С.П. Королев. Отец. Книга 2. 1938-1956 годы

МОСКВА-НОВОЧЕРКАССК (1938-1939)

День 27 июня 1938 г. круто изменил жизнь отца и всей нашей семьи. Конечно, после ареста М.Н. Тухачевского и Р.П. Эйдемана, а потом И.Т. Клейменова, Г.Э. Лангемака и В.П. Глушко отец был почти уверен, что эта участь может постигнуть и его. Может, но ведь не значит, что обязательно должна. Человеку свойственно надеяться на лучшее, даже понимая, что все безнадежно.

Между тем в нашем доме на Конюшковской уже появились сургучные печати на входных дверях квартир, извещавшие об исчезновении на неопределенный срок их владельцев. Наступила пора мучительного каждодневного ожидания грозы, которая уже вряд ли могла пройти мимо.

В воскресенье, 26 июня 1938 г., состоялись первые в республике выборы в Верховный Совет РСФСР. Мама была членом избирательной комиссии в Боткинской больнице. А накануне мои родители гостили в подмосковном

Патефонная пластинка, купленная С.П. Королевым в день ареста 27 июня 1938 г.

С.П. Королев с женой на даче у Ю.М. Винцентини. Пушкино, 25 июня 1938 г.

Последний снимок перед арестом. Фотография Ю.М. Винцентини

К.М. Винцентини (слева) на избирательном участке в больнице им. С.П. Боткина.

Москва, 26 июня 1938 г.

Ордер на арест С.П. Королева. 27 июня 1938 г.

Пушкино на даче маминого брата Юрия Максимилиановича. Несмотря на усилия хозяев, веселого вечера не получилось. Настроение отца было мрачным, он был подавлен и молчалив.

В понедельник мама возвращалась с работы около 9 часов вечера. Подойдя к дому, она увидела фигуры двух мужчин, прогуливавшихся по улице и присматривавшихся к прохожим. Мама рассказывала мне потом, как сжалось ее сердце. Она бросилась бегом на шестой этаж и со страхом постучала в дверь. Открыл отец. Он был один - мы с Лизой жили на даче в Барвихе. Увидев состояние жены, он обнял ее и тихо произнес: «Ну, это уже, видимо, за мной». На столе стоял патефон. Отец сказал, что продал облигацию и купил пластинку - на одной стороне «Метелица», на другой - «Во поле березонька стояла». Завел патефон, и они несколько раз послушали эти песни. А потом молча, не раздеваясь и не зажигая света, держа друг друга за руки, просидели до половины двенадцатого, когда среди ночной тишины раздался громкий стук в дверь. На вопрос «Кто?» сказали, что из НКВД. Отец открыл дверь. Вошли те двое, которых мама видела на улице. Третьим был управдом И.П. Чубаков, которого представили как понятого. Вошедшие - сотрудники НКВД Решетняк и Комиссаров - предъявили ордер на арест и обыск, подписанный СБ. Жуковским. Его же подпись после слов: «Обыскать, арестовать» - стоит и на справке с грифом «Совершенно секретно», составленной начальником 7 отдела 1 управления НКВД СССР майором государственной безопасности Л.И. Рейхманом еще 19 июня 1938 г. В справке говорится: «Следствием по делу антисоветской троцкистской

М.Н. Баланина. Москва, начало 1938 г.

вредительской организации в научно-исследовательском институте № 3 (Наркомат оборонной промышленности) установлено, что одним из активных участников этой организации является инженер института № 3 - Королев Сергей Павлович.

В антисоветскую троцкистскую организацию Королев был привлечен в 1935 г. бывшим директором института № 3 Клейменовым».

Подтверждением этих обвинений якобы являлись показания «участников организации» Клейменова и Лангемака, по словам которых «практическая деятельность Королева, как участника антисоветской организации, была направлена на затягивание лабораторных и конструкторских работ по оборонным объектам с целью срыва их ввода на вооружение РККА».

Более чудовищные обвинения человеку, смыслом жизни которого являлась инженерно-конструкторская работа, трудно было придумать. Естественно, что он подпадал под 7 и 11 пункты 58 статьи Уголовного кодекса РСФСР, принятого в 1926 г.: пункт 7 - подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения (т.е. вредительство) -до расстрела; пункт 11 -действия, готовившиеся организованно, или если обвиняемые вступили в уже действующую организацию (состоящую хотя бы из двух человек) - до расстрела. Таким образом, судьба моего отца была решена задолго до 27 июня.

А в тот злополучный вечер вошедшие обыскали отца, а затем усадили моих родителей на диван в большей комнате, запретив им вставать. Сами же начали перерывать все, что было в квартире. Они выбрасывали на пол немногочисленные вещи из платяного шкафа, содержимое ящиков письменного стола, копались в белье, книгах и даже посуде. Мама видела, как один из них потихоньку спрятал себе в карман малахитовые запонки, которые подарил отцу на свадьбу Максимилиан Николаевич, но сказать об этом не решилась.

Потом сотрудники НКВД опечатали дверь кабинета отца и составили протокол с перечислением изъятых при аресте и обыске вещей. В их числе были документы отца: паспорт, военный и профсоюзный билеты, пилотское свидетельство, диплом пилота-планериста, удостоверение о награждении знаком «За активную оборонную работу» и сам знак, послужной список, 26 различных удостоверений и справок, а также папки с инженерными расчетами и чертежами, записные книжки, фотоаппарат, альбомы с фотографиями, облигации, деньги и даже сберегательная книжка моей мамы. Отцу предложили поставить подпись под протоколом и написать доверенность на получение последней зарплаты. Вставая с дивана, он повернулся к маме и обмер - перед ним сидела не молодая, красивая его жена с золотистыми волосами, а постаревшая за ночь женщина с измученным лицом и потухшим взглядом. «Да... Ты пережила эту ночь», - с грустью сказал он. Потом прочитал протокол и подписал его, возмутившись тем, что опечатана комната и отобраны деньги.

Паспорт, военный и профсоюзный билеты С.П. Королева, конфискованные во время ареста 27 июня 1938 г.

В результате в конце протокола была приписана фраза: «Неправильно опечатана комната и взяты деньги - заявил Королев».

Мама сказала, что не в состоянии ехать в институт за его зарплатой, и попросила написать доверенность на имя Марии Николаевны, что и было сделано. Около шести часов утра все формальности закончились и отцу предложили собираться. Мама подняла с пола пару белья, мыло, зубную щетку и пасту. Все это было уложено в маленький фанерный чемоданчик. Отец надел кашне и свое единственное кожаное черное пальто. Они обнялись с мамой и попрощались. Последними его словами были: «Ты же знаешь, что я не виноват». Она пошла вместе с ним к двери, но дальше ее не пустили, заявив: «Не положено». В окно лестничной клетки она видела, что во дворе стояла машина, в которую его посадили и увезли.

Мама рассказывала мне, что, оставшись одна, даже не могла плакать, а только громко стонала. Случайно посмотрев в зеркало, она не узнала себя и ей стал понятен смысл фразы, сказанной отцом.

Немного успокоившись, она позвонила на Октябрьскую. Мария Николаевна и через много лет помнила совершенно чужой, незнакомый голос моей мамы, которая сказала: «Приезжайте, Сергея больше нет», - и повесила трубку. В ту минуту Мария Николаевна забыла и про неприятности у сына на работе, и про все переживания и страх ожидания его ареста, забыла все это и почему-то решила, что он застрелился, что уже мертв. Моментально собравшись, они с Григорием Михайловичем выбежали на улицу, поймали такси и помчались на Конюшковскую. Расплачиваясь с таксистом, Мария Николаевна дала ему лишние деньги и попросила подождать десять минут, пока они не узнают, что случилось. Где-то в глубине души теплилась надежда, что, может быть, сын только ранен и нужно будет привезти доктора. Таксист обещал подождать, а Мария Николаевна и Григорий Михайлович бегом поднялись на шестой этаж. Когда мама открыла дверь, перед ними предстала жуткая картина: все было перевернуто вверх дном. Даже из шкафчика с лекарствами, стоявшего на кухне, выбросили на пол вату, бинты, пилюли, какие-то бутылочки. Первое, что вырвалось у Марии Николаевны: «Жив?» - «Да, жив, но арестован и его увезли», - последовал ответ. У нее отлегло от сердца, и она невольно сказала: «Слава богу». Мама вначале даже опешила: как можно благодарить бога, когда случилась такая катастрофа. - «Вы что, с ума сошли или не поняли? Его нет, он арестован», - еще раз произнесла она. - «Я все поняла. Он арестован, но жив, значит мы будем бороться», -сказала Мария Николаевна. Когда эти слова, так поразившие тогда мою маму, дошли до сознания, ей стало ясно, что не все потеряно, что есть еще шанс на спасение. Пусть призрачный, но есть! И вскоре стало ясно, что слова бабушки не разойдутся с делом: трезво оценив произошедшее, будучи мудрым и сильным человеком, она сразу же бросилась спасать своего единственного сына. А тогда, утром 28 июня 1938 г., она молча ходила по квартире, с ужасом осматривая следы ночного погрома. Вместе с мамой они подняли с пола вещи и кое-как растолкали их по разным местам. Потом мама поехала на Лубянку. Из здания НКВД ее направили в приемную на Кузнецком мосту. На вопрос о причине ареста мужа последовал ответ: «Следствие разберется».

Несмотря на подавленное состояние и настроение, мама поехала на работу в Боткинскую больницу. Придя в отделение, она почувствовала, что многие сослуживцы смотрят на нее с ужасом. Было видно: что-то произошло, случилась беда.

Надев белый халат, мама направилась к главному врачу больницы Б.А. Шимелиовичу. Именно он принимал ее на работу в 1932 г. по просьбе профессора В.Н. Розанова, с сыном которого в то время дружил отец. Собравшись с силами, она тихо сказала: «Сегодня ночью арестован мой муж». Он остановил ее словами: «Можешь больше ничего не говорить, я все понял» - и тут же вызвал секретаря партийной организации П.Ф. Нырову и председателя местного комитета Г.М. Нейштадт. Он сам рассказал им о случившемся, после чего мама спросила, что ей теперь делать. И они всем «треугольником» решили, что она должна работать, как и работала с декабря 1936 г., врачом-ординатором травматологического отделения и даже оставаться членом месткома, куда она была избрана и где выполняла функции руководителя производственного сектора. Все трое сказали, что для них никаких перемен в отношении нее не произошло. На этом разговор окончился, но мама запомнила его на всю жизнь и с чувством глубокой благодарности вспоминала о смелом для того времени решении руководства больницы. Это стало для нее большой моральной поддержкой.

Прощаясь с мамой, Б.А. Шимелиович сказал, что «таков наш век: сегодня ты, а завтра я». Слова его оказались пророческими. Этот честный и порядочный человек был в начале 1949 г. безвинно репрессирован по делу о еврейском антифашистском комитете и в августе 1952 г. расстрелян.

Вечером на Конюшковскую приехали Софья Федоровна с Максимилианом Николаевичем и Мария Николаевна с Григорием Михайловичем. Надо было срочно решать целый ряд возникших в связи с арестом отца жизненно важных вопросов. Первый и главный из них - как ему помочь. В его невиновности никто из родных ни секунды не сомневался. Мама сказала, что не оставит мужа в беде и завтра же обратится в НКВД. Но Максимилиан Николаевич категорически заявил, что она не имеет права так рисковать, ведь у нее крохотная дочь, а бабушки и дедушки уже немолоды. В конечном счете семейный совет решил, что хлопотать в НКВД будет Мария Николаевна, поскольку матерей не трогали, и риска было меньше. А жен зачастую арестовывали вслед за мужьями, и потому маме было опасно вмешиваться, имея маленького ребенка. Деньги же отцу и, если возможно, передачи каждый месяц будет приносить мама, стараясь при этом узнать, в какой тюрьме он находится.

Атмосфера в Москве тогда была действительно жуткой. Арестовывали мужей, их жен и даже взрослых детей, а маленьких отсылали в детские приюты. В доме Марии Николаевны, где было восемь корпусов, не нашлось ни одного подъезда, около которого хотя бы раз не стоял «черный ворон». Поэтому необходимо было подстраховаться в отношении меня на случай возможного ареста мамы. Софье Федоровне предстояло заготовить и оформить через РОНО документы для моего удочерения, чтобы я, оставшись без родителей, не попала в детский дом. Возник вопрос и по поводу квартиры, которая была оформлена на отца. Сотрудники НКВД опечатали его кабинет, оставив нам с мамой одну комнату. Теперь ее следовало перевести на маму. О возвращении всей квартиры нечего было и думать. Несомненно, появятся соседи, но с этим уже ничего не поделаешь. Наконец, необходимо было подумать о том, на какие средства жить дальше. Все имевшиеся деньги и даже сберкнижку мамы забрали, а вещей, которые можно продать, в доме не было. Жили тогда небогато, так как отец зарабатывал немного, а мама, хотя и была занята абсолютно весь день, до ареста отца получала маленькую зарплату. Рассчитывать на материальную помощь дедушек и бабушек тоже не приходилось. Предстояло решить, как быть с моей няней Лизой. Мария Николаевна прислала ее на следующий день с дачи, и мама сказала ей, что денег нет и оплачивать ее труд нечем. Но Лиза в той ситуации проявила себя преданным другом нашей семьи. Она плакала и просила разрешить ей остаться, пусть без оплаты, лишь бы только вместе с нами. Лиза взяла на себя ведение хозяйства, всячески экономила деньги и освободила маму от очень многих дел по дому, благодаря чему она смогла поступить еще и на третью службу - взять ночные дежурства на «скорой помощи». Ежемесячно приходилось дежурить по тринадцать-пятнадцать ночей. Это было очень трудно, но давало дополнительный заработок, чрезвычайно важный для бюджета семьи. Кроме того, иногда больница помогала тем, что при возникавшей необходимости подменить врачей на дежурстве (кто-то заболевал или находился в отпуске) тут же ставили на это место маму, если она не была уже занята на «скорой помощи».

Утром 28 июня отца привезли в знаменитую Бутырскую тюрьму. Эта тюрьма хорошо известна не только в Москве, но и во всей стране. Она возникла на месте построенного в XVII веке острога, в котором еще при Петре I находились в заточении участники стрелецких бунтов. В конце XVIII в., при Екатерине II, по проекту архитектора М.Ф. Казакова здесь построили губернский «тюремный замок для содержания под стражей». В 1879 г. он был перестроен, расширен и стал вмещать свыше двух с половиной тысяч человек. Через эту тюрьму прошли народники, участники крестьянских восстаний, революционеры. В 1930-е годы она находилась в ведении НКВД, и камеры ее были переполнены жертвами «большого террора», среди которых оказался и мой отец.

По прибытии в тюрьму отец заполнил «анкету арестованного», в левом верхнем углу которой значилось «вредит.». В тот же день его сфотографировали анфас и в профиль и вызвали на допрос к следователю - сержанту госбезопасности Быкову. На вопрос: «Вы арестованы за антисоветскую деятельность. Признаете себя виновным?» - был дан ответ: «Нет, не признаю. Никакой антисоветской деятельностью я не занимался».

Однако уже на следующий день отец подписывает заявление народному комиссару внутренних дел Н.И. Ежову, в котором сознается «в антисоветской вредительской деятельности». Почему? Позднее он напишет, что к нему применялись репрессивные меры (его унижали, избивали, издевались), но объяснить этим признание несуществующей вины невозможно, не такой он был человек. А объяснение оказалось простым, и отец сам рассказал об этом маме и Марии Николаевне той ночью в ноябре 1944 г., когда после освобождения впервые приехал на несколько дней из Казани в Москву. После того как другими методами воздействия заставить его признать себя виновным не удалось, следователь применил психологический прием. Он заявил, что если отец сегодня не сознается, то завтра будет арестована его жена, а дочь отправлена в детский дом. Отец вспоминал тот ужас, который охватил его, когда он на секунду представил себе, какая участь грозит маме и мне, тогда трехлетней девочке. В том, что угроза может быть исполнена, сомнений не возникало. И он решил во имя спасения семьи соглашаться на допросах с любыми, пусть самыми абсурдными обвинениями, а на суде все отрицать и доказать свою невиновность.

Между тем следственная машина набирала обороты. 29 июня сотрудником НКВД Гордеевым в присутствии начальника первого отдела (секретной части) НИИ-3 П.М. Моисеева был произведен обыск по месту работы отца, изъяты его личное дело и служебные документы. В тот же день Мария Николаевна приехала на дачу, где находились Григорий Михайлович и я с няней. Слезы душили бабушку, и где-то в кустах она горько плакала. На следующее утро Григорий Михайлович сказал ей, что слезами горю не поможешь, что надо начинать действовать и что он набросал текст письма на имя Сталина. Его нужно внимательно прочесть, отредактировать, напечатать и отослать. Мария Николаевна с благодарностью согласилась, но ее тревожило, что она

Бутырская тюрьма в Москве. Фотография начала XX в.

Бутырская тюрьма. Корпус с угловой башней. Фотография начала XX в.

Бутырская тюрьма. Вид из камеры на Пугачевскую башню. Фотография начала XX в.

Бутырская тюрьма. Одиночная камера. Фотография начала XX в.

Анкета арестованного, заполненная С.П. Королевым.

Бутырская тюрьма, 28 июня 1938 г.

должна будет подписаться фамилией мужа, а ведь он работает и у него есть брат и племянники. Григорий Михайлович ответил, что не верит в виновность Сергея и поэтому полагает, что хлопотать надо, и не важно, что заявление будет подписано его фамилией. Оба брата Москаленко и их жены поддержали предложение Григория Михайловича.

