Русский фантастический, 2014 № 01. Сказатели

Вначале было слово Ольга Сажина

— Толстый, Толстый, где же ты…

— Эй, Ганс, да подох он уж давно с голоду-то. Зря мы вернулись в деревню-то.

— Тссс… Слышишь, Карл?

— Да нету тут никого. Стейнтоды[4] давно ушли — одни развалины повсюду, на дни пути. Слух был: эти черти крашеные уж замок самого барона осадили. Говорил я Марте, дуре-то моей брюхатой: «Не спасешься в Стахлхарте»! Возьмут в кольцо — и пиши пропало: засуха ж нынче, колодцы сохнут, мясо гниет. А она, дура: «Защитит-де барон меня и дитя!» Да и поросенка продать повыгоднее хотела. Эх… Там, говорят, солдат целая сотня, а Марта-то моя красавица. Э-хе-хе…

— Тише… Слышишь? Мычит, родименький! — Ганс бросился к коровнику, чудом уцелевшему среди нагромождений блестевших в лунном свете камней, точно смятых рукой великана, странно оплывших и испещренных вязью причудливого письма.

— Толстенький мой, славненький мой… — Ганс, радостный до слез, выволакивал за обрывок веревки огромного быка. Тот слабо сопротивлялся, тяжело и шумно дышал, поводя облезлыми боками и роняя пену.

Скоро бык успокоился, слыша ласковое воркование хозяина. Наконец, довольно засопел.

— И куда ты с ним? — Карл не без зависти зыркнул на счастливую парочку.

— Да уж знамо не в Стахлхарт, дружище.

— А я вот, может, к стейнтодам подамся! Говорят, всех принимают. Даже тех, кто писанине ихней пока не обучен, а просто в оружии толк знает. А кто ж у нас в оружии-то не знает? Строго там, правда, — и почти всегда молчи знай, и рожу себе разрисуй. Но кормят, говорят, хорошо.

— А хотят они чего, Карл? — Ганс неторопливо почесывал быка за ухом.

— Да кто ж их разберет-то? Нынче все чего-то хотят.

— А может, и дело — к ним податься, — подумав, степенно согласился Ганс. — Я неплохо стреляю из арбалета. Отец мой недаром носил прозвище Гюнтер-стрелок.

Барон Ульрих фон Хинтерн швырнул на пол кость с остатками мяса и облизал жирные пальцы. Его маленькие пронзительные глазки буравили невозмутимое лицо единственного собеседника, тощего унылого вервальтера[5]. В пустой зале, увешанной драными гобеленами, было душно.

— Фридрих, я хочу точно знать, сколько этих бездельников объедает мой замок!

У завернутых пледом обрубков ног барона собаки яростно грызлись за брошенную кость.

— Я сделал тебя управляющим и сделаю хозяином замка. Ты обязан знать точные цифры! — сердито продолжал барон. — Давай-ка посчитаем… Гарнизон у меня — пятьдесят рыл. К ним еще десяток беспардонно жрущих мои окорока крестоносцев, притащивших мне на сохранение этот… эту… святейшую хрень, которую Святой престол все не сподобится у меня забрать. И вот дождались — эта хрень сильно понадобилась стейнтодам! Знаешь, Фридрих, иногда меня охватывают сомнения, не зря ли я оставил обе ноги в пустынях Святой земли… Проклятье, как же здесь жарко! Я, кажется, посылал за вином!

— Слушаю, ваша светлость, — чуть дернулось лошадиное лицо вервальтера.

— Сколько женщин и детей сбежалось со всей округи, а? Стены Стахлхарта скоро лопнут, как и мое терпение! И сколько, наконец, чертовых стейнтодов набралось под стенами моего замка и в окрестных лесах?

— Несколько тысяч, ваша светлость.

— Проклятье! — Барон бессильно откинулся на подушки. Кисти сильных рук сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — И хотят они, надо понимать, все того же?

— Да, ваша светлость, все того же, — уныло подтвердил Фридрих. Груды пустых и недвусмысленно раскрытых нараспашку сундуков, шкатулок и коробов из разоренных деревень валялись у рва вблизи замка. На крышках красной краской был грубо намалеван знак крестоносцев. Краской ли… — Но людей они согласны пощадить. Если те перейдут к ним.

