Русский характер

П. Шебунин Гарнизон «Рябины»

Блиндаж, врытый в откос волжского берега, напоминал гнездо стрижа. Толща земли метров в десять прикрывала его сверху. Гарнизон этого блиндажа, оказавшегося на стыке двух дивизий, был немногочислен: всего шесть человек. Вернее сказать, стыка уже не было: гитлеровцам удалось вклиниться между полками, оборонявшими завод «Красный Октябрь», и соседней дивизией. Наверху, над гарнизоном этого блиндажа, были немцы. Но спуститься вниз, к волжскому берегу, им все же не удавалось, блиндаж преграждал подступы к реке.

Шел конец октября. В городе стояли еще теплые дни. Лес на противоположном берегу за Волгой сохранял свой зеленый убор; желтели лишь ветки, подсеченные осколками снарядов и бомб. В лунные ночи из блиндажа было видно, как к противоположному берегу из леса подъезжают машины, груженные ящиками со снарядами или патронами, как солдаты торопливо грузят эти ящики на бронекатера. Иногда к берегу подходило прибывшее в Сталинград пополнение, молодые солдаты, укрывшись под деревьями, ждали переправы. Было видно, как стремительно идут от левого берега к правому бронекатера, оставляя водяные усы за кормой. Словом, гарнизон блиндажа много видел и много знал, хотя над ним и расхаживали немцы.

Днем, приоткрыв дверь в тамбуре, можно было видеть Волгу, неторопливо катящую свои волны. Изредка очереди вражеских пулеметов вздымали на ее поверхности небольшие фонтанчики. Порой немецкая мина врезалась в водную синеву и выбрасывала вверх белый пенистый смерч. Днем переправы не работали, но все же гитлеровцы методично обстреливали реку.

В городе шел ожесточенный бой. Об этом гарнизон блиндажа догадывался по грохоту снарядов, по треску пулеметных очередей. Наша артиллерия обстреливала кручу, занятую врагом, об этом свидетельствовали не только частые глухие разрывы, но и мерное покачивание блиндажа и поскрипывание его толстых бревен, надежно сложенных бывалыми саперами.

Командиром гарнизона, занимавшего блиндаж, был сержант Яковенко, родом сибиряк. Он сохранил мягкий украинский выговор, унаследованный от дедов, много десятков лет тому назад переселившихся в Сибирь с Украины. Сержанту было за тридцать лет. Движения его казались неторопливыми, и только вздрагивающие ноздри выдавали в нем человека горячего, вспыльчивого. Худощавый, подтянутый, он казался моложе своих лет, но война уже успела проложить на его лице складки подле углов рта и у глаз.

Сержант гордился тем, что его небольшая группа закрепилась в блиндаже, преградив врагу путь к Волге. И в то же время он тяготился бездействием. Над головой расхаживают немцы, а ты сиди в этой норе. До окопов своего батальона, загнувшего фланг к Волге, около двухсот метров, до завода «Красный Октябрь» зажатого гитлеровцами в полукольцо, не меньше километра. Но сержант знал: надо держаться. Нельзя допустить, чтобы противник прорвался к Волге и ударил во фланг батальону. У Яковенко был автомат, остальные солдаты были вооружены винтовками. В блиндаже, который Яковенко удалось отстоять со своей группой, было несколько десятков гранат и большой запас патронов. Хуже было с продуктами: оставалась банка консервов да несколько десятков сухарей. В ведре, стоявшем в углу, воды было так мало, что когда кто-нибудь опускал жестяную кружку, чтобы зачерпнуть глоток, она звенела о дно ведра.

Связь с батальоном была порвана. Но все же в блиндаже стоял вполне исправный телефонный аппарат. Остался и связист. Это был высокий плотный человек лет сорока. Когда он вставал с нар, в блиндаже сразу становилось тесно. Но походка у него была легкая, пружинистая, выдававшая в нем охотника, привыкшего мерять десятки километров.

Группа Яковенко, откатываясь с обрыва, решила закрепиться во встретившемся на пути блиндаже. Вбежав в блиндаж, солдаты увидели связиста, немолодого уже солдата, который сидел у телефонного аппарата, приложив руку горсточкой к трубке, и неторопливо выкликал:

— «Береза», «Береза»! «Рябина» слушает! «Рябина» слушает!

