С.П. Королев. Отец. Книга 2. 1938-1956 годы

Глава десятая ЗОЛОТО КОЛЫМЫ (1939)

Прокуратура СССР 5 июля 1939 г. обратилась в 1-й спецотдел НКВД с просьбой выслать для изучения дело СП. Королева А сам он тем временем приближался к Тихому океану. 9 июля 1939 г. этап прибыл во Владивосток. Заключенных направили в лагерь «Омский». Он находился за городом, в пересыльной зоне ГУЛАГа на Второй речке, и представлял собой ряд деревянных бараков, обнесенных колючей проволокой. Далее путь отца лежал через Магадан на Колыму. В лагере пробыли пять дней - ждали другие эшелоны, чтобы заполнить большой корабль, ибо сухопутного сообщения между Владивостоком и Магаданом не существовало. По морю курсировали корабли Дальстроя - организации, созданной в 1931 г., которая с 1938 г. подчинялась НКВД. Корабли регулярно доставляли в бухту Нагаево заключенных и вольнонаемных, приехавших работать по контракту. В течение 1939 г. на Колыму завезли 70 492 человека, из них вольнонаемных «за счет вербовки» было всего 3654, остальные - заключенные. Среди последних ранее, в начале 1937 г., преобладали уголовники. Но уже к концу того же года и тем более в 1938-1939 гг. основной контингент Управления северо-восточных исправительно-трудовых лагерей состоял из «политических», то есть осужденных по 58-й статье за «контрреволюционную деятельность». Вот на одном из таких пароходов с названием «Дальстрой», совершавшем в 1939 г. свой четвертый рейс, 14 июля 1939 г. был отправлен в бухту Нагаево мой отец. Заключенные с вещами прошли подконвойной колонной от Второй речки до мыса Чуркин в заливе Золотой Рог - причала Дальстроя, где было пришвартовано судно. Этот пароход грузоподъемностью 8 тыс. тонн, называвшийся ранее «Алмело», был куплен Советским

Союзом весной 1935 г. в Амстердаме у Нидерландской королевской компании. По прибытии в октябре того же года в Нагаево он получил название «Ягода» - в честь наркома внутренних дел СССР в 1934-1936 гг. Г.Г. Ягоды, -а 11 мая 1937 г., после ареста последнего, переименован в «Дальстрой». Одновременно с ним у той же компании был приобретен пароход «Масуда» грузоподъемностью 7 тыс. тонн, который стал называться «Джурма», что в переводе с эвенского означает «солнечный путь». На этом судне примерно в то же время по тому же маршруту этапировали на Колыму бывшего комдива, впоследствии генерала армии, Героя Советского Союза А.В. Горбатова, который описал этот период в автобиографической книге «Годы и войны». По его воспоминаниям, в течение всего рейса заключенные находились в трюме, в отдельных отсеках. Время от времени их партиями выводили на палубу подышать свежим воздухом. В Японском море вплоть до пролива Лаперуза погода стояла хорошая, и море было спокойным. В Охотском море начался шторм, сопровождавшийся сильной качкой. Этот участок пути оказался для узников особенно

Пароход «Ягода» в бухте Нагаево. Зима 1937 г.

тяжелым, так как в трюме было очень душно, а на палубу их не выпускали, опасаясь, чтобы кого-нибудь не смыло волной. А.В. Горбатов пишет: «Все эти изнурительные семь суток плавания мы питалась сухим пайком, который доходил до нас в сильно урезанном виде, да получали немного кипятку. Многие не выдержали такого режима и заболели».

21 июля 1939 г. пароход «Дальстрой» пришел в бухту Нагаево - морские ворота Колымского края. Свое название она получила в память о выдающемся русском гидрографе XVIII в. адмирале А.И. Нагаеве. На берегу бухты расположился поселок Магадан, удаленный от Москвы на 7110 километров и состоявший в то время в основном из сборных двухэтажных домов, бараков и палаток. Лишь за неделю до прибытия отца, 14 июля 1939 г., Указом Президиума Верховного Совета РСФСР он получил статус города.

Заключенных первым делом зарегистрировали в «Книге прибытия этапов» № 41, заведенной еще в июне 1932 г. и ныне хранимой в Магаданском областном архиве УВД. Под номером 236 438 там значится Королев Сергей Павлович. Следующим записан его знакомый по Новочеркасской тюрьме Василий Алексеевич Кудрявцев, бывший агрохимик, директор опытной льняной станции в г. Белый Западной (ныне - в Тверской) области, член ВКП(б), также осужденный на десять лет по 58-й статье.

После регистрации заключенных направили в так называемые транзитки - бараки, обнесенные колючей проволокой, с караульными вышками по углам. Ни в чем не повинные, окруженные конвоем, люди понуро шли по улицам Магадана под молчаливыми взглядами его немногочисленных жителей. В «транзитке» отец провел восемь дней. 29 июля он прошел медицинское освидетельствование, подтвердившее его пригодность к физическому труду, и был отправлен в пункт назначения - золотодобывающий прииск Мальдяк, находившийся почти в семистах километрах к северу от Магадана. Путь проходил

Путь С.П. Королева по Колымской трассе из Магадана в Мальдяк в июле-августе 1939 г.

Золотодобывающий прииск Мальдяк, 1980-е годы

Вышка лагеря заключенных.

Колыма, 1930-е годы

по знаменитой Колымской трассе. Заключенных пять суток везли на трехтонках ЗИС-5, грузовых машинах с брезентовым верхом, по 30 человек в каждой, вначале по выбитому шоссе, затем по грунтовой дороге по маршруту: Магадан-Палатка-Атка-Мякит-Оротукан-Дебин-Ягодное-Сусуман, затем поворот направо на Мальдяк. Считается, что название этого места и одноименной речки, петляющей между тремя сопками, - левого притока Берелеха в его среднем течении - имеет эвенское происхождение. В переводе «мальдяк» означает место, куда приходят за дровами, и действительно, сопки там покрыты лесом. Не исключается и якутское происхождение этого слова, означающего «восход и заход одновременно двух солнц» - солнце заходит за одну сопку и почти сразу же всходит из-за другой.

Освоение Мальдяка началось в 1937 г. и связано с открытием крупного месторождения золота. В 1939 г. это был типичный для того времени колымский горняцкий поселок, состоявший из деревянных домиков, в которых жили вольнонаемные, и лагеря с заключенными. По воспоминаниям бывшего узника Мальдяка генерала А.В. Горбатова, прибывшего туда почти одновременно с отцом, «в лагере, огороженном колючей проволокой, было десять больших, санитарного образца двойных палаток, каждая на пятьдесят-шестьдесят заключенных. Кроме того, были деревянные хозяйственные постройки: столовая, кладовые, сторожка, а за проволокой - деревянные казармы для охраны и там же шахты и две бутары - сооружения для промывки грунта. Нас пересчитали, завели за проволоку. Первый раз за пять суток дали горячую пищу. В нашем лагере было около четырехсот осужденных по 58-й статье и до пятидесяти «уркаганов», закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже по восьми ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами».

Вот в такую обстановку попал 3 августа 1939 г. отец, приговор по делу которого был отменен еще до его прибытия на Колыму. Он этого не знал, но в семье уже знали, и бабушка продолжала борьбу за возвращение сына в Москву. 5 августа она послала телеграмму с оплаченным ответом Главному военному прокурору с просьбой принять ее.

Ответа, конечно, нет, и 11 августа бабушка пишет Главному военному прокурору заявление, в котором просит приостановить этапирование сына, не зная о том, что он уже находится на Колыме.

«ГЛАВНОМУ ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ СССР

гр. БАЛАНИНОЙ М.Н. (Королевой по первому браку),

прож. Москва 18, Октябрьская 38, кв. 236.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Определением Пленума Верховного Суда Союза ССР от 13.VI. 1939 г. ОТМЕНЕН ПРИГОВОР в отношении моего сына КОРОЛЕВА Сергея Павловича, осужденного Военной Коллегией Верховного Суда Союза в августе-сентябре 1938 года в гор. Москве. Дело передается на новое рассмотрение со стадии следствия.

Мой сын КОРОЛЕВ С.П. примерно с октября 1938 года до июня 1939 г. находился в Новочеркасской тюрьме, после чего отправлен этапом, а последние известия о нем от середины июня имею из-под Новосибирска.

Я прошу Вас приостановить телеграфным распоряжением его этапирование и ускорить его вызов с пути следования в Москву по месту производства следствия.

Я убедительно прошу Вас об этом, т.к. с момента отмены приговора прошло уже 2 месяца, а под стражей, арестованный через несколько дней после выхода из больницы, где он находился из-за ранения с сотрясением мозга, он находится уже свыше года и чувствует себя физически плохо.

Телеграмма М.Н. Баланиной Главному военному прокурору.

Москва, 5 августа 1939 г.

Кроме того, как видно, он направлен в дальние лагеря, откуда возвращение возможно лишь в известные периоды и без Вашего срочного распоряжения может задержаться на многие месяцы.

По сему вопросу я обращалась к Вам телеграфно 5 сего августа с просьбой принять меня для личного изложения дела, но до сих пор не получила никакого ответа.

11.VIII.39 г. М.Баланина.

Москва».

Семья уже в июле 1939 года знала, что отец этапирован из Новочеркасской тюрьмы, а следственные органы, как оказалось, не знали этого даже в сентябре. 3 сентября 1939 года они издали следующее постановление:

« «УТВЕРЖДАЮ»

НАЧ СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

КОМИССАР ГОСБЕЗОПАСНОСТИ 3 РАНГА

/КОБУЛОВ/

3 сентября 1939 года.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Гор. Москва, 29 августа, 1939 года.

