Сабля, птица и девица

8 Глава Поймал на слове

Ласка, хотя и гнал водку, делал это не для того, чтобы пьянствовать самому. Сам он в свои небольшие годы и при стройном телосложении не мог похвастать устойчивостью к хмельному зелью. Просто одно из многих интересных дел. И пользу для хозяйства приносит.

Такими темпами его бы быстро споили до положения риз, когда бы не закуска. Надо быстрее говорить по делу, пока получается слова складывать. Но как влезть в беседу, никого не перебивая, когда в компании душегубов зашел разговор о бабах?

— Та що мени девки, — грустно сказал Богдан, самый большой и, похоже, самый младший из душегубов, — Ни яки кабацки девки з моею жинкою не зравняються.

— Ты же сам говорил, что жену татарам бросил, — сказал Анджей, — И говорил, было за что. Забыл?

— Так видьма же. Вид них так просто не видбудешся.

— Как это? Я не слышал? — спросил Люциус, когда Ласка уже собрался было сказать про живую воду.

— Да була у мене жинка, ведьма ведьмой из правобережья. На своем берегу не змогли ей пару знайти, видать. Но до чого гарна дивчина, глаз не отведешь. И шальная такая, ух! З одного боку и жинка венчанная, с другого как есть ведьма. Лаялись мы с ней постоянно на чем свет стоит. То она мне лавку об голову разобьет, то я ее вожжами выпорю. Один день разлаялись в сто первый раз, вона стрибнула на лошадь, да и поскакала, чорт знае куда. Я за ней. Тут, откуда ни возьмись, татары навстрич. Я кричу, повертай, мол. А вона отвечает, мол сам догони да повертай. Глумится, дура. Ей-то что, ее кобыла несе як порожне седло, а подо мной конь вже еле дышит. Я плюнул в сердцах та и повертался. Куда мне одному, да без шабли, да на уставшем коне супротив татар.

Все вздохнули и согласились.

— Прихожу до дому, говорю, так мол и так, увели татары мою Оксану. Отец и братья как рассердились, будто не у меня, а у них жинку увели. Проваливай, говорят, и без Оксаны не вертайся. Тьфу на вас, говорю, вам надо, вы ее и шукайте. Побилися на кулаках, да я и уехал, куда очи дивляться.

— На север? — ехидно спросил Анджей.

— Та вже не на пивдень, — ответил Богдан, — Злой был, думал, век бы ее не видеть. Раз ни кола, ни двора, тильки кинь да шабля, пийду до разбойникив, або до якого пана в клиенты. Ось и пишов, спершу до разбойникив, потом мене холопи повисити виришили, а пан з петли витягнув.

— Я тебя вытащил, — сказал Кшиштоф.

— Та памятую я, памятую.

— И что теперь про жену вспоминаешь? — спросил Люциус.

— Скучаю, что хоть в петлю лезь. Щоночи про нее думаю, что с бабой, что без бабы. Душу бы продал, щоб жинку вернути, — сказал Богдан.

— Душу, говоришь? — строго спросил Люциус, — Смотря, как вернуть. Если просто взять и перед тобой поставить, это одно, а если сделать, чтобы она тебя простила, — совсем другое.

— Ой, пан, не морочитися. Оксана мени винчана дружина. Попадись вона мени в руки, куди вона вже динеться.

— Смотри, попадись она тебе в руки, она тебе все припомнит, — сказал Анджей, — Сколько времени прошло. Она, если жива, то уже и от татарина какого понести могла.

— Та ни. Вона ведьма, вид кого попало не понесе. Та и не татарам со мной мерятися! — ответил Богдан.

— Раз она ведьма, может приворожила тебя, да и всего-то. Тебе отворожиться надо, а ты как дурак за нее душу продаешь, — усмехнулся Анджей.

— Сам ты дурень! — Богдан схватился за саблю, — Вставай, я тя навчу на чужих дружин не гавкати!

— Давай-давай, — ответил Анджей и вышел из-за стола.

Ласка хотел сказать «вы еще подеритесь», но понял, что они и правда вышли биться. Не на кулаках, а на саблях. И для всех за столом это нормально.

Выглядели поединщики не на равных. Молодой южанин Богдан, большой и сильный, почти как братья Петр или Павел. И на полголовы ниже типичный поляк Анджей, среднего роста, ладно сложенный и лет на десять старше.