В левой его руке была телефонная трубка, в правой он крепко держал гранату, еще несколько гранат лежали рядом с телефонным аппаратом. Связист обернулся на шум шагов, приподнял руку с гранатой, но увидев людей в советской военной форме, и снова принялся выкликать:

— «Береза», «Береза»! «Рябина» слушает!

Потом положил трубку, оглядел ввалившихся в блиндаж запыленных, разгоряченных боем солдат, разыскал глазами старшего, поднялся и доложил:

— Ефрейтор Сидоров. — И пояснил: — Командира дивизии ранило, начальник штаба вместо него командование принял. Так что один я тут остался.

— Теперь не один! — ответил Яковенко, оглядывая блиндаж и определяя его выгоды для обороны. — Передайте: группа закрепилась в блиндаже.

— Не отвечает «Береза»…

Яковенко некогда было вдаваться в длинные разговоры: гитлеровцы могли попытаться спуститься с обрыва и сразу выйти к Волге. Яковенко бросился к выходу, остановился в тамбуре, прислушиваясь к звукам боя. Солдаты сгрудились за ним. Послышалось шуршанье земли, мимо тамбура пролетело несколько крупных сухих комков. Яковенко понял: кто-то пытается спуститься с кручи. Чаще зашуршала земля, заструилась вниз. Потом, сорвавшись с крутого обрыва, хватаясь руками за выступы, поросшие редкой, высохшей от жаркого летнего солнца травой, вниз скатилось несколько немецких солдат. Они не успели встать на ноги, как были срезаны длинной очередью автомата Яковенко и выстрелами винтовок других солдат.

В этот день гитлеровцы не предпринимали попыток спуститься к Волге, они не знали, какие силы противника противостоят им внизу.

Так гарнизон нового блиндажа, прозванного по позывным штаба «Рябиной», стал обживаться на новом месте.

Когда стемнело, связист подошел к Яковенко, поднес сложенную лодочкой руку к пилотке и сказал своим глуховатым голосом:

— Товарищ сержант, порыв на линии получился. Пойду, поищу.

— Проберешься? — спросил Яковенко, переходя от волнения на «ты». Он понимал, что Сидорову придется ползти вдоль обрыва, по которому сверху расхаживают гитлеровцы.

— Проберусь! — ответил Сидоров уверенно. — Я «нитку» под самой кручей положил, чтобы осколками ее не задевало. — Разрешите выполнять?

Сержанту нравился этот спокойный, уверенный в себе солдат.

— Выполняйте! — сказал он, протянув Сидорову руку. Тот крепко ее сжал в своей огромной ладони, вышел из блиндажа, скользнул вниз. Яковенко приказал двум солдатам залечь у блиндажа, в случае нужды, прикрывать товарища огнем. А сам присел за стол и принялся чертить план хода сообщения.

Собственно говоря, сообщаться было не с кем, соседей не было, одинокий блиндаж был почти отрезан от своих. Но сержант решил проложить ход сообщений к Волге, чтобы по ночам можно было брать воду. Ход сообщения должен был идти зигзагами, чтобы гитлеровцы не могли его простреливать сверху.

Вскоре план был готов. Яковенко решил послать на рытье хода сообщения пока только двух солдат: и шума меньше будет, и надо кого-нибудь оставить под рукой на случай, если гитлеровцы снова сунутся вниз.

— Петров! — позвал он.

Подошел солдат, лет тридцати, среднего роста. Вылинявшая гимнастерка обтягивала его широкую грудь. Серые глаза спокойно смотрели на командира, только желвачки на скулах говорили, что Петров волнуется.

Яковенко протянул ему план, сказал таким тоном, словно отдавал самое обычное приказание:

— Надо прорывать ход сообщения к реке. Вот план. Возьмите с собой Андрусевича и приступайте к работе.

Андрусевич, услыхав свою фамилию, быстро вскочил с нар, одернул гимнастерку. Это был молодой еще солдат, с очень светлыми ресницами и бровями, выделявшимися на загорелом, обветренном лице. Зеленые, с коричневыми крапинками, глаза выдавали волнение, хотя молодой солдат и пытался его скрыть. Он прибыл с пополнением всего недели две назад, когда дивизия вела тяжелые оборонительные бои. Вначале оборона батальона, в котором Андрусевичу довелось служить, проходила у заводского поселка. Но постепенно батальону приходилось отходить: силы его таяли, а гитлеровцы, не считаясь с потерями, подбрасывали все новые и новые силы. Теперь отходить было некуда: внизу была Волга, наверху, на круче волжского берега, гитлеровцы. Удержатся ли они вшестером в этом блиндаже, случайно попавшемся на пути? Пробьются ли к ним свои на помощь? Эти вопросы мучали молодого солдата. Но он молчал, потому что боялся прослыть трусом, только напряженно вглядывался в лица товарищей, стараясь прочитать в их глазах, что они думают.