Барон досадливо отмахнулся:

— Люди, люди… Что люди — людей-то много, плюнуть некуда, а замок у меня один! А что гонцы, а? Сколько солдат пришлют из Столицы?

— Гонцы перехвачены и убиты, ваша светлость.

Принесли вино. Барон хлебнул холодного рислинга и мрачно задумался.

— Но есть и хорошие новости, ваша светлость, — снова невыразительно подал голос Фридрих.

— Ну? — подозрительно глянул барон.

— Аббатство святой Девы Марии обещало прислать в замок отца Родгера, священника, Мастера слова.

— Вот только орущего святоши мне тут не хватало! — заревел барон в ярости. Священников он на дух не переносил. Особенно после того, как милосердные святые братья оставили его умирать на поле боя в далекой Палестине, присвоив фамильный меч и деньги — безногому-де оно все без надобности.

Стахлхарту минуло пять сотен лет. Не отличаясь большим разнообразием вкуса, предки нынешнего фон Хинтерна старались увековечить себя, множа кольца стен, расширяя вверх, вширь и глубоко под землю этажи, достраивая неуклюжие башни, арки, внутренние мосты и галереи — до тех пор, пока замок не стал похож на необъятное каменное лицо больного чумой. Три гигантские, грубые в своей строгости и простоте башни венчали всю эту почти уже беспорядочную груду строений: Хеулен, Руф и угловой Дрохнен — Вой, Крик и Гул. Если бы не эта страшная память былым осадам, Стахлхарт был бы похож на один из множества каменных муравейников, налепленных по берегам Рейна до самого Домлешг-Хайнценберга.

Дрохнен был когда-то стоявшей особняком сторожевой башней, неприступной на разлившемся Рейне. Но с тех давних пор река обмелела (часто стояли засушливые годы), замок разросся, и башня стала частью Стахлхарта.

…Никто не мог и вообразить, что однажды ее вдруг не станет.

По выщербленной винтовой лестнице слуги втащили барона на стену — и тут же бегом устремились прочь. Оттуда он, ругаясь и кашляя, протирая слезящиеся глаза и смахивая пот с лысого черепа, оторопело глядел на оседающие в пыли развалины Дрохнена. А все пространство перед замком, почти от широченного рва с водой и до кромки сизого леса, было покрыто молчаливыми шеренгами стейнтодов. Барон содрогнулся — что-то неестественное, нечеловеческое, что-то от затаившихся насекомых было в этом едином молчании сотен одинаковых людей. Прищурив некогда зоркие глаза, фон Хинтерн разглядел бесстрастные лица в первых рядах, разрисованные жирными черными штрихами — непонятными и пугающими символами.

— Десяток человек этой ночью переплыли ров и прокрались под стены, барон. Нанесли краской на основание угловой башни свои знаки. И башня рухнула.

Ульрих фон Хинтерн резко обернулся. Перед ним стоял невысокий худой человек в пыльной, местами продранной белой рясе с откинутым назад широким капюшоном и в грубых сапогах. Большие бесцветные глаза на резко очерченном и тоже перемазанном грязью лице внимательно рассматривали барона. В руках гостя был моток толстой веревки с крюком на конце. Веревка была такого же неопределенного грязно-бурого цвета с белыми волокнами, как и длинные волосы священника.

— О, пробрались через полчища врагов и в одиночку вскарабкались на стену? Отец Родгер, я полагаю? — издевательски протянул барон, желая хоть как-то выместить свою ярость.

— Нет, я прибыл ночью. Через ворота. На ослике, — спокойно ответил Родгер. — А сейчас пытался прочитать, что там написано, — кивнул он вниз, на развалины башни.

— Смотрю, вы уже в гуще наших скорбных событий. Простите великодушно, что не встаю поприветствовать такую достойную персону. Чего угодно? Быть может, бокал холодного рислинга, помянуть старушку Дрохнен?

— Барон, — сухо ответил священник, — где ваши защитники? Почему не установлены огненные блиды?[6] С восточной стороны, у леса, много сухого кустарника — если его поджечь…

— Я как раз занимаюсь этим вопросом! — раздраженно перебил фон Хинтерн, как старый вояка, взятый за живое командным голосом какого-то священника. — Вот что, если желаете воодушевить защитников, прочесть «Отче наш» или кого-нибудь там исповедать — милости прошу… А, Фридрих! Какого черта?! Почему пусты стены?!

