Русское солнце

9

Горбачева страдала. Здесь, в Центральной клинической больнице, в этих чужих, ужасно покрашенных стенах, она вдруг догадалась, что от нее, уже не молодой женщины, отвернулась жизнь — сразу, мгновенно, раз и навсегда. А ещё она чувствовала, что может умереть. Ее силы куда-то исчезли, ушли, но самое главное — испортилась кровь. По тому, как часто приезжал к ней Андрей Иванович Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, просто по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, было ясно — рак.

Палата, отданная Горбачевой в ЦКБ, была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: огромный четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.

Все было казенное, с полировкой. Неуютно, тоскливо, холодно, но не от погоды, от вещей.

Вдруг вспомнился Анри де Ренье — «от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».

Жизнь — уходила. Был страх.

Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску в одном лице; грубое, невероятное желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера — надежда — любовь с одним человеком («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»). Она и сегодня, сейчас боялась не за себя, нет, Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь, счастье жизни никогда не измерялись для неё простым количеством прожитых лет: сейчас она боялась только за него, за своего мужа, за Михаила Сергеевича Горбачева. Она знала, что он смертельно устал, что он не спит без наркотиков, что он может сорваться и погибнуть, просто — покончить с собой, потому что в критические минуты (он так устроен) почва всегда — всегда! — проваливается у него под ногами. Раиса Максимовна не сомневалась, что как руководитель Михаил Сергеевич — обречен. Она всегда понимала больше, чем он. И она знала, что Ельцин его добьет, обязательно добьет, — Господи, как она боялась Ельцина! Но Раиса Максимовна Горбачева, одна из самых умных женщин в Советском Союзе, знала и другое: нельзя, нельзя вот так, без борьбы, отдавать Кремль, нельзя отдавать свою власть, ибо власть над такой страной — это жизнь в ином измерении. Потерять Кремль — это все равно что самой отрубить себе голову и так (с отрубленной головой) жить.

Ее любил весь мир, но её никто не любил в Советском Союзе — никто. Обидней было другое: она (вроде бы) все делала правильно, она (вроде бы) все правильно говорила, она — это без «вроде бы» — хотела добра, только добра… Нет, Советский Союз, её Родина, мстит ей так, как он не мстил, наверное, никогда и никому. Ну кто, кто позволил себе в Форосе, на большой, совершенно голой скале, начертить, да ещё с указательной стрелкой, эти поносные слова: «Райкин рай». Где рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех) предложил бы кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), был бы восторг, всюду, на каждом шагу. А её везде встречала ненависть. И — лесть ближайшего окружения. В ответ на лесть, именно в ответ, у Раисы Максимовны образовались свои тайны. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы те люди (вся страна, на самом деле), кто ещё не умел, не научился красиво одеваться и отдыхать, как она, в Италии, воспринимал бы её без иронии… Ну и что? А получилось так, что она запрягла свою страну, как Хома Брут — ведьму, и тут же, без спроса, стала учить всех уму-разуму, всех! Надо же, она объявила себя матушкой! «Н-нет, эту дамочку нам не надо…» — откликнулась Россия. И все, на её будущем был поставлен крест. Приговор толпы, как известно, обжалованию не подлежит.

Теперь она почти не вставала с кровати: жить лежа — это легче.

Раисе Максимовне стало по-настоящему страшно, когда она увидела, как Михаил Сергеевич по вечерам изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев; КГБ делал (для удобства) своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич его просматривал.

Потом, минувшей весной, стало ещё страшнее: впервые за 38 лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет. Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, её приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели, выгнали ребят из дома, и теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку — это целое дело. Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира — дура, что ему совершенно не нужно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать — и т.д. и т.д. Ира вскипела, за неё глухо вступился Анатолий… — а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…

Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он — её судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса её вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, ещё раз вернули бы ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что её, Раисы Горбачевой, не будет рядом с ним… вот как бы он поступил?..

Нет, есть вопросы, которые человек не имеет права себе задавать…

Кто-нибудь догадался, что, разрушив Советский Союз, он прежде всего разрушил себя и свою семью?..

Теперь она лежала в больнице. Ей не говорили, что все-таки у неё с кровью, успела ли эта сволочь, рак, окунуться в её кровь, но для Раисы Максимовны все это было не так уж и важно, ибо болезнь пришла в её сердце, в её нервы и в её душу.

Позвонил дежурный. Михаил Сергеевич просил передать, что он обязательно будет сегодня вечером.