Сейчас ему очень не хотелось выходить из блиндажа под немецкие пули, и в то же время спокойствие командира передавалось и ему. Раз сержант решил рыть ход сообщения к реке, значит, он уверен в том, что здесь удастся задержаться. А там, быть может, наши части перейдут в наступление, о котором солдаты постоянно беседовали в минуты коротких передышек между боями. Рассказывали, что северней Сталинграда сосредоточена большая группа наших войск. Воюя в городе, с трех сторон окруженном немцами, солдаты с уверенностью говорили, что там, северней Сталинграда, много танковых и артиллерийских частей, которые только и ждут приказа, чтобы ударить гитлеровцам во фланг и пробиться на помощь защитникам города.

Откуда они могли все это знать? Рассказывали об этом солдаты, прибывшие с пополнением. Одни видели эшелоны с танками, которые направлялись куда-то северней Сталинграда. Другие говорили о колоннах самоходных орудий. Третьи восхищались конниками, спешившими куда-то под Дубовку. Так рождалась у солдат уверенность, что скоро наступит час, когда войска, сосредоточенные на северном фланге, двинутся на помощь осажденному городу.

Андрусевич еще не стал тем бывалым солдатом, который по малейшим приметам может догадаться обо всем происходящем, вынести верное суждение. Эвакуировавшись из Белоруссии, он сначала работал в одном далеком сибирском колхозе, потом служил в запасном полку. Его боевой опыт был очень мал. Но спокойный тон командира подбодрил его.

— Пошли? — сказал Петров, проверяя ногтем большого пальца, хорошо ли отточена лопата.

— Пошли! — ответил Андрусевич, стараясь не выдать волнения.

Они приоткрыли дверь блиндажа, прислушались. Было тихо. Лишь где-то далеко позади рвались снаряды нашей артиллерии. Сверху, с кручи, струились разноцветные пунктиры трассирующих пуль. Они гасли в Волге, неторопливо катившей темные волны.

Петров стал спускаться вниз по тропинке, вившейся вдоль откоса, стараясь не шуршать мелкими комочками земли. Андрусевич следовал за ним, пригибаясь и боясь, как бы сзади не раздался треск автомата или пулемета. Но гитлеровцы, закрепившись на круче, видно, не отваживались показываться из окопов, за день наша артиллерия нанесла им немалые потери.

Добравшись вниз, оба легли на бок и стали намечать направление будущего хода сообщения, стараясь, чтобы под лопатой не шуршали мелкие камешки. Направление было легко определить: впереди чернела большая воронка от бомбы. Но земля, окаменевшая от летней жары, с трудом поддавалась, ее приходилось не столько копать, сколько ковырять, откалывая небольшие куски жесткой корки.

Несмотря на прохладу, которой веяло от реки, Андрусевич почувствовал, что спина его стала мокрой. Но он не позволял себе передохнуть, стараясь выкопать как можно больше земли, пока их не заметили гитлеровцы. Петров, покончив с верхней твердой коркой, с силой вонзал лопату в землю. Он решил, что надо пока сделать ход хотя бы в четверть метра глубиной, чтобы можно было по нему продвигаться ползком. А там уж потом можно и углубить.

Они перестали копать лишь тогда, когда за рекой, над лесом, стала светлеть полоска неба. Вернувшись в блиндаж, они увидели, что Сидоров уже сидит у телефонного аппарата, посасывая толстую самокрутку. На нарах лежал вещевой мешок, подле него стояли банки с консервами. Но не сухари и не банки с консервами взволновали сейчас Петрова и Андрусевича, а запах махорочного дыма — с утра никто не курил. Выпили по несколько глотков теплой воды и принялись курить, жадно, взасос.