— Люди боятся, ваша светлость, боятся, что все стены рухнут.

— Проклятье! Скажи, что вздерну каждого третьего! Эй, вы, чертовы бездельники, живо несите меня вниз! А то переполошились, точно воробьи при виде ангела Легиона с миллионами крыльев! Крашеных уродов не видали?!

Они всегда приходят в жаркие голодные годы. Неизвестно, откуда. Сначала небольшие их группы ходят по деревням — молчаливые, спокойные, уверенные. Раздают еду и одежду. И люди уходят с ними. Это уже потом они начинают все разрушать…

Их видал еще дед Ульриха, барон Фосс фон Хинтерн — тогда стейнтоды не тронули замка, прошли мимо, следуя своим неведомым целям. И исчезли на годы. Но вот вернулись. И теперь все иначе.

Яростно озирая столпившихся на внутреннем дворе и галереях сумрачных людей, Ульрих фон Хинтерн набрал в грудь побольше воздуха, но его опередил незаметно оказавшийся рядом священник.

— Вот веревка, по которой я только что спускался к разрушенной башне, — буднично сообщил Родгер, подняв над головой моток с крюком. — Вот камень рухнувшей башни, который я подобрал. — Он нагнулся, осторожно поднял обеими руками огромный булыжник, испещренный черными знаками, и швырнул на середину дворика. Ударившись о брусчатку, тот рассыпался в пыль. Ропот прошел по рядам, люди испуганно попятились. — А вот это камень из той стены, на которую нужно установить четыре огненные блиды! — Родгер поднял другой камень и, развернувшись, с неожиданной для своего телосложения силой запустил его в ближайшего солдата. Мощный удар пришелся тому в грудь и повалил.

— Крепкий, хороший камень. Стена из них выдержит много людей, как держала сотни лет до нас. Чтобы обрушить стену — нужно подойти к ней и нанести на нее символы, и сделать это можно только руками и красками. Так не подпустим же стейнтодов поганить Стахлхарт!

«Совершенно обычный у него голос, — думал барон, ожидавший по меньшей мере азартной проповеди от своего незваного „помощника“. Он наблюдал, как люди на стенах споро возятся с тяжелыми метательными машинами. — Ну совершенно обычный голос — у рыночной торговки и то громче. Да и слова тоже нехитрые. Тоже мне, Мастер слова».

Наступила душная ночь. Стейнтоды отошли к реке, чтобы хоть как-то защитить себя от жара горящего леса. Защитники отдыхали. На зубах хрустел доносимый ветром пепел, но колодцы замка были полны восхитительно прохладной воды.

Из раскрытого окна покоев барона небо было по-южному звездным — почти как в Палестине. Только рисунок созвездий был другой.

— Вэн ди золда-а-атен дурх ди штад марши-и-ирен… ай, ва-рум? Ай, дарум…[7] — тихонько затянул подвыпивший фон Хинтерн, но тут же замолчал. Эх, не так хрипло и надтреснуто звучал когда-то его голос! И когда-то у него были целы обе ноги. Были конь и меч. Была песня… И ничего, кроме этого, ему тогда не требовалось, в те светлые годы его юности…

— Мы можем поговорить, барон?

— Разумеется, святой отец! — Голос барона на этот раз звучал гораздо более любезно. — Хорошо ли вас устроили? Ужинали?

— Нужно сдать замок. И чем скорее, тем лучше.

— Что?! — От неожиданности барон, благодушно устроившийся в мягком кресле, чуть не подавился рислингом. — И это после того, как мы так здорово надрали им задницы?!

— Мы выиграли время. Получили возможность торговаться, но не более того. Я ведь знаю, что им от вас нужно, барон. И уведите людей из замка — чем скорее, тем лучше. Иначе они погибнут или — что несоизмеримо хуже — пополнят ряды стейнтодов.

