Впервые имя князя Д.И. Вишневецкого упоминается в исторических источниках, относящихся к 1545 году, в связи с так называемой люстрацией (ревизией) Волынского княжества, когда произошла поголовная перепись всех землевладельцев, с того времени обязанных службой Литовскому государству[96]. К этому моменту ему было около 30-ти лет: современные украинские историки, не приводя в обоснование своей позиции никаких свидетельств, подтвержденных документальными источниками, датируют его рождение 1516 годом, полагая, что в этот год его мать, успевшая к тому времени овдоветь, была повторно выдана замуж за его отца, князя Ивана Михайловича[97]. Поскольку христианская мораль представителей высшего сословия того времени в отношении женщин своего круга не может быть подвергнута сомнению, уместнее будет дату рождения нашего героя отсрочить на год-полтора — до 1517 или 1518 года, если, конечно, не принимать во внимание возможность того, что биологическим отцом князя Дмитрия мог быть и первый муж его матери — князь Януш Сангушко (хотя данное предположение кажется нам неправдоподобным).
Первые годы его взрослой жизни нельзя назвать успешными: после смерти в 1542 году его отца, князя Ивана Михайловича и передачи его должности и земельных владений князю Федору Михайловичу — его младшему брату и дяде героя нашего исследования, Д.И. Вишневецкому пришлось самостоятельно заботиться о хлебе насущном. Польско-литовские источники 40-х гг. XVI столетия повествуют о его многих «неблагородных» с точки зрения сословной морали панства Великого княжества Литовского того времени поступках: в 1546 году в Вильно он судился с князем Чарторыйским из-за дома в местечке Свободно, в 1548 году привлекался к судебной ответственности за «заподияння кривди пидданим королеви Бони» («причинение несправедливости подданным королевы Боны» — О.К.) Сфорцы, жены польского короля Сигизмунда I Казимировича (Старого). Однако, как представляется, судебные тяжбы и неправомерное завладение имуществом королевских крестьян являлись скорее следствием буйного характера молодого князя и оскорбленной родовой гордости, чем были вызваны материальной нуждой, о чем не раз свидетельствовали его современники (например, Н.Н. Яковенко приводит такую характеристику личности князя, данную ему польским королем Сигизмундом II Августом: «Зараз таких слуг треба було б якнайбільше, але не з таким норовом» — «Мне бы таких слуг побольше, но не с таким характером»)[98].
Еще в 1545 году комиссар великого князя Литовского Лев Патий (Паций), проводивший люстрацию Волынского воеводства, составил документы, свидетельствующие о том, что «деспот Димитрий Иванович Вишневецький сам прибыл к мисце Кременець», где тот находился, и показал, что в Кременецком повете он владеет поместьями Кушнин, Подгайке, Окнин, Гараж, Камарин, Крутнив и Лопушне[99]. В 1546 году он получил «при-велею на достояние Вонячин» на Подолье[100]. Кроме того, из описи Волынского княжества от 28 сентября 1546 года, составленной вследствие преобразования его в воеводство, мы узнаем о родовых владениях князей Вишневецких, находившихся в то время в собственности князя Дмитрия, — «Олексинцы властная отчизна и дидызна князей Вишневецких, имение Крутнево, Лопушное, Бобровцы»[101]. По сути, под его управлением оказались владения, равные по размерам удельному княжеству средней руки более раннего времени. Однако из-за близости порубежья с Диким полем и регулярных набегов крымских татар численности населения его родовой вотчины явно не хватало для того, чтобы полностью освоить весь массив этих земель в хозяйственном отношении, о чем косвенно свидетельствует малочисленность регулярной феодальной дружины князей Вишневецких: весь род должен был приводить с собой на королевскую службу всего 84 всадника.
Все кардинально изменилось в жизни князя Д.И. Вишневецкого в сентябре 1549 года, когда в результате набега крымских татар на Черкасское воеводство в плен попал его родной дядя князь Федор Михайлович, и место старосты Черкасского и Каневского оказалось вакантным. Об этом несчастье Хроника Литовская и Жмойтская сообщает скупо, но емко: «Року 1549. Татаре перекопские вторгнули на Волынь и много шляхты и розмаитого люду набрали, и князя Вишневецкого з жоною поимали и до своей земли завели»[102]. В 1550 году на основании привелея (именного указа) Великого князя Литовский Сигизмунда II Августа эту административную должность занял князь Дмитрий, получив в пожизненное владение земли, которыми до этого в разное время управляли его отец, князь Иван Михайлович, и дядя, князь Федор Михайлович. С этого момента начала восходить военно-административная звезда нашего героя.
Старостами в Великом княжестве Литовском назывались должностные лица, которые руководили административной округой (поветом), выполняли военные и судебные функции в пожалованных им землях, именовавшиеся «староствами». Староства в XVI в. представляли собой государственные имения, предоставляемые королем и великим князем феодалам в пожизненное владение как вознаграждение за заслуги перед Польско-Литовским государством или лично перед монархом[103]. Староство Черкасское и Каневское было «гродовым», т. е. приписанным к судебно-административным центрам, и являлось пожизненным (на русский манер) кормлением князю Дмитрию Вишневецкому[104]. В этом отношении вряд ли можно согласиться с мнением Д.И. Эварницкого (Яворницкого) о том, что князь Д.И. Вишневецкий был полузависимым от Литвы феодальным сеньором[105], — он находился на службе у Великого князя Литовского и пользовался за это государственным имением.
Вслед за Д.И. Эварницким (Яворницким) тезис о самостоятельности князя Д.И. Вишневецкого повторяет Ш. Лемерсье-Келькеже, называющая его «крупным магнатом, православным по своему вероисповеданию, но бывшим полузависимым вассалом Великого княжества Литовского»[106]. Во-первых, как видно из приведенных выше данных о численности феодальной дружины рода князей Вишневецких, он был чрезвычайно далек от претензий на знатность, более того, — начинает упоминаться в великокняжеской раде только в начале XVI века, вместе с другими мелкоземельными фамилиями православного вероисповедания. Во-вторых, повторимся, Д.И. Вишневецкий был владельцем государственного имения — староства, полученного за заслуги его отцом и переданного ему в пользование и распоряжение по именному королевскому указу. Поэтому называть его «магнатом» или «полузависимым вассалом» вряд ли будет справедливо: в служебном и имущественном отношении он находился в полной юридической зависимости от великого князя Литовского, т. е. являлся его вассалом в западноевропейской традиции того времени. А факт того, что он эту зависимость нередко игнорировал, и подобное манкирование долгом вассала перед короной нередко сходило ему с рук, — яркий пример проявления субъективного влияния на объективный ход исторического процесса. В связи с этим можно предположить, что указанные исследователи интерполировали на более раннее время ту степень военно-политического могущества этого княжеского рода, которую он приобрел столетием позже, во времена князя Иеремии Михаила Вишневецкого.
Наиболее наглядно зависимость социально-имущественного положения князя Д.И. Вишневецкого как старосты от выполняемых им военно-административных функций по занимаемой должности на королевской службе мы можем проследить на примере материалов ревизии Черкасского и Каневского замков, произошедшей в феврале 1552 года[107]. Прежде всего, следует отметить, что князь Дмитрий как староста никак не был связан имущественно с управляемым ими землями: на территории Черкасского и Каневского поветов в собственность за ним не было закреплено никакого недвижимого имущества — ни клочка пашни или целины, ни господского дома, ни хозяйственных построек. Да и управлять хозяйственной жизнью вверенных ему областей он не мог, поскольку в то время те значились как «держание пана Ивана Хрщоновича»[108]. Плата за выполнением им своих служебных обязанностей по обеспечению внешней безопасности вверенных ему земель и поддержанию на них внутреннего правопорядка складывалась из денежного и натурального оброка, налагаемого на оседлое городское и сельское население, а также на полукочевых казаков, обитавших в тех местах, и приходящих или транзитно проезжающих торговцев.
По сути, социально-имущественный статус старосты в подначальных ему землях Великого княжества Литовского мало чем отличался от положения князя в Великом Новгороде двумя столетиями раньше, который являлся, выражаясь современным языком, «топ-менеджером» территории, уровень благосостояния которого напрямую зависел от степени эффективности его управленческой деятельности. По должности старосты князь Дмитрий Вишневецкий получал с подчиненных ему земель исключительно денежную и натуральную ренту, а поэтому, естественно, являлся только пользователем, а не полноправным владельцем государственных латифундий. А поэтому, строго говоря, с юридической точки зрения считать его по должности магнатом или даже феодалом мы не можем.
По делопроизводственным документам Великого княжества Литовского нам известны, как минимум, тринадцать видов «доходов Старостиных», никак не связанных с землевладением. Самым прибыльным из них были так называемые «колядки» — ежегодная плата местного населения накануне Рождества: «даютъ мещане на годъ старосте о Божием нарождении колядки з дыму каждого по шести грошей», а также поставлять «з дыму по возу сена»[109]. Аналогичный оброк деньгами и сеном распространялся и на казаков, живущих на земле Черкасского и Каневского староств: «Казаки, которые тамъ в Черкасахъ домовъ не маютъ, и тые даютъ старосте колядки по шестижъ грошей и сена косят ему по два дни на лете толоками за его стравою и за медом. А которыи козаки, не отъходячи у козацъство на поли, али рекою у низъ, служатъ в местехъ в найме бояромъ але мещаномъ, тые старосте колядки давати, ани сена косити не повинны»[110] (казаки, которые в Черкассах домов не имеют, и те платят старосте оброк по 6 грошей и сена косят ему 2 дня в году за его едой и питьем; а те казаки, которые не уходят в набег на крымчаков в степь или в низовья Днепра, а служат по найму в городах или местечках боярам или мещанам, те старосте оброк платят, но сена не косят — О.К.).
Сверх того, горожане были обязаны ежегодно на содержание 12-ти замковых караульных в Черкассах платить «сторожовщизну» или «кликовщину» «з дыму по два гроши», а в Каневе — «з дыму по три гроши»[111]. В 1552 году в Черкассах насчитывалось 233 мещанских «дыма», а «окроме осилыхъ бояръ и мещанъ бываютъ у нихъ прихожие казаки; сее зимы ихъ было разомъ полтретьста (т. е. 250 человек — О.К.), в Каневе — 246 мещанских и церковных «дыма»[112]. Округлив число плательщиков «колядок» и «сторожевщизны» и произведя нехитрые арифметические расчеты, мы можем рассчитать среднегодовой доход князя Д.И. Вишневецкого в то время, который с Черкасс составлял 3 тыс. грошей «колядок» и 1000 грошей «кликовщины», а с Канева — 750 грошей «колядок» и около 300 грошей «сторожевщизны». Таким образом, ординарный ежегодный доход князя за счет подушных податей был в сумме 5 тыс. грошей. Литовский грош как разменная денежная единица появился в 1535 году, чеканился из серебра в виде монеты диаметром 26 мм и весом 2,5 грамма[113]. Следовательно, ежегодный доход князя за счет подворного налога с населения Черкасского и Каневского староств составлял 12–13 кг серебра.
Вторую группу источников материального благополучия старосты составляли различного рода таможенные и торговые пошлины, известные в середине XVI века как «мыто» и «обестки». «Мыто» известно в нескольких видах: торговое — 3 гроша в каждого воза товара, соляное — по 2 безмена соли (2,05 кг — О.К.) с человека. «Обестки» были меньшего размера: торговые — 1 грош с воза, соляное — 2 безмена с каравана. Кроме того, старосте дополнительно полагались различные натуральные «доходы»: «с полоняников», по которому каждый беглый из Крыма должен был отдать старосте коня в обмен на одежду и обувь; «с караванов», в зависимости от их происхождения и направления движения — «до Орды» или «из Орды» (в первом случае старосте полагались «шуба лисья, сагайдак (саадак — О.К.), седло, шлык лисий», во втором — «ковер, камка на золоте, шелк, тебеньки», если же караван перемещался по воде, то взимался денежный налог в размере одного золотого, равного 30 грошам), а также так называемые «бутынки» — «одно што лепшое» из военной добычи, полученной или при отражении крымско-татарского набега на польско-литовское порубежье, или в результате собственного набега на окраинные земли Крымского ханства. Наряду с «доходами» получал староста и «поклоны» — натуральные подношения с рыбных и охотничьих промыслов от каждой промысловой партии (ватаги).
Особую статью доходов старосты составляла «корчма» — натуральный и денежный откупной налог на торговлю алкогольной продукцией в подконтрольных ему землях («корчму староста деръжитъ, беретъ медъ пресный (пиво — О.К.) у Черкасцовъ уставою… и не допущаетъ имъ продавати меду никому иному»), а продажу более крепких напитков он отдавал на откуп, который имел фиксированный размер по отношению к объему проданного «шинкованья» — 40 грошей с ведра (12,9 л): «Шинкованье меду деръжитъ у двух корчмах, а в третей горелку. За ведро горелки берет 40 грошей». Были у князя Вишневецкого по должности старосты и другие экстраординарные денежные доходы: «присуд» — судебная пошлина за каждое вынесенное решение в размере 4 грошей, «куница» — административный сбор с невесты за регистрацию брака (12 грошей с девицы, 30 грошей с вдовы), «повежное» — административный штраф (12 грошей)[114].
Можно предположить, что помимо ежегодного подворного налога в 5 тыс. грошей за счет экстраординарных источников доходов — косвенных денежных и натуральных налогов и сборов — князь Дмитрий Вишневецкий мог получать с подвластных ему территорий выгоду на общую сумму до 3 тыс. грошей, а в общем — до 8 тыс. грошей, которая шла на удовлетворение его личных нужд, а не служебных потребностей. Словом, Черкассы и Канев приносили князю до пуда серебра ежегодно. И это не считая доходов с его «отчин» и «дедизн», т. е. наследственной земельной собственности, размер которых сегодня с определенной степенью вероятности установить вряд ли удастся по причине отсутствия сколько-нибудь достоверных сведений. Тем не менее, говоря о материальном содержании, которое могла обеспечить должность старосты Черкасского и Каневского, мы можем сделать вывод о том, что в денежном отношении князь Дмитрий Вишневецкий по меркам того времени был обеспечен достаточно сносно, во всяком случае — гораздо лучше многих своих современников из числа представителей княжеско-панской аристократии Великого княжества Литовского, занимавших аналогичные административные должности.
Но это обстоятельство не уберегло оседлое население подчиненных ему в административном отношении земель от сребролюбия, мздоимства и корысти князя, которые, похоже, были одними из важнейших черт его характера (достаточно вспомнить его судебные тяжбы с панами Чарторыйскими из-за недвижимой собственности, грабеж королевских крестьян и прочие проступки, из-за которых он оказался не при дворе, а на пограничной службе). Получив должность старосты, князь Д.И. Вишневецкий проявил неумеренную алчность в приобретении дополнительных доходов по статьям, отнесенным к его исключительной компетенции (в первую очередь, это касалось натуральных податей). Материалы ревизии Черкасского и Каневского замков 1552 года буквально изобилуют сведениями о своеволии «теперешнего старосты», который вдвое увеличил размер «соляного мыта», повысил в Черкассах «повежное» («а первей по одному только грошу бирано повежное») в 12 раз[115], а в Каневе — в 10 раз («повежъное было по 3 гроши, а теперешний староста и отъ безвинно осаженного беретъ по 30 грошей»)[116], в 2–3 раза увеличил размер «сторожовщизны» в Каневе («сторожовщизны по 2 гроши, сена по возу, а князские, земянские и церковные подданные давали сторожовщизны по 3 гроши; а теперешъний староста беретъ отъ нихъ по 7 грошей з дыму»)[117], обложил осетровыми «поклонами» местное население («и с того беретъ староста отъ чужогородцовъ осмого осетра, а отъ Черкасъцовъ третего, а передъ тимъ не бирано отъ Черкасъцовъ…»), монополизировал бобровый промысел («бобровые гоны по рекамъ вышейписаныхъ хоживали Черкасъцы мещане и бояре, и дайвали старосте з ватаги поклону бобра одного, да другого городового; а теперешний староста, взявши тыи два бобры водлугъ обычая, над тои беретъ выти семого бобра, а делитъ самъ себе, и выбираетъ яко хочати, а остатокъ купуетъ у нихъ такъже яко хочати, зъ замку ихъ не выпускаючи»)[118].
Словом, князь Вишневецкий, не имея возможности поднять прямые налоги, устанавливаемые непосредственно королевской властью, сделал все, чтобы в собственных интересах увеличить косвенные сборы, не гнушаясь при этом даже демонстрацией угрозы применения насилия в отношении местного населения, чем, безусловно, вызвал у него недовольство и внутреннюю оппозицию.
Особую обиду он нанес местным жителям в результате перераспределения промысловых угодий, именовавшихся «уходами» или «станами». В окрестностях Черкасс было 33 «ухода», пять из которых числились за старостой, остальные — за городом, за пользование которыми местные жители были обязаны натуральной рентой. Однако князь Дмитрий монополизировал в свою пользу и эту статью доходов горожан, сдавая «уходы» в концессию выходцам из других воеводств и староств Великого княжества Литовского. Из материалов люстрации 1552 года узнаем, что «староста теперешний уходы вси… дает Киянамъ, Черънобыльцомъ, Мозыръцомъ, Петриковъцомъ, Быховъцомъ, Могилевъцомъ и инымъ чужегородъцомъ, а беретъ отъ нихъ, напервей пускаючи ихъ въ уходы, поклону з ватаги — овса осмакъ, то есть пять солянокъ, круп солянъку, солода солянъку, колеса, абы якоси умовыть за то пенязьми, абы медомъ, бо уходники одни передъ другими, опережаючи, укупуючиса» (староста теперешний все угодья отдает киевлянам, чернобыльцам, мозырцам, пиотроковцам, быховцам, могилевцам и выходцам из иных городов, а берет он с них сначала, допуская до концессии, овса омьмак или 5 солянок (мера объема, равная 105 л), солянку круп (21 л), солянку солода, колеса, но может взять за разрешение на промысел и деньгами или медом, ибо промысловики, опережая друг друга, дают взятки — О.К.). И далее читаем: «А кгды з уходовъ за ся уверхъ идутъ, ино з добычи ихъ беретъ староста отъ нихъ вить осьмую часть: з рыбы, з сала, з мяса, з кожъ и со всего. А бываетъ уходниковъ немало, яко блиско прошлого года было ихъ на всехъ уходахъ о триста чоловекъ. Взялъ староста съ лоньского году з уходовъ тыхъ, кромъ пяти замковыхъ, за свою часть 80 копъ грошей, а з теперешняго году взялъ болшъ»[119] (а когда с промысла они идут вверх по Днепру, то от добычи староста берет восьмую часть всего — рыбы, сала, мяса, шкур; промысловиков бывает немало, до 300 человек в год, в минувшем году староста получил с городских промысловых угодий свою долю в 80 копей грошей (1 копа равнялась 2 золотым или 60 грошам, общая сумма составила 4800 грошей), а в нынешнем взял больше — О.К.). Как мы можем судить из данной цитаты официального по своему происхождению документа, материальный достаток и источники благосостояния жителей Черкасс князя Дмитрия Вишневецкого волновали мало, его больше заботил личный достаток за счет природных и биологических ресурсов подвластных ему территорий, которые он, по сути, отдал на хищническую эксплуатацию выходцам из других административно-территориальных единиц Великого княжества Литовского, поскольку с тех имел реальную возможность получить не только узаконенные «поклоны», но и иные «неформальные» денежные и натуральные подношения, ежегодный доход от которых только в одних Черкассах был сопоставим с официальным вознаграждением по должности и составлял около 5 тыс. грошей (12–13 кг серебра). Подобная забота исключительно о собственных интересах и полное пренебрежение жизненными нуждами местного населения объективно не могли вызвать у жителей Черкасс никакой симпатии к личности Д.И. Вишневецкого и проводимым им мероприятиям даже в том случае, когда его действия были направлены им во благо. Только этой реакцией жителей староства на княжеское своеволие мы можем объяснить провал всех его военно-административных мероприятий по восстановлению обороноспособности Черкасского и Каневского замков, о котором более подробно будет сказано ниже…
К моменту назначения на должность старосты Черкасского и Каневского князь Вишневецкий приобрел немалый боевой опыт в составе отрядов воеводы и старосты Барского, а затем — Теребовлянского пана Бернарда Иоганна Претвича (?–1561). Он родился в Силезии, по происхождению был из ополяченных немцев, по вероисповеданию — католиком. Его военная карьера началась при дворе королевы Боны Сфорца в 20-х гг. XVI века, которую он променял на полную опасностей пограничную жизнь. В 1537 году пан Претвич в чине ротмистра начал службу на Подолье командиром отряда легкой конницы, а его непосредственным начальником стал воевода Белзкий и коронный хорунжий пан Николай Сенявский (1489–1569) из рода герба «Лелива», впоследствии — великий коронный гетман, воевода Русский, староста Галицкий и Коломыйский.
Ротмистр Б. Претвич активно внедрял в жизнь порубежных с Диким полем польско-литовских гарнизонов тактику так называемой «наступательной партизанской войны», разработанную паном Н. Сенявским. Убедившись в неэффективности практики созыва панского ополчения («посполитого рушения») в ответ на очередной татарский набег, что всегда требовало нескольких дней на сборы, боевое слаживание и развертывание отрядов, он разработал принципиально иную тактику охраны порубежья, получившую впоследствии (в 20-е гг. XX в.) название «завесы». Воевода выдвинул сторожевые посты за южные границы Короны Польской, включавшей в себя часть правобережных украинских земель, установив при этом между ними и гарнизонами порубежных крепостей систему оповещения через гонцов и световые сигналы. Впоследствии — через четверть века — эта система была полностью заимствована Московским государством для организации собственной порубежной охраны и нашла отражение в приговоре Боярской Думы от 18 февраля 1571 года «о станичной, сторожевой и полковой службе на Польской украйне Московского государства»[120]. Известно, что среди активных разработчиков этого документа, явившегося, по сути, первым боевым уставом отечественных пограничных войск, значатся воеводы Михаил Иванович Ржевский и Юрий Михайлович Булгаков, прославившиеся в 1550-е гг. своими военными подвигами против крымских татар и ногайцев под началом князя Д.И. Вишневецкого. Вполне возможно, что князь Дмитрий, будучи в вопросах военного искусства лучшим учеником Бернарда Претвича, немало сделал для того, чтобы польско-литовский опыт организации порубежной службы перекочевал в Московское царство.
В ответ на формирование регулярной порубежной службы крымские татары сменили тактику, и вместо организации походов крупными отрядами численностью в несколько тысяч человек, хорошо видных в степи, стали совершать набеги мелкими группами в 20–100 человек, минуя стражи и укрепленные замки[121]. Организацию противодействия этим группам, а также ответных карательных экспедиций как раз и взял на себя ротмистр Бернард Претвич, со всей тщательностью реализовавший тактическую установку «искать этих разбойников в их собственных норах». Нередко его отряды, насчитывающие 250 300 сабель регулярной конницы и 50–70 ополченцев из числа мещан порубежных городков, сочетавшие высокую мобильность и внезапность действий, доходили до побережья Черного моря, где стояли турецкие крепости, а то и в Крым[122].
Фактически, он первым разработал и апробировал в практике боевых действий нанесение превентивных тактических ударов по кочевьям крымских татар с целью лишить их материальных ресурсов и наступательной инициативы для организации набегов на приграничные земли Великого княжества Литовского и, одновременно, Великого княжества Московского. Главной его целью являлось не физическое поражение живой силы эвентуального противника, а уничтожение организационной и хозяйственной инфраструктуры возможной агрессии: захват верховых коней и обозных лошадей, домашнего скота и запасов продовольствия, разграбление укрепленных порубежных поселений и крепостей, являющихся отправными пунктами для организации набегов. Кроме того, эти рейды на порубежные районы и вглубь территории Крымского ханства преследовали цель освобождение «татарского полона» — христианских жителей окраин Польско-Литовского и Московского государств, уведенных татарам во время набегов, которых они использовали в качестве рабов в собственных хозяйствах или продавали на невольничьих рынках в Турцию, Янину (Албанию) и другие мусульманские страны Средиземноморья. По сути, пан Бернарт Претвич первым в Восточной Европе применил тактику «выжженной земли», в том числе и в прямом смысле этого слова: ежегодно по осени при благоприятных погодных условиях производился пожог степи на несколько десятком километров вглубь Дикого поля, чтобы уже сохнущая трава не стала источником фуража для лошадей крымских татар, отправившихся в очередной набег за невольниками и скотом (к тому же, на выжженной земле дозорные могли лучше читать следы и более точно определять численность и направление движения отрядов кочевников). Впоследствии эту тактику «наступательной партизанской войны» князь Дмитрий Вишневецкий перенес на русскую почву и весьма активно и успешно применял, когда несколько лет — с 1556 по 1561 год — служил русскому царю Ивану IV Васильевичу, прозванному впоследствии Грозным.
Отголоски системы организации порубежной службы, предложенной Б. Претвичем, мы находим в документах Великого княжества Литовского начала 1550-х гг., относящихся к управлению Д.И. Вишневецким Черкасским и Каневским староствами. Так, например, бояре и мещане Черкасс были повинны непосредственно перед князем Дмитрием, как представителем великого князя Литовского в этих землях двумя видами государственной службы: «сторожей польной» и ополчением. Суть первой заключалась в выставлении полевых караулов в заранее определенных местах («местъцахъ урочистыхъ») для предупреждения от вражеских набегов. Ревизия Черкасс 1552 года описывает этот вид службы так: «На поли сторожу деръжати повынни, складаючися тежъ на то вси какъ бояре, яко мещане часовъ потребныхъ, кгды на пашни выходятъ, абы кгды ся выстерегаютъ людей неприятельскихъ. А маютъ сторожу польную на местъцахъ урочистыхъ: на Тясмени у Чигирина в осми миляхъ отъ замку, на Голомъ Тясмени пять миль отъ замку, на Рдне пять миль, у Сугарева кургана 6 миль, у Великого кургана 3 мили, на Мостищахъ 3 мили, на Мошнахъ 3 мили, абы инъде, где бы потреба указывала»[123] (в степи сторожу держать повинны, совместными усилиями бояр и мещан в любое время, когда работают на пашне или когда специально выстерегают людей вражеских, а караульную службу несут на местах возвышенных… — О.К.). Из Канева наблюдение за местностью осуществлялось только во время полевых работ, «а уставичное сторожи в поле не держатъ»[124] (специальных караулов в степь не направляют — О.К.). Это объясняется тем, что Черкассы располагаются южнее, т. е. ближе к землям Крымского ханства, а поэтому обнаружение набега степняков на Черкассы являлось основанием для приведения в боевую готовность гарнизона и ополчения Канева.
Ополчение же состояло в следующем: «Повинни Черкасцы бояре служити конно, збройно и ездити съ старостой, абы безъ старосты съ служебниками его противъ людей неприятельскихъ и въ погоню за ними. А хотябъ и небыло слуху о людяхъ неприятельскихъ, одънакъже, для осторожности отъ нихъ повинни бояре съ старостою, абы съ слугами его ездити на поле разъ, и два, и три на лето. А мещане, ижъ на замокъ и на подыймованье пословъ даютъ, про то не повинни ездити на поле, алижъ съ самимъ старостой»[125] (обязаны черкасские бояре конно и с оружием ездить со старостой, а в его отсутствие — с его служилыми людьми в степь против людей неприятельских и в погоню за ними. Даже если нет известий о неприятеле, для безопасности бояре обязаны с князем или его слугами ездить в степь несколько раз за лето. Горожане, которые на содержание замка и проезжающих посольств [из Крыма и в Крым] на службу в степь ездить не обязаны, разве только с самим старостой — О.К.). Жители Канева были обязаны князю Д.И. Вишневецкому аналогичной «службой военной», с той только разницей, что круг лиц, привлекаемых к ней, был несколько шире: помимо бояр и мещан в число ополченцев включались боярские «подданные», люди «церковные» и «гости вси»[126]. Как мы видим, городское ополчение являлось всесословным и общенародным делом, да и ожидать чего-либо другого от жителей порубежья вряд ли приходилось, поскольку отражение набегов крымских татар в те годы было для них делом жизни и смерти.
«Сторожа польная» и «служба военная» были двумя взаимосвязанными элементами общей системы порубежной службы: сторожа наблюдали и контролировали местность, выискивали отряды крымских татар и осуществляли своего рода «целенаведение» на них служилых людей князя Вишневецкого и городского ополчения из числа местных бояр, мещан и феодальнозависимого населения. В связи с этим следует отметить одно весьма примечательное обстоятельство: документы ревизии Черкасского и Каневского замков 1552 года ничего не говорят о том, что местные казаки были повинны участвовать в ополчении при отражении набегов крымчаков. Следовательно, никакой особой государственной службой перед старостой как полномочным представителем великого князя Литовского они юридически не были обязаны, а поэтому не могли являться субъектами государственно-правовых отношений, т. е. считаться сословной корпорацией, и находились с князем Вишневецким в отношениях частноправовой зависимости феодала и лично зависимого от него населения.
О походах и подвигах пана Бернарда Претвича и его боевых сподвижников — князей Семена Пронского, Федора Сангушко, Богуслава Корецкого и Дмитрия Вишневецкого — мы знаем из мемуаров самого воеводы, которые им были написаны как дополнения к защитительной речи (так называемой «Апологии»), произнесенной им 14 декабря 1550 года на заседании Коронного Сената в Кракове, созванном по требованию короля Сигизмунда I Казимировича (Старого) в ответ на жалобы двора турецкого султана Сулеймана I Кануни на враждебные действия приграничных польско-литовских старост. По его настоянию было начато судебное следствие, которое, однако, превратилось в фарс. Подобно тому, как турецкое правительство, поощрявшее татарские набеги, ссылалось на своеволие причерноморских кочевников, польский и литовский дворы также покрывали своих пограничных героев, отвечавших «бусурманам» карательными экспедициями и просто грабительскими налетами.
«Когда они появились и начали управляться при воеводе Белзком (пане Николае Сенявском — О.К.) в рыцарской службе, тогда начали зарастать пути и тем мелким ватагам в земли королевские, особенно белгородским и очаковским (татарам — О.К.), которые в то время наибольший вред причиняли, несмотря на мир короля с турецким султаном, а теперь им положен конец усилиями воеводы белзкого и нас, слуг королевских»[127], — отмечал староста Барский. Из этого фрагмента, в котором самому себе пан Бернард Претвич отводит весьма скромное место по сравнению со своими сподвижниками, можно, однако, сделать вывод, что все они появились на пограничной службе несколько позже, когда всем стало ясно, что с крымскими и днепровскими татарами вполне можно бороться и побеждать их.
Что же касается непосредственно князя Дмитрия Вишневецкого, то он, по нашему мнению, появился в окружении пана Бернарда не раньше лета 1548 года, поскольку ранее был занят судебными тяжбами, от которых освободился только по восшествии на польский и литовский престол Сигизмунда II Августа. Вполне возможно, он сделал это вынужденно, чтобы на некоторое время исчезнуть на порубежье из поля зрения двора короля Польского и великого князя Литовского и там окончательно военными подвигами обелиться от последствий уголовного преследования со стороны вдовствующей польской королевы Боны Сфорца за грабеж ее крестьян. Как следует из опубликованных записок пана Б. Претвича, наш герой с 8 июня 1548 по 6 декабря 1549 года непрерывно находился в окрестностях Очакова, ведя активные партизанские действия совместно со «старостою брацлавським князем Богушем Корецьким, старостою барським Бернардом Претвичем, сынами гетьмана Миколи Сенявського Ярошем и Миколою»[128], не только против татар, но уже и против их сюзерена — Блистательной Порты. Именно их успешные и, в традициях того времени, жестокие набеги стали причиной многочисленных жалоб (по-украински — «реестрах кривд») от турецкого султана на имя короля Польского и великого князя Литовского Сигизмунда II Августа, ставших основанием для созыва сессии коронного Сената.
Военно-политические реалии того времени не позволили польско-литовскому монарху, недавно вступившему на престол по смерти своего отца, короля и великого князя Сигизмунда I Александровича, проигнорировать заявленные султанским диваном ноты протеста. От имени Коронного Сената было назначено расследование, окончившееся, как мы уже писали выше, слушанием дела 14 декабря 1550 года, на котором Б. Претвич характеризовал князя Дмитрия Вишневецкого «как одного из выдающихся репрезентантов (представителей — О.К.) боротьбы з татарами»[129]. Видимо, подобная аттестация со стороны «Стены подольского края» (именно такое уважительное прозвище получил староста Барский и Теребовлянский пан Б. Претвич от своих современников за военные отличия против турок и крымских татар) сыграла немаловажную роль в деле назначения князя Д.И. Вишневецкого на староство в Черкассы и Канев.
Еще одной причиной данного назначения мог стать резкий рост его материального благосостояния, который по смерти родного дяди бездетного князя Федора Михайловича получил во владение в порядке наследования родовые вотчины, которыми тот управлял как старший представитель этой княжеской фамилии. К их числу относились местечко Перемиль в Луцком повете, пожалованное князьям Ивану и Федору Вишневецким королем Польским и Великим князем Литовским Сигизмундом I Старым 15 июня 1511 года за «ихъ службу намъ веръную, и николи не омешкалую, яко слугъ нашыхъ добрыхъ, хотячы ихъ к намъ заховаты охотнейшыхъ и поспешнейшыхъ ку службе нашой»[130] («службу нам верную и поспешную, как слуг верных и добрых, желая их к нам получить за стремление и желание к службе нашей» — О.К.).
Увеличение размера земельной собственности князя автоматически повлекло за собой рост численности его феодальной дружины, благо право старшинства среди князей старшей ветви рода и консолидированные в одних руках материальные ресурсы это позволяли сделать. В 1550–1555 гг. князь Д.И. Вишневецкий мог призвать под знамена уже порядка 95–100 всадников из числа шляхты, составлявших ядро его феодального войска. Об этом свидетельствуют и данные ревизии Черкасского и Каневского замков в феврале 1552 года: в Черкассах «указалъ тежъ старовста служебниковъ своиъ ездно з броней пятьдесят молодцов приездъчихъ, а тутошнихъ Черкасцовъ и Каневцовъ, которые ему з детку служат, 11, а подводныхъ коней шестьнадцать, бубнъ, прапор»[131], всего 61 человек.
Расчет численности феодальной дружины князя позволяет определить размер его земельных владений, от которого напрямую зависело количество воинов, коих он мог призвать под знамена своего герба. После преобразования Киевского княжества в воеводство в 1508 году и выделения из его состава в самостоятельные административно-территориальные единицы земель 5-ти из 8-ми его поветов, превращенных в староства (Остерское, Овруцкое, Житомирское, Черкасское и Каневское), в основу сословного землеустройства были положены так называемые «службы» и «выслуги», размер каждой из которых составлял 10 литовских волок (или 199 десятин — О.К.), и то лицо, которое получало землю в пользование, обязано было по каждому призыву князя или его наместника доставлять с каждой «службы» одного вооруженного воина[132]. Таким образом, зная общее, документально подтвержденное количество воинов князя Дмитрия Вишневецкого — 61, мы можем говорить о том, что он владел не менее 12.000 десятин земли.
Земли Черкасского и Каневского староства были самыми южными в Великом княжестве Литовском, граничили с Диким полем и, следовательно, лежали первыми на пути набегов степняков, а поэтому князь Вишневецкий волей-неволей стал главным защитником южных рубежей Литвы и Польши от регулярных нападений крымских татар. Имевшейся в его распоряжении вооруженной силы из числа шляхетства — так называемого «посполитного рушения» — было явно недостаточно для организации статичной обороны южного порубежья Великого княжества Литовского, да и у самого князя, который сформировался как военачальник в условиях перманентной степной партизанской войны, вряд ли были достаточные знания, навыки и желание для этого. Действительно, находившихся в подчинении у князя Дмитрия Вишневецкого служилых людей как из числа феодально-зависимой от него шляхты, так и из числа «драбов» — регулярной пехоты Великого княжества Литовского, подчиненных своим корпоративных начальникам — ротмистрам, являвшихся одновременно комендантами гарнизонов порубежных крепостей, было явно недостаточно для организации регулярной пограничной службы. Участок рубежа протяженностью почти в 70 верст на регулярной основе должны были охранять чуть более 150 человек: 60 воинов дружины князя Д.И. Вишневецкого, Черкасская рота драбов ротмистра пана Николая Розбиского, насчитывавшая 20 копейщиков «в зброяхъ, з корды, да з алебарды, або з ощепы» и 60 стрельцов «з ручницами, з мечи»[133], а также немногочисленное подразделение драбов из Канева поручика Березовского численностью 13 человек[134]. Этих сил в лучшем случае могло хватить на ведение «наступательной партизанской войны», да и то при поддержке местного городского ополчения, общую численность которого с большим допущением можно предположить в 500–600 человек (по 1–2 человека «з дыма», исключая хозяйства вдов).
Однако у князя Дмитрия Вишневецкого планы были гораздо масштабнее: он желал быть не просто рядовым героем порубежной войны, а ее главнокомандующим, используя для этого все имеющиеся в его распоряжении силы и средства. Именно этим, по нашему мнению, объясняется столь явно проявившееся его желание аккумулировать в своих руках максимальные денежные средства, невзирая на то, каким образом и из каких источников они получены. Именно для этого иногородным промысловикам были отданы на разграбление природные богатства Черкасского повета, повышены косвенные денежные оброки и натуральные подати местного населения Черкасс и Канева, публично начали практиковаться мздоимство с откупщиков, реквизиции результатов промыслов, провоцировалось усиление «шинкованья» посредством передачи на откуп корчмы, торгующей «горилкой». В результате, как представляется, князь Д.И. Вишневецкий смог насилием и обманом создать материальную базу для будущей войны в степи.
Но для нее были нужны еще и людские ресурсы, которых в непосредственном подчинении у князя было явно недостаточно. Поэтому ему объективно пришлось искать опору для организации своей мобильной военной экспансии против крымских татар в совершенно иной социальной среде — среди днепровских казаков. В силу административного статуса старосты Черкасского и Каневского ему были формально подчинены казаки, жившие в среднем течении Днепра вокруг города Черкассы, которых он первым начал привлекать как военных наемников на службу (по названию этого города их стали именовать «черкасами»). Около столетия — с последней четверти XVI века до присоединения Левобережной Украины к Московскому государству — «черкасы» представляли собой основную военную силу степей днепровско-донского междуречья, услугами которых охотно пользовались в пограничных стычках друг с другом московские и польско-литовские воеводы. Однако их главными врагами все-таки являлись крымские татары, за счет набегов на кочевья, городки и крепости которых «черкасы» реализовывали свои потребности в провианте, порохе, лошадях, золоте и женах. Сейчас довольно-таки сложно определить социально-правовой статус этих людей. До назначения князя Дмитрия Вишневецкого старостой Черкасским и Каневским они были, по сути, пограничными разбойниками, существовавшими за счет добычи от набегов на турецкие, татарские и ногайские владения в Северном Причерноморье и покупавшие лояльность к ним властей порубежных воеводств и староств Великого княжества Литовского различного рода подношениями, известными как «бутынки». Князь же одним из первых сумел организовать их службу на относительно постоянной основе себе лично за денежное, вещевое и продовольственное содержание, источником которого являлись его доходы по должности с Черкасского и Каневского староств.
Первое известное нам документальное свидетельство о существовании днепровских казаков, являющееся нормативно-распорядительным актом верховной власти Великого княжества Литовского, относится к 1499 году. В уставной грамоте великого князя литовского Александра Казимировича от 14 мая 1499 года, данной киевскому войту и мещанам о воеводских доходах, говорится: «Который козаки зъ верху Днепра и сь иншихъ сторонъ ходятъ водою на низъ до Черкасъ и далей, а што тамъ здобудуть, съ того со всего воеводе десятое (десятую долю, «десятину» — О.К.) маютъ давати; а коли рыбы привозятъ зъверху, або зъ низу, просолный и вялыной до мъста киевскаго, тоди маетъ осичникъ воеводинъ (тиун, приказчик — О.К.) то осмотръти и обмитити (пометить — О.К.) и маетъ на городъ взяти отъ бочки рыбъ по шести грошей, а отъ вялыхъ рыбъ и свъжихъ десятое. А коли привезутъ до мъста кіевскаго рыбу свежую, осетры, тогды не мають ихъ цъликомъ продавати, олижъ мусить осичникъ отъ каждого осетра по хребтине взяти, а любо отъ десяти осетровъ десятаго осетра»[135]. В 1503 году становятся известными собственно черкасские казаки[136], которые формируют иррегулярную «Щурову козачью роту в городе Черкассах»[137].
Однако особую известность как самостоятельная военная сила черкасские и каневские казаки получили во время командования ими старосты Кременецкого пана Предслава Ляндскоронского, с которым они в 1512 году участвовали в разгроме набега крымских татар хана Менгли-Гирея под замком Вишневец, в 1516 году ходили походом под турецкий город Аккерман (ныне Белгород-Днестровский — О.К.), где захватили множество лошадей, рогатого скота и овец, на обратном пути были настигнуты татарами и турками у озера Овидова под Очаковым, но разбили их на голову и возвратились домой с большой добычей[138]. Словом, в течение только первой четверти XVI века днепровские казаки, подчинявшиеся старостам Черкасским и Каневским, не без поддержки со стороны верховной власти и отдельных магнатов Великого княжества Литовского превратились в весьма серьезную, но отнюдь далеко не самостоятельную (какой они стали в XVII столетии) вооруженную силу, играющую важную роль в жизни причерноморских степей того времени, с которой уже приходилось считаться всем участникам борьбы за обладание пространствами Дикого поля.
В 1527 году на казаков черкасских и каневских жаловался крымский хан Саиб-Гирей королю Сигизмунду I Старому за то, что они, становясь под татарскими улусами, делали нападения на татар: «Приходят к ним черкасские и каневские козаки, становятся над улусами нашими на Днепре и вред наносят нашим людям; я много раз посылал к вашей милости, чтоб вы остановили их, но вы их остановить не хотели; я шел на московского князя, 30 человек за болезнью вернулись от моего войска: козаки поранили их и коней побрали. Хорошо ли это? Черкасские и каневские властители пускают козаков вместе с козаками неприятеля твоего и моего (т. е. московского князя — О.К.) козаками путивльскими по Днепру под наши улусы, и что только в нашем панстве узнают, дают весть в Москву»[139].
Как видно из текста этой претензии крымского хана к польско-литовскому королю, черкасские казаки не выделяли и не обособляли себя от общерусского национального мейнстрима того времени, считали себя неотъемлемой частью православной ойкумены и рассматривали свою службу Великому княжеству Литовскому или Московскому царству не иначе как исполнение долга перед христианским миром (естественно, и как средство своего существования). Именно поэтому мы видим документальные свидетельства более чем союзнических, можно сказать — дружественных взаимоотношений между путивльскими (формально — московскими) и черкасскими (формально — литовскими) казаками. Фактически, мы определенно можем говорить о том, что казачество как сословный (корпоративный) феномен не был присущ только литовцам и полякам. Это было всеобщее социальное явление, характерное и типичное для окраинных областей всех государств, примыкающих к просторам Дикого поля, — Литвы, Московии, Крыма и Блистательной Порты (правда, в последней военно-сословная корпорация, сходная с казаками — легкие кавалерийские войска, располагавшиеся на границах Оттоманской империи и предназначавшиеся для наступательных операций против ее соседей, называлась «акынджи»).
Предшественником князей Вишневецких на должности старосты Черкасского и Каневского был пан Евстафий (или Остап) Дашкович (?–1535), который, по сути, сумел привлечь под свое командование все днепровское казачество, поставив его на службу себе лично, а посредством этого — Польско-Литовскому государству. Его жизнь и судьба интересны нам тем, что с них во многом буквально списан жизненный путь князя Дмитрия Вишневецкого, который совершил практически те же поступки, что и его предшественник. Евстафий Дашкович воевал сперва против турок и побывал в плену у татар (в 1523 году), служил несколько лет Великому князью Московскому Василию III, затем снова возвратился в Литву к Сигизмунду и получил в управление города Черкассы и Канев на правом берегу Днепра ниже Киева[140].
Как мы видим, до люстрации Волынского княжества 1545 года и превращения его в воеводство Великого княжества Литовского местные порубежные феодалы особо не отягощали себя вопросом, кому служить — Кракову, Вильно или Москве? Переход от одного сюзерена к другому в интересах борьбы с основным врагом — крымскими татарами и, возможно, турками и зависимыми от последних валахами (молдаванами — О.К.) рассматривался ими не как измена стране или государю, а как своеобразный тактический ход, позволявший им непрерывно воевать или, как тогда говорили, «управляться в рыцарской службе» (по Б. Претвичу) вне зависимости от того, у кого из правителей Московии, Польской Короны или Великого княжества Литовского было в то время перемирие с бахчисарайским двором. Уже в 1528 году черкасские и каневские казаки под начальством Евстафия Дашковича в составе отрядов старосты Хмельницкого пана Предслава Ляндскоронского принимали участие в походе под турецкий город Очаков, в котором три раза разбили татар и взяли в добычу 500 коней и 30 000 голов скота (данное утверждение приводит в своей монографии Д.И. Яворницкий (Эварницкий) со ссылкой на старопечатную «Хронику всего света» Мартина Бельского, а поэтому это сообщение по другим источникам перепроверить не удалось)[141]. В ответ на это нападение крымский хан Саадат-Гирей в 1531 году осадил город Черкассы и полностью разграбил его окрестности, однако сам замок, обороняемый шляхтой и казаками под началом пана Дашковича взять не смог[142].
Два года спустя, в 1533 году, пан Е. Дашкович представил на сейме в Петракове (ныне Пиотрокове — О.К.) особый проект защиты границ Великого княжества Литовского от татарских вторжений, в котором высказался за необходимость обустройства поблизости к татарским владениям в причерноморских степях, на одном из малодоступных островов Днепра, замка и содержания в нем постоянной стражи из казаков в 2000 человек, которая, плавая по реке на «чайках» (речных баркасах вместимостью до 50 вооруженных человек с 3–4 мелкокалиберными пушками на борту — О.К.), препятствовали бы татарам переправляться через Днепр. К этим 2000 казаков Дашкович предлагал прибавить еще несколько сот человек, которые бы добывали в окрестностях необходимые припасы и доставляли их гарнизону на острова. Предложение Дашковича всем участникам сейма понравилось, но так не было приведено в исполнение[143], в первую очередь, из-за скорой кончины его автора.
Однако идея Е. Дашковича о строительстве укреплений на островах вблизи днепровских порогов не была забыта, прежде всего, самими казаками из-за стратегически наивыгоднейшего их географического положения: они располагались на равном удалении от пограничных крепостей Крымского ханства, Польско-Литовского королевства и Московского государства, что давало их обитателям определенную административную, финансово-фискальную и корпоративную самостоятельность, развязывало руки в организации набегов и даже походов на турецкие, крымско-татарские и ногайские владения в Северном Причерноморье, а по причине своей сравнительной труднодоступности и, следовательно, повышенной обороноспособности местоположения в какой-то мере гарантировало безопасность от судебных преследований и карательных экспедиций.
Такое положение дел явно не устраивало верховную власть Великого княжества Литовского, но она была вынуждена мириться с этим, поскольку реально не имела сколь бы ни было серьезных рычагов воздействия, способных кардинально изменить ситуацию: так, в 1540 году казаки старосты Черкасского и Каневского князя Ивана Михайловича Вишневецкого, боясь наказания за своих товарищей, «ушедших на Москву» из-за королевского запрета совершать набеги на кочевья крымских татар, оставили пограничные замки и засели ниже них на днепровских островах, и чтобы вернуть их обратно князь был вынужден ходатайствовать за них перед королем Сигизмундом I Казимировичем о высылке им глейтового листа (охранной грамоты — О.К.) для безопасного возвращения к местам прежней службы, который был им выдан под названием «Листъ кглейтовный козакамъ Черкасским тымъ, которые до Москвы збегли, на безпечное за се зверненье»[144] (охранная грамота тем черкасским казакам, которые до Москвы сбежали, на безопасное за это возвращение — О.К.). В резолютивной части этого документа, в частности, говорилось: «Ино мы за челомбитьем его даемъ вамъ сесъ листь нашъ кглейтовный, за которым абы есте смеле а беспечнее на листъ старосты Черкасского до оныхъ замковъ и ииде въ панства наши, не выстеречаючися казни за тотъ таконый выступъ свой и каждого, хто за веказаниемъ князя старосты Черкасского въ панства наши вернется, кглейтуемъ семъ нашимъ листомъ отъ моцы, кгвалту и всякого насильства» (и по его челобитью мы даем вам эту охранную грамоту, за которой могли смелее и без опаски идти по указанию старосты Черкасского до тех замков и вернуться во владения наши, не остерегаясь казни за то выступление всех и каждого, а кто вернется по указанию князя старосты Черкасского во владения наши охраняем этим нашим листом от взысканий, осуждения и всякого насилия — О.К.).
21 июля 1541 года король и великий князь Сигизмунд I Казимирович писал князю Ивану Михайловичу Каширскому, маршалку господарскому Великого княжества Литовского и справцу (управителю — О.К.) Киевского воеводства, что он уже много раз приказывал ему и лаской, и угрозами удерживать казаков от того, чтобы они не ходили на татарские улусы и не чинили там никакой «шкоды», но князь никогда не действовал сообразно королевскому приказанию и казаков от «шкод» не удерживал, наоборот, поощрял их к набегам, преследуя собственные корыстные цели: «што есьмо первей того много кротъ до тебя писали подъ ласкою нашого госпорадского и подъ грознымъ караньемъ, приказуючи, абы еси добрую бачность мелъ, ижъ бы казаки тамошние на влусы Татарские не хъодили и шкоды никоторое имъ не чинили, вы николи, водлугъ того рассказания нашого господарского, справоватися не хотели, и не только козаковъ отъ того повстегали, але и сами ихъ завжды, для пожитковъ своихъ, дозволение мъ чините…».
Парадоксально, но факт: грабительские набеги казаков на кочевья крымских татар не только не приносили прибыли государственной казне Великого княжества Литовского, но и наносили ей прямой ущерб. Королю и великому князю Сигизмунду I приходилось постоянно откупаться от претензий бахчисарайского двора, посылая ценные подарки крымскому хану, его родственникам и приближенным: «где жъ мы, хотячи съ царемъ Перекопским поставленья миру вечное приязни вчинити, и послали до него посла нашего великого пана Оникея Горностая, а черезъ него цару самому и царевичомъ мурзамъ его и вланамъ его немалые упоминки послали: ино царь, черезъ великий накладъ нашъ, миръ принялъ и зъ докончаньемъ своимъ посла своего великого съ паномъ Оникеемъ къ намъ прислалъ…». Однако крымский посол привез не только подтверждение заключения мира, но и новые претензии на бесчинства казаков в окраинных землях Крымского ханства: «черезъ него въ ярлыкахъ своихъ писалъ, оповедаючи, ижъ тыми разы казаки наши пришедши зъ невести на людей его, которые шли до Москвы воевати, на кайры ударили, и двадцать человековъ до смерти забили и двести и пятьдесятъ коней въ нихъ взяли: а который гонецъ до насъ былъ посланъ, тыхъ гонцовъ на Днепре погромили и статки ихъ побрали, а къ тому которые люди цара Перекопского зъ быдломъ своимъ кочуютъ въ поли, тыхъ дей людей его многихъ часто кроть казаки наши бьють и статки ихъ отбирають…»[145] (через него в своих грамотах писал, оповещая, что недавно казаки наши из засады напали на людей его, которые шли в набег на московские владения, на Кайрах (притоке Днепра в 20-ти верстах от устья), 20 человек убили и 250 коней у них захватили; а ханского гонца, который был послан до польско-литовского монарха, ограбили и имущество его забрали, как и подданных крымского хана, которые со стадами своими кочуют в степи, грабят — О.К.).
Далее Сигизмунд I писал князю И.М. Каширскому, требуя, чтобы казаки на будущее время, уходя из Киева на низовье Днепра за рыбой и бобрами, не позволяли себе никакого своевольства и не чинили никаких «шкод» подданным крымского хана, для чего король отправил в Киев своего дворянина Огрета Солтовича и приказал ему всех киевских казаков списать в реестр и реестр доставить себе. Согласно этому монаршьему предписанию воеводы должны были знать, кто из казаков и сколько их отправляется на низовье Днепра, чтобы после возвращения их назад, можно было с кого спрашивать в случае ослушания и неповиновения королевской воле и приказанию. Аналогичные по содержанию предписания были направлены в Черкасское староство князю Андрею Пронскому и старосте Киевскому пану Бобоеду[146].
Как мы видим, казаки, пользуясь негласной поддержкой своих грабительских предприятий против крымских татар со стороны властей порубежных областей Великого княжества Литовского, получавших за это от них «бутынки» и находившихся, говоря современным языком, «в доле», мало волновались на счет запретов верховной власти Речи Посполитой совершать набеги на подданных Крымского ханства, видя в них основу своего материального благосостояния.
Из описания Черкасского и Каневского староства 1542 года, сделанного по смерти князя Ивана Михайловича Вишневецкого, мы узнаем немало интересных сведений о повседневной жизни, быте и хозяйстве тамошних казаков: «Окроме осилыхъ бояръ и мещанъ бываютъ у нихъ прохожіе козаки; сей зимы было ихъ разомъ о полътретяста (около 150 человек — О.К.). А кроме того бываетъ тамъ) людей прохожихъ, козаковъ неоселыхъ, а бываетъ ихъ неравно завжды, але яко которыхъ часовъ». «Приходцы» делились на несколько категорий: одни из них добывают в неприятельской земле «бутынки» (добычу) и все лучшее из своей добычи, а также пленников, коней дают старостам по их выборам; другие пребывают по левому берегу Днепра и «живутъ тамъ на мясе, на рыбе, на меду с пасекъ, с свепетов и сытятъ тамъ себе медъ яко дома»; третьи, оставаясь в замке, «ходятъ съ Черкасъ озеръ тыхъ (принадлежащих Черкасскому замку — О.К.) волочити, а которые домовъ въ Черкасахъ не маютъ, тые даютъ старосте колядки (передрождественскую подать — О.К.) по 6 грошей и сена косятъ ему по два дня толоками за его стравой (пропитанием — О.К.) и за медомъ; а которые козаки, не уходячи въ козацтво на поле, а ни рекою на низъ, служать въ местахъ (замках или городках — О.К.) боярамъ, або мещанамъ, тыи колядки давати, або сена косити не повинни»[147]. Как мы видим, за 10 лет — с 1542 по 1552 год — правовые основы жизни «черкасов» никак не изменились. Казаки Черкасского и Каневского староства Великого княжества Литовского не особо утруждали себя образом жизни, свойственным большей части оседлого населения того времени, — они не пахали землю, не разводили домашних животных, предпочитая добывать их мародерством в военных набегах, а из мирных видов деятельности занимались, главным образом, различного рода промыслами: охотой, рыболовством, бортничеством, или нанимались в услужение частным лицам. Фактически, казаки как такового хозяйства, в смысле обладания недвижимым имуществом, не имели, предпочитая добывать репутацию и обеспечивать материальный достаток с оружием в руках, зачастую и банальным грабежом.
Одновременно мы можем утверждать, что ко времени управления князем Дмитрием Вишневецким Черкасским и Каневским староствами Великого княжества Литовского местное казачество еще не превратилось в обособленную сословную корпорацию (это произошло, как известно, при короле Стефане Батории), имеющую собственную социальную иерархию, выборные органы самоуправления, администрацию, правовые обычаи, военно-организационную структуру и прочие элементы того, что в последствии стало называться казачьим войском. Более того, казаки находились полной в имущественной зависимости от старосты, которому были обязаны ежегодным денежным оброком, полевыми работами, а также натуральной десятиной от всего добытого во время хозяйственных промыслов. Все лучшее из военной добычи (так называемые «бутынки») также доставалось этому представителю великокняжеской администрации. Более того, уже неоднократно цитировавшиеся выше материалы ревизии Черкасского и Каневского замков февраля-марта 1552 года указывают в числе источников «доходов Старостиных» непосредственно «доход и службу от казаков»: «Козаки, которые домовъ тамъ въ Черкассахъ не маютъ, и тые даютъ старосте колядки по шестижъ грошей и сена косятъ ему по два дни на лете толоками за его стравою и за медомъ. А которые козаки, не отъходячи у козацъство на поле, але рекою у низъ, служатъ в местехъ в наймехъ бояромъ або мещаномъ, тые старосте колядки давати, ани сена косити не повиньни»[148].
Все эти обстоятельства позволяют говорить нам о том, что с историко-правовой точки зрения взаимоотношения между князем Дмитрием Вишневецким и его казаками строились на основании договора личного найма, согласно которому староста предоставлял возможность казаку самостоятельно заботиться о своем пропитании на подведомственных ему землях за небольшую натуральную или денежную плату, а казак был обязан по первому слову князя выступить в поход под началом назначенных им командиров.
Любое отклонение от этих условий грозило казаку изгнанием, а то и административным преследованием («местью» в терминологии того времени) со стороны старосты Черкасского и Каневского. Таким образом, казаки были военными или даже военно-хозяйственными наемниками лично у князя Вишневецкого и не образовывали в то время самоуправляющейся служилой корпорации, в которую они превращаются только тридцать лет спустя. Именно поэтому мы можем с полной уверенностью отвергать утверждения большинства малороссийских, советских и современных украинских историков о том, будто бы именно князь Дмитрий Вишневецкий явился основоположником запорожского казачества и, тем более, — Запорожского казачьего войска (Запорожской Сечи). Никакого казачьего войска, в смысле самостоятельной социальной структуры, во времена Дмитрия Вишневецкого не существовало, в лучшем случае это была наемная дружина князя, а в худшем — сплоченная его волей корпорация степных разбойников, грабивших на вполне «законных» основаниях население окраин Крымского ханства и Оттоманской Порты в Северном Причерноморье.
Первые годы после своего назначения старостой в Черкасское и Каневское воеводства он объективно должен был потратить на преодоление последствий разорительного татарского набега 1549 года на южные окраины подвластных ему земель, в результате которого, о чем мы уже писали выше, в плен был захвачен его дядя, князь Федор Михайлович с женою. С большой степенью вероятности можно предположить, что в 1550–1553 гг. князь Дмитрий Вишневецкий не мог вести активных наступательных действий в отношении Крымского ханства, вынужденно сосредоточившись на решении административно-хозяйственных вопросов: обустройстве сельского населения, ремонте укреплений, наборе и обучении шляхты и казаков, создании запасов продовольствия, вооружения, пороха, свинца, фитилей. Разгул мздоимства и притеснений местного населения, о которых мы писали выше, свидетельствует именно об этом. По крайней мере, известные нам источники и исследования не сообщают о какой-либо военной активности князя Вишневецкого в эти годы.
Принято считать, что в эти годы параллельно с руководством хозяйственными работами и военными приготовлениями князь Дмитрий активно занимался изучением предстоящего театра боевых действий: с его именем многочисленные авторы, например, стойко связывают доказательство возможности преодоления днепровских порогов и движении вверх по течению от острова Хортица непосредственно до города Черкассы[149]. Кроме того, считается, что князь Дмитрий Вишневецкий предложил казакам, занимающимся рыбной ловлей, использовать для постановки сетей ялики с разборным остовом, обтягиваемым выделанными воловьими шкурами, которые было легко разбирать и переносить, не платя при этом денежного сбора за право иметь плавательное средство[150].
Однако военно-административная деятельность князя Д.И. Вишневецкого в должности старосты Черкасского и Каневского не принесла ни ему лично, ни Великому княжеству Литовскому особых выгод и позитивных результатов. Как это нередко бывает, талантливый военачальник оказался бездарным хозяйственником, загубившим возложенное на него королем дело по преодолению последствий татарского набега. Полная некомпетентность князя Дмитрия Вишневецкого в хозяйственных вопросах вскрылась в результате ревизии (люстрации) Черкасского и Каневского замков в феврале-марте 1552 года[151]. Дошедшие до наших дней описания их состояния рисуют нам картину запустения и разрухи укреплений, мало способных обеспечивать оборонительные функции, и это несмотря на то, что восстановительные работы длились почти два года.
В описании Черкасского замка 1552 года читаем: «Замокъ Черкасский отъ трехъ годовъ людми добродревцы, т. е. Волощаны поднепровскими верховными, справою державъца Могилевского негды Федора Баки, рубленъ, з дерева соснового отесеноваго, не облепъленъ нежли четвертая часть отъ места, што приступнейша, так на тотъ часъ пескомъ присыпана за плотомъ хворостянымъ, голымъ, необмазанным»[152] (т. е. замок срублен три года назад из сосновых бревен, но никаких мер по обеспечению противопожарной безопасности на случай поджога татарами не сделано за исключением накопления запасов песка — О.К.).
Далее: «Вежъ четыре: три из нихъ совитыми стенами рублены, повыведены над стены. Городенъ 29; бланкованье на нихъ с подсъбитием. Две городни не накрыты, а в некоторыхъ городняхъ помостовъ немало повыбирано. А все будованье то замково унижоно; можетъ на некоторыхъ местахъ человекъ, на земле стояти, бланкованья, а подъсъбитья кием достигнути. Удолжъ городни не одною мерою, от вежи первое, которая на воротехъ, до другой вежи, вшодъши въ замокъ по леву, то есть отъ Днепра, межи тыми двема вежами городни три, а домъ въ той стене при земли; комора, сени, светлица с комином глиняным, выведенным з даху; оконъ з дому того в замок четыри, а вонъ з замку два; всее тое стены отъ вежи до вежи сажонъ осъмнадъцать з домом»[153] (из четырех башен, срубленных в соединении со стенами, только три выведены выше стен, из 29 стеновых прясел два не имеют перекрытого боевого хода, а в некоторых отсутствуют помосты боевого хода, стены невысокие настолько, что в отдельных местах человек, стоя на земле, может копьем достать до бруствера боевого хода; прясла стен не одной длины, от первой надвратной башни до второй, стоящей слева над Днепром, всего три прясла, в которые встроено караульное помещение с земляным полом, состоящее из кладовки, сеней, комнаты отдыха с глиняным камином, выведенным через крышу; из караульного помещения четыре бойницы в замок, две — в сторону Поля, длина той стены от башни до башни саженей 18 (около 13 м) вместе с караульным помещением — О.К.).
Укрепления замковых стен были приблизительно однотипны и устроены одинаковы бестолково: «Отъ другое вежи до третее городенъ 10, а домъ въ тое стене такъже при земли, светлицы две, супротив межи ними сень; оконъ въ замокъ 4, а вонъ з замку два, а каждое окно человек, на земле стоячи, головой достигнути может; всее тое стены удолжъ сажонъ 45 з домомъ»[154] (от второй башни до третьей прясел в стене 10, а караульное помещение также с земляным полом из двух комнат, между которыми сени, бойниц в замок 4, а в сторону Поля две, каждую из них человек, стоя на земле головой достать может; всей стены длина 45 саженей (около 33 м) вместе с караульным помещением — О.К.). Как мы видим из текста цитаты, в случае прорыва неприятеля в «мертвую зону» (непростреливаемое из бойниц пространство) защитники Черкасского замка сами превращались в мишени, легко поражаемые снаружи или забрасываемые через бойницы горючим материалом.
Пространственно Черкасский замок представлял собой неправильный четырехугольник, каждая сторона которого (замковая стена) имела собственную длину: «Отъ третее вежи до чотвертое городенъ 8, сажонъ удолжъ 45; а отъ четвертое вежи зася до первое, котора на воротехъ, городенъ такъже осмъ, сажонъ 25»[155] (от третьей до четвертой башни 8 стеновых прясел длинной в 45 саженей (около 33 м), а от четвертой башни до первой, которая на воротах, также 8 прясел общей длинной в 25 саженей (около 18 м) — О.К.). Таким образом, внутренняя площадь Черкасского замка составляла около 2200 кв. м (0,22 га), а поэтому он укрыть за своими стенами исключительно население самого городка, не превышавшего к тому времени полутора тысяч человек.
Внешние фортификационные сооружения также оставляли желать лучшего: в частности, при перестройке замка внешний обводной ров почему-то частично оказался внутри новых крепостных стен. В описании замка читаем буквально следующее: «Просторность замку удолжъ саженъ 30, а въ поперекъ отъ стены, которая отъ Днепра, до рову, который теперь въ замку, саженъ 17», новый же ров был только обозначен на местности: «перекопъ подъ тою стороною початъ вширки чотырохъ сажонъ, а глубины выкопано мало болше сажня»[156]. Фактически, внутри стен замок оказался разделенным надвое старым рвом, что объективно не давало возможности для перегруппировки сил во время обороны с одного участка стен на другой в случае приступа или осады со стороны неприятеля. Иными словами, на момент ревизии 1552 года Черкасский замок представлял собой скорее бутафорское строение, чем серьезное укрепление, призванное защитить гарнизон и мирное население окрестностей от вражеского нападения. Поэтому мы в большой степенью достоверности можем говорить, что своей безопасностью жители Черкасс в то время были обязаны не замку и его гарнизону, а непосредственно князю Дмитрию Вишневецкому, исповедовавшему тактику «наступательной партизанской войны» против крымских татар, являвшихся тогда главной угрозой населению и хозяйству Черкасского и Каневского староств Великого княжества Литовского. Если бы в походе против князя в те годы участвовали турецкие янычары с артиллерией, как это случилось пятью годами позже, то участь замка и его гарнизона была бы решена уже при первом штурме.
Выявленная неприспособленность замка к организации в нем обороны требовала дополнительных материальных и физических затрат для усиления фортификационных возможностей его укреплений: «А такъ замокъ тотъ Черкасский потребуетъ теперь наипилне… на тринадцати саженей повышения горы, а глубины перекопу што найболей, а потребуетъ тежъ облепенья глиною везде и затамованя горы…»[157] (т. е. замок требует увеличения высоты стен на 13 саженей (почти на 10 м), максимального углубления рва, видимо, до уровня подземных вод, а также полного оштукатуривания в целях предотвращения возможного поджога во время очередного татарского набега и эскарпирования склонов горы для затруднения продвижения по ней возможного неприятеля — О.К.). По сути, стены требовалось поднять вверх еще в два с половиной раза, обеспечить их техническую защиту от пожара и поджога, а также саперно-инженерное усиление окрестностей замка в целях создания дополнительных препятствий на местности для продвижения неприятеля.
Главной причиной плачевного состояния укреплений Черкасского замка стал волюнтаризм князя Д.И. Вишневецкого, который без должной оценки реалий решил параллельно с ремонтными работами по восстановлению последствий татарского набега 1549 года, возвести новое укрепление в другом месте. В материалах ревизии 1552 года читаем: «Тамъ же в Черкассах замокъ ново початый справою Ошъпановою, вал землею да хворостомъ нагачонъ у вышки на 7 локоть, у толъсто на полъосми локтя, отамован с подворья дошками»; «еще межи того нового замку з места и острога учинено тогожъ Ошъпана осыпание валом…, просторность окопу того в середине удолъжъ сажонъ сорокъ и два, а ширки 26»[158]. Однако эта затея провалилась из-за нежелания жителей Черкасс и окрестностей перебираться на новое место («нижъли нехотятъ Черкашене ку тому новому замъку переселиватися, менячи тамъ небезпечность большу, а просторность замку того непомерное, не по людехъ, а безводье и отдаленье от Днепра, откуда имъ часу обложенья мог бытии ратунок…»), а поэтому начатое было строительство было попросту брошено на произвол судьбы. Ресурсы на реализацию этой своей утопии князь позаимствовал из материальных средств, выделенных Короной Польской на реконструкцию старого замка, в результате чего и он не был до конца восстановлен и приведен в боеготовность, и новые укрепления не были возведены.
Под стать замку оказались и все иные объекты военно-инженерной инфраструктуры Черкасс, например, мост через Днепр. В документах ревизии читаем: «Мостъ передъ замкомъ на паляхъ утлый, нахилился, а потребуетъ мостъ тотъ перенесенья на иншую сторону, которая от места ку третей вежи, а то для тое причины, ижъ подъ тое местцо, где теперь мостъ, острогъ местский близко приведенъ, и могут люди неприятельские прутко, а безъ вести прибегъши, и тамъ за острогомъ стоячи, на мост стреляти и не пущати людей въ замокъ»[159] (мост перед замком старый, покосился, требует тот мост перенесения в другое место, которое от города в сторону третьей башни, а на то есть причина: к тому месту, где теперь мост, близко подведен городской частокол, а поэтому неприятели, подойдя быстро и незаметно и заняв позицию за тем частоколом, могут обстреливать мост и не пускать людей в замок — О.К.).
Фактически, и это было признано документами королевской люстрации, в случае успешного татарского набега на Черкассы и захвата ими господствующих над мостом позиций, замок не смог бы защитить местное население, для которого путь под защиту стен (к слову, весьма условных) был бы перекрыт вражеским обстрелом. А поэтому мы можем говорить, что князь Д.И. Вишневецкий был мало сведущ в инженерном деле, ставя заботу об обороне вверенного ему города гораздо ниже организации набегов на кочевья крымских татар. И этому есть вполне разумное объяснение в характере князя: организация оборонительных сооружений требовала вложения средств и не приносила никакой выгоды, тогда как любой набег становился своего рода «коммерческим предприятием», сулившим и славу, и добычу, и (в случае успеха и одобрения верховной властью) дополнительное денежное вознаграждение за счет государственной казны. И поэтому неудивительно, что князь Дмитрий Иванович отдавал предпочтение «наступательной партизанской войне», а решение вопроса о реконструкции замка оставлял на вторую очередь. Косвенным свидетельством правильности данного вывода, могут служить процитированные нами выше материалы ревизии, согласно которым численность его феодальной дружины за счет уроженцев Черкасс и Канева увеличилась на 11 человек, что по масштабам того времени было весьма немало.
В пользу данного нашего утверждения свидетельствует и тот факт, что за два года нахождения князя Дмитрия в должности старосты не было накоплено никаких средств обороны Черкасского замка, хотя это не потребовало бы особенных затрат денежных средств. В материалах ревизии читаем: «На бланкахъ ку обороне каменья з воз толко, колья дубового со два возы, колодки чотыри, снопов около замку при стенахъ осъмъдесятъ…»[160] (на боевых ходах стен к обороне камня только воз, [для заделывания проломов в стенах или на воротах] 2 воза дубовых бревен, 4 связки бревен, 80 фашин из хвороста — О.К.). По сути, князь Вишневецкий даже не допускал мысли о том, что Черкасский замок может быть атакован.
Об артиллерии замка князь также не проявил должной заботы, ее состояние оказалось таковым, каким было при его предшественнике, хотя приведение в порядок ее материальной части также не потребовало бы особых усилий и затрат. На момент ревизии в замке числилось 4 «дела спижальных» (железных пушек — О.К.) с длиной ствола в 11, два по 8 и в 5 пядей, калибром «куля с курачье яйцо» (ядро с куриное яйцо, приблизительно 1,5 дюйма или 37 мм — О.К.), последнее из которых оказалось «старо, запущено, выстрелялось вже, безъ коль и ложе лихо» (старо, запущено, износилось от стрельбы, без направляющих и с плохим лафетом — О.К.), 4 полностью пригодных к стрельбе железных «серпантина» (нарезные крепостные ружья — О.К.), 30 «гаркивниц» или «гаркабузов» (т. е. аркебузов — средневековых арбалетов, предназначенных для метания пуль — О.К.), «а окроме тыхъ одна разорвана».
Отремонтировать стеновой арбалет или сделать новый лафет для пушки за три года управления старостовом и замком особого труда не представляло, но подобное пренебрежение заботой об исправности крепостного вооружения, которое по причине громоздкости нельзя было взять с собой в набег, еще раз свидетельствует о том, что вопросы обеспечения нападения (и, собственно, военной добычи) князь Дмитрий Вишневецкий всегда ставил выше потребностей обороны. К тому же, крепостное вооружение являлось государственной собственностью, которую князь без получения монаршьего согласия использовать не мог, учитывая нелояльность местных жителей и возможность доноса на него на имя Сигизмунда II Августа в случае самовольного использования в набеге замковой артиллерии (не стоит забывать, что жители Черкасс были озлоблены на него из-за новых денежных поборов и монополизации им в своих руках бобрового и осетрового промыслов). Поэтому проявлять особой заботы о состоянии ее материальной части у него не было.
Таким образом, мы с полным правом на основании материалов люстрации Черкасского замка 1552 года можем говорить о том, что князь Дмитрий Вишневецкий за три года военно-административной деятельности в должности Черкасского старосты никак не выполнил возложенных на него верховной властью обязанностей: замок оказался полностью непригодным для организации в нем обороны из-за недостаточной укрепленности недостроенности стен, незавершенности полевых фортификационных работ, недостаточной накопленности средств ведения активной обороны. Это был полный провал…
Состояние Каневского замка, не подвергавшегося долгое время нападениям крымских татар, оказалось еще более плачевным, чем Черкасского: от времени и без должного хозяйственного присмотра он обветшал настолько, что оказался малопригоден для организации в нем обороны. Материалы ревизии февраля-марта 1552 года свидетельствуют: «Замок Каневский за полъ четвернадцати леть за пана Остафья Дашковича людми добродревцы рублен з дерева соснового, але вже ветохъ, погнило и попадало, будованья много, трудна на немь не толко оборона, але и сторожа, бо нельзя вже ходити по бланькахь; што не попадало, ино и то ледни отъ витру колышется»[161] (замок Каневский, срубленный через 12 лет после смерти пана Евстафия Дашковича (1544/1545 гг.) рублен из сосны, но весь ветхий, погнил и осыпался, ремонта много, трудна на нем не только оборона, но и сторожевая служба, ибо нельзя ходить по боевым ходам стен, на которых что не обвалилось, то на верту колышется — О.К.).
Еще большую картину разрухи и разорения рисует нам описание внутреннего устройства замка: «Кухня сгнила, покрытье попадало, домки два, избы черные пушкарские, а драбские в стене, вшодши в замокъ по леву; по той стороне, што отъ Днепра, домъ старостинъ ветхий, при земли изба чорна, сени, комора. А по другой стороне, вшодши въ замокъ по праву, подле вежи воротное дом при земли гнилый, а тамъ блиско того дому в городне замкненье, где порохи и иншие потребности ку стрельбе ховають, але хованье там и покрытье лихо»[162] (кухня сгнила, крыша обвалилась, две избы пушкарские без печей, казармы стрелков в стене слева от входа в замок; вдоль стены замка, что от Днепра, дом старосты, гнилая изба без печи с земляным полом. А по другой стене, что справа от входа в замок, около въездной башни подгнивший дом с земляным полом, а близко того дома арсенал, где порох и иные боеприпасы для стрельбы хранятся, но инженерная защита плохая — О.К.).
И далее: «У вежи воротной при земъли, на помосте, стояние сторожем и делом затишно, але небеспечно, абы ся звлаща у ветер не обалило… Воды, а не колодеза въ замъку нетъ. Тайникъ, што былъ з замку землею ку Днепру уделанъ, теперь опушчонъ, окно зачинено помостомъ и землею»[163] (у надвратной башни на помосте сторожевую службу нести удобно, но небезопасно, чтобы в ветер ничего на голову не упало… Воды из-за отсутствия колодца в замке нет. Тайный ход, что под землей был проложен к Днепру, теперь осыпался, вход заделан помостом и землею — О.К.). По сути, с момента постройки замка никто не занимался поддержанием его в обороноспособном состоянии, что и не удивительно, поскольку после объединения Черкасского и Каневского поветов в одно старостово с центром в Черкассах, ни один из административных начальников, включая и князя Д.И. Вишневецкого, судьбой замка не интересовался.
Это наглядно продемонстрировала судьба строительных материалов, выделенных на реконструкцию Каневского замка, которую мы также узнаем из материалов люстрации весны 1552 года. Читаем: «Дерево, которое на будование замъку того за лонского лету зверху волостями приднепръскими припроважено, лежитъ покидано тамъже надъ водою не далеко отъ берега, а не малую часть дерева того понесла вода весною лонскую, а остатокъ тамъже надъ берегомъ и теперь — о несколько десятъ копъ брусья соснового подтрухлило отъ воды вжо, а иншое поразбирано и спалено, а староста напоминанъ о отъпроваженье дерева того отъ берега, поведилъ, ижъ не маетъ кимъ, а тежъ поведилъ, ижъ добродревцы, который вышей полъторы тысячи было, препровадивши дерево тое, лежали тамъ в Каневе большъ месяца, а дерева того отъ берега не отъдаляли за недбалостью справца Ишпана, который былъ надъ ними»[164] (древесина, которая на ремонт замка летом прошлого года из верховий Днепра была сплавлено, лежит, брошенная, на отмели недалеко от берега, немалую ее часть по весне унесло паводковыми водами, а из оставшихся несколько плотов сосновых бревен от воды уже подгнили, а иное порастащено и пущено на дрова; староста был уведомлен о необходимости вытащить строевой лес на берег, но отговорился, что не имеет на это людей, но сообщил, что в прошлом году лесорубы и плотогоны, общей численностью в полторы тысячи человек, которые этот лес сплавляли, оставались в Каневе больше месяца, но дерева того не складировали по небрежности управителя Ишпана (?), который руководил ими — О.К.). Данное обстоятельство, получившее свое закрепление в официальном документе ревизии, еще раз подтверждает наше замечание о полном небрежении князем Д.И. Вишневецким своих военно-административных обязанностей по должности старосты. Как мы уже писали выше, он считал, что для ведения наступательной партизанской войны тыловые фортификационные сооружения ему будут не нужны, а свои базы снабжения — Черкассы и Канев, он сможет защитить от татар в условиях маневренной обороны или за счет серии контрударов по отдельным отрядам степных кочевников — татар и ногаев.
Словом, Канев, как и Черкассы, в 1552 году назвать укрепленным городом можно было с исключительной натяжкой, однако деньги и строительные материалы на их полную реконструкцию князю Дмитрию Вишневецкому из королевской казны были выделены, но какова оказалась польза от этого ассигнования, ревизия ответить не смогла. И сам князь, по-видимому, тоже. Поэтому памятуя о еще недавнем уголовном преследовании за разграбление имущества крестьян королевы Боны Сфорци, вдовы Сигизмунда I Старого и матери Сигизмунда II Августа, князь Дмитрий, не дожидаясь «мести» — опалы и расправы, бежал в сторону турецких владений в Северном Причерноморье, чтобы там переждать следствие и дождаться прощения короля Польского и великого князя Литовского.
Приминительно к реалиям того времени подобные демарши вассалов по отношению к своим сюзеренам были если не повседневным, то вполне обычным делом. В ряду ренегатов князь Вишневецкий был далеко ни первым и не последним. Мы уже говорили о том, что один из его предшественников по должности старосты Черкасского и Каневского — пан Евстафий Дашкович уходил со службы великому князю Литовскому к московскому царю и возвращался обратно. Из Московии в Литву в середине XV века уходили даже Рюриковичи — князья Пронские, Новосильские, Белевские, Мосальские, а их потомки затем возвращались под руку московского царя. Современником князя был и самый известный в эпоху Средневековья российский ренегат — князь А.М. Курбский. Но все-таки князь Дмитрий Вишневецкий, кажется, превзошел их всех: в 1552 году он не просто был готов сменить сюзерена, но и, в случае необходимости, — даже вероисповедание, лишь бы избежать справедливого наказания и возмездия за грехи, которые в христианской традиции почитаются как смертные. И тот факт, что этого не произошло, стало не более чем счастливым для князя стечением обстоятельств, нежели актом его воли.
Впрочем, своим демаршем 1553 года Д.И. Вишневецкий указал украинским казакам возможность перехода в будущем на службу мусульманским правителям, которой они в разное время весьма активно пользовались. Достаточно вспомнить, что Богдан-Зиновий Хмельницкий, начиная Освободительную войну 1648–1654 гг., закончившуюся присоединением Украины к Московскому царству, имел в союзниках крымского хана, а гетман Петр Дорошенко, потерпев полное поражение в борьбе за свою единоличную власть на Украине против московских и польско-литовских войск, в 1669 году перешел в подданство турецкого падишаха, отдав под власть султана Мехмеда IV правобережную Подолию. Столетие спустя, в 1740 году, потомки мятежных казаков Кондратия Булавина, возглавляемые И.Ф. Некрасовым, также эмигрировали в Османскую империю, где превратились в липован и «игнат-казаков». Поэтому если считать князя Д.И. Вишневецкого основоположником украинского казачества, то он заложил в него далеко не самые лучшие нравственные черты, которые впоследствии столь ярко проявлялись в переломные моменты истории.