С.П. Королев. Отец. Книга 2. 1938-1956 годы

МОСКВА-ОМСК (1940-1942)

В конце сентября 1940 г. B.C. Гризодубова сообщила бабушке, что отца перевели в спецтюрьму ЦКБ-29 НКВД на углу улицы Радио и Салтыковской набережной (ныне набережная академика А.Н. Туполева) реки Яузы. Она располагалась на территории авиационного завода № 156 и включала в себя как конструкторские, так и производственные помещения: Конструкторский Отдел сектора опытного строительства (КОСОС), до 1936 г. входивший в состав ЦАГИ, и Завод опытных конструкций (ЗОК). Командовал спецтюрьмой полковник Г.Я. Кутепов, бывший техник по вооружению самолетов на заводе № 39. Общепризнанным лидером всех арестованных и авторитетом для руководства спецтюрьмы являлся Андрей Николаевич Туполев. Соратники называли его «патриархом».

А.Н. Туполева арестовали 21 октября 1937 г. на площади Ногина (ныне Славянской) в здании Главного управления авиационной промышленности (ГУАП), где он занимал должность заместителя начальника и главного инженера. В обвинительном заключении, датированном январем 1940 г., указано, что Туполев «возглавлял антисоветскую вредительскую организацию в авиационной промышленности, проводил вредительскую и диверсионную работу в области самолетостроения и занимался шпионажем в пользу Франции». В мае 1940 г. Военная коллегия Верховного суда СССР заочно вынесла ему обвинительный приговор, определив меру наказания в соответствии с предварительным решением комиссии в составе Берия, Панкратьева и Ульриха, -15 лет исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества и поражением в правах на 5 лет. Еще до вынесения приговора осенью 1938 г. А.Н. Туполева перевели из Бутырской тюрьмы в Болшево. Там, в помещении бывшей трудкомунны ОГПУ, трудились группы разнообразных специалистов: корабелы, артиллеристы, авиационники. Это был своеобразный «интеллектуальный фильтр». Каждая группа работала над своим проектом. Если законченный проект принимался соответствующим ведомством, то группу направляли в спецтюрьму, имевшую производственные возможности для воплощения проекта в жизнь. Эту процедуру прошли группы В.М. Петлякова и В.М. Мясищева, которые уже приступили к работе в спецтюрьме в здании ЦАГИ. В феврале 1939 г. туда же перевели группу А.Н. Туполева. В Болшево и был составлен упоминавшийся список арестованных специалистов, разбросанных по тюрьмам и лагерям всей страны. Тех, кого нашли, в том числе моего отца, привезли на улицу Радио. Таким образом, здесь собрались около ста пятидесяти талантливых представителей отечественной авиационной школы. Они и дали этому учреждению вошедшее потом в обиход название «Туполевская шарага». Примечательно, что рядом с ними трудились более

Здание КОСОС в Москве на улице Радио, где размещалось ЦКБ-29 НКВД

тысячи вольнонаемных - инженеров, техников и конструкторов, тоже занятых в производственном процессе. Иногда даже в отпуск вольнонаемные специалисты могли уйти только с согласия заключенных конструкторов.

Отец рассказывал, что, когда его из Бутырок привезли на улицу Радио, он был поражен увиденным. Ему сказали, что это тюрьма НКВД, но как же она отличалась от Бутырской, Лубянской Внутренней или Новочеркасской тюрем! Заключенные занимали здесь три верхних этажа здания, отсутствовали тюремные камеры и нары. В четырех спальнях стояли солдатские койки, покрытые байковыми одеялами, и лишь зарешеченные окна да «попки», или «вертухаи», как называли заключенные солдат охраны, постоянно наблюдавших за всем происходящим, напоминали об особенности этого учреждения. Иным было и обращение с узниками. Подчеркнуто вежливое, оно резко контрастировало со звучавшими в памяти грубыми окриками охраны на лагерном разводе или на подконвойном маршруте. И уж совсем поразительным оказалось впечатление от столовой, расположенной в полукруглой части верхнего этажа здания. Там стояли столы, покрытые белоснежными скатертями, и лежали столовые приборы. Войдя впервые в столовую, отец увидел много знакомых лиц, и сразу пронзила мысль: кто же работает на воле, если почти все здесь, в тюрьме. Но так приятно было встретить добрые взгляды товарищей, услышать их приветствия, что защемило сердце.

Итак, отец неожиданно оказался в профессионально близкой ему и значительно более комфортной среде. Тем не менее, это была тюрьма, и попытка связаться с внешним миром через вольнонаемных могла закончиться отправкой в лагерь строгого режима. Однако отец все-таки рискнул передать домой записку, в которой радостно писал, что у него теперь есть настоящая постель с бельем, прикроватная тумбочка с отдельной электрической лампочкой, свои наушники, что он может слушать радио, читать книги, газеты и, самое главное, снова работать. Как же мало человеку надо! Возврат к пусть не совсем нормальным, но просто к более приличным условиям жизни казался ему и таким, как он, огромным достижением, знаком большой удачи.

В первый же день, после ужина, все собрались на шестом этаже в одной из спален - «дубовом зале», задуманном в свое время как зал для приема гостей, а теперь вмещавшем двадцать четыре койки «врагов народа» и называвшемся по фамилии старосты этой группы «спальней Алимова» (отца поместили в спальню И.М. Склянского). В одном из углов зала, на кровати, поджав под себя ноги, восседал А.Н. Туполев. Для отца он был не только начальник, но еще и недавний руководитель его дипломного проекта в МВТУ. Кто мог предположить тогда, при каких обстоятельствах состоится их новая встреча! Андрей Николаевич был явно рад тому, что его воспитанник жив. Бывший узник спецтюрьмы СМ. Егер, у которого сложились теплые, дружеские отношения с отцом, в беседе с журналистом А.П. Романовым в 1987 г. вспоминал: «Вид у него (отца. - Н.К.) был никудышный: истощенный, измученный. Туполев относился к Королеву с непонятной для нас теплотой. Видимо, он ценил те его качества, которых, может быть, мы в ту пору и не замечали -работоспособность, ответственность и интерес к творческим решениям».

Заключенным было ясно, что единственный способ вернуться к жизни, свободе - это работа. В ЦКБ-29 имелись четыре проектных бюро: В.М. Петлякова, создававшего высотный истребитель - проект 100, В.М. Мясищева, конструировавшего дальний высотный бомбардировщик - проект 102 А.Н. Туполева, разрабатывавшего пикирующий бомбардировщик - проект 103 и Д.Л. Томашевича, работавшего над самолетом «Пегас» - проект ПО. Когда отец появился на улице Радио, большую часть группы В.М. Петлякова уже освободили. Это произошло в середине лета 1940 г. после создания самолета, который был успешно продемонстрирован в том году во время первомайского военного парада. Освобожденные петляковцы и теперь продолжали работать, но уже в качестве вольнонаемных. Все работали на четвертом этаже в большом светлом зале, который благодаря огромным матовым окнам окрестили «аквариумом». А.Н. Туполев предложил отцу должность ведущего инженера в конструкторской бригаде крыла, руководимой Б.А. Саукке. Рабочий день длился десять часов. После работы заключенных поднимали в так называемый обезьянник - железную клетку, построенную на крыше здания для прогулок. Казалось, все предусмотрено. Неясным оставалось лишь одно: сколько так может продолжаться. Все находившиеся здесь не имели никаких прав, и никто не знал, что с ним будет завтра. Заместитель А.Н. Туполева, доктор технических наук, лауреат Ленинской и Государственной премий Л.Л. Кербер, бывший узник «Туполевской шараги», описал ее в одноименной книге, впервые выпущенной парижским издательством «Посев» под ошибочно поставленной фамилией «Г. Озеров» (1973), а затем в книге «Туполев» (1999). Он вспоминал, что однажды, когда зашел разговор о богине правосудия Фемиде, отец, грустно улыбаясь, заметил: «Глаза-то у нее завязаны, возьмет и ошибется. Сегодня решаешь дифференциальные уравнения, а завтра - Колыма». Действительно, иногда кто-то из заключенных внезапно исчезал, и никто не знал, куда и зачем. Не случайно, по воспоминаниям товарищей по несчастью, отец нередко повторял свою любимую тогда фразу: «Хлопнут без некролога».

Тем более поразительным являлось полное отсутствие у А.Н. Туполева, моего отца и других заключенных, казалось бы, столь естественных в такой ситуации чувств, как озлобление и обида. Несмотря ни на что, они оставались патриотами и увлеченно работали над конструкциями самолетов, необходимых стране.

