Сакральное

Лаура САКРАЛЬНОЕ

САКРАЛЬНОЕ

...Я обитала не в жизни, а в смерти.

Сколько себя помню,

передо мной все время вставали мертвецы:

«Напрасно ты отворачиваешься, прячешься, отрекаешься…

ты в кругу своей семьи,

и сегодня вечером будешь с нами».

Мертвецы вели ласковые, любезные

или сардонические речи,

а порой, в подражании Христу,

этому извечно униженному и оскорбленному,

нездоровому палачу…

они открывали мне свои объятья.

Я шла с запада на восток,

из одной страны в другую,

из города в город — и все время между могил.

Земля уходила из под ног — поросшая травой или вымощенная —

я висела между небом и землей, потолком и полом.

Мои больные глаза вывернулись к миру волокнистыми зеницами, руки, повиснув культями, влачили безумное наследство. Я гарцевала на облаках, напоминая косматую помешанную или нищенку. Ощущая себя чуть ли не монстром, я перестала узнавать людей, которых я, однако, так любила.

И вот я оказалась

в небе Диорамы,

где продрогнув до самых костей,

мало–помалу окаменевая,

я стала превосходной частью декорации.

В чем для меня выражается понятие сакрального?

Сакральное — тот бесконечно редкий миг, когда «извечная часть», которую несет в себе всякое существо, вступает в жизнь, захватывается всеобщим движением, вовлекается в него, реализуется.

Для меня это нечто такое, что брошено на чашу весов со смертью, скреплено печатью смерти.

Постоянная угроза смерти — пьянящий абсолют, жизнь захватывает его, приподнимает над собой, выбрасывает наружу мою глубинную суть, это как извержение вулкана, падение метеора.

Самые решительные «шаги» в своей жизни я делала в состоянии транса, только это и позволяло мне действовать наперекор любой преграде (трезвость ума, физическая слабость и т. д., и т. п.).

За это я, не раздумывая, отдала бы жизнь.

Всякий, кто (больше) не способен испытать это чувство, проживает лишенную смысл, лишенную сакрального жизнь.

На мой взгляд, определения, которым вы приписываете сакральный смысл — «чарующий», «необычайный», «опасный», «запретный» — сами по себе наделены грандиозным смыслом и соблазном. И этого соблазна вполне достаточно, чтобы придать им того самого колдовства, что нас завораживает, уносит за рамки повседневности, того самого перемещения, ощущения, будто что‑то происходит.

Но для меня сакральное не в этом.

Когда вы называете «сакральным» то, что заставляет вас защитить друга от наветов или, скорее, дерзновенно и неистово вступиться за предмет вашей любви, я с вами не согласна. Этот миг, когда слово равносильно испытываемому чувству, я называю несколько проще: единственно стоящие моменты «жизни с другими».

(Спешу добавить: никакого стоящего момента в «моей жизни с другими» никогда больше не случается, но это добавление здесь ни к чему, оно завело бы меня слишком далеко).

Некогда я не признавала ничего, кроме этих «стоящих моментов». И я замыкалась в полном безмолвии, когда не имела возможности выразить то, что было для меня единственно важным или, по крайней мере, что заключало в себе чреватый важными последствиями, насыщенный выразительностью смысл. Я терпеть не могла заурядности — ни в себе, ни в других (разговоров «ни о чем»).

Не очень‑то человечное отношение к людям!

Оно проявляется в следующем:

Приходить в восторг от встречи с друзьями… А потом… глубокая депрессия, ведь становится ясно, что ничего не было сказано, никто ни с кем ничем не обменялся, каждый остался при своем — в силу вещей или прискорбного малодушия.

К Сакральному относится коррида, потому что есть угроза смерти и настоящая смерть, но прочувствованная, испытанная другими, вместе с другими.

Вообразите корриду для вас одного.

(долго объяснять)

Все, что относится к смыслу бытия для меня сакрально, сам смысл бытия, смысл жизни, смерти.

Что лишает существование всякой возможности почувствовать Сакральное: поддержание форм, поддержание внешних обстоятельств, которые не соответствуют или уже не соответствуют истине бытия.

Иные всегда предпочтут, чтобы почва уходила из‑под ног — на свой страх и риск: смерть или безумие — но чтобы жизнь продолжалась.

Обратное.

Получается:

жалкая комедия,

старческий инфантилизм,

сюсюканье,

лепет, ребячество, упадок, бессилие, а в худшем случае:

Цинизм, вульгарность, скептицизм, полная извращенность морального существа.

