Русский фронт, 1914 – 1917 годы

Заключение

После начала в декабре 1917 г. мирных переговоров в Брест-Литовске наступила новая эпоха во взаимоотношениях Германии и России. Заключение перемирия 15 декабря 1917 г., — именно перемирия, а не Брестского мира! — положило конец тому, что корректно было бы называть «Русским фронтом». Разумеется, боевые действия на этом лишь прервались, но далеко не окончились, поэтому война не остановилась, не исчез даже и фронт — он остался и в географическом, и в количественном, и в организационном измерении, причем с обеих сторон. Однако в декабре 1917 г. его превращение во фронт иной войны, частично совершенно иного набора сторон, его болезненная трансформация в арену многоуровневого конфликта стала необратимой. Вплоть до большевистского переворота и даже до захвата большевиками Ставки и убийства 3 декабря 1917 г. Н. Н. Духонина многие генералы распадающейся русской армии продолжали питать надежды на продолжение противостояния с Центральными державами силами пересозданной на ином, чуть ли не добровольческом принципе армии и с помощью казавшихся неистощимыми «союзников». Последний главнокомандующий упорно готовил эвакуацию Ставки в Киев, а также разрабатывал план действий на случай нового крупного отступления к расположенным еще восточнее естественным рубежам. Перемирие в Бресте, сопровождавшееся интенсификацией первого этапа того, что несколько неточно принято называть Гражданской войной в России, привело к исчезновению русской армии еще до заключения мира. Конечно, с этим были согласны и осознавали это далеко не все, и не только по ту сторону фронта, превратившегося вдруг скорее в зону усиленного информационного обмена, контрабанды и канал для перехода на нелегальное положение. И в Берлине, и в Вене, и «левым большевикам» в Петрограде пришлось вскоре прямо на ходу осознавать, что Русский фронт стал антибольшевистским, Украинским, а для Центральных держав наконец и попросту, без уточнений — Восточным, но только не «русским» в прежнем смысле этого слова.

В первые же недели после предложения советского правительства о мире германское командование резко активизировало взаимодействие и переписку с различными имперскими ведомствами относительно дальнейшего использования России и ее богатств для продолжения войны с Антантой. Характерно, что на деле германская военная элита оказалась не готова к развалу Российской империи, так как в проект Срединной Европы пространства Белоруссии, Украины и даже Литвы не вписывались, а иных вариантов масштабного переустройства Европы при крахе надежд на господство на море не существовало. Фактически германские элиты оказались способны планировать будущее только Конгрессовой Польши — остальные территории Российской империи отдавались на волю импровизированных псевдогосударственных проектов. Ослепительные перспективы долгожданного и все же неожиданного и полного развала империи на востоке немедленно дополнились ожесточенной борьбой за передел наследства, а сплачиваемые до того только общей угрозой союзы между членами прогерманского альянса затрещали по швам. Несколько месяцев Людендорф верил в возможность радикального вмешательства во внутренние дела и экономику России, чтобы вовлечь все ее территории «до Урала» в германский экономический механизм, решив проблему сырья и продовольствия и перестроив инфраструктуру (железные дороги).¹ При этом первоначальные условия перемирия вызывали у ОХЛ «разочарование»,² а претензии Австро-Венгрии на польские территории — опасения за судьбу Силезии в случае будущей войны с нынешним союзником.³ Неуступчивость «русских» и неясность модели поведения советской делегации, утопичность ее истинных целей заставили германское руководство уже 15 декабря 1917 г. принять решение о начале отдельных переговоров с самостоятельной, точнее — с антибольшевистской, Украиной.⁴