Я, следователь Следчасти НКВД, лейтенант Гос. безопасности Быков, рассмотрев следственное дело № 19908 /арх № 954694/ по обвинению КОРОЛЕВА Сергея Павловича, 1906 г. рожд., урож. г. Житомира, русский, гр-н СССР, беспартийный, до ареста - инженер Научно-Исследовательского Института № 3, быв. НКОП,

НАШЕЛ:

КОРОЛЕВ С.П. арестован 27-го июня 1938 года, как участник антисоветской организации, проводившей вредительскую работу.

В процессе следствия КОРОЛЕВ признал себя виновным, что являлся участником троцкистской вредительской организации, существовавшей в НИИ № 3, по заданию которой проводил вредительство по срыву отработки и сдачи новых образцов вооружения для РККА.

На заседании Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР 27ДХ-38 г. КОРОЛЕВ от данных им показаний на предварительном следствии - отказался.

Решением Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР 27-го сентября 1938 года КОРОЛЕВ был приговорен к 10 годам тюремного заключения с поражением в политических правах сроком на 5 лет и конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Находясь в тюремном заключении, КОРОЛЕВ подал заявление на имя председателя Верховного Суда Союза ССР о пересмотре его дела. Подобное же заявление на имя председателя Верховного Суда Союза ССР поступило от матери КОРОЛЕВА- БАЛАНИНОЙ М.Н.

На основании этого 13-го июня 1939 года Пленум Верховного Суда Союза ССР, пересмотрев дело КОРОЛЕВА, нашел, что по делу не исследован ряд обстоятельств и вынес решение отменить приговор Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 27ДХ-38 года, а след. дело по обвинению КОРОЛЕВА передать в Следственную часть НКВД СССР на новое рассмотрение со стадии предварительного расследования.

На основании изложенного –

ПОСТАНОВИЛ:

Следственное дело № 19908 /арх.№ 95469/ по обвинению КОРОЛЕВА С.П. принять к своему производству для ведения дополнительного расследования. Арестованного КОРОЛЕВА Сергея Павловича из Новочеркасской тюрьмы затребовать в гор. Москву.

СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

Лейтенант гос. безопасности /БЫКОВ/

СТ. СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

Мл. Лейтенант гос. безопасности /ПАВЛОВ/

«СОГЛАСЕН»: ПОМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

Капитан гос. безопасности /АРЕНКИН/

А заключенный Королев тем временем уже добывает «золотишко» на Мальдяке. За два дня до прибытия его туда, 1 августа 1939 года, был издан приказ № 765 по Дальстрою «О выполнении августовского плана», которым предписывалось: «Принять решительные меры к максимальному повышению производительности труда и лучшему, бесперебойному использованию механизмов. Использовать все меры поощрения лучших лагерников, работающих по-стахановски и по-ударному... Одновременно злостных отказчиков строго наказывать, сажая в карцер на штрафной паек и предавая суду». Прииск Мальдяк в то время был на хорошем счету. За сутки там добывали до нескольких килограммов золота. Как отмечено в «Хронике золотодобывающей промышленности Магаданской области» от 21 сентября 1939 года: «За успешное выполнение программы металлодобычи 1938 г. прииску «Мальдяк» выделены автомашина М-1 и 10 тыс. руб. для премирования работников, отличившихся в борьбе за план».

Да, план выполнялся. Но какой ценой? Заключенных поднимали в шесть часов утра и после скудного завтрака, колонной, шеренгами по пять человек, под конвоем вооруженной охраны - один конвоир впереди, два сзади - отправляли на работу. Каждая бригада занимала свое рабочее место. Несколько заключенных разводили костер, у которого можно было погреться во время коротких перерывов. Работали без выходных по двенадцать часов в сутки. С 13 до 14 часов объявлялся перерыв на обед. Посудой служили металлические миски и кружки, алюминиевые или приспособленные из консервных банок. Пища была скудной - болтушка на муке, вареная селедка, каша, чай. Хлеба не хватало. Его давали сразу на весь день - по килограмму на человека, если бригада выполняла план, и по 600 граммов, если не выполняла. На ужин приходилось около 200 граммов каши без масла и чай с двумя кусками сахара.

Работа состояла в добыче на глубине 30-40 метров золотоносной породы и велась вручную. Это требовало значительных усилий. Отколотую кирками породу лопатами насыпали в тачки, доставляли к подъемнику, поднимали по стволу наверх и тачками по проложенным доскам подвозили к бутарам. На столь тяжелую работу посылали, как правило, «врагов народа». Среди них был и отец. Уголовники же обычно выполняли функции бригадиров, поваров, учетчиков, дневальных и старших по палаткам. Естественно, что при полуголодном питании ежедневный изнурительный труд быстро приводил к физическому истощению и гибели людей. Но на любые жалобы заключенных от лагерного начальства следовал ответ: «Вы отбываете наказание и обязаны работать. За вашу жизнь мы не отвечаем. Нам нужен план, а вас не станет, привезут в навигацию других».

Советский писатель А.И. Алдан-Семенов, также отбывавший наказание на прииске Мальдяк, вспоминал, что осенью 1939 г. ему довелось работать в забое с зэком по фамилии Королев. Надо было в узкой норе киркой отбивать куски золотоносной руды. В норе помещался только один человек, поэтому напарник в это время отдыхал. Потом, после короткого перекура, добытую руду везли наверх - «нагора» - на тачке. В один из перекуров, - рассказывал Андрей Игнатьевич, - Сергей высказался приблизительно так: «Я могу понять, что нас, инженеров, могут обвинить в каких-то грехах, так как наша исследовательская работа состоит из проб и ошибок. А Вас-то, писателей, в каком грехе можно обвинить? Ну, вот Вы за что сидите?» - «За ЧТО», - шутливо ответил я и тут же расшифровал, - мол я - «член троцкистской организации». Королев горько рассмеялся - «Выходит, и я сижу тут за «ЧТО»! Вот, за что мы должны погибнуть».

Заключенные, люди разных возрастов, различного здоровья и физической силы, жили бригадами в черных палатках размерами 7X21 м из брезента, натянутого на деревянные каркасы, спали на деревянных двухъярусных нарах с матрасами, набитыми сухой травой. Под голову клали бушлаты - длинные, до колен, телогрейки, обычно прожженные у костров. Постельного белья не было - давали лишь «вафельные» полотенца. Укрывались солдатскими одеялами. Каждая палатка отапливалась стоявшей посредине печкой, сделанной из железной бочки. Угля в те годы на Мальдяке не было. Топливом служили так называемые хлысты - сухие стволы и ветки деревьев, которые заключенные приносили с сопок. Эти «дрова» они не рубили, а постепенно вдвигали в печку. Но печка не спасала от холода, так как морозы с сильным ветром, начинавшиеся уже в октябре, достигали зимой сорока, пятидесяти, а иногда и шестидесяти градусов. Поэтому на зиму стены палаток заваливали снегом, чтобы таким образом создать хоть какую-то тепловую защиту. Из одежды заключенным выдавали ватные штаны и рукавицы, бушлаты, шапки-ушанки и валенки, подшитые резиной, но в них в мороз очень мерзли ноги. Поэтому заключенные делали себе из старых ватников «чуни», подошва которых вырезалась из валенок. Они были более теплыми, но быстро изнашивались. Иногда на них сверху надевали веревочные лапти. Бани в лагере не было. В палатках висели рукомойники. Нательное белье не стиралось. Заключенных заедали вши. «Политические» жили вместе с уголовниками, которые всячески над ними издевались: отнимали «пайку», а у вновь прибывших личную одежду и часто били.

Такова была жизнь в лагере. Нечего и говорить, что моральное состояние политзаключенных было подавленным. Безвинно осужденных, оторванных от любимой работы и семьи, этих людей - участников революции, военачальников, специалистов народного хозяйства - обрекли на жалкое существование бесправных рабов, вынужденных подчиняться приказам грубых полуграмотных охранников и матерых преступников, почти без надежды на избавление. Но ... человеку свойственно надеяться даже в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Надеялся и отец. Я была потрясена рассказом метрдотеля ресторана Центрального Дома литераторов во время поминок по бабушке Марии Николаевне в 1980 г. Оказалось, что отец этой женщины был когда-то соседом моего отца по нарам. Увидев в январе 1966 года фотографию над некрологом в газете «Правда», он сказал: «Да ведь это тот самый Серега Королев, который на Колыме поражал всех тем, что делал по утрам зарядку, а на наши скептические прогнозы отвечал, что еще надеется пригодиться своей стране». Мысли о том, как вырваться на волю, не давали отцу покоя. Самым опасным было затеряться в огромной людской массе, заброшенной за тысячи километров от столицы. Единственный шанс - еще и еще напоминать о себе. И 15 октября 1939 г. отец вновь пишет заявление Верховному прокурору СССР с просьбой снять с него несправедливые обвинения и дать возможность продолжить работу над ракетными самолетами для укрепления обороноспособности страны.

«Гор. Москва. Верховному прокурору Союза ССР.

От: КОРОЛЕВА Сергея Павловича. 1906 г. рожд., приговоренного в г. Москве 27 сент. 1938 г. Военной Коллег. Верхсуда СССР к 10 годам тюремного заключения, с поражен, прав на 5 лет и конфискац. личного имущества, по ст. 58-й п.п. 7-11 и 17-8.