В результате 15 июля родилось выстраданное бессонными ночами письмо И.В. Сталину, крик души матери, кинувшейся без оглядки на спасение самого дорогого ей человека. При чтении письма поражает ее осведомленность о творческой работе сына и его переживаниях. Это говорит об их душевной близости и доверии друг к другу, о том, что мать всегда была рядом с сыном - и в светлые, и в горькие минуты жизни.

Первая тюремная фотография С.П. Королева. Бутырская тюрьма, 28 июня 1938 г.

«Товарищу СТАЛИНУ И.В.

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!

29/V с.г., при проверке одного из опытов над засекреченным объектом своих работ, был ранен с сотрясением мозга и доставлен на излечение в больницу им. Боткина (корпус 4) сын мой, один из ведущих инженеров Научно-Исследовательского Института № 3 Наркомата Оборонной Промышленности, КОРОЛЕВ Сергей Павлович в возрасте 31 г.

Не закончив еще курса лечения, он 27/VT впервые зашел к администрации Института № 3 и в ту же ночь был арестован органами НКВД по ордеру № 129 от 27/VI с.г.

Мне неизвестны мотивы, послужившие причиной его ареста.

Зная, дорогой Иосиф Виссарионович, Ваше повседневное, исключительное внимание к авиации и отеческую заботу о ее «гордых соколах-летчиках», твердо уверенная, что Вы следите за развитием у нас дела реактивного полета, решила я обратиться лично к Вам.

Сын мой не только летчик, но и инженер-конструктор авиа- и ракетных аппаратов.

Вот уже третья пятидневка, как он арестован, и я невольно вспоминаю его трудовую жизнь. Лет с 15-ти он уже начинает летать на планере, оканчивая среднюю школу, конструирует свой первый планер, одобренный специальной комиссией в Харькове, в 1931 г. на планере «Красная Звезда» его конструкции делается первая «мертвая петля», не знаю, первая ли она «мертвая петля» в мире, но во всяком случае первая в СССР, потом - увлечение идеей реактивных полетов - маленький кружок энтузиастов, в нем участвует известный профессор Цандер, сын - во главе, активная, деловая связь с Циолковским, им удается получить какие-то крохи денег, организовать опытную мастерскую, сын, да, кажется, и все это ядро работают бесплатно, параллельно с основной службой. Сын не раз свою зарплату (жил он тогда у меня, только три последние года он живет со своей семьей отдельно) вкладывал временно туда, энтузиазм зажигал рабочих, проекты и опыты требуют времени - люди остаются на всю ночь, ночуют на столах.

Дело ладится, есть достижения, кружок реорганизуется в ГИРД (группа изучения реактивного движения) - сын во главе.

Сколько достижений, сколько творческих фантазий, сколько малых горестей и больших радостей!

Попутно он летает, тренируется как летчик-испытатель, готовится. Жутко мне было, сознаюсь, а сын шутил: «Полетим еще с тобой на Луну!».

Протокол первого допроса С.П. Королева. Бутырская тюрьма, 28 июня 1938 г.

И вот в Московский ГИРД вливается Ленинградский и на базе Московского ГИРД'а образуется РНИИ (Реактивный Научно-Исследовательский Институт), позже Институт № 3.

Директором становится Клейменов из Ленинграда, сын теперь помощник - технический руководитель. С этого времени начинается горестная полоса в работе сына и в моей памяти.

Директор поначалу, что называется, «мягко стелет», но мало-помалу начинаются трения, и я слышу горькие сетования сына, что методы административного руководства вызывают явное недовольство сотрудников, падают темпы работы, планы уже не выполняются, падает прежний энтузиазм, против некоторых мероприятий сын вынужден категорически возражать и т.д. Последовало неожиданное для сына устранение его от должности технического директора – возвратясь из отпуска, прочел на стене приказ.

Казалось бы, естественно обидеться и уйти, но сын рассуждал, что дело дороже. Здесь все условия для работы, квалифицированный коллектив, оборудование - решил уйти целиком в творческую работу и остался в должности старшего инженера.

Протокол первого допроса С.П. Королева (продолжение)

Конструкторская группа под его руководством скоро развернулась в обширный отдел и сын волей-неволей был поставлен во главе его.

Назначенный техническим директором ленинградец Лангемак держался корректно. Сын примирился, полагая, что Институту действительно нужен для дела военный специалист.

Однако этим не кончилось, как из рога изобилия посыпались неприятности, сегодня одно, завтра другое, доносы - то в ОГПУ, то по линии Наркомвоенмора.

Тяжела была обстановка! Сотрудникам сына, помнится, тоже доставалось. Люди стали разбегаться. Помню, сын старался сохранить кадры, уговаривал, убеждал остаться.

А сына все теснили, то сюда вызывают, то туда - по доносам или жалобам (не знаю, как назвать) директора Клейменова.

Но директору Клейменову не удалось «выжить» сына. Дело дошло до Комиссии Советского Контроля. Здесь сын все высказал, что наболело. Помнится, Куйбышев лично решал это дело, советовал примерно так: директору - бережно относиться к молодым специалистам и создать им необходимые для работы условия, а сыну - сдерживать свой характер (в характере сына нет угодничества, и подчас он резок).

Протокол первого допроса С.П. Королева (окончание)

Сыну внешне работать как будто стало спокойнее. Клейменов дал сыну партийные рекомендации, сын принят был в ряды сочувствующих, вел кружки.

Но все же велась, по-видимому, какая-то тактика исподволь.

Когда был брошен намек на преступную связь с врагами народа, когда Клейменов забрал свою партийную рекомендацию, когда сын был исключен из сочувствующих - на что здесь была ставка? Общественность настораживается, обстановка сгущается. А между тем вскоре арестовывают самого Клейменова.

Но тень уже брошена! Разве сыну кто-либо в Институте даст теперь необходимые для работы партийные рекомендации? Конечно нет! Их надо искать на стороне.

Иосиф Виссарионович! У меня ведь никаких фактов в руках, мне ведь, слушая сетования сына, видя его расстроенным, взволнованным, в голову не приходило запоминать хотя бы имена кого-то в парткоме, кого-то на производственном совещании!

Чаще всего слышала фамилию инженера Костикова, у меня с ним ассоциируется недоразумение целых годов у сына.

Инженер этот появился как будто вскоре после организации РНИИ, точно не знаю. Кажется, они не пришлись друг другу по душе. Сын считал его не особо сведущим в области их работы; годы производственной работы это как будто подтвердили. Тем не менее он продвигается по служебной лестнице.

Сын, прямой и резкий, никаких кривотолков, никаких передергиваний фактов и виляний не терпел, и когда все ежились и молчали, он выступал и защищал себя или другого, если считал его правым.

К человеку с таким характером, ясно, два отношения: либо враждебность и подковырка, либо симпатия - явная или скрытая. Какой-то рабочий рассказывал сыну о том, что он слышал, как инженер Костиков требовал у нового директора снятия с работы сына, на что директор возражал, что раз НКВД его не сняло, у него нет оснований делать это.

Все же при новом директоре и его техническом заместителе Костикове происходит снижение по должности - сын больше не заведующий отделом.

Но ведь пришел директор Слонимер, новый человек, спрашиваю сына, как теперь работается, и слышу в ответ: лучше, но ненамного. Костиков ведь рядом - он ближе к директору, чем я.

А работа? 7 лет упорного труда, где все - опыт и умозаключение. Ни моральные удары, ни тяжелая обстановка не сломали его энергию. Упорно работает, убежден глубоко, что скорое завершение работы докажет реальность поставленной задачи, правильность метода, само собой рассеет тягостную обстановку. Он у цели! Раненый, окруженный врачами больницы, он негодует, что должен лежать, когда в работе остались последние штрихи. Он надеялся закончить ее к торжественному дню выборов - 26 июня.

Сын был так скуп всегда в своих разговорах о работе, что фактов у меня нет никаких, повторяю.

Написать тов. Ежову что-то конкретное я не могу.

Это все мои воспоминания о разговорах, мои впечатления. Я даже хронологическую точность событий утверждать не могу.

Это то, что мы вместе перестрадали, и я считаю абсолютно неправдоподобным и психологически невозможным, чтобы сын - человек независимый и прямой, в течение 5-6 лет лгал, придумывал, играл комедию, рассказывая мне, своей матери, об обстановке его работы и взаимоотношениях, тормозящих ее.

Разговоров о работе, она ведь секретна, он вообще не допускал, но из отдельных каких-то штрихов у меня создалось впечатление, что работа нова, трудна, литературы нет, даже старые профессора много не помогут, но она день за днем движется вперед, что мечта стольких лет его жизни воплощена в этот объект, что это будет новое мировое достижение, новая слава родине, что она имеет исключительное значение.

Сын мне как-то сказал, что он имеет основание думать, что сам товарищ Сталин интересуется этой работой.

Сын готовился предъявить в ближайшее время Правительственной Комиссии свои достижения. И в такой момент, к несчастью, сын был ранен при личной проверке опыта.

Сын не любит слез, и я, дорожа его дружбой, держусь бодро, приходя в больницу, но страх за него жив. И вот он сказал как-то мне: «Ты не горюй, мама, если даже мои опыты окончатся трагически для меня, дело новое! Я в него вложил жизнь и не жалею! Но зато, в случае удачи товарищ Сталин скажет: у нас не было реактивной техники, теперь она у нас есть!».

И я спрашиваю себя все эти дни: как же получилось, что такая работа протекала в такой неестественной обстановке, работа, которая имеет сейчас, может быть, действительно особое значение, - обрывается почти в момент ее завершения? Почему не дали ее завершить? Виноват ли здесь действительно сын, или... не смею делать никаких умозаключений. Тов. Ежов и не такие клубки распутывал!

Я понимаю значение большевистской бдительности, дорогой Иосиф Виссарионович, и только хочу знать, где же истина?

Вас же, дорогой Вождь и Учитель, прошу об одном - об ускорении производства расследования по делу моего сына КОРОЛЕВА С.П. и о смягчении условий заключения в этот период, т.к. ко времени ареста он находился еще на больничном листе, не успел оправиться от перенесенного им сотрясения мозга, и т.к. повышенные нервные переживания и потрясения в этом состоянии могут оказать пагубные результаты на его творческие способности и на его силы как летчика-испытателя.

Москва, Октябрьская ул. д. 38 кв. 236

Баланина М.Н.

(по первому браку Королева)

Конверт письма М.Н. Баланиной И.В. Сталину. 15 июля 1938 г.

Телеграмма М.Н. Баланиной И.В. Сталину. 19 июля 1938 г.

Телеграмма М.Н. Баланиной Н.И. Ежову. 21 июля 1938 г.

Сопроводительная служебная записка к заявлению М.Н. Баланиной на имя Ежова. Москва, 2 августа 1938 г.

Письмо Сталину послано заказным, но дошло ли оно, получил ли он его, прочел ли? На эти мучительные вопросы нет ответа, и 19 июля 1938 г. Мария Николаевна вдогонку за письмом шлет Сталину телеграмму. Она умоляет срочно провести расследование и спасти ее сына.

21 июля Мария Николаевна посылает наркому внутренних дел Н.И. Ежову телеграмму, а 23 июля опускает в ящик Приемной НКВД на Кузнецком мосту заявление на его имя с просьбой о скорейшем расследовании дела сына. Через две недели письмо Ежову поступило в 1-й Спецотдел НКВД.

2 июля 1938 г. отца перевели из Бутырской тюрьмы во Внутреннюю тюрьму НКВД. Она располагалась во внутреннем дворе дома № 2 на Лубянской площади, откуда и получила свое название. В прошлом два этажа здания представляли собой гостиницу страхового общества «Россия». Позднее были надстроены еще четыре этажа. На крыше тюрьмы имелся так называемый прогулочный двор, куда узников поднимали на грузовом лифте или вели мрачными лестничными маршами. В Инструкции по управлению Внутренней тюрьмой Управления делами Особого отдела ВЧК, утвержденной 29 марта 1920 г., отмечалось: «Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т.п.». Подследственным не разрешались переписка с родственниками, чтение свежих газет и журналов, пользование письменными принадлежностями. В тюрьме было 118 камер на 350 мест, из них 94 одиночных (на 1-4 человека) и 24 общих (на 6-8 человек). Стены между камерами имели воздушные полости, поэтому узники не могли перестукиваться друг с другом, используя «тюремный телеграф». Они не могли также определить расположение своего застенка, поскольку номера камерам присваивались не по порядку, а вразнобой. Таким образом, пребывание во Внутренней тюрьме обеспечивало полную изоляцию заключенного. Вот в такую тюрьму и был переведен отец под порядковым номером 1442. 10 июля ему объявили:

«Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения». В нем оперуполномоченный Быков «изобличал» отца в том, что тот «является активным участником антисоветской троцкистской вредительской организации, проводившей подрывную деятельность в НИИ № 3». Мерой пресечения было избрано содержание под стражей в Бутырской тюрьме, куда отца вновь перевели 8 августа 1938 г. Но до этого, 20 июля, в деле появился еще один документ - акт, характеризующий работу С.П. Королева и В.П. Глушко в НИИ-3 в течение пяти лет. Он был подписан инженерами А.Г. Костиковым, Л. С. Душкиным, М.П. Каляновой и А.Н. Дедовыми представлял собой по существу обвинительное заключение. Читая его, я не переставала удивляться, как могли коллеги после совместной многолетней работы буквально добивать своих товарищей, зная, что им грозит после ареста. Конечно, подписавшие акт были несвободны в своих, скорее всего навязанных органами НКВД действиях, но все же... Как можно было написать, что многолетняя работа В.П. Глушко и моего отца, «рекламировавшаяся в течение ряда лет как успешная, оказалась совершенно неудовлетворительной и непригодной для решения задач, поставленных перед НИИ-3 в области освоения и применения жидкостных ракетных двигателей и ракетных летательных аппаратов»?! В этом же акте приведены материалы, характеризующие действия - вначале В.П. Глушко, а затем С.П. Королева. Эти материалы просто

Внутренняя тюрьма НКВД «Лубянка» в Москве. Фотография 1980-х годов

Коридор Внутренней тюрьмы НКВД. Фотография 1980-х годов

Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения С.П. Королеву. 10 июля 1938 г.

уничтожающие: «Методика работы КОРОЛЕВА была поставлена так, чтобы сорвать выполнение столь серьезных заказов путем создания определенных трудностей, запутывания существа дела ведением кустарного метода работы и непроизводительным расходованием средств». Все перечисленные факты сводились к одному выводу: умышленное вредительство. Разумеется, этот акт давал в руки следователям как бы «дополнительные доказательства» вины отца, хотя им, убежденным в его виновности еще до ареста, это вряд ли было необходимо - ведь сколько заключенных (И.Т. Клейменов, Г.Э. Лангемак и множество других) они отправляли на гибель без всяких подобных «актов». Кстати сказать, в ту счастливую и вместе с тем ужасную ночь своего первого приезда из Казани в Москву, отец, рассказывая близким о злоключениях

К.М. Винцентини на даче. Барвиха, июль 1938 г. Фотография Ю.М. Винцентини

Наташа Королева. 2 августа 1938 г.

последних лет, вспоминал, как ему дали прочесть выдержки из этого акта и как он был потрясен искажением фактов и явной ложью.

А наша жизнь продолжалась. До конца лета я жила на даче с Марией Николаевной, Григорием Михайловичем и Лизой и, конечно, ничего не знала о катастрофе, случившейся в нашей семье. Мне говорили, что мой папа - летчик, у него важная работа и он уехал в командировку. Эти же слова я повторяла детям, с которыми играла. Мама старалась в выходные дни хоть на несколько часов приезжать на дачу, чтобы побыть со мной. В то время это было непросто, так как поезда на паровозной тяге ходили медленно и с большими интервалами. Обычно по выходным пассажиров бывало очень много, приходилось стоять, но мама, хронически недосыпавшая, умудрялась спать даже стоя и только просила ее вовремя разбудить, чтобы не проехать свою остановку. Вечером она всегда возвращалась в Москву.

В первое время после ареста мужа мама боялась, что ее тоже арестуют и, если это случится при мне, она не переживет. Постоянно носила в портфеле на всякий случай две смены белья. В летние месяцы 1938 г., когда она не дежурила и ночевала дома, к ней каждый вечер поднимался Ю.А. Победоносцев, живший в том же подъезде на первом этаже, и оставался в квартире до часа ночи, чтобы ей не было так страшно одной. Позже этого времени обычно не арестовывали, и он уходил к себе. Там, в коридоре под зеркалом, у него на всякий случай тоже стоял чемоданчик. В нем весьма наивно были сложены полотенце, носовые платки, носки, подушечка и другая первоочередная мелочь - на случай возможного ареста, исключить который тогда никто не мог.

Зная, что у мамы почти ничего нет, Юрий Александрович, приходя к ней, всегда приносил с собой печенье или другое лакомство. В то время это было самым дорогим для нее угощением, а главное, она чувствовала дружескую поддержку и с благодарностью принимала ее. В этой поддержке мама тогда очень нуждалась, потому что положение ее, как жены арестованного, оставалось незавидным. Люди, которые еще недавно стремились с ней встретиться, пожать руку, улыбнуться, поговорить, теперь стали ее избегать, переходили на другую сторону улицы, делая вид, что не заметили, - ведь она была женой «врага народа», а в то время не только дружба, но даже простое общение с родственниками репрессированных было чревато опасными последствиями. Да и на работе многие стали сторониться ее, боясь проявить участие, а некоторые даже отказывались под тем или иным предлогом ассистировать ей на операциях. В доме от нее все шарахались и старались быстрее пройти мимо. Вначале маме было очень горько, обидно, но потом она решила, что все это нужно пережить. Не давала покоя еще одна боль, которую мама перенесла, по ее словам, благодаря советам одного из своих учителей, крупного хирурга Т.П. Ларина. Дело в том, что нашлись «друзья», которые не верили, что она, такая молодая и красивая, оставшись без мужа, живет одна. Мама очень переживала, пока Георгий Петрович не убедил ее успокоиться и перестать реагировать, после чего эти разговоры прекратились сами собой. Несмотря на все неприятности, никто никогда не видел ее слез, никто не знал, что ей живется плохо и в любое время может стать еще хуже. Она собрала в кулак всю волю, все душевные силы и мужественно переносила удары судьбы.

