Русский характер

К. Новоспасский Гаубичная батарея

После долгих блужданий по неизвестным ночным дорогам вражеского тыла гаубичная батарея подходила к линии фронта. Без карт и радиосвязи артиллеристы двигались на восток. Им приходилось колесить вокруг одних и тех же сел, по одним и тем же полям. Не раз у комбата, старшего лейтенанта Агренкова, рождалось дерзкое желание — прямой наводкой встретить танки врага, ударить по бортам и на этом, быть может, конец.

Но комбат не мог пойти на такой шаг. Во время ночных маршей он однажды пристроился со своими машинами к немецкой колонне и, проскочив десяток километров к фронту, к утру свернул на проселочную дорогу и затерялся в июльских полях.

И вот фронт недалеко. Зарево пожаров освещало застывшие в небе облака, ракеты узорили красноватую мглу разноцветными огнями, вышину прошивали трассирующие пули.

Выстрелов не слышно, но на батарее было понятно, что там, под этими огнями, — передний край, линия борьбы двух армий, двух миров.

Светало. За полосой пшеницы артиллеристы увидели широкий скошенный луг, заставленный стожками сена. Агренков вышел из машины, позвал к себе сержантов — командиров орудий.

— На лугу будем дневать, — сказал он. — Лесок да балочку, конечно, найти можно, но туда и немец норовит, а тут место открытое.

— На последнюю дневку? — спросил сержант Хвастанцев.

— Да, на последнюю.

Орудия развернули в сторону дороги. Гаубицы и машины укрыли сеном, по-хозяйски причесали стожки, и на лугу опустело.

Расчет сержанта Хвастанцева укрылся в одном стожке с ячейкой управления батареи. Наводчик Бабичев принес откуда-то молодой тополек и привалил им копну, чтобы случайный вихрь не раскидал пухлого сена. Все замерло, и только дозорные ползком пробирались на посты, да шуршало сено под бойцами, маскировавшими орудия. В расчетах все были на боевых местах: наводчики — у панорам, заряжающие — у замков орудий, снарядные — у ящиков с боеприпасами.

Сержант Тасеев, скинув гимнастерку, ушел на разведку. Сержант Петраковский, командир отделения связи, склонился над разобранной радиостанцией и проклинал немецкую пулю.

— Сам виноват, что в запасе у тебя ничего нет, — сказал сержант Хвастанцев. — Нечего пулю винить, на то она и немецкая.

В успех Петраковского никто не верил — все ждали разведчика Тасеева. «Что он скажет? Что принесет?» Время шло, а разведчик не возвращался.

Над лугом шумным ветром пролетела стая молодых скворцов. Порезвясь в воздухе, она опустилась на стожок, обсыпала молодой тополь. Скворцы шумели неумело. Потом неожиданно смолкли.

Агренков, боясь спугнуть птиц, прикрыл глаза. Повеселели солдаты, в них появилось что-то ребяческое. Простым, чистым повеяло на них. Птицы вели себя настороженно, и казалось, вот-вот улетят.

Хвастанцев осторожно схватил комелек тополя.

— Сейчас турну, не выдерживает сердце голубятника, — прошептал Хвастанцев, но Агренков поднял палец и погрозил сержанту. А наводчик Бабичев восторгался:

— Вот это маскировка. Даже птицы не заметили.

Птицы принесли людям и забытье, и воспоминание о родных местах, и ощущение близости дома, хотя у каждого он был далеко.

«У всех ли у нас есть дом, — думал Агренков. — Птицы милые, послать бы вас в родной край с приветом».

Хвастанцев резко тряхнул тополек — и птицы взмыли в небо.

— Ух ты. Пошли, пошли…

Скворцы долго кружились над лугом, но больше не решались опуститься. Вот они высоко-высоко поднялись над землей и серым облачком потянули к селу, за околицей которого стояли ветряные мельницы.

Батарейцы переползли к комбату и, прислонясь к стожку, молчаливо расселись.

— Смотрел я на птиц, товарищ комбат, и вспомнил старую солдатскую песню, — заговорил Хвастанцев. — Разрешите спеть? — И он негромко затянул:

Бабичев и Петраковский подхватили песню сурово и печально:

И дружно, лишая песню грусти, тихо запели все:

— Сильная песня, глубокая, — передохнув, сказал Хвастанцев.

Артиллеристы пели вполголоса, вслушиваясь в смысл песни, стараясь представить неизвестные августовские леса, неизвестных русских солдат, решивших умереть, но не сдаться врагу. Пели и заглядывали друг другу в глаза, словно спрашивая: «Как, товарищ, ты чувствуешь себя?»

Но батарейцы не ждали помощи. И в песне было правильным одно: суровая правда, какую высказали люди, готовясь к последнему бою.

…Сержант Тасеев, скрываясь в подсолнечнике, пробирался вдоль дороги. Он часто останавливался, раздвигая лопушистые листья, и, вглядываясь вдаль, ко всему прислушивался. Ему то и дело попадались круговины земли, опаленной разрывами мин, перебитые стебли подсолнечников, не успевшие завянуть. Кругом были видны следы боя. Пытаясь понять, когда это было, Тасеев поднял с пашни оторванный лепесток подсолнечника, понюхал. «Бой был недавно, но когда?»

Тасеев вышел к дороге. Впереди — тихое поле, а за ним, под горою — село. Там-то должны знать, что и как. Тасеев хотел было снова скрыться в подсолнухи и оттуда продолжать разведку. Но вдруг он почувствовал какую-то неловкость, что-то задерживало его у дороги. Он тревожно стал озираться. И вот тебе: шагах в десяти лежал боец и медленно тянулся рукой к автомату. Приглядевшись к сержанту, он убрал руку под окровавленную голову.

— Браток…

Голос был слаб, а взгляд — настойчивый и зовущий.

Тасеев присел к раненому, поднял его голову и подсунул под нее свою пилотку.

— Наши-то, наверно, отошли к Перелазовской, — сказал он. — Вчера это было под вечер. Укрой меня, где погуще, а сам ступай. Мне на родной земле не страшно…

— Сам знаю, молчи. — Тасеев оторвал рукав нательной рубахи и забинтовал раненому голову.

— Идти можешь?

— Это куда же?

Появление раненого на батарее подняло всех на ноги. К стожку сена, где разместилась ячейка управления связи, ползком пробирались командиры орудий Жуков и Романенко, пришел артмастер старшина Шальнев.

Степной ветер доносил глухой гул артиллерии.

Комбат раздумывал только над одним: «Где прорываться? Где слабое место у противника? Немцы вряд ли создали позиционную оборону. Значит, нужно нащупать стыки в их боевых порядках и любой ценой прорваться».

Впереди, под крутой лесистой высотой, на берегу реки, лежало село; объехать его на машинах нельзя. Взять в сторону, к сторожевым курганам — попадешь прямо на выстрелы. Село манило к себе тишиной своей. Агренков знал цену коварной тишины и не допускал мысли, что немцы оставят село незащищенным.

Комбату нелегко решить, как провести батарею через последний десяток километров. Он сидит у стожка, сутулый и постаревший. Рядом с ним — командиры орудий. Агренков наконец тихо, но воодушевленно произнес:

— Прорываемся, братцы…

Сержанты впервые услышали слово «братцы».

— Спасибо, товарищ комбат.

— Рано, товарищи, об этом говорить. Нам предстоит самое тяжелое испытание. Готовьтесь, старшина Шальнев. — И к командирам орудий: — По скольку у вас снарядов?

— Двадцать два, — доложил Хвастанцев.

— Семнадцать… Двадцать пять, — почти одновременно ответили сержанты Жуков и Романенко.

— Не разучились стрелять?

Горячие слова комбата очень тронули батарейцев. Военные неудачи этого лета хотя и были тяжелы для каждого, но эта молодежь, испытавшая огонь сражений, была уверена в том, что врага побьем.

Агренков глубоко верил в своих людей, целиком доверял им и знал, что Тасеев может выяснить все сам. Но он привык в решении тяжелых задач боя действовать безошибочно, а для этого, как ни говори, нужен свой глаз, личная осведомленность. Сейчас же предстоит прорыв через линию фронта.

Комбат и разведчик ползком подобрались к селу и залегли у его окраины, в лопухах. Справа, за крутым обрывом речного берега, били пулеметы, на высоте виднелись дула зенитных установок, и только село оставалось как бы вне полосы переднего края. Нет, это не так. Позади хат, на огородах стояли танки, направив дула пушек в сторону улицы. У открытых люков башен виднелись немцы.

— Ну, пошли назад. Другого прохода нет.

Агренков собрал батарейцев.

— Пришла пора действовать, — говорил комбат. — Мы избегали встреч с врагом, вы знаете почему. Мы были один на один со своей совестью и ничем не опозорили ее. Мы готовились к бою, и бой будет сегодня. Немецкая банда засела в этом селе и закрыла нам выход к своим. Там — танки, автоматчики. Ворвемся в село и с огнем пронесемся по нему. Пустим в дело все: автоматы, гранаты, винтовки. Ослепим врага… Мы должны прорваться и спасти батарею. Вернуться в строй без орудий — позор. Не будет за нами позора! Поклянемся, товарищи…

Начали готовиться к бою. Противотанковые ружья вручили коммунистам Тасееву, Шальневу, Романенко, комсомольцу Хвастанцеву. Чтобы удобнее было стрелять, старшина Шальнев из снарядных ящиков сделал себе что-то похожее на бойницу. Не на что было опереть сошки. Шальнев выпилил в ящиках канавки; они и заменили собой опору для бронебойки.

Догадку Шальнева переняли и другие батарейцы. Каждый подыскивал себе в кузовах машин наиболее удобное место для стрельбы и располагался со своим боевым хозяйством. Раненый пехотинец, видя дружную работу гаубичников, говорил Тасееву:

— Ты садись мне на ноги. Садись, я ведь только в голову ранен. А так — здоровый.

Агренков осмотрел каждую машину, проверил крепление гаубиц и, зайдя в голову колонны, широко махнул фуражкой: за рокотом моторов голоса комбата не было слышно.

Батарея, пыля, покатила к селу. Комбат был в головной машине. Он стоял на крыле, держась рукой за дверцу кабины. «Первые выстрелы будут, по мне», — мелькнуло в его голове. Из кузовов машин во все стороны глядели дула бронебойных ружей, винтовок, ручных пулеметов. Гаубицы были под надежной защитой. Молчаливо встретила батарею западная окраина села. Враг, видимо, не предполагал, а тем более не знал, что у него за спиной блуждает советская батарея. Машины мчались. Батарея шла на врага. Где он? Село было пустынным: ворота дворов плотно закрыты, на улицах — ни души; через прясла огородов свесились оранжевые головы подсолнухов. Где же враг? Но вот он, Агренков, увидел короткую огненную вспышку. Комбат понял, что врага надо опередить. И он выстрелил из пистолета. Это — сигнал к открытию огня.

Ухнули батарейные бронебойки, рванули воздух очереди автоматического оружия, застучали выстрелы винтовок. «Вот это огонь!» Батарея катила улицей, грохоча и оглушая село. «Только так! Только хватило бы патронов!» Но вот и немецкие танки. Они стояли за хатами и на высоте. Дула орудия уставились на дорогу. Пэтээровцы с кузовов ударили по танкам, и над башнями вспыхнули дымки. «Что же танки молчат, — мучительно думает комбат. — Ага, залпом бьют. Ну, держись!..»

Машина комбата треснула, провалилась. Горячий вихрь ворвался в кабину. Заглох мотор. Не слышно выстрелов, и только над головой что-то шипит и часто потрескивает. Красные ящерицы огня пробегают вниз, скрываются под спинкой сиденья. Агренков выпрыгивает из кабины, оглядывает улицу. На ней пусто. Он один. Батарея проскочила. «Хорошо», — думает он и кидается к плетню. Вот он уже за огородами, бежит к леску и прежде чем скрыться в кустах орешника, оглядывается назад: село заволокло густым дымом.

Комбат глубже уходил в молодой дубняк. Он радовался, что батарея спасена, а он остался целым и невредимым. Агренков двигался настороженно, прислушиваясь к каждому шороху. Он не допускал мысли, что солдаты батареи оставят его. Эта вера в подчиненных каждому необходима, и она окрыляла комбата. Удивительная тишина леса пугала и настораживала. «Надо оглядеться». И, петляя между кустов, комбат то удалялся от дороги, то приближался к ней. Вот его слух поймал что-то неясное. Он остановился, прислушался. Стоял долго, не решаясь сделать шага. Он, кажется, слышит голоса. «Но чьи?»

Агренков, не дыша, идет на смутный говор, ступая с осторожностью кошки. В узком просвете показалась полянка, а на ней — машины. И чьи? Родной батареи. Машины стояли полукругом, уткнувшись радиаторами в кусты. Позади машин виднелись гаубицы, покрытые дубовыми ветками. Солдаты, готовясь к движению, собрались у машин, вполголоса обсуждая свои дела. Агренков на минуту затаился в орешнике.

— Нам без комбата ехать нельзя, — послышался взволнованный голос Хвастанцева. — Хоть труп, да привезем.

Не трудно понять, что поднялось в душе комбата от этих простых солдатских слов. Агренков вышел из орешника.

— Митингуете?

Надо ли рассказывать, как поразились и обрадовались солдаты внезапному появлению комбата. Они бросились к командиру, нарушив все правила устава, подхватили его, раскачали и во всю силу подкинули кверху.

Батарея снялась с короткой остановки и двинулась на восток.

Под Перелазовской гаубичная батарея пересекла линию нашей обороны. Широкий противотанковый ров разрезал поле до бесконечности. Саперы, согнувшись, копали лунки и ставили в них деревянные ящики противотанковых мин. За рвом — окопы; они еще не обсохли и не замаскированы. Гаубичники, увидев пехоту, поднялись в машинах и громкими криками приветствовали солдат. Те же, не зная причины такой радости, смотрели на батарейцев с удивлением. Из крайнего окопа выскочил солдат:

— Вы что? Не на параде выступаете!

У пехотинцев не было оснований для восторгов— им предстояла встреча с врагом, который рвался к донским переправам. Стрелки молча проводили машины батареи.

В станице батарею задержал патруль.

— Заводи машины под укрытия. Ишь, базар устроили, — шумел патрульный. — Да в тень, в тень!

Агренков ушел к командиру местной части, а батарейцы, побродив немного около машин, отошли к хатам: как-то неудобно было толкаться среди улицы. Но больше всего их смущала та подозрительная настороженность, с которой относились к ним солдаты. К Хвастанцеву подсел наводчик Бабичев:

— Какова встреча, сержант?

— Уж какую заслужили.

— Закурить бы, — произнес кто-то страдальчески.

Обернулся патрульный, достал из кармана табак, бумагу и подал артиллеристам.

Подошло еще несколько бойцов местного гарнизона. Вместе с первой затяжкой началась солдатская беседа.

— Табак — зверобой.

— Саратовский, фабричный.

— С формировки, что ли?

— Мы? Под Старой Руссой были… Вот где болота. На день десять окопов выроешь. А тут земля крепкая.

— Вы, значит, с той стороны вырвались? Немец близко?

— А чего они знают? Известно, окруженцы.

— Окруженцы? Не на животе выползли, как некоторые… Батарею вывели — миллион стоит. Мы еще поклюем.

— Ваш снаряд пуд весит. Такой клюнет.

— Да, ребята, отощали вы, заголодались, но воевать все одно надо.

Станица казалась полупустой. Жители копошились во дворах, огородах, копали ямы и охапками сносили к ним пожитки; у всех свои заботы, и только батарея по-прежнему стояла на опустевшей улице, приткнувшись к саманным стенам сараев. Артиллеристы бродили от машины к машине. Каждому было не по себе: болезненно воспринимались двусмысленные намеки проходивших мимо солдат. Пожилой пехотинец, потный и усталый, подошел к Хвастанцеву:

— К кому же вы теперь принадлежите?

Хвастанцев ответил серьезно:

— Пехоте мы принадлежим. Тебе, солдат.

— Мое — на мне. — И солдат зашагал, направляясь в степь, где лежал рубеж обороны, куда шло много солдат.

Батарейцам казалось, что они совершили подвиг — спасли орудия, сберегли себя, и потому упреки солдат-пехотинцев воспринимали с обидой.

— Строгая жизнь начинается, Петя. — Хвастанцев подсел к Тасееву.

— Она давно такая. Просто мы немного отвыкли от боев.

Хвастанцев лег рядом с разведчиком, повернулся к нему и шепотом стал рассказывать о своих думах, словно они составляли секрет:

— У кого искать прощения за наш отход? Кто будет прощать? Никто. Виноваты мы сами. Все виноваты.

Тасееву эти слова были не по душе. Он любил в человеке его дела. Хвастанцев много сделал для батареи, и теперь ни к чему были эти, хоть и справедливые, признания. Скорее бы определили батарею на фронт.

— Миша, как думаешь, где воевать будем?

Батарее было приказано направиться в Сталинград, где собирались разрозненные подразделения и формировались новые части. Гаубицы нуждались в ремонте, люди — в отдыхе, но то, что гаубичников не поставили сразу в строй, взволновало и обидело всех, начиная от комбата и кончая рядовым. Одно лишь смягчило тягостное настроение — возможность найти свою дивизию, под знаменем которой начинали войну, в рядах которой отстаивали Донбасс, сражались на берегах Северного Донца.

Агренков догадывался о том, что ожидает батарею: материальную часть направят в ремонт, артиллеристов — на пересыльный пункт. Комбат еще не объявил батарейцам о том, что их ожидает в Сталинграде. У него была дерзкая мысль — произвести ремонт орудий своими силами, остановившись где-нибудь в степной балке дня на два. Но из этого ничего не выходило. Не было ни запасных частей, ни оборудования.

Из Перелазовской выбрались на рассвете. Полевая дорога за станицей была закрыта серой пылью; по ней всю ночь в оба конца беспрерывно двигались машины. Стояло сухое августовское утро, без росы, без облачка в небе. Патрульные, стоявшие около земляных укрытий, несколько раз задерживали батарею, приказывая соблюдать между машинами 50-метровый интервал.

Над степью, в желто-пыльном небе, ревели немецкие самолеты. А наши, не задерживаясь, пролетали на запад, к фронту. Немецкие хищники яростно обстреливали из пулеметов прошлогодние копны, шалаши чабанов, одинокие деревца.

Появление днем на степной дороге целой батареи было дерзостью. Агренков спешил в Сталинград, но прибыть туда за эти сутки не удалось. Уходя от «мессершмиттов», батарея свернула в балку. Машины и орудия закрыли сетками камуфляжа.

Как ни была обожжена огнем войны степь, как ни были пустынны ее дороги, она все-таки жила. Балками и оврагами к Дону двигались свежие войска. Мимо батареи, тяжело оседая в пепельный глинозем, проползли танки. Башни машин устланы травой, из открытых люков топорщились снопы ковыля. Броня танков новая, без царапин и вмятин.

Вслед за колонной танков трусила пара рыжих коней, запряженных в походную кухню.

Ездовой, стоя на оглоблях, высматривал путь, норовя обогнать машины, и стоило им замедлить ход, как ездовой, гикнув на лошадей, гнал их в обгон.

Все, что происходило вокруг, в балке, в степи, для артиллеристов было новым, волнующим. Несмотря на то, что фронт уже подходил к Сталинграду, Хвастанцев не ощущал тревоги и неорганизованности. Чья-то железная воля управляла каждым человеком. Вот они, гаубичники, не посланы в бой, хотя каждый из них желал этого. Значит, рассчитаны силы.

Поделившись такими мыслями с товарищами, Хвастанцев, вспомнив недавнее прошлое, сказал:

— А помнишь день, когда мы собирались взрывать гаубицы? Не буду скрывать, мне тогда страшно стало.

— А теперь не страшно?

Петраковский, который будто не слушал этого разговора, вдруг крикнул:

— Смотрите, смотрите!

С высоты, свистя и воя, пикировал немецкий истребитель, под ним была пустынная дорога, без облачка пыли. На ней стоял человек и смотрел на самолет. Человек вдруг резко сорвался с места и побежал не в сторону балки, до которой было не меньше 300 метров, а навстречу самолету. «Мессер» пронесся над ним, обстрелял и снова взмыл вверх. Человек поднялся и затрусил к балке. Быстро двигаться ему мешал большой сверток бумаги.

Нельзя сказать, что человек просто убегал, нет, он, свернув с дороги, переполз открытые места, затаивался в траве, а когда самолет взмывал вверх — поднимался и бежал, сколько мог. И вот он в балке.

— Живем, хлопцы! — крикнул он со злостью и подошел к артиллеристам. — Огонек будет?

Солдат положил сверток — это были газеты, — оторвал на папироску клочок бумаги. Над правой его бровью кровоточила ранка. Не докурив, солдат заспешил.

— Мне до той балочки. Газеты свежие надо поскорее доставить.

Чем ближе к Волге, тем круче увалы и шире зеленые балки. По их склонам стоят серебряные тополя, застывшие в тихом воздухе степного утра.

Вот и Сталинград…

Остановилась головная машина. Шоферы выключили моторы. Батарейцы, забравшись на крыши кабин, жадно оглядывали город, но глаз не охватывал его махины. Увитый синеватым туманом, озаренный широкими лучами солнца, он был красив своей особенной, волжской красотой. Дымили заводы. Ярко серебрилась Волга. Глядя в верховья, представлялось, что река каким-то чудесным образом поднялась над крышами домов. С высоты перекатов она стекала вниз, пряталась под каменные стены города и снова разливалась за изгибом — там начинался широкий астраханский плес. Низину заречья захлестнул туман, и только далеко на востоке чуть виднелись курганы.

На своем пути от Северного Донца батарейцы впервые увидели большой город: не думалось бывать в нем, а довелось. Солдаты отряхнули пыль с гимнастерок, разгладили пилотки. Хвастанцев почистил козырек фуражки, подтянул поясной ремень.

Въехали в город. На улицах сталинградцы рыли и копали щели и окопчики. Рогатки «ежей», сваренные из обрубков рельс и металлических балок, стояли наготове у поворотов. В фундаментах угловых домов — пробиты пулеметные амбразуры, а там, где не было каменных стен, стояли стальные колпаки огневых точек. Вот он какой, Сталинград! Люди в спецовках, будничных костюмах, с чемоданчиками и узелками в руках торопливо шагали к трамвайным остановкам. На гаубичную батарею почти никто не обращал внимания: город привык к войскам и сам становился военным лагерем.

На зенитной батарее ударили сигнал воздушной тревоги, и откуда-то издалека по каналам городских улиц прокатилась тяжелая взрывная волна. Часто, со звонким треском ударили зенитки. Опустела площадь. Батарея и солдаты Агренкова укрылись под густыми кронами кленов.

— Товарищи, — сказал Агренков, — вот и Волга. Мы в Сталинграде. Он сейчас под огнем. Третья гаубичная батарея в боях за этот город должна показать себя.

После отбоя артиллеристы сели в машины, и батарея медленно потянулась по городу.

Батарея остановилась недалеко от штаба округа на площади Павших борцов. Благодаря случайной встрече с однополчанином — офицером Снегур комбату Агренкову удалось избежать разговоров в штабе округа, мытарств с людьми на пересыльном пункте. Полк, оказалось, стоит юго-западнее Сталинграда, в степном селе Дубовый Овраг. Однополчанин предложил немного подождать.

— Закончу хозяйственные дела, и тогда направимся к себе, — сказал он.

— Слушай, — возразил Агренков, — я не один. Со мной вся батарея.

— Батарея?..

— И машины, и гаубицы, и люди. Командиры орудий — Жуков, Романенко, Хвастанцев и все солдаты со мной.

Снегур побежал к людям. Он здоровался и обнимал солдат…

Батарея тронулась за город.

В Дубовом Овраге повторилось почти то же, что и в станице Перелазовской. У околицы села, возле деревянного шлагбаума, стоял автоматчик. Он вышел навстречу колонне:

— Стой!

Но его грозный окрик потонул в шумных возгласах, которые раздались со всех машин:

— Свои! Третья батарея! Не узнаешь?

— Гаубичники Агренкова!

И по селу разнеслась радостная весть. К околице, навстречу прибывшим, бежали однополчане. Солдаты обнимались и радовались, что снова встретились, что все живы-здоровы и снова будут воевать под знаменем родного полка. Старшина быстро столковался с поварами насчет ужина.

— Погуще, покрепче, хлопцы!

Агренков доложил командиру полка:

— Третья гаубичная батарея легкого артиллерийского пушечного полка прибыла в полном составе.

Командир полка, приземистый, сутуловатый, выслушивая Агренкова, крепился, но в конце концов не выдержал. Он подошел к комбату и обнял его. А потом, успокоившись, начал расспрашивать Агренкова о людях. Но комбат ждал вопросов о технике, гаубицах. Наконец, он услышал то, чего больше всего ждал:

— Внушите солдатам, что мы с этих рубежей отходить не можем, не имеем права. Есть приказ, который мы называем «Ни шагу назад»…

Батарея расположилась на окраине Дубового Оврага. Полку приказано подготовить технику к бою. Артиллерийский мастер старшина Шальнев с придирчивостью осматривал каналы стволов. Он требовал, чтобы на их поверхности не осталось ни соринки; вместе с командирами орудий проверял работу подъемных механизмов и прицельных приспособлений.

— Скажи, чего ты натуживаешься? — упрекал он наводчика Бабичева. — Подъемный механизм должен за тебя работать. Еще разок промой, смажь, как положено.

Шальнев окликнул командира орудия сержанта Хвастанцева.

— Это уже ни на что не похоже, — сказал старшина. — У тебя еще ствол не прочищен и механизм не в порядке.

— Товарищ старшина, в бою пойдет как по маслу, крутну туда-сюда — мгновение. — И, улыбаясь, показал свои широченные ладони с короткими пальцами.

— Ты на свою силу не надейся. Техника точный расчет имеет.

Старшина Шальнев до крайности не любил вольное обращение с материальной частью и упрямство неряшливых принимал как личную обиду. Он никогда не уступал и добивался своего.

Хвастанцев хорошо знал своего старшину и он приказал наводчику разобрать и прочистить поворотный механизм.

Командиры орудий строго проверяли работу своих расчетов. Время, отведенное на ремонт, истекало. Гаубицы собраны, смазаны. Они стоят в тени колхозного амбара, в брезентовых чехлах. Люди коптили стекла фонарей, готовились к ночной стрельбе. Заряжающие и установщики проверяли снаряды, подбирая их по маркам (бронебойные, осколочные, фугасные), чистили суконками гильзы и готовые укладывали под брезент. Не дай боже, кто забудет на открытом месте вычищенный снаряд — старшина хозвзвода Розов моментально окажется здесь. Он, указывая на снаряд, спросит того, кто окажется ближе к нему:

— Это что?

— Снаряд, товарищ гвардии старшина, — скажет один из бойцов.

— Я спрашиваю, что это?

— Так точно, снаряд, — подтвердит другой, а третий просто ответит, что здесь ничего нет, давно все убрано, но старшина остается непоколебимым:

— Начищенный металл блеск дает, — блеск виден с воздуха. На сколько километров?

Батарея! Она породнила всех — командиров и рядовых, свела их в одну семью, где похвалят и побранят, но суровый упрек не ляжет обидой на сердце товарища, а взыскание не вызовет ропота. И дорога одна: со своим строптивым старшиной, придирчивым артмастером.

То, что срок вступления в бой приближался, видели и понимали все. К Сталинграду чаще и чаще прорывались самолеты врага; из-за гребня высот, что в трех километрах на запад от Дубового Оврага, доносился грохот приближающегося фронта. Стало ясно: воевать не на Дону, а стоять в обороне у Волги. Тех, кто возвращался из города, плотно обступали и тревожно спрашивали:

— Что город, эвакуируется?

— Нет…

До 18 августа на ближних подступах юго-западнее Сталинграда, в степях Поволжья, противник активных действий не предпринимал. В степи, около большого села Цаца, хуторов Васильев, Фролово, Сунь-Ардык и ГалунГер стороны вели непрерывную разведку, взаимно прощупывали друг друга огнем. Гвардейская часть, что защищала город с юга, не вводила в дело своих основных сил, сберегая их для решающей встречи. Наши разведывательные группы, продвинувшись вперед, заняли удобные позиции.

Гаубичная батарея была направлена на оборону Райгорода, прикрывать собою волжскую переправу и дорогу на Астрахань. Батарейцы выполняли боевое задание, но жили почти по-лагерному; в установленный час — подъем, физзарядка, завтрак, учебно-боевые тренировки. Но эта размерная жизнь вскоре неожиданно резко оборвалась: батарея 18 августа была по тревоге вызвана в Дубовый Овраг и заняла оборону на южных склонах высоты 87.1, в четырех километрах на северо-восток от села.

Агренков получил приказание поддержать огнем разведгруппу, если будет необходимость в этом. Разведка ушла за совхоз «Приволжский», в сторону станции Тундутово, к хутору Кош, что в балке Кордон. От разведчиков на батарею поступали очень скудные сведения: у хуторка Кош обнаружены четыре закопанных в землю немецких танка, которые охранялись взводом пехоты. Четыре танка на взвод пехоты! Враг силен техникой. Но он не очень надеялся на прочность захваченного рубежа и потому создавал узлы сопротивления, намертво прикапывая танки. За передовыми отрядами укрывались другие танки, артиллерийские и минометные батареи, пехота.

19 августа у хутора Кош было обнаружено уже 40 танков в колонне, увеличилось и число закопанных танков-дотов. Враг готовился к атаке. Всего десяток километров отделял немцев от широкой грейдерной дороги на Сталинград.

Фронт, вопреки усилиям наших солдат, продолжал понемногу отодвигаться к Волге. Горизонт на запад закрыт высотами. Они крутым порогом поднимаются над равниной степного Приволжья.

Противник, выйдя к последней гряде степных холмов, готовился к сосредоточенному удару на Сталинград с юга, через Сарепту, Красноармейск, Бекетовку.

…Августовской ночью третья гаубичная батарея спешно сменила огневые позиции и вышла в указанный ей район обороны. Не зажигая фонарика, комбат и разведчик сержант Тасеев ощупью находили колышки, которыми были отмечены позиции орудий, указывали их расчетам. И в степи сразу же закипела работа. Комбат установил жесткий срок: за ночь оборудовать на каждое орудие по три позиции — одну основную, две запасных. За лопаты взялись и командиры орудий.

От сухой земли поднималась душная пыль; она теснила дыхание, но нельзя оторваться от лопаты, нельзя курить, нельзя медлить.

Ракеты — вестники переднего края. Вчера их еще не было заметно, а сегодня они горят по всему небу. Если в воздухе ракета — близок враг. Надо ничем не выдать себя. Если гаубицы ставят на прямую наводку, то в далекие ракеты не верь.

Утро открыло артиллеристам широкую балку, которая, разрезая гряду высот, выходила на равнину, по которой, вернее всего, пойдут танки противника. Здесь негде укрыться; здесь все просматривается и простреливается; здесь виден каждый бугорок, и ничто не может проскользнуть по балке незамеченным. Здесь и был сосредоточен артиллерийский полк. Батареи полка, расположившись на узком фронте, стали на прямую наводку. Они были размещены поэшелонно в глубину, заперев собой выход из балки.

В створе батареи лежало скошенное ячменное поле. По нему пробежала жнейка, и поле ощетинилось жесткой стерней. Снопы уложены в прикладки, подъезжай и вези их на ток, к молотилкам. Возле копен окапывались пехотинцы, поставив перед собой ячменные снопы.

Батарея стояла наготове, орудия грозно торчали из-под сеток в пустое поле. Томительное бездействие изнуряло солдат. Наводчик Бабичев, вплетая пучки ячменя в маскировочную сетку, недовольно сказал:

— Сколько можно ждать? Мы — гаубичники. Разве мы не били немцев с закрытых позиций?

Бой начался совсем близко, где-то за высотами, и огонь гаубиц мог оказать серьезную помощь, но батереям приказано молчать.

Сержант Хвастанцев только что вернулся от комбата с наблюдательного пункта, где, как и в расчетах, была та же настороженность. С холма НП Хвастанцев видел степь в желтых пажитях, в копнах убранного хлеба. Агренков, показывая сержанту на эту равнину, говорил:

— Здесь — крепость.

По степи вдоль грейдера стояли артиллерийские батареи, укрытые сетками, снопами хлеба. Гаубичная батарея замыкала собой боевой порядок артиллерийского полка, была последним огневым забором на прямом пути в Сталинград.

— Бабичев, — остановил Хвастанцев наводчика, — сегодня от нас с тобой требуется очень мало: не пропустить через эту балку врага. Фронт велик, а солдат отвечает за свою позицию. Давай подумаем кое о чем.

Они легли на бруствер и, просматривая полосу вероятного обстрела, заметили копну снопов, которая закрывала обзор в южной части балки.

— Вечером же убрать, — сказал Бабичев.

— Слушаюсь.

— Вот это поле мы не сдадим врагу, — проговорил Хвастанцев, указывая рукой на полосу ячменной пажити, лежащей между курганами. Поле вдали замыкалось грядой высот. Крестцы копен выстроились в ряд один за другим. Легкие белые паутины проносятся в воздухе, обмотали выставленную вперед вешку, набились в маскировочную сетку.

«Не сдадим» — значит, батарея будет жить, воевать и он, Михаил Хвастанцев, дождется наступления. «Почему же, сержант, разве это поле самое богатое и красивое и без него нельзя жить? Да, нельзя — „Ни шагу назад“. Пусть это самое обыкновенное поле колхозное станет землей, по которой враг не пройдет, а если ступит— умрет».

Слева на кургане, где НП батареи, старший сержант Петраковский вырыл окопчик для телефонной станции, рядом в щели у стереотрубы — разведчик Тасеев. Орудия, наблюдатели, мины — по всей степи.

Люди окопались, замаскировались, приготовились к смертельному бою.

Ночью бой за высотками затих. Оттуда везли раненых; солдаты, которые могли двигаться без помощи других, шли медленно, делая частые остановки.

Враг наседал, пополняя растрепанные части свежими силами и новой техникой. За совхозом «Приволжский» уже сосредоточились ударные танковые части. Самолеты непрерывно кружились над степью, высматривая боевые порядки советских частей. Трудно сидеть в окопе, лежать под камуфляжем, глядеть на самолеты врага и думать: «Заметил или нет? Убьет или не убьет?»

Агренков, выбирая место для командного наблюдательного пункта, мало думал о его защите или безопасности. Это часто бывала огневая позиция.

Сержант Хвастанцев оставался за командира огневого взвода. Агренков доказывал в штабе дивизиона целесообразность подобного положения. Комбату сержант нравился. И Агренкову пошли навстречу. Хвастанцева не заменили, к тому же он был человеком грамотным, храбрым, умелым и расторопным.

У орудия, под сеткой камуфляжа, как бывает на прямой наводке, люди ведут себя зорко и настороженно. Через каждые пять минут раздаются звонки телефона — Петраковский проверяет линию, выставленный за наблюдателя наводчик Бабичев почти непрерывно выкрикивал: «Воздух!» Серые тени от сетки и пучков ячменя мягко лежали на артиллеристах. Заденет степной ветер маскировочную сетку, и тени запляшут. На бреющем полете с ревом пронесся «мессер». Из-за высот наплывал рокот боя.

Батарея молчала весь день. Солдаты начали писать письма.

Бабичев писал: «Мы стоим среди поля. Хлеб убран. Это поле наше и будет нашим. С минуты на минуту ждем боя».

Бабичев показал письмо Хвастанцеву. Тот, прочитав, сказал:

— Ты прав. Поле вечно будет нашим…

Так и стали пологую балку сталинградской степи называть «нашим полем». На картах оно значилось под названием Голодной балки.

«Наше поле»… Хвастанцев еще раз оглядел ячменное жнивье.

— Товарищи, — с волнением обратился он к бойцам, — скоро будет бой. Будем стоять насмерть!

…Агренков был предупрежден из штаба полка, что полк уже вступил в бой, что надо ждать, прежде всего, немецких танков, и они могут появиться неожиданно.

До 20 августа в районе совхоза «Приволжский» было подбито и уничтожено 15 танков, но у немцев их сотни, снабженных огнеприпасами и заправленных горючим до самого Сталинграда. Несмотря на всю поспешность занятия нашими войсками обороны юго-западнее Сталинграда, она на широком фронте оказалась стойкой и непоколебимой, что вынуждало врага распылять свои силы.

Артиллерийские батареи с часу на час густели в степи. Агренкову становилась все яснее обстановка предстоящего боя. Среди равнины таилась та сила, которая должна остановить врага. На пути к Сталинграду вставал суровый артиллерийский заслон. Грохот воздушной бомбежки уже доносился от Дубового Оврага и Малых Чапурников, а над равниной — ни вспышки, ни выстрела, ни дымка. Равнина молчала.

Полоса обстрела… Хвастанцев по едва заметным приметам разделил ее на шесть секторов. Шесть залпов. Будут ли они все точными? Крейсерская скорость танка в условиях боя незначительна. Это хорошо. И он рассчитывал на наивысшую плотность и меткость огня.

В расчет приполз артмастер старшина Шальнев. Он осмотрел пушку, снаряды.

— Гаубица не откажет, — сказал он. — Потрудились хорошо — мозолей полная горсть у каждого.

Он говорил с простой сердечностью, в которой была уверенность человека в силе своего труда.

— Я согласен, товарищ гвардии старшина, — отозвался наводчик Бабичев, — но на всякий случай подготовили вторую…

Его прервали. Пришло то, чего ждали, к чему готовились. Телефонист передал приказ комбата:

— К бою!..

— К бою! — повторили командиры орудий, и, глянув вперед, Хвастанцев увидел за поворотом балки угловатые коробки вражеских танков. Они показались внезапно. Танки стояли за изгибом, готовясь к выходу на равнину.

Агренков приказал по телефону:

— Без моей команды не стрелять. Каждый снаряд класть в цель. Сохранить маскировку.

А танки, покачивая дулами орудий, медленно ползли в полосе огня гаубичной батареи. Артиллерия молчала. Наводчик Бабичев уже не раз ловил в перекрестке панорамы то одну, то другую машину, но команды к стрельбе не поступало.

Сержант Хвастанцев держал край маскировочной сетки, готовый мгновенно откинуть ее для стрельбы из орудия. Его батарея стояла в последнем уступе боевых порядков полка. Он знал, что десятки орудий нацелены на вражеские танки.

Танки двигались все так же медленно, не доверяя степной тишине, осторожно ощупывая сухую, окаменевшую землю. Они выходили на равнину, останавливались и принимали пехотный десант. Самый удобный момент для огня батареи, но над ней кружились «мессершмитты» и где-то в высоте назойливо подвывал самолет-корректировщик. Хвастанцев понимал, что обнаружить себя в такую минуту — значит попасть под удар с воздуха.

Немецких танков выползло на равнину до полсотни; к ним подходили новые, за которыми бежали автоматчики.

Танки уже зашли в тыл наблюдательного пункта командира гаубичной батареи.

Неожиданно старший сержант Петраковский доложил Агренкову:

— Гусеницы танков оборвали кабель. Связи со штабом полка нет.

Агренкова прошиб озноб. Он испугался одного и самого главного: одновременный массированный удар может сорваться.

На фланге открыли огонь из сорокапятимиллиметровок. Три вражеских танка мгновенно загорелись. Над равниной поднялись столбы дыма. Агренков решил спешить на батарею. «Всем?» Нет. У солдат-разведчиков и связистов наблюдательного пункта — два противотанковых ружья, гранаты, ручной пулемет. Огнем с фланга они могут отрезать пехоту от машин, смахнуть десантников с брони. Агренков сказал Петраковскому:

— Иду к расчетам.

Поле между огневыми позициями батареи и наблюдательным пунктом заполнилось немецкими танками, к которым подходили автоматчики и садились на броню.

Петраковский и Тасеев молча смотрят на комбата, ждут его приказаний. Агренков снял бинокль, зарядил пистолет, взял гранату.

— Вам оставаться здесь. С ударом гаубиц — открывайте огонь по десанту. Прощайте, друзья.

Тасеев схватил комбата за руку:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, надейтесь на нас. Приказ выполним, не отойдем.

Агренков накинул побуревшую от времени плащ-палатку, сбросил фуражку и, в последний раз окинув взглядом окоп наблюдательного пункта, попрощался с Петраковским и Тасеевым. Выбравшись из окопа, он прилег и внимательно огляделся: «Где батарея?» Артиллеристы так хорошо поставили камуфляж, что различить среди жнивья и разваленных копен орудия было нелегко. Но главное: как пробраться через боевой порядок немецких танков? Там, видимо, отдана какая-то команда: десант покинул головные машины, а их люки стали закрываться. Перед Агренковым оказались глухие, крепко задраенные танки. Он встал, зашагал к ним. С наблюдательного пункта с тревогой следили за каждым шагом комбата. Успеет ли он достигнуть гаубиц раньше, чем тронутся танки? Пойдут немецкие машины, Хвастанцев залпом ударит по ним, и комбат пропал.

Агренков, сжимая под плащ-палаткой пистолет и гранату, проходит мимо неподвижных танков. Один из них, пробуя мотор, обдал отработанным газом. Из люка головной машины высунулся немецкий танкист, потный и распаренный. Он крикнул что-то и сразу же юркнул вниз. Агренкова немцы приняли за своего, и комбат, миновав танки, зашагал веселее. Еще пятьсот метров — и он на батарее! Полусогнувшись, комбат побежал по ячменному полю. Позади раздались выстрелы из автоматов. Агренков свернул влево. Он оглянулся на немецкие танки, теперь выравнивавшиеся в боевой строй.

Левее, не умолкая, грохотал бой; вспыхнула горячая перестрелка за островерхим курганом; позади всех стреляют из автоматов, но пули, к счастью, пролетают не очень густо.

Агренков на батарее. Он упал на бруствер у гаубицы Хвастанцева.

— Товарищ комбат!

Агренков резко махнул вниз рукой, и тотчас три выстрела разорвали тишину равнины. На правофланговом немецком танке вздрогнула и поползла башня. Это удар гаубицы сержанта Жукова. Точно ударили и Хвастанцев с Романенко. Первый залп — и в дыму три вражеских танка. Враг открыл огонь.

Две сотни танков на два километра! Сержант Хвастанцев беспокоился об одном: выдержат ли гаубицы? Артиллеристы работали у машин. Они уже подожгли и разорвали не один и не два немецких танка. Огонь и дым заволакивали ячменное поле.

Дымная туча закрывала задние танки, и оттуда немцы не видели батарею, да и гаубичники потеряли цели, но они продолжали стрелять в смрадное пожарище. Немцы отвечали шквальным огнем. Снаряды рвались на огневых позициях батареи, в промежутках между гаубицами, но и по тому, как метались эти разрывы с одного места на другое, батарейцам было понятно: враг не видит батарею, стреляет без корректировки.

Это смятение среди немецких танков особенно хорошо видели с наблюдательного пункта Петраковский и Тасеев. Они убрали на дно окопчика аппараты и приборы, приготовясь к бою. Оставшись на клочке земли, резко выступавшем в сторону вражеского расположения, Петраковский и Тасеев зорко наблюдали за танками. Когда головные машины запылали от первых же залпов, задние танки попытались было обойти костры пылающего металла, но сами попали под прицельный огонь. Десантники-автоматчики, спрыгнув с брони, отбежали от машин и залегли.

— Тасеев, — окликнул Петраковский, — ударим с фланга.

На серо-желтой стерне, за курганом, лежали немецкие автоматчики. Они ждали, что вот-вот наша артиллерия будет уничтожена и танки пройдут. Два ручных пулемета Тасеева и Петраковского заработали одновременно. Автоматчики побежали назад.

В ровике комбата, прижавшись к ручному пулемету, стоял незнакомый солдат. Откуда? Кто такой? Подкрепление пришло? Вокруг НП гаубичной батареи окапывались пехотинцы; степной холм превращался в маленькую полевую крепость. Люди, услышав выстрелы, шли сюда. Надо укреплять. Тасеев начал пробивать ход сообщения в ровик комбата, где сейчас стоял незнакомый ручной пулеметчик. Тасеев пробрался к нему.

— Жив?

— Как видишь. Плечо немного поотшибло.

Тасеев, глянув на пулеметчика, подумал:

«Старый и лысый, из счетоводов, наверно».

— Почему без напарника, папаша?

— Убило. Письмо оставил. Письмо-то заветное. А знаешь, я совсем оробел. Вижу, танки скопом лезут, да вот окоп готовый приметил. Чей окоп-то?

— Комбата, мы гаубичники.

Приполз и Петраковский.

— Испортили НП, — сказал он, — новый рыть придется.

— Встретить нечем, а пропускать нельзя. Тасеев, оставайся здесь, а я пойду. Комбат приказал не пропускать. Батарея не пропустила, а мы что же?..

Петраковский с противотанковыми гранатами выполз наверх.

— Тасеев и ты, отец, десантников сгоните, а я пошел.

Тасеев видит, как Петраковский ползет по склону. Вот он оглянулся и резко свернул в сторону.

— Начнем, отец, — крикнул Тасеев и приник к пулемету, наводя его в башню танка. Ее густо облепили немецкие солдаты. «Тут и рассеивать не надо». — И, не выжидая, нажал на спусковой крючок. Немцев, как мух, сдунуло на землю, и они скрылись позади танка. Машина шла медленно, подымаясь к кургану. Вслед за ней двигалась другая, без десанта, и стреляла с коротких остановок. «На таран идут. Петраковскому не справиться одному». Тасеев с пулеметом поднялся из окопа и, крикнув соседу: «Огонька поддай!»— пошел вслед за Петраковским. Вот он за шапкой перекати-поля затаился, а в пятнадцати метрах — немцы прижались к земле. Зайдя с фланга, Тасеев дал по немцам длинную очередь. Фашисты поднялись и побежали назад. Тасеев проводил их огнем.

Встал Петраковский. Он размахнулся и метнул гранату под танк, а Тасеев подорвал второй танк. Теперь бы в окоп, занять оборону. Но кругом — ровное поле. Немцы выползают из дыма черные от копоти и пыли. Тасеев пугнул их из своего пулемета.

Колонна танков противника, потеряв десятка полтора головных машин, попятилась назад, укрылась в дыму. Тасеев хорошо видел все это.

Артиллеристы видели, что первая атака врага расстроена, но враг, сберегая силы, избегая лишних потерь, несколько отошел и затаился.

А когда густая завеса дыма укрыла степь, стрелять прицельно было трудно, к гаубицам за наводчиков встали командиры орудий — Хвастанцев, Жуков, Романенко. Комбат сказал им:

— Буду считать каждый снаряд. Подвезти боеприпасы на батарею трудно. Каждый снаряд — в цель.

В воздухе показалось 28 самолетов.

— В укрытие!

У орудий остались только командиры расчетов. Самолеты с одного залета высыпали свой груз кучей. Вихрь огня и пыли, крутясь, промчался по огневым позициям гаубичников. На батарее все умолкло. Первыми очнулись раненые; показалось, что они остались одни. Все глядели на командиров орудий, что лежали под броневыми щитами гаубиц: «Подымутся или нет?» Первым вскочил сержант Романенко:

— Колесо оторвало.

А впереди снова появились немецкие танки. К Хвастанцеву подполз наводчик Бабичев.

— Оглушило меня.

Рядом горели ящики с боеприпасами. Тушить их было некому.

— Становись наводчиком. Бабичев оглох.

Ударило орудие сержанта Жукова: ствол подкинуло вверх, и он грузно упал на землю. На батарее осталась в строю лишь гаубица Хвастанцева. Вокруг него и собрались артиллеристы. Где же комбат? Агренков лежал запорошенный землей. Но вот он встал и начал расстанавливать людей. Бронебойщиков с ПТР поставил по обе стороны гаубицы, остальных отвел за овраг и приказал окапываться там. Батарея принимала новый боевой порядок.

Немецкие танки были в ста метрах. Самолеты отбомбились и улетели. Хвастанцеву трудно стрелять — мешает вражеский огонь. Позади, а затем и впереди орудия рвутся пристрелочные снаряды. «Вилка!» Он чувствует, что сейчас накроют его, и он спешит дать последние выстрелы. Запомнился лишь блеск из орудия вражеского танка. Гаубицу накрыло, а сержанта отбросило. «Вилка, вилка. Отстрелялся я».

— Товарищ комбат, орудий нет, — Хвастанцев выплевывал землю. — Товарищ комбат…

Танки беспрепятственно вползали в стволы умолкшей гаубичной батареи.

Артиллеристы окапывались за оврагом.

— Сержант Хвастанцев, — говорит комбат, — бери бронебойку. В помощь тебе — Романенко.

Хвастанцев с противотанковым ружьем расположился рядом с разбитой гаубицей. Он видел, как три танка шли на разбитую гаубицу.

Романенко подал Хвастанцеву бронебойный патрон:

— Бей по головному.

— Все они тут головные.

Пули высекали на броне танка искры, но машина шла. «Ведь попадаю же, попадаю», — злился Хвастанцев.

Со второго танка заметили окопавшихся артиллеристов, и пушка повернулась на них. Агренков передал Хвастанцеву:

— Ударить по второму танку.

Сержант ответил:

— Сейчас, закончу с этим.

Еще два выстрела. Пули наконец прожгли броню, машина загорелась и закрутилась, а потом ошалело понеслась в неопределенном направлении.

Танк, что наводил пушку в артиллеристов, отпрянул в сторону, но Хвастанцев успел ударить его по каткам. Лента гусеницы вырвалась из-под машины и плашмя ударилась о землю. Танк остановился в полусотне метров от Хвастанцева. Хвастанцев еще раз выстрелил, стараясь попасть под башню. Перед ним уже горело четыре танка, но стрелять было нечем.

— Романенко, ступай на запасную.

— Пойдем вместе.

— Прикрывать буду.

Хвастанцев остался один около своей гаубицы.

У него последний патрон. Хвастанцев бережет его для последнего выстрела. А немецкий танк уже подполз к гаубице, наступил на ее стальное тело гусеницей, развернулся, размял колеса. Щелкнул боек бронебойки, но напрасно — патроны кончились. А танк был совсем рядом. Он утюжил огневую позицию разбитого орудия, заваливая землей ровики. Хвастанцев вскочил на колени, поднял гранаты и кинул их под танк.

Сержант, подорвав танк, убил и себя: гранаты разорвались рядом.

С запасных позиций батарейцы видели, как погиб Михаил Хвастанцев; через его рубеж враг не прошел.

Поднялся из окопчиков наводчик гаубицы комсомолец Бабичев. Он пошел навстречу танкам. Раненный, истекая кровью, Бабичев подполз к машине и подорвал ее гранатой.

Батарейцы продолжали сражаться. Они прочно удерживали свой рубеж, оросив его кровью павших смертью храбрых.

Враг был остановлен.

Танки на Сталинград не прошли…