Тогда представлялось, что неизбежный эпилог противостояния на Русском фронте будет сводиться только к урегулированию территориальных и финансовых претензий. Однако вскоре выяснилось, что порожденные войной социально-экономические процессы (в особенности миграции) необратимы и требуют громадной и скоординированной работы. Попытки победившей Германии механически восстановить довоенный «порядок», например в торговых связях, разбивались о то, что по другую сторону сохранившегося, но уже иного фронта были твердо намерены строить пусть и экспериментальный, но ни в коем случае не довоенный порядок. Партнеры Германии и вовсе были готовы лишь к перераспределению наскоро захваченных пространств и ресурсов, но не к переустройству разрушенной войной системы взаимоотношений. Насыщенная история последующих немногих месяцев «послевоенных» отношений, пока официально был в силе Брестский мир и связанные с ним договоры, представляет собой отдельную и во многом более сложную страницу истории Центральной и Восточной Европы, которая нуждается в особом изложении. К этому вынуждает необходимость анализа громадного количества важных событий, которые при всей быстротечности ничуть не теряли в значимости, как это всегда бывает в точке исторической бифуркации. 9 месяцев между мартом и декабрем 1918 г. (да и последующие полгода) по насыщенности значительно превышают предыдущие 45 месяцев, если считать с июня 1914 г. Необходимость исключения этого короткого периода из повествования о Русском фронте, несмотря на полную его преемственность по отношению к противостоянию трех империй, связана с тем, что в полном смысле эпилогом, имеющим по отношению к истории Великой войны лишь подчиненное значение, эта эпоха не являлась. Это касается не только России, но и Германии, и Австро-Венгрии, точнее, тех государств, что сформировались на ее развалинах. Разумеется, было бы неверно и отказаться от краткого обзора этих событий, особенно в той их части, что касалась попыток действовать в рамках логики предшествующего противоборства. Именно такая манера была характерна для военного и политического руководства Германской империи, что и предопределило судьбу их Ostpolitik.⁵

Уже в январе 1918 г. Гинденбург в письме на имя кайзера заявил, что недостаточные территориальные требования на Востоке «несовместимы с достоинством Германии», не окупают жертвы германского народа, результаты переговоров оказывают «неблагоприятное влияние на моральное состояние армии». В этом же документе Гинденбург обрушивался с критикой на ведших переговоры в Бресте фактического главу Обер Оста Гофмана и возглавлявшего германское дипломатическое ведомство Кюльмана, как сторонников умеренного мира, считая их действия вредными для судьбы монархии и Пруссии.⁶ Старые аргументы о том, что присоединение слишком больших территорий на Востоке противоречит интересам Германской империи, так как приводит к обострению национальной проблемы, были отвергнуты. Под эгидой Людендорфа в Германии уже разворачивались колонизационные программы и сообщества, готовившиеся осваивать занятые земли в Курляндии и раздавать их солдатам.⁷ Ни в тылу, ни на фронте не видели в этом ничего особенного, так как масштабы немецкой колонизации востока Европы заставляли немцев поверить в естественность ее продолжения, но уже без санкции свергнутых Романовых. Именно поэтому условия Брестского мира были столь легко восприняты в Германии как относительно умеренные.⁸ Конфликт между правительством и ОХЛ нарастал, так как обычно уступчивый канцлер Гертлинг вступился за свое право самостоятельно направлять ход переговоров.⁹ Накал страстей был так велик, что Людендорф и Гинденбург начали публично нарушать субординацию по отношению к кайзеру, поддерживавшему сторонников умеренных требований.¹⁰ Дуэт начал ссориться даже друг с другом. Людендорф в ярости, в состоянии нервного срыва заявил, что «немецкий народ ставит его выше, чем персону кайзера».¹¹