Еще одним таким ударом был неожиданный визит А.Г. Костикова, который пришел к нам домой вскоре после ареста отца и предложил поменяться с ним жилой площадью. Он тогда жил на Петровке в бывшем «митрополичьем» доме, где отцу ранее предлагали комнату в огромной коммунальной квартире. Мама очень удивилась такому предложению - ведь у нас осталась лишь одна маленькая комната, а другая была опечатана. Но Костиков заявил, что это его не смущает, что он сумеет добиться снятия печати НКВД, а ей нечего рассчитывать на возвращение мужа. Он пробыл около двадцати минут, держался вначале вежливо, затем дерзко и вызывающе, но мама ответила категорическим отказом. Сразу после его ухода она позвонила свекрови. Когда Мария Николаевна приехала, мама была очень расстроена. Бабушка, как могла, утешала и ободряла ее, уверяя, что отец обязательно вернется, а из квартиры ее никто не выселит.

На другой день Мария Николаевна специально поехала на Петровку, чтобы понять причину прихода А. Г. Костикова и его странного предложения. Оказалось, что хотя его комната превосходила по размерам нашу, но в том доме была коридорная система и он, видимо, искал пути переезда в отдельную квартиру.

Вскоре после ареста отца мама позвонила В.Н. Топору, который давал ему рекомендацию в сочувствующие партии, чтобы сообщить о случившемся. Встреча состоялась в сквере у Тишинского рынка, так как встречаться у него, а тем более у себя дома, мама считала опасным. Валентин Николаевич, узнав о нашей беде, взволновался, старался подбодрить маму и просил о нем самом не беспокоиться. Он сказал, что не верит обвинениям и убежден, что Сергей ни в чем не виноват. В дальнейшем его неоднократно «обсуждали» на партбюро и партсобраниях, требовали, чтобы он покаялся в даче рекомендации «врагу народа». Его понизили в должности и вынесли выговор с занесением в учетную карточку. По истечении пятилетнего срока выговор был снят автоматически, и в последующем Валентин Николаевич даже гордился им. Он навсегда остался другом нашей семьи, любил меня как дочь (у него было два сына), ежегодно доставал мне билеты на Елку в Колонный зал Дома Союзов и старался помочь нашей семье всем, чем только мог.

После ареста отца мама получила разрешение передавать ему деньги - 50 рублей один раз в месяц или два раза по 25. Она предпочитала делать это именно дважды, чтобы таким образом узнавать, не отправлен ли он из Москвы. В те трудные дни и без того нелегкой жизни необходимо было не позднее семи часов утра приехать к Бутырской тюрьме, где обычно уже собиралась толпа - в основном женщины. Внутрь запускали всех сразу. Обстановка ожидания - угнетающая. Люди молчали. Когда-то у стен небольшого помещения стояли скамейки, потом администрация тюрьмы, по-видимому, решила, что это слишком большая роскошь для родственников «врагов народа», и скамейки убрали. Теперь приходилось стоять, переминаясь с ноги на ногу или опираясь о стену.

Вызывали по алфавиту. На букву «К» было очень много заключенных, в том числе и Королевых. Когда наконец подходила очередь мамы, она предъявляла свой паспорт и свидетельство о браке (так как носила другую фамилию), после чего сдавала деньги. Иногда на это уходил весь день и она, вконец измученная, выходила на улицу поздно вечером. Но ее поддерживала мысль: раз деньги взяли, значит, муж жив и он в Москве. Родные боялись, что маму могут не выпустить обратно, и у выхода из тюрьмы ее всегда ждали Максимилиан Николаевич и Софья Федоровна или Мария Николаевна. Если бы, не дай бог, она не вышла оттуда, Софья Федоровна должна была немедленно удочерить меня. Все бумаги для этого подготовили заранее.

Тем временем следствие по делу отца подходило к концу. 4 августа его вызвали на очередной допрос, во время которого следователи Шестаков и Быков

Протокол об окончании следствия по делу С.П. Королева. Москва, 7 августа 1938 г.

предъявили ему все те же обвинения в принадлежности к антисоветской троцкистской вредительской организации, которая якобы ставила «своей целью сорвать вооружение Красной Армии новыми образцами вооружения и тем самым подготовить ее поражение в случае войны». Отец подписал машинописный текст протокола допроса с этими абсурдными обвинениями, так как понимал, что спорить и доказывать обратное равносильно тому, что биться головой о стену.

7 августа 1938 г. отцу объявили, что следствие по его делу закончено и дело будет направлено на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Именно там он собирался рассказать правду, привести неоспоримые доказательства своей невиновности, наивно полагая, что будет внимательно выслушан, понят и, конечно, освобожден.

Акт об уничтожении материалов обыска, изъятых у С.П. Королева при его аресте.

Москва, 7 августа 1938 г.

М.Н. Баланина. Москва, конец 1938 г.

В тот же день сотрудники НКВД Шестаков и Быков составили акт об уничтожении материалов обыска, изъятых при аресте отца. Конечно, для НКВД пакет с инженерными расчетами отца, его записная книжка или альбомы с семейными фотографиями ценности не представляли, а ведь в них была его жизнь. Но вершителям судеб людей требовалось только одно: заставить арестованного «сознаться» в сочиненных ими «грехах».

25 августа 1938 г. Прокурор Союза ССР А.Я. Вышинский утвердил обвинительное заключение по делу отца, заканчивавшееся словами: «...Королев Сергей Павлович, 1906 г. рождения, урож. гор. Житомир, русский, гр-н СССР, беспартийный, по происхождению сын учителя, до ареста инженер научно-исследовательского института № 3 НКОП, обвиняется в том, что: являясь участником антисоветской троцкистской вредительской организации, с 1935 г. занимался срывом отработки и сдачи на вооружение РККА новых образцов вооружения, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п.п. 7, 11, 8-17.

Вследствие изложенного, обвиняемый КОРОЛЕВ Сергей Павлович подлежит суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР с применением закона от 1 декабря 1934 г.». Упоминание «закона от 1 декабря 1934 г.», принятого сразу же после убийства СМ. Кирова, означало, в частности, что судебное заседание по делу отца будет закрытым и проведенным в ускоренном порядке, без участия защиты и свидетелей.

Вскоре после ареста сына Мария Николаевна узнала, что в Верховном суде есть приемная, где принимает следователь, а родственники заключенных ходят туда и подают заявления с просьбой о пересмотре дел. Она тоже включилась в это изнурительное хождение. В течение двух летних месяцев она как на работу уезжала с дачи, чтобы попасть к следователю. Перед его кабинетом находилась довольно большая комната, в которой скапливалось много людей, в подавляющем большинстве женщин. Каждая несла сюда свое горе - у одной арестован муж, у другой сын, у третьей отец или брат. Все приходили с надеждой получить хоть какую-то информацию о своих близких. Каждой двигала наивная вера в торжество справедливости, каждая добивалась приема. За долгие часы ожиданий Мария Николаевна наслушалась от этих несчастных таких страшных рассказов, что помнила их всю жизнь. Особенно запомнились ей исповеди двух женщин. У одной был арестован муж - ответственный партийный работник. Когда она сообщила об этом двум его братьям и отцу, то один из братьев привез ей пятьсот рублей, сказав, что кроме денег ничем помочь не может, другой объявил, что никакого участия в судьбе брата принимать не будет, так как это опасно для его собственной семьи. Отец же заявил, что раз сын арестован, то он отрекается от него, потому что враг народа ему не сын. Другая женщина рассказала, что ее мужа, научного работника одного из сибирских институтов, увозят куда-то на Север, и вот ему удалось оторвать от рубашки и каким-то образом передать ей ленточку, на которой он кровью написал: «Скажи сыну, что я погиб, но невиновен». И она показала Марии Николаевне эти кровавые каракули.

Люди испытывали потребность поделиться своей бедой с такими же горемыками, которые сами переживали подобное и могли их понять. Говорили всегда шепотом и обычно с теми, внешность которых располагала к доверию. А на остальных поглядывали с опаской, не исключая, что среди них могут находиться агенты НКВД.

Наконец подошла очередь Марии Николаевны. На все вопросы следователь отвечал, что своевременно будет суд, что дело будет рассмотрено, и если ее сын не виноват, то он вернется. Следователь говорил спокойно, вежливо, с любезной улыбкой. По-видимому, он отвечал такими стереотипными фразами и всем другим просителям, сидевшим в приемной сутками. Но иных способов узнать что-либо о своих близких и их судьбе не существовало, и люди тратили силы и время ради этой короткой, совершенно бесполезной, но так необходимой им встречи.

Здесь же, в ожидании приема у следователя, Мария Николаевна услышала о знаменитом юристе, пожилом человеке, который если берется задело, то обязательно за трудное, и очень часто добивается успеха. Она узнала адрес и пришла к нему на прием в маленькую юридическую консультацию, битком набитую людьми. Дожидаясь своей очереди, она рассматривала собравшихся и обратила внимание на высокую, одетую во все черное пожилую женщину. Она сидела, сложив руки, закрыв глаза и покачивая вправо - влево головой. И такая безысходная тоска была во всем ее облике, что кто-то не выдержал и участливо спросил, почему она здесь, кто у нее арестован. Не меняя позы, она ответила, что осуждены три ее сына - горные инженеры, работавшие на Алтае. Потом, выйдя от юриста, она сказала, что тот обещал помочь. А Марии Николаевне он отказал.

В последних числах августа мы с Лизой вернулись в Москву, так как на даче, где не было отопления, стало холодно. Весной, до отъезда на дачу, я всегда играла во дворе с соседским мальчиком, сыном В.И. Дудакова - начальника группы, в которой отец работал последние месяцы перед арестом. И вдруг теперь, при первой же нашей встрече, он заявил, что его мама не разрешает со мной «водиться», потому что мой папа арестован. Мне было всего три года, ему - четыре и мы оба, конечно, не понимали смысла запрета, но мою маму это очень взволновало. Во избежание повторения подобных инцидентов, она попросила Лизу и бабушку Софью Федоровну гулять со мной не во дворе, а в расположенном неподалеку зоопарке.

Вскоре мама получила извещение, что 26 сентября предстоит конфискация нашего имущества. Вопреки логике она состоялась не после суда, который вынес это постановление, а за день до него. Другими словами, весь сценарий был подготовлен еще тогда, когда принималось решение об аресте отца.

В тот день мама взяла отгул, вызвала своих родителей и Марию Николаевну, а меня с Лизой отправила на Октябрьскую, чтобы я не присутствовала при этой тягостной церемонии. К тому времени большая комната, в которой мы жили, уже была переведена на имя мамы, так что конфискации подлежало только то, что находилось в меньшей комнате. Два пришедших сотрудника НКВД - Альтшуллер и Стрелец - сняли печать с двери, ведущей в кабинет отца из коридора. Но она оказалась такой узкой, что выносить через нее мебель было невозможно. Тогда они распечатали вторую дверь - между комнатами

М.Н. Баланина и Наташа Королева. Москва, 1938 г.

Фотография Ю.М. Винцентини

- и приступили к выполнению задания. Это оказалось непростым делом, так как лифта в доме не было и им приходилось на руках нести по лестнице тяжелые вещи с шестого этажа на первый, а потом снова подниматься наверх. Маму, двух моих бабушек и дедушку посадили в другой комнате. Там же сидел и понятой - дворник К.Г. Юсупов. Его вся эта процедура явно тяготила, и когда Мария Николаевна робко попросила разрешения взять несколько книг на память, он сказал, чтобы они делали все что хотят и брали что угодно - он ничего не видит и не слышит, и вообще это первый и последний раз в его жизни, когда он согласился выступать в такой роли. После этого мама, обе бабушки и дедушка дружно принялись за работу. Пока сотрудники НКВД, ругаясь и пыхтя, стаскивали вниз мебель, мама снимала с полок наиболее важные с ее точки зрения книги, которые, как она считала и верила, могут когда-нибудь пригодиться моему отцу. Мария Николаевна и Софья Федоровна переносили их - одна в ванную комнату под ванну, другая - в кухню под матрац раскладушки, на которой спала Лиза. А Максимилиан Николаевич засовывал книги под матрац моей детской кровати. Благодаря этому несколько десятков книг отца удалось сохранить. Таким же образом был сохранен и чернильный прибор, стоявший на его письменном столе. Конечно, сотрудники НКВД не могли всего этого не видеть и прекрасно все понимали, но они ни на что не обращали внимания, скорее всего даже радовались, что им останется меньше работы.

Вначале они вынесли зеленый диван с валиками и огромными подушками, затем письменный стол, кресло и стулья. Наконец дошла очередь до пианино. Не имея специальных ремней и какого-либо опыта в этом деле, они волочили его по ступеням лестницы, пока между третьим и четвертым этажами не раздался «взрыв» - лопнула дека. Оставшиеся книги и журналы, альбом с фотографиями и пачку фотокарточек, а также серебряный портсигар с дарственной

Протокол подготовительного заседания Военной коллегии

Верховного суда СССР. Москва, 26 сентября 1938 г.

надписью, врученный отцу при организации РНИИ, они положили в мешок, после чего оторвали от стены прибитый к ней книжный стеллаж. Среди конфискованных книг оказались «Техника ракетного полета» (1936 г.) Эйгена Зенгера, «Проектирование воздушных сообщений» (1937 г.) Н.А. Рынина, «Полет птиц и машин с машущими крыльями» (1937 г.) М.К. Тихонравова, «Введение в космонавтику» (1937 г.) А.А. Штернфельда, несколько книг К.Э. Циолковского и др.

По завершении «операции» обе двери кабинета отца были вновь опечатаны и составлен акт с описью конфискованного имущества, которое перевозилось на склад административно-хозяйственного Управления НКВД в усадьбе Покровское-Глебово на Волоколамском шоссе.

Расписка С.П. Королева в получении копии обвинительного заключения.

Бутырская тюрьма, 26 сентября 1938 г.

27 января 1939 г. оценочная комиссия определила стоимость нашей мебели всего в 430 рублей (кроме пианино, оцененного в 5000 рублей). Затем мебель сдали, как следует из составленного тогда же акта, на склад реализации. Все попытки мамы, подкрепленные удостоверением Одесского музыкального техникума и справками свидетелей, вернуть принадлежащее лично ей пианино, результата не дали. К счастью, именной портсигар отца сохранился и был возвращен маме 19 октября 1940 г.

А 6 октября 1938 г. у нас на Конюшковской появились соседи - семья молодого милиционера Ивана Прокофьевича Панишева, который только что женился на совсем юной, очень симпатичной девушке Августе. Оба они были сотрудниками НКВД. Отношения с этой семьей у нас с самого начала сложились теплые и дружеские. Вскоре у них родились один за другим два сына и им, конечно, стало очень тесно в маленькой комнате. Но Августа так полюбила мою маму, что отказывалась переезжать куда-нибудь без нее. Лишь через много лет, в 1952 г., удалось поменять квартиру на Конюшковской на две большие комнаты в огромной коммунальной квартире на Малой Бронной улице, и еще долгие годы мы оставались близкими соседями.

26 сентября 1938 г. под председательством В.В. Ульриха состоялось подготовительное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР, на котором слушался вопрос о предании СП. Королева суду. После заседания с отца взяли расписку в том, что им получена копия обвинительного заключения.

На следующий день, 27 сентября, в том же составе состоялось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Как следует из протокола заседания, на вопрос председательствующего, признает ли Королев себя виновным, «подсудимый ответил, что виновным он себя не признает и данные им показания на предварительном следствии он отрицает». Далее отец добавил, что «участником контрреволюционной организации он никогда не был и, конечно, он не знал никаких участников организации». В конце протокола отмечено: «В последнем слове подсудимый просит учесть его молодость, его преданность Правительству и Партии и просит дать ему возможность плодотворно работать в области авиации».

Суд удалился на совещание, по возвращении с которого председательствующий огласил приговор:

«...Признавая Королева виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-7, 17, 58-8 и 58-11 УК РСФСР, и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР

Приговорила:

Королева Сергея Павловича к тюремному заключению на десять лет с поражением в политических правах на пять лет и с конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества».

Можно представить, что пережил отец, услышав такой приговор! Долгих три месяца он с нетерпением ждал суда, готовился к нему, оттачивая аргументацию, надеясь наконец-то сказать там всю правду. Он был убежден, что следователи Быков и Шестаков ничего не понимают, это просто пешки, выполняющие чей-то нелепый приказ. На суде все должно быть иначе, члены суда наверняка серьезные люди. Он ни в чем не виноват, и это очень легко установить - ведь никаких доказательств его вины просто не существует. Он может все объяснить. Но... его объяснения, оказывается, никого не интересовали. Все шло по заранее намеченному плану. Зачем судьям тратить время на никчемные разбирательства? У них и без того много работы. Подобных дел - тысячи. Что же касается судьбы одного, отдельно взятого человека, то разве стоит об этом задумываться? Главное - всеобщая борьба с «терроризмом и вредительством». И вот он, этот отдельно взятый человек, мой отец, стоит, слушая убийственные слова, перечеркивающие всю его жизнь. У него без всяких на то причин отнимают любимую работу. Он уверен, что может принести много пользы своей стране, что работа, от которой он теперь оторван, чрезвычайно важна для обороны, а из-за ареста его и В.П. Глушко она фактически остановилась. Его обрекают на бесправное тюремное существование, и он бессилен что-либо изменить. Вместо освобождения его возвращают в Бутырскую тюрьму. Он удручен, подавлен, но все же не сломлен. Десять лет - это не расстрел. Еще не все потеряно.