Богдан закрутил саблей как невесомой и пошел на Анджея, как бы неся перед собой стальную стену. Анджей отступил на два шага, присмотрелся и нанес удар в мелькающий клинок чуть выше кисти, сбив саблю вниз и сопроводив своей.

Богдан отскочил назад, выдернул саблю и описал ей круг, чудом отбив укол Анджея в корпус. С кругового замаха сабля направилась бы Анджею в голову, но тот встретил столкновение клинков вскользь, тут же сделал подшаг и повторил укол.

Богдан еще раз отскочил назад, уже до края площадки, и на ходу отбил саблю левой рукой, на оттяге попортив рукав об елмань. Правой же он даже не ударил, а просто махнул саблей в сторону Анджея.

Анджей шагнул под удар, поднимая рукоять своей сабли над головой. Подставил под удар Богдана первую треть клинка и позволил его сабле проехать по лезвию своей над головой и плечами. Тут же ударил навершием по правой руке противника чуть выше локтя и кистью довернул клинок, дотянувшись острием до щеки.

— Ай! — Богдан сделал шаг в сторону, но его сабля еще оставалась внизу, а острие сабли Анджея с расстояния в ладонь нацелились ему в глаз.

— До первой крови и хватит, — сказал Атаман, — Сабли убрали, кому сказано!

Оба вложили сабли в ножны.

— Теперь руки пожали.

Анджей протянул руку, и Богдан посмотрел на нее исподлобья.

— Если дуэль состоялась, — сказал Кшиштоф, — Неважно, до смерти или нет, то считается, что вопрос чести закрыт.

Богдан нехотя пожал протянутую руку.

— Важнее всего товарищество, — сказал Атаман, — Была бы голова на плечах, да друзья рядом, а бабы будут. И жениться не обязательно. Вот еще не хватало из-за баб друг друга резать. Помните Стародуб?

— На всех хватило, — сказал Кшиштоф, и остальные одобрили.

— Эй, по чарке им и пусть выпьют друг с другом! — приказал слугам Атаман.

Слуги поднесли дуэлянтам по чарке, Анджей и Богдан чокнулись и выпили до дна.

— Был случай в Сербии, — сказал Кшиштоф, — Жил там богатырь Страхиня Банович, и была у него жена Ангелина. Однажды поехал он к тестю, а в это время на его замок напали турки и жену увели. Тесть говорит, что бабе к нехристям дорога в один конец, обещает Страхине новую невесту. Страхиня же плюнул, переоделся турком и поехал жену выручать.

Богдан вздохнул.

— Добрался Страхиня до турецкого батыра Влах-Алии, которому Ангелина досталась. Вызвал его в чисто поле и давай охаживать и копьем, и мечом, и булавой. Все оружие об поганого переломал, руками душить взялся. И тут Ангелина подбирает меч сломанный и хрясь Страхине по хребту! Тот говорит, глаза протри, дура. Она в ответ, что ничего она не дура, и Влах-Алия ее в жены берет, а дома ей отец с братьями голову оторвут за то, что с нехристем жила и семью опозорила.

— Баб из полона неохотно выкупают, — сказал Ласка, — Воинов выкупают, мужиков выкупают, а баб нет.

— Вот у сербов так же, — продолжил Кшиштоф, — Но Страхиня же богатырь, он, если на бабу глаз положил, просто так не отстанет. Додушил Влах-Алию, Ангелине вдул, через конский круп ее перекинул и галопом домой. На пороге его тесть с шуринами встречает. Говорят, давай удавим неверную, чтобы семью не позорила. Страхиня им отвечает, что справная баба ему самому нужна, и шли бы они лесом. Тесть руками развел, дескать, было бы предложено, и ушел.

— И жили они долго и счастливо? — спросил Богдан.

— Счастливо, но недолго, — ответил Кшиштоф, — Пришел потом султан Мурад, и в битве на Косовом поле все сербские богатыри полегли, а сербский князь с тех пор вассал султана.

Слуги притащили котел с мясом.

— Знаешь, что это такое? — спросил Люциус, — Не знаешь, куда тебе в твоей Москве! Это наше пячисто. Кабан, да тушеный, да большими кусками, да с майораном и кориандром и чесноком, да еще и перченый! Давай под мясо по чарке!

Выпивши чарку и закусив кабанятиной, Ласка наконец-то смог перейти к тому, зачем приехал, и рассказал о просьбе отца насчет микстуры для глаз.