Адрес: ДВК, Нагаево. Берелех. Лагпункт прииска Мальдяк.

ЗАЯВЛЕНИЕ

27 июня 1938 г. я был арестован в г. Москве 7-м отделом НКВД СССР. Мне были предъявлены обвинения по статье 58-й п.п. 7 и 11 УК в следующем:

I. В том, что якобы я состоял членом антисоветской контрреволюционной организации, работая в Научно-исследовательском институте № 3 б. НКОП* в должности ст. инженера.

В том, что якобы я проводил вредительство в области ракетной авиации, заключавшееся согласно обвинительного заключения в следующем:

1. Якобы мною производилась разработка экспериментальных ракет без должных расчетов, чертежей, исследований по теории ракетной техники.

2. Якобы мною неудачно была разработана опытная ракета № 217 с целью задержать остальные, более важные работы.

3. Якобы мною не была разработана система питания опытной ракеты № 212, что сорвало ее испытания.

4. Якобы мною разрабатывались ракетные двигатели, которые работали только 1-2 секунды /!?/

5. Якобы мною, совместно с инж. Глушко (арестован 23 марта 1938 г.), в 1935 году был разрушен ракетный самолет.

Любопытна эта скромная буква «б» перед аббревиатурой. Она говорит о том, что до С.П. Королева дошли сведения (видимо, от недавно арестованных товарищей по несчастью), что НИИ-3 уже находится не в составе Наркомоборонпрома, а в выделившемся из этого ведомства в январе 1939 г. Наркомате боеприпасов. Вряд ли эта новость обрадовала Сергея Павловича. Она означала, что работы института по реактивным снарядам стали безоговорочно приоритетными, а тематика по ракетным летательным аппаратам, если и сохранилась, то будет, безусловно, отодвинута на задний план. - Прим. ред.

Первая страница написанного в лагере прииска Мальдяк заявления С.П. Королева

Верховному прокурору СССР. 15 октября 1939 г.

По существу этих обвинений могу сказать следующее:

1. Я неоднократно заявлял на следствии, писал наркому внутренних дел СССР и Верховному прокурору, а также категорически заявил на суде и заявляю еще раз сейчас, что я никогда, нигде и ни в какой антисоветской контрреволюционной организации не состоял и ничего об этом не знал и не слыхал. Мне 32 года. Отца моего, учителя в гор. Житомире, я лишился 3-х лет от роду. Мать моя и сейчас учительница в Дзержинском районе г. Москвы. Я вырос при Советской власти и ею воспитан. Все, что я имел в жизни, мне дала партия Ленина-Сталина и Советская власть. Всегда, всюду и во всем я был предан генеральной линии партии, Советской власти и моей Советской Родине.

П. Я работал над исключительно важной для обороны СССР проблемой создания ракетной авиации. Это совершенно новая область техники, нигде еще не изученная. Нигде еще не был успешно осуществлен настоящий ракетный самолет, идея которого была дана К.Э. Циолковским в 1903 г. Но лишь при Советской власти эти работы получили практическое осуществление. За рубежом эти работы усиленно ведутся в секретном порядке вот уже 15-20 лет. Работать над ракетами практически я начал лишь с 1935 г. в НИИ № 3. Однако, несмотря на столь малый период работы, ее большую техническую важность и трудность, а также полную новизну дела и отсутствие какой-либо помощи и даже консультации, мною, совместно с моими товарищами по работе, были достигнуты положительные результаты. Был последовательно разработан и осуществлен целый ряд опытных ракет (№№ 48; 06; 216; 217; 212; 201/301). Были произведены, впервые в технике, сотни испытаний этих объектов в лаборатории, на стендах и в полете. Параллельно с этой экспериментальной работой произведена большая научная работа по теории ракетной техники. Как завершение первого начального этапа нашей работы над ракетным полетом с 1935/36 г. были начаты работы над первым ракетным самолетом, который был закончен осенью 1937 года. В 1938 г. мною были успешно произведены его испытания в условиях стенда и он готовился к полетам летом 1938 г., но в июне месяце я был арестован.

Поэтому, на основании всего изложенного выше, по существу предъявленных мне обвинений во вредительстве заявляю следующее:

1. Все без исключения разработки ракет и их агрегатов всегда производились на основании чертежей, расчетов, опытных исследований, предварительных продувок в аэродинамических трубах и т.д. По всем объектам моей работы (номера указаны выше), а также по ракетному самолету № 218/318 все чертежи, расчеты, технические акты, заключения экспертизы из Технического ин-та РККА, Военно-воздушной академии РККА им. Жуковского, НИИ № 10 НКОП и др., а равно все отчеты об испытаниях этих объектов находятся в секретной части и архиве чертежей НИИ № 3 б. НКОП, в делах и папках соответственно за номерами этих объектов.

В трудах НИИ № 3 «Ракетная техника» с № 1 по № 5 помещен целый ряд теоретических работ по ракетному полету (инж. Дрязгов, Щетинков, Глушко и др.).

Мною лично произведены многие технические разработки, расчеты, чертежи, испытания, в 1934 г. написана и издана книга по ракетному полету в стратосфере (Военгиз), ряд статей («Техника Возд. флота» № 7 за 1935 г. и др.), а также прочитаны доклады на научных конференциях в Академии наук (Ленинград, 1934 г.) и на ракетной конференции (Москва, 1935 г.). Поэтому предъявленное мне обвинение является ложным.

2. Ракета 217 являлась плановой работой Института, была нами выполнена удачно со значительным перевыполнением данных (см. сравнение результатов в отчете по объекту 217 за 1936 г.) и полностью принята заказчиком НИИ № 10 (б. Ц.Л.П.С., г. Ленинград). Приемочные акты в деле объекта 217. Никаких задержек по другим объектам не было, да и быть не могло, т.к. сам объем работ по № 217 был очень небольшой. Поэтому это обвинение является ложным.

3. Ракета № 212 была разработана инж. Дудаковым (Неточность. В действительности - Е.С. Щетинковым. - Прим. ред.) в 1936/37 г.г. и в 1938 г. прошла испытания на стенде и полигоне. Система ее питания была сделана (без чего нельзя было бы сделать какие-либо испытания) и притом в нескольких вариантах. На объекте 212 в 1937 - 38 г.г. непрерывно велась научно-исследовательская работа, прерванная лишь моим арестом. Все отчеты см. дело № 212. Поэтому это обвинение является ложным.

4. Работы над ракетными двигателями мною никогда не производились, а велись в другом отделе Ин-та и другими лицами. Кроме того, вообще непонятно, что означает «работа в течение 1-2 секунд» (!?). Несмотря на значительное несовершенство ракетных двигателей Ин-та, с ними были произведены все вышеуказанные многочисленные испытания объектов. Поэтому это обвинение является ложным и малопонятным.

5. Ракетный самолет в 1935 г. еще не существовал вообще. Как уже указано мною выше, он успешно проходил испытания в 1938 году. В день моего ареста, 27 июня 1938 г., он целый и невредимый стоял в НИИ № 3. На нем никогда и ничто не было разрушено. Чертежи, расчеты, отчеты об испытаниях и заключения экспертизы (ВВА им. Жуковского) см. в деле 218/318. Поэтому это обвинение является ложным.

III. В обвинительном заключении упомянут пункт 8-й через 17-й статьи 58-й. Это мне совершенно непонятно, т.к. нигде в материалах следствия по этому вопросу нет ничего и мне ничего предъявлено не было.

По существу же этого вопроса я заявляю Вам, что мне никогда и ничего об этом не было известно.

Я осужден, будучи совершенно невиновным ни в чем перед моей Советской Родиной и Советской властью, при которой я вырос и которая воспитала меня.

Предъявленные мне обвинения являются целиком и полностью ложными и вымышленными. Никогда я не состоял ни в какой антисоветской организации и никогда, нигде и никаким вредительством не занимался и ничего об этом не знал и не слыхал. Я всегда был верен партии и Советской власти.

Я осужден на основании подлой клеветы со стороны ранее арестованных б. директора НИИ № 3 Клейменова, зам. дир. Лангемака и инж. Глушко, которые, как мне говорили на следствии и как упомянуто в обвинительном заключении, дали на меня показания. Несмотря на все мои просьбы и требования, эти «показания» мне не были показаны, а в очных ставках мне было отказано.

Следствие, проводившееся следователями Быковым и Шестаковым, производилось очень пристрастно и подписанные мною материалы были вынуждены у меня силой и являются целиком и полностью ложными, вымышленными моими следователями. Об этом я тогда же писал начальнику VII отд. НКВД, на Ваше имя и наркому внутренних дел, а также заявил суду.

Уже после моего ареста, 20-го июля 1938 г., из НИИ № 3 был представлен в НКВД акт, несколько страниц которого, касающиеся меня, были мне показаны. Этот акт пытается опорочить мою работу. Однако заявляю Вам, что он является ложным и неправильным. Лица, его подписавшие, никогда не видали в действии объектов моей работы (Костиков, Душкин, Каля-нова и Дедов). Приводимые в акте «факты» вымышлены, например: при испытании макетов объекта 201/301 пуском с самолета никакой аварии не было (см. отчеты и акты комиссии, производившей испытания). Необходимые меры предосторожности были приняты по моему указанию, о чем имеются записи в деле 201/301, сделанные задолго до испытаний. В акте же делается совершенно ложный намек на якобы «возможность аварии». Еще раз заявляю, что все это ложь и вымысел, как и другие относящиеся к моей работе данные этого акта.