Однажды в начале октября у мамы в Бутырской тюрьме не приняли денежную передачу, сказав, что ее мужа здесь больше нет. Где он - не объяснили, но она уже знала, что заключенных иногда переводят в другие тюрьмы и бросилась его искать. Однако ни в Матросской тишине, ни в Лефортовской или Таганской тюрьмах его не оказалось, и передачу не взяли нигде. Вечером Ю.А. Победоносцев сообщил, что по сведениям, просочившимся в институт, суд уже состоялся и отца должны отправить этапом из Москвы. Официальных сведений о суде и приговоре ни родственники, ни сотрудники не получили. По слухам, накануне отправки заключенных всегда переводили в пересыльную тюрьму в районе Красной Пресни, а затем сажали в вагоны на расположенной неподалеку товарной станции. И вот мама с

Приговор

по делу С.П. Королева. Москва, 27 сентября 1938 г.

Тюрьма в Новочеркасске, где С.П. Королев находился с 10 октября 1938 г. до 1 июня 1939 г.

Марией Николаевной несколько вечеров подряд бегали по путям этой станции в надежде хоть на секунду увидеть моего отца. Так продолжалось до тех пор, пока какой-то сердобольный человек не подошел к ним с сочувствием: «Что вы здесь делаете? Надеетесь увидеть своих? Но это невозможно: день и час неизвестны, путь неизвестен. Подвезут их, бедолаг, к самому составу, поставят в два ряда, прикажут присесть на корточки, посчитают по головам, все ли на месте, а затем - команда «по вагонам», и повезут их в дальние края». Так мама с бабушкой и ушли ни с чем. Потом мама еще раз обошла все известные ей московские тюрьмы, но ни в одной из них отца не было. Стало ясно, что его увезли.

И действительно, 10 октября 1938 г. он уже оказался в общей камере № 70 Новочеркасской пересыльной тюрьмы. Что его ждет? Он безвинно осужден, это горько, обидно, оскорбительно, но нужно использовать любые возможности, чтобы выйти на свободу и продолжить дело создания ракетного самолета. Надо бороться - писать, просить, требовать. И отец продолжает борьбу. Он подает протест Верховному прокурору СССР, пишет наркому внутренних дел Ежову, 20 октября обращается с заявлением к председателю Верховного суда СССР, однако ответа не получает. 29 октября он вновь пишет заявление на имя Верховного прокурора СССР, в котором максимально сжато излагает суть вопроса и просит пересмотреть его дело.

«Верховному Прокурору СССР г. Москва

от заключенного Новочеркасской тюрьмы

Королева Сергея Павловича. 1906 г. рожд.

В порядке прокурорского надзора

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Вас в порядке прокурорского надзора пересмотреть мое дело, т.к. я осужден 27 сентября с.г. в г. Москве Военной Коллегией Верхсуда неправильно и в предъявленных мне обвинениях совершенно невиновен.

Я авиационный инженер и летчик, окончивший (МВТУ. - Н.К.) в 1930 г. С 1931 г. и до ареста работал в совершенно новой области авиационной техники - по ракетным самолетам. Эта область работы настолько нова, что до 1935 г. вообще никаких экспериментов не велось, были лишь изыскания и до сего дня нам не известны случаи осуществления даже в передовых странах за границей самолетов подобного типа.,

Мне же с моими товарищами по работе (инж. Глушко - ныне также арестован) за эти годы удалось провести многочисленные эксперименты и в конце 1937 г. осуществить впервые в технике небольшой ракетный самолет. В 1938 г. он был мною успешно испытан на земле с хорошими результатами. Этот самолет, все отчеты об испытаниях и проч. находятся и сейчас в НИИ № 3 НКОП в г. Москве, где я работал до своего ареста. Но ряд лет группа лиц из НИИ № 3 во главе с ныне техдиректором Костиковым упорно травила меня и мои работы, которые имеют совершенно исключительное оборонное значение. Всеми способами они старались меня убрать из НИИ № 3, прибегая к самым гнусным приемам, о которых я писать здесь не буду из-за недостатка места.

Они же (Костиков) ввели в заблуждение НКВД, и 27 июня с.г. меня арестовали, причислив к группе ранее арестованных в Ин-те лиц. Мне предъявили обвинение во вредительстве и участии в антисоветской организации. Я заявлял и заявляю, что никогда вредительством не занимался и ни в какой организации не состоял и ничего подобного и не подозревал. Несмотря на то, что я был арестован в момент достижения успеха в своей многолетней работе, следователи VII отдела Шестаков и Быков избиениями и издевательствами заставили меня подписать ложные показания на себя. Я 3 раза писал об этом Вам протест, то же Н.И. Ежову, но Суд, не разбирая дела по существу, осудил меня на 10 лет тюрьмы.

В результате: я осужден невинным, причем обвинен в преступлении по делу, которое является целью моей жизни и мною создано, как реализация идей нашего ученого К.Э. Циолковского. Я оторван от дела в период его успешного развития и работа стоит, т.к. арестован и Глушко. Этим нанесен ущерб СССР, т.к. указанные работы чрезвычайно важны и нужны. Прошу Вас пересмотреть мое дело, причем все расчеты и сведения могут быть мною доказаны.

1938 г. 29 октября С. Королев».

Ответа снова нет, а время безвозвратно уходит. Нельзя опускать руки, надо действовать. 10 ноября 1938 г. отец повторно обращается к председателю Верховного суда СССР.

«г. Москва. Председателю Верховного Суда СССР

От заключенного Новочеркасской тюрьмы НКВД

Королева Сергея Павловича. 1906 г. рожд.

ЗАЯВЛЕНИЕ

20 октября с.г. я обратился к Вам с заявлением с просьбой в порядке судебного надзора пересмотреть мое дело, т.к. 27 сентября с.г. я был осужден в г. Москве Военной Коллегией на 10 лет тюремного заключения неправильно, и в предъявляемых мне обвинениях ст. 58 п 7,11 и 8/17 я совершенно не виновен. В упомянутом заявлении я уже заявлял, что никакой вредительской деятельностью я никогда не занимался, ни в какой антисоветской вредительской организации я никогда не состоял и ни о чем подобном не знал. Там же я кратко излагал обстоятельства, при которых следователи VII отдела НКВД Шестаков и Быков путем избиений меня и издевательств заставили меня написать на себя вымышленные

Заявление С.П. Королева Верховному прокурору СССР.

Новочеркасская тюрьма, 29 октября 1938 г.

Заявление С.П. Королева Председателю Верховного суда СССР.

Новочеркасская тюрьма, 10 ноября 1938 г.

Письмо С.П. Королева жене в Москву из Новочеркасской тюрьмы. 16 ноября 1938 г.

ложные показания, от которых я отказался еще до суда, заявив обо всем этом Наркому Ежову (31/8 с.г.), прокурору Вышинскому (14/VIII и 31/VIII) и начальнику VII отдела НКВД (14/VIII). Однако все мои заявления, равно как и мое заявление на суде 27/IХ с.г. остались безрезультатны и я осужден на 10 лет тюрьмы, будучи совершенно невиновным. Никто (ни следователи, ни суд) не рассматривал моего дела по существу, да и никакого «дела» у меня и нет, а все составляют грубо извращенные факты и обстоятельства, в которых никто не хотел объективно разобраться. Поэтому я обратился к Вам с заявлением 20/Х, а в настоящем заявлении я к ранее изложенным обстоятельствам хочу добавить некоторые факты, могущие разъяснить мою невиновность. Так, в данных мною под давлением следствия показаниях написано: 1. Что я состоял в антисоветской организации и знал, что в ней состояли б. директор Ин-та Клейменов, техдиректор Лангемак и инж. Глушко и что Лангемак, якобы завербовавший меня, давал мне вредительские задания (о них я скажу ниже), которые я выполнял. Это все ложь, как я уже и говорил ранее, и я неоднократно просил дать мне очную ставку или хоть показать мне показания этих людей, но в этом мне отказали. Показания этих людей на меня (если они есть) или клевета или ложь.

2. Что я неверно делал расчеты и проекты ракет, над которыми я работал в НИИ № 3 НКОП, например по объекту 301/201. Это все ложь, т.к. в деле объекта 301/201 в секретной части НИИ-3 можно найти два акта технической комиссии РККА (НИТИ РККА) и заключение консультанта из ВВА им. Жуковского, бригинженера Пышнова о том, что все проделанные расчеты удовлетворяют требованиям. Кроме того, все расчеты обязательно подвергались проверке и обсуждению на техсовете, о чем на них и в деле 301/201 есть отметка. Наконец, за всю мою работу по ракетам ни разу расчеты не подводили нашу работу. Аналогично по другим объектам (напр. 318/218).

3. Что я вел работу без достаточно разработанной и обоснованной теории. Это все ложь, т.к. в трудах НИИ-3 «Ракетная техника» № 1,2,3,4,5 и в журнале «Техника воздушного флота» № 7 за 1935 год, а также в делах объектов № 301/201,312/212 и 318/218 напечатаны работы мои, инж. Щетинкова, инж. Дрязгова и других работавших со мной инженеров по вопросам теории ракет. Теория ракет именно нами и разработана в тех пределах, как это позволяло время (с 1935 г.) и новизна дела.

4. Можно сказать «венцом» или завершением моих работ над ракетами было создание мною и инж. Глушко (ныне арестован) в период с 1935 до 1937 г. ракетного самолета - ракетоплана. Такая работа не сделана еще нигде и за рубежом. Я провел 30 испытаний машины на земле с работающим ракетным двигателем и 100 испытаний разных (пробная заливка баков, проба арматуры и проч). Количество этих испытаний ничтожно для такого большого, технически сложного и нового вопроса - проблемы, как ракетоплан. Простой автомобиль, хорошо изученный, испытывают десятки раз. Но меня заставили написать, что я умышленно затягивал выпуск машины, увеличивая число испытаний, что когда я и инж. Глушко испытывали зажигание, то хотели взорвать объект и т.п. Это все ложь, т.к. ракетоплан цел и невредим и находился до дня моего ареста в НИИ № 3 НКОП (27 июня с.г.). Никаких взрывов на нем вообще не было, и он, и мотор целы. А в обвинительном заключении сказано, что в 1935 г. (!) я взорвал ракетоплан (!). Подобные примеры можно привести еще, но нет места.

5. Так все переврано, извращено в этих показаниях, да иначе и быть не могло, т.к. меня заставляли писать неправду, извращая факты. Следствие, как я уже указывал в предыдущем заявлении, было введено в заблуждение ныне техдиректором НИИ-3 Костиковым и его группой (Дедов, Душкин, Калянова), которые травили меня и мои работы ряд лет и дали ложные сведения НКВД (я их видел, но не читал). Они же составили акт от 20/ VII с.г. (его я читал), целиком ложный, где говорится, что я ничего не сделал и т.п. Характерно, что все эти лица никогда не видали моих объектов в работе, а Дедов и Калянова вообще не видали некоторые из них даже в чертежах! Моя же просьба о грамотной экспертизе была отклонена.

6. Обвинительное заключение сильно отличается от «показаний» тем, что в нем абсолютно все так извращено и перепутано, что некоторые пункты даже трудно понять (например, о том, что я сделал ракету, работавшую вместо 60 секунд 1-2 секунды. Что это такое?) и т.д. Весь этот ком лжи и извращенных фактов получился в результате вопиющей безграмотности и пристрастия ведших мои допросы.

7. В приговоре сказано, что я тормозил «образцы вооружения». Но я никогда не работал над «образцами»! Я вел научно-исследовательскую проблемную работу (с 1935 г.), которая со временем могла стать «образцами». Работа за эти 2 ^1/2 года шла с такими результатами, как создание ракетного опытного самолета, испытания ракет и пр. Все материалы об этом есть в НИИ № 3 НКОП в Москве.

Ракетные самолеты - цель моей жизни, они нужны СССР, и я прошу Вас пересмотреть мое дело для того, чтобы я мог снова над ними работать, а не сидеть без дела в тюрьме. В заявлении всего не напишешь, но если мне дадут возможность, я легко докажу свою невиновность. А врагом я никогда не был.

10 ноября 38 г. С. Королев».

После этапирования отца из Москвы семья о нем вначале ничего не знала. Затем маму вызвали в приемную на Кузнецком мосту, где сообщили, что ее муж переведен в Новочеркасскую тюрьму и она может пересылать ему прежнюю сумму денег, но только один раз в месяц и по шифрованному адресу. Было известно, что Новочеркасская тюрьма - пересыльная, однако сколько времени отец в ней пробудет и куда его отправят, никто не знал. Оставалось ждать хоть какой-то весточки от него самого. Наконец пришло долгожданное письмо.

«16 ноября 1938 г.

Милая моя, хорошая Лялюшка! Горячо обнимаю тебя, Наташку и маму и сообщаю Вам, что я жив, здоров. Самочувствие у меня хорошее и состояние удовлетворительное. Очень много думаю и вспоминаю о Вас, дорогие мои, как Вы там поживаете и что поделываете. Наташка, верно, сильно подросла и окрепла за это лето, смотрите же, берегите

Наташа Королева и овчарка Бинго. Барвиха, 1938 г.

Фотография В.Н. Москаленко

ее, мою милую черноглазую дочурку. Как Лизуха? Вспоминаю Вас всех и тебя, моя милая девочка, как самое светлое видение жизни. С этими мыслями начинается и заканчивается каждый мой день здесь. Посылать тебе я смогу 2 письма в месяц и столько же получать от тебя.

Мой адрес такой:

Гор. Новочеркасск, Ростовской области

Почтовый ящик № 43

Сергею Павловичу Королеву

Ну, а дальше - твое письмо будет соответствующим путем доставлено мне. Когда будешь мне писать, то указывай на своем конверте полностью свое имя, отчество, фамилию и свой обратный адрес (Конюшковская 28, кв. 11), точно так, как это делается на заказных письмах.

Когда получу от тебя ответ, то, конечно, отвечу, а главное, буду хоть знать, как Вы там живете, и о себе напишу как-то полнее, потому что когда пишешь первые письма, всегда не хватает слов, хотя перед этим много думаешь и готовишься. Итак, пиши, буду с нетерпением поджидать твои письма. Крепко обнимаю тебя и Всех Вас, мои дорогие: Всегда с Вами, Сергей».

Письмо перечитывали несколько раз всей семьей. Его общий настрой вселял оптимизм и веру в то, что рано или поздно мы снова будем вместе. Еще два письма отца пришли в декабре 1938 г., но никакой информации о том, что с ним будет дальше, там не содержалось.

Жизнь нагла в конце 1938 г. была трудной и в первую очередь, конечно, для мамы. Ей приходилось очень много работать, чтобы прокормить нас троих и посылать деньги отцу. Иногда она возвращалась домой пешком, а не на трамвае, чтобы сэкономить немного денег. Питались очень скромно. Покупали в основном «микояновские» котлеты по 10 копеек. Мама вспоминала, что приходя домой, она уверяла Лизу, что пообедала на работе, на что Лиза отвечала, что тоже сыта, так как ее угостила обедом Катя - дворничиха. Обе прекрасно

Наташа Королева.

Барвиха, 1938 г. Фотография

Ю.М. Винцентини

понимали, что и то, и другое было неправдой, но благодаря этой неправде все котлеты доставались ребенку, то есть мне. Только один раз в месяц, в день зарплаты, мама позволяла себе удовольствие: покупала белоснежный, мягкий, теплый батон с изюмом за 23 копейки и вместе с пачкой мороженого съедала его одна. Много позднее мама подарила мне свою фотографию того времени, написав на обороте: «Моей родной единственной Натухе, так украшавшей мне мое невеселое существование в эти годы и всем своим существом придававшей мне силы, бодрость духа и упорство в отношении борьбы за жизнь».

Осенью 1938 г., видя, как тяжело живется маме, как она борется за существование, надрываясь на трех работах, профессор М.О. Фридланд, заведующий кафедрой травматологии и ортопедии Государственного центрального института усовершенствования врачей (ЦИУв), действовавшей на базе Боткинской больницы, и главный врач больницы Б.А. Шимелиович решили ей помочь, предложив подать заявление о зачислении на должность ассистента кафедры. Мама согласилась не сразу. Она знала, что ей придется, заполняя анкету, написать, что ее муж арестован, а кто возьмет на такую должность жену арестованного? Тем не менее Михаил Осипович и Борис Абрамович убеждали ее и буквально заставили написать заявление. По их рекомендации, к величайшему удивлению мамы, с 1 сентября 1938 г. она была зачислена в штат института на должность ассистента. Но вскоре ее неожиданно вызвали в кабинет главного врача, где уже находилась директор ЦИУв профессор В.П. Лебедева, которая очень внимательно посмотрела на нее и задала несколько вопросов. Лишь потом мама узнала, что какой-то «доброжелатель» сказал директору, что она - итальянка, плохо говорит по-русски и даже институт закончила за рубежом... Маму приняли на должность ассистента без кандидатской степени с тем условием, что она должна как можно скорее подготовить и защитить диссертацию. Теперь, помимо трех служб, предстояло еще заниматься научной работой. М.О. Фридланд предложил ей тему: «Спирт-новокаиновая блокада как метод борьбы с мышечной ретракцией (сокращением мышц. - Н.К.) при переломах длинных трубчатых костей». Экспериментальную часть диссертации мама выполняла по ночам на лягушках, морских свинках и кроликах. Имея уже большой опыт работы практического врача-хирурга, много оперируя на органах брюшной полости и костях, она сама была не в состоянии зарезать лягушку. Приходилось, несмотря на дефицит денег, нанимать санитарку, оплачивая ее «труд», иначе завершить работу оказалось бы невозможно. Когда экспериментальная часть диссертации была закончена, разработанная методика начала применяться в клинике у больных с переломами длинных трубчатых костей, а затем и ребер. В дальнейшем она нашла широкое применение при лечении раненых во время Великой Отечественной войны. В конце 1938 г. отец все еще находился в Новочеркасской тюрьме. Его безумно угнетали вынужденное безделье и безысходность, в которой он оказался. Но в глубине души теплилась надежда, что все еще может измениться, что его

К.М. Винцентини. Москва, 1938 г. Фотография Ю.М. Винцентини.