— Чушь собачья! Я не сдам замок! Вы что, не видели, как заживо горели эти твари, и как остальные бежали к реке? Да в ближайшие дни они не пошевелятся, мы пошлем гонцов в Столицу и…

— Поймите, они не люди… Им не нужен отдых и почти не нужна пища. Им нечего терять, потому что они забыли детей, жен, отцов…

— Мне кажется, отец Родгер, — вкрадчиво произнес барон, — вы очень много знаете об этих крашеных выродках. Так поделитесь — и это поможет нам с вами удержать замок. Сядьте сюда и делитесь — Господь велел быть щедрыми!

Священник вздохнул, сел, устало потер ладонями лицо и произнес:

— Все дело в обнаружении законов соответствия…

— Соответствия чего? И чему? Простите великодушно, я учился слишком давно, чтобы углубляться в диспуты. Вы знаете, как они разрушили мою башню? Знаете — так скажите, черт вас дери!

— Столп или колонна здания — это символ буквы, своды и арки — символы слогов, пирамиды и башни — символы слов. Символы, создающие жесткие каркасы, четкие структуры… И все они приводятся в движение теми, кто владеет искусством такого письма. И владеющие им, понявшие соответствие, могут разрушать целые города, как в древних сказаниях это могли делать восточные джинны. Камень становится послушным их письменам. Вы понимаете меня?

— О джиннах я читал только переводы с арабского на греческий, — задумчиво отозвался барон, с интересом выслушав Родгера.

Родгер чуть усмехнулся:

— Вот бы не заподозрил в вас знание греческого.

— А я не принял бы вас за Мастера слова, — парировал, ухмыльнувшись в ответ, барон.

Где-то фон Хинтерн уже видел этого священника…

— Так вот, стейнтоды поняли соответствие камня и символа. Они не единый народ, не армия, не секта — они как муравейник, безликий и сильный только своим числом. Каждый из них — один символ, и, чем их больше, тем сложнее и разрушительнее «тексты», которые они могут порождать.

— Колдуны чертовы! — Барон, не стесняясь священника, грязно выругался. — Хорошо, отлично, суть я уловил… Но скажите мне теперь вот что, святой отец. И вы, и я знаем, что им нужно… ну, помимо моего замка и моих людей. Реликвию, что привезли мне на хранение из Святой земли лет уж двадцать как! Скажите же мне, простому, недалекому солдафону, какого черта Святой престол до сих пор не забрал ее у меня?!

Родгер замолчал, желваки заходили у него на скулах.

— Достоинство человека не в том, чтобы стать слепой буквой среди многих букв, а в свободе воли, в широте и разнообразии духа, в неповторимой личности, которую нельзя усреднить, упорядочить и ограничить, — медленно, подбирая слова, произнес он. — Достоинство человека — в самом имени его, которое он теряет, присоединяясь к безликой стае стейнтодов, в именах его родителей, которых он забывает!

— Ну… — подумав, несколько озадаченно протянул барон. — Издалека ж вы начали… Но что плохого в буквах-то? Этак вы, святой отец, и книги будете отрицать?

— Да нет же! — Родгер, поморщившись, вскочил на ноги. — И книга, и слово есть высшие проявления человеческой мысли и души, их гармоничные и совершенные отражения. Писанина стейнтодов — это не книга, это структура из символов… Это сложнейшее орудие, где каждая деталь стоит строго на своем месте и важна только для того, чтобы орудие выстрелило. Никакого отношения к книгам это мертвое, закостенелое образование не имеет, там ничего не изложено! Я пытался понять принципы его построения, пытался сопоставить с речью, прочитать, вычленить подобия гласных или согласных звуков, но, увы, не преуспел. Это бесконечные наборы никак не связанных между собой коротких слов, смысла которых я тоже не уловил…

Родгер замолчал, погрузившись в размышления.

— Святой отец, а в ларце-то моем что? — вопросил барон.

— Стейнтоды хотят уничтожить живое Слово — то, что абсолютно не поддается их символьной структуре, что непонятно им и мешает заполучить окончательную власть над людьми. Уничтожить то, что хранится у вас, барон. И уничтожить стены, годы служившие убежищем Слову и пропитавшиеся его силой. Вы храните последнее Слово Господа, произнесенное им на кресте. — Глаза священника словно осветились изнутри. Осветились гневом. — А Святой престол посчитал существование Слова еретической выдумкой.

Их беседа была прервана появлением Фридриха:

— Ох, ваша светлость… Они снова идут на приступ, только теперь… теперь…

— Упади башня — мы б услышали!