Таковы отдельные факты и обстановка следствия, производившегося по моему делу. Все мои попытки добиться фактических данных по предъявленным обвинениям, как я уже указывал ранее, были безуспешны. Ни органы следствия, ни суд не пожелали разобраться в моем деле, проверить факты, документы и т.д.

В результате я осужден, будучи совершенно невиновным ни в чем, а все мои заявления остаются без ответа.

Вот уже 15 месяцев, как я оторван от моей любимой работы, которая заполняла всю мою жизнь и была ее содержанием и целью. Я мечтал создать для СССР, впервые в технике, сверхскоростные высотные ракетные самолеты, являющиеся сейчас мощнейшим оружием и средством обороны.

Прошу Вас пересмотреть мое дело и снять с меня тяжелые обвинения, в которых я совершенно не виноват.

Прошу Вас дать мне возможность снова продолжать мои работы над ракетными самолетами для укрепления обороноспособности СССР.

15 октября 1939 г. С. Королев

СПРАВКА. Заявления мною подавались:

1. Верховному прокурору СССР - в августе и октябре 1938 г. и апреле 1939 г.

2. Председателю Верхсуда СССР - в октябре 1938 г. и апреле 1939 г.

3. НКВД СССР - в августе 1938 г.

4. ЦК партии - в феврале 1939 г. (из Новочеркасской тюрьмы)».

К.М. Винцентини с дочерью.

Москва, 1939 г.

Копию этого заявления отец вложил в письмо бабушке, однако твердой уверенности в том, что оно будет отправлено и дойдет до адресата, у него не было. Поэтому на всякий случай он оставил себе черновик и, как оказалось, не напрасно. Потому что из лагеря заявления и письма заключенных отправлялись в УСВИТЛ, где проходили цензуру, а затем в большинстве случаев до адресатов не доходили. Предусмотрительно оставленный черновик отцу удалось переслать домой в Москву через освобожденного уголовника в январе 1940 г. и только тогда он попал в Верховную прокуратуру.

В то время как так называемые враги народа не видели конца своим мытарствам, уголовников, как правило, выпускали на свободу по окончании срока заключения, а иногда и досрочно. Отец старался переслать с ними весточки домой. Эти отбывшие наказание преступники и даже убийцы приходили к маме на Конюшковскую. Однажды рано утром в дверь постучал красивый молодой парень и передал от отца короткое, полное грусти письмо. Звали парня Василий. Он отбывал срок за уголовное преступление и жил в одной палатке с отцом. Между ними возникла взаимная симпатия, и отец делился с ним своими мыслями о работе и семье. Василий рассказал, что условия жизни в лагере очень тяжелые, работа изнурительная, питание плохое, письма от родных не приходят. Сергей болеет цингой, но стимулом к жизни для него являются образы дочери и жены - «Наташки и Ляльки». Маме этот парень понравился. Она накормила его и дала на первое время какие-то оставшиеся вещи отца. Когда отец вернулся, он рассказал об этом человеке - единственном, с кем он мог там о чем-то говорить, хотя тот и был уголовником. И еще отец сказал маме, что если у них когда-нибудь будет сын, он назовет его Василием. После этого парня к нам приходили еще несколько человек, тоже уголовников, отбывших свой срок, которых отец просил зайти и просто передать от него привет. Они рассказывали о жизни на Колыме, а мама подкармливала их тем, что было в доме, - ведь благодаря им она знала, что ее муж жив.

Между тем с наступлением холодов работать и жить в лагере стало еще тяжелее. Постоянное недоедание и полное отсутствие каких-либо витаминов делали свое дело. Люди болели и умирали. Состав бригад постоянно обновлялся. Практически всеобщей болезнью, не обошедшей и моего отца, была цинга, вызванная авитаминозом. У него опухли и кровоточили десны, расшатались и стали выпадать зубы, распух язык, начали опухать ноги. Сильная боль не давала открыть рот. Отец очень мучился, ему стало трудно есть и ходить.

Именно в это время в лагере появился Михаил Александрович Усачев -бывший директор Московского авиазавода, где был построен самолет, на котором в декабре 1938 года разбился Валерий Чкалов. После катастрофы Усачева репрессировали, и он оказался на Колыме. Это был мужчина высокого роста, очень сильный физически (в молодости был тренером по боксу) и довольно властный. Благодаря этим качествам он стал среди заключенных своего рода «главным». Но при этом Усачев столкнулся со старостой-уголовником, который был, по существу, хозяином лагеря, поставившим перед собой задачу как можно больше эксплуатировать «врагов народа», освобождать за их счет «своих» от тяжелой физической работы, отнимать пайки, чтобы лучше питаться самому и сотоварищам. Во взаимоотношения между заключенными лагерное начальство вмешивалось мало, и уголовники издевались над людьми безнаказанно. Когда Усачев, прибыв в лагерь, увидел эти безобразия, он возмутился и с согласия лагерного начальства стал наводить порядок. Первым делом он объявил старосте из уголовников, что теперь здесь хозяин он. Для подавления явно выраженного недовольства ему, правда, пришлось применить свои боксерские навыки, так как в разговоре с уголовниками это был лучший язык. После первых «уроков» низложенный староста стал послушным и повел Усачева показывать свое «хозяйство». В одной из палаток староста сказал, что «здесь валяется Король - доходяга из ваших», что он заболел и, наверное, уже не встанет. Действительно, под кучей грязного тряпья лежал человек. Усачев подошел, сбросил тряпки и увидел Королева, которого хорошо знал. Рассказывая через много лет эту историю заместителям отца - Б.Е. Чертоку и П.В. Цыбину, Усачев вспоминал, что в тот момент у него словно что-то оборвалось внутри: перед ним в немыслимых лохмотьях лежал страшно худой, бледный, безжизненный человек. Почему, как он попал в такое положение? Усачев провел едва ли не целое следствие. Выяснилось, что именно староста довел его до такого состояния. Отец вначале показывал свой характер, не хотел мириться с тем, что творили уголовники, не подчинялся старосте, ну а тот применил свои приемы: оставлял его практически без пайки, а когда он уже совершенно обессилел, стал гонять на непосильные для голодного человека работы. В конце концов отец свалился. Усачев обнаружил его вовремя - отвел в медсанчасть и попросил на некоторое время оставить там. Кроме того, он заставил старосту сколотить компанию, которая стала отдавать больному, фактически уже умиравшему моему отцу часть своих паек, организовав ему таким образом «усиленное» питание. Лагерный врач Татьяна Дмитриевна Репьева приносила из дома сырую картошку, из которой отец и другие больные цингой выжимали сок и натирали им свои десны. Еще одним средством от цинги являлся отвар из мелко нарубленных веток стланика: их заваривали в большом чане кипятком и давали пить больным. Других способов лечения в лагере не было. Но благодаря этим мерам отец встал на ноги и на всю жизнь сохранил чувство глубокой благодарности к своим спасителям. В начале 60-х годов, уже будучи Главным конструктором, он разыскал Усачева и принял его на работу заместителем главного инженера опытного завода.

Помимо того что заключенные сами умирали от голода, холода и болезней, их могли лишить жизни действовавшие в УСВИТЛ так называемые расстрельные тройки. Говоря о них, журналист Т.П. Смолина писала: « «Тройка» трудилась в поте лица: в день разбирала до трехсот и более дел. Так, за 2 февраля 1938 г. было «рассмотрено» 309 дел, по 307-ми из них - высшая мера наказания. Прокурор Метелев приехал в 2 часа ночи на прииск Мальдяк и к 6 утра «рассмотрел» более 200 дел, 135 человек приговорил к расстрелу. Никому из арестованных не задал ни единого вопроса».

По счастью, эта участь отца миновала. Но, немного подлечившись в медсанчасти, он вынужден был вернуться к изнурительному труду. Скорее всего, он не выдержал бы эту первую зиму 1939-1940 гг.: цинга прогрессировала, нарастало общее физическое истощение. В довершение всего случился такой эпизод. В одной бригаде с отцом был старик, для которого тяжелая работа оказалась непосильной. Однажды он не смог везти тачку, и бригадир из уголовников, наблюдавший за работой, ударил его палкой по голове. Старик упал. Отец взорвался и, бросив свою тачку, дал бригадиру затрещину. Все замерли в ожидании дальнейшего. Но, к величайшему удивлению отца, подумавшего было, что ему пришел конец, бригадир не сказал ни слова. Возможно, сыграл роль признанный всем лагерем авторитет Усачева, который, как было известно, опекал отца. Эпизод окончился тем, что старику помогли встать и довезти его тачку.

В один из дней ноября 1939 г. рано утром в палатку вошел охранник, назвал фамилию отца и, ничего не объясняя, приказал собираться. Отец рассказывал потом маме и бабушке, как это происходило, а они, в свою очередь, рассказали мне. В первый момент он подумал, что, очевидно, бригадир все-таки пожаловался начальству и его призывают к ответу. Не зная, что его ждет, он стал со всеми прощаться. Когда подошел к лежавшему на нарах заболевшему бригадиру, тот велел отцу снять с себя старье и надеть его новый бушлат. Отец, было, отказался, но уголовник сказал: «Возьми мой бушлат, а свой положи мне на ноги. Не надо лишних слов. Ты, инженер, хороший парень. Я тебя уважаю. Счастливо тебе». И пожал ему руку. После этого все решили, что коль бригадир так ведет себя, ничего плохого случиться не должно. Отец тоже воспрянул духом. Охранник привел его к начальнику лагеря, который объявил ему о вызове в Москву. Отец вспоминал, что был потрясен этим известием. Его не забыли, его вызывают! Значит, появилась реальная возможность освобождения и возвращения к любимой работе и семье.