Надпись на обороте

голос рано или поздно будет услышан. И хотя никаких ответов на предыдущие письма не было, 29 ноября 1938 г. он обращается к Верховному прокурору страны с новым заявлением.

«Верховному Прокурору Союза ССР г. Москва.

От: Осужденного Новочеркасской тюрьмы НКВД

Королева Сергея Павловича. 1906 г. рожд.

В порядке Прокурорского надзора.

ЗАЯВЛЕНИЕ

29 октября с.г. мною направлено на Ваше имя заявление с просьбой в порядке прокурорского надзора пересмотреть мое дело, т.к. я осужден 27 сентября с.г. в г. Москве Военной Коллегией неправильно и в предъявляемых мне обвинениях (ст. 58 п. 7,11 и 8/17) совершенно не виновен. Тогда я указал, что на следствии меня вынудили силой дать ложные

Заявление С.П. Королева

Верховному прокурору СССР.

Новочеркасская тюрьма,

29 ноября 1938 г.

показания, и хотя я об этом писал Вам еще до суда (14 и 31 августа с.г.) и заявлял на суде, - я был осужден на 10 лет тюремного заключения, хотя являюсь невиновным. Это мое заявление является дополнением к предыдущим с изложением некоторых отдельных фактов по существу моего дела и обвинения:

1. В данных мною под физическим и прочим воздействием следователей VII отдела Быкова и Шестакова ложных показаниях говорится, что я состоял во вредительской антисоветской троцкистской организации и занимался вредительством в области ракетной техники, где я работал. Это все вымысел, т.к. никогда ни в какой организации я не состоял, ни о чем подобном у нас в Ин-те не знал и не подозревал и никогда вредительством не занимался. На следствии я не раз просил очных ставок или хоть прочитать показания на меня других, ранее арестованных лиц, но получал отказ и соответствующее «внушение», чтобы я сам писал такие показания. Видел я (но не читал) агентурные, как мне сказали, данные на меня. Я знаю, что они написаны техдиректором НИИ-3 (где я работал) Костиковым, который ряд лет травил меня и мои работы по ракетам и теперь оклеветал меня и ввел в заблуждение НКВД, припутав меня к ранее арестованным лицам. Их показания, если они есть, равно как и Костиковские измышления, являются ложью и клеветой на меня. Тем же Костиковым и его группой представлен в НКВД «технический акт» от 20/ VII с.г. (его я читал), где говорится, что я ничего не сделал по ракетам, и прочий вымысел и вздор. Этот «акт» подписан лицами, никогда вообще не видевшими моих объектов в действии, а двое из них не видали даже их чертежей (Дедов, Калянова). Цена такому «акту» грош ломаный, а в грамотной технической экспертизе мне было отказано. А по существу дела, с 1935 г. (т.е. за 2^1/2 года) в совершенно новой области оборонной техники, на голом месте, без помощи, в крайне тяжелых условиях, мною с моими товарищами по работе сделаны несколько типов опытных научно-исследовательских образцов ракет (объекты 217, 212, 201 и 218); произведены десятки испытаний их в полете и сотни испытаний на стендах и в лабораториях с неплохими результатами (см. отчеты в делах этих объектов в НИИ-3). Создан и успешно испытан на земле опытный ракетный самолет (нам известно, что за границей, несмотря на усиленную работу, этого нигде еще не сделано). Моя работа по ракетам была для меня целью моей жизни - меня же принудили написать и обвинили, что я занимался вредительством, использовав для этого все средства и мое состояние после тяжелого ранения в голову при испытаниях, сотрясение мозга и пр., произошедшее незадолго до ареста.

2. Более того, в обвинительном заключении указано, что в 1935 г. (?) я и инженер Глушко В.П. (арестован) взорвали ракетный самолет. Заявляю, что 27 июня 1938 года (день моего ареста) он, целый и невредимый, стоял в НИИ № 3. Все отчеты - см. дело 218. Эта работа большого оборонного значения и с моим арестом на ней не осталось никого, чего и добивались Костиков и др. А в 1935 году я его только начал разрабатывать и осуществил в 1937 году.

3. Далее, я обвиняюсь, что делал неверно расчеты объектов (например 201/301) и не разрабатывал теории. Это ложь. В делах объектов 212, 201, 218, 301 есть в НИИ-3 все расчеты. Они неоднократно проверены и приняты посторонними техническими приемщиками, о чем есть акты. Теоретические научные работы мои и других инженеров помещены в сборниках трудов НИИ-3 «Ракетная техника» № 1-5, журнале «Техника воздушного флота» № 7 за 1935 год и др. Всего не менее 10 работ.

4. В обвинении взяты все денежные суммы, которые были израсходованы на объекты и записаны как зря истраченные. Это, конечно, неверно, т.к. на эти деньги сделано немало полезного.

5. В обвинении указано, что я увеличивал с целью задержки число испытаний ракетного самолета - их было сделано 30 шт. полных и около 100 шт. лабораторных, включая и пробную заливку топлива и т.п. Нелепость обвинения ясна, т.к. даже автомобиль испытывают дольше и больше, а это все же первый ракетный самолет! В обвинении сказано, что я заставлял ракеты работать не 60 сек, а 1-2 секунды. Что это означает, вообще нельзя понять.

6. По приговору я обвиняюсь, что «задерживал образцы вооружения». Но я никогда не работал еще над образцами вооружения, а вел лишь научно-исследовательскую работу, которая в будущем могла стать образцами. Понятно, что за 2^1/2 года работы над новой, очень сложной технической проблемой нельзя дать образцы... И т.д. Можно еще привести ряд фактов, говорящих за себя и подтверждающих мою невиновность. Да иначе и быть не могло, т.к. меня заставили извратить правду и получились путаница и ложь. Следователи своею безграмотностью и пристрастием только усугубили путаницу и ложь, в результате чего я осужден на тюрьму. Я прошу Вас пересмотреть мое дело, т.к. я хочу работать над ракетными самолетами, которые сейчас как никогда нужны СССР. Я полон сил, энергии, обладаю знаниями и опытом и желанием работать. Врагом нашей родины, партии и Советской власти я никогда не был. Я воспитан и вырос при Советской власти. Прошу снять с меня незаслужанное обвинение.

29.XI.38. С. Королев».

Приближался Новый, 1939 год. Прошло полгода после ареста отца, которые и ему, и его близким показались вечностью. За это время у мамы появилось в волосах много седины, резко контрастировавшей с молодым лицом. Иногда она слышала, как люди, глядя на нее, говорили: «Такая молодая и уже седая». Эти реплики терзали ее и без того раненую душу, и она старалась все время закрывать голову- медицинским колпаком, шапкой, косынкой. Настроение было подавленное. Невольно вспоминались предыдущие встречи Нового года вместе с мужем и друзьями. Все это осталось в той, другой жизни, теперь уже такой далекой. Она купила и нарядила для меня маленькую елочку и хотела в новогодний вечер в одно время со мной и Лизой лечь спать, но Победоносцевы уговорили ее встретить Новый год в компании их друзей. Однако на душе было неспокойно, и сразу после двенадцати ночи она вернулась домой. Дверь оказалась запертой на цепочку, и вдруг, приоткрыв ее, мама почувствовала сильный запах газа. После отчаянного стука дверь открыла Лиза и тут же потеряла сознание. Мама бросилась ко мне, но все попытки разбудить меня оказались тщетными. Она поняла, что произошло отравление газом. И действительно - все краны газовой плиты на кухне были открыты. Как выяснилось наутро, к соседке из деревни приехала мать, которая впервые увидела газовую плиту и не умела ею пользоваться. На улице стоял сильный мороз, но мама распечатала заклеенные окна и открыла их настежь. Таким образом она спасла нам жизнь.

В начале 1939 г. мама, вернувшись с работы, обнаружила дома повестку в милицию. Ей надлежало срочно явиться туда с паспортом. Перед тем как пойти, она позвонила своим родителям и Марии Николаевне, предупредив их об этом неожиданном вызове. В милиции ей предложили пройти «не очень далеко отсюда» и дали для сопровождения милиционера. Он шел с ней рядом, а не сзади, как бывает при аресте, и это несколько успокаивало ее, хотя она не понимала, куда и зачем ее ведут. Они пришли к зданию теперешнего Биологического музея имени К.А. Тимирязева на Малой Грузинской улице и спустились в подвал, где находилось несколько комнат. Маму пригласили в одну из них. Сидевший там мужчина с любезной улыбкой предложил ей чай, а затем в довольно деликатной форме стал убеждать ее согласиться помогать НКВД. Он говорил, что она, красивая, интересная, сможет войти в доверие к любому человеку, что она и ее дочь ни в чем не будут нуждаться, что ее «оденут», снабдят билетами в любые театры, концерты, кино, но она должна будет ходить туда с тем, кого ей назовут. «Ну что вам стоит? - убеждал он. - Вы только расскажете нам потом, о чем там был разговор, мы же от вас ничего другого не требуем. Вы должны помочь нам, мы вам верим». На это мама ответила: «Нет. Такие поручения я выполнять не могу и не буду, я на это не способна». Он сказал, что даст ей время подумать. Но она думала только об одном: если ее не выпустят, надо, чтобы Софья Федоровна немедленно меня удочерила. В течение ночи сотрудник НКВД то оставлял ее одну, то снова уговаривал. Но мама была непреклонна. Около пяти часов утра ее отпустили, взяв подписку о том, что она никогда никому об этом разговоре не расскажет. Мама в течение многих десятилетий соблюдала жесткое требование, хотя это было нелегко. Тем более что встреча с безымянным сотрудником НКВД оказалась не единственной (о трех других встречах мамы с ним я еще расскажу). А вот в Тимирязевский музей мама не ходила никогда, даже когда там бывали интересные выставки. У нее на всю жизнь остались об этом здании тяжелые воспоминания, которыми она поделилась со мной лишь в свои последние годы - ведь дала подписку!

Другой похожий эпизод произошел в конце 1939 г., когда отец уже находился на Колыме. К нам на Конюшковскую пришел сотрудник НКВД и попросил дать ему возможность периодически наблюдать за кем-то из окна нашей комнаты, то есть устроить в ней наблюдательный пункт. Мама категорически отказалась, сославшись на то, что у нее всего одна комната и маленькая дочь.

В январе и феврале 1939 г. пришли четыре письма от отца из Новочеркасской тюрьмы. Из них, выхолощенных цензурой, можно было понять только, что жив да здоров, чувствует себя сносно, все благополучно. А в начале марта пришло письмо, заставившее задуматься. Первая страница представляла собой описание того, как отец живет и что жить, в общем, можно, вторая была вся вымарана, да так искусно, что ни на свет, ни с лупой ни одной буквы не разобрать, а на третьей странице после слов «целую Вас крепко, мои дорогие» сохранились еще две фразы о том, что все же до отца доходят вести из большого мира, что он знает о полете наших летчиц во главе с Валентиной Гризодубовой и что гордится ею. А на первой странице внизу было приписано: «Я рад получать от Вас хоть какие-нибудь весточки, передайте мой большой поклон дяде Мише».

Прочтя это письмо, Мария Николаевна с мамой долго думали и решили, что неспроста отец написал о дяде Мише. Но кто же это? В нашей семье мужчины с таким именем нет. Конечно, это - Михаил Михайлович Громов! Отец его знал, бывал у него дома, был знаком с его женой, наблюдал испытательные полеты, не раз восхищался его работой, мужеством и в то же время осторожностью. Однажды он провожал знаменитого летчика к самолету перед очередным испытанием. Механик доложил, что все готово. Тем не менее, к большому удивлению отца, Громов обошел самолет и еще раз сам все проверил. Механик считался человеком ответственным, и летчик мог на него положиться, но все-таки он решил лично удостовериться в надежности машины. Этот случай так глубоко запал в память отца, что в дальнейшем, уже будучи Главным конструктором и посылая людей в космос, он сам многократно все тщательно проверял. «Михаил Михайлович, как старший, не только учил меня жить, но и помогал советом и делом. Но прежде всего я учился у летчика тщательности, с которой он готовился к полетам. В нашем деле тщательность играет исключительную роль», - сказал в одном из интервью отец, уже будучи Главным конструктором.

Итак, ясно: дядя Миша - это летчик-испытатель М.М. Громов, Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР. В письме намек на то, что нужно обратиться за помощью к нему. А Гризодубова? Почему отец пишет о наших летчицах? Если для того, чтобы нас порадовать, дать понять, что он не наглухо отрезан от остального мира, так можно бы и не называть Валентину Гризодубову. А если он ее назвал, значит - не зря. Они знакомы еще с 1927 г., со времени планерных состязаний в Коктебеле, где она жила с матерью и двумя подругами. Вместе вечерами ходили к морю, купались, танцевали, пили чай. Теперь она, как и Громов, - Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР и, возможно, согласится помочь. Значит, необходимо разыскать их обоих. До этого Мария Николаевна уже пыталась обратиться к некоторым людям за помощью, за добрым словом о сыне, которое она могла бы использовать как характеристику или довод, чтобы облегчить его положение. Так, она была в Академии имени Н.Е. Жуковского у профессора Б.Н. Юрьева. Он встретил ее приветливо, но проводил довольно сухо, сказав, что мало знает ее сына и помочь, к сожалению, ничем не может. Ездила и в Наркомат авиационной промышленности, пытаясь попасть на прием к А. С. Яковлеву, авиаконструктору и будущему замнаркома, однако, прождав в вестибюле Наркомата более двух часов, так и не была принята. Посоветовавшись, бабушка и мама решили, что нужно пойти к Громову и Гризодубовой и попросить их о поддержке. Началось новое «хождение по мукам», потому что записную книжку отца изъяли при аресте, адреса Героев были неизвестны, а Мосгорсправка таких сведений о знаменитых людях не предоставляла. В одном справочном киоске в ответ на слезные просьбы бабушки женщина-информатор сказала, что сочувствует ей, но не имеет права давать подобные адреса, так как это категорически запрещено, и посоветовала постараться узнать их через знакомых. Придя домой, бабушка нашла свою старую записную книжку, по счастью сохранившуюся, и в ней адрес молодого журналиста, летчика Евгения Федоровича Бурче, который был редактором книги отца «Ракетный полет в стратосфере», опубликованной в 1934 г., и часто бывал у него еще на Октябрьской. Вечером того же дня она отправилась к Е.Ф. Бурче. Он жил далеко. Когда летчик-журналист открыл дверь и увидел бабушку, на его лице отразился испуг. Он так растерялся, что не мог произнести ни слова. Придя в себя, хозяин все же пригласил ее в комнату, где находились его жена и какой-то летчик, с которым он познакомил бабушку, сказав, что при нем можно говорить о чем угодно. Она сказала, что Сергей арестован, что она пытается ему помочь и ей нужны адреса Громова и Гризодубовой. Об аресте они знали, а что касается адресов, то Евгений Федорович выразил большое сомнение в возможности обращения к таким известным людям. Он уверял, что бабушка все равно к ним не попадет, что они ее не примут, что Громов после своего рекордного перелета через Северный полюс в Америку, наверняка, стал таким человеком, что не всякому и мизинец подаст, а разговаривать тем более не станет, что Гризодубова еще, может быть, выслушает ее, но вряд ли что-нибудь сделает. Тем не менее бабушка сказала, что попробует с ними встретиться и повторила свою просьбу дать их адреса. В конечном счете, адреса Е.Ф. Бурче дал, но без указания номера квартиры Громова, которого не знал.

Первым делом бабушка решила пойти к Громову. Он жил на Большой Грузинской улице. Вначале она отправилась на разведку. Большой новый дом оказался обнесенным железной решеткой с проходной будкой, где сидел привратник. Пройти мимо него невозможно. Попытаться узнать телефон и позвонить Громову было бы опрометчиво - велика вероятность натолкнуться на отрицательный ответ. Бабушка решила идти напролом. Она приоделась, как могла, ибо считала, что «бедной родственницей» слезами и мольбами ничего не добьешься. Кроме того, ее сын не преступник, и она идет просить для него не помилования, а защиты его прав. Поэтому она пошла с гордо поднятой головой. Надев еще довольно приличную серую беличью шубку, платье, которое, она знала, ей шло, черные лакированные туфли, поверх которых надевались боты, и захватив на всякий случай паспорт,

М.М. Громов.

Фотография конца 1930-х годов

бабушка после работы отправилась на Большую Грузинскую. Быстрым шагом войдя в проходную, она уверенно сказала: «По-моему, Михаил Михайлович уже дома, я должна его видеть». «Так точно, они дома», - ответил, вставая, привратник. Наверное, у нее был такой решительный вид, что он даже не спросил, кто она такая. - «Пожалуйста, проводите меня, я боюсь запутаться, давно у него не была», - попросила бабушка, не знавшая ни номера квартиры, ни этажа, ни подъезда, в котором жил Громов. Вместе они вошли во двор. «Это его окна светятся?» - спросила она, сделав неопределенный жест рукой, поскольку в доме светилось много окон. «Да, вот эти три окна с левой стороны, ближе к арке, на третьем этаже», - последовал ответ. «Да, да, спасибо, именно эти, я позабыла», - сказала она и быстро направилась к арке, одновременно соображая, в какую сторону нужно повернуть. Теперь оставался неизвестным только номер квартиры. Войдя в подъезд и увидев там лифтершу, она смело обратилась к ней, сказав: «Поднимите меня, пожалуйста, к Громову, я боюсь ездить на чужих лифтах, застрянешь еще». Они поднялись на третий этаж. Выходя из лифта, бабушка спросила: «Кажется, эта квартира?» «Да, да, именно эта», - ответила лифтерша. Дав ей спуститься вниз и собравшись с духом, бабушка позвонила. Дверь приоткрыла домработница. Увидев незнакомую женщину, она спросила: «Кто вы?» Бабушка ответила: «Доложите Михаилу Михайловичу, что его спрашивает Баланина». Она умышленно не назвалась матерью Королева, чтобы эта фамилия не звучала в присутствии домработницы. Через несколько минут он сам открыл дверь и впустил ее. Она впервые так близко видела Громова. До этого ей удалось наблюдать его триумфальный проезд по Москве после перелета в Америку, когда он ехал с женой в открытой машине, а она стояла на тротуаре, переживая с ним его славу. Теперь перед ней стоял высокий, статный, красивый сорокалетний мужчина с волевым смуглым лицом. Таким он запечатлелся в ее памяти на всю жизнь.

М.М. Громов предложил бабушке войти. Она сняла шубу, боты и в этот момент с ужасом увидела, что один лакированный туфель не черный, а белый от мела, видимо, попавшего в бот на работе, где в то время шел ремонт. Пока хозяин вешал ее шубу, она успела как-то смахнуть мел и прошла за ним, следуя приглашению, в огромную комнату, служившую ему кабинетом. Он предложил неожиданной гостье кресло, а сам, внимательно ее разглядывая, сел за большой письменный стол. Она произнесла: «Фамилия моя вам ничего не сказала. Я - Баланина Мария Николаевна, мать Королева Сергея Павловича». И посмотрела, какое впечатление это на него произведет. Но на его лице не дрогнул ни один мускул. Тогда она спросила: «Вы знаете моего сына?» - «Да, я его знаю». - «Вы слышали, что он арестован?» — «Да, слышал». — «Он прислал нам письмо, в котором упоминает Валентину Гризодубову и просит передать привет дяде Мише. Для нас дядя Миша - это вы, потому что никакого другого человека с таким именем у нас нет, а Сергей вас знал и вы знали его. Поэтому я пришла к вам с просьбой помочь мне в хлопотах о нем». «Чем могу служить?» - спросил он. - «Прежде всего я хотела бы знать, убеждены ли вы в правильности осуждения Сергея, в том, что он действительно вредитель?» - «Нет. Может быть, здесь какая-то ошибка». - «Тогда скажите мне прямо: вы сможете что-нибудь сделать или отказываетесь?». Он сказал: «Насколько могу, помогу. Чем я могу быть вам полезным?» - «Мне нужно попасть к председателю Верховного суда, чтобы просить о пересмотре дела. Я была в его приемной. Проникнуть к нему без поддержки, скажем вашей, я не смогу. Вот я и хочу обратиться к вам за такой поддержкой. Не просить о пересмотре дела - я сама попрошу, а только помочь попасть к нему, чтобы передо мной открылись двери». Выслушав бабушку, он спросил: «А у Гризодубовой вы были?» - «Нет, еще не была». - «Ну, тогда вот что. Я охотно вам помогу. Сделаем так: я посоветуюсь с Валентиной Степановной — она сейчас куда-то улетела, возвращается, кажется, на днях, а затем посоветуюсь со своим секретарем, в какой форме я могу вам помочь». То, что он, Герой Советского Союза, не может сам решить этот вопрос и должен с кем-то советоваться, так поразило бабушку, что она широко открыла глаза. Поняв ее реакцию, он добавил: «Ведь я же беспартийный. У меня, как у депутата Верховного Совета, есть помощник, который мне помогает в ответственных случаях». - «Когда можно вам позвонить или зайти?» - спросила бабушка. - «Позвоните послезавтра, потому что сегодня мой помощник болен, может быть, он завтра тоже будет болеть, а послезавтра, я думаю, уже его увижу. Позвоните послезавтра домой в 8 вечера». Он написал ей номер телефона и она, обнадеженная, что помощь близка, радостная, примчалась домой. Рассказала маме и Григорию Михайловичу об этом приеме, о том, как ей все удалось.

Два последующих дня прошли в нетерпеливом ожидании результата. В условленный час она позвонила и услышала в трубке незнакомый мужской голос. Она поняла, что это и есть помощник Громова. «Кто говорит?» - «Баланина, мать Королева». - «Зачем же, товарищ, вы беспокоите такого занятого человека, обремененного общественными делами и своей личной работой? Вы совсем не по адресу обратились, не по тем инстанциям пошли. Вам надо к Ульриху». - «Знаете, к Ульриху это одно. Но помимо этого, мне нужна поддержка Михаила Михайловича в какой-то форме, чтобы я могла попасть к председателю Верховного суда». - «Это совершенно напрасно. Михаил Михайлович человек очень занятой и его сейчас нет». - «А мне известно, что он дома. Ведь он сам назначил этот час». - «Да, он дома, спустился в гараж, но я его звать и беспокоить не буду. Ваше дело его совсем не касается. Что он тут может сделать, чем может помочь? Обратитесь к товарищу Ульриху». И повесил трубку. Бабушка горько заплакала. Она металась по комнате из угла в угол, и если бы рядом не было Григория Михайловича, верного ее друга, неизвестно, чем бы это закончилось. Он уговаривал ее и всячески пытался успокоить. Но ее отчаянию не было границ. Она провела бессонную ночь. Громов отказал, он, наверное, такой же, как другие, теперь все кончено. Уж если человек, перелетевший в Америку через Северный полюс, побоялся написать два слова, побоялся сказать ей в лицо, что ничего делать не будет, то кому же тогда верить, на кого надеяться? И вдруг бабушка подумала, что нельзя так распускаться. Ведь если она не будет хлопотать, то сын погибнет. Его отправят на Север, оттуда он не вернется, - там выживают немногие. И она сказала себе, что не сдастся и будет бороться до последнего.

Назавтра бабушка снова пошла к Громову домой, решив выяснить, действительно ли он испугался и обманул. Привратник ее уже знал, и она спокойно прошла к дому. На звонок дверь открыл сам Громов. Она вошла в переднюю и сразу спросила: «Скажите, Михаил Михайлович, вы отказали мне?». Он удивился: «Почему вы спрашиваете? Я не отказал вам, я сказал, что помогу, только посоветуюсь со своим помощником». - «Но ваш помощник уговаривал меня вчера, чтобы я вас не беспокоила, что я обратилась не по адресу. Мне неясно одно: вы ли мне отказали или ваш помощник так повел дело, скажите мне откровенно». Он поглядел на нее с изумлением. - «Помощник сказал мне, что можно написать письмо с просьбой о приеме вас председателем Верховного суда, и я его подписал. А вам тоже нужно написать письмо на его имя. Как же это могло так получиться?» Она облегченно вздохнула и сказала: «У вас благородное сердце. Недаром вы такой чудо- летчик. Спасибо вам». Громов объяснил, что ей нужно пройти к его помощнику Иванову в Моссовет с бокового входа и подняться на второй этаж. Там в зале должна сидеть женщина, которая покажет ей нужную дверь.

На следующий день бабушка отправилась в Моссовет. На втором этаже женщины не оказалось и спросить, куда идти, было не у кого. Оглядевшись, она, к своему удивлению, обнаружила на дверях двух расположенных там кабинетов одну и ту же надпись: «Заместитель председателя Моссовета Иванов», вот только инициалы у этих Ивановых были разные. Пораженная неожиданным совпадением и не предполагая, что помощником Громова может быть столь высокое должностное лицо, как заместитель председателя Моссовета, она ушла, решив, что неправильно поняла, куда идти. Вечером снова пошла к Громову, и он подтвердил, что один из Ивановых и есть его помощник. Наутро она вновь пошла в Моссовет, на этот раз уже смело. В шикарно обставленном кабинете за великолепным письменным столом сидел представительный мужчина средних лет. Он предложил ей сесть и спросил, что она хочет. Она ответила, что пришла за бумагой, оставленной Громовым. И тут опять началось: «Зачем вам такая бумага, ведь я уже разговаривал с вами по телефону, а вы продолжаете беспокоить такого большого занятого человека и надоедаете ему. Почему вы так упорствуете, ведь целая группа инженеров арестована, в том числе Туполев, который оказался врагом народа, а ваш сын с ним работал. Здесь, в этих креслах, уже сидели родственники осужденных и все просили об одном и том же. Что же вы так настаиваете и хлопочете?» Но бабушка долго объясняться с ним не собиралась. Она знала, что бумага есть, и Громов ее подписал. Значит вопрос в том, как ее поскорее получить. Несколько минут продолжалась между ними словесная дуэль. Потом бабушка протянула руку и сказала: «Ну, в конце-то концов, Михаил Михайлович ведь письмо подписал, значит он посчитал возможным это сделать и оставил вам этот документ для меня. Потрудитесь мне его выдать». Тогда он взял в руки небольшой лист бумаги, обошел вокруг стола и подал его ей. А потом вдруг рассыпался мелким бесом: «Ах, какая вы мужественная, какая настойчивая женщина, я желаю вам всяческой удачи и успеха. И вот мой вам совет: не ходите сегодня к председателю Верховного суда. У них в эти дни была трудная сессия, он устал, а сегодня последнее, заключительное заседание. Он приедет, несомненно, к себе на работу, но

Сопроводительная записка М.М. Громова председателю Верховного суда СССР

И.Т. Голякову к письму М.Н. Баланиной. Москва, март 1939 г.

не стоит добиваться приема именно сегодня, потому что, знаете, когда человек устал, он раздражен и не будет вас слушать внимательно, а ведь вы в этом заинтересованы. И не забудьте взять с собой заявление на его имя». Пожав руку, он проводил ее до дверей кабинета. Совершенно другой человек, ну просто хамелеон!

Бабушка была на седьмом небе. По дороге домой и дома она еще и еще раз перечитывала напечатанные на машинке такие важные для нее и ее сына слова: «Направляю на Ваше рассмотрение письмо гр. Баланиной о пересмотре дела осужденного ее сына».

Заручившись поддержкой Громова, бабушка стала готовиться к походу в Верховный суд. Предварительно вместе с мамой она побывала дома у юриста, которого кто-то рекомендовал маме. Это была женщина средних лет, внимательная и толковая. Она жила на Большой Молчановке. Бабушка уже дважды бывала у нее в юридической консультации на Пушкинской улице. Сейчас она хотела получить совет, что говорить и как себя держать на приеме у председателя Верховного суда. Юрист не стала советовать, что говорить, сказав, что бабушка и сама прекрасно все объяснит. Зато порекомендовала ей иметь вид не бедной просительницы, а уверенной в своей правоте красивой женщины: «Оденьтесь к лицу. Вы должны произвести впечатление и своей настойчивостью добиться положительного результата. Это последнее, что вы можете сделать для вашего сына, желая его спасти. Если вы получите здесь отказ, больше вам никто не поможет». И кроме того, предложила прийти наутро к ней в консультацию, чтобы снять с ходатайства Громова машинописную копию, а подлинник, на всякий случай, оставить себе. Бабушка так и сделала. На следующий день она надела платье синего цвета, которое ей шло, настроила себя на решительный разговор и отправилась. В приемной председателя Верховного суда было много народу. Когда подошла ее очередь, она вошла в кабинет секретаря и увидела у окна двух машинисток, а у письменного стола высокого, молодого военного, который внимательно ее выслушал, взял ее заявление с копией ходатайства М.М. Громова и назначил день приема. К заявлению бабушка приложила выдержки из трех писем моего отца. Вот текст этих документов:

«ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР

Тов. ГОЛЯКОВУ

От БАЛАНИНОЙ Марии Николаевны

(по первому мужу КОРОЛЕВОЙ)

прож. Москва 18, Октябрьская ул. д. 38 кв. 236

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой сын КОРОЛЕВ СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ, осужденный в 1938 году Военной Коллегией Верховного Суда Союза к 10 годам тюремного заключения, ныне находится в гор. Новочеркасске, почт, ящик № 43.

Я прошу Вас о пересмотре его дела, так как сын убежден в своей невиновности, что видно из его писем, в которых он высказывает твердую уверенность в том, что при пересмотре его дела в Верховном Суде Союза, куда он в октябре-ноябре 38 г. направил свое мотивированное заявление, «ВСЕ ВЫЯСНИТСЯ И ПРАВДА ВОСТОРЖЕСТВУЕТ». Выдержки из писем прилагаются на особом листе (подлинные письма могут быть представлены по первому требованию).

О сыне я могу сообщить следующее:

Сын мой, один из ведущих инженеров Научно-Исследовательского Института № 3 НКОП (Народного Комиссариата Оборонной Промышленности).

29 мая 1938г при проверке одного из опытов над засекреченным объектом своих работ сын был ранен и с сотрясением мозга доставлен на излечение в больницу им. Боткина.

Не закончив еще курса лечения, имея еще больничный лист, он был арестован органами НКВД по ордеру № 129 от 27.VI 1938г в Москве.

Вся жизнь сына, которому в настоящее время 32 года, обстановка, в которой протекала его работа, а равно сопровождавшая ее борьба заставляют меня не только, как мать, но и как советскую гражданку обратиться к Вам с настоящим заявлением, в целях восстановления истины.

Сын мой, КОРОЛЕВ СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ, инженер-конструктор авиа- и ракетных аппаратов и одновременно летчик.

Его планер «Красная Звезда» в 1930 году сделал первую в мире мертвую петлю, другой его проект - аэроплана - получил премию на конкурсе.

В область реактивного движения он также, несомненно, внес свой вклад (печатные труды, доклады - его доклад в Академии наук СССР помещен в «Трудах Академии наук»).

Он - пионер реактивного дела. В его комнате в 1931 году маленькой группой, с участием покойного профессора Цандера, давшего первую конструкцию особого реактивного двигателя, обсуждалась эта замечательнейшая проблема сверхскоростных полетов. Сын поддерживал тесную деловую связь и с Циолковским.

Сын был организатором, руководителем этой Группы Изучения Реактивного Движения (ГИРД), умел зажечь энтузиазмом коллектив рабочих и инженеров, которые по суткам не выходили из помещения, стремясь помочь своей стране, Партии и Правительству наладить новую отрасль техники и обороны СССР.

Примерно в середине 1933 года в Москве на базе Московского ГИРДа был создан Реактивный Научно-Исследовательский Институт (РНИИ), позже Институт № 3 НКОП.

Директором РНИИ был назначен Клейменов из Ленинграда, а сын мой - его заместителем - техническим руководителем.

Уже вскоре я стала слышать сетования сына на то, что методы административного руководства нового директора вызывают явное недовольство сотрудников, падают темпы работы и прежний энтузиазм, планы не выполняются. Сын вынужден был категорически возражать против ряда мероприятий.

В результате последовало, неожиданное для сына, устранение его с должности заместителя директора. На место сына был назначен Лангемак из Ленинграда.

Сын не ушел из РНИИ, остался в должности старшего инженера-конструктора, твердо веря в успех дела и его исключительное значение для обороны страны.

В последующий период я часто видела сына расстроенным. На мои расспросы нехотя отвечал, что вызывали в разные учреждения для объяснений, почти всегда по инициативе Клейменова, происходит какая-то склока, все время тормозят, мешают работать...

Частые столкновения в Институте с Клейменовым, секретарем парткома (фамилию не помню) и инженером Костиковым выводили сына из состояния равновесия.

Однако быв. директору не удалось избавиться от инженера, твердо стоявшего на почве советского закона. Дело дошло до Комиссии Советского Контроля, куда был вызван как Клейменов, так и мой сын. Здесь сын высказал все, что наболело. Помнится, тов. КУЙБЫШЕВ, лично разбиравший это дело, примерно потребовал: директору бережно относиться к молодым специалистам и создать им необходимые для работы условия, а КОРОЛЕВУ (сыну моему) быть сдержаннее. У сына моего характер прямой, и подчас он бывает резок.

Сыну внешне работать стало как будто спокойнее, но трения с Клейменовым и Костиковым продолжались.

Успешный ход работ в той конструкторской группе, которой стал руководить сын, как старший инженер, привел к развертыванию ее в обширный отдел, во главе которого администрации, волей-неволей, пришлось поставить сына. Эту должность он и занимал примерно до начала 1938 года.

Сын готовился и должен был в ближайшее время защищать научную диссертацию на тему, связанную с его работой над реактивным полетом, работой, о которой профессор-руководитель говорил, что излишняя скромность представлять ее как кандидатскую и после защиты она должна быть зачтена ему как докторская. Готовил он ее в стенах Института.

Охваченный мыслью о чрезвычайных скоростях, об исключительных полетах в Стратосфере, он летает, тренируется до последних дней в рекордном отряде Центрального Аэроклуба.

В 1937 году директор Клейменов был арестован. При новом директоре Слонимере тот же Костиков остался теперь его заместителем, и против сына продолжалась все та же система несообразных обвинений по службе, имевшая, по-видимому, целью дискредитацию его в глазах общественности и выживания его.

Один из партийных товарищей - рабочий рассказывал сыну, что инженер Костиков требовал у нового директора снятия с работы сына.

Сын был снят с должности заведующего отделом.

Характерно, что весной 1938 года, при получении от зам. директора Института Костикова обязательной для представления в Военкомат характеристики, Костиков передал сыну таковую в уже запечатанном конверте, заверив сына в благоприятном для него характере последней. В то же время, представитель Военкомата, вскрывший конверт в присутствии сына, выразил свое удивление и запечатанному конверту, и той, «более чем отрицательной» характеристике, которая в нем содержалась.