Позиция военных окончательно возобладала после заключения «хлебного» (и тоже Брестского) мира с Украиной и разрыва переговоров с Советами 10 февраля 1918 г., прошедшего в связи со знаменитой формулой Троцкого «ни мира, ни войны», однако канцлеру удалось настоять на том, чтобы возобновление германского наступления хотя бы выглядело как «спасение от разбойников».¹² Дискуссии между элитами Германии по украинскому вопросу выявили противоречия, которые остротой не уступали проблематике неограниченной подводной войны, однако Людендорф на этот раз был полон решимости во что бы то ни стало добиться нужного для наступления на Западе решения по Востоку. Военные вмешались в переговоры, а затем и вовсе взяли их судьбу в свои руки, что было вполне закономерно и показательно. Немецкая государственная машина и дипломатия, стремившиеся оставаться в рамках традиционных представлений и техник ведения международных переговоров, оказались до парадоксального бессильны перед экстравагантным даже по большевистским меркам решением Троцкого. Советы действовали в принципиально иной логике и тактике, порожденной тотальной войной, поэтому на их действия германское правительство всегда реагировало с позиции атакованного. Возможно, даже парадоксальная формула Троцкого «ни мира, ни войны» оказалась принятой и кое-как истолкованной МИД всех стран Четверного союза, если бы возобладала позиция Кюльмана, но ОХЛ не допустило этого. Тотальная мировая война, породив непосильные для «старого порядка» в Германии явления сама же и дала противоядие — диктат военных, ставший выше не только внутри-, но и внешнеполитических нюансов, символом чего и стала операция „Faustschlag“, то есть «удар кулаком». Именно это, столь дорого обошедшееся разрубание гордиева узла, и было единственно приемлемым для сложившейся в правящих кругах Кайзеррейха обстановки и текущего стратегического момента. Однако уже на другой день после «хлебного мира» с Украиной начались последствия специфического стиля действий немецких военных в национальном вопросе. В 1918 г. было наглядно продемонстрировано, что лихие импровизации, построенные во многом на дерзости и вере в собственное превосходство, могут помочь в борьбе с таким неповоротливым противником, как русская армия, однако совершенно не годятся в геополитике. Создавая и бросая на полпути проекты новых государств, открывая новые эпохи в исторических судьбах народов Восточной Европы, германские военные опасно и легкомысленно не подумали об их взаимоотношениях друг с другом, начались «эффекты второго порядка», сопровождавшие всю восточную эпопею германских войск в 1918 г.¹³

По истечению 7-дневного срока после разрыва переговоров германские, а чуть позже и австро-венгерские войска перешли в наступление, не встречая серьезного сопротивления, ведь фронт русской армии давно растаял, а революционной РККА из добровольцев образовать почему-то не получалось. И М. Гофман, и В. Грёнер охарактеризовали операцию, начавшуюся 18 февраля, как «железнодорожную»,¹⁴ так как усилий, кроме транспортных, она поначалу не потребовала. Немецкие войска впервые за всю войну увидели бескрайние просторы украинских степей, быстро заняли города, которые до этого оборонялись годами, земли России казались бесконечными — возможно, потому, что их никто не оборонял. Шанс отличиться получили единственные германские части, которые не были остро необходимы на Западе — переформированные кавалерийские дивизии из резервистов и солдат старших возрастов. Австрийцы, оправившись от шока, в конце февраля спешно двинули на восток кадровые дивизии Восточной армии. В наступлении на главном — украинском — направлении участвовали 29 пехотных и 4.5 кавалерийских дивизии. Участие войск Рады в наступлении только подтвердило абсолютную зависимость независимой Украины от Центральных держав, основой ее вооруженных сил являлись обученные и вооруженные в Германии «сине-» и «серожупанная» дивизии, но и они без помощи немецких войск с трудом преодолевали сопротивление разрозненных большевистских полупартизанских отрядов.¹⁵ В течение следующих нескольких дней, заняв 1 марта Киев, германские военные существенно ужесточили свои требования по отношению к Советской России, однако это было обусловлено не наличием дальнейших территориальных претензий, а необходимостью спасти от ликвидации созданные под германским покровительством лимитрофные государства, в первую очередь — Украину и Финляндию.¹⁶