— Так это тебе живой воды надо, — сказал Чорторыльский.

— В смысле аква вита, которая есть продукт перегонки виноградного вина? — уточнил Ласка.

— Нет, в прямом смысле. Бывает вода мертвая, а бывает живая.

— Правда бывает?

— Правда.

— Есть ли у ясновельможного пана живая вода?

— Могу найти. Что взамен?

— Золотом рассчитаюсь. Вот те…

— Тише-тише, — Люциус перехватил руку гостя, не дав ему перекреститься.

— Не веришь? Я в Москве водками торгую. Меня и ляхи знают, и немцы.

— У тебя деньги-то есть? — спросил Люциус.

— Серебром уже и нет. Но золото есть, — ответил Ласка.

Серебро осталось в груди Вия. Дорого ему обошлась та корчма. Не меньше половины рубля. Зато в поясе под одеждой скрывались золотые монеты. Немного, но сколько может стоить пузырек микстуры? Не на вес золота же.

— Серебро-то украли или растратил? — усмехнулся Люциус.

— Ни то, ни другое.

— Взамен за него что-то получил?

— Жизнь. Я как раз утром рассказывал.

— Ну да, ну да. Помню. Что без серебра остался, то не беда. В жизни не слыхивал, чтобы кому за серебро живой воды продали. Не одними деньгами шляхтич богат. Хочешь, на саблю твою поменяемся? Даю за нее пузырек живой воды. На два глаза как раз хватит.

— Где это видано…

— Шляхтичу без последней сабли остаться позорно, а без одной из нескольких обычное дело. Подбери себе другую.

— Я бы лучше на золото поменял, — ответил Ласка.

— Живую воду просто за деньги не купишь. Даже и за золото. За такие вещи всегда услугу просят.

— Какую? — оживился Ласка.

— Иногда достать диковину какую-нибудь.

— Например?

— Например, птица певчая из дворца императора Карла в Вене — такого уровня диковина, чтоб на живую воду менять. Чтобы птица большая, красивая и пела хорошо. Или там племенной жеребец из конюшен короля Франции.

— Это все можно за деньги купить.

— В том и дело, что у королей хранятся уникальные редкости, а за деньги короли ничего такого не продадут. Подарить могут, поменять, но не продать.

— Хорошо. Давай меняться на что-то королевское.

— Давай. Вот я хочу, например, стать виленским воеводой.

— Что же не Папой Римским? Или владыкой морским?

— Я, между прочим, двадцать шесть всадников за свой счет выставляю! Я, между прочим, под началом Радзивилла и Тарновского Стародуб брал! — Чорторыльский даже покраснел от возмущения.

— И что, король Гаштольда с виленского воеводства снимет ради пана Люциуса?

Ласка знал, что виленский каштелян — тот самый Юрий Радзивилл по прозванию Геркулес, а виленским воеводой недавно был покойный Альбрехт Гаштольд, и следующим стоит ожидать Станислава Гаштольда, единственного наследника богатейшей семьи Гаштольдов, еще и женатого на Барбаре Радзивилл, дочери Юрия.

— Вильно с прошлого года без воеводы стоит. Королева Бона больше чем Радзивиллов ненавидит только Гаштольдов, — ответил пан Люциус, — Но и кого попало на воеводство не поставишь, дело серьезное. А я Радзивиллам человек свой, хотя и не родственник. И королеве не враг.

— Тогда прошу прощения. Удачи тебе.

Выпили за удачу.

— Воеводу утверждает король. Попробуй-ка, подкупи короля! — грустно сказал Люциус, — Хоть какие бы у меня деньги были, король не примет. Нужны знакомства при дворе, и их нет. Вот за такие услуги можно и живой водой расплатиться.

— Там политика, там договариваться надо, — согласился Ласка, — Король, он рыцарь, человек чести. Перед ним кошельком махать — только позориться.

— Вот и я говорю. Ну или саблю себе другую купи, а мне эту отдавай.

— Как по мне так проще королевскую птицу достать, — вздохнул Ласка, — Синицу. Или лисицу, или страницу, или половицу, а хоть и девицу-певицу! Уж прости, ясновельможный пан, дорога мне эта сабля.

Пропустили еще по чарке. И еще по одной. Закусили лосиными губами. Люциус еще раз напомнил про саблю.

