Русский фронт, 1914 – 1917 годы

Введение РУССКИЙ ИЛИ ВОСТОЧНЫЙ? ВЕЧНАЯ ПЕРЕМЕННАЯ В АНАЛИЗЕ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ

С учетом специфики современного мира необходимо, по-видимому, сразу оговориться, что определение «русский» в названии данной книги и рассматриваемого фронта выбрано не ради манифестации национальных чувств, не является это и следствием недосмотра или увлечения «устаревшей» терминологией. Более того, вовсе не следует думать, что название «Восточный фронт» куда удачнее. Во-первых, оно некорректно даже с точки зрения географии. Для воинов нашей страны (в каких бы она ни была границах) этот фронт был каким угодно, кроме Восточного, тогда почему же не «Западный фронт»? Для наших союзников из Антанты и фронт во Франции был «Восточным».. В Германии же фронт войны против России в годы Великой войны (как ее в основном и называют везде, кроме постсоветского пространства) ассоциировался не только, да и не столько с «востоком», сколько с «севером», а уж для ее союзников (Австро-Венгрии, Болгарии, Османской империи) этот фронт против «русских», точнее против Русских императорских армии и флота, был преимущественно «северо-восточным» и «северным». Безусловно «восточными», точнее «ориентальными», для европейцев были турецкие фронты, в основном на Ближнем Востоке. Можно напомнить, что едва ли Кавказский фронт в России назовут Юго-Западным или Южным, а уж тем более просто Турецким. Ведь определение «Кавказский» в названии фронта удачно передает слишком много аспектов, даже несмотря на то, что, собственно, фронтов в османской армии (по меньшей мере на Кавказе) не было вовсе, а русские войска на Кавказе до весны 1917 г. назывались «лишь» Кавказской армией.

При этом то, что для всех противников России фронт от Балтийского моря до Черного был «Русским», сомнений не вызывает. Тем не менее, если бы эта книга описывала войну 1914–1917 гг. с Россией исключительно с точки зрения Германии или Австро-Венгрии, то название «Восточный» все же было бы применимо, хотя после Второй мировой мрачный термин Ostfront даже в Германии вызывает ассоциации с событиями 1941–1945 гг., а потому при использовании их по отношению к Великой войне часто возникают нежелательные аллюзии и бессознательное проецирование. Русский фронт Первой мировой многим был похож на Восточный фронт Второй мировой, но по ряду параметров не шел с ним ни в какое сравнение. Характерно, что ничего подобного насчет разницы Западных фронтов обеих мировых войн говорить не приходится.

Конечно, уместно вспомнить о том, что еще долго после Великой войны в народе ее называли «германской», что по-своему вполне выпукло, однако после Второй мировой войны подобное определение может ввести читателя в заблуждение относительно того, о каком именно конфликте идет речь. Да и воевали по меньшей мере на одной трети фронта, а то и на половине его с австро-венгерской армией, которая по восприятию русскими солдатами сильно отличалась от «германца». Зато общее для всей длины фронта определение «русский», на наш взгляд, вполне удачно передает и, если можно так выразиться, «стилистику» происходившего на данном театре военных действий. Именно с учетом того, что он — «русский», и строили свои расчеты, ожидания, методику действий и расставляли приоритеты все противоборствующие стороны, которых порой было даже более двух. Необходимо отметить, что в модных еще не так давно исследованиях по истории образов, имагологии, было написано немало работ о формировании предвоенных стереотипов и сделаны определенные выводы о том, какую роль они сыграли в генезисе Первой мировой войны.¹ Было немало совместных проектов по исследованию «отражений», то есть длительной и взаимообусловленной эволюции образов разных стран и разных народов, однако почти

Русский или Восточный? Вечная переменная в анализе Великой войны 7 нет работ о том, какую роль сыграли эти образы (и, главное, ошибки в них, в том числе априорные) в процессе принятия решений уже в ходе войны.² Проще говоря: как то, что фронт — «русский»/«германский», — обуславливало манеру действий, планы и боевой дух. Собственно, военная сторона противостояния в самых разных аспектах, а также экономическая и даже культурно-пропагандистская вряд ли нуждаются в очередном пересказе громадного объема фактологии или в скандальных разоблачениях «неправоты» всех и вся из числа предшествующих исследователей — и того, и другого достаточно. Но вот формирование Русского фронта — как специфического топоса, как единства времени и места, с уникальным набором факторов и роковыми для всех участников тенденциями — не только в сознании общества бывших стран-участниц, но и в профессиональном сообществе далеко не окончено.

