк волос,

Пьянеющая, грудью впалой

Впивала терпкое тепло.

И кланялась лучам и ветру

Приветливо… А на столе —

Застыла змейка сантиметра

И платья стачанный скелет.

Стоит только зрачки закрыть —

Образ деда всплывает древний,

Днем выходит он зверье душить,

По ночам — боится деревьев.

Стоит только зрачки расширить,

И в расширенных — образ внука,

Над огнем, над машинной ширью

Он кнутом подымает руку.

Между внуком и между дедом,

Где-то между, не знаю где,

Я в разбитой теплушке еду,

Еду ночь,

И еду день…

Потому я и редок смехом,

В том моя неизбывная мука,

Что от деда далеко отъехал,

И навряд ли доеду до внука.

Но становится теплушка доброй,

Но в груди моей радость иная,

Если деда звериный образ,

Если внука железный образ

Мне буденновка заслоняет.

Но в захлебывающейся песне

Задыхающихся колес

Научился я в теплушке тесной

Чувствовать свой высокий рост.

Понимаю — в чем мое дело,

Узнаю — куда я еду:

Пролегло мое длинное тело

Перешейком меж внуком и дедом.

Где туманы соснами пришпилены,

Где заря повесилась на сук, —

На рассвете не смеются филины,

На рассвете хорошо в лесу.

На опушке изумрудно-пуховой,

Где пасутся васильковые стада,

На рассвете зайцу длинноухому

Отдалась зайчиха без стыда.

Ах, недаром на складки моха

Земляникой упала кровь, —

В сладострастьи заячьего вздоха

Прозвучала первая любовь.

Но в тумане радости и дрожи

Не видали заячьи глаза,

Что охотник шагом осторожным

На опушку тихо вылезал.

Только выстрел, повторенный эхом,

Только раненого сердца крик, —

В колокольцах заячьего смеха

Оборвали звонкий миг.

Умерли и заяц и зайчиха,

Умерла их первая любовь.

И опять все зелено и тихо,

И не пахнет высохшая кровь.

Ветерком развеяны печали,

Заросли охотничьи следы.

Только сосны старые скучают,

Что не видят зайцев молодых,

И осталась только пара чучел

От проклятой заячьей судьбы.

А двуногих кто теперь научит

Без стыда по-заячьи любить?

Был двор, как двор, как всякий двор

Заводский огорожен.

Блестели рельсы, как укор

Пропыленным дорожкам.

А в поле камень — так и тот

Заулыбался Маю.

Угрюмый сторож у ворот

Светлел необычайно…

И мальчик шел, а дома мать,

А за стеною — поле…

Станки, как мальчики, с ума,

Сошли с ума по воле.

Но сталь не любит, чтоб устал,

Железо любит резвость…

Гадал мальчишка о кустах,

А ноги врозь полезли,

Мотор секунду не гудел,

Секундой стало тише…

На каменном полу хрипел

Урезанный мальчишка…

Взревел испуганный гудок,

Взвыл жалобней и глуше.

Бросая сотням жадных ног

Случившееся в уши.

Бежали, прыгая чрез ров,

Чрез головы глазели,

Как рыжая сочилась кровь,

Как камни розовели.

А в поле камень — так и тот

Заулыбался Маем…

Угрюмый сторож у ворот

Светлел необычайно.

Я — простой вагоновожатый,

Вожу трамвай

По нитям рельс,

И на улицах,

Зданьями сжатых,

Ногой рассыпаю трель.

От чумазых домишек заставы,

Через

Шумный гранитный центр

Перевожу я

Людей оравы

И ссаживаю в другом конце.

А когда,

На перекрестке,

Стрелочница переводит путь, —

Я люблю ей,

Как знакомой,

Подмигнуть.

Между остановками

Проскальзываю,

Электро-цветы

С проводов срываю,

И звонками

Всем приказываю

Сторониться

Перед моим трамваем.

Пока сон людей не скосит,

Продолжаю

Трамвай гонять,

И ворчат на меня

Колеса:

«Когда же в депо отдыхать?»