— Вот скажи честно, пан Люциус, зачем тебе моя сабля? — пьяным голосом спросил Ласка, — У тебя же у самого ничуть не хуже клинок на поясе висит. А?

— Так давай меняться.

— Нет, ты сначала скажи.

— Не скажу.

— Христом-богом заклинаю, скажи, зачем тебя моя сабля.

— Положу ее в сундук заговоренный под большой немецкий замок. Дождусь, пока ко мне на поклон ее настоящий хозяин придет, и выгодно с ним сторгуюсь, — скороговоркой ответил Люциус. Даже рукой дернул, чтобы рот себе закрыть.

— Экий ты… — Ласка попытался подобрать подходящее определение такому неуместному использованию славного оружия, но не смог подобрать достаточно вежливое, а обидных говорить не захотел.

— Какой уж есть, — развел руками пан Люциус Чорторыльский.

Ласка, покачиваясь, встал.

— Пан Люциус мне обещал пузырек живой воды в обмен на саблю. Говорит, живую воду не грех не на саблю, так за редкостную заморскую птицу или коня из королевских конюшен поменять! Беру всех вас в свидетели! Что саблю свою ясновельможному пану Люциусу нипочем не отдам! Заместо сабли привезу ему…

— Жалованную грамоту на Виленское воеводство! — вставил Люциус.

— Жалованную грамоту на Виленское воеводство! — не задумываясь, повторил Ласка, — По рукам, пан?

— По рукам! — ответил Люциус.

Душегубы подняли кружки за удачу и за Виленское воеводство.

— Думаешь, меня на слове поймал? — усмехнулся Люциус, — Про жалованную грамоту?

— Да.

— Так ведь это в обе стороны работает. Если не привезешь грамоту, то отдашь саблю.

— Почему?

— Потому что ты сам сказал, «заместо сабли привезу грамоту на Виленское воеводство». Значит, если грамоту не привезешь, то отдашь саблю.

— Привезу грамоту, — насколько возможно твердо сказал Ласка, — А не приведет Господь грамоту привезти, то и саблю отдам, но к отцу не с пустыми руками вернусь.

— Когда? — спросил Люциус.

Ласка подумал-подумал над этим вопросом и ничего не надумал. Будь он трезвым, он бы прикинул время на дорогу туда-обратно, на разведку, на переговоры с императором, на выполнение какой-нибудь работы в обмен на птицу. Но по пьяни дни никак не складывались.

— У татар есть по этому поводу хорошее выражение, — сказал он, — Иншалла. Когда будет угодно Аллаху.

— А когда ему будет угодно? Ну примерно?

— Какой Аллах, паны! — уже изрядно пьяный Анджей встал, опираясь на стол, — Надо по-нашему, по-христиански. К хорошему Божьему празднику. К… Пасхе!

— Пасха была только что! — напомнили соседи по столу.

— Тогда… к Рождеству!

— Не долговато? — задумался Чорторыльский.

— Сам-то что скажешь, пане Люциус? Какой у тебя праздник самый любимый?

Простой вопрос ввел выпившего пана в ступор.

— Да хоть и к Рождеству, — сказал Ласка, — Даст Бог, раньше привезу. Позже нельзя, раньше можно, верно, пан Люциус?

— Пускай так, — махнул рукой Люциус.

Душегубы подняли кружки за крепость слова. А Ласка сел, упал лицом в стол и уснул.

Разносить гостей по гостевым комнатам никто и не собирался. С утра пораньше по всему пиршественному залу возлежали дорогие гости. Хозяина слуги все-таки утащили в спальню. Ласка проснулся, вздрогнул, во дворе умылся из бочки. Подумал, не попрощаться ли. Решил, что не стоит ради этого будить хозяина ни свет ни заря. Оседлал коня и уехал на запад.

По пути в Краков на первом же постоялом дворе к Ласке за столик подсел тот самый Вольф Стопиус.

— Сначала выслушай, — сказал он, когда Ласка сурово посмотрел на него исподлобья.

— Слушаю, — Ласка и так не полез бы в драку, но неприязнь к вору осталась.

— Поехали вместе. Люди говорят, ты к королевскому двору собрался.

— Зачем ты мне, жулик ты и вор?

— Совесть меня мучает, — вздохнул Вольф.

— Как воровать, так не мучала?