— Ох, нет, еще хуже… — Насмерть перепуганный вервальтер даже не заметил, что перебил хозяина.

— Поздно, — прошептал Родгер, прикрыв глаза.

— Несите меня на стену!!! — Еще никогда барон Ульрих фон Хинтерн так остро не ощущал собственное бессилие.

Светало. И снова все пространство вокруг замка было занято. Но не людьми. Оно оказалось изрисованным все теми же непонятными знаками. Даже темные воды Рейна вдоль берега были покрыты размалеванными плотиками на якорьках.

— Когда ж они успели?! — чуть не зарычал барон.

— Думаю, они рисовали заранее. А теперь просто принесли и разложили куски дерна в нужном порядке, — ровно сказал Родгер.

— Сколько ж намалевали, сукины дети… Списки, списки — черт знает что такое… — бормотал барон.

Родгер вдруг выпрямился. Радость, сомнение, надежда разом отразились на его лице:

— Дайте мне ларец со Словом.

— Переговоры хотите? Не поздно ли? — угрюмо буркнул барон. — И послушайте, я определенно где-то вас видел…

— Ай, варум? Ай, дарум, — вдруг широко улыбнулся священник, сверкнув белыми зубами. Лицо его стало как будто моложе.

— Господи! Родгер! — ударило, наконец, узнавание. Теперь барон произнес это имя уже иначе.

— Думал, уж и не узнаешь, Ульрих.

— Сколько ж лет-то прошло!

— Много, Ульрих, много… Не виделись с тех пор, как я привез тебе ларец со Словом. Да, как видишь, не особенно его жаждал Святой престол.

— Что-то не слышно о тебе было. Ты сильно изменился. Подумать только, ты когда-то носил цвайхендер…^[8] Хотя — ха! — я тоже не похорошел с тех пор.

— Диспуты о существовании Слова и его сути закончились ничем. Орден Слова разогнали, Великого магистра сожгли, а меня вот отправили в вашу глушь. Хотя тоже могли сжечь. Мне долго пришлось доказывать свою невиновность там, куда лучше не попадать. — Лицо Родгера дернулось, но он тут же снова вернул улыбку. — Однако я тороплюсь. Поговорим и выпьем, когда я вернусь.

— Так ты теперь священник, а священники не пьют, — ухмыльнулся барон.

— Ну вот еще! Меня ж в еретики записали.

Принесли ларец. Барон и священник несколько минут молчали.

— Послушай, Родгер, — заговорил, наконец, барон, уже не разыгрывая веселость, — если бы я мог сейчас пойти с тобой…

— Но ты не можешь. И если ты поставишь на стены всех своих людей, способных держать оружие, то расстояние между ними будет не меньше ста футов. А если выведешь в поле весь свой убогий гарнизон — полягут все. Ты же никогда не был дураком, барон.

— Останься!

— Уведи людей из замка. Они ценнее подвалов, забитых рислингом и киршвассером. Спаси людей, Ульрих! А мне открой ворота.

По знаку фон Хинтерна открыли ворота и опустили подъемный мост.

— Родгер! — окликнул барон. — Ты сам положил Слово в ларец?

— Нет.

— Тогда откуда ты знаешь, что оно там лежит?!

— Я верю.

Родгер, с ларцом в руках, медленно шел по полю, усеянному письменами. Долго приглядывался, шевелил губами, считая гласные, подбирая согласные.

— Что же здесь может быть написано… Что-то такое, что было их силой, когда они еще были людьми, когда были личностями, когда были счастливы… Что-то, что они теперь отдают, что-то сильное, дающее им, теперешним, власть над камнем и твердью…

Будто в ответ на слова Родгера земля задрожала, как если бы вулкан в ее недрах готов был проснуться и разорвать в клочья все вокруг.

— Не может быть, — вдруг пробормотал он, остановившись как вкопанный. — Господи, помоги мне…

Барон, поддерживаемый слугами на высокой стене замка, услышал, наконец, истинный голос Мастера слова.

— Джереон, сын Вилфрида, внук Вертэра! — нараспев читал имена на земле Родгер. — Помни имя свое и род свой! Помни песни, что пела тебе твоя мать! Берхард… Конрад… Генрих…

Звучали все новые имена из устилавшего землю списка тысяч пропащих людей. Родгер звал матерей, забывших своих детей, читал имена чад, не помнящих родителей.