Заместитель отца в ОКБ-1 М.В. Мельников вспоминал, как в 1960-е годы вместе с академиком Б.Е. Патоном находился в кабинете Сергея Павловича и слышал его рассказ о возвращении из лагеря в Магадан.

Отцу выдали новую шапку, валенки и справку о том, что его направляют по вызову в Москву, подвели к часовому и выпустили за ворота, причем без всякой охраны, так как бежать там было некуда. Его охватило ни с чем не сравнимое чувство свободы и он наивно рассчитывал, что теперь, на воле, все легко и просто, но очень быстро понял, что это не так. Как ни тяжела была жизнь в лагере, он все-таки чувствовал плечо таких же несчастных, которые в минуту жизни трудную помогали друг другу, а тут он оказался один.

Через некоторое время он дошел до большака. Там существовал неписанный закон: кто бы ты ни был, если едет машина и ты ее останавливаешь, тебя не спрашивают, кто ты и куда тебе надо. Ты садишься и едешь, и сходишь там, где тебе нужно. Отцу повезло: удалось сесть в грузовик, следовавший до Магадана, и не в кузов, а в кабину, поскольку водитель ехал один. Вскоре голод дал о себе знать.

На колымской трассе тогда почти не было населенных пунктов, и достать еду не представлялось возможным. Одолевали мысли о хлебе. Поздно вечером они подъехали к небольшому поселению из шести бараков, стоящих торцами к маленькой площади, освещаемой двумя слабенькими фонарями. В центре ее находился колодец в виде домика, как это принято в Сибири - чтобы вода не замерзала. Отец обошел вокруг колодца, открыл дверцу, попил воды, вышел из него и медленно направился к машине. В это время ему вдруг показалось, что мелькнула какая-то тень, и он почувствовал запах свежего хлеба. Он вспоминал, что как собака пошел на этот запах и увидел на лавке перед колодцем завернутую в чистую тряпку круглую, еще теплую буханку ароматного черного хлеба. Это было похоже на чудо. Кто ее положил? Наверное, добрые люди, которые могли предположить, что она пригодится, а может быть, и спасет жизнь голодному путнику. Этот эпизод мне подтвердил Б.Е. Черток, который слышал о нем вместе с А.П. Абрамовым и В.П. Финогеевым от отца во время их совместной поездки в 1960-е годы в Северодвинск. Между тем, отчаявшись в ожидании сына, приговор по делу которого был отменен еще в июне, бабушка 26 ноября 1939 г. написала заявление в Военную прокуратуру, в котором привела выдержки из только что полученного письма отца и вновь просила о вызове его на доследование.

«ПРОКУРОРУ 2-го ОТДЕЛА ВОЕННОЙ ПРОКУРАТУРЫ СССР

БАЛАНИНОЙ Марии Николаевны

(по первому браку КОРОЛЕВОЙ),

прож. гор. Москва 18, Октябрьская ул. д. 38 кв. 236

ЗАЯВЛЕНИЕ

Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР по делу сына моего КОРОЛЕВА Сергея Павловича отменен Пленумом Верховного Суда СССР 13 июня 1939 года с направлением на доследование.

Ныне обращаюсь с просьбой вызвать КОРОЛЕВА С.П. для допроса, о чем он и сам настоятельно просит в своих письмах, утверждая, что он НЕВИНОВЕН.

Он пишет в полученном мною последнем письме: «Я твердо и неизменно верю в Советское Правосудие и в то, что в моем деле разберутся, так как я осужден, будучи абсолютно и ни в чем невиновен перед Советской властью и моей Советской родиной. Обвинение меня во вредительстве, участии якобы в какой-то антисоветской организации и в разделении взглядов ее (п.п. 7, 11 и 8 через 17 ст. 58) - все это от начала и до конца является ложью, вымыслом и подлой клеветой как клеветников, так и арестованных ранее врагов народа с нашего завода. Органы НКВД разоблачили и обезвредили их, но даже и после этого они продолжали свое грязное дело и оклеветали меня. Но, конечно, все дело здесь лишь в том, чтобы этим занялись и при том достаточно серьезно, так как очень много есть вынужденного и целиком ложного, просто напутанного и т.д., т.е. нужно, чтобы был серьезный пересмотр всех материалов. Это, конечно, возможно только в центре, куда и должен быть вызов на пересмотр... А ведь ты знаешь, что моя работа, особенно над моим последним объектом, шла очень успешно, о чем есть абсолютно все данные, что хорошо известно, и что эта работа была для меня дороже жизни. Это было мной доказано не один раз. Повторяю, несмотря на всё очень многое мною пережитое, я бодр и полон веры в торжество правды».

Еще раз прошу о вызове на доследование моего сына КОРОЛЕВА Сергея Павловича и об ускорении расследования этого дела, так как с момента отмены приговора Пленумом Верховного Суда СССР прошло около полугода.

Сын мой находится ныне в бухте Нагаево-Мальдяк.

Письмо сына в подлиннике от 18.VII. (в тексте заявления, видимо, опечатка. Скорее всего - 18.VIII. - Н.К.) с.г., полученное мною 23.XI. с.г., может быть представлено по первому требованию.

М. Баланина

(мать Королева)

26 ноября 1939 г.».

Поскольку теперь, после получения письма отца, его местонахождение стало известно, мама и бабушка отправили ему телеграмму-молнию, заверенную в Верховном суде: «Приговор отменен Целуем Ляля Мама». Они хотели поскорее сообщить ему эту радостную новость, подбодрить его, вселить надежду на скорое возвращение. Но телеграммы отец не получил – в последних числах ноября 1939 г. он находился уже не на прииске Мальдяк, а снова в пересыльной магаданской тюрьме. Это явствует из постановления от 29 ноября 1939 г., подготовленного следователем Быковым, с ходатайством о продлении срока следствия по делу С П. Королева на два месяца, то есть до конца января 1940 г., в связи с длительностью этапирования его из бухты Нагаево в Москву.

« «УТВЕРЖДАЮ»

ЗАМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СССР

КАПИТАН ГОСУД. БЕЗОПАСНОСТИ

/АРЕНКИН/

3 декабря 1939 года

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(о продлении срока следствия и содержания под стражей)

гор. Москва, 29 ноября 1939 года. Я - Следователь Следчасти ГЭУ НКВД СССР, Лейтенант Государственной Безопасности БЫКОВ, рассмотрев следственное дело № 19908 (арх. № 954694) по обвинению КОРОЛЕВА Сергея Павловича, 1906 года рождения, урож. гор. Житомира, русский, гр-н СССР, беспартийный, до ареста - инженер Научно- Исследовательского Института № 3 бывш. НКОП, -

НАШЕЛ:

КОРОЛЕВ изобличается показаниями ЛАНГЕМАКА Г.Э., КЛЕЙМЕНОВА И.Т. и ГЛУШКО В.П. как участник антисоветской троцкистской вредительской организации, существовавшей в НИИ-3, по заданию которой проводил вредительскую работу.

Решением Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР 27-го сентября 1938 года КОРОЛЕВ был приговорен к 10 годам тюремного заключения, для отбывания наказания отправлен в гор. Новочеркасск, откуда был этапирован в один из глубинных пунктов Севвостлага.

13-го июня 1939 года Пленум Верховного Суда Союза ССР, пересмотрев дело КОРОЛЕВА, нашел, что по делу не исследован ряд обстоятельств, и вынес решение: следственное дело по обвинению КОРОЛЕВА передать в Следственную часть НКВД СССР на новое расследование.

На основании изложенного арестованный КОРОЛЕВ затребован из Севвостлага и в настоящее время доставлен в бухту Нагаево, откуда с первым этапом будет направлен в Москву, для чего потребуется продолжительное время, а со дня вынесения постановления о принятии дела к производству прошло 2 месяца, поэтому на основании ст. 116 УПК РСФСР

ПОСТАНОВИЛ:

Возбудить ходатайство перед Прокурором Союза ССР о продлении срока следствия на 2 м-ца, т.е. до 29 января 1940 года.

СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД

ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

/ БЫКОВ/

«СОГЛАСЕН»: СТ. СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД

МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ:

/РОДОВАНСКИЙ/».

Однако срок следствия был продлен только на один месяц. Отца должны были этапировать из бухты Нагаево во Владивосток ближайшим пароходом. 8 декабря уходила «Индигирка», но этап на нее - из освобождаемых, а также вызванных на переследствие и переводимых в другие лагеря - был уже сформирован и пароход ушел без отца. Он тогда очень горевал - существовала опасность, что придется ждать новой навигации, то есть лета 1940 г., а так хотелось поскорее попасть в Москву. Оказалось же, что эта задержка спасла ему жизнь. «Индигирку», на борту которой кроме заключенных находились

Пароход «Феликс Дзержинский» в бухте Нагаево. 1939 г.