Несмотря на то что украинская политика Германии как со стороны иностранного ведомства, так и со стороны ОХЛ может быть охарактеризована как «поспешная и не всегда охотная импровизация»,¹⁷ иные концепции, кроме образования буферных-государств (Randstaaten) в своем страхе перед восстановлением Русского фронта, германские дипломаты и военные не рассматривали. Список требований к большевикам в связи с этим значительно расширился и приобрел характер раздела погибшей империи, замаскировать который принципом самоопределения наций было невозможно. Новые условия мира были без обсуждения приняты советской делегацией, которая посчитала бесполезными и унизительными любые попытки их пересмотра. Надежды крайне левых в большевистской коалиции на революцию среди германских солдат, которая начнется в знак протеста против действий на Востоке ОХЛ, не оправдались.¹⁸ 3 марта 1918 г. был заключен Брестский мир, большая часть которого была посвящена даже не территориальным, а имущественным и правовым вопросам,¹⁹ что только подчеркивает его плохо скрываемый конъюнктурный характер, даже не подозревающий геополитических параметров поддержания стабильности и прочного порядка на распавшемся на части Востоке. Столь долго ожидаемый «немецкий», победный мир был заключен без одержанной над Россией победы, однако триумфаторы не желали этого замечать.

Заключенный мир не имел шансов отрегулировать новую расстановку сил на Востоке из-за особенностей участников, темпов принятия решений и размеров поставленных задач. Однако сам факт официального прекращения войны немедленно вызвал цепную реакцию событий, проверявших на прочность и целостность сформированные границы. Сфера интересов Германии отныне простиралась от Мурманска до Баку, к чему не были готовы ни немцы, ни их союзники и противники.²⁰ Более того, возникновение новых государств и автономий, такого размера, как Украина, вводило дополнительный элемент в и так сложные взаимоотношения двух немецкоговорящих великих держав. Раздоры между «Нибелунгами» только нарастали по ходу дележа продовольствия, доходя до откровенного произвола на транспорте и бесчестной конкуренции друг с другом на оккупированных территориях. Накал страстей тем более характерен, что германское ОХЛ фактически спасла от большой глупости заносчивость австрийцев, без которой немецкие части на Востоке в преддверии большого наступления весны 1918 г. на Западе предлагалось сменить австрийцами,²¹ а в этом случае о сырьевых перспективах Германии и говорить не приходится, голодающие австрийцы вряд ли поделились бы хоть чем-то.

Установление дипломатических отношений с Германией и Австро-Венгрией в конце апреля 1918 г. принесло большевикам больше политических трудностей, нежели гарантий безопасности. Из-за специфического взгляда Советского правительства на соотношение официальной и партийной внешней политики, а также жадности националистических кругов окраин переговоры с «буржуазными правительствами» Финляндии v Украины зашли в тупик. Интервенция Антанты на Русском Севере казалась Германии постоянным фактором риска перехода большевиков на сторону англичан, а механизм совместных военных операций Советской России и Германии против общего врага в Брестском договоре прописан не был.

Быстро отыскать баланс между победителями, побежденными и вновь созданными буферными государствами, да еще и посреди разгорающейся серии войн было невозможно. Германское правительство и военные констатировали «полную неопределенность» в политическом и экономическом положении в России.²² Вместо гибкой политики в бурно меняющейся российской обстановке военные и правительство зачастую поддерживали противоположные проекты. Разумеется, этим они ставили под сомнение саму возможность долгосрочного сотрудничества с Германией каких-либо политических сил на развалинах Российской империи. Быстрый темп по-прежнему непредсказуемых для европейцев перемен в расстановке сил в России приводил к тому, что в Берлине и Вене не успевали реагировать на многие перспективные проекты. Единого мнения и последовательной программы действий не было не только у всех союзных Центральных держав, но и у элиты доминировавшей в коалиции Германии. Оценки и фантазии кайзера, военных и дипломатов относительно судьбы различных государственных образований на обломках Российской империи разнились, а согласия, несмотря на все усилия, приказы и соответствующие декларации, достичь не удалось.²³

5 ноября 1918 г. Германская империя разорвала дипломатические отношения с Советской Россией, ведь большевики использовали каналы посольства для участия в революционных событиях в Германии и легализации пропаганды. Кайзер, постоянно вспоминая о судьбе своего кузена и его ошибках в марте 1917 г., к которым он относил отсутствие в критический момент в Ставке, выехал на Запад из Берлина, но бежал от руководства ненадежными войсками в Голландию. После денонсации Брестского мира Советской Россией 13 ноября 1918 г.²⁴ и ареста германского дипломатического представительства в Москве новое руководство Германии и пытавшаяся сохранить управление армией германская Ставка должны были вновь серьезно рассматривать перспективу войны с «русско-советской» (как ее стали называть в документах, чтобы не путать с белогвардейскими войсками) армией. Это было вполне логично, так как никакого перемирия официально командованием на Востоке не подписывалось, а прекращение огня было не всегда выгодно большевикам. К удовлетворению большевиков, Русский фронт войны с опозданием на год, но все же стал обретать черты фронта мировой революции против коалиции империалистов.

Основания для такого расчета заключались не столько в марксистской теории, сколько в технических следствиях мобилизации миллионных армий. Подготовка народных масс к тому, чтобы они взялись за оружие, началась еще до 1914 г., что в известной степени гарантировало, с мобилизационной и технической точек зрения, будущую Гражданскую войну. Для нее было вполне достаточно всего лишь слабо управляемой демобилизации, за которую всем странам, воевавшим на Русском фронте, пришлось заплатить очень дорого, однако из этого были сделаны важные выводы. В рамках планирования участия в следующей мировой войне недостатки императорской России, не позволившие ей вести тотальную войну, были исправлены большевистским руководством с помощью идеологической работы, развития образования и мощной системы начальной военной подготовки всего годного к военной службе населения. В Германии неудача тотальной войны была связана с плохо продуманной экономической стратегией и техническими ошибками в использовании доступных резервов. Кроме этого, по результатам Первой мировой войны нацистское руководство попыталось с помощью дипломатии не допустить повторения ситуации, когда «немцы должны воевать со всем миром», однако избежать этого при претензиях Германии на статус мировой сверхдержавы оказалось невозможно.

Вероятно, лучше всего характеризует итоги противостояния на Русском фронте тот факт, что и 100 лет спустя далеко не ясной остается судьба тех, кто заплатил в этой войне своей жизнью и здоровьем. В оценках потерь русской армии западные исследователи соревнуются в смелости предположений, произвольно (и ничем не доказывая) называя цифры от 1.5 миллионов до 2.7 миллионов, хотя в 1920-х гг. по тому же поводу называлось количество в 800 тысяч… Современная официальная российская точка зрения исходит из данных, приведенных в базовых работах по этому вопросу коллектива авторов под руководством Г. Ф. Кривошеева, оспаривать которые по ряду проблем возможно и даже необходимо, но не принято.²⁵ До сих пор не выяснены биографии значительной части беженцев, интернированных и депортированных по обе стороны фронта, колеблются цифры взятых всеми сторонами военнопленных, путь которых домой оказался зачастую довольно извилистым, а то и затерялся в сполохах Гражданской… Русский фронт завершился отнюдь не так официально и привычно, как появился. Никакого мира по итогам его существования установлено не было, он увлек за собою в новую войну миллионы затронутых им людей во всех странах, что вели противостояние. Его масштабы продолжали расти, охватив чуть ли не всю северную Евразию, а волна насилия уже не подчинялась никаким приказам «сверху», кроме элементарных лозунгов, не прекращавших кровопролитие, а наоборот. Перечеркнувшие континент линии окопов превратились в быстро меняющие очертания редкие цепочки стрелков и кавалеристов, не желавших отвыкать от военных будней. Далеко не всех из них получили шанс вернуться к мирной жизни, а многие «окончили поход» лишь в 1922 г. Однако для того, чтобы великие державы сделали вывод, что фронты легче сформировать, нежели ликвидировать, понадобилась еще как минимум одна мировая тотальная война.