Голос оживлял мертвые письмена, превращая их в звук, ломая закостеневшие структуры заклятий стейнтодов. Голос плыл между небом и землей, казалось, он заполнил собой весь мир.

На краю леса зародилось движение — к Родгеру бежали люди. Нет, не люди — накатывала безликая волна! Звякнули арбалетные болты.

— Адалвалф… Хладвиг… Эуген…

Болт вонзился в грудь Родгера, заставив резко выдохнуть и замолчать. Он пошатнулся, упал на колени, облизнув губы, продолжил читать. Еще один болт. И еще. Родгер ткнулся лицом в сухую землю, вспоротую письменами, — они расплывались перед его мутнеющим взором. Кадык судорожно дергался, священник силился произнести последние слова. Молитву о своей душе? Исповедь? Рот наполнился кровью. Нет! Слишком драгоценно сейчас слово, чтобы тратить его на молитву, — ведь каждое из них было чьей-то возвращаемой жизнью.

— Карл!.. — невероятным усилием вытолкнул он из себя. — Сын Хартвига, внук Джеррита!.. Ганс!!!.. Сын Гюнтера… внук Юргена…

— Эй, Ганс, это ты, что ль? Господи, что было-то со мной — вроде у коровника говорили, потом пошли куда-то… Да к крашеным же! А там и не помню ничего… Господи, как-то тоскливо мне на душе! Но сейчас уже лучше, да… Дождь никак? О! Капуста вырастет, слава богу!

— Ох, Карл, а в чем это рожа у тебя? А где Толстый?! Увели небось…

— Смотри, Ганс, сундук какой-то валяется. А рядом священник…

— Мертвый?

— Да мертвее не бывает, утыкали ж как ежа.

— Наверное, разбойники ограбили и бросили. Вот нехристи!

— Господи, прими душу его!

— Господи, прими душу его… Может, деньги там? Ему-то уж они не понадобятся, как думаешь? Я вот думаю — нет, — рассудительно проговорил Ганс.

— И я думаю, не понадобятся, Ганс, — согласился Карл.

— Ну открывай.

— Крепкий замок.

— Ну ломай тогда!

— Эк…

— Чего там, Карл?

— Да пустой… Тьфу ты! Ни монетки нету! И жрать охота!

— Пойдем отсюда, что ль, Толстого поищем, а то дождь вон все сильнее льет.

— Эх-хе-хе, как там Марта-то моя… Может, к барону податься?

— И то дело.

Проливной дождь смыл все знаки вокруг Стахлхарта. Барон и Фридрих выводили людей из замка. Под проливным дождем спешно грузили лодки, отправляющиеся вниз, по широкому Рейну. Лодок еле хватило на всех — люди подходили и подходили, их оказалось чуть ли не вдвое больше того числа, что называл барону Фридрих, хотя последний клялся и божился, что подсчитал всех правильно. Одну лодку едва не потопили двое мужчин и женщина, тащившие быка. Наконец отчалили. Люди споро гребли. В двух днях пути было аббатство святой Девы Марии — говорят, там остались еще Мастера слова.

Башни Хеулен и Руф словно истончались в водяной дымке. Они напоминали барону два гигантских рога на огромной бесформенной голове. Как будто уходящая в землю голова дьявола, нечаянно возведенная предками барона. И он вдруг подумал, не виновны ли сами люди в том, что перестают быть людьми, ибо не ведают, что творят… Быть может, стейнтоды — всего лишь еще одна страшная заразная болезнь, подобная чуме, посланная за грехи? А может, ее принесли из жарких стран крестоносцы? Кто знает…

Дождь перестал. Далеко позади лодок послышался глухой гул, темная вода всколыхнулась. Барон обернулся — двух башен и почти половины замка не стало. Нелюди, подчиняясь своей нечеловеческой логике, остервенело рушили опустевший Стахлхарт.

— Пусть подавятся моим рислингом… — пробормотал барон и хрипло затянул песню, слова которой раньше делали его таким счастливым:

Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren,

Oeffnen die Maedchen die Fenster und die Tueren.

Ei warum? Ei darum!

Ei warum? Ei darum!..[9]