Часов, ни наручных, ни настенных, обитатели спецтюрьмы не имели - не положено. Будили их в семь утра. С восьми до девяти - завтрак: каша с маслом, кефир, колбаса, чай, кофе с молоком, затем до часу дня - работа. После обеда, состоявшего из двух горячих блюд и компота из сухофруктов, - снова работа с двух до восьми. В восемь вечера - ужин: горячее блюдо, кефир, чай. Потом свободное время до одиннадцати часов, после чего в спальнях, в отличие от тюрем, где свет не выключался, гасили свет.

Кормили сытно и вкусно. Кроме того, в тюрьме был небольшой магазин, где разрешалось раз в неделю покупать на деньги, переданные родственниками в канцелярию Бутырской тюрьмы, папиросы, конфеты, мыло, одеколон, лезвия для бритья. Три раза в месяц заключенных водили в душ. Имелась прекрасная библиотека художественной литературы, составленная в основном из конфискованных книг. Встречались издания с экслибрисами «Из книг Бухарина» или «Из собрания Рыкова». По словам Л.Л. Кербера, отец предпочитал фантастику. Он любил и стихи - с детства сохранял интерес к поэзии - и даже переписывал некоторые из них. Вернувшись после освобождения домой, он привез в папке листочки, помеченные его рукой: «40—41 гг.». Когда отца не стало, Мария Николаевна передала эту папку в архив Российской академии наук. Есть там строки из стихотворения Ф.И. Тютчева « Silentium!» (лат. - молчание), немного переделанные отцом:

Молчи, скрывайся и таи

И чувства, и мечты свои.

Пускай в душевной глубине

И вспыхнут, и зайдут оне,

Как звезды ясные в ночи, -

Любуйся ими и молчи...

На отдельном листке переписано стихотворение в прозе И.С. Тургенева «Как хороши, как свежи были розы...». Еще листок с отрывком «Я мертв» из книги американского летчика Джимми Коллинза «Летчик-испытатель». Он начинается словами, которые можно полностью отнести и к моему отцу:

«У меня была мечта... Я не могу Вам сказать, в чем она заключалась. Могу только сказать, что желание летать было одним из ее проявлений. Так было в дни моей ранней молодости. Так было с тех пор, как я себя помню. Когда я стал старше, я почувствовал это еще сильнее. Такой большой мечте, такой сильной страсти нельзя противостоять.

И вот я стал летать. Я помню эту мечту в дни моих первых полетов. Я помню вспышку славы и как ее сияние озарило мир и мою сверкающую молодость. Мечта творила меня. Она сотворила мою жизнь. Человек живет не одним лишь хлебом. Не может так жить. Его мечты и видение поддерживают его».

Фотография Наташи Королевой, переданная П.В. Флеровым

С.П. Королеву в спецтюрьму НКВД с его надписью на обороте.

Москва, 1940 г.

На этом же листке отец написал:

Жить просто - нельзя,

Жить надо с увлечением!

Эти крылатые слова были смыслом его жизни.

Хорошим подспорьем в работе служила отличная техническая библиотека. Л.Л. Кербер вспоминал, что библиотекарь Фатима Ростанаева поражалась высокой культуре своих читателей. Все заключенные имели высшее образование, многие знали иностранные языки, а некоторые даже по два, интересовались иностранными журналами.

Одной из главных для разговоров на досуге была тема дома и семьи. Рассказывали друг другу, кто где жил, куда ездил на дачу, как росли дети, вспоминали их первые слова и набитые шишки. Вечернее «свободное время» истосковавшиеся, по работе конструкторы превращали в технические совещания. Группировались вокруг А.Н. Туполева, обычно сидевшего на своей койке в дубовом зале, доставали из-под кровати лист фанеры, поскольку во избежание утечки информации бумага в спальнях была запрещена, и погружались в творчество. Охрана вечером сюда не заходила и можно было свободно общаться, обмениваться мнениями. В другое время суток охранники постоянно курсировали как внутри, так и вне КБ, патрулируя входы и выходы, прогуливаясь по улице Радио и набережной Яузы под окнами здания КОСО С И все-таки некоторые возможности для связи с внешним миром имелись. Помимо вольнонаемных, большинство которых видели в заключенных не «врагов народа», а пострадавших и старались чем-то помочь, в работе участвовали консультанты - работники различных предприятий. Эти люди нередко исполняли роль «почтовых курьеров». Через них иногда удавалось передать короткую записочку домой и получить ответ. Таким добрым посредником между нашей семьей и отцом был П.В. Флеров, верный друг отца еще с институтских времен. Мама с улыбкой вспоминала, как Петр Васильевич приходил к нам домой, снимал ботинок и извлекал немного помятую, но такую дорогую и

Блокнот с изображением яхты «Маяна» с монограммой С.П. Королева,

переданный им жене из спецтюрьмы НКВД 14 января 1941 г.

Блокнот с изображением взлетающего журавля с монограммой С.П. Королева,

переданный им матери из спецтюрьмы НКВД в январе 1941 г.

На листе блокнота рукой Марии Николаевны написано: «Прислан мне сыном

из КБ ЦАГИ на память с его монограммой в правом углу.

Спасибо П.Ф. (Пете Флерову. - Н.К.), доставившему мне»

долгожданную записку отца. В обмен забирал записку для него и мои детские фотографии. В январе 1941 г. отец переслал с Флеровым в подарок маме и бабушке два маленьких целлулоидных блокнота с обложками, сделанными из пластмассы. На одной он нацарапал силуэт яхты «Маяна» - напоминание о юности, Одессе, о море и любви, на другой - журавля, вылетающего из гнезда на волю, как символ надежды на освобождение. Оба эти блокнота находятся теперь в домашнем музее отца.

С конца 1940 г., видимо для поднятия духа заключенных, НКВД стал периодически разрешать им свидания с родственниками, на которые можно было пригласить двух человек, указав степень родства. Эти свидания проходили в Бутырской тюрьме. Предварительно мама получала открытку, где были указаны день и час встречи. В назначенное время к воротам тюрьмы подъезжал автобус с закрытыми, но не зашторенными окнами. Родственники, не допущенные к свиданию, стояли у въезда, приветственно махали руками, посылали воздушные поцелуи, а мы с мамой уже ждали в помещении. Потом нас провожали в небольшую комнату, где находились стол, стулья и песочные часы. Открывалась другая дверь, и в комнату входил отец с сопровождающим. Тот садился у торца стола, а отец и я с мамой - по обе стороны от него. Переворачивались песочные часы - время пошло. Здороваться за руку, обниматься, целоваться запрещалось, но многое зависело от надзирателя. Зоркое око его наблюдало в основном за тем, чтобы ничего не передавалось из рук в руки. Однако отец всегда приносил с собой и с молчаливого согласия охранника давал мне конфету или печенье. Иногда наш «гувернер» даже разрешал мне сесть к отцу на колени и поцеловать его. Я, конечно, не знала, что наши свидания происходят в тюрьме и что отец арестован. Мне говорили, что папа - летчик, он в командировке и не имеет возможности приехать домой. Для подкрепления этой легенды мама покупала мне книжки и подписывала их печатными буквами, чтобы я не узнала ее почерк, - как бы от папы. Я всегда радовалась этим подаркам и с нетерпением ждала их.

Перед первым таким свиданием мама сказала, что папа прилетел и мы к нему поедем. Проход в тюрьму лежал через маленький дворик. Когда я увидела отца, то первым делом спросила, как он мог сесть здесь на своем самолете. Вместо отца ответил надзиратель: «Эх, девочка, сесть-то сюда легко, а вот улететь намного труднее».

Свидания продолжались около пятнадцати минут и всегда под наблюдением. Потом заключенные снова усаживались в автобус и, посылая прощальные воздушные поцелуи, уезжали «домой» - в спецтюрьму.

Узнав от мамы, что нам не вернули в квартире вторую комнату, отец подал начальству заявление «о неправильно отобранной жилплощади у его семьи».

«ОСОБОЕ ТЕХНИЧЕСКОЕ БЮРО

при НАРКОМЕ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР.

3 февраля 1941 г. г. Москва

№ 44/454

СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА Сов. СЕКРЕТНО

ЗАМ. НАЧ. 1-го СПЕЦОТДЕЛА НКВД СССР

КАПИТАНУ ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ - тов. КУЗНЕЦОВУ

Направляю Вам заявление заключенного КОРОЛЕВА Сергея Павловича от 26/1-41 г. о неправильно отобранной жилплощади у его семьи, на выяснение.

