Русское солнце

20

В приемной Бурбулиса — страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.

— Жора… Жорочка, — слышишь? Люстру зажги. — Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. — Ж-жор-ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!

Недошивин встал и включил свет.

— Жорик, правду говорят, что ты еврей?

— Да счас! Я из Рязани.

— Вот и верь после этого людям… — вздохнула Ирочка. — А что, в Рязани нет евреев?

Алешка залюбовался люстрой. Вот он, «сталинский ампир»: люстра была здоровенной, богатой и — очень красивой.

В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, — подумал Алешка. — Или каждый настоящий коммунист в душе все равно ученик Сталина, а?»

Болтаясь по Кремлю, Алешка чувствовал себя дурак дураком. Ему всегда казалось, что кто-нибудь обязательно выкинет его из приемной. Но когда двери кабинетов открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось в кресле для интервью, Алешка сразу начинал хамить — от страха.

Высокое руководство мгновенно зажималось, принимая его хамство за настоящую журналистику.

Алешка нервничал: уже час дня, а в два тридцать у него интервью с Руцким. Вице-президент сидел в Белом доме, в Кремль Руцкого не пускали.

Недошивин ерзал на стуле:

— Геннадий Эдуардович сейчас освободится… просто через минуточку. Крайне занят… вот. Хотите чай, кофе…

— Спасибо… — Алешка важничал. — Кофе я не очень…

— Мутное не пьете, — Недошивин заулыбался, — как это правильно, Алексей Андреевич! В театре Сатиры был такой артист — Тусузов. Он жил почти сто лет и никогда, даже летом, не уезжал из Москвы. «Знаете, почему я до сих пор не помер? — спрашивал Тусузов. — Во-первых, я ни разу в жизни не обедал дома. Во-вторых, не пил ничего мутного…»

Недошивин засмеялся.

— А молоко? — поинтересовался Алешка.

— Молоко?.. — Недошивин полез в карман за сигаретами. — Оно вроде не мутное, молоко. Оно белое.

— Белое, да… — Алешка кивнул головой.

— Говорят, молоко после сорока… желудок вообще не усваивает, — заметила Ирочка.

— А сыр? — спросил Алешка.

— Там, где молоко, там и сыр.

— Сколько же болезней на свете… — протянул Недошивин.

— Ой, Жорик, не говори…

На столике с телефонами пискнула, наконец, красная кнопка. Алешка что-то хотел сказать, он любил, когда последнее слово оставалось за ним, но Недошивин вскочил:

— Геннадий Эдуардович приглашает! Вот и дождались, слава богу!

Алешка встал. Недошивин любовно сдунул с его свитера белую нитку, взял Алешку за плечи и легонько подтолкнул его к дверям:

— Ни пуха ни пера, Алексей Андреевич!

«Я чё… на подвиг, что ли, иду?» — удивился Алешка.

Он медленно, словно это мина с часами, повернул ручку и легонько толкнул дверь:

— Это я, Геннадий Эдуардович!

Бурбулис всегда, в любую минуту, был спокоен, как вода в стакане.

— Привет, Алеша. Иди сюда.

«Встреча без галстуков», — догадался Алешка.

— Все-таки у Мэрилин лицо совершеннейшей идиотки, — вздохнул Бурбулис и откинул в сторону «Огонек» с фотографией Мэрилин Монро. — Неужто она была любовницей Кеннеди?

Бурбулис встал, сел на диван и показал Алешке место рядом с собой.

— Из женщин, Алеша, я всегда боялся резвых глупышек… Садись, поговорим. Выпьешь чего-нибудь?

— Я не пью, Геннадий Эдуардович.

— Я тоже… — поморщился Бурбулис. — Знаешь, Алеша, что такое демократия? Это, Алеша, строй, который подгоняет робкого и осаждает прыткого.

«Класс! — подумал Алешка. — Интересно, он сам придумал или подсказал кто?»

— Вот ты, Алеша, умный и способный человек; нашу беседу я по-прежнему считаю своим самым серьезным интервью за прошлый год.

— Я его в книгу включил, Геннадий Эдуардович. Второй том диалогов «Вокруг Кремля».

— Кто издает?

— АПН…

— Будут проблемы… ты скажи. С бумагой, например.

— Спасибо, Геннадий Эдуардович, — тихо сказал Алешка. — Спасибо.

Бурбулис смотрел на Алешку так, будто он — цветок в оранжерее.

— Люди, которые будут жить в двадцать первом веке, Алеша, уже родились. Ты ведь не женат, я знаю? Все время на работе? Значит, отдавая всего себя… Борису Николаевичу и нам, его соратникам… ты сегодня строишь не только свое будущее, но и свою личность, — согласен? И я, Борис Николаевич… мы все, Алеша, очень рациональны в общении с людьми. Сейчас возникла потребность временного союза двух типов культур: книжной и командно-волевой. Ты должен, Алеша, понимать: сегодня Борис Николаевич освобождается от своих собственных предрассудков и помогает освободиться другим — каждому от своих. Если ты с нами, если ты в нашей команде, ты можешь быть совершенно спокоен: двадцать первый век — твой и от тебя, взамен, требуется только доверие. Второе условие: ничему не удивляться, — ничему и никогда. Свобода есть испытание, мучительный выбор. А культура Бориса Николаевича «мучительного выбора» не предусматривает. У Бориса Николаевича — иначе: чем проблема сложнее, многофакторнее, тем больше ему хочется сразу её упростить. Его утомляет излишняя детализированность, но что делать, Алеша, у каждого человека есть свои обидные слабости! Короче, так: от имени Бориса Николаевича я с удовольствием предлагаю тебе работу в Кремле — в пресс-службе Президента. Вот так, Алеш-кин! Не ожидал?

— Конечно нет, Геннадий Эдуардович…

— Маленький ты еще, — улыбнулся Бурбулис, растворяясь в своей собственной улыбке. — Впрочем, молодость, Алеша, это тот недостаток, который быстро проходит.

Алешка заметил, что улыбка у Бурбулиса — почти женская.

— Теперь о твоих функциях. Они, Алексей, у тебя особые, то есть все, о чем мы говорим, это аnter nu, на ушко, так сказать, не для чужих.

«Смотри-ка, — подумал Алешка, — дядька Боднарук был прав. Меня даже не спрашивают, надо мне это или нет…»

— Не скрою… — Бурбулис чуть-чуть подался вперед и наклонил голову, — ты нужен мне, прежде всего мне, понимаешь? Ты будешь выстраивать… именно выстраивать, Алеша… мои отношения с вашим братом — журналистом, причем выстраивать их неторопливо, камушек к камушку. Будешь отбирать умных и преданных нам, нашему делу людей. Будешь публиковать статьи против наших противников, не только коммунистов, они сейчас — живые мертвецы. Куда опасней, Алеша, другие люди, например — Скоков. Еще опаснее Руцкой. Ты будешь знать, что пишут обо мне газеты, запоминать тех, кто пишет негативно, встречаться с этими людьми, если это, конечно, не «Советская Россия» и не «Правда». Ты — человек контактный, вот и будешь… да? превращать моих врагов в моих же друзей. То есть… ты понял, Алешка?.. пора строить образ Бурбулиса! Свяжись с Карауловым из «Независимой газеты», с Леней Млечиным, — работайте, мальчики! Но знай, в твоем лице, Алеша, мне нужен человек родной. Как жена, допустим… Или — как сын. Мы поможем тебе перебраться в Москву, сделаем квартирку, небольшую, но уютную, чтобы ты и я могли бы контактировать неформально, так сказать, сугубо дружески, как родные люди. Мы с тобой, Алеша, быстро найдем общий язык, я так чувствую, я… редко ошибаюсь… — ну что, я не прав?

Услышав про жену, Алешка все понял и теперь — тихо веселился. «Как я ему… — а?» — мелькнула мысль.

— Вы правы! Вы ужасно правы, Геннадий Эдуардович!

— Ну вот и славно! Какая ты умница, Алеша!

— Вы мне очень симпатичны, Геннадий Эдуардович. Как политик.

Бурбулис быстро повернул голову:

— Ну-ка, посмотри мне в глаза! А как человек?

— Тем более как человек, — добавил Алешка — Только не пойму, Геннадий Эдуардович… зачем все-таки меня из «Известий» выгнали?

— Чтобы ты, — Бурбулис мягко улыбнулся, — почувствовал вкус к теневой политике, Алеша. «Известия» от тебя не уйдут.

— Когда приступать?

— Ты уже приступил.

— Понял.

— Отлично! Теперь скажи… — Бурбулис пристально посмотрел на Алешку, — тебя ничто не смущает?

— Я не девочка, Геннадий Эдуардович!

— Как хорошо! Да ты не девочка…. меня это устраивает. Приступай к работе!

— Можно не сразу, Геннадий Эдуардович? — Алешка встал. — Через полчаса у меня интервью с Руцким, в воскресенье Руцкой летит в Тегеран и берет меня с собой.

— Опасная дружба, Алеша. Руцкой — подлая фигура. И временная. Надо дружить с порядочными людьми. Не с юродивыми.

— Да… какая дружба! — Алешка махнул рукой. — Просто я там не был… нигде, а мне обещали интервью с Хекматьяром.

— Кто обещал? — Бурбулис поднял голову.

— Андрей Федоров.

— Из МИДа?

— Кажется, да. Теперь он советник Руцкого.

— Опасная дружба! — Бурбулис сладко посмотрел на Алешку, и вдруг — опять улыбнулся.

— Могу не ехать… — твердо сказал Алешка.

— Ладно, гуляй! Текст Руцкого закинь Недошивину. Как приедешь, пиши заявление. А ещё лучше… — Бурбулис задумчиво барабанил пальцами по собственной коленке, — лучше… пиши-ка его прямо сейчас. Там, в приемной…

Бурбулис встал, прошелся по кабинету и вдруг быстро подошел к Алешке:

— Учти, Алексей, я — человек преданный. Я — человек с тайной… и ты тоже… человек с тайной. И тайна сия… сам понимаешь… велика есть, а в своих высших проявлениях любовь, Алексей, всегда затрагивает те же струны души, что и смерть. Понимаешь меня?

— А как же, Геннадий Эдуардович… — Алешка кивнул головой. — Как же не понять…

— Теперь иди.

— До свидания, Геннадий Эдуардович!

— Привет.

Алешку душил смех.

Случайно или не случайно, но Недошивин был в приемной.

— Ну как, Алексей Андреевич?

— Нормально… Жора. Можно листик?

«Государственному секретарю Российской Федерации, господину Бурбулису Г.Э.

Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»

Недошивин аккуратно заглянул через плечо.

— Поздравляю, Алексей Андреевич!

— Рано пока, — возразил Алешка и вдруг громко, отчаянно захохотал.

— Что случилось? — подлетел Недошивин. — Может, водички?

Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.

— Ничего, ничего!.. — Алешка весело взглянул на Недошивина. — Это я от радости, так сказать…