Так маленький гарнизон начал жизнь на новом месте. Сидорову, хорошо изучившему берег, удалось еще раз пробраться к своим, принести продуктов. Каждую ночь копали ход сообщения к реке, по нему уже можно было пробираться ползком до самой воды. Но гитлеровцы, сами томившиеся наверху от жажды, обстреливали весь берег из автомата и пулеметов, бросали вниз гранаты. Однажды солдату Конюхову пришлось пролежать около часа в воронке, пока гитлеровцы не прекратили стрельбу. Он доставил в целости драгоценное ведро с водой, но руки его так дрожали от усталости и нервного напряжения, что ему никак не удавалось свернуть самокрутку.

Сержанта Яковенко угнетала мысль, что его группа, по существу, бездействует. Вся энергия уходила на то, чтобы добывать воды, пробраться вдоль берега за продуктами, караулить у двери блиндажа, не покажутся ли гитлеровцы. Все товарищи воюют, а они вынуждены сидеть, словно звери в норе.

Сидоров поддерживал по телефону связь со штабом батальона, но он мог лишь сообщать, что гитлеровцы находятся наверху, внизу на берегу их нет.

Прошло несколько дней. Наверху гремел бой. Рвались снаряды и мины, торопливо трещали пулеметы. Здесь, внизу, гарнизон «Рябина» лишь нес караульную службу.

Но однажды ночью гитлеровцы попытались овладеть берегом. С двух сторон, далеко обходя блиндаж, они стали спускаться к реке. Видимо, чтобы подбодрить себя, они строчили из автоматов. Трассирующие пули оставляли красные и зеленые следы, неторопливо проплывавшие в ночной темноте. Слышался тяжелый топот ног, срывались вниз и падали комья земли.

Оставив у телефона Сидорова, Яковенко приказал своим солдатам залечь у блиндажа. Бой шел всю ночь. Целиться приходилось наугад, на шум шагов, на шорох осыпающейся земли. Справа застрочил пулемет — это одна из рот, загнувшая свой фланг к Волге, пришла на помощь защитникам «Рябины». Потом лес на противоположном берегу озарился вспышками, через Волгу, вырисовывая огненные дуги, понеслись снаряды «катюш». Было слышно, как они рвутся наверху, за блиндажом. Видимо, пытаясь определить местонахождение блиндажа, ставшего у них на пути, гитлеровцы выпустили несколько осветительных ракет. Это их и погубило. Весь берег осветился мертвенно-белым светом. Яковенко и его боевые товарищи получили возможность делиться в гитлеровцев, рассыпавшихся по берегу. В то же время советские воины были защищены выступом обрывистого берега, немцам нелегко было их обнаружить.

Со стороны завода «Красный Октябрь» стал бить миномет — защитники завода пришли на помощь своим товарищам. При свете ракет было видно, как взлетает фонтанами красноватая земля.

Видимо, боясь окружения, гитлеровцы сбились в кучу. Яковенко озорно улыбнулся, вынул из-за пояса одну из гранат, не торопясь примерил, куда ее бросить. Сержант чувствовал, какая большая ответственность легла на него. В бою он заменил командира взвода. Теперь он должен был преградить противнику выход к реке. Пять солдат, составлявшие его немногочисленную боевую группу, верили ему, выполняли его приказания. Яковенко понимал: он должен продумать каждое свое решение, каждый приказ, потому что малейшая неосмотрительность могла привести и к гибели гарнизона этого блиндажа, и к нарушению общего плана разгрома гитлеровцев.

Яковенко взвесил на руке гранату, мысленно проследил траекторию ее полета, потом приподнялся, метнул гранату в самую гущу гитлеровцев. Он был удовлетворен: несколько вражеских солдат упали на волжский берег, чтобы больше никогда не встать. Другие, раненные, поползли к обрыву, надеясь выбраться наверх. Сухо застучали выстрелы.

Рядом с сержантом лежал Конюхов. Это был еще молодой солдат. В начале боя он испытывал неуверенность, даже робость. Но, быть может, поэтому ему хотелось подняться во весь рост, ворваться в расположение вражеских солдат, чтобы бить их прикладом винтовки, уничтожать в рукопашном бою, когда чувство страха и неуверенности уступает место необузданной ярости.

Увидев, что сержант метнул гранату, Конюхов приподнялся на локте, тоже неторопливо вынул из-за пояса гранату, бросил ее туда, где было больше всего врагов. Помимо своей воли он зажмурился, потому что боялся звука разрыва. Но тут он заставил себя открыть глаза, ему хотелось видеть, сколько фашистов ему удалось убить.

Если бы Яковенко обернулся к своему соседу, он бы увидел, что на лице Конюхова, еще юном, тронутом лишь нежным пушком, застыло выражение смертельной ненависти. Конюхов забыл про страх, он не думал о своей жизни, ему хотелось во что бы то ни стало уничтожить гитлеровцев, которые осмелились прорваться к самой Волге. Одна мысль овладевала им: уничтожить врага. И если бы для этого потребовалось пожертвовать жизнью, Конюхов не задумался бы ни на минуту. Он стрелял из винтовки, переводя мушку с одного гитлеровца на другого. Губы его были плотно сжаты, глаза прищурены. Теперь только он вспомнил о гранатах. И он бросал их одну за другой, жмурясь при звуках разрыва и в то же время радуясь тому, что после каждой брошенной вниз гранаты число мертвых фашистов росло.

Один немецкий солдат пополз влево, по направлению к заводу. Он быстро работал локтями, старательно пригибая голову. Раздался грозный оклик фашистского офицера. Солдат пополз еще быстрей. Офицер приподнялся, навел пистолет, выстрелил. Солдат приник к земле, широко раскинув руки, царапая землю широко растопыренными пальцами.

Яковенко только теперь обратил внимание на офицера, надел на него автомат, дал короткую очередь.

Осветительные ракеты одна за другой потухали. Лежа в темноте, советские воины прислушивались к шорохам, к незнакомой речи, стреляли по направлению звуков.

Наступил поздний осенний рассвет. В его сиреневом свете советские воины увидели трупы гитлеровцев, валявшиеся по всему берегу. Один немец, тяжело раненный, лежал метрах в двух от воды, он то звал по-немецки на помощь, то кричал, поворачивая лицо в сторону обрыва:

— Рус, плен!

— Считай, что ты в плену, — сказал с усмешкой Яковенко. — Только до вечера потерпи, если выживешь, сейчас тебя брать неудобно.

Едва он высунулся из тамбура, как около его уха пропела пуля. Яковенко скрылся в тамбуре, стал приглядываться. Оказалось, что несколько гитлеровцев притаились в том самом ходе сообщения, который советские солдаты с таким трудом прокладывали под огнем противника. Яковенко вернулся в блиндаж и приказал Сидорову вызвать огонь минометов.

Прошло минут двадцать, когда мины стали ложиться на берегу под блиндажом. Воронки испещрили песок, но все же трудно было сказать, удалось ли уничтожить залегших в ходе сообщения гитлеровцев. Путь к Волге был пока отрезан.

Багровый край солнца показался над лесом на левом берегу, когда гитлеровцы открыли орудийный обстрел волжского откоса. Мимо блиндажа ползли вниз оторванные разрывами снарядов пласты земли, с шумом пролетали крупные комья. Блиндаж вздрагивал вместе с землей, бревна его скрипели. Но этот орудийный обстрел не мог причинить вреда маленькому гарнизону. Потом гитлеровцы стали вести огонь по берегу, надеясь поразить гарнизон «Рябины» осколками. Когда рассеялся дым от разрывов снарядов, солдаты увидели, что весь берег покрыт большими воронками, и убитые гитлеровцы, и раненый, моливший о помощи, разнесены в клочья. Не было больше и хода сообщения, его поколотили многочисленные воронки, слившиеся краями.

А позади, за откосом, по-прежнему гремел бой. Гитлеровцам не удавалось расширить клин, несмотря на то, что они не останавливались перед потерями.

Под вечер гитлеровцы сделали попытку покончить со вставшим на их пути блиндажом. Они прикатили на верх откоса двухсотлитровую бочку с горючим, подожгли ее и столкнули вниз. Разбрызгивая во все стороны пламя, бочка сорвалась с обрыва, и грохоча, понеслась вниз. Солдатам показалось, что над дверью их тамбура промчалась огненная ракета. Оставляя за собой пылающее горючее, бочка миновала воронки, упала в воду. По волнам, покачиваясь, поплыли вниз по течению огненные языки.

— Это еще синица грозилась море поджечь! — сказал Яковенко, стараясь подбодрить солдат.

Когда наступило временное затишье, к Яковенко подошел солдат Матусов, недавно прибывший на пополнение роты из второго эшелона, где он был ездовым. Пожилой солдат с длинными усами, теперь побелевшими от пыли, протянул сержанту заявление, написанное на клочке бумаги. «Если погибну, прошу считать меня коммунистом», — прочитал Яковенко.