Результаты прошу сообщить.

ПРИМЕЧАНИЕ: Заявление на 1 листе.

ЗАМ. НАЧ. ОСОБОГО ТЕХ. БЮРО

при Наркоме Внутренних Дел СССР

КАПИТАН ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ /БЕКЕТОВ/

отп. 2 экз.

1-й экз. -адресату

2-й - в дело».

14 февраля 1941 г. заявление отца вернулось в Особое техническое бюро с сообщением, что комната в 1938 г. передана в Мосжилотдел и заселена. Таким образом, решить положительно этот вопрос, к сожалению, не удалось.

29 января 1941 г. на Щелковском аэродроме состоялся первый полет пикирующего бомбардировщика. Он прошел успешно и показал определенные преимущества новой машины над зарубежными аналогами. Теперь туполевцы, и среди них отец, с нетерпением ждали скорого освобождения, однако этого не произошло. Как следствие наступила тяжелая депрессия. А.Н. Туполев вынужден был собрать своих соратников и обратиться к ним с призывом не падать духом и постоянно думать о том, что их труд нужен Родине.

5 мая 1941 г. Л.Л. Кербера освободили. Вскоре он приехал на Октябрьскую, чтобы передать от отца записку. Кербер рассказал о жизни в спецтюрьме, о том, как страдают заключенные от отсутствия рядом родных и близких людей, как грезят освобождением.

Между тем у порога стояла война. Ее приближение чувствовалось и в ЦКБ-29, где рабочий день зимой 1940-1941 гг. увеличили с десяти до двенадцати, а затем даже до четырнадцати часов. В одиннадцать вечера в столовой стали выставлять простоквашу и хлеб - желающие могли подняться наверх и подкрепиться.

И вот настало 22 июня. Радио в тюрьме не работало, охрана ничего толком не знала, но сквозь зарешеченные окна узники видели, как на улице под громкоговорителем быстро росла толпа. А потом пронесся слух - война! Можно представить, что переживали в тот момент несчастные люди, творцы новейшей авиационной техники, запертые в клетке, оторванные от своих семей. Когда фронт стал приближаться к Москве, заключенным, в том числе А.Н. Туполеву, приказали копать во дворе траншеи - «щели» и переоборудовать под бомбоубежище захламленный подвал. Работали там по четыре часа ежедневно - с шести до восьми утра и с шести до восьми вечера. 20 июля оборудование бомбоубежища было закончено, и уже ночью 22 июля им пришлось воспользоваться во время первого воздушного налета на Москву.

30 июня 1941 г. маме удалось передать через П.В. Флерова записку отцу. В ней, несмотря на переживания, связанные с началом войны, ощущалась вера в счастливое будущее. Вот сохранившийся фрагмент ее текста: «Тебя я, конечно, всегда, всегда, постоянно помню, много думаю о нашей прежней жизни и обязательно о будущей. Совершенно не сомневаюсь, что должна быть слажена она крепче и лучше даже, чем в былые времена, если ее суметь построить. И я должна ее наладить для тебя, Наташки и, наконец, себя. Крепко тебя обнимаю и целую, мой дорогой, маленький, рыженький, старый друг. Желаю от всей души возможно больше удачи, силы и здоровья для еще длительной плодотворной работы».

В последних числах июля заключенным объявили, что ЦКБ ночью эвакуируется. Узников на автобусах довезли до товарной станции Казанского направления железной дороги, погрузили в теплушки с зарешеченными окнами, и эшелон двинулся на восток. Куда - на новый завод или в лагерь - никто

Служебная записка с направлением заявления заключенного С.П. Королева.

Москва, 3 февраля 1941 г.

Титульный лист книги с надписью К.М. Винцентини дочери от имени ее отца.

Москва, 10 апреля 1941 г.

не знал. У отца, да и у других, кому этот маршрут был знаком, поневоле возникали неприятные ассоциации. Настроение слегка улучшилось, когда на соседних путях увидели эшелон со знакомыми вольнонаемными и зачехленными фюзеляжами самолетов их ЦКБ. Значит, едем вместе. На остановках с грохотом открывалась дверь, двое заключенных под конвоем охранника с собакой вытаскивали парашу, солдаты подавали в вагон большие бидоны с супообразной баландой, чайник с кипятком, пайки черного хлеба, сахар. И снова стучали колеса.

А.Н. Туполева среди заключенных не было. 19 июля 1941 г. его освободили, до эвакуации ЦКБ на работе он не появлялся и приехал к новому месту работы в спальном вагоне вместе с семьей. Терявшиеся в догадках туполевцы, по воспоминаниям А.П. Алимова, погрузили в Москве в самый лучший, как им казалось, угол теплушки пожитки своего шефа: два матраца, бушлат и другие личные вещи. Поезд отправился без него. Конвой никакой информацией не располагал. И лишь потом удалось узнать, что Андрей Николаевич едет туда же, куда и они, но - свободным.

7 августа эшелон прибыл в Омск. Первую ночь заключенные провели в тюрьме на улице Тарской. На следующий день большую их часть, куда попал и мой отец, разместили в здании школы, а остальных, не связанных непосредственно с производством туполевского бомбардировщика, поместили в клубе при омских авиаремонтных мастерских ГВФ, а также в Куломзино, на левом берегу Иртыша. После размещения в школе, заключенных под конвоем повели в баню. Это мероприятие имело комичный оттенок. Один конвоир вел десять или двенадцать человек и, по существу, не он за ними следил, а они за ним, чтобы не потеряться. Ведь города они не знали и не имели никаких документов.

В Омске авиационных заводов не было. Требовалось на базе недостроенного автосборочного завода и эвакуированных из Москвы опытного завода № 156 и серийного № 81 создать омский авиационный завод № 166. Директором нового завода стал Герой Советского Союза (Золотая Звезда № 1), участник «челюскинской» эпопеи А.В. Ляпидевский, руководителем конструкторского бюро - А.Н. Туполев. Перед прибывшими поставили конкретную задачу: к концу 1941 г. освоить серийный выпуск пикирующего бомбардировщика конструкции А.Н. Туполева. В ее решении предстояло участвовать и моему отцу.

Война застала меня с бабушкой и няней на даче. В то время у нас гостил родственник из Киева А.Н. Лазаренко, и вдруг мы по радио услышали сообщение о начале войны. Я, конечно, не понимала, что это означает. А Александр Николаевич, быстро попрощавшись, схватил свой портфель и помчался на станцию, чтобы тотчас уехать в Киев, где осталась его семья.

С первых дней войны мама находилась на полуказарменном положении и с раннего утра до позднего вечера работала в Боткинской больнице. А мы с бабушкой и няней в июле 1941 г. все еще жили на даче. Когда немецкие самолеты стали прорываться к Москве, взрослые соорудили «щель», и в ней все укрывались во время воздушной тревоги.

В двадцатых числах июля немцы начали бомбить Москву. Самолеты шли с запада прямо над нашей дачей. Оставаться там стало небезопасно и мы переехали в город. Бомбили почти каждую ночь, а маме приходилось зачастую оставаться дежурить в больнице. Поэтому она переселила меня, Лизу и своих родителей на квартиру брата у Сретенских ворот. Там во дворе дома было бомбоубежище, куда приходилось спускаться иногда несколько

Дом №24 на 2-й Транспортной улице г. Омска, где в 1941-1942 гг. содержался заключенный С.П. Королев.

В настоящее время - детская поликлиника. Фотография 1980-х годов

раз за ночь, а затем подниматься на шестой этаж, преодолевая около двухсот ступеней, - лифт не работал. Положение в Москве становилось угрожающим. Детей вывозили из города, и требовалось срочно решить вопрос об отправке меня куда-то в безопасное место. Как раз в то время эвакуировали семьи сотрудников Цекомбанка, где тогда работал дедушка Максимилиан Николаевич. Отправляли их водным путем в город Йошкар-Олу - столицу Марийской автономной республики (сейчас - Марий Эл). Бабушка Софья Федоровна, не раздумывая ни секунды, согласилась ехать туда со мной. Сборы были недолгими, и 6 августа 1941 г., ровно в день десятой годовщины свадьбы моих родителей, бабушка, Лиза и я погрузились на баржу в Южном порту. Расположились прямо на палубе, кто на чем мог: на матрацах, раскладушках, просто на полу. Мама нас провожала. Скопилось очень много людей, в основном женщин и детей. Малыши плакали, их трудно было оторвать от остающихся матерей, а несчастные матери в отчаянии метались по берегу, рыдали и громко кричали, глядя вслед удалявшимся баржам. Мама и через много лет не могла без слез вспоминать эти проводы: «Ужасный был момент, ужасный! Забыть этого нельзя!»