Весной прошлого года сын, заходя ко мне, не раз говорил: «Устал, бесконечное дерганье!» - и продолжал упорно работать. В то же время он говорил о близком завершении своей работы, о том, что надеется в ближайшее время предъявить ее Правительственной Комиссии, а пока что ставил опыт за опытом, работал, прислушивался к каждому шороху винтика, все проверяя сам бесконечное множество раз. Он забыл о личной жизни, забыл о необходимости отдыха и полностью ушел в свою работу. Он глубоко верил, что завершит работу и докажет на деле правильность своей идеи и методов работы, а тем самым рассеет нездоровую атмосферу, которая создалась для него в стенах Института. А между тем атмосфера все более ухудшалась.

Арест сына после ранения ясно говорит, что даже неудавшееся проверочное испытание, при котором лишь по счастливой случайности не погиб сын, и которое произошло, по словам его сослуживцев и его самого, по недосмотру механика, подготовлявшего опыт и недостаточно прочно закрепившего одну из деталей, - даже это, по-видимому, приписывалось сыну, как что-то преступное и умышленное. Сын делал опыт сам, и никто больше не пострадал.

Этим письмом к Вам я решила осветить в возможно кратком изложении упорную борьбу сына, направленную к осуществлению выношенной им идеи реактивного полета, и ту обстановку, в которой протекала его работа, сопровождавшаяся непрерывными нравственными ударами.

Его глубокое увлечение работой, его искренность не подлежат для меня сомнению. Ибо он не мог не быть искренним, когда годами приходил ко мне и рассказывал о своих невзгодах; не мог не быть искренним в больнице, когда, окруженный врачами, горько сожалел, что ранение затормозит окончание работы; не мог не быть искренним, когда там же в больнице говорил мне: «Ты не горюй, мама, если даже мои опыты окончатся трагически для меня, дело новое! Я в него вложил жизнь и не жалею! Но зато, в случае удачи, товарищ СТАЛИН скажет - у нас не было реактивной техники, теперь она у нас есть!» Он не мог не быть искренним, он, убежденный сторонник генеральной линии Партии и Правительства, ставивший интересы Родины выше собственной жизни.

А между тем ныне он осужден, по-видимому, как враг народа.

Обращаюсь к Вам, тов. Голяков, с убедительной просьбой ПЕРЕСМОТРЕТЬ ДЕЛО МОЕГО СЫНА КОРОЛЕВА СП., ЗАТРЕБОВАВ ЕГО ИЗ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА, А ТАКЖЕ ПРЕДОСТАВИТЬ ЧЛЕНУ КОЛЛЕГИИ ЗАЩИТНИКОВ тов. КОММОДОВУ ПРАВО ОЗНАКОМИТЬСЯ С ДЕЛОМ, ДАБЫ ГАРАНТИРОВАТЬ МОЕМУ СЫНУ, МОЛОДОМУ СОВЕТСКОМУ СПЕЦИАЛИСТУ, ПРАВО НА ЗАЩИТУ, КОЕГО ОН БЫЛ ЛИШЕН ПРИ РАССМОТРЕНИИ ДЕЛА В ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ.

ПРИЛОЖЕНИЕ:

1. Выписки из 3-х писем КОРОЛЕВА С.П.

2. Копия отношения тов. ГРОМОВА Михаила Михайловича

М. Баланина 27.III.39 г.

К заявлению

ВЫПИСКИ ИЗ ПИСЕМ КОРОЛЕВА СЕРГЕЯ ПАВЛОВИЧА

«... Когда думаю о будущем - то верю, что мы снова свидимся. Верю в то, что правда восторжествует...»

(письмо от 2.1.39 г.)

«.... Живу мыслью и надеждой на скорую встречу с Вами и твердо верю, что все выяснится и правда восторжествует...»

(письмо от 2.1.39 г.)

Сообщая о том, что подал мотивированное заявление в Верховный Суд СССР, заканчивает:

«... я уверен, что в этом сумеют разобраться и, конечно, разберутся...»

(письмо от 5.II.39 г.)

С подлинным верно - М. Баланина».

В назначенный день, 31 марта 1939 г., бабушка снова пошла в Верховный суд. Можно представить, что она испытывала, зная, что сегодня может решиться судьба ее сына. Она собрала в кулак всю свою волю, все самообладание и, натянутая как струна, вошла в кабинет председателя Суда. В глубине большого зала, застланного ковровой дорожкой, за огромным письменным столом сидел коренастый пожилой мужчина с сединой в волосах, с приятным, но строгим лицом, одетый в косоворотку, подпоясанную кушаком. Он внимательно следил за бабушкой с ее первого шага. А она, высоко подняв голову, смело шла по дорожке, думая о том, что это дорожка жизни ее сына. Подошла к столу, поздоровалась и сказала, по какому делу пришла. Он пригласил ее сесть в огромное кожаное кресло. Его рука лежала на объемистой папке. Он открыл ее и, заглянув внутрь, сказал, что внимательно слушает. Бабушка стала говорить, что просит о пересмотре дела сына, так как считает, что произошла судебная ошибка, что ее сын не может быть преступником. Он ответил, что здесь сидели многие женщины, доказывавшие, что их мужья или сыновья не преступники. Тут были матери, жены, дочери даже его друзей, которые, увы, осуждены по закону и правомерно понесли наказание. На это она сказала, что просит не о помиловании, а о вызове сына на пересмотр дела, и ее просьбу поддерживает Герой Советского Союза Громов, который не стал бы этого делать, если бы тоже не думал о возможности судебной ошибки. Он снова возражал ей, а она опять и опять доказывала свое, пытаясь убедить его. Пробыв в кабинете не меньше двадцати минут и чувствуя, что время ее истекает, бабушка поднялась и привела последний аргумент. Она сказала, что сама по профессии педагог, что у нее единственный сын, и если она воспитала Родине врага народа, то как же можно доверять ей учить и воспитывать других людей. Логично арестовать и ее - мать, воспитавшую такого сына. Трудно сказать, какой довод оказался более убедительным. Может быть, повлияла ее смелая речь и то, что она не стушевалась перед Верховным судьей, только он, внимательно поглядев на нее, взял большой красный карандаш и размашистым почерком написал что-то на ее заявлении. Она не могла прочесть, что он написал, но по движению руки ей показалось, что она добилась того, чего хотела. Поклонившись ему, она пошла к двери, чувствуя, что он, как и прежде, внимательно смотрит на нее. На вопрос секретаря, каков результат беседы, она ответила, что, по ее мнению, все должно быть хорошо. Секретарь сказал, что если так, то ее сын будет вызван на пересмотр дела, но это может состояться не слишком скоро и во многом зависит от того, признал он или не признал свою вину. Бабушка ответила, что у ее сына сильный характер, и вряд ли он что-либо подписал, если не считает себя виновным. На это секретарь возразил, что «там» умеют разговаривать так, что человек подпишет все что угодно. Бабушка вспоминала, как ее передернуло от этих слов и мороз прошел по коже. За официальным ответом - будет дело пересмотрено или нет - секретарь попросил ее зайти через день. Торжествующая, окрыленная, приехала она домой и сказала всем, что вопрос должен решиться положительно. Но судьба готовила ей еще одно испытание. Через день, как было условлено, бабушка отправилась за ответом. В ожидании очереди к секретарю она неспешно беседовала с женщиной, хлопотавшей о своем сыне, с доктором из Подмосковья, который приехал просить за своих коллег, арестованных также по 58-й статье, с другими людьми, которые рассказывали о своих бедах. Наконец подошла ее очередь. Она вошла в кабинет, готовая услышать официальные слова, что ее сына вызовут в Москву. Тогда снимется огромное напряжение, и можно будет спокойно ждать этого дня. Увидев ее, секретарь поднялся из-за стола с каменным лицом. Бабушка вспоминала, что ее будто ледяной водой окатило от его официального вида. Вежливо, но очень сухо, совершенно так, как суд оглашает свой приговор, он поглядел на нее, взял со стола какую-то открытку и, подавая ей, сказал: «Гражданка Баланина. Вам отказано в вашей просьбе». Она на какое-то мгновение словно приросла к полу, не могла пошевельнуться и лишь чувствовала, что женщины-машинистки и секретарь смотрят на нее. Потом медленно повернулась и пошла к двери, держа в руках эту открытку. Выйдя из приемной, она стремглав бросилась в туалет в конце коридора и здесь, запершись, разрыдалась. Ей было ясно, что все кончено, что в этой последней инстанции потеряна последняя надежда и ее сын теперь погиб. Она слышала, что в дверь стучали, ломились, что-то кричали, но не открывала, пока немного не взяла себя в руки. Когда же, собравшись с силами, открыла дверь, на нее тут же набросилась толпа: «Что ж вы заперлись? Вас ведь вызывают, обратно вызывают!» Ничего не понимая, растерянная, она вошла к секретарю, держа в руках

Первая страница заявления М.Н. Баланиной И.Т. Голякову

с его резолюцией от 31 марта 1939 г.

все ту же открытку. И вдруг, увидев ее, он встал и сказал: «Я виноват перед вами, пожалуйста, простите меня. Вы можете сию же минуту зайти к председателю Суда и подать на меня жалобу». Она все еще ничего не могла понять и только спросила: «Да в чем же дело?» - «Я допустил ошибку. Я дал вам не ту открытку». От волнения и отчаяния бабушка так и не прочла ее. Теперь же она поднесла открытку к глазам и увидела, что она адресована не Баланиной, а Балакиной, возможно, как раз той несчастной женщине, которая тоже хлопотала о своем сыне. Бабушка протянула секретарю эту открытку, а он дал ей другую, еще раз принеся свои извинения. Конечно, она никуда не пошла жаловаться. Мир снова засиял яркими красками, но то, что ей пришлось пережить за эти жуткие 10-15 минут, бабушка не могла забыть до самой смерти.

Когда она вышла из кабинета, ее окружили люди. Все радовались и вместе с ней перечитывали открытку, в которой было указано, что согласно ее просьбе дело Королева Сергея Павловича будет проверено. А основанием для этого явилась резолюция И.Т. Голякова на ее заявлении: «Тов. Ульрих! Прошу проверить правильность осуждения. 31.03.39». Так Мать отстояла право на жизнь своего сына.

Много лет спустя М.М. Громов написал автобиографическую книгу «Через всю жизнь». Журнальный вариант ее был опубликован в «Новом мире» в 1977 г. Этот журнал он подарил 20 мая 1977 года моей бабушке с надписью: «Марии Николаевне Баланиной - матери великого первого конструктора космических ракет. С великим уважением на добрую память». В конце книги он пишет о ней и об их первой встрече: «Но одно письмо особенно дорого мне. Я получил его в 1969 году, но не в день моего семидесятилетия, а в День Космонавтики. Написала его мать Сергея Павловича Королева - Мария Николаевна Баланина. Когда- то, а точнее после моего полета через Северный полюс, она пришла ко мне на Большую Грузинскую с просьбой помочь ей встретиться с влиятельными людьми, которые могли бы устранить трагическую несправедливость, угрожающую ее сыну. Я это сделал».

Вот полный текст этого письма бабушки, которое М.М. Громов приводит в своей книге в несколько сокращенном виде.

«ДОРОГОЙ МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ!

Пусть Вас не удивляет это письмо. Сегодня День космонавтики - я была во Дворце Съездов, в Аллее Космонавтов и у Кремлевской стены - жизнь Сергея пробежала перед глазами. И вот вспомнился мне Громов Михаил Михайлович. Как и почему я пришла тогда к Вам, не буду утруждать Вас, постараюсь рассказать в своих маленьких отрывках - воспоминаниях. Найти Вас и попасть к Вам в те времена было очень трудно. Я шла к Вам с тревогой, боясь ошибиться во внутреннем моем представлении о Вас, - вернувшись домой, я сказала мужу: «Глядя на него, я думала - это потомок тех, кто «шли из варяг в греки», и рядом Ваш секретарь тогда - Иванов, человек-хамелеон!

Теперь не только я, но сама История должна сказать Вам спасибо. Вы дали мне возможность вырвать из Колымы моего сына.

Я не хочу сказать, что не будь Королева, ничего не было бы, но когда? И если Сергей через все испытания тех лет смог пронести свою мечту, свою целеустремленность, и если на граните памятника я видела сегодня не только роскошные цветы, но и просто зеленые веточки - благодарность народа, так доля этой благодарности принадлежит Вам, Михаил Михайлович.

Вы, может быть, не помните меня, мать Королева Сергея Павловича, тогда я была у вас на Б. Грузинской.

Да, Вы имели гражданское мужество, которое, увы, не всем большим людям дано, как я могла убедиться, помочь мне открыть двери к Председателю Верховного Суда, а там уже, как видите, мне удалось добиться пересмотра дела.

Я навсегда сохранила добрую память о Вас и благодарность матери.

Всего, всего лучшего желаю Вам.

Мария Баланина - мать Королева Сергея Павловича.

19 12 69

IV

Простите за почерк, - письмо посылаю уже из б-цы - сердце изменило ... и вот попала на Грановского, 2».

5 апреля 1971 г. М.М. Громов прислал бабушке по ее просьбе свою фотографию, на которой написал: «Марии Николаевне Баланиной, дорогой матери Сергея Павловича Королева. Кроме любви и преданности нет подобных прекрасных чувств. Шлю Вам и помню - лучшие воспоминания от всей моей души - чудной матери о чудном сыне нашей Родины».

М.М. Громов и М.Н. Баланина на даче в день празднования 85-летия

Марии Николаевны. Барвиха, 7 апреля 1973 г.

7 апреля 1973 г., в день своих именин, бабушка отмечала 85-летие на даче в Барвихе. Было много гостей и среди них - Михаил Михайлович Громов. Выступая с поздравлением имениннице, он вспоминал их первую встречу в 1939 г. А 6 декабря 1975 г., М.М. Громов вместе с женой, Ниной Георгиевной, побывал в нашем домашнем музее. В книге отзывов Громовы оставили такую запись:

«Дорогая Мария Николаевна! Вечер, проведенный в Вашей семье, никогда не забудется. А то, что мы услышали от Вас, потрясает. Вы же сами вызываете восхищение и преклонение».

Той весной 1939 г. бабушка, кроме обращения к М.М. Громову, решила заручиться и поддержкой B.C. Гризодубовой. Однажды после работы она поехала по данному ей адресу на Красноармейскую улицу. Падал мокрый снег, который сразу же таял. Под ногами - грязная каша. Район был бабушке незнаком, и она с большим трудом нашла небольшой дом. Поднялась на второй этаж и, к своему огорчению, увидела, что квартира пуста, - в ней шел ремонт. Двери были открыты, стояли бочки с цементом и краской. Что делать? Где узнать новый адрес? Она спустилась вниз и остановилась у лестницы, думая, как поступить. Пока раздумывала, в подъезд вошел молодой моряк и хотел было быстро взбежать по ступеням, но бабушка его остановила и спросила, не знает ли он, куда выехала Гризодубова, - привезла, дескать, ей бумаги, а той не оказалось. Он ответил, что точного адреса не знает, но может объяснить, как ее найти. Она переехала на Ленинградское шоссе в новый, еще не достроенный дом. Бабушка отправилась туда, стараясь обходить в полутьме кучи строительного мусора и ямы с водой. Дом имел посередине арку. Одна половина его оставалась темной, в другой окна уже светились. Бабушка зашла в ближайший подъезд. Увидев лифтершу, спросила, дома ли Гризодубова. Та ответила, что ее квартира в другом подъезде. Сидевшая там лифтерша оказалась более дотошной. Оглядев нежданную посетительницу с головы до ног и увидев ее мокрое пальто и грязные боты, она стала допытываться, зачем ей в такое позднее время понадобилась Гризодубова. С большим трудом бабушке удалось упросить ее подняться вместе с ней - ведь она не знала этажа и номера квартиры. Лифтерша подвезла ее на третий этаж и указала на 41-ю квартиру.

Дождавшись пока лифт уйдет, бабушка робко позвонила и замерла в ожидании. За дверью послышались шаркающие шаги, и женский голос спросил, кто пришел. Она ответила, что просит Валентину Степановну ее принять. Через приоткрытую на цепочке дверь ее внимательно рассматривала пожилая женщина. «Но ведь поздно, она уже спать ложится». Действительно, в своих поисках бабушка провела больше двух часов и уже было начало одиннадцатого. «Боже мой, я с таким трудом вас нашла, совершенно промокла, неужели не увижу ее?» Женщина сказала: «Подождите, я спрошу». Потом вернулась и открыла дверь. Бабушка сняла пальто и боты. Платье внизу и ноги были мокрыми. Женщина, а это была мать Валентины Степановны - Надежда Андреевна, проводила ее через столовую в кабинет, где бабушка увидела молодую, крупного сложения женщину с распущенными волосами. У нее было приятное открытое лицо и ласковая улыбка. Большие серые глаза смотрели внимательно. «Мама уговорила меня принять вас, ведь уже так поздно. Еще бы десять минут и я заснула. Но я вас слушаю». - Вы должны знать Сергея Королева». - «Да, я его знаю». - «Он арестован». - «Да, я слышала». Бабушка стала излагать суть дела и свою просьбу. Гризодубова вдруг задумалась. Может быть, ей вспомнились юные годы и встречи в Коктебеле, когда она была еще совсем девчонкой, а Сергей - двадцатилетним юношей, полеты на планерах, веселые прогулки, вечерние чаи. «А вы ему кто?» - «Я - мать». - «Да, одни и те же глаза, конечно, он похож на вас. Вы его мать, и я вам помогу. Попробую позвонить Берия». Подошла к телефону. «Ах, жаль, Берия нет, он на каком-то заседании. Ну, хорошо. Позвоню Ульриху». Набрала номер. «Досада какая, Ульриха тоже нет, а то мы, возможно, сейчас бы все уладили. Ко мне обращается много людей, не всем удается помочь, но надо пытаться. Времена и наркомы меняются. Ежова, слава богу, нет. Теперь Берия. К сожалению, сейчас уже не то время, когда можно было сказать: да, возьмусь и наверняка помогу. Так вот я вернула к жизни нескольких молодых специалистов - попросила Берия, их дела пересмотрели, и они освобождены. Такие времена, как ни жаль, прошли. Сейчас не так быстро реагируют на наши просьбы. Но попытаемся. Я созвонюсь с Громовым, и мы обсудим, как и чем можем вам помочь. Я думаю, что, поскольку приговор Сергею вынесла Военная коллегия Верховного суда, надо писать Ульриху. Я пошлю ему письмо с просьбой о пересмотре дела».