Порча: болото губит воду чистейших источников.

А тем, кто превращает жизнь в болото, всегда мало будет нашей жестокости, нашей непримиримости: бежать от них, как от чумы.

«Всякое поэтическое переживание сакрально»?

Соглашусь с вами по причине (к примеру и чтобы не распространяться) самоубийства Нерваля. Да, но разрушение Рембо?

Сакральный миг — бесконечно редкое состояние благодати.

Бывают «пред–сакральные» состояния, которым для испол–ненности не хватает самой малости

Пред–сакральное в моем детстве,

например лет в восемь–девять.

Я лежу в саду, на лужайке. В одном месте лужайка заметно возвышается, образуя конус. Я ложусь так, чтобы затылок оказался на самом верху, голова «запрокинута» и мне лучше «видно небо».

В первый раз рядом со мной сестра — та, которой я доверяю, задаю самые главные вопросы: «…а за этим небом есть еще другое?»

Она смеется, отвечая, что их много, других небес. Я тоже смеюсь и говорю, что «конечно же, много, раз есть седьмое небо». Она становится серьезной, объясняет мне, что мы окружены небом, что земля вертится, а небо бесконечно.

Потом уходит.

Я остаюсь и долго–долго лежу, оставаясь в неподвижности и мечтая о бесконечном, пытаясь физически представить себе эту бесконечность. Меня охватывает страшная тревога, но я лежу не шевелясь и вскоре я начинаю «чувствовать» как вертится земля. Голова моя, оставаясь запрокинутой, «действительно вертелась, причем сильно».

Каждый вечер, когда все стихало, я приходила на эту лужайку, чтобы обрести ощущение вертящейся земли и почувствовать, как я в нем растворяюсь, захваченная головокруженьем.

Того же порядка:

В туалетной комнате моей матери два больших зеркала, друг против друга.

Я вставала так, чтобы только голова моя оказывалась между двух зеркал, и видела бесчисленные головы.

Пробовала сосчитать.

Не получалось.

Меня это раздражало, я продолжала считать, доводя себя до чудовищной усталости и крайней тревоги.

А еще мне нравилось ставить между зеркал какие‑нибудь предметы и двигать ими.

Это была поистине волшебная игра.

Просто я думаю, что в точности так же, как и в саду, в этом первом соприкосновении с идеей бесконечного (это с бесконечностью играет ребенок, затевая какую‑нибудь игру, за которой ему ни за что на свете не хотелось бы, чтобы его застали) есть что‑то сакральное, в том смысле, что игра сопровождается тревогой, происходит лишь в определенные часы, когда знаешь, что «никого нет», и становится чем‑то вроде живой медитации. В самые пронзительные мгновения моей жизни это состояние всплывает в виде воспоминания. Постоянство этого ощущения наводит на мысль о столкновении извечной части человеческого существа со вселенной, но ему не хватает:

1) понятия смерти, которое однако же присутствует в виде физического ощущения;

2) того, что его нельзя разделить «с другими».

Одно воспоминание, которое, как мне кажется, содержит в себе итог моего понимания Сакрального.

Это относится к вере, за которую люди готовы умереть. Это касается отъезда отца на фронт — отъезда по особому трагичного, ввиду странных (объяснить) обстоятельств, который вверг меня в состояние полной экзальтации, вызванного определенным предчувствием, добровольным закланием, да еще перед лицом того, кого приносят в жертву. И все это, в одиннадцать лет, соединяясь с песнями беснующейся толпы — песнями, в которые вливается мой голос, в какой‑то миг вдруг замирающий, всецелое физическое потрясение.

Невозможность вновь вернуться к физической жизни в течение многих дней.

Целыми днями я ору во все горло «Марсельезу» и «Прощальную песнь».

Мне стыдно, когда я встречаю в метро одетую во все черное одноклассницу, которая потеряла отца.

Я разделяю понятие социологов: дабы Сакральное стало сакральным, оно должно смешиваться с Социальным.

По моему мнению, дабы это сталось, необходимо, чтобы это ощущалось другими, в общности с другими.

Вообразите корриду для вас одного.

Мне нужна публика.

Поэтическое произведение сакрально в том, что оно является созиданием некоего топического события, «сообщением», ощущаемым как нагота. — Это самоизнасилование, обнажение, сообщение другим того, