Последний поход

Прибыв летом 1561 года в назначенный ему московским правительством район действий в среднем Поднепровье, князь Д.И. Вишневецкий со своими людьми расположился лагерем в урочище Монастырище в 30-ти верстах от Черкасс близ Хортицы на левом берегу Днепра, откуда направил к королю и великому князю Сигизмунду II Августу гонца с просьбой о том, чтобы он снова принял его к себе на службу и прислал бы ему, по обыкновению, глейтовый лист, т. е. охранную грамоту для свободного проезда из Монастырища к его двору.

В ответ на ходатайство князя о дозволении вернуться в Великое княжество Литовское тот охотно изъявил ему свое согласие и направил ему 5 сентября 1561 года из местечка Рудники «Листъ кглейтовый князю Дмитру Вишневецкому о дозволеньи прыехати зъ земли князя Московского до здешнего панства и до отчизны его» (охранную грамоту о дозволении приехать из Московской эемли до здешнего государства и владений его — О.К.). Поскольку никто из известных нам историков последнего столетия не цитировал этот документ полностью, а Д.И. Эварницкий (Яворницкий) и вслед за ним В. А. Голубуцкий опубликовали лишь его отрывки, да и то в вольном переводе, то мы приведем его в полном объеме как образец нормативного акта такого вида суверенной государственной власти Речи Посполитой того времени, исключая лишь формулу официального титулования короля Польского и великого князя Литовского:

«Ознаймуемъ симъ листомъ нашимъ всимъ посполите и кождому зособна (т. е. всем подданным и каждому в особенности — О.К.), ижъ писалъ и прысылалъ до насъ князь Дмитрей Ивановичъ Вишнецецкій о томъ, што перво сего онъ пошолъ былъ до земли неприятеля нашого князя великого Московского, и ачъкольве до непріятельское земли ходилъ, велже не въ иный который обычай то вделалъ, одно жебы дей тамъ быши а можности и справы того непріятеля выведавшы, часы потребы намъ господару и Речи Посполитой тымъ годне служилъ (поскольку находился на неприятельской территории, то сделал не по обычаю, а из желания, находясь там, выяснить возможности и ресурсы противника, чтобы в час нужды монарху и государству как можно лучше служить — О.К.). Ино кгды выйстю перемирья зъ нами князю великому Московскому ведомость взялъ (получил известие от царя Ивана IV о перемирии с Речью Посполитой в ходе Ливонской войны — О.К.), онъ, не зоставаючи въ земли непрыятельской, на границы паньства нашого прышолъ, хотечи нам господару, пану своему прыроженому, служити. И билъ намъ чоломъ, абыхмо ему въ панства наши и на дворъ нашъ господарскій приехати не забороняли и в первшую ласку нашу господарскую его прыняли.

Ино ачъ статутомъ загорожоно съ панства нашого до неприятельское земли не выходити, вежде ижъ онъ то для таковое причины чинилъ, якъже сказалъ, то тымъ таковымъ поступкомъ зверненья своего подъ часъ выйстя перемиръя а не злымъ умысломъ съ панства нашого шолъ (несмотря на законодательный запрет уходить с королевской службы в неприятельские земли, он сделал это в момент перемирия, а не злым умыслом, т. е. в военное время, и по указанной выше причине, т. е. для проведения стратегической разведки — О.К.), звлаща до тои земли идучи и тамъ будучи, противъ намъ господару и панствамъ нашимъ ничого шкодливого не почалъ, прото вспометавши есмо на верныя службы продковъ князя Дмитрея Ивановича Вишневецкого, мы прыймуемъ его въ ласку нашу господарьскую и дозволяемъ ему в панство наше до отчизны его и во дворъ нашъ господарьскій ку службамъ нашимъ ехати, не выстеречаючися строгкости права посполитаго и отъ насъ отъ господаря никакого коранья, ани неласки нашое за то (а поскольку находясь в неприятельских землях, он ничего против государства не сделал, и, памятуя верную службу предков князя, даруем ему свои милость и разрешаем ему ехать по территории государства до своих родовых имений, а также к монаршему двору для продолжения службы, не опасаясь строгости законов, опалы или немилости — О.К.); али доброволие въ панствах машкати мает, уживаючи всякое волности и свободы, яко и иные княжата, панята, обователи паньства нашого; а мы его по службе маем жаловати, уделяючи ему ласки нашое господарское (если законопослушание во владениях наших соблюдать будет, он может беспрепятственно жить в наших владениях, пользуясь всякими вольностями и свободой, как и другие княжата, панята и обыватели страны, а мы по службе будем его жаловать и проявлять монаршие милости — О.К.).

И на то дали князю Дмитру Вишневецкому сесь нашъ листъ кглейтовый зъ нашою печатью. Писанъ у Рудниках, лета Божьего Нарождения 1561, месяца сентября 5 день»[251].

Тем же документом Сигизмунд II Август вернул князю все его родовые земли[252]. Однако в списках должностных лиц административное иерархии Великого княжества Литовского имя Д.И. Вишневецкого после его возвращения в Речь Посполитую нам не встречается. Что явилось причиной этого: недоверие монарха к дважды перебежчику, субъективные качества личности князя или состояние его здоровья по возвращении в польско-литовское государство, о чем так любят говорить украинские историки всех времен, — ответ остается исключительно в области предположений. Хотя, как нам представляется, Сигизмунд II Август поступил с князем так же, как и в 1554 году, после его возвращения из турецких владений в Северном Причерноморье: он попросту сослал князя в его родовые владения.

Не менее интересен и более ранний вариант (для удобства назовем его «черновым») глейтового листа, дошедший до наших дней, первый абзац которого текстуально повторяет оригинал, а окончание его — более лаконично и даже лапидарно: «Ино тобе, яко слузе нащому, которого продкове верною службой предкамъ нашимъ и намъ господару завджы добря ся оказали и ни в чемъ веры свое не змейнили, непотреба бы за кглейтомъ до насъ пана своего прирожонного пріездити, але добровольне на дворъ нашъ могъ еси ехати. Вежде чинечи прозъбе твоей досить, листъ нашъ кглейтовый до тобе посыляемъ черезъ того служебника твоего, и въ службахъ твоихъ по заслузе ласки нашое госпорадское уделати тобе будемъ»[253] (тебе, слуге нашему, предки которого верную службу предкам нашим и нам, государю, всегда оказывали и ни в чем феодальной присяге не изменяли, не следовало бы требовать гарантий безопасности для возвращения на службу к своему прирожденному монарху, мог сам свободно к нам ехать. Однако уважая твою просьбу, нашу охранную грамоту посылаем тебе через твоего слугу и обещаем, что милость свою монаршую по заслугам оказывать тебе будем — О.К.). Как мы видим, данный документ никак не затрагивает вопроса службы князя Вишневецкого московскому царю, не увязывает его возвращение с событиями Ливонской войны и вступлением в нее польско-литовского государства и ничего не говорит об отсутствии враждебных действий князя в отношении Короны Польской и Великого княжества Литовского, тогда как в глейтовом листе с печатью Сигизмунда II Августа все эти щекотливые нюансы подробно оговариваются, что объясняется, на наш взгляд, возвращением князя в Речь Посполитую непосредственно в военное время и с территории противника.

Да и само заглавие черновика слишком отличается от названия оригинала глейтового листа, и звучит оно так: «Листъ, писаный до тогожъ князя Вишневецкого, ижъ беспечнее може ехати до здешнего панства зъ земли Московское», что он был написан много ранее прибытия отряда князя в урочище Монастырище, так как речь в нем идет непосредственно «о земле Московской», а не о приграничной местности. Вся эта совокупность текстологических расхождений позволяет нам с большой степенью вероятности предполагать, что анализируемый здесь документ, скорее всего, не был черновиком глейтового листа в прямом смысле этого слова, а являлся ответом на некое более раннее, своего рода «проверочное», ходатайство (челобитье) князя о дозволении ему вернуться в Великое княжество Литовское, которое могло быть написано им во время сепаратных переговоров о возвращении на польско-литовскую службу, состоявшихся летом 1561 года между князем Дмитрием Ивановичем и его двоюродными братьями Михаилом и Дмитрием Александровичами Вишневецкими.

Косвенно это предположение находит свое подтверждение в тексте еще одного документа канцелярии Великого княжества Литовского, датируемого 5 сентября 1561 года, — днем выдачи глейтового листа с монаршей печатью князю Д.И. Вишневецкому. Официально он назывался «Листъ, писаный до старосты Черкасского князя Михайлы Вишневецкого, ижъ листъ кглейтовый посланъ до брата его князя Дмитру, также и козакамъ Низовымъ, которыхъ або помовалъ до Инфлантъ» (грамота, адресованная старосте Черкасскому князю Михаилу Вишневецкому, что охранная грамота послана брату его князю Дмитрию, так же как и казакам с низовьев Днепра, которых следует направить на службу в Лифляндию — О.К.). В этом официальном документе административной переписки мы читаем: «Что еси писалъ до насъ, ознаймуючи, ижъ дошла тебе ведомость черезъ писание властное руки брата твоего князя Дмитра Вишневецкого, же онъ хочети намъ господару своему прирожонному служити, пришолъ зъ земли Пятигорское на Днепръ, и есть теперь на врочище Монастырскомъ отъ Черкасъ въ тридцати миляхъ, и пишетъ до насъ, бъючи намъ чоломъ, абыхмо его въ ласку нашу господарску принемши, листъ нашъ кглейтовый прислати ему росказали и до насъ господаря пріехати ему дозволили. Чему есьмо зъ листу твоего, до насъ писаного, добро выразумевши, листъ нашъ кглейтовый ему послати велели, за которимъ ему въ паньство нашо до насъ господара и на дворъ нашъ приіехати вольно будетъ»[254] (что ты писал нам, извещая, что получил собственноручное послание брата своего князя Дмитрия Вишневецкого, что он хочет нам, государю его прирожденному, служить, пришел из Западной Черкессии на Днепр, находится в урочище Монастырском в тридцати верстах от Черкасс и пишет до нас прошение, чтобы мы ему нашу монаршую милость явили, распорядились прислать ему охранную грамоту и разрешили приехать ко двору. Поняв пользу тобою написанного, охранную грамоту послать ему мы велели, под защитой которой ему разрешается въехать на территорию Речи Посполитой и прибыть ко двору — О.К.).

Как следует из содержания этого документа, возвращение князя Дмитрия Вишневецкого и его людей в польско-литовское подданство стало результатом многоходовой комбинации, активными участниками которой были ближайшие родственники князя, имевшей целью ослабить военно-стратегические возможности Московского государства в регионе Среднего Поднепровья накануне вступления Речи Посполитой в Ливонскую войну 1556–1583 гг. в защиту Ливонии. Так ли все было на самом деле или нет, но главным последствием возвращения Д.И. Вишневецкого в Великое княжество Литовское стала объективная неспособность Московии вести боевые действия сразу на двух стратегических направлениях — в Прибалтике и на Днепре, для чего царскому правительству явно не хватало ни войск, ни опытных военачальников, хорошо знающих театр боевых действий. Для Речи Посполитой это стало не столько дипломатической, сколько военно-стратегической победой над Московией, добытой без применения вооруженной силы.

Возвращение князя в польско-литовское государство как бы само собой решило еще один вопрос обеспечения безопасности юго-восточной окраины Великого княжества Литовского на «московском» направлении: зимой 1561–1562 гг. прекратил существование так называемый «новый город на Псле», сначала возведенный, а затем разрушенный русскими служилыми людьми. История этого то ли города, то ли укрепленного места оказалась крайне непродолжительна, а поэтому нашла отражение в отечественной медиевистике исключительно в виде фрагментарных упоминаний и отсылок. Разрядные записи датируют его возникновение летом 1558 года, когда достаточно мощная группировка московских сил под предводительством князя Д. И. Вишневецкого заперла крымских татар в географических пределах полуострова и тем самым создала благоприятные условия для производства фортификационных работ в устье реки Псел — водной артерии, кратчайшим путем соединяющей южные окраины Московского государства со средним течением Днепра, в 120 верстах от вниз по его течению от Черкасс.

Согласно этим записям, летом 1558 года туда были посланы воеводы князь А.А. Звенигородский и М. Сунбулов[255], при этом не вполне ясно, оправлялись они строить или занимать уже готовые укрепления. Учитывая время когда, когда была направлена эта экспедиция, а также отсутствие строевого леса в устье Псла, впадающего в Днепр посреди степей, строительство «города» скорее всего свелось к инженерным работам по рытью рвов и отсыпке земляных укреплений типа валов или редутов, явно непригодных для нахождения в них постоянного гарнизона, особенно с октября по май. Поэтому эта группа укреплений, гордо именовавшаяся в русских делопроизводственных источниках в 1559–1560 гг. «Псельским городом»[256], крепостью, а тем более — населенным пунктом, в полном понимании этого слова, по нашему мнению, не являлась, хотя в нем тогда «годовали» воеводы Семен Упин и Михаил Булгаков[257] (тот самый, который был послан в 1557 году к Д.И. Вишневецкому в Хортицкий острог принимать вассальную присягу московскому царю).

Скорее всего эти полевые укрепления использовались не как форпост, призванный защищать южные границы Московского государства, а так база снабжения подвижных отрядов русского войска, высылаемых к окраинам Крымского ханства. Сигизмунд II Август и Девлет-Гирей I прекрасно понимали ущербность и бесперспективность этого московского предприятия, стоило бы им предпринять против него рейд более или менее крупным отрядом в несколько тысяч человек, а поэтому не высказывали беспокойства на этот счет, предоставляя событиям развиваться своим чередом. Как только активные военные усилия со стороны Московского царства в Северном Причерноморье к 1561 году постепенно сошли на нет, то и надобность в нем сразу же отпала. Присылка отряда Д.И. Вишневецкого на Днепр по идее должна была вдохнуть в эти укрепления новую жизнь, но его переход вместе со всеми людьми на сторону Речи Посполитой поставил финальную точку в их существовании. В итоге, не будучи ни разу атакованными ни крымскими татарами, ни польско-литовскими войсками, несмотря на относительную близость окраин Крымского ханства и военное время, после возвращения князя русские служилые люди были вынуждены уйти из устья Псла, предварительно срыв все укрепления.

Объяснение этому было более чем надуманным: в «наказном письме» послу в Крым А.Ф. Нагому, отправившемуся туда в апреле 1563 года, на счет этого города было сказано буквально следующее: «А нечто вспросят о Псельском городе, чего ради разорили, и Офонасию говорити: сказали были государю нашему тамошние украинные люди, что то место пригодитца х пашням и к иным угодьям, и государь наш того для велел им и город поставити, и как того места велел государь порозсмотрети гораздо, и то ся место х такому делу не пригодило, и того для государь наш велел его и разорити. А государю нащему городы новые не нужны, Божьим милосердием и старые города емлет»[258]. Фактически, мы можем говорить о том, что после утраты Хортицкого замка в 1557 и срытия «Псельского города» в 1561 году все те военно-стратегические преимущества, которые приобрело Московское государство в связи с переходом князя Вишневецкого на царскую службу, были им полностью утрачены после его возвращения на службу к королю Польскому и великому князю Литовскому.

Возвращение князя Дмитрия Вишневецкого в Великое княжество Литовское вызвало у московского царя Ивана IV странную эмоциональную реакцию — смешанное чувство напускного безразличия с подспудной досадой и сожалением. Направляя 10 июля 1563 года к королю Сигизмунду II Августу своего гонца дворянина Андрея Клобукова, царь помимо передачи дипломатической почты требовал от него «проведывати… про князя Дмитрея Вишневетцкого: как приехал на королевское имя, и король что жалование ему дал ли, и живет при короле ли, и в какой версте держит его у себя король» (насколько приблизил к себе князя Сигизмунд II Август — О.К.). А на вопросы о реакции московского правительства на демарш Д.И. Вишневецкого, — «а нечто спросят., чего для от нашего государя князь Дмитрей Вишневецкой поехал», — посланцу было велено отвечать буквально так: «притек Вишневецкой ко государю нашему как собака, и потек от государя нашего как собака же, и государю нашему и земле убытка никакова не причинил»[259].

Приблизительно в тех же выражениях предписывалось отзываться о князе и русскому послу в Крыму думному дворянину Афанасию Федоровичу Нагому: согласно «наказной памяти» на вопрос о князе Вишневецком ему надлежало отвечать дословно в тех же выражениях[260]. Больше имя князя в известной нам официальной дипломатической переписке московского государства, русских летописях о событиях середины XVI столетия и прочих нарративах не встречается.

В свою очередь казаки, бывшие с князем Дмитрием Вишневецким на службе у московского царя, также стали просить Сигизмунда II Августа через старосту Каневского и Черкасского князя Михаила Александровича Вишневецкого о дозволении им возвратиться в места своей родины и прислать им на то глейтовый лист. Скорее всего, их повторное принятие на службу являлось одним из условий возвращения самого князя Дмитрия Ивановича в подданство Великого княжества Литовского. Но, с другой стороны, подобное решение имело и чисто прагматические причины: накануне войны было просто глупо отказываться от умений и боевого опыта военных профессионалов, закаленных в многочисленных боях, набегах и походах перманентной партизанской войны на просторах Дикого поля.

О казаках князю Михаилу Вишневецкому король писал: «А што еси прислалъ до насъ листокъ, писаный до тобье отъ козаковъ зъ Низу, въ которомъ пишутъ, абыхмо листъ нашъ имъ дати казали, за которымъ бы вольно было имъ до панства нашего прыйти, ино мы таковой листъ и дати и до воеводы Киевского его послати и писати есмо до него казали, же его милость с тобой поразумелся: кгды те козаки до панства нашего прыйдутъ, а будут ли межи ними тые, которые надавно порошлыхъ часовъ Очаковъ збурыли, естли же отъ цесара Турецкого и отъ царя Перекопского паньству нашому якое небеспечности не принесетъ, то в себе добре уваживши, велели естмо тотъ листъ имъ послати; а естли же межи ними тые и были, которые Очаковъ бурили, ты бы ихъ на то приводилъ и намовлялъ, жебы они в замкахъ нашихъ тамошнихъ Украинныхъ не задерживаючися и не мешкаючи, шли просто до замку нашого Могилевского, а мы оттоль ихъ до Полоцка, а с Полоцка до земли Ифлянтское отправити велимъ и даткомъ и живностью отсмотрети ихъ тамъ роскажемъ. В чемъ съ ними намовневши и вырозумевши, на якомъ датку перестати хотели, о том б веси нам бы не мешкаючи ведати далъ»[261] (а что ты переслал нам прошение, поданное казаками с низовьев Днепра, чтобы охранную грамоту им дали, под защитой которой им можно было бы прийти в наши владения, мы ее послали киевскому воеводе и поручили ему, посоветовавшись с тобой о том, где и когда те казаки придут в Речь Посполитую, есть ли среди них те, кто недавно Очаков разорили, и не принесет ли все это неприятностей стране со стороны турецкого султана и крымского хана, и если вы уверены, что нет, то велели переслать им эту грамоту; но если между ними будут те, кто Очаков пограбил, ты им об этом напомнил и говорил, чтобы они в тамошних приграничных замках не задерживались и немедленно шли бы в Могилев, откуда их отправят в Полоцк, а из Полоцка — в Лифляндию, где они будут обеспечены денежным содержанием и натуральным хозяйством. Поговорив и выяснив, какое содержание они хотели бы иметь, извести нас о том немедленно — О.К.). Как мы видим, за прошедшие с того времени четыре с половиной столетия мало что изменилось: судьба полководцев решается на самом верху, а участь подчиненных им бойцов отдается на откуп местной служилой бюрократии.

Сигизмунд II Август в вопросе о возвращении служилых людей князя Дмитрия Вишневецкого в польско-литовское королевство, проявлял значительную осторожность и принимал все меры к тому, чтобы его вынужденный союзник — крымский хан — как можно меньше знал об этом. Особые меры информационной безопасности были продиктованы еще и тем, что одновременно с казаками Д.И. Вишневецкого на польско-литовскую службу принимались еще и 24 так называемых «белгородских казака» из числа крымских татар, поименный список которых также приводится в заключительной части грамоты Сигизмунда II Августа князю Михаилу Вишневецкому от 5 сентября 1561 года. А поэтому необходимо было полностью исключить возможность встречи недавних противников в рядах одного войска, чтобы тем самым предотвратить возможную утечку «неудобной» информации к бахчисарайскому двору.

В сохранении этой тайны для короля Польского и великого князя Литовского был двойной резон: с одной стороны, он получал себе на службу закаленных в походах бойцов, способных с легкостью и биться в поле, и отбиваться в осаде, и самим штурмовать крепости, которые ему были столь необходимы в Прибалтике в свете сравнительно недавнего вступления польско-литовского государства в Ливонскую войну; с другой стороны, удаление пассионарной части днепровского казачества на прибалтийский театр военных действий объективно лишало полуоседлое население южно-литовских воеводств и староств вожаков, способных организовать и возглавить так называемые «зацепки» — грабительские набеги на окраинные владения Крымского ханства, что полностью соответствовало характеру формально мирных отношений между Бахчисараем и Вильно в то время. Параллельно решался и хозяйственный вопрос: люди князя Дмитрия Вишневецкого, уже имевшие опыт испомещения в Московском царстве, были ценным человеческим ресурсом для распространения фольварочной системы землевладения, основанной на «Уставе на волоки» 1557 года, на разоренные войной земли Лифляндии и Ливонии. Как и в Московском царстве, им пришлось не только оборонять эти земли от внешнего врага (на этот раз им были русские служилые люди), но и отчасти восстанавливать хозяйственную жизнь этих областей Великого княжества Литовского.

Кроме того, удаление значительной части служилых людей Д.И. Вишневецкого на гарнизонную службу в лифляндские и ливонские крепости объективно решало участь и самого князя: оставшись без своей сравнительно многочисленной феодальной дружины, он уже не мог претендовать на сколько-нибудь самостоятельную роль во внутренней и внешней политике польско-литовского государства. Более того, князь остался и без своего днепровского замка на острове Хортица, который к тому времени или был разрушен крымскими татарами, или пришел в негодность из-за многолетнего запустения. Возвращение в Речь Посполитую превратило князя из полководца, имевшего европейскую известность, в заурядного феодала средней руки, оставшегося без всяких перспектив на активное участие в государственной жизни своей страны. Такова была плата за беспринципность и двурушничество в отношении обоих своих сюзеренов, которые им обоим стали понятны очень скоро.

Принимая князя Д.И. Вишневецкого вновь к себе на службу, точнее — давая ему возможность проживать на территории польско-литовского государства, король Польский и великий князь Литовский, казалось бы, не просто амнистировал, а полностью реабилитировал князя, демонстративно представляя его демарш пятилетней давности в сторону Московского царства как заранее спланированную и успешную им осуществленную стратегическую разведывательную операцию по выявлению обороноспособности и военного потенциала эвентуального противника, т. е. Московского государства, и мотивируя свою милость к нему тем, что князь Дмитрий ходил к московскому царю не для чего иного, как для того, чтобы узнать «можности и справы неприятеля» и тем принести как можно большую пользу Речи Посполитой. Данный конспирологический сюжет представляется нам весьма правдоподобным, по крайней мере, в свете документов дипломатической и административной переписки верховной власти Великого княжества Литовского, касающейся замыслов московского царя закрепить военное присутствие своего государства в регионе Среднего Поднепровья путем возведения в конце 1550-х гг. острога по образцу Дедиловского, который стал бы там форпостом Московии и преградил бы путь набегам крымских татар на пограничные черниговские и путивльские земли по левому берегу Днепра (на его правом берегу аналогичные функции выполняли Черкассы и Канев).

Однако, справедливости ради, следует сказать, что помимо польско-литовских источников мы не встречаем упоминания об этих военно-стратегических и геополитических планах русского правительства «Избранной рады» ни в документах Московского, но в документах Бахчисарайского дворов. Более того, этот сюжет документально связан только с двумя известными историческими персонажами того времени — королем и великим князем Сигизмундом II Августом и князем Д.И. Вишневецким, хотя круг лиц, кому он был известен, был значительно шире. А поэтому он может рассматриваться двояко: или как, говоря современным языком, гениальная контрразведывательная операция по срыву военных планов Московского государства, осуществленная князем с высочайшего одобрения и согласия, или как масштабная дезинформация и даже мистификация все тем же князем своего монарха с целях прикрытия им своих честолюбивых планов по созданию в среднем течении Днепра за счет ряда пограничных воеводств Великого княжества Литовского, нейтральных земель Дикого поля и окрестностей пограничных крепостей Крымского ханства собственного полузависимого от Речи Посполитой государства. В любом случае, обе эти версии объясняют забвение имени князя официальной иерархией Речи Посполитой после 1561 года.

Впервые о существовании у Московского государства подобных планов военной экспансии или о выдуманном князем предположении об их наличии мы узнаем из недатированной грамоты (листа) Сигизмунда II Августа князю Д.И. Вишневецкому, содержание которой позволяет определить время ее составления концом весны 1557 года. Она содержит слова похвалы за доставление сведений о московских планах: «…маючи ведомость от тебя и зъ иншихъ украинъ о умысле князя великого Московского ку будованью замковъ пры Днепре, знаща где бы хотелъ будовати городы на нашомъ кгрунте…»[262] (имея известия от тебя и из других окраин о планах московского царя строить укрепления на Днепре, зная места, где те могли быть возведены на литовской земле — О.К.). Из текста этой монаршей корреспонденции мы узнаем, что информацию или собственные досужие домыслы об этих планах князь Дмитрий послал еще по осени 1556 года, что хронологически совпадает с двумя событиями: завершением строительства замка на острове Хортица и походом московских служилых людей под началом черниговского дьяка М.И. Ржевского под Ислам-Кермень и Очаков.

Следовательно, источником сведений о действительном наличии у Москвы подобных планов мог выступать или непосредственно дьяк Ржевский, целью военных усилий которого могла быть не только разведка в порубежных областях Оттоманской Порты и Крымского ханства, но и приискание удобного места для строительства крепости-форпоста, или кто-то из его начальных людей, в знак особого расположения поведавший братьям по оружию из числа черкасских казаков атамана Михаила Млынского об истинных целях их экспедиции. В противном случае сведения о намерениях Московского государства строить собственную крепость близ Хортицы стали злонамеренной дезинформацией верховной власти Речи Посполитой, придуманной самим князем Д. И. Вишневецким в целях получения дополнительных финансовых средств, материальных ресурсов и вооружения на дальнейшее укрепление своего островного замка (не стоит забывать, что выделенные из государственной казны в 1550 году средства на восстановление Черкасского замка им были бесталанно пущены на ветер).

Наиболее достоверным выглядит второй вариант развития событий, поскольку Сигизмунд II Август, памятуя о необычайных хозяйственных «способностях» князя, о чем мы уже достаточно подробно писали выше, более полугода тянул с ответом под надуманными предлогами занятости на Варшавском сейме 1556–1557 гг., трудности доставления до князя монаршей корреспонденции в условиях зимы («тежъ такъ тяжная зима была и трудный до тебя проездъ, прото ожыдаючы рушенья зимы»), ожидания возвращения посланного к князю гонцом или комиссаром дворянина Василия Шишковича и проч. В конце концов, получив дополнительную информацию из других источников, в том числе дипломатических в Крыму и Москве, король польский и великий князь литовский отказал Д.И. Вишневецкому в материальной и военной помощи уже не под надуманным предлогом, а по совершенно реальной причине дефицита денежных средств в казне Речи Посполитой, который объективно всегда возникает при переходе от мирной к военной жизни любого государства: «а ижъ быхмо на тотъ часъ любми и стрельбою посилили оный замокъ, яко еси о томъ къ намъ писалъ, тогды безъ бытности твое в насъ того вчинити намъ теперь не виделося с прычынъ певныхъ»[263] (а на тот момент усилить замок гарнизоном и артиллерией, как ты о том просил, в твое отсутствие не представлялось нам возможным по финансовым причинам — О.К.). Более того, как показали события, гарнизон Хортицкого замка прекрасно пережил январский поход крымского хана 1557 года и достаточно продолжительную осаду, отразив несколько приступов, а поэтому вполне мог справиться со своими четко поставленными локальными задачами порубежной службы собственными силами. Князь же явно хотел гораздо большего: и в масштабности задач, и в свободе действия.

В пользу нашей версии о провале полномасштабной дезинформации князем своего сюзерена свидетельствуют и материалы дипломатической переписки между королем польским и великим князем литовским Сигизмундом II Августом и крымским ханом Девлет-Гиреем I. В указаниях послу пану Размусу Довгирду, направленному в Крым 2 мая 1557 года, монарх польско-литовского государства предписывал донести до понимания Девлет-Гирея I буквально следующее: «А теперь онъ пишетъ намъ о помоче, надеваючисе Князя Великого подъ тотъ замочекъ, або тамъ где блиско будовати, бо дей то первей ещо поразумелъ отъ техъ Москвичъ, што были старшими надъ казаками Московскими, и отъ посла Князя Великого къ нему и до казаковъ нашихъ посыланого, намовляючи его ку службе своей, же Князь Великий Московъский и тымъ же умыслом продъки и отецъ его и онъ подъ Казань городы свои подъ ваше паньство подсаживаючи хочетъ. Чому хотяжъ быхмо вери не дали, тогды отъ инъшихъ старостъ нашихъ Украини Московъское маемъ ведомость, же войско свое Князь Великий поготову мает, и въ тую сторону ку паньству нашому обернути ставить будовати замокъ на устьи реки Пъслы, абы где инъде при Днепре нижей нашихъ городовъ, што было бы немалой небезпечностью паньства вашого, кгды отъ нашихъ городовъ засадили свои замки»[264] (А теперь [после январского нападения крымских татар на хортицкие укрепления князя Дмитрия] он пишет о помощи, ожидая московских служилых людей под тот замок, что те поблизости будут строить, как он то заранее выяснил у начальных людей московских казаков и у посла, которого московский царь присылал к нему и к казакам нашим, приглашая к себе на службу, с той же целью, с какой его предки, и отец его, и он сам на границе с вашими казанскими владениями строил. Хотя мы тому сначала не поверили, но от имных старост из порубежья с Московией получили известия, что царь держит свое войско наготове и собирается против наших владений строить замок в устье реки Псел, или в каком-то еще месте на берегу Днепра, ниже по его течению наших городов [Черкасс и Канева], что было бы немалой опасностью для ваших владений, если бы они смогли построить там свои замки — О.К.).

Естественно, дипломатическая служба союзного государства Короны Польской и Великого княжества Литовского не договаривала всей правды бахчисарайскому двору об имеющихся у нее сведениях про эвентуальные планы московских служилых людей возвести новую пограничную крепость в нижнем течении Днепра, поскольку сама не имела достоверных сведений на этот счет. Сманив на свою сторону князя Дмитрия Вишневецкого и его казаков, Московскому государству объективно не было никакого резона в условиях международного военно-политического кризиса накануне Ливонской войны прилагать дополнительные усилия по укреплению своих военно-стратегических позиций и возможностей в среднем Поднепровье, поскольку оно уже реально получило в свое распоряжение опорную операционную базу в виде Хортицкого замка, а также необходимую для ее обороны вооруженную силу в лице днепровских казаков князя Д.И. Вишневецкого.

Вряд ли в этих условиях у Московского государства была целесообразность строить еще один город: это мероприятие потребовало бы отправки достаточно крупной группировки сил в несколько тысяч человек. Достаточно вспомнить, что, согласно материалам люстрации Каневского замка 1552 года, за год до этого для его ремонта присылалось полторы тысячи «добродревцев» из поветов Великого княжества Литовского в верхнем течении Днепра. Строительство аналогичного замка Московским государством потребовало бы не меньшего количества работников, а также высылки туда гарнизона с артиллерией и дополнительных сил по охране работ, общим числом не менее 4–5 тыс. человек, которых предварительно следовало бы собрать, организовать и снарядить (и это — не считая заготовки строительного леса). Прекрасно понимая утопичность такой возможности без предварительной масштабной подготовки, Сигизмунд II Август явно блефовал, говоря крымскому хану об угрозе усиления московского военного присутствия на северных окраинах его владений, преследуя при этом, на наш взгляд, двоякую цель: с одной стороны, он провоцировал вооруженную активность крымчаков против Московского государства, но, с другой стороны, одновременно предупреждал Девлет-Гирея I о возможности окончательного перехода князя Вишневецкого и его людей на службу к царю Ивану IV Васильевичу и, как следствие, установлении контроля над этими укреплениями русскими служилыми людьми.

Не имея формальных оснований и права в рамках феодальной юридической традиции того времени самостоятельно совершить карательный поход против своего строптивого и своевольного вассала, в верности которого он не был до конца уверен, король польский и великий князь литовский, фактически, предоставил карт-бланш на это крымскому хану. При этом он сохранял в своих руках все возможности манипулирования ситуацией: если бы князь Дмитрий убедил бы его в своей лояльности, то он оказал бы ему военно-техническую и материальную помощь для отражения похода крымских и турецких сил, но если такой уверенности у него не было (как это произошло на самом деле), предоставив крымчакам и их союзникам возможность свести старые счеты с давнишним врагом, сохранив при этом вид добродетельного монарха, не желающего собственноручно карать отступника и проливать в братоубийственной усобице кровь своих подданных (пусть лучше за него это сделают другие).

События 1558 года, когда русские служилые люди под началом князя Д.И. Вишневецкого передовым отрядом вновь заняли о. Хортицу, а арьергардом и базой снабжения расположились на Монастырском острове в 15-ти верстах вверх по течению Днепра, вновь на некоторое время придали актуальность вопросу о «московской крепости на Днепре». По крайней мере, Сигизмунд II Август не исключал возможной попытки исполнения уже самим князем Вишневецким реальных или им же придуманных и принятых царским правительством Избранной рады планов, на этот раз — за счет ресурсов Московского государства. Причем речь шла явно не об уже упоминавшемся русском «Псельском городке», существование которого из противников Московского государства не воспринимал всерьез, а о некой более конкретной для Речи Посполитой угрозе.

Об этом свидетельствует грамота короля польского и великого князя литовского от 6 мая 1559 года к панам радам Великого княжества Литовского «о новинахъ зъ Украины» (о новостях из порубежья с Диким полем — О.К.). Из этого послания мы узнаем, что «писалъ техъ часовъ до насъ справца воеводства Киевского князь Миколай Андреевичъ Збражский, поведаючы новины, которые тамъ подъ симъ часомъ на Вкраине деютъ, а звляща: ижъ князь великий Московский замокъ будовати хочетъ на врочищы Монастырищохъ межи замкомъ нашим Черкассы и островомъ Хортицой. Съ которогожъ мы листу его, до насъ о томъ писаного, для лепшого выразуменья и препись и тежъ листъ отъ старосты Черкаского пана Есифа Халецъкого, къ нему писаный, до васъ посылаемъ. Поразумеете, ваша милость, ижъ те новины сгождаються съ писаниемъ пословъ нашихъ зъ Москвы. А прото штобы ваша милость намовили и намъ здание и раду свою выписали, што ся въ томъ ваша милости видети будетъ: и естли тотъ неприятель будовати на нашом кгрунте восхочетъ, которымъ способомъ боронити, а не допускати того будованья на кгрунте нашомъ»[265] (Писал в ту пору нам управитель Киевского воеводств князь Николай Андреевич Збражский, поведав сведения, что сейчас делается на порубежье с Диким полем, а именно: московский царь замок собирается строить в урочище Монастырище между замком нашим Черкасским и островом Хортицей. С этого послания копию и донесение к нему старосты Черкасс пана Осипа Халецкого для лучшего уяснения [вопроса] вам посылаем. Подумайте, совпадают ли эти сведения с сообщениями послов из Москвы. А по итогам обсуждения совет нам напишите, что делать, если неприятель на нашей земле строить захочет, каким способом обороняться, чтобы не допустить строительства — О.К.).

Вполне очевидно, что никто из московских военачальников, действовавших в 1559 году на южном (поднепровском) театре военных действий, в отсутствие князя Д.И. Вишневецкого, посланного с войском под Азов, не смог бы реализовать этих планов, объективно не имея той поддержки от днепровских казаков, которой обладал сам князь. Как известно, воевода Ф.А. Адашев, который командовал в тот год группировкой московских служилых людей на Днепре, ограничился тогда очередным успешным набегом на владения Крымского ханства в Северном Причерноморье, не предпринимая попыток закрепить свой успех возведением каких-либо фортификационных сооружений (сделать это ему было не с кем и не из чего).

Следовательно, сведения, инициатором которых стал пан О. Халецкий, о возможном строительстве замка в урочище Монастырище были, скорее всего, спровоцированы членами семейного клана князей Вишневецких, лишившихся в результате ухода князя Дмитрия на московскую службу прежнего административного веса в среде феодальной знати Волыни. По крайней мере, в пользу этой версии свидетельствуют результаты действий, продиктованных Сигизмунду II Августу аристократией Великого княжества Литовского.

Во-первых, как мы уже знаем, на должность старосты Черкасского и Каневского практически сразу был назначен двоюродный брат князя Дмитрия князь Михаил Александрович Вишневецкий, сменивший на этом посту пана О. Халецкого и ставший основным переговорщиком о возвращении героя нашего повествования в земли польско-литовского государства. Иными словами, род князей Вишневецких вернул себе контроль над должностью старосты двух поветов как источником материального благосостояния, административного статуса и социального престижа в среде местных феодалов.

Во-вторых, был поднят вопрос об амнистии и полной реабилитации князя Дмитрия за государственную измену, выразившуюся в его переходе на службу московского царю Ивану IV Васильевичу в 1556 году, что опять же было на руку представителям этой княжеской фамилии.

В-третьих, на фоне всего сказанного выше закономерное подозрение у нас вызывает тот факт, что челобитную о возвращении в земли Великого княжества Литовского князь Дмитрий Вишневецкий отправляет Сигизмунду II Августу именно из урочища Монастырище, где по всем отложившимся в источниках сведениям «планировалось» строительство крепости Московского государства, что, в свою очередь, поднимает закономерный вопрос: а не были все эти действия звеньями одной цепи целенаправленного шантажа монарха Речи Посполитой князем и его родственниками? Мол, если не будет ему полного прощения, он все-таки построит замок…

Естественно, высказанные выше конспирологические предположения относятся к области схоластических рассуждений, но могут приниматься как версия, объясняющая взаимосвязь и последовательность развития событий с участием Д.И. Вишневецкого летом-осенью 1561 года. При этом становится очевидной схожесть образа действий князя, совершенных им в 1553 году под Очаковым и в 1561 году под Черкассами: в обоих случаях он с крупным военным отрядом приходил к границам ослабленного войной и связанным с ней разорением государства и «просил» просил власти приграничных областей о покровительстве ему самому и его людям. Что могло последовать в случае отказа, не трудно предположить: грабеж местного населения, захват пленных, угон скота, возможно, уничтожение слабо приспособленных к обороне фортификационных сооружений, скажем, Каневского замка и возвращение с «трофеями» в Московию с клятвенным уверением царя в своей верности и объяснением переговоров с двоюродными братьями «военной хитростью», позволившей усыпить бдительность противника. Факт того, что в случае успеха кампании в Среднем Поднепровье такие «объяснения» князя Д.И. Вишневецкого вполне устроили бы царя Ивана IV Васильевича, не вызывает сомнений, ведь «устроили» же они короля польского и великого князя литовского Сигизмунда II Августа.

Вскоре по возвращении на жительство в польско-литовское государство князь стал центральной фигурой военно-политической авантюры, организованной польским магнатом паном Ольбрехтом Ласским. Находясь в Кракове и тесно сойдясь с паном Ласским, владевшим молдавской крепостью Хотин и мечтавшим присоединить всю Молдавию к Польше, Д.И. Вишневецкий задумал новое дело: он решился овладеть Валахией и сделаться ее господарем. С формально-правовой точки зрения, согласно династическим традициям наследования того времени князь имел существенные шансы приобрести себе этот престол не только по праву силы, но и по праву крови: его мачеха (вторая жена князя Ивана Михайловича Вишневецкого) Магдалена Деспот происходила из рода молдавских господарей, также как и ее сестра Елизавета, состоявшая в замужестве за князем Федором Михайловичем, родным дядей нашего героя, и захваченная крымскими татарами в плен вместе с мужем в 1549 году. Однако род Деспотов к тому времени по мужской линии уже пресекся, и страна погрузилась в междоусобную войну за власть сторонников двух партий — самозваного господаря Якова Василида и боярина Томши, ставшего более известного истории под именем молдавского господаря Стефана IX.

Пан Ласский, староста Серадзский, по сути посадивший с помощью наемных войск из Западной Европы на престол Якова Василида в 1562 году, надеялся с помощью князя Вишневецкого еще больше укрепить свое влияние в этом регионе, и кандидатура князя для этого его вполне устраивала. Ольбрехт Ласский уже получал от молдавского господаря денежное вознаграждение за наемную пехоту, ставшую гвардией местного правителя, — так называемый «певный контракт з дешпотом o нагородку утрат своих» (денежное соглашение о компенсации затрат — О.К.), как о том свидетельствует Хроника Литовская и Жмойтская[266]. Однако вскоре наемники пана Ласского обманом были выведены из господарского замка Сучава сторонниками Томши при дворе Якова Василида и направлены на венгерскую границу, где в одну из ночей были поголовно вырезаны молдаванами. Вскоре приверженцы партии боярина Томши осадили и сам Сучавский замок.

Именно в этот момент борьбы за власть над Молдавией и Валахией на сцену региональной междоусобицы появился князь Вишневецкий, за спиной которого находился Ольбрехт Ласский. Последний преследовал исключительно меркантильные цели, содержание которых дошло до нас в литовской летописной традиции: поскольку господарь Яков Василид, по словам все той же Хроники Литовской и Жмойтской, «не будучи вдячным добродейства пана Лаского, же великие скарбы для него утратил, не сполнил обетницы, которую приобещал пред всаженем на панство» (не будучи достойным добродетелей пана Ласского, потратившего на него значительные средства, не исполнил обещаний, данных перед восшествием на престол — О.К.), «розгневавшийся пан Лаский за слушную причину, мыслил, як бы его с того панства яко невдячника выгнати, и злучився з князем Дмитрием Вишневецким, мужем славным и мужным, хотел его на тое панство, выгнавши деспота, посадити»[267] (разгневавшись на неудачника, решил того из государства изгнать, а сойдясь с князем Дмитрием Вишневецким, человеком славным и честолюбивым, того на освободившийся престол посадить — О.К.).

Будучи на Петраковском (Пиотроковском) сейме 1563 года, князь Д.И. Вишневецкий и пан О. Ласский договорились об организации совместной интервенции в молдавские и валашские земли, для чего начали вербовать наемные войска: «…и зобрал зараз люду пан Лаский 6000, a князь Вишневецкий также 6000 и тягнули до Волох; и мелися зыйти тые войска обе сполечне» (собрал сразу людей пан Ласский 6000, и князь Вишневецкий также 6000, и выступили до Валахии, рассчитывая объединить отряды и действовать совместно — О.К.).

Однако князь Вишневецкий нарушил план коллективных действий и в одиночку выступил в поход к молдавской границе, где стал поджидать войска пана Ласского: «Але князь Вишне — вецкий тягнул впрод на границу и там мел пана Лаского чекати» (но князь Вишневецкий выступил вперед на границу и там стал ждать пана Ласского — О.К.), как о том повествует Хроника Литовская и Жмойтская. Этим решили воспользоваться сторонники боярина Томши, осаждавшие Сучавский замок: они направили к князю Дмитрию своих послов, предлагая тому, не дожидаясь второй волны подкреплений под началом пана Ольбрехта Ласского, самому прийти к Сучаве и занять господарский трон.

Об этом Хроника Литовская и Жмойтская сообщает так: «В том волохи выправили послов своих до князя Вишневецкого, пишучи, абы не чекал пана Лаского, поневаж мы все волохове знаем тебе, князя Вишневецкого, и жадаем тебе самаго, a не пана Лаского мети на панстве, гды жес ты есть князь Вишневецкий, здавна славный рицер, если пана Лаского чекаеш, не будет твоя слава самого, але наполы з паном Ласким, же на панство впровадит (тем временем молдаване направили к князю Вишневецкому послов, написав ему, чтобы он не ждал пана Ласского, поскольку все они знают его и желают его самого, а не пана Ласского, видеть своим правителем, и если он, князь, издавна славный рыцарь, будет ждать пана Ласского, то вся слава восшествия на престол достанется не ему самому, а напополам с паном Ласским, который его на престол возведет — О.К.). A так князь Вишневецкий на лихо свое дался намовити, не чекаючи пана Лаского, яко были з собою постановили бо пан Лаский тягнул за ним з своим людом. Волохове теж, не чекаючи войска пана Ласкаго, мыслили o Вишневецком и его здоровю (на свою беду, князь Вишневецкий поддался уговорам не ждать пана Ласского, как они между собой договорились, [распорядился], чтобы пан Ласский выступил вслед за ни со своими людьми; молдаване же, не дожидаясь отрядов пана Ласского, стали замышлать зло против Вишневецкого и его жизни — О.К.). Дешпот, будучи в облеженю от волохов, почал трактовати з князем Вишневецким, жадаючи, абы зоставил свои жолнере при нем, обецуючи жолнером плату, а князеви Вишневецкому на кождый рок трибут давати, певную суму гроший и килка тисячий волов и килка сот коней, и до Полщи их потым вернути c покоем (находящийся в осаде Яков Василид начал переговоры с Вишневецким, ожидая, что тот оставит при нем пехоту, обещая солдатам плату, а самому князю обещая ежегодно оброк выплачивать деньгами, домашним скотом и лошадьми — О.К.). Але пан Пясецкий, будучи при князю Вишневецким поручником, сам з своей доброй воли, без инших памовы, провадил до того князя Вишневецкого, абы жадного постановеня не чинил з дешпотом, «поневаж тебе волохи сами доброволне приймуют на панство», который, в том услухавши его, ехал до волох, a в тым наготовалися волохи на зраду и повидели князю Вишневецкому, абы ся назавтрее наготовал там на поле, где его все панове будут чекати и приймовати за господаря своего…»[268] (но пан Пясецкий, доверенное лицо князя, по доброй воле, без чьей-либо подсказки убедил Вишневецкого, чтобы он не заключал товарно-денежного соглашения с господарем, поскольку молдаване добровольно провозгласят его своим правителем, и князь, послушавшись, поехал к ним, а те готовились к встрече и сообщили князю, чтобы он прибыл на смотр, где все землевладельцы будут ждать его и принимать за своего правителя — О.К.).

Однако это посольство оказалось хорошо расставленной ловушкой, в которую попался легковерный и тщеславный князь Д.И. Вишневецкий. Выслав вперед основные силы, князь Дмитрий с небольшим эскортом поехал вслед за ними, путь его лежал по мосту через болото, на котором сторонники боярина Томши устроили засаду. Охрана Вишневецкого оказалась перебитой, а сам князь, воспользовавшись предрассветной осенней мглой, бежал с поля боя и спрятался в копне сена вместе со своим адъютантом, паном Пясоцким, где их нашел местный крестьянин, который, обещая им помощь, выдал их за вознаграждение сторонникам побеждающей в борьбе за господарский престол партии боярина Томши. Эти события в Хронике Литовской и Жмойтской описаны так: «И там засадили войска свои волоскии, часть едну з той стороны мосту, a другую з другой стороны мосту, куды князь Вишневецкий мел ити, a на щасте его княжее мгла была великая споранку (бо то было в осени), гды князь Вишневецкий тягнул там з людом. A скоро мост минул, волохи з обудвух сторон ударили на него прикро, которому на том месте волохи люд збили, a сам князь Вишневецкий утекл и скрился в одной копици сена, a потым хлоп приехал по сено и нашол его, a князь Вишневецкий просил его, мовячи: «Брате, ратуй мене теперь, a я тобе потом обецую нагородъку великую». Казал ему той хлоп: «Всяд на воз, повезу тебе до своего дому», и прикрил его сеном. Не везучи его додому, але везл его до Томши и Мочана, которые были переднейшийми вожами волоскими…»[269] (и посадили в засаду войска свои молдавские, одну часть с одной стороны моста, другую с другой стороны моста, по которому князь Вишневецкий должен быть двигаться, и на счастье его, князя, был утренний осенний туман, когда князь пошел на мост со своими людьми. Как только он мост проехал, молдаване ударили на его отряд с двух сторон, охрану перебили, но сам князь сбежал и спрятался в стогу сена, а потом приехал за сеном местный слуга и нашем его; князь Вишневецкий просил его спасли, говоря: «Брат мой, спаси меня, за что я обещаю тебе награду великую»; и ответил ему тот холоп: «Садись на воз, отвезу тебя к себе домой», прикрыл его сеном, но домой не повез, а отвез его до Томши и Мочана, которые были предводителями у молдаван… — О.К.).

С момента пленения князь Д.И. Вишневецкий стал разменной монетой во внутриполитической борьбе за власть в Молдавии: он был выдан на казнь турецкому султану Сулейману I Кануни (Великолепному), за что боярин Томша стал молдавским господарем Стефаном IX. Сама процедура казни вызвала широкий резонанс во всем европейском обществе, поскольку по-восточному изощренная жестокость экзекуции столкнулась с беспримерной стойкостью и мужеством самого князя, достойного только за одно это поведение тернового венца мученика за христианскую веру. Князь Дмитрий мог бы избежать казни, если бы принял мусульманство и поступил на службу к турецкому султану, однако он этого делать не стал и предпочел смерть позору вероотступничества. Султан и его приближенные не карали своего заклятого и успешного врага, они, по сути, мстили ему за одержанные победы, свои поражения и собственный страх, который он внушал им на протяжении целого десятилетия.

22 октября 1563 года князь вместе со своим доверенным лицом паном Пясоцким был подвешен за ребро на мясницкий крюк и сброшен вниз с крепостной башни в порту Галата: в таком положении он провисел три дня, истекая кровью и не переставая при этом проклинать султана, его семейство, всех турок и мусульманскую веру, за что был расстрелян, в конце концов, из луков. Его сподвижник пан Пясоцкий, напротив, скончался быстро, поскольку, падая с башни, он повис на крюке вверх ногами, и кровь, прилив к голове, вызвала скорую смерть. Хроника Литовская и Жмойтская описывает экзекуцию довольно-таки подробно и натуралистично: султан «…казал обудвух скинути на гаки з вежи над одногою морскою ку Галате, где князь Вишневецкий до трох дний висел живо, аж его турки устреляли, гды проклинал их Махомета, але их цесарь за тое карал, гды жь болш рад был муце его. A Пясецкий сконал рихло, бо летячи з вежи, зависл до горы ногами; и так его залила кровь»[270].

Что же касается третьего главного действующего лица и организатора последней в жизни князя Д.И. Вишневецкого военной авантюры — пана Ольбрехта Ласского, то он, узнав о поражении отряда и пленении самого князя, решил больше не ввязываться во внутримолдавские дела и отвел свои вооруженные силы в Польшу. «Учувши тую новину злую, пан Лаский ишол що прудшей до Полщи и войшол додому в целости»[271], — повествует от этом Хроника Литовская и Жмойтская.

Казнь князя Дмитрия Ивановича Вишневецкого вызвала широкий отклик если не в общественном сознании представителей «высшего света» стран Восточной Европы, то у некоторых из них. Как отмечал Д.И. Эварницкий (Яворницкий), некоторые из восточноевропейских авторов демонизировали саму процедуру казни и палачей: некий Леонард Горецкий писал о том, что турки, желая приобрести мужество и храбрость князя, вырвали у него сердце и, разрезав его на куски, съели[272]. Конечно, никакого каннибализма не было, этот сюжет — не более чем литературная выдумка, но он в полной мере отражает представление о казни князя Вишневецкого в среде образованной, а поэтому — религиозно-экзальтированной части польско-литовского высшего общества, в сознании которой турки (как и все мусульмане) отождествлялись с библейскими силами зла.

Однако наиболее интересной в исторической ретроспективе с морально-этической и психологической точки зрения представляется документально зафиксированная реакция на мученическую кончину князя Дмитрия Вишневецкого московского царя Ивана IV Васильевича, ярко характеризующая его религиозно-мистическое мировоззрение. Как следует из записей 1563 года во вкладной книге Новопечерского Свято-Успенского Свенского мужского монастыря, «в лето 7070 пожаловал благочестивый Царь и Великий Князь всея России, дал по князе Дмитрии Вишневецком в дом Пречистыя Богородицы отчину в белевском уезде, в домоглажской (точнее — Домогощской — О.К.) волости, друцком стану сельцо Студениково, а в том сельце церковь Пречистыя Богородицы да шесть деревень. И игумен с братиею учинили по князе Димитрии и по его слугах Кононе и Иване новокрещеном братиею корм болшой месяца октября 26 день: на память великомученика Димитрия Солунского и панихиду поют и обедню служат игумен собором. И имя князя Димитрия и слуг его Конона и Ивана в синодики в большой и в рядовой записано и поминают, доколи благословит Бог монастырю быть»[273].

Царь Иван IV Васильевич оказался, пожалуй, единственным из восточноевропейских монархов, которым в разные годы служил князь Дмитрий Вишневецкий, отдавшим все необходимые церковно-религиозные почести памяти своего слуги и его сподвижников. И место вечного поминовения князя он выбрал не случайно: Новопечерский Свято-Успенский Свенский монастырь в Брянском уезде считался подворьем Киево-Печерской Лавры, а его главный храм Успения Пресвятой Богородицы был посвящен памяти первой жены царя Ивана IV Анастасии Романовны Захарьиной-Юрьевой. В результате князь Дмитрий был поминаем и при Рюриковичах, и при их преемниках на царском престоле…

Поминается его память и в наши дни монахинями восстановленного Новопечерского Свято-Успенского Свенского монастыря.


Загрузка...