Так началось знакомство бабушки с этой замечательной женщиной. Гризодубова еще много раз помогала ей, направляла, давала множество добрых советов, принимая самое горячее участие в судьбе моего отца. А тогда, после первой встречи, Валентина Степановна выполнила свое обещание и 17 апреля 1939 г. направила ходатайство В.В. Ульриху со словами: «Прошу Вас пересмотреть дело осужденного Королева С П. При сем прилагаю заявление матери Королева гр-ки Баланиной на имя пред. Верх. Суда СССР».

На этом письме В.В. Ульрих в тот же день написал наискось синим карандашом «зап[росить] дело из I спецчасти», а 9 мая его рукой здесь же написано «О.С* (Особый сектор. – Н.К.) Доставьте] мне все заявления Королева».

Ходатайство B.C. Гризодубовой по делу С.П. Королева с резолюцией

председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Улъриха.

Москва, 17 апреля 1939 г.

Таким образом, делом отца вновь стали заниматься, но теперь уже с целью его пересмотра. И важную роль в этом, помимо М.М. Громова, сыграла B.C. Гризодубова. В апреле 1969 г. бабушка написала ей письмо со словами глубокой благодарности и любви.

«Валентина Степановна!

Такой дорогой, такой хороший в моих воспоминаниях человек!

День космонавтики - ...была я и во Дворце Съездов, и на Аллее Космонавтов, и у Кремлевской стены, и вспомнились те горькие годы, начало работы Сергея над ракетой.

Он был молод, крепок и силен духом - все перенес, но, если бы в те роковые годы не удалось его вырвать из Колымы?

Конечно, незаменимых людей нет, и все то, что теперь уже сделано, пришло бы, конечно, но он свои, казалось бы несбыточные, мечты уже вынашивал, уже пытался воплотить их в жизнь, когда увезли на Колыму. И не приди Вы на помощь, не отзовись Вы в тот памятный вечер, когда я, не зная адреса Вашего, измученная поисками, вся промокшая насквозь, робко просила Вашу маму впустить меня, кто знает, который День космонавтики мы праздновали бы сегодня. Никогда не забыть мне Вашего участия, а по характеру Вы ведь не из слезливых, и Вашего отношения даже ко мне лично. Оно давало мне уверенность, поддерживало стремление к борьбе. Не попади я тогда к Председателю Верховного суда, не тот бы был ход событий.

И вот теперь Аллея Космонавтов. Народ принес сыну много цветов, зелени - любовь народная и благодарность! Это не только ему, но и Вам.

Я собрала довольно большой альбом о нем и его работе, о близких ему людях и там вместо Вашей хорошей карточки - вырезка из заметки в «Правде» за 38-й год. Какую-нибудь, от любого периода жизни дайте мне Вашу фотокарточку - это будет священная память о Вас. Какую хотите, но дайте!

Этот альбом будет моим правнукам на память, а м.б., и Народу. Растет двое хороших ребят! Андрей - 6-ти лет и Сергей - 2-х. Оба что-то унаследовали от деда, хочется

B.C. Гризодубова.

Фотография конца 1930-х годов

думать - хорошего. Вот так и живу, дорогая Валентина Степановна, памятью о сыне и сознанием, что я еще нужна моим правнукам и внучке. Мой привет Вашей маме, если она помнит меня. Всего, всего Вам хорошего, спасибо! Сердце матери ничего не забывает.

19 20/IV 69

Ваша Мария Баланина

P.S. Простите за почерк, но пишу уже из больницы на Грановского лежа - сдает сердце».

Через несколько лет Валентина Степановна прислала ей свою фотографию с надписью:

«Дорогая Мария Николаевна! Шлю Вам свой сердечный привет и самые добрые пожелания. Целую Вас

9/11 76 В. Гризодубова».

В дальнейшем мы многократно бывали у Валентины Степановны дома, присутствовали на ее 80-летнем юбилее во Дворце культуры комбината «Правда» 12 января 1990 г. (она и мой отец родились в один день с разницей в три года). Наша семья навсегда сохранила светлый образ этой чудесной мужественной женщины.

После указания председателя Верховного суда о проверке дела началось томительное ожидание перевода отца в Москву. Судя по его письмам, он все еще находился в Новочеркасской тюрьме и продолжал бороться за свою свободу. Так, 3 апреля 1939 г. он написал новое заявление председателю Верховного суда СССР с просьбой об освобождении.

«Председателю Верховного Суда СССР. г.Москва

от находящегося в Новочеркасской тюрьме НКВД

Королева Сергея Павловича, 1906 г. рождения,

приговоренного к 10 годам тюремного заключения

ЗАЯВЛЕНИЕ

27 сентября 1938 г. Военной Коллегией Верховного Суда в г. Москве я был приговорен к 10 годам тюремного заключения. Мне предъявлено обвинение в том, что я якобы состоял в антисоветской организации и вел вредительство по месту моей работы инженером в НИИ № 3 НКОП в области ракетной авиации. Еще до суда я неоднократно писал н-ку VII отдела НКВД, наркому Ежову, Верховному прокурору Вышинскому, заявил на суде председательствовавшему Ульриху и еще раз заявляю сейчас, что никогда, нигде ни в какой антисоветской организации я не состоял, никогда, нигде никаким вредительством я не занимался и ничего об этом не знал. Я осужден, будучи совершенно невиновным перед Советской властью и моей Советской родиной, а обвинения, предъявленные мне, являются целиком ложными. Согласно ссылки в обвинительном заключении, на меня имеются показания б.дирекции НИИ № 3 НКОП, арестованных в 1937 г. Клейменова и Лангемака. Я этих показаний не читал, не видал, но они являются и ничем другим и не могут быть, как гнусной подлой клеветой, введшей в заблуждение НКВД и Суд. Точно также целиком вымышленными являются все материалы предварительного следствия, которые меня силой вынудили подписать.

Заявление С.П. Королева Председателю Верховного суда СССР. Новочеркасская тюрьма, 3 апреля 1939 г.

Представленный в НКВД после моего ареста замдиректора НИИ № 3 Костиковым «технический акт» от 20 июля 1938 г.. порочащий мою работу (мне дали прочитать часть страниц, касающихся меня), является вопиющим преступным извращением действительности. Достаточно сказать, что этот «акт» подписан липами, по-настоящему не знающими, над чем я работал, и даже никогда не видавшими в действии объектов моей работы. Клейменов и Костиков все годы всячески травили и дискредитировали меня и мои работы над проблемой ракетного полета, над ракетными самолетами, имеющими для СССР, особенно в настоящее время, совершенно исключительное оборонное значение. Сейчас же в этой области все работы сорваны, уже сделанное разрушается, а работники разогнаны. Мне предъявлены обвинения в том, что: 1. Якобы велась разработка экспериментальных ракет без теории, расчетов, чертежей и проч. - Это неверно, т.к. мною и работавшими со мной инженерами (Щетинков, Дрязгов, Засько и др.) написан и опубликован целый ряд работ по теории ракет (см. труды НИИ № 3: №: 1,2,3,4,5; «Технику возд. Флота» № 7 за 1935 г.; выпуски «Реактивное движение» № 1,2 за 1934 г. и др.). По всем объектам работы имеются полные комплекты расчетов и чертежей, утвержденных техсоветами и экспертизой. Все это, а также отчеты о произведенных работах и испытаниях смотри в секретной части НИИ № 3 НКОП в делах объектов № 216, 217, 218, 212, 301, 312, 318 за годы 1935-38 гг. См. также отзывы ВВА и НИТИ РККА.

2. Якобы не была разработана система питания ракеты 212. - Это неверно, т.к. эта ракета неоднократно испытывалась на стенде, что без питания невозможно сделать. Отчеты в деле № 212.

3. Якобы не разрабатывался как надо баковый отсек объекта № 301. - Это неверно, т.к. баковый отсек этой ракеты хотя и разрабатывался впервые и представлял значительные трудности, после серии опытов был разработан, построен и успешно испытан. Отчеты об испытаниях, расчеты и чертежи - в деле 301 объекта.

4. Якобы ракетные двигатели работали «вместо 60-70 секунд - 1-2 сек» - Это неверно. т.к. руководимая мною научная группа успешно произвела сотни испытаний ракет, что было бы невозможно, если бы двигатели работали не так, как нужно. Отчеты см. в делах объектов, указанных ранее. Вообще непонятно, что это за двигатель, работающий одну секунду?

5. Якобы в 1935 году был разрушен ракетный самолет. - Это неверно, т.к. вообще все работы над ракетным полетом в СССР были начаты нами практически лишь только с 1935 г., когда никакого самолета еще не было. Впервые в технике ракетный самолет был осуществлен по моему проекту и испытан мною в 1938 году (см. отчеты 218/318). В день моего ареста. 27 июня 1938 г.. ракетный самолет стоял, готовый к дальнейшим испытаниям, целый и невредимый, в НИИ № 3. На нем никогда и ничто не было разрушено. И т.д.

Сказанное мною выше, как и вообще все необходимые факты, могут быть легко и быстро проверены, т.к. жизнь моя очень проста. Родился 30 декабря 1906 г. Отец учитель, я лишился его 3-х лет, мать учительница и сейчас в г. Москве. По образованию я авиаинженер и летчик, окончил МАИ (Отец, как я отмечала выше, защитил дипломный проект на аэромеханическом отделении механического факультета МВТУ им. Н.Э. Баумана в декабре 1929 г., но в начале 1930 г. это отделение выделилось из МВТУ и вскоре стало Московским авиационным институтом. Видимо, эта реорганизация и явилась причиной того, что в ряде документов отец писал, что окончил МАИ. - Н.К.) в 1930 г. и Моск. школу летчиков. Еще студентом начал работать на заводах авиапромышленности (№22, 39, ЦАГИ), последовательно пройдя от чертежника до ст. инженера завода и поработав на производстве, в конструкт, бюро, на испытаниях новых машин и в лабораториях. Мною разработан помимо этого и осуществлен ряд своих конструкций планеров и легких самолетов, на некоторых из них были установлены рекордные достижения (1929, 30, 32, 35 г.г.). Познакомившись с замечательными техническими идеями К.Э. Циолковского, я целиком перешел на экспериментальную научную работу в НИИ №3 НКОП по ракетным самолетам. Эта область совершенно новая, неизученная, и за рубежом вот уже 10-15 лет как еще не создано ракетного самолета. Начал я работать в 1935 году, и к весне 1938 года удалось успешно произвести наземные испытания первого в мире Советского ракетного самолета. Он готовился мною к полетным испытаниям летом 1938 г., но этого мне не удалось осуществить, т.к. я был арестован. Всю свою жизнь, всегда я работал честно и преданно моей Советской родине и Советской власти, вырастившей и воспитавшей меня. Я мечтал создать для СССР впервые ракетные самолеты, и это стало самой главной задачей и смыслом моей жизни.

Прошу Вас снять с меня тяжелые обвинения и освободить из заключения. Прошу Вас дать мне возможность снова работать над ракетными самолетами на благо и укрепление СССР.

3 апреля 1939 г. С. Королев».

Поручение И.Т. Голякова В.В. Ульриху о проверке дела С.П. Королева.

Москва, 2 апреля 1939 г.

Отец не знал, что накануне, 2 апреля 1939 года, председатель Верховного суда СССР И.Т. Голяков направил его заявление, написанное 10 ноября 1938 г., своему заместителю В.В. Ульриху с указанием о проверке правильности осуждения.

Итак, лед тронулся, но очень неторопливо. Пока следственные органы в Москве собирались проверять дело осужденного Королева, в Новочеркасской тюрьме готовили этап в Сибирь. В мае 1939 г. от отца пришло последнее из Новочеркасска письмо, в содержании которого ощущалось беспокойство в связи с возможной отправкой из тюрьмы. Мама вспоминала, что они с бабушкой, прочитав это письмо, были буквально убиты - ведь им казалось, что отец должен со дня на день вернуться в Москву. А дорога на Север, дорога узников, каторжников в Сибирь прочно закрепилась в генетической памяти русских людей, особенно женщин, как дорога смерти. Но что бабушка и мама могли сделать, чем помочь? В поисках выхода советовались с юристами. Ответ был один: надо ждать. Между тем 25 мая отец прошел медицинское освидетельствование, из которого следовало, что он здоров и может выполнять физическую работу. Естественно, о необходимости его творческой деятельности в то время никто не думал: стране нужна была дешевая физическая рабочая сила.

Выписка из протокола заседания Пленума Верховного суда СССР.

Москва, 13 июня 1939 г.

1 июня 1939 г. этап из Новочеркасска отправился во Владивосток. Заключенных везли в товарных вагонах. Но, несмотря на строгий режим и почти полную изоляцию от внешнего мира, узники умудрялись выбрасывать на волю через зарешеченные окна весточки о себе. Это были маленькие листочки тонкой папиросной бумаги, предназначенные для того, чтобы насыпать в них махорку и свернуть так называемую самокрутку. На таком листочке удавалось огрызком карандаша нацарапать, что, дескать, жив, люблю, целую и все, больше там места не было. Да и что мог написать о себе человек, которого везли неизвестно куда? Это «письмо» вкладывалось в треугольный конверт, сделанный из бумажной обертки от махорки, который заклеивался потом хлебным мякишем. На конверте писали адрес. Чтобы письмо не унесло

Письмо В.В. Ульриха начальнику Новочеркасской тюрьмы.

Москва, 25 июня 1939 г.

ветром в кусты, к нему нитками, выдернутыми из полотенца, привязывали корку хлеба. А между конвертом и коркой вкладывали рубль и листочек папиросной бумаги с надписью: «Прошу приклеить марку и опустить в почтовый ящик». Мама получила несколько таких писем с пути следования отца на восток, отправленных неизвестными добрыми людьми. Одно из них пришло в середине июня из-под Новосибирска. Жаль, что ни оно, ни другие уникальные «этапные» послания отца не сохранились для истории.

Пока эшелон с заключенными малой скоростью двигался на восток, в Москве произошло событие, сыгравшее важную роль в дальнейшей судьбе отца. Многократные заявления его в различные инстанции, обращение бабушки к Председателю Верховного суда СССР, подкрепленное ходатайством М.М. Громова, письмо B.C. Гризодубовой В.В. Ульриху с просьбой о пересмотре дела отца, указание И.Т. Голякова о проверке правильности его осуждения, некоторое общее улучшение обстановки в стране после ареста Н.И. Ежова и прихода нового наркома внутренних дел Л.П. Берия - все это возымело свое действие. 13 июня 1939 г. под председательством И.Т. Голякова состоялось заседание Пленума Верховного суда СССР, на котором В.В. Ульрих, тот самый, который 27 сентября 1938 года приговорил отца к десяти годам заключения с поражением в правах на пять лет и конфискацией имущества, внес протест на собственный приговор. Протест был поддержан Прокурором Союза ССР, и Пленум принял решение об отмене приговора от 27 сентября 1938 г. и передаче дела на новое расследование. Это стало большим достижением, но о нем ни отец, ни наша семья, ни начальник этапа не знали. Поэтому отец продолжал свой путь на каторгу, а бабушка, отчаявшись в ожидании сына и желая ускорить процесс пересмотра его дела, написала заявление в секретариат И.В. Сталина.

«В ЦК ВКП(Б)

Секретариат товарища СТАЛИНА И.В.

от БАЛАНИНОЙ Марии Николаевны

(по первому браку КОРОЛЕВОЙ),

прож. Москва 18, Октябрьская ул. 38 кв. 236.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой сын, КОРОЛЕВ Сергей Павлович, осужден Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР в гор. Москве в августе - сентябре 1938 года к 10 годам лишения свободы и ныне отбывает наказание в Новочеркасской тюрьме.

По его личному заявлению и моей просьбе, которая подкреплена знавшими лично сына как специалиста редкой отрасли авиации (реактивного полета в стратосфере) Героями Советского Союза т.т. Громовым М.М. и Гризодубовой B.C., - дело находится на пересмотре у тов. Ульриха.

Сын неоднократно в своих письмах ссылается на то, что основная жалоба написана им на имя товарища СТАЛИНА И.В. (в ЦК ВКП(б)), где он наиболее детально, со ссылкой на документы опровергает предъявленные ему обвинения.

Убедительная просьба направить заявление моего сына, КОРОЛЕВА С.П., от 6 февраля 1939г. Председателю Военной Коллегии Верхсуда Союза тов. Ульриху, т.к. я надеюсь, что доводы сына о его невиновности могут иметь значение при пересмотре дела.

Считаю нужным отметить, что мой сын является молодым советским специалистом (ему 32 года) и до ареста работал в Институте № 3 Оборонной Промышленности (быв. Реактивный Научн. Иссл. Институт).

Просьба ответить мне по вышеуказанному адресу.

15.VI.39 г. М. Баланина».

Отправляя это заявление, бабушка не знала, что отца уже нет в Новочеркасске. Но и в аппарате Верховного суда СССР не было известно, где в данный момент находится заключенный С.П. Королев. 25 июня 1939 г. В.В. Ульрих направил начальнику Новочеркасской тюрьмы извещение с грифом «секретно» об отмене приговора по делу отца с указанием под расписку объявить ему об этом. Но объявлять оказалось некому. Этап давно ушел, догонять его никто не собирался. И... письмо В.В. Ульриха вернулось в Москву.