Определение «Русский» в названии не подразумевает также и повествования о Великой войне с точки зрения только России и уж тем более исключительно русских, хотя оба понятия именно в эти годы начали в прямом смысле революционно меняться. Литературы о России (или в основном о ней) в годы Первой мировой войны в отечественном книжном обороте более чем достаточно, а вот вписать историю противостояния в общий, всемирный контекст, наконец отразив результат произошедшей за эти 100 лет «историзации» первого тотального конфликта, в России мало кто удосужился. Разделение истории на плохо совместимую «отечественную» и «всеобщую» части, являющееся само по себе диагнозом нашему подходу к анализу ситуации, до сих пор не ликвидировано, что применительно к многосторонним конфликтам исключает всякие надежды на беспристрастность. Сказывается и большое различие между объемами имеющейся в России литературы о ее соперниках. Если относительно Германской империи, в том числе благодаря упорному изучению корней германского милитаризма на волне осознания опыта Второй мировой войны, книг было выпущено немало, то о двуединой монархии, даже с учетом огромной популярности в СССР настоящей энциклопедии о жизни погибшей империи на Дунае — неоконченного романа Я. Гашека о Швейке, — сведений немного.³

Хотелось бы оговориться и насчет еще одного штампа — о «забытой войне».⁴ Он верен лишь частично, причем те категории населения, для которых вторая (максимум третья) по масштабам война в истории их страны остается «забытой», вообще лишены исторической памяти, и это явление не менее, чем в России, распространено в тех странах, где Великую войну «забытой» называют куда реже, например в тех же Германии,⁵ Франции, Великобритании. Более того, следует констатировать, что в связи со 100-летием Первой мировой войны в России вышло столь солидное количество литературы (о качестве этой литературы разговор особый), предпринято столько памятных мероприятий, что «забытой» эта война могла остаться только при очень большом желании. Разрыв между уровнем исторической памяти о Великой войне в России и в других бывших великих державах-участницах — ранее попросту катастрофический — теперь если не ликвидирован, то, по меньшей мере, существенно сокращен, в том числе за счет явной деградации памяти о Первой мировой в зарубежной Европе.

Однако помимо отрадного факта стремления инсталлировать Великую войну в общую канву славной военной истории Отечества следует констатировать, что делается это разными средствами и порой со скорее негативными последствиями. В потоке литературы помимо исследований высочайшего уровня и вполне академического стиля встречаются и откровенно публицистические работы, авторы которых тщатся раскрыть очередные коварные замыслы (в основном «Запада», схватившегося в той войне сам с собою), реабилитировать Николая II как полководца (!)⁶ и национального лидера, либо, наоборот, доказать, что армии, более отсталой и бездарной, чем русская, попросту не было на свете, то есть только под «мудрым и четким» руководством те же солдаты впоследствии превратились в коллектив, которому нет равных «от тайги до британских морей…». В целом можно встретить полярные точки зрения («Россия проиграла все и вся…», а на соседней полке книжного — «Россия вообще не проигрывала Первую мировую»), которые, однако, весьма схожи своей предвзятостью, и все до одной отличаются стремлением выдавать желаемое за действительное. Тем не менее, и это тяжелое наследие специфической исторической памяти советского периода имеет прямые аналоги в других странах. И там до сих пор хватает забвения, «сенсационных» открытий, разоблачений, принципиально бесконечных дискуссий о правых и виноватых, начало которым было положено вместе с развязыванием Великой войны более века назад, а то и до этого — на страницах футурологической публицистики. Как и в случае с любым масштабным конфликтом продолжается сосуществование нескольких версий войны, в зависимости от уровня и жанра участия в ней — от солдатско-окопного через лейтенантскую прозу и до генеральски-ме-муарного. Каждая содержит немало интересного, но ни одна из них не может заменить собою все прочие. В последние два-три десятилетия превалировала тенденция воссоздать солдатскую «правду» войны,⁷ ей существенно уступали по численности, но часто превосходили по качеству исследования по истории офицерства,⁸ еще менее внимания уделялось генералитету.⁹

Разумеется, все познается в сравнении, а потому было бы важно хотя бы кратко охарактеризовать ситуацию с изучением и памятью о Русском фронте в странах-участницах этого противостояния. Процесс анализа и историзации на пространстве всех трех проигравших империй Центрально-Восточной Европы шел очень по-разному. В межвоенный период изучению противостояния в Великой войне, и в том числе на Русском фронте, более всего повезло в Германии. Многие офицеры Генштаба, оставшись в условиях Версальского мира без возможности открыто заниматься своей работой, сосредоточились на военной истории, якобы имевшей лишь прикладное значение. В этом они видели, в первую очередь, свой вклад в будущий реванш, а также в процесс устранения той части ошибок в развитии германских вооруженных сил, что они удосужились признать. Был в этом и оттенок ущемленного национального достоинства, и элемент политической борьбы, но и без дискуссий о том, что же там превалировало, можно констатировать: конечный продукт — в виде монографий, статей и многотомных исследований — получился великолепным.¹⁰ Профессиональным настолько, что проигравшие едва ли не остались образцом для тех, кто воевал против них (то есть для русских эмигрантских и советских военных историков), а порой и для победителей, если, конечно, объективность все-таки брала в них верх над злорадством и шовинизмом. В годы господства нацистов, и пока еще позволяли перипетии Второй мировой войны, исследования продолжались, а вот после разгрома и раздела Германии фокус сместился на темы, дистанцирующиеся от военной истории, логично, но ошибочно отождествлявшейся с движущими силами милитаризма. Конечно, за прошедшие с тех пор 70 лет в Германии вышло немало работ и опубликована масса источников, продолжаются авторитетные специальные серии военно-исторической литературы, однако подавляющее большинство германских историков, не считая, возможно, бывших офицеров бундесвера, охотно (и без особого сожаления) соглашается, что «чистая военная история» в ФРГ не в фаворе. Надо заметить, что и не столь уж «исключительно военная» тематика тоже подверглась забвению. Ни о каком выходе на новый уровень, о преодолении предвзятости межвоенной эпохи с сохранением высоких достоинств работ того периода говорить не приходится. Тем важнее и отраднее отметить те немногочисленные, но по-немецки качественные работы, что все же не побоялись бросить вызов моде и заняться «неактуальной» темой.

В русскоязычных военно-исторических кругах, переживавших болезненный и бескомпромиссный раскол на советскую (в том числе формально) и эмигрантскую часть, изучение Великой войны немедленно наложилось на куда более злободневный фон войны Гражданской, что привело в красной России к зачастую необоснованному, хотя и интуитивно понятному смешиванию опыта обеих войн (при их очевидных различиях), а в эмигрантской белой России к засилью мемуаристики, лишь в исключительных случаях выходившей за рамки сведения старых счетов, и прилагавшейся к ним публицистики на текущие политические темы. Попытки написать масштабную историю Великой войны в эмиграции неизбежно переходили к болезненному из-за горечи поражения в Гражданской войне эпосу.¹¹ И все же, несмотря на особые условия: непопулярность «империалистической» войны, политические угрозы, связанные с конструктивным анализом действий армии царя-сатрапа, на нетерпимость в эмигрантской среде, часто замешанную на отсутствии элементарных условий для занятий научной работой, — следует и русскоязычную историографию межвоенного периода — по обе стороны баррикад — оценить достаточно высоко. Тогда еще те, кто претендовал на звание специалистов, последовательно изучали все новейшие работы по интересующему их вопросу, осуществляли не только рецензирование, но и перевод на родной язык, упорно стремились создать сколько-нибудь объемную и признающую собственные ошибки официальную версию участия России в Первой мировой войне. Со временем первоначально весьма высокий уровень объективности постепенно снижался, что было связано и с течением времени, и с репрессиями против старых кадров, и с потребностями уже разгоравшейся Второй мировой войны. На смену подготовленному военспецами (то есть кадровыми офицерами Русской императорской армии) «Стратегическому очерку» в 7 частях приходил сравнительный анализ операций на различных фронтах Великой войны, сборники документов по основным операциям, разбор уроков военного искусства.¹²