рыбаки с женами и детьми, другие пассажиры - всего 1173 человека, в ночь на 12 декабря 1939 г. во время жестокого шторма бросило на скалы у входа в пролив Лаперуза. Судно получило пробоину по всей длине корпуса и было вынесено на отмель у японского острова Хоккайдо. Заключенные, запертые в трюме, стучали в стальные люки, умоляя выпустить их, но кинувшихся было на помощь матросов остановил начальник конвоя. Прибудь отец в Магадан на две недели раньше, он наверняка оказался бы в трюме «Индигирки». 13 декабря три японских судна с трудом смогли подойти к потерпевшему бедствие пароходу и сняли пассажиров и команду. Однако заключенные в трюмах остались, и оказать им помощь можно было, лишь разрезав автогеном борт. Это сделали только 16 декабря. Вырезав отверстие, спасатели увидели страшную картину: сотни замерзших или задохнувшихся людей, некоторые из которых перед смертью так вцепились в бимсы и шпангоуты, что их нельзя было оторвать. Удалось спасти лишь 28 заключенных, из которых один умер. Всего же было спасено 428 человек, в том числе 35 женщин и 22 ребенка. 741 пассажир и четыре члена экипажа погибли.

Спасенных доставили в японский порт Вакканай, затем в Отару, а оттуда на специально прибывшем через десять дней пароходе «Ильич» вывезли во Владивосток. К 50-летию трагедии в Японии издали книгу «SOS «Индигирка»», в которой указывалось, что на пароходе плыли советские моряки со своими семьями. Но когда японцы попытались провести поиск тех, кого когда-то спасли, нашелся только один - в момент катастрофы ему было три года. Японцы недоумевали - где же те остальные? Им было невдомек, что кроме моряков и вольнонаемных на «Индигирке» находились «враги народа», которые после катастрофы вновь попали в тюрьмы и лагеря, а о самом бедствии в СССР вообще не сообщалось. 12 октября 1971 г. на берегу пролива Лаперуза

Карточка учета заключенных в Управлении северо-восточных лагерей НКВД СССР

с записью о С.П. Королеве.17 июня 1942 г.

Н.С. Королева на прииске Мальдяк.

Август 1991 г.

Фотография Н.А. Сусловой

в японском поселке Саруфуцу по инициативе его жителей был воздвигнут памятник погибшим: три пятиметровые фигуры образуют круг - символ взаимопомощи в беде.

Итак, «Индигирка» ушла, а отец остался в Магадане в ожидании следующего транспорта. В связи с этим в Москве 19 декабря 1939 г. вышло новое постановление о продлении срока следствия и содержания его под стражей - на этот раз до 29 января 1940 года. Наконец, 23 декабря 1939 г. отца отправили из бухты Нагаево во Владивосток пароходом «Феликс Дзержинский». Этот пароход грузоподъемностью 9 тыс. тонн был куплен в Англии - он назывался «Доминия». Отремонтированное в Амстердаме судно было доставлено в Нагаево и получило имя «Николай Ежов», а после ареста Ежова в апреле 1939 г. переименовано в «Феликс Дзержинский». За один рейс оно перевозило около тысячи пассажиров. О том, что отец плыл на нем в декабре 1939 г., маме и бабушке сообщил в январе 1940 г. его попутчик. Он сказал по телефону, что привез от отца письмо и хочет передать его.

Вечером к нам на Конюшковскую пришел мужчина средних лет, рассказавший, что отсидел свой срок за уголовное преступление, потом два года работал в Магадане вольнонаемным и вернулся «на материк» тем же пароходом, что и отец. Раньше они не были знакомы. Беспокоясь, было ли отправлено с Мальдяка его заявление Верховному прокурору от 15 октября 1939 г., отец спрятал в своем башмаке его черновик, чтобы передать с кем-нибудь в Москву на пароходе. Но это оказалось непросто. Заключенных везли в трюме, а вольнонаемные находились в пассажирском отсеке. Отец раз за разом просился в туалет, надеясь там кого-нибудь увидеть. Другого способа передать документ не было. Каждый раз его сопровождал молодой охранник, которому вскоре это стало надоедать. Он довел отца в очередной раз до двери туалета и сказал: «Ну, ты мне надоел. Холера, что ли, на тебя напала? Только и знаешь, что бегаешь сюда. Иди сам. Я подожду здесь». Отец вошел в гальюн и к своей радости обнаружил там того человека, который теперь сидел перед мамой и бабушкой. Узнав, что он едет домой как вольный, отец передал ему свое заявление Верховному прокурору. Наш адрес и телефон неожиданный помощник заучил наизусть со слов отца. Он рассказал, что отец плохо себя чувствует, слаб, что его ноги покрыты ранами, но он рад, что едет в Москву, и надеется, что будет освобожден.

Бабушка и мама сразу поняли, что полученному документу надо немедленно дать ход. Заявление перепечатали и отправили по назначению. Оно было подписано бабушкой, которая внизу приписала: «Черновик, с которого снята эта копия, может быть мною представлен по первому требованию». Именно этот экземпляр заявления отца оказался в его деле. На нем есть резолюция прокурора отдела по спецделам: «Следователю тов. Быкову. Направляю Вам жалобу Королева для приобщения к его делу и проверки указанных им в жалобе доводов по существу обвинения».

Итак, в декабре 1939 г. отец навсегда покинул Магадан. Уже в конце своей жизни он как-то сказал, что хотел бы слетать на Колыму и посмотреть, как она изменилась за прошедшие годы, но осуществить это ему не удалось.

Мне же очень хотелось побывать на прииске Мальдяк, где отец провел несколько самых тяжелых месяцев своей жизни. Такой случай представился в 1991 г. 12 августа я прилетела в Магадан и уже на следующий день на «Волге», любезно предоставленной Магаданской администрацией, в сопровождении заслуженного учителя, историка и журналиста Д.С Райзмана и журналистки Н.А. Сусловой, отправилась на прииск Мальдяк. Перед выездом на Колымскую трассу мы проехали в поселке Сокол по улице Королева. Первые 150 км пути, до перевала с колоритным названием Стополста, шоссе было асфальтировано, затем пошел пыльный грунтовый большак. Стояла жаркая сухая погода и местами вдоль трассы горел стланик. Меня поразили красота и величавость северной природы. И еще - безмолвие. Единичные машины и полное отсутствие людей. Через 12 часов, оставив позади 685 км, мы въехали в районный центр Сусуман, где нас ожидал ночлег.

В поселке Мальдяк, расположенном в часе езды от Сусумана, около конторы собрались местные жители, узнавшие о нашем приезде. Состоялась теплая, сердечная встреча. Потом мы посетили школу, пообщались с учителями и детьми. Я подарила им экспонаты, связанные с жизнью отца, и по инициативе директора школы Н.Ш. Язевой они решили организовать уголок его памяти. На прощанье ребята преподнесли мне баночку колымского варенья из голубики и помидоры, выращенные в школьной теплице.

Потом мы осмотрели поселок. От прошлого остались только два барака, где располагались в 30-е годы лагерное начальство и охрана. Мы поднялись на плоскую вершину сопки, где стояли когда- то брезентовые палатки заключенных - теперь, к счастью, ни тех, ни других нет, - и я набрала для своего домашнего музея немного земли с этого злополучного для моего отца места. Затем поехали к бутаре - сооружению для промывки золотоносного песка. Я смотрела, как бульдозер подгребает породу, мысленно представляя себе усталых, изможденных людей - и среди них отца, которые в лютую стужу добывали эту породу и вручную возили ее тяжелыми тачками. Да, жестокое было время!

После обеда мы вернулись в Сусуман, и там в здании райсовета я рассказала собравшимся об отце, показала слайды и кинофильмы, ответила на многочисленные вопросы. Меня познакомили с бывшим заключенным И.М Петелиным, отбывавшим срок на Колыме одновременно с отцом, только на другом прииске. Он поведал много подробностей о лагерной жизни заключенных, условиях их работы, взаимоотношениях.

Вечер мы провели у Татьяны Дмитриевны Репьевой - бывшего лагерного врача. Память ее, несмотря на преклонный возраст, оставалась ясной. Она рассказала, что по окончании Горьковского медицинского института была направлена на работу в Восточную Сибирь. С января 1937 г. по 29 декабря 1939 г. заведовала медчастью лагеря на прииске Мальдяк, которая располагалась тогда в большой брезентовой палатке, разделенной внутри фанерными

Один из двух бараков, где в 1930-е годы располагались лагерное начальство и охрана.

Прииск Мальдяк, 1991 г.

перегородками. Конечно, Татьяна Дмитриевна не помнила заключенных Королева и Горбатова - слишком много прошло перед ее глазами похожих друг на друга людей. Все они были обриты, на всех были ватные штаны и бушлаты, на ногах - одинаковые валенки или «чуни», на головах - шапки-ушанки с болтающимися шнурками. Лишь у некоторых еще сохранилась гражданская одежда - та, которую не растащили заключенные-бытовики или они сами не променяли на пайки хлеба и курево. И всем им Татьяна Дмитриевна и ее помощники - заключенные врачи - пытались помочь, как могли. Хотя это было очень трудно: лекарства практически отсутствовали, перевязочного материала не хватало. Разводили марганцовку и давали ее пить от кашля, температуры, болей в животе, головной боли, вообще от всех бед. Старые простыни стирали и использовали как бинты. Ободряли словом, старались поддерживать морально, ведь в жестоких условиях лагеря на прииске ежемесячно умирали до 250 человек - по 10-15 в день.

В то страшное время врач Т.Д. Репьева не побоялась обратиться к начальнику Дальстроя К.А. Павлову с просьбой об улучшении рациона питания и медицинского обеспечения заключенных. И... добилась своего. Не потому, конечно, что Павлов проникся состраданием к умирающим от голода и цинги людям. Он, видимо, понял, что если не выполнить просьбу врача, то некому будет выполнять жесткие планы золотодобычи.

Более полувека прошло с тех пор, а Татьяна Дмитриевна, рассказывая мне все это шепотом, постоянно оглядывалась и повторяла: «Не надо записывать, я ведь подписку дала ни при каких обстоятельствах ничего никому не говорить...»

На следующий день мы поехали через поселок Ягодное к месту расположения печально знаменитой тюрьмы «Серпантинка». Свое название она

Бывший лагерный врач прииска Мальдяк

Т.Д. Репьева. Сусуман, 1991 г.

Фотография автора

Н.С. Королева у памятника погибшим в лагере «Серпантинка».

Колыма, 1991 г. Фотография Д.С. Райзмана

получила в связи с тем, что располагалась у дороги, извивающейся серпантином вдоль ручья Снайпер. В тридцатые годы здесь стояли три барака, обнесенные высоким забором с колючей проволокой и пулеметными вышками по углам. В июне 1991 г. на этом месте был установлен памятник безвинно погибшим - белая каменная глыба, обвитая ржавой колючей проволокой, напоминающая согнутого человека или поднятую руку с надетой на нее рукавицей. У подножия памятника черная плита с надписью: «На этом месте в 30-х годах находилась следственная тюрьма «Серпантинка», где были казнены десятки тысяч репрессированных граждан, прах которых покоится в этой долине»». Рядом - металлический крест, установленный в том же 1991 г. сыном одного из погибших с надписью: «Земля гор. Сафоново Смоленской области. 1991 год. Ждан Федор Николаевич. 1907-1940 гг./30.10».

Возвращались мы в Магадан необычным путем: от Ягодного до Синегорья - на вертолете, оставив по пути пожарных для тушения таежного пожара, а затем - на самолете «АН-24». Видели сверху реку Колыму и Колымскую ГЭС, поселки горняков и необыкновенно красивые, действительно синие горы.

Утром следующего дня я посетила областной краеведческий музей и осмотрела там стенд, посвященный репрессированным, а затем побывала в местном архиве УВД, где удалось найти книгу этапов с записью о прибытии отца в Магадан и убытии из него. Никаких других сведений о его пребывании здесь не осталось. В архиве сохранились дела лишь тех, кто погиб и навеки остался в колымской земле. Так произошло с В.А. Кудрявцевым, прибывшим вместе с отцом на Мальдяк из Новочеркасской тюрьмы. Он умер 14 ноября 1939 г., не выдержав тяжелых условий жизни и непосильного труда.

Плита с надписью у подножья памятника погибшим в лагере «Серпантинка».

Колыма, 1991 г. Фотография автора

Письмо С.П. Королева Я.М. Терентьеву.

Москва, 3 ноября 1964 г.

В акте о смерти, подписанном врачом Т.Д. Репьевой, сказано, что «смерть наступила от воспаления правого легкого и общего упадка питания. Похоронен 16/XI 39 г. в нательном белье, со сложенными на груди руками, закрытыми глазами, головой на восток, в могиле глубиной 1,75 метра в 2 км от поселка».

В деле Кудрявцева я видела его отчаянное, на нескольких листах, письмо секретарю ЦК ВКП(б) Сталину с издевательской резолюцией сотрудника НКВД: «Адресату не может быть передано, поскольку написано бывшим членом ВКП(б)», видела душераздирающие просьбы матери о пересмотре дела сына, распоряжение о наказании пятью сутками карцера «за хранение бычков в карманах». И после всего этого - настойчивые просьбы осужденного послать его на любую работу на благо социалистической Родины...

Титульный лист книги «В скафандре над планетой! Walk into space»,

подаренной С.П. Королевым Я.М. Терентьеву 11 августа 1965 г.

Еще одно дело - потомка Оболенских. Тоже 10 лет, и только за то, что из княжеского рода. А в протоколе вскрытия - переломы ребер, разрыв крупных сосудов грудной полости...

Я улетала из Магадана, полная впечатлений, чувств и размышлений по поводу увиденного и услышанного. Конечно, политзаключенные сыграли очень большую роль в освоении Колымы. Но можно ли сомневаться в том, что те же люди принесли бы гораздо больше пользы, если бы жили и трудились в нормальных человеческих условиях и работали по своей специальности.

Колыма закалила характер отца, но сколько он потерял здоровья, сил и времени! И то, что несмотря на все пережитое, он не утратил интереса к жизни и работе, не озлобился из-за несправедливости судьбы, говорит о его преданности своей стране и делу, которому он себя посвятил. Но вот золото не любил до конца жизни и не раз повторял: «Я ненавижу золото!» О колымском периоде отец старался не вспоминать - слишком тягостны были воспоминания. Все, что накопилось в душе за годы заключения, он излил маме и бабушке в ночь своего первого приезда в Москву из Казани в ноябре 1944 г. Изредка, при встречах с единомышленниками, отец мысленно возвращался к тем тяжелым временам. Такая встреча состоялась у него 11 августа 1965 г. с Я.М. Терентьевым, бывшим заместителем начальника Управления военных изобретений РККА, в тридцатые годы помогавшим работе ГИРД и РНИИ, а после ареста М.Н. Тухачевского также репрессированным.

Несколькими месяцами ранее отец прислал Терентьеву письмо.

«3.11.64.

Дорогой Яков Матвеевич!

Примите привет и наилучшие пожелания к празднику от Вашего, когда-то молодого, а теперь уже старого товарища по работе, от С.П. Королева.

Ваш адрес мне передали и я рад Вас приветствовать.

Как идет Ваша жизнь? Напишите. Я бываю иногда в Ленинграде, так, может, и свидимся? А ведь, наверное, было бы интересно.

Мой адрес: Москва, Главный почтамт, п/я № 651, мне (лично).

Крепко жму Вашу руку.

С уважением С. Королев».

Невольным свидетелем волнующей встречи оказалась медсестра чукотской районной больницы А.Н. Шарыпова, гостившая в то время у Терентьевых. Она вспоминала, как однажды в доме Терентьевых в поселке Ульяновка Ленинградской области раздался звонок. Яков Матвеевич открыл дверь и бросился в объятия вошедшему. Им был отец, который «удрал» с какого-то совещания, выкроив время для встречи. Мужчины обнялись со слезами на глазах, ощупывая друг друга, будто желая убедиться, что это не сон - не виделись ведь почти тридцать лет... За ужином потекли рассказы о том, как прошли эти годы. Яков Матвеевич вспоминал Чукотку, куда был выслан после ареста, отец - Бутырскую тюрьму и свою одиночную камеру, где было сыро, бегали крысы и где он, чтобы не ослабеть, занимался гимнастикой, а чтобы не отупеть, не сойти с ума, вспоминал вслух прочитанное, «ходил» в кино, «путешествовал». Затем он поведал о колымском лагере, где «золотишко добывал», болел цингой, чуть не умер от истощения и где его спасла женщина - лагерный врач, к которой он сохранил огромную благодарность.

На вопрос жены Терентьева, какой внутренней силой он пережил несправедливость, отец ответил: «Надеждой, что правда восторжествует, что случилось недоразумение и нужно не падать духом, а держаться». На прощанье отец подарил Я.М. Терентьеву глобус Луны, модель первого искусственного спутника Земли и книгу «В скафандре - над планетой», вышедшую в 1965 г. в Издательстве АПН, с надписью: «Дорогому Якову Матвеевичу Терентьеву на добрую память о незабываемых годах совместной работы на заре отечественной космонавтики. 11 августа 1965 г. Академик С Королев». В свою очередь Яков Матвеевич возвратил ему фотографию, на которой оба они сняты в августе 1933 г. во время подготовки запуска первой ракеты на Нахабинском полигоне, подписанную отцом: «Многоуважаемому Якову Матвеевичу на память об историческом дне 17.08.1933 года». Отец очень обрадовался дорогому для него подарку - ведь эту фотографию вместе с другими у него изъяли

Лагерная кружка С.П. Королева

во время ареста в 1938 г. Они расстались с надеждой на будущие встречи, которым, увы, не суждено было состояться.

С Колымы отец привез алюминиевую кружку, на ручке которой гвоздем нацарапано «Королев». Она прошла с ним все последующие трудные годы, а позднее заняла место в нашем домашнем музее вместе с кусочком золотоносной породы, привезенным мною с прииска Мальдяк.

Но все это было потом. А тогда, в декабре 1939 г., пароход «Феликс Дзержинский» доставил партию заключенных, среди которых находился отец, во Владивосток. Узники вновь оказались в пересыльном лагере, а когда был сформирован этап, их погрузили в товарные вагоны и отправили на Запад. Они ехали как обычные заключенные, но конвой относился к ним теперь более мягко - уж если люди едут обратно, вряд ли они сбегут или что-то натворят.

В пересыльной тюрьме Хабаровска отец почувствовал себя настолько больным, что попросил разрешения обратиться к врачу. Дежурный охранник ответил, что это зависит от начальника тюрьмы, и повел его к нему. Отец рассказывал, что начальник тюрьмы сказал примерно следующее: «Уже поздно, и доктор давно дома. Но тебя вызывают в Москву и ты, конечно, будешь освобожден. Я тебе верю, ты не убежишь в тайгу. Я открою тебе ворота, и ты самостоятельно пойдешь вон к тому дому, где светится огонек. Там живет женщина - врач. Она, может быть, побоится тебя впустить, но это уже от тебя зависит. Иди и возвращайся». И отец пошел. Он говорил потом, что у него и мысли такой не возникало - бежать в тайгу или за границу, а, как рассказывали, такие случаи бывали. Дойдя до указанного дома, он постучал в дверь и спросил доктора. Женский голос ответил, что ее нет. Но он так просил и умолял, что врач все-таки его впустила. Она осмотрела отца, перевязала раны на ногах, сказала, что нужны витамины. Поблагодарив ее, он вернулся в тюрьму. Через несколько дней, когда подали эшелон для дальнейшего следования, в вагон, где находился отец, принесли несколько больших мисок со свеклой, морковью и кислой капустой - натуральные витамины. Это было все, что могла сделать врач в тех условиях. Но этим она очень помогла отцу и другим больным цингой.

Впоследствии установили фамилию того доктора - Днепровская, но найти какие-либо следы ее не удалось. Отец же через всю жизнь пронес благодарность этой женщине и рассказал о ней маме, бабушке и другим людям.

По мере того как отец «малой скоростью» приближался к Москве, напряженность ожидания в семье возрастала. Узнать точную дату его приезда не представлялось возможным. По расчетам и принимая во внимание рассказ плывшего с ним на пароходе попутчика, это должно было случиться в конце февраля 1940 г. И действительно, 28 февраля отец снова оказался в Бутырской тюрьме. По иронии судьбы именно в этот день состоялся первый полет его детища - ракетоплана «РП-318-1», на разработку которого ушли годы труда и успех в создании которого он использовал в качестве одного из главных аргументов своей защиты.

В июне 1938 г. директор НИИ № 3 Б.М. Слонимер и начальник группы, в которой работал отец, В.И. Дудаков решили прекратить работы по ракетоплану, о чем написали мотивированное предложение в Наркомат, а отработку ракеты «212» продолжить, устранив недостатки, выявленные при стендовых испытаниях. Осенью 1938 г. наземные испытания ракеты были закончены, и в январе 1939 г. на Софринском полигоне под Москвой состоялся ее первый пуск. Ракета запускалась с помощью тележки-катапульты, разгоняемой пороховым ракетным двигателем по рельсовому пути длиной 150 метров до скорости 40 м/с. Всего испытывались две ракеты. В обоих случаях двигатели системы разгона и взлета сработали нормально, но из-за неполадок в системе управления оба полета закончились преждевременно.

В декабре 1938 г. благодаря настойчивости Л.С Душкина и А.В. Палло руководство института приняло решение о возобновлении работ по ракетоплану. В то время институт не имел своей летно-испытательной станции. Тогда обратились к авиаконструктору А.Я. Щербакову, работавшему на заводе № 1 Наркомавиапрома, который был хорошо знаком и с отцом, и с проектом ракетоплана. А.Я. Щербаков охотно отозвался на просьбу и предложил, чтобы летные испытания ракетоплана провел один из лучших летчиков его предприятия В.П. Федоров. Испытателя предупредили, что полет может оказаться небезопасным. Однако Федоров, сознавая степень риска, все же без колебаний согласился провести испытания.

К тому времени в связи с негативным отношением В.И. Дудакова к разработке ракетоплана эту тему передали в отдел Л.С Душкина. Им была разработана новая конструкция азотнокислотно-керосинового двигателя - РДА-1-150, обладавшая рядом преимуществ, главным образом по части надежности, по сравнению с двигателем В.П. Глушко ОРМ-65. Наземные испытания двигательной установки ракетоплана, которому был возвращен индекс «РП-318-1», проводились в течение февраля-октября 1939 г. Ввиду давности изготовления планера «СК-9», его подвергли тщательному осмотру и предъявили экспертизе ЦАГИ. Летные испытания решено было проводить на подмосковном аэродроме КБ-29 вблизи станции Подлипки. В конце ноября 1939 г. ракетоплан установили на окраине аэродрома. Ведущий по испытаниям А.В. Палло с механиками Л.А. Иконниковым и А.И. Волковым оборудовали невдалеке в свободном контейнере из-под самолета походную мастерскую. После цикла наземной отработки, в присутствии специально созданной комиссии Наркомавиапрома и Наркомата боеприпасов, в январе 1940 г. провели контрольные огневые испытания двигательной установки. Рассмотрев все материалы, комиссия дала разрешение на летные испытания с включением ЖРД, что было оформлено специальным актом.

Испытатель ракетоплана «РП-318-1»

конструкции С.П. Королева

летчик В. П. Федоров.

Москва, 1940 г.

Первый полет наметили на 28 февраля. С утра механики готовили ракетоплан к полету. В 17 часов Федоров, экипированный парашютом, занял свое место в кабине. Самолет-буксировщик «П-5» пилотировал летчик Н.Д. Фиксон. Кроме него в самолете находились А.Я. Щербаков - для работы на лебедке буксировочного троса, и А.В. Палло - в качестве наблюдателя за полетом ракетоплана. Взлет «РП-318-1» за самолетом «П-5» состоялся в 17 часов 28 минут. Поднявшись на высоту 2600 метров, Федоров отцепил буксировочный трос и произвел запуск ЖРД. Ракетоплан увеличил скорость и стал набирать высоту. Вскоре он благополучно приземлился на аэродроме.

В своем докладе комиссии В.П. Федоров сообщил, что двигатель включился нормально и все контрольные приборы работали хорошо. При включении двигателя был слышен ровный, нерезкий шум. На 5-6 секунде его работы скорость планера возросла с 80 км/час до 140 км/час, после чего летчик установил режим полета с набором высоты и скоростью 120 км/час. Во время работы двигателя, длившейся 110 секунд, ракетоплан поднялся на 300 метров и достиг высоты 2900 метров. В.П. Федоров отметил, что нарастание скорости от работающего ЖРД и использование ракетного двигателя для набора высоты оставили у него как у летчика приятное ощущение. Наблюдатели, находившиеся на самолете «П-5», доложили, что при включении ЖРД они заметили небольшое облачко дыма от зажигательной шашки, затем, когда заработали пусковые форсунки, за двигателем появился след в виде светло-серой струи. Во время работы двигателя было видно пламя, которое также оставляло за собой светлый след из конденсированных продуктов сгорания. После прекращения работы ЖРД наблюдалось желтоватое быстро рассеявшееся облачко. Комиссия пришла к выводу, что первый полет ракетоплана прошел успешно. Это был первый в СССР полет человека на летательном аппарате с реактивным двигателем конструкции С.П. Королева.

К сожалению, отец этого не видел и только через три месяца узнал о первом полете. Маме и бабушке рассказал о нем Е.С Щетинков. И бабушка, предполагавшая, что отец вскоре вернется и ему будет интересно узнать подробности полета от первого лица, решила поехать в Подлипки, домой к летчику Федорову, с которым отец ее когда-то познакомил. Был ясный солнечный день. Бабушка спокойно шла по улице, и вдруг раздался такой грохот, что она невольно присела. Оглянулась - никакого переполоха. Пошла дальше - грохот повторился, мощный, словно разрыв бомбы, но люди продолжали идти по своим делам, не обращая на происходящее никакого внимания. К сожалению, летчика не оказалось дома. Жена его подтвердила, что действительно, 28 февраля полет ракетоплана состоялся.

Ракетоплан «РП-318-1» на земле. Подлипки, 28 февраля 1940 г.

Ракетоплан «РП-318-1» в полете. 28 февраля 1940 г.

А насчет грохочущих раскатов пояснила, что рядом находится артиллерийский завод имени Калинина, где постоянно ведутся испытания, к которым все привыкли. Чтобы застать мужа дома, она предложила бабушке приехать вечером следующего дня. Та так и сделала. Владимир Павлович очень радушно встретил ее и, рассказав о полете, дал высокую оценку ракетоплану.

10 и 19 марта 1940 г. Федоров выполнил на ракетоплане еще два полета, которые также прошли успешно. В полетах подтвердились расчетные данные «РП-318-1», надежность и безопасность двигательной установки.

Летчик В.П. Федоров погиб 28 мая 1943 г. в районе подмосковного города Бронницы. Полеты, совершенные им на ракетоплане отца, вошли в историю нашей авиации. Это были первые в СССР полеты человека на аппарате с реактивным двигателем - пока еще в пределах атмосферы. Осуществилась мечта отца, а ведь его обвиняли во вредительстве, преступном расходовании средств и умышленном торможении работ. Отец сам любил испытывать свои конструкции и, если бы не арест, наверняка бы лично пилотировал ракетоплан.

Ракетный истребитель «БИ-1»

Митинг в честь успешного полета летчика Г.Я. Бахчиванджи на самолете «БИ-1».

Билимбай, 15 мая 1942 г.

Ему не довелось, но первые полеты ракетоплана стали предвестниками развития в нашей стране нового вида техники - реактивной авиации.

Работа имела продолжение в виде ракетного истребителя «БИ-1», разработанного А.Я. Березняком и A.M. Исаевым в конструкторском бюро В.Ф. Болховитинова. Двигатель РД-1-А-1100 тягой 1100 кг для этого самолета был разработан в НИИ-3 под руководством Л.С Душкина. Первый полет на самолете «БИ-1» произвел летчик Г.Я. Бахчиванджи 15 мая 1942 г. После полета он отметил достоинства данного типа самолета в сравнении с другими, особо подчеркнув легкость управления и хороший обзор из кабины пилота. К несчастью, попытка полета на предельной скорости (около 800 км/час) окончилась 27 марта 1943 г. гибелью летчика из-за недостаточной изученности в то время аэродинамических явлений при больших скоростях. Но ничто уже не могло остановить процесс создания реактивных самолетов, прообразом которых явился ракетоплан «РП-318-1». Его можно рассматривать как первый этап длительного процесса перехода авиации на качественно иной уровень развития.