Небольшой буксир тащил две наши баржи до Казани в течение двух недель. Вскоре после отплытия из Москвы в небе над нами появился и начал кружить немецкий самолет. Он, видимо, уже возвращался после бомбежки и вреда нам не причинил. Тем не менее вскоре мы пристали к берегу и всем - взрослым и детям - поручили собирать ветки, чтобы укрыть ими баржи, как будто это могло нас спасти. От Зеленого Гая (вблизи Казани) ночью нас на грузовиках повезли в Йошкар-Олу, где на окраине города строился завод, имевший отношение

Андрей Николаевич Туполев.

1940-е годы

к Цекомбанку. Рядом со стройкой располагались бараки, в одном из которых нас и поселили. Мы прожили там более двух лет.

Отец в это время находился в Омске. В августе 1941 г. небольшую часть туполевцев освободили. Остальных, в том числе отца, переселили из школы в двухэтажный, гостиничного типа, кирпичный дом № 24 на 2-й Транспортной улице в поселке имени 10-летия Октября на окраине Омска. Первый этаж отдали охране, на окна второго, где жили заключенные, установили решетки. Дом огородили деревянным забором с колючей проволокой, построили проходную. В комнатах размещалось по четыре-пять человек. А.Н. Туполев с семьей жил в доме № 33 на проспекте Маркса. Его конструкторское бюро находилось в центре города, на четвертом этаже здания управления Иртышского речного пароходства, которое все называли сокращенно "Водник" или «Река». Завод строился. Имелись площадки, куда с железнодорожных платформ сгружали станки и оборудование. Тысячам людей негде было жить. Работа шла днем и ночью. Ударными темпами возводили корпуса цехов, вели коммуникации, строили бараки для жилья. Заключенные завтракали и ужинали «дома». На завод ходили пешком (расстояние - около километра) в сопровождении охранников. Работавших в КБ возили в центр города на открытых грузовых машинах, при этом заключенные сидели в кузове на полу, а охранники с винтовками - по краям. При виде таких машин местные жители думали, что везут уголовников - бандитов или воров. Для всех установили 11-часовой рабочий день, но туполевцы добровольно работали по 13-14 часов. Шла война, и они понимали важность своей работы для фронта, а кроме того, надеялись, что их освободят, оценив самоотверженный труд. Охранники такого режима не выдерживали и на протяжении длинного рабочего дня неоднократно менялись.

Библиотеки и радио не было, но газеты привозили. Раз в десять дней полагалась баня, меняли белье. Каждому заключенному в Омске, как и в Москве, выдавали в месяц по два килограмма сахара. В условиях войны это было большой роскошью, некоторые, договариваясь с вольнонаемными, меняли сахар на водку: килограмм на литр. В качестве курева вначале выдавали папиросы, затем их заменили табаком. Потом табака тоже не стало, и курильщикам пришлось менять у «вольняшек» хлеб на махорку. Одели заключенных в синие саржевые комбинезоны, предназначенные для летных частей, и тяжелые солдатские ботинки, а когда стало холодно, выдали ватные телогрейки или бушлаты, ватные стеганые брюки, валенки и шапки-ушанки. Выходной полагался один раз в месяц. Но в город и в этот день не выпускали. Все оставались дома: играли в шахматы, шашки. По словам А.П. Алимова, у них имелись и бильярд, и патефон, и даже пианино, которое они обнаружили

Здание Иртышского речного пароходства, на двух верхних этажах которого

в 1941-1943 гг. размещалось КБ А.Н. Туполева. Омск, 1942 г.

бесхозным в чужом вагоне во время разгрузки оборудования своего завода и привезли к себе. Отец ни в какие игры не играл и в праздных разговорах не участвовал. Он разрабатывал проект управляемой ракеты дальнего действия -крылатой аэроторпеды - и все свободное время проводил в спальне за расчетами. И еще он думал о нас с мамой, о прежней жизни и будущей встрече.

После приезда в Омск отец первое время работал технологом в KБ А.Н. Туполева и был прикреплен в качестве консультанта к теме вольнонаемного инженера Э.М. Рачевской. Она вспоминала, что их рабочие столы стояли напротив в большой комнате главного технолога. Здесь часто толпились люди, было шумно, трудно сосредоточиться. Несмотря на это, отец работал не отвлекаясь. У нее создалось впечатление, что если бы рядом разорвалась бомба, он и тогда продолжал бы работать. Однажды он сказал, что очень благодарен ей за то, что она редко обращается к нему за консультациями и тем самым дает возможность работать над своим проектом. Что он проектирует никто толком не знал. Кое-кто считал, что Королев занимается ерундой вбил себе в голову какие-то фантастические идеи и носится с ними, в то время как ему нужно бы плотнее заняться текущей работой и тогда фантазии исчезнут сами собой. А между тем именно к тому времени относятся документы, свидетельствующие о возвращении отца, впервые после ареста, к ракетной тематике. Они датированы 6 августа 1941 г. и содержат проработки реактивной авиабомбы для вооружения бомбардировщиков.

Однажды Э.М. Рачевская увидела отца расстроенным и раздраженным. На ее вопрос он ответил, что ему негде испытать и проверить задуманное, что для этого должно совершиться чудо, а чудес не бывает. Она стала успокаивать его, думая что речь идет о каком-то устройстве или приспособлении для нужд завода, которое можно испытать в экспериментальной заводской лаборатории.

Л.С. Термен со своим терменвоксом у нас дома в день 79-летия С.П. Королева.

Москва, 12 января 1986 г.

Эсфирь Михайловна вспоминала, как при ее словах отец снисходительно улыбнулся: «Вашими бы устами да мед пить». Конечно, о проблемах ракетной техники, которыми была полна его голова, она не имела тогда ни малейшего понятия. В Омске отцу пришлось некоторое время работать с Л.С. Терменом, инженером-изобретателем, создавшим в 1921 г. первый в мире электромузыкальный инструмент - терменвокс, который в 1922 г. он демонстрировал В.И. Ленину. Л.С. Термен происходил из французской семьи, оказавшейся в России два века назад. В 1920-е годы он разъезжал с терменвоксом по стране, участвовал в концертах. Весной 1938 г. он был арестован и осужден к заключению в ИТЛ сроком на 8 лет. Осенью 1939 г. его направили в ЦКБ-29 и в 1941 г. вместе с «Туполевской шарагой» эвакуировали в Омск. Он попал в Куломзино. Кроме него здесь находились такие известные авиаконструкторы, как Р.Л. Бартини, В.М. Мясищев, Ю.Б. Румер, К.С. Сциллард и др. Спецтюрьма располагалась в длинном одноэтажном бараке, окруженном плотным деревянным забором. Недалеко от нее имелся небольшой аэродром. Л.С. Термен занимался разработкой радиоуправления для беспилотного бомбардировщика дальностью до 200 километров. В помощь ему для этой работы в августе 1941 г. А.Н. Туполев направил С.П. Королева. По словам Л.С Термена, его приятно удивило, что молодой инженер хорошо разбирается в самолетостроении. Помощь отца оказалась существенной, и дело сразу продвинулось. В конце 1941 г. Л.С. Термена перевели из Омска в Москву, а отца - обратно на 2-ю Транспортную. Таким образом их совместная работа закончилась. Но и через много лет Лев Сергеевич вспоминал, что Королев произвел на него благоприятное впечатление своей организованностью и ответственным подходом к делу.

Я встречалась с Л.С. Терменом дважды. Первый раз он приезжал к нам домой 12 января 1986 г., в день 79-летия моего отца вместе со своим удивительным инструментом. Всех нас поразили тогда необычный вид и звучание терменвокса. В марте 1988 г. я была у него дома. Он рассказывал об отце и их совместной работе в Омске. Л.С. Термен остался в моей памяти как скромный и обаятельный человек поразительной судьбы, сделавший много полезного для своей Родины.

