Русское солнце

19

Солнце, солнце, — затерялось солнце в этом лесу, проткнули его насквозь старые черные елки. До земли доставали только солнечные брызги и исчезали, вдребезги разбиваясь о черные пни.

— Дед, деда… — Борька, внук Ельцина, дернул его за рукав, — Бог есть?

— Не знаю, слушай, — честно ответил Ельцин. — Ха-чу, штоб был.

— Дед, а если Бог есть, он на каком языке говорит?

— Ну… в России говорит по-русски, как еще?

— А в Америке?

— В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю… сам спросишь.

Борька опешил:

— А ты с ним знаком, да?

— Я со всеми знаком, — хитро прищурился Ельцин. — А с ним — самые дружеские отношения.

— Деда, — Борька еле поспевал за Ельциным, ухватив его за палец, — если Бог есть, тогда ты — зачем?

— Как это за-чем? Я — ш-шоб управлять.

— А Бог?

— Он контролирует.

— Тебя?

— И меня, понимашь, тоже.

— Дед, — Борька скакал рядом, — а зачем тебя контролировать? Ты что — вор?

— Почему я вор? — опешил Ельцин.

— Как это почему? Вон у тебя охрана какая…

…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что есть у него тайная мечта. Больше всего на свете Ельцин хотел, чтобы здесь, в Москве, народ сам, по своей собственной воле поставил бы ему памятник. Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник — это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну партийного съезда свой партбилет, покаяние тех, кто просто не понимал его и не верил ему, будущему Президенту России.

Ельцин — освободитель; памятник как признание, которого ему так не хватает сейчас! Его победа — уже на века.

— Пойдем, Борька, домой. Холодно уже.

— Дед, а охрана это твои слуги?

— Почему слуги? Они — мои друзья.

— А чего ты на них орешь?

— Я ору?

— Ну не я же… — Борька недовольно посмотрел на Ельцина.

— А ш-шоб знали.

— Они не знают, что ты Президент? — охнул Борька.

— Ну… — Ельцин остановился, — ну… шоб не забывали!

— А забывают?..

— Нет, ну… пусть помнят, значит…

Ветер размахнулся и налетел на старые сосны. Они обиженно вздрогнули, затрещали — из последних сил.

Поразительная особенность Ельцина резко, на полуслове обрывать любые, даже серьезные разговоры, была невыносимой; он отключался и замолкал, предлагая — всем — подождать, пока он. Президент, обдумает свои мысли. Ждать приходилось долго. На самом деле Ельцин с детства, ещё с Урала привык к мысли, что его никто не любит; у Ельцина никогда, даже в школе, во дворе, где он жил, не было друзей. Все сторонились молчаливого, угрюмого парня, который имел такой вид, будто хотел съездить кому-нибудь по шее…

Именно потому, что Ельцин раз и навсегда уверил себя, что его никто не любит, он и к людям привык относиться без любви — ко всем.

Когда Ельцин в чем-то сомневался (неважно в чем), с ним было можно и нужно спорить. Но если Ельцин уже принял какое-то решение — все, конец: он становился упрям и тяжел.

«Готовьте предложения» — любимая фраза Ельцина, если он не знал, как ему быть.

«Я так решил!» — к Президенту возвращалось его достоинство.

Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на двенадцать часов дня.

Ельцин решил говорить правду.

На самом деле, конечно, он побаивался своих генералов (он всегда побаивался генералов), но интуиция говорила Ельцину, что они боятся его ещё больше, чем он.

А вот Баранникову Президент верил. Ельцина забавляло, что у Баранникова в его присутствии часто отнимался язык. Ельцин любил людей, которые его боятся, с ними он чувствовал себя увереннее. Он медленно поднялся по ступенькам большого каменного дома, открыл дверь. Первым вскочил Грачев, валявшийся в кресле:

— Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!

Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «Смирно!» застыли Баранников и Шапошников: они играли в шашки.

— Пошли на улицу, — сказал Ельцин. — Там поговорим.

Ельцин всегда боялся «жучков». Победив на выборах, он сразу поинтересовался «Особой папкой» — секретным архивом Генсеков ЦК и руководителей КГБ. Ельцин знал, что на самом деле никакой «папки» нет, что это именно архив: десятки тысяч документов, хранящихся в сейфах нового здания ЦК на Старой площади.

Валерий Иванович Болдин, приставленный к «папке» ещё Андроповым, горячо уверял Президента России, что он получит любые «грифы» — какие пожелает.

Скоро выяснилось, что «гриф» с его Успенскими дачами в «папке» отсутствует, хотя эта история, Ельцин знал, обсуждалась на Политбюро. Горбачев, хитрец, сделал тогда хорошую мину при плохой игре — предложил забыть про пруд (Бакатин доложил все как есть) и дать Ельцину возможность публично изложить свою версию — совершенно дурацкую…

Нет, не принесли. Болдин предложил запросить архив МВД. Тогда Ельцин, сам не зная зачем, заказал «дело Хрущева».

Перелистывая огромный том документов, Ельцин наткнулся на стенограмму нравоучительной беседы, которую провел с Никитой Сергеевичем бывший латышский стрелок, член Политбюро и Председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Арвид Янович Пельше. Здесь же, в «папке», было сообщение от резидента КГБ в Вашингтоне: Сергей Хрущев передал в нью-йоркское издательство магнитофонные записи мемуаров Хрущева.

Расшифровать и перевести их на английский было поручено выпускнику Гаварда Строубу Тэлботу — через четверть века он станет крупнейшим в США специалистом по России.

Пельше должен был объяснить Хрущеву, что его мемуары наносят урон Советскому Союзу.

Зная буйный характер бывшего Генсека, Арвид Янович решил — на всякий случай — зайти издалека, напомнить Хрущеву его заслуги перед партией и страной. Никита Сергеевич расчувствовался: «Вишь, товарищ Пельш, скок-ка я для Лени и Коли, Коли Подгорного, засранцев этих, добра сделал! Лучше б я тебя на Президиум поставил — вот… клянусь! Ведь они, пидорасы, чем мне ответили? Чем, товарищ Пельш-ш, я тебя спрашиваю! „Жучки“ на даче понатыкали! В сортире „жучок“ поставили, и не один, а целых три, деньги народные не жалеют! Зачем в сортире, ты мне прямо скажи, пердёж подслушивать?!.»

Стенографистки — люди точные. Все записали слово в слово. Материалы «папки» не редактировались: когда говорил член Политбюро, и тем более Генсек, говорил как бы Господь Бог.

Ельцин утром сказал Коржакову, что в лес они уйдут одни, без охраны. Моросил дождь, тучи доставали до земли. Теперь Ельцин выглядывал пенек, чтобы присесть, но чистые пни не находились, а скамейки здесь, в Завидово, были только у корпусов. Так распорядился Леонид Ильич Брежнев — ну какая это, к черту, охота, если в лесу асфальт!

Ельцин шел очень быстро, за ним успевал только Грачев.

— Я, Пал Сергеич, здесь сяду, — Ельцин кивнул на упавшую березу. — Вы тоже, значит, устраивайтесь!

Береза была почти сухая.

— Я мигом, мигом… Борис Николаевич, — заторопился Грачев. — Разрешите?

Ельцин поднял глаза:

— Вы куда, Пал Сергеич? Я што-то не понял.

Подошли Баранников и Шапошников, а Коржаков, как полагается, держался поодаль.

— Стульчики прихвачу, Борис Николаевич. По-походному.

— А, по-походному…

Ельцин сел на березу и вытянул ноги.

— Давайте! — кивнул он Грачеву. — Стульчики!

Грачев прогалопировал в сторону дома.

— Ну, — Ельцин посмотрел на Баранникова, — что в стране?

— По моей линии, — Баранников сделал шаг вперед, — все спокойно, Борис Николаевич.

Дождь становился сильнее. Коржаков раскрыл зонт и встал над Ельциным, как часовой.

— В трех округах, — тихо сказал Шапошников, — продовольствия на два-три дня. Уральско-Приволжский, Киевский, Читинский и — Северный флот.

— А потом?

— Одному богу известно, что будет потом, Борис Николаевич.

— А Горбачеву?

— На прошлой неделе я отправил докладную.

— Не справляется Горбачев, — сказал Ельцин.

— Так точно! — согласился Баранников.

Ельцин отвернулся. Он смотрел куда-то в сторону и тяжело дышал.

«Президент не любит разговаривать, — вдруг понял Шапошников. — Он умеет задавать вопросы и умеет отвечать, а разговаривать — нет, не любит…»

На дорожке показался Грачев: за его спиной адъютанты катили огромную шину от грузовика, судя по всему — КамАЗа, поддерживая это чудище с двух сторон.

— В гараже нашел, — сообщил Грачев. — До корпусов-то далеко…

— Начнем беседу, — сказал Ельцин. — Еще раз здравствуйте.

Колесо упало на землю, генералы разодрали старую «Правду», принесенную Грачевым, и уселись — как воробьи на жердочке — перед Президентом Российской Федерации.

— Сами знаете… какая ситуация в стране, — медленно начал Ельцин. — И в армии. Плохая ситуация. Народ… страдает, — Ельцин поднял указательный палец. — После ГКЧП, когда Горбачев в Форосе им, деятелям этим… руки пожал, республики, все как одна, запрещают у себя КПСС. А что есть КПСС? Это — система. Когда нет фундамента, когда фундамент… взорван, идут центробежные силы. Если Прибалтика ушла, то Гамсахурдиа, понимашь, не понимает, почему Прибалтике — можно, а Грузии — нет. А он как волк, Гамсахурдиа, все норовит… понимашь, — это плохо. Я опасаюсь… имею сведения, што-о… этот процесс перекинется и на Россию, на нас, значит, — вот так… друзья!

— Не перекинется, Борис Николаевич! — уверенно сказал Грачев.

— Не перекинется, правильно, — сказал Ельцин. — Вы садитесь. Я… как Президент… допустить этого не могу. Не дам.

Генералы молчали.

— Решение такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, без Союза мы — никто, значит, давайте создавать новый союз, честный и хороший… настоящий… ш-штоб все у нас было как у людей, главное — с порядочным руководителем. Для начала такой союз должен стать союзом трех славянских государств. А уже на следующем этапе — все остальные. Славяне, понимаешь, дают старт. И говорят республикам: посторонних нет. Все братья! Создаем союз, где никто не наступает друг на друга, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология…

Ельцин, сидящий на старой березе, был трогателен и смешон; он с головой погрузился в немыслимую куртку-тулуп, припрятанную, видно, ещё с уральских времен. В Ельцине действительно было что-то комедийное; он напоминал огромного Буратино, резчик приделал ему руки, ноги и даже собрался было поработать над его лицом, но что-то, видимо, его отвлекло, и композиция осталась незаконченной. Вот и получилось, что этот властелин вырвался на белый свет, наводя (особенно в пьяном виде) неподдельный ужас на окружающих.

— Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, — тихо заметил Шапошников, — а армяне, Борис Николаевич, не захотят вернуть Карабах…

— Значит, Рас-сия, понимашь… — Ельцин косо взглянул на Шапошникова, — отправит их на пере-говоры. А вы што, ха-тите… ш-шоб все было как сейчас, ни бе ни ме?

— То есть Россия все равно центр, Борис Николаевич?

— А как? Только центр, понимашь, без Лубянки и… разных там… методов. Это, — Ельцин опять поднял указательный палец, — главное! Раньше, значит, была диктатура силы. А в демократическом государстве будет диктатура совести. Мы, Евгений Иванович, руководители обкомов, зачем в Москву ездили? Деньги клянчить — раз. Планы подкорректировать — два. А теперь Москва это, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья! Надо будет, так прикрикнем, конечно, но это — нормально, потому что армия остается общей, единой, погранвойска — одни, МВД — одно, внешняя политика — одна.

Грачев улыбался, хотя аргументация Президента его не убедила. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже объявляла о выходе из СССР. Объявила — и объявила, дальше-то что? Кто, какая страна или, скажем, международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия на это самого СССР? Уйти нетрудно, только кто с тобой будет после этого разговаривать?

Еще больше, чем Грачев, волновался Баранников, — правда, по другой причине. Со слов Ельцина шеф всесоюзного МВД понял, что Ельцин упраздняет не только Горбачева, но и Лубянку. МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, всегда презиравший, кстати говоря, комитет, сведет роль органов к внешней разведке? Самое главное: что будет с МВД? Кто возглавит?

— Какие возражения? — спросил Ельцин.

Дождь вроде как перестал, но Коржаков так и стоял с огромным зонтом — серьезный и злой.

— Ну? — повторил Ельцин.

— Я долго служил на Западной Украине, — тихо начал Шапошников, — и знаю, Борис Николаевич, как там относятся к русским. Если позиции Москвы ослабнут, вокруг русских начнутся такие пляски, что покрикивать… будем часто.

— Ваши предложения?

— Повременить… пока. И — найти другое решение.

— Какое еще… другое?

— Ну… — Шапошников съежился, — иначе как-то все провернуть…

— А как иначе?

— Я не знаю, — развел руками Шапошников.

— И я не знаю! — сказал Ельцин.

— Трудно будет, — продолжил Шапошников, — построить капитализм в одной, отдельно взятой республике, Борис Николаевич. Мы… мы распадаемся, а везде — рубли. Сначала надо, наверное, русскую валюту ввести…

Ветер с такой силой набросился на деревья, что они почти легли на землю.

— Вам не холодно? — поинтересовался Ельцин.

— Ни капли! — вздрогнул Грачев.

— Тогда сидите, — разрешил Ельцин.

— Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, — вежливо попросил Баранников. — В деталях, пожалуйста.

— Не надо… в деталях; Горбачев, понимаешь, уже… прибегал… ко мне, хотел вас, Евгений Иванович, в отставку.

— Сволочь Горбачев, — сказал Баранников.

— Может, костер развести? — предложил Коржаков. — А, Борис Николаевич?..

— Мне не надо, — буркнул Ельцин.

— Кроме того, Борис Николаевич, — упрямо продолжал Шапошников, — если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто в России, будет примерно… сто пятьдесят миллионов, — верно? Или — ещё меньше. А американцев… с их штатами… двести пятьдесят миллионов.

— Сколько-сколько? — не поверил Ельцин.

— Двести пятьдесят. По численности их армия станет в два раза больше, чем наша, Борис Николаевич. Чтоб был паритет, придется увеличить призыв, — так? А у нас призывать некого, одни калеки, да и доктрина другая — сокращать Вооруженные силы… раз служить некому…

— Товарищ министр, вы не расслышали, — Грачев встал. — Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она… армия… как раз и будет тем фундаментом, на котором мы выстроим новый союз.

— Когда он образуется, Паша, конечно, — спокойно возразил Шапошников. — Но пока… я так понял… союз трех. А я не думаю, что Снегур, например, быстро присоединится к… нам.

— А Назарбаев присоединится, — сказал Ельцин. — Вот увидите.

— Конечно присоединится, — согласился Грачев. — Куда он денется?

— Но… — Ельцин помедлил, — все, шта… говорит маршал Шапошников, все это… правильно. Мы же видим, шта в Прибалтике.

— А если Россия посыплется, Борис Николаевич, русские будут заложниками и в Татарии, и в Якутии, и в Калмыкии — везде! — вскочил Грачев. — Нет, товарищи, план Бориса Николаевича — хороший план. Раньше надо было, я так считаю, — раньше!

Грачев посмотрел на Баранникова. Тот кивнул головой. Ельцин вдруг — тоже кивнул.

— Я, конечно, не политик, — воодушевился Грачев, — я даже… не министр… я простой солдат, десантник, но армия, я уверен, сделает все как надо, в лучшем, так сказать, виде… и все как надо поймет!

— Прибалтика — другое государство, — Баранников смахнул с носа капельку дождя, — а мы, славяне, обязательно разберемся между собой…

— Где разберетесь? — не понял Ельцин.

— Ну в смысле дружбы, Борис Николаевич, — уточнил Грачев. — Виктор Павлович в смысле дружбы говорит…

— Колебаться не надо, — продолжал Баранников. — Кремль для Горбачева — это ловушка. Как у Наполеона… А мы с Борисом Николаевичем… с Кутузовым нашим… — до победы!

Ельцин, закутанный в полурваные тряпки, больше напоминал больную старуху, но аналогия прозвучала внушительно.

— А то Горбачев выдавит нас из Кремля, — закончил Баранников.

— Как? — не понял Грачев. — Зачем выдавит?

— А ты у министра поинтересуйся, какие у него планы! И вообще: Ельцин — Президент и Горбачев — Президент. Зачем нам с тобой два Президента?

— На фиг не нужно, — согласился Грачев.

— Ну, Евгений Иванович, — Ельцин повернулся к Шапошникову, — убедили они… как?

— А я «за», Борис Николаевич. Чего меня убеждать?

— Нет, вы спорьте… если хотите.

Шапошников промолчал. Стало ясно, что дискуссия закончилась.

— Операцию, я считаю, назовем «Колесо», — предложил Баранников. — Лучше не придумаешь!..

— Почему «Колесо»? — удивился Ельцин.

— Мы ж на колесе сидим, Борис Николаевич!

Все засмеялись.

— Я выслушал, — сказал Ельцин, — спасибо. Окончательно, значит, я пока не решил. Но решу. Во вторник плановая встреча в Минске. Будет Леонид Макарович, буду я, конечно… и Шушкевич. Пусть определятся, понимаешь. Што-о лучше — в разбивку… или, значит, единый кулак!

Ельцин облокотился на руку Коржакова, но встал довольно легко.

— Хорошо посидели! — сказал Ельцин. — С пользой.

Генералы были совершенно мокрые.

— Товарищ Президент, какие указания? — спросил Баранников.

— Зачем еще… указания?.. — пожал плечами Ельцин. — Указание одно: м-можно… в баню, шоб… по-русски… — как, Евгений Иванович?

— В баню — это здорово, — широко улыбнулся Шапошников. — В баню, это по-нашему, Борис Николаевич!

Ельцин быстро пошел к корпусам.

Гулять вместе с Ельциным было сущим наказанием, — за ним никто не успевал. Кто-то окрестил шаг Ельцина «поступью Петра Великого»: так же, вприпрыжку, бояре носились, наверное, за могучим русским самодержцем, строителем своей державы.

Шапошников и Грачев побежали следом.

— А летчику — хана, — Коржаков ткнул Баранникова в бок. — Ты это понял?