Этот труд надолго прервала Великая Отечественная война, после которой упорное стремление к учету своих и чужих ошибок сменилось потребностью выдержать противостояние «холодной войны» и на этом участке идеологического фронта. Как и в Германии, популярность Великой войны и внимание к ней неуклонно падали, никогда не доходя, впрочем, до скандально низкого уровня. Начался, пусть и подспудно, медленный процесс взаимного учета достижений двух «половин» наследников тех, кто воевал за Россию на фронте в 1914–1917 гг. Тем не менее, сказывался не устраненный и по сей день недостаток, выражающийся в постоянном навязывании изложению и логике событий аксиомы о том, что в 1917 г. в России грянет революция, а потому задача исследователя состоит в демонстрации явно назревающих по ходу мировой войны ее предпосылок. Сам же глобальный конфликт при таком подходе был (и зачастую остается) лишь своего рода «предисловием» к революции.

В постсоветский же период на изучении Великой войны сказались все те же плюсы и минусы, что и во всех прочих областях гуманитарного знания: фрагментация и регионализация, получение новых возможностей в обмен на уничтожение имевшихся. От европейской науки теперь отличает главным образом запоздалое и неполное следование модным там направлениям, что, опять же, помимо недостатков имеет и достоинства: скажем, отсутствие предубеждения и столь же быстрой деградации в военно-историческом секторе исследований.

И вовсе сложная ситуация с военно-историческим наследием сложилась на территории ликвидированной в 1918–1919 гг. Дунайской монархии. Некогда второе по площади и третье по населению государство Европы рассыпалось на осколки, титульными из которых были только два. Ни средств, ни практического смысла в столь же настойчивом, как, скажем, в Германии или в Советской России, исследовании имперского наследия у них не было — шансы на хотя бы частичное восстановление империи, существовавшие у двух вышеназванных бастардов Версальской системы, здесь приближались к нулю. Это не помешало созданию блестящей офицерской и вообще ностальгической прозы, отдельных, хорошо фундированных и исполненных горечи ностальгии и забвения работ. Австрия и Венгрия создали-таки 7-томную официальную версию, а также собственный поток не самой плохой полумемуарной литературы о Великой войне, львиную долю в которой занимали труды о самом масштабном, хотя и не самом славном для бывшей «императорской и королевской армии» Северо-Восточном фронте. Однако, в отличие от произведений германских коллег, эти труды должной оценки зарубежных исследователей не получили. Зачастую куда более самокритичные и при этом достаточно тонкие исследования хода драматичной борьбы в Галиции и Польше априорно были признаны напрасными и ностальгическими попытками хоть что-то оправдать в войне, судя по итогам, проигранной по всем статьям.

К удовлетворению потерпевших немало поражений офицеров бывшей Русской императорской армии и с полного одобрения всегда пренебрегавших союзниками германских офицеров прусской закалки (при непременном злорадстве и уничтожающей критике представителей «не-титульных» осколков), австро-венгерская армия, флот и вообще вся громадная по европейским меркам империя были сделаны в предельно зыбкой «общепринятой» версии истории Первой мировой «мальчиками для битья». Оснований для такого мнения было, с одной стороны, предостаточно, с другой — сама априорность и распространенность этого мнения были лучшей иллюстрацией к истинному уровню его достоверности. Аншлюс и 17-летняя оккупация Австрии, разгром (как никакого другого из союзников Германии) Венгрии, тот факт, что они оказались на границе миров, привели к тому, что вплоть до конца XX в. особенных шансов на то, чтобы вернуться к задачам, которые не смогли решить их историки в версальских условиях, а уж тем более разобраться со старыми проблемами теперь уже в ялтинских условиях не было. И вновь можно было бы назвать отдельные блестящие работы, и вновь констатировать, что полного забвения все же не состоялось, но и акценты были расставлены однозначно: Австрия и Венгрия не были и не являются субъектами мировой политики, хотя запросто могли помимо своей воли оказаться полигоном для событий мирового значения. В последние два десятилетия определенная ностальгическая волна, подкрепленная намеками на то, что Дунайская монархия может быть сочтена далеким прообразом европейской многонациональной интеграции, способствовала оживлению исследований по истории Великой войны и даже возрождению явной гордости былым величием «неразделимой» великой державы, однако чуда не произошло: ни одна из стран-наследниц Австро-Венгрии и даже все они, вместе взятые, занять соответствующее их предшественнице место в мировой историографии Великой войны не смогли и не смогут. До сих пор ситуацию с учетом австро-венгерской точки зрения на Первую мировую войну в России характеризует простой факт: за почти 100 лет на русский язык не была переведена ни одна книга мемуаров о войне 1914–1918 гг., даже крупнейших деятелей армии (не говоря о флоте) Дунайской монархии. Сравнительно широкой известности удостоились лишь воспоминания министра иностранных дел О. Чернина и шефа австро-венгерской разведки М. Ронге.¹³ Своего рода комментированным конспектом титанического 5-томного труда Конрада фон Гётцендорфа, доведенного им лишь до первой военной зимы, является (в некоторых главах) культовое для отечественной военно-исторической науки произведение главы советского Генштаба Шапошникова «Мозг армии», вышедшее в 1929 г.¹⁴ На этом список введенных в отечественный научный оборот австро-венгерских трудов о войне можно было бы и закончить. Для сравнения: едва ли не все основные работы высшего военного руководства Германской империи на русский язык были переведены еще в межвоенный период, а многие из них переизданы в начале XXI в. Конечно, переводов на немецкий тоже не так много, как могло бы быть, однако усилиями не только германских офицеров или издателей, но и за счет желания устроить свою жизнь на чужбине представителей русской военной эмиграции они все же смогли заполнить вакуум хотя бы частично.¹⁵

Следует особо оговорить, не вдаваясь в масштабный анализ имеющейся военно-исторической литературы, который в России проводится с завидной регулярностью и переменным уровнем компетентности,¹⁶ что все три официальные версии истории войны, включая явно уступающую в объеме коллегам советскую/российскую, имеют разный набор достоинств и общие недостатки, вызванные нежеланием в должной мере учитывать и ценить позицию противника (и даже союзника), обязанностью отвечать задачам патриотического воспитания и пропаганды, а также данью стереотипам и цензуре. Это делает необходимым последовательное сопоставление минимум трех, а желательно и нескольких других версий истории Русского фронта — включая турецкую, румынскую, французскую, итальянскую, а из нейтральных — швейцарскую и шведскую, но это фактически невозможно не только для любителя, но и для профессионала, не говоря уже о доступности их для многих ученых в течение весьма долгого времени.

Совершенно особое место должны были бы занять до сих пор крайне неохотно учитываемые в бывших странах-метрополиях национальные версии «отделившихся окраин» — Финляндии, стран Прибалтики, Белоруссии, Украины и выбивающейся даже из этого, отдельного списка Польши. Главная особенность национальных историографий в этих странах, да еще по периоду, связанному с разной степени успешными попытками обрести независимость и собственное место на мировой арене, вытекает из того факта, что они — национальные. Нет смысла отрицать их достоинства, то есть главным образом совершенно особый угол зрения (фактологию и приоритеты в исследованиях), или недостатки, то есть нежелание воспринимать никакие другие углы зрения, кроме собственного, причем не только от бывших метрополий, но даже от коллег по несчастью и конкурентов-соседей. Сложность описываемой выше ситуации с исторической памятью и компетентными, то есть в конечном счете двух- и многосторонними исследованиями, увенчивается тем, что по итогам Первой мировой, несмотря на все усилия, организовать окончательную расстановку точек над «i» и назначение бесспорных виноватых не удалось. Версаль стал лишь прообразом, но не прямым предшественником Нюрнберга. Именно поэтому Первая мировая остается самым описываемым событием в истории и 100 лет спустя, именно поэтому книги о ней не являются лишь разной степени подробности декларацией раз и навсегда выученных приговоров.

Ряд же вышедших за последние годы работ по истории Русского фронта наших западных коллег¹⁷ также отмечен всеми «родимыми пятнами» историографии англосаксонских стран и Франции, то есть до фривольности размашистыми заявлениями и оценками, нежеланием по-настоящему познакомиться с историографией вопроса на кириллице, а потому слепым доверием к немногочисленным известным-таки книгам по отдельным сюжетам военной истории, включая не только новейшие работы, но и блестящие исследования межвоенного периода, наконец твердой уверенностью в необязательности работы в российских архивах (а порой даже в германских), оправдываемой, как правило, априорным убеждением в том, что таковая, как и в 1960— 1970-е гг., невозможна по политическим причинам. Впрочем, есть основания полагать, что вскоре зарубежными учёными за образец будут взяты труды, преодолевающие эти недостатки.¹⁸ Разумеется, в этом ряду есть блестящие исключения, кроме того, можно отметить и определенные успехи за последние 30 лет в диалоге отечественного и зарубежного исторических сообществ, которым обязаны, как правило, личным связям, доброй воле и идейности отдельных их представителей. Следует оговориться, что в отношении указанных недостатков и германские, и австрийские исследователи зачастую отличаются в лучшую сторону от своих англо-американо-французских коллег.

Разумеется, Русскому фронту не повезло с исследователями не только в России и на постсоветском пространстве. У. Черчилль, весьма пристально интересовавшийся судьбой Российской империи и попытками уничтожить большевизм в зародыше, написал о Русском фронте отдельную монографию под заголовком «Неизвестная война».¹⁹ Вплоть до недавнего времени, когда вышла серия работ об отдельных сражениях 1914–1916 гг., большинство историков на Западе ориентировались на одну и ту же работу Н. Стоуна «Восточный фронт» 1975 (!) года издания,²⁰ причем сам автор (плохо знакомый с русскоязычной историографией) при переиздании своего труда недоумевал: почему это российские коллеги до сих пор не вывели данную работу из актуального оборота? Вероятно, потому, что, как и всегда, читать на кириллице многим из специалистов оказалось недосуг… Русские же коллеги в ответ лишь через сотню лет удосужились перевести на родной язык работу британского военного агента Нокса, на которую ссылались едва ли не в каждой серьезной работе.²¹ Можно лишь пожалеть, что не получили должной известности и написанные о «русском опыте» романы, а потому «Спор о сержанте Грише» А. Цвейга, «Армия за колючей проволокой» Э. Двингера так и не были поставлены в один ряд с «На Западном фронте без перемен». Что уж говорить о вышедшем почти одновременно «На Востоке без перемен» авторства К. Отто,²² написанном на богатом фактическом материале и явно ради того, чтобы на волне сочувствия к «потерянному поколению» отнять хоть часть лавров у Э. М. Ремарка, но без особого успеха.

К настоящему моменту изучение Русского фронта требует отнюдь не только специальных работ или ликвидации многочисленных лакун, хотя блестящие примеры восполнения пробелов имеются, как в отношении собственно военной истории, так и по ряду тем, выходящих за рамки истории Великой войны, но явно определяемых именно ею.²³ Как и всегда в исторической науке, для выхода на новый виток исследований нужно не только количественное накопление вновь раскрытых или обозначенных впервые тем, но и качественно новый взгляд на совокупность проблем, возможный лишь в рамках масштабных работ. Таковые выходят и за рубежом, и в России, и функцию свою, невзирая на осознаваемую их авторами утопичность нараскрыть глобальный конфликт в сколько-нибудь обозримой по объему книге, они выполняют.²⁴

Русский фронт образовался далеко не сразу, точнее, далеко не сразу он стал простираться от Балтийского моря до румынской границы, а затем до Черного моря. Разумеется, начиная с 1 августа 1914 г. боевые действия могли вспыхнуть на любом его участке, однако масштабы театра военных действий были таковы, что для формирования сплошной линии потребовалось немало времени и огромные мобилизационные усилия трех, а потом (когда в Галицию прибыл 15-й турецкий корпус) и четырех империй. Естественно, это гарантировало и то, что фронт не сможет исчезнуть всюду и быстро, даже если заключат перемирие и солдатам можно будет, не рискуя трибуналом, бросать позиции, а офицеры перестанут понимать, за что теперь воевать, как и было с весны 1917 г. и до весны 1918 г. Фронт существовал, пусть и на разных рубежах, вплоть до Рижского мира в марте 1921 г., однако в данной книге речь пойдет только о той части его истории, когда там шло противостояние многомиллионных армий громадных империй, находящихся на разных стадиях пути к революции и распаду. Вряд ли стоит, исходя из патриотического воодушевления, возвращаться к столь же старому, как и вопрос о виновности в войне, вопросу о роли, вкладе и приоритете: он методически бесполезен и в конце концов абсурден по самой постановке проблемы. Для каждой империи, каждого региона, каждого народа на тот или иной момент могли стать определяющими события на совершенно разных фронтах. Так, для чехов и поляков как минимум с мая 1918 г. главным фронтом стал Западный, где формировалась армия Халлера и куда столь роковым для России образом стремился Чехословацкий корпус. Для румын порой важнейшим фронтом оказывался Итальянский, ведь всякое тяжелое поражение Италии означало бы угрозы окончательного разгрома Румынии за счет концентрации против нее дополнительных сил двуединой монархии. Примеры эти можно было бы продолжить, тут же вступая в небезынтересные дискуссии, однако все они лишь подтвердили бы, что однозначного ранжирования фронтов Великой войны (как, впрочем, и любой другой многосторонней войны) по значимости не существует. Даже несмотря на то, что преобладающие стереотипы на этот счет сложились, а именно:

1. Западный фронт,

2. Восточный (то есть Русский),

3. Итальянский,

4. Салоникский,

5. Кавказский,

6. Палестинский и т. д.

Можно лишь посоветовать читателю самостоятельно провести эксперимент, попросив при случае расставить по местам фронты встреченного серба, японца, армянина, шведа, etc. Первым результатом эксперимента станет, однако, «открытие», что фронтов несколько иное количество, называются они по-другому, а о существовании некоторых из них, скажем, «фронта» в Северном море, воспитанный в отечественной парадигме восприятия событий читатель попросту никогда не задумывался… В этой ситуации остается лишь пожелать, чтобы в дальнейшем попытки выстроить иерархию фронтов базировались на хотя бы примерных представлениях о каждом из них на основе доступной научно-популярной литературы авторства представителей тех стран, для которых каждый из них занимает первое место. С субъективной точки зрения (не отменяющей массы возможных объективных доказательств), для гражданина России «главным» был и остается Русский фронт, а потому эта книга и посвящена (по возможности) именно ему.

В данной книге приходится балансировать между двумя невыполнимыми миссиями: написанием достаточно общего полотна событий Великой войны, сложнейший коалиционный характер которой диктует параллельное описание происходившего едва ли не на всех ее театрах военных действий (в том числе потенциальных), и попыткой полностью посвятить определяемое благосклонностью читателя количество страниц заявленной теме, то есть исключительно Русскому фронту, в надежде, что это позволит хотя бы эту часть мировой войны раскрыть чуть подробнее. Мало того, рамки объема диктуют категорическое требование воздержаться от излишней фактологии, сколь бы эффектной и уместной она ни была. Это необходимо просто потому, что есть достаточно литературы, посвященной

Русский или Восточный? Вечная переменная в анализе Великой войны 19 специальным вопросам, где подробная статистика и/или хлесткие цитаты давно превратились в кочующий из одного труда в другой классический набор. И, напротив, экспериментальные и весьма уязвимые для традиционной академической критики попытки изложить историю Великой войны, особенно сам ход противостояния на фронтах, в новаторской манере крайне немногочисленны.²⁵

Базовая дилемма между объемом и темпом изложения событий, кроме того, является и одним из многих отражений сохраняющегося до сих пор в нашем гуманитарном сознании разделения истории на «отечественную» и «всеобщую». Оба последних понятия как минимум многозначны, разделение их искусственно и вызывается эмоциональными, то есть вредящими анализу причинами, однако не учитывать их существование и воздействие — как на читателя, так и на автора — невозможно. В качестве определенного фарватера между Сциллой и Харибдой остается предложить лишь отчетливый приоритет событиям Русского фронта, попытку уделять большее внимание его специфике и логике действий, но без утопического стремления выделить из Великой войны противостояние между Россией и Центральными державами в Восточной Европе в конфликт столь же отдельный и принципиально отличный, каким у нас принято полагать Великую Отечественную войну по сравнению с Второй мировой. Насколько это было возможно и насколько это получилось, можно судить лишь по прочтении данной книги, направленной главным образом на то, чтобы приходилось поменьше повторять известное и сделать доступным до сих пор неудобочитаемое. Этим же объясняется и известное стремление дать отечественному читателю побольше представления не о российской (подробно обсуждаемой и публикуемой в нашей стране), а именно о германской и австро-венгерской перспективе и оценках событий. Представляется, что только таким способом Русский фронт может перестать быть односторонним, а военное противостояние на нем — окончательно отойти в историю.