Но это было потом. А тогда, осенью 1941 г., наши войска продолжали отступать. Настроение у туполевцев было подавленным - ведь в Москве остались родители, жены, дети, а почта не работала, и вестей ждать не приходилось. Э.М. Рачевская вспоминала, как однажды уличное радио донесло через окно звуки красивой музыки, и, чтобы лучше услышать ее, она вышла во двор. Транслировали скрипичный концерт Арама Хачатуряна в исполнении Давида Ойстраха. От проникновенной мелодии стало так тяжко на душе, так захотелось домой, что у нее невольно потекли слезы. Она оглянулась и увидела стоявшего неподалеку моего отца, у которого на щеках тоже блестели слезы. Глядя на него, она разрыдалась, а отец быстро ушел. Когда она вернулась на рабочее место, он сидел за столом и сосредоточенно работал.

Наступило 16 октября 1941 г., страшный для Москвы день, когда фронт оказался рядом. Многих охватила паника. Мама и дедушка Максимилиан Николаевич жили вдвоем на квартире Юрия Максимилиановича, который ранее эвакуировался со своим учреждением, предварительно отправив семью в Чкаловскую область. Сосед по квартире, инженер Метростроя З.Г. Стерлин, предложил дедушке ехать в Йошкар-Олу эшелоном Метростроя, следующим до Казани. Так и решили. Мама пошла провожать дедушку на Казанский вокзал. У него с собой был только маленький рюкзачок с буханкой хлеба и документами. Мама вспоминала, что в тот день на Комсомольской площади творилось нечто невообразимое. Ее переполняли толпы бегущих в разные стороны людей. В этой круговерти мама потеряла своего отца и отчаянные поиски ни к чему не привели. Предположив, что ему стало плохо с сердцем, она, в изнеможении вернувшись домой, попросила Григория Михайловича обзвонить все отделения милиции и морги, а сама обзванивала больницы. Но все оказалось безрезультатно. Только потом выяснилось, что Максимилиану Николаевичу все-таки удалось в тот день уехать в Казань и он благополучно туда добрался. Маме тоже теперь надо было решать, что делать. Ю.А. Победоносцев, семья которого была уже эвакуирована, предложил ей уехать вместе с ним на мотоцикле с коляской за 400 километров (пока хватит бензина) на Восток. Мама поблагодарила за заботу, но от предложения отказалась, сказав, что хочет быть ближе к матери и дочери, находящимся в Йошкар-Оле. Поэтому она согласилась с предложением своего руководителя М.О. Фридланда ехать в близкую к Йошкар-Оле Казань, где уже находились его жена и дочь.

Мария Николаевна и Григорий Михайлович в октябре 1941 г. должны были эвакуироваться с его институтом в Тобольск. Однако случилось так что студенты уехали, а с эвакуацией преподавателей произошла задержка. В то время острота момента уже прошла и они остались в Москве. Семья младшего брата бабушки, Василия Николаевича, эвакуировалась в Саратов, и бабушка считала, что должна стать теперь связующим звеном между членами разбросанной по всей стране семьи. А маме и двум профессорам с огромным трудом удалось попасть в эшелон, следующий до Казани. Перед отъездом мама оставила свекрови записку:

«Дорогая, родная Мария Николаевна! Пробую уйти, не поминайте лихом. Заберите все наиболее ценные мои вещи, которые смогли бы Вам пригодиться, и все продукты у меня и здесь у Юры (Юрия Максимилиановича. - Н.К.) на его квартире. Получите мою зарплату себе - может быть, она Вам поможет на первых порах. Оставляем броню - если будет нужно и можно, занесите ее в домоуправление Юриного дома.

Будьте живы и здоровы.

Если мы не доедем - помните о Наташке, маме, Лизухе и Сергее.

Обнимаю Вас и Григорича и крепко Вас целую.

Ваша КБ».

Мария Николаевна сохранила эту записку, написав на обороте ее: «Я не воспользовалась, понимая, что это пригодится Ляле».

В Казани мама села на ночной поезд, следовавший в Йошкар-Олу. Через 8 часов она прибыла туда, но как найти нас, не знала, так как адреса не было, переписка велась через «Почтамт, до востребования». В надежде что-то узнать она отправилась на почту. Но когда стала спрашивать, где ведется строительство завода, рядом с которым, как она знала, мы жили, почувствовала на себе подозрительные взгляды. Наконец одна старушка пожалела ее и указала, куда идти. Стояла осень, грязь была непролазная. Ноги увязали в липкой глине, каждый шаг грозил опасностью потерять туфли - не случайно марийцы ходили тогда в лаптях. Вдруг, как в сказке, какая-то встретившаяся женщина, запомнившая маму в день нашего отплытия из Москвы, увидев ее, воскликнула: «Ой, Наташина мама приехала!» - и показала, как нас найти. Я помню эту неожиданную и оттого вдвойне радостную встречу. Мама пробыла тогда с нами всего два дня, так как получила из Казани телеграмму о назначении ведущим хирургом Казанского госпиталя и о необходимости приступить к работе. Она уехала, а через несколько дней к нам приехал дедушка Максимилиан Николаевич, которого мама где-то обогнала в дороге.

Итак, осенью 1941 г. я с мамиными родителями и няней Лизой жила в Йошкар-Оле, мама работала в Казани, отец находился в Омске, родители отца оставались в Москве. Сохранились письма Марии Николаевны к семье брата Василия Николаевича в Саратов, написанные в конце 1941 - начале 1942 года. В них образно описана обстановка в самые трудные для столицы дни и потому, мне кажется, они представляют интерес для современного читателя. Бабушка пишет о жизни в осажденной Москве, о том, что «ночью научились спать спокойно, ибо постепенно выработали в себе презрение к смерти и решили, что смелого бомба боится, смелого смерть не берет. Проклятый немец бомбит, а мы сидим с Ивановной (Варвара Ивановна - помощница по дому еще с нежинских времен. - Н.К.), шьем, Григорич читает нам газету да изредка заглядывает под штору - какой путь намечают по небу трассирующие пули. Когда струны нервов уж очень натягиваются, спускаемся на нижнюю площадку, выйдем наружу, понаблюдаем, да не ждем «дядю отбоя», как говорят ребята-москвичи («мы очень любим дядю отбоя»), а ложимся спать, ибо иначе не будет сил на завтра для работы. Правда, случалось спать и не раздеваясь, и даже в валенках...»

«Какие острые моменты были пережиты - не рассказать. Присутствие т. Сталина в Москве, его речь в ноябрьские праздники были первым проблеском света и надежды. Проклятые немцы сделали в этот вечер жуткий налет, но ни один не прорвался в Москву, только небо сверкало кругом звездочками и сполохами. Добрый месяц потом мы еще тренировались в презрении к смерти, наконец радио принесло вслед за шуршанием слухов радостные вести с фронта, а ведь канонада была слышна, враг стягивал кольцо. Город ощетинился надолбами, земляными валами, бойницами, дежурными не только в учреждениях, но и в каждом парадном, но враг бежит, бежит, и город оживает, наполняется, хотя и очень осторожно, с отбором, всех выехавших не пускают, нужно разрешение коменданта города на въезд...»

«Мы не бываем голодные, но хлеб свой съедаем с усердием. Зато мы можем блеснуть изяществом своих фигур, ставших легкими и гибкими, как в 20 лет. Мы находим, что суп очень вкусен без картошки, а кашу делаем всегда размазню, чтобы не тратить масла, которое получаем по карточкам. Жиров-то приходится 30 г в день на всех троих. Дорогих магазинов у нас еще нет, и масла нигде не купишь. Мясо есть на рынке, но нет возможности платить по сто тридцать за кило, а лук - тридцать рублей и картофель - пятнадцать...»

«Интересы наши сосредоточены сейчас вокруг всех близких, растерявшихся по нашей необъятной Родине, и одно пожелание - всем собраться. Сережка все там же. Нет, вероятно, плохого, в котором не было бы доли хорошего. Работает Сергей много и пишет, вернее телеграфирует, что устроен хорошо, просит не беспокоиться о нем. Раза два в месяц шлет телеграммы нам, и мы отвечаем. По счастью, на свете живут не одни только Костики (имеется в виду А.Г. Костиков, член экспертной комиссии 1938 г. по делу отца. - Н.К.), а есть и маленькие, незаметные, сердечные, вернее, человечные, люди...»

«У нас на лестнице уже нет свободных квартир, экономия топлива заставила уплотнить нас жильцами других корпусов, а в иных местах теми, у кого не оказалось крыши над головой. Многое, конечно, зависит и от соседей, и от самого домкома. У Ляли вся лестница уплотнена, кроме нее, но не знаю, как дальше, а поэтому я сама беру жировки, плачу, заколачиваю окна в кухне, закрываю форточки, если им вздумается открыться, слежу, чтобы не замерзло отопление, т.е. делаю все. Это нелегко, т.к. вырываться со службы мне чрезвычайно трудно. Но дети должны иметь кров над головой, хотя бы это мне стоило много сил...»

«Так мучительны тревоги обо всех. Пусть новый год (1942. - Н.К.) принесет конец всем бедам и победу, удачу нашей армии, нашей Родине!»

О победе мечтали все, но до нее еще было далеко. Фронту требовались туполевские бомбардировщики и следовало быстро наладить их производство. Война требовала таких темпов работы, которые по мирным меркам казались невероятными. Когда контуры строящегося в Омске завода стали вырисовываться, А.Н. Туполев выделил из числа заключенных девятнадцать человек и назначил их помощниками начальников цехов по подготовке производства (начальниками работали вольные инженеры). Отец получил должность помощника начальника фюзеляжного цеха и даже отдельный кабинет, расположенный на так называемых антресолях, куда надо было подниматься по деревянной лестнице. Его непосредственным начальником был Л.А. Италийский - тогда студент-заочник третьего курса МАИ. Лев Александрович вспоминал, как однажды Сергей Павлович показал ему расчеты и графические выкладки полета на Луну. Италийский расценил это как фантазию, которая помогала заключенному инженеру переживать свое тяжелое положение. Конечно, он не мог предполагать, что эти «фантазии» станут явью и через два десятка лет наш соотечественник полетит в космос на корабле, построенном под руководством бывшего зэка.

Помощники обедали вместе с начальниками цехов в отдельном зале заводской столовой. Кормили плоховато, но лучше, чем других, - из НКВД для

Бомбардировщик «Ту- 2» конструкции А.Н. Туполева,

разработанный заключенными специалистами. Омск, 1941 г.

заключенных специалистов присылали дополнительные продукты. Хлеба давали по 800 г в день и еще 200 г добавляло заводоуправление. Работали с предельным напряжением - ведь до конца года нужно было наладить выпуск туполевского бомбардировщика, а времени оставалось мало. И вот 15 декабря 1941 г. пришел знаменательный день - первый омский «Ту- 2» (Официально название «Ту- 2» было присвоено самолету в марте 1942 г. ) готов к летным испытаниям. В назначенный час работа в цехах и отделах остановилась. Сотни людей высыпали на заводской двор, а кое-кто забрался на крышу. Наконец все увидели своего первенца в воздухе. Пролетая над цехами, летчик-испытатель М.П. Васякин приветствовал заводчан покачиванием крыльев. Лишь несколько минут продолжался полет, но волнение и радость переполняли собравшихся, в глазах у многих стояли слезы. Это был настоящий праздник - ведь за пять месяцев удалось сделать столько, на что в других условиях потребовались бы годы. Отец радовался вместе со всеми - грозная боевая машина несла в себе частицу и его труда. Серийный выпуск самолета начался 15 февраля 1942 г. «Ту- 2» был признан лучшим фронтовым бомбардировщиком Второй мировой войны. За разработку его А.Н. Туполеву в 1943 г. была присуждена Сталинская премия первой степени.

Наступал новый, 1942 год. Четвертый раз отец отмечал этот праздник вне дома: 1939 год - в Новочеркасской тюрьме, 1940-й - во Владивостоке, на этапе возвращения из Магадана в Москву, 1941-й - в спецтюрьме на улице Радио и вот теперь 1942-й - в Омске. Что сулил ему год наступающий? Освобождение после успешного начала летных испытаний «Ту-2» или все ту же, кажущуюся уже беспросветной, участь заключенного? Ответить на этот вопрос не мог никто, тем более что шла тяжелейшая война.

В конце 1941 г. мама продолжала работать в Казани. Перед Новым годом ей разрешили съездить к нам в Йошкар-Олу. Вскоре она получила телеграмму из Казани о том, что ей надо немедленно возвращаться, так как сотрудники Центрального института усовершенствования врачей отзываются в Москву. Бабушка Софья Федоровна что-то продала, что-то обменяла, чтобы подготовить Марии Николаевне посылку: мыло, кусок сала, какие-то продукты. В общем, наполнили рюкзак и сумку. Желающих сесть в поезд до Казани было так много, что проникнуть в вагон оказалось невозможным. Мама со своими громоздкими вещами уехала в сильный мороз на вагонной подножке. На вокзале в Казани ее встречала начальник медсанчасти госпиталя, в доме которой мама жила. Та подтвердила, что действительно получен приказ наркома здравоохранения о возвращении в Москву и, как ни жалко расставаться с москвичами, душевными людьми и квалифицированными специалистами, ничего не поделаешь. Предстоит вернуться многим сотрудникам во главе с директором института В.П. Лебедевой. Казанцы устроили отъезжающим торжественный ужин, дали с собой много различных продуктов и усадили в санитарный поезд.

В столицу приехали поздним вечером. С Казанского вокзала маме пришлось идти в Марьину Рощу пешком - трамваи не ходили. Это оказалось нелегко, ведь расстояние довольно большое, да еще тяжелая ноша в руках. По счастью, не было налета и не пришлось отсиживаться в убежище. Теряя на морозе последние силы, мама позвонила на Октябрьскую из попавшегося очень кстати телефона-автомата и попросила Григория Михайловича выйти ей навстречу. Он пришел немедленно. Как только вошли в квартиру, прозвучал сигнал воздушной тревоги, но на него никто не обратил внимания. Мама снова оказалась в доме, где ее любили. Свекровь относилась к ней как к своей дочери, и сейчас мамин приезд оказался радостной неожиданностью.

В 1942 г., когда ситуация на фронте улучшилась, в столицу стали разрешать командировки из других городов. Тогда была направлена в Москву и Э.М. Рачевская. Узнав о предстоящей поездке, отец подготовил посылку - куски высохшего белого хлеба, шоколад - и пропуск на вынос продуктов с завода. Он сказал отъезжающей, что в Москве остались близкие и дорогие ему люди: мать, которую он очень любит и которой многим обязан, отчим, исключительно добрый, заботливый человек, и жена, его самый большой и любимый друг. О жене было сказано особо: она похожа на маркизу - у нее совершенно седая голова и красивое молодое лицо с ясными голубыми глазами, она - кандидат медицинских наук, хирург-травматолог, работает в Боткинской больнице. И еще у него есть семилетняя дочка Наташа, похожая на него. Телефон Марии Николаевны был написан на упаковке посылки. Кроме посылки отец просил передать уже давно написанное им письмо, которое он не мог переслать, так как почта еще не работала.

Приехав в Москву, Эсфирь Михайловна сразу же позвонила на Октябрьскую и на следующий день приехала туда. Ее с нетерпением ждали мама, Мария Николаевна и Григорий Михайлович. По словам гостьи, они оказались такими, как описал отец.

Все с жадностью слушали рассказ о жизни в Омске, расспрашивали, как выглядит мой отец, здоров ли, во что одет. Э.М. Рачевскую глубоко тронула взаимная любовь и забота уже несколько лет оторванных друг от друга людей. Взяв письмо для отца и переданную мамой в подарок курительную трубку, она ушла и через несколько дней вернулась в Омск.

Письмо С.П. Королева жене в Москву.

Омск, январь 1942 г.

Вот что написал отец в привезенном письме, его мама хранила всю жизнь.

«Ляле.

Только лично

Милая моя, хорошая, родная девочка! Не знаю, получишь ли ты когда-либо это письмо или нет, но только сегодня, после почти (четырехлет)ней нашей разлуки, впервые я пишу тебе простое обычное письмо.

Так много мне хочется тебе сказать, что не знаю даже, как и с чего начать, боюсь, как бы не позабыть чего-нибудь. После всего пережитого, после возвращения снова к жизни как-то необычно и трудно мне собраться с мыслями. Потому заранее прошу тебя, мой дорогой любимый друг, простить меня за содержание этого послания.

Сколько раз за эти многие долгие месяцы и годы нашей разлуки, моих скитаний и мытарств я вспоминал тебя, вспоминал до мелочей, до отдельных штрихов и слов нашу жизнь! Казалось бы, многое, что было позабыто, снова и снова всплывало в памяти. И всегда и всюду эти воспоминания давали мне силу для дальнейшей жизни и борьбы за жизнь.

Олицетворением света и счастья была ты в моей жизни. Все-все самое хорошее, самое счастливое связано с тобой, и неудивительно, что я все это помню и никогда не забуду.

Раньше, в былые годы, я не сознавал, что мы с тобою, увы, очень неполно пользовались жизнью. Меня увлекали многие другие интересы, я порою забывал о семье, я видел жизнь вне ее. Как я ошибался! Как я горько сожалею об этом! И как всегда неизменно тепло, любовно ты относилась ко мне. Как всегда, в самые тяжелые минуты моей жизни ты и только одна ты умела разделить и облегчить мое горе. Я знаю, что и (говорить), за эти годы ты перенесла так много, как только может выпасть на долю человека. Но я знаю, что ты перенесла все мужественно и что наша дружба и наша любовь не погасли. Это наполняет меня гордостью и дает мне много сил и бодрости. Ведь только из-за этого, только из-за тебя и нашей будущей встречи стоило для меня жить.

Как часто вспоминал я и вспоминаю наши редкие хорошие вечера, проведенные вместе, встречи, немногие путешествия, отдельные эпизоды и случаи. Вспоминаю до мелочей Наташку, ее появление на свет, первые шаги и успехи в жизни - и все мрачное, тяжелое, гнетущее отлетает от меня и рассеивается, как тягостный бред и сон.

Конечно, я уже не тот, что был раньше. Я сильно, очень сильно устал от жизни. Я не вижу в ней для себя почти ничего из того, что влекло меня раньше. Я все чаще и чаще задумываюсь над тем, стоит ли вообще дальше жить, и только одно во мне неизменно живет как светлая сила, как сама жизнь - это ты и только ты, моя милая любимая девочка.

Тебя, быть может, огорчит столь резкое падение моего интереса к жизни вообще, но должен тебе сказать, что это вполне обоснованное положение. Во-первых, я не вижу конца своему ужасному положению. Будет ли ему конец скоро, в этом году? Никто не знает, и, быть может, еще год, два и более суждено мне томиться здесь. Во всяком случае, скорее, рассчитывать почти, наверное, нечего. Затем, вообще на что можно рассчитывать дальше мне, ибо я всегда и снова вероятный кандидат. Да кроме того, это значит всегда отягощать твою и Наташкину судьбу. Я даже не знаю, в самом лучшем случае, сможем ли мы снова жить все вместе, - вернее, могу ли я и должен ли я жить вместе. Я боюсь об этом говорить и думать, т.к. ты и Наташка для меня вся жизнь - ничего другого у меня нет и не может быть, но ужасная логика окружающих вещей и событий заставляет меня так думать.

Пока что я живу и живу только одним - грядущей нашей встречей и той светлой радостной силой, которую дает мне эта мысль, память о тебе, любовь к тебе. Крепко обнимаю тебя, мой милый, любимый, светлый друг. Крепко целую тебя и Наташку, черноглазую нашу дочку. Всегда твой Сергей».

Пришла пора, и Э.М. Рачевская стала готовиться к возвращению из Омска в Москву. Узнав об этом, отец пригласил ее в свой кабинет и вручил сверток со словами: «Это вам на память от меня сувениры, сделанные собственноручно». В свертке находились пластмассовая расческа, на ручке которой были наклеены художественно исполненные буквы «Э.Р.» - инициалы Э. Рачевской, и небольшая пластмассовая коробочка с крышкой. На следующий день Эсфирь Михайловна передала отцу ответный подарок - черный вышитый кисет, наполненный махоркой. Курево в то время было дефицитом, отец много курил, ловко закручивая махорку в газетную бумагу, так что подарок оказался кстати. Годы спустя отец привез этот кисет домой, и он находится теперь в его домашнем музее.

А тогда Э.М. Рачевская посетовала, что у нее нет чемодана и некуда сложить вещи. Отец пообещал подобрать на заводской свалке подходящий ящик, сказав, что завтра на ходу сбросит его с телеги, на которой поедет в город на совещание. «На ходу», так как остановить даже на минуту старую заводскую лошадь по кличке Маргарита не представлялось возможным - ее потом нельзя было сдвинуть с места. Так и сделали. Отец восседал на козлах и руководил своенравной Маргаритой, охранник ехал сзади. В условленном месте отец сбросил ящик, который и послужил Э.М. Рачевской чемоданом.

Шел трудный 1942 год. После возвращения в Москву мама работала вначале хирургом, потом заведующей отделением и считалась одним из ведущих

Титульный лист книги С. Могилевской с надписью К.М. Винцентини дочери от имени ее отца.

Йошкар-Ола, 10 апреля 1942 г.

хирургов-травматологов Боткинской больницы. Как правило, она оперировала самых тяжелых раненых. Приходилось проводить операции и в прифронтовой полосе - помню ее рассказ о трудной поездке в медсанбат под Волоколамском. Боткинская больница тоже имела статус прифронтового госпиталя и поток раненых не прерывался ни на один день. Иногда хирургам, а ими были в основном женщины, приходилось по двое суток стоять в операционной, переходя от одного стола к другому. Силы поддерживали американским шоколадом «Коло». Сознание того, что ты оказываешь реальную помощь раненым, приносило удовлетворение, но работа изматывала физически и угнетала морально - ведь зачастую приходилось ампутировать руки или ноги совсем молодым ребятам. Потом их отправляли в тыловые госпитали и прощание с несчастными мальчиками всегда бывало очень грустным. Они плакали и не хотели уезжать: ведь здесь их нередко буквально возвращали к жизни – без антибиотиков и каких-либо специальных приспособлений для восстановления функций конечностей. Многие потом писали маме и другим врачам письма, полные благодарности и любви, с некоторыми из них у нее установились дружеские отношения на долгие годы, например с Зиновием Гердтом, будущим народным артистом СССР, который благодаря ей избежал ампутации ноги.

Отец продолжал работать в Омске. Ко дню моего рождения мама как бы от него прислала мне в Йошкар-Олу книгу С Могилевской «Марка страны Гонделупы» с надписью печатными буквами: «Наташеньке-шалунишке от папы. 19 10/ IV 42г.». Зимой 1942 г. отцу поручили руководить практикой выпускника авиационного техникума В.М. Румянцева, тема дипломной работы которого была связана с конструкцией крыла самолета. Практика продолжалась около месяца. Зима была суровой, а цеха не отапливались. Обогрев небольшой части производственных помещений осуществлялся от двух паровозных котлов, которые еле-еле поддерживали тепло там, где это было абсолютно необходимо. Тем не менее В.М. Румянцев старался не пропускать консультаций, так как каждый раз узнавал от своего руководителя много нового. Удивляло студента только постоянное присутствие молчаливого человека, который как тень ходил за ними повсюду.

Вся жизнь отца проходила в работе, но случались дни, вызывавшие воспоминания о событиях прошлого, казавшегося теперь невообразимо далеким. В такие минуты особенно хотелось оказаться в кругу семьи рядом с родными, близкими людьми, и как никогда угнетала постоянная слежка и безысходность ситуации. В августе памятными днями были 6 и 29 - годовщина свадьбы моих родителей и день рождения мамы. Свои чувства отец выразил 6 августа 1942 г. в письме к маме.

«6/VIII. Наверное, сегодня, мой милый друг, и ты не раз вспомнила меня, а я как-то весь под впечатлением нашей очередной и, увы, такой опять невеселой годовщины. Всегда август месяц приносил нам с тобою памятные счастливые дни - 6 и 29. Когда же, наконец, мы действительно проведем их спокойно, счастливо и вместе? Не знаю, получила ли ты мои два письма, которые я передал тебе, но т.к. от тебя и от мамы нет ни строчки, то пишу опять заново, как ответ на твое письмо от 2/VI с.г.

Я бесконечно рад твоему бодрому и хорошему настроению, что ты хорошо работаешь и неплохо переживаешь это тяжелое время, что ты помнишь по-прежнему своего друга, оторванного от тебя. Но ты права, мой друг, что сейчас не о себе надо думать и что многие тысячи людей оторваны друг от друга, как и мы с тобою.

Я тоже много помню и хорошо вспоминаю нашу жизнь, и хочу надеяться, что наступит время, и нам, быть может, удастся ее снова наладить. Жить - значит надо верить, и я верю.

Меня только беспокоит опять твое и мамино упорное молчание. От Наташки тоже нет ничего, и я сегодня написал им письмо по адресу, который ты мне прислала (адрес в Йошкар-Оле. - Н.К.). Очень прошу писать мне регулярно, и я постараюсь по возможности быстрее отвечать тебе, хотя это не всегда от меня зависит.

Живу и работаю по-прежнему. Если Дмитрий (О ком идет речь, установить не удалось. - Н.К.) был у тебя, то ты, наверное, от него уже слышала обо всем. Работаю очень много - вся жизнь в работе, и больше ничего нет. Иногда скучаю: я теперь вполне постиг и понял, что это значит, и лечусь опять же только работой, за которой забываю все. Здоровье мое в общем ничего, хотя прежнего, конечно, далеко нет. Особенно плохо с нервной системой. Порою теряю сон, а порою ощущаю такую слабость, что валюсь с ног. От нечего делать, а отчасти и от необходимости начал лечить зубы, и вот теперь поставил себе целых 13 штук стальных. Даже странно, что так много потерял.

Мне ничего не нужно. У нас только полное отсутствие табака, папирос и сладкого, так что порою курю солому из твоей трубки. Трубку берегу как память, как вообще все, что было твое или от тебя. На скорую встречу не рассчитываю и, откровенно говоря, не знаю, не уверен, что она вообще будет, ибо по-разному сейчас может обернуться жизнь. Пока я здесь, здоров, бодр и не теряю хороших надежд, а что будет дальше, не знаю и трудно сказать.

Курительная трубка С.П. Королева, присланная ему женой в спецтюрьму НКВД в Омске, 1942 г.

Во всяком случае, всегда помню тебя, Наташку, маму и всех близких мне и дорогих людей.

Наташку мне трудно представить, такая она стала, видно, большая и взрослая. Бесконечное спасибо старичкам за заботу о ней и Лизухе тоже. Поцелуй моих старичков и Варюхана. Привет Рите и всем, кто с Вами.

Пиши о себе подробно, хотя бы один раз в месяц, если чаще трудно. Что на Конюшковской? Почему ты там не живешь?

Еще просьба - напишите же мне, наконец, о бабушке. Ведь прошло столько времени, и я у Вас ничего не спрашивал (Отец не знал, что Мария Матвеевна в марте 1940 г. умерла. - Н.К.).

Крепко тебя обнимаю, мой милый, родной, хороший шалунишка, моя милая девочка. Крепко жму твою руку. От Глеба (Кто это, установить не удалось. - Н.К.) привет. Сергей».

Омский завод выполнил задание и взятые обязательства - наладил серийный выпуск одного из лучших пикирующих бомбардировщиков второй мировой войны - самолета «Ту-2». К осени 1942 г. было выпущено уже 78 машин. То был подвиг всего коллектива, в том числе и моего отца. Но его мысли и душа стремились к другому - к ракетам и ракетопланам, к тому, чем он занимался до ареста и что давно стало смыслом его жизни. Однако в Омске эти проблемы никого не интересовали. Поэтому, когда отец услышал от одного из сотрудников, что заключенный В.П. Глушко находится в Казани и занимается созданием ракетных двигателей для самолета В.М. Петлякова «Пе-2», он обратился к руководству с просьбой о переводе в Казань. Одновременно и В.П. Глушко, узнав о том, что отец работает в спецтюрьме в Омске, ходатайствовал перед управлением НКВД о направлении его в Казанское КБ. Осенью 1942 г. разрешение было дано. Когда отец сообщил об этом своим товарищам, они не одобрили его инициативу, так как считали,

Письмо С.П. Королева жене в Москву.

Омск, 6 августа 1942 г.

Наташа Королева. Йошкар-Ола,

10 мая 1942 г.

Надпись на обороте

что с выходом в серию «Ту-2» их, возможно, освободят, а что будет в Казани, неизвестно. Но для отца любимая работа значила несравненно больше, чем предполагаемое освобождение. Он был уверен в своей правоте и 19 ноября 1942 г. прибыл в Казань. А туполевцев действительно освободили в сентябре 1943 г., на десять месяцев раньше, чем его.

Так закончилось пребывание моего отца в «Туполевской шараге». В 1989 г. я побывала в здании на московской улице Радио, где он жил и работал с сентября 1940 по июль 1941 г. Мне показали «аквариум», в котором некогда трудились заключенные, макетный зал, где стоял макет самолета «Ту-2» в натуральную величину, дубовый зал, служивший спальней А.Н. Туполеву и его ближайшим соратникам. Поднялись мы и в «обезьянник», где заключенные после трудового дня могли глотнуть свежего воздуха.

О своем пребывании в Бутырской тюрьме и в «Туполевской шараге» мне много рассказывал Л.Л. Кербер. Он, в частности, вспоминал, что оказался в тюремной камере Бутырки сто сорок четвертым, а она была рассчитана при постройке на двадцать три человека. Заключенные спали на «двух этажах»: на нарах и под ними на полу, или, как они говорили, в «метро».

Конечно, за прошедшие десятилетия многое изменилось. И в здании на улице Радио много перемен. Но все равно, проходя по помещениям бывшей спецтюрьмы, я испытывала глубокое волнение, связанное с ощущением непосредственного соприкосновения с драматическими страницами судеб умных, талантливых людей, самоотверженно работавших на благо своей страны, несмотря на страдания и душевные муки.

Л.Л. Кербер вспоминал и последнюю встречу с отцом в 1965 г. в его останкинском доме, у ворот которого стояла охрана, и полные грустной иронии слова хозяина дома, обращенные к нему и к С.М. Егеру: «Знаете, ребята, самое удивительное состоит в том, что как все-таки много общего между этой нынешней обстановкой и тогдашней. Иной раз проснешься ночью, лежишь и думаешь: вот, может, уже нашелся кто-нибудь, дал команду, и эти же вежливые охранники нагло войдут сюда и бросят: «А ну, падло, собирайся с вещами!»».

В июне 1995 г. мне удалось побывать в Омске. Прежде всего я отправилась на бывший авиационный завод № 166, нынешний «Полет», где во время

Мемориальная доска в честь А.Н. Туполева на здании Омского авиационного завода

Памятная доска

на корпусе Омского

авиационного завода,

где были собраны

первые 20 самолетов «Ту-2»

Мемориальная доска на здании Омского авиационного завода,

где в 1941-1942 гг. работал С.П. Королев

Л.Л. Кербер в домашнем музее С.П. Королева с Н.С. Королевой (слева) и К.М. Винцентини (справа).

Москва, 1988 г.

войны работали туполевцы. 10 ноября 1988 г., в день 100-летия со дня рождения Андрея Николаевича, на здании заводоуправления, в котором в 1941-1943 гг. находился его кабинет, была открыта мемориальная доска. Другая мемориальная доска установлена на корпусе, в котором проводилась сборка первых 20 самолетов «Ту-2». Еще одна мемориальная доска с профилем отца и надписью: «Здесь в 1941-1942 годах работал основоположник Советской космонавтики дважды Герой Социалистического Труда академик Сергей Павлович Королев», открыта 12 апреля 1991 г. на одном из корпусов завода.

В бывшем фюзеляжном цехе, заместителем начальника которого работал отец, теперь собирают стиральные машины. Цех расширен и модернизирован. Зато в штамповочном цехе впечатляющим «экспонатом» является древний пресс, безотказно работающий с военных лет.

После осмотра цехов состоялась продолжительная беседа с администрацией и ветеранами предприятия. Потом мы поехали к дому, где жили заключенные, - сейчас здесь детская поликлиника № 1, осмотрели здание Иртышского речного пароходства, где располагалось Туполевское КБ. Посетила я и музей космической славы имени К.Э. Циолковского в школе № 55, где собрано много экспонатов, рассказывающих об истории развития авиации и космонавтики, встретилась со школьниками и учителями. Есть в музее, отметившем 12 апреля 1998 г. свое двадцатилетие, и стенд, посвященный С.П. Королеву.

Я рада, что мне удалось побывать в Омске - городе, в котором отец жил и работал почти полтора трудных военных года. Здесь после вынужденного перерыва он смог вернуться к ракетной тематике. Отсюда ради любимой работы уехал в Казань, пренебрегая перспективой вероятного освобождения. Но, по словам омичей, в частности В.М. Румянцева и Л.А. Степаненко, уже будучи Главным конструктором и создавая филиал своего КБ в Красноярске, отец не пропускал возможности посетить по пути в Москву оставшийся в памяти на всю жизнь Омский завод.

Во время одного такого приезда произошла его встреча с начальником заготовительного цеха Н.С. Ефимовым, который в 1941-1942 гг. работал механиком этого цеха. Отец обнял его, и они с увлечением беседовали. Заводчане долго еще вспоминали потом эту теплую дружескую встречу.

Омский период несомненно сыграл важную роль в жизни моего отца, так как именно здесь, на должности заместителя начальника цеха, он впервые увидел и почувствовал задачи серийного производства.