— Нисколько. С того всю жизнь живу. Эка невидаль, денег у добра молодца убыло. Не с голода умирает, новых накопит. А вот когда человека чести из-за меня медведем травят, это нехорошо. Вот те крест, не хотел я тебя жизни лишить.

Про отказ Ласки рубить голову Вольф вроде бы не вспомнил с отдельной благодарностью, но именно это решение показало статус русского как человека чести, а не какого-то худородного простака, пусть и ловкого.

— Ты представился, что мы с тобой вместе, а потом пошел хозяина грабить.

— Не грабить, а восстанавливать справедливость.

— Средь бела дня и честного человека сообщником представив?

— Бес попутал.

Не любой скверный поступок можно объяснить как «бес попутал», но откровенно дурацкие самым правдоподобным образом объясняются бесом. Одно дело, когда вор голову ломает, как зайти и как выйти, да как следы замести. Другое — когда приезжает в открытую, здоровается с хозяином и внаглую лезет шарить по тайникам средь бела дня.

— Так говоришь, будто я без тебя по пути помру, — сказал Ласка, не желая спорить насчет беса.

— Не помрешь ты, а казнят тебя.

— За что? Я там никого убивать и грабить не собираюсь.

— Знал бы ты польский королевский двор хотя бы так хорошо, как молва говорит, ты бы обходил его десятой дорогой. Как ты попадешь на прием к королю? К которому, кстати, королю?

— У них что, два?

— Строго говоря, в Польше последние лет десять как бы два короля одновременно. Сигизмунд Старый тогда еще помирать собирался, да все никак не помрет.

— Слышал про него.

— Говорят, что Сигизмунда с юношеских лет мучили постоянные лихорадки, а в зрелости добавились подагра и острый ревматизм. Королева еще лет десять назад настояла на коронации малолетнего наследного принца Сигизмунда Августа. Теперь в случае смерти старого короля молодой получит все королевские права и обязанности без всех процедур, связанных с наследованием.

— Королева настояла? — удивился Ласка, — Это у них королева как у нас была Елена Васильевна?

Елена Васильевна Глинская, вдова светлой памяти великого князя Василия, после смерти мужу пять лет княжила на Москве. Воевала и мирилась с Литвой. Воевала и мирилась с Казанью. Провела денежную реформу. И еще много чего сделала ничуть не хуже, чем сделал бы настоящий князь. Потом взяла да и померла.

— Совершенно не похожа, — ответил Вольф.

— Но Глинские же из Литвы.

— Из Литвы и православные. А королева Бона — католичка из Милана, из рода Сфорца. Умная-то она умная, но сама не царствует, а только правит и поперек мужа на людях не выступает.

— Тогда кто из королей на самом деле король?

— Старший Сигизмунд, которого с тех пор стали называть «Сигизмунд Старый». А молодой Сигизмунд Август ведет образ жизни наследного принца. То есть, как бы готовится к «настоящему правлению» и ни за что в государстве не отвечает. Королева же имеет огромное влияние на обоих, но даже бабы на краковском рынке не знают, какие решения короли принимают сами, а какие за них принимает королева.

— Ладно, а тебе-то что до моих дел с Чорторыльским?

— Давай я тебе помогу. Ты же в Польше отродясь не был. Ни украсть, ни по-хорошему договориться не сможешь.

— Зачем мне там воровать, и как можно украсть жалованную грамоту? Она же именная, ее писарь пишет, а король печатью утверждает.

— Я тебе скажу, как все будет. Ты попросишь жалованную грамоту. Если тебе сразу не откажут, то взамен стребуют что-то, чего за деньги не купишь. Я тебе это украду, ты получишь у короля грамоту, у Чорторыльского живую воду, а грех воровства останется на мне.

— Тебе-то какой интерес?

— Скучно мне, на месте не сидится.

— В твои-то годы?

— Не в годах счастье, а в воле. В удаче, в кураже, в удали молодецкой. Чует мое сердце, с тобой не заскучаешь.

— Седина в бороду, бес в ребро? Не на плаху меня приведешь?

— Дожил бы я до седин, когда бы на плахе побывал?

— Тоже верно.

— Берешь меня в ватагу?

— Беру.

Ласка не собирался ничего ни у кого красть и не ждал, что вор окажется полезен при дворе короля. Но за время разговора подумал, что ехать по незнакомой стране в компании местного намного быстрее и спокойнее, чем совершать тот же путь одиноким чужеземцем.