Сержант вдвойне чувствовал себя ответственным за судьбу своей небольшой боевой группы: и как командир, и как коммунист. Он крепко пожал Матусову руку и сказал:

— Соединимся со своими, напишу вам рекомендацию.

— Только не забудьте, товарищ сержант, — ответил Матусов. — А то как бы меня снова во второй эшелон не перевели.

И Яковенко понял, что Матусов нисколько не сомневается в том, что им удастся соединиться со своим батальоном, который теперь воюет где-то правее и не может пробиться на помощь.

Вскоре гитлеровцы предприняли новую попытку взорвать блиндаж или хотя бы поразить его гарнизон. Они спустили на длинной веревке связку гранат и принялись ее раскачивать, надеясь, что от удара о бревна гранаты взорвутся. Они так увлеклись этим, что забыли про советских снайперов, лежавших в засаде на нейтральной полосе. Выстрел сразил гитлеровца, державшего веревку. Гранаты упали вниз. Несколько комьев земли, поднятой взрывом, упали в открытую дверь тамбура. Было слышно, как просвистели осколки.

Защитники блиндажа сидели на нарах, куря по очереди тоненькую самокрутку, — табак кончился. Лица всех были сосредоточены, не слышалось веселых шуток. Но это не было унынием, каждый был готов пожертвовать жизнью, но не пропустить гитлеровцев к Волге.

Вечером Сидоров, дежуривший у телефонного аппарата, принял сообщение о том, что участники обороны Царицына обратились к защитникам Сталинграда во что бы то ни стало удержать город, сражаться так, как сражались отцы в гражданскую войну. Сидоров доложил об этом Яковенко и через несколько минут, вызвав штаб, попросил поставить под ответом сталинградцев подписи всех шести защитников блиндажа.

— Напишите, — сказал он, — пока мы живы, гитлеровцы к Волге не пройдут.

В блиндаже текла неторопливая задушевная солдатская беседа. Порой кто-нибудь, забывшись, тянул руку к лежавшему на столе пустому кисету, встряхивал его, но тут же делал вид, что вовсе и не думает о куреве. А наверху гремел бой.

Когда сгустилась тьма, Сидоров сказал так, словно речь шла о самом обыкновенном:

— Пойти за табачком, что ли…

— Пройдете? — спросил Яковенко.

— Надо пройти. Гранат подзахвачу, патронов. Немец теперь тихий, ему днем крепко досталось.

Когда он исчез в темноте, Конюхов вздохнул:

— Надо бы с ним письма послать. А то… — Он не договорил.

— Кто хочет, пусть пишет, — отозвался Яковенко. — Завтра пошлем.

Его тон вселил уверенность, что и завтра можно будет отправиться к своим.

Ночью гитлеровцы вылазок не предпринимали. Под прикрытием темноты они рыли шурф, чтобы заложить тол под блиндажом, попытаться взорвать советских воинов на воздух.

Сидоров вернулся нескоро. На спине у него был увесистый вещевой мешок, за пазухой насованы гранаты, на поясе висело несколько фляг.

— «Рябина», — шепнул он, боясь как бы товарищи не переполошились, что к ним подкрадываются гитлеровцы.

— Сидоров! — радостно окликнул его дежуривший у блиндажа Яковенко, схватил за руку, помог подняться в блиндаж.

Не снимая ноши, Сидоров поднес руку к пилотке и отрапортовал:

— Командир полка приказал держаться. Вы, говорит, теперь мой правый фланг. А гитлеровцев скоро отгоним, недолго им над вашими головами сидеть, — Сидоров скинул на нары мешок, неторопливо стал выкладывать из-за пазухи гранаты. Казалось, им не будет конца. Потом развязал мешок, вынул несколько буханок хлеба, подмигнул, стал выкладывать пачки махорки, которые сразу привлекли жадное внимание. Достал еще несколько банок консервов, тряхнул мешок я пояснил: — Остальное — патроны, я их в бумагу завернул, чтобы не бренчали, — и спросил деловито:

— Воды достали?

— Принесли! — успокоил его Яковенко. — Конюхов с Андрусевичем сходили.

— Я на всякий случай одну флягу прихватил, — сказал Сидоров, отстегнул от пояса одну из фляг. Щелкнул пальцем по другой, подмигнул Матусову. — А это наши боевые граммы. — И, отстегнув флягу, протянул ее сержанту.

Одна из пачек с махоркой была тотчас разорвана, солдаты вертели толстенные самокрутки, чтобы накуриться за все прошедшие сутки. Cидоров присел на нары, отер тыльной стороной руки пот со лба, расстегнул воротник гимнастерки. Он не вдавался в подробности своего опасного путешествия, но товарищи и так понимали: нелегко было пробраться с тяжелой ношей вдоль берега, под кручей, занятой гитлеровцами. Но, несмотря на усталость, главный подарок он все же приберег напоследок. Несколько раз глубоко вздохнув, прогоняя усталость, полез в карман брюк, достал несколько номеров газет.

— Обращение царицынцев и ответ сталинградцев! — торжественно сказал он, протягивая газеты сержанту.

Матусов, уже принявшийся нарезать хлеб, отложил нож, подошел поближе. Все сгрудились вокруг Яковенко, только Петров караулил в двери тамбура. Яковенко взял номер газеты и стал читать обращение царицынцев.

— Не сдавайте врагу наш любимый город, — звучал его голос под низким накатом блиндажа. — Бейтесь так, чтобы слава о вас, как о защитниках Царицына, жила в веках.

Карманный фонарик освещал лишь газетный лист, но солдатам казалось, что они видят весь Сталинград, всех его защитников, присягнувших на безграничную преданность Родине. Видят всю советскую землю, поднявшуюся на помощь воинам Сталинграда.

Когда Яковенко закончил чтение, Матусов повернулся к Сидорову и озабоченно спросил:

— Про наступление что слыхать?

— Командир полка ничего не говорил, — степенно ответил Сидоров. — Сказал только: скоро гитлеровцев с берега прогоним. — Помолчал и добавил — Среди солдат разговор идет, что скоро должно быть. Выдыхаются гитлеровцы! Кинутся в атаку, а как под огонь попадут, так сразу бежать.

Яковенко потушил фонарь, чтобы зря не расходовать батарейку. Сидя в темноте, прорезаемой лишь вспышками самокруток, чтобы выхватить чье-нибудь лицо, солдаты вели неторопливую беседу, обсуждали, где должно начаться наступление, скоро ли погонят гитлеровцев.

Утром над блиндажом стали греметь разрывы нашей артиллерии. Потом раздался такой взрыв, что тряхнуло весь блиндаж: это взлетел на воздух привезенный гитлеровцами тол.

После этого взрыва гитлеровцы отошли с края обрыва. День прошел спокойно. Но уже в сумерках они прикатили по ходам сообщения несколько бочек с бензином, разбили их и подожгли потекший бензин. Минут десять над блиндажом проносился огненный водопад. Но, врытый глубоко в землю, блиндаж по-прежнему был неуязвим.

Ночью гитлеровцы предприняли новую вылазку на берег, они думали, что с блиндажом все покончено. Вернуться обратно им не удалось: всех перестреляли и перебили гранатами.

Седьмого ноября гарнизону «Рябины» пришлось перестрелять еще с десяток гитлеровцев, устремившихся к воде. Защитники блиндажа и не догадались о том, что это была последняя попытка противника сломить защитников Сталинграда и овладеть городом. Лишь участившаяся стрельба орудий и «катюш» говорила о том, что в городе идет тяжелый бой.

Потом наступило затишье. По Волге сплошной массой шли большие льдины.

В ночь на 19 ноября защитников блиндажа разбудил далекий, но неумолчный грохот артиллерии. Вздрагивала земля, покачивался дощатый пол под ногами. Стоя в тамбуре, солдаты прислушивались к нарастающему гулу и смотрели в темноту счастливыми глазами. Началось наступление!

Через несколько дней гарнизон «Рябины», поддерживая наступление соседей, поднялся на откос. Отсюда снова был виден весь Сталинград, опоясанный огнями разрывов. Они гремели в центре города, на Мамаевом кургане, на заводских территориях, в заводских поселках.

Немногочисленная группа Яковенко соединилась с батальоном и продвигалась к заводскому поселку.

— «Рябина»! — с гордостью говорили солдаты-сталинградцы, показывая друг другу на защитников ранее никому не известного блиндажа, ставшего крепостью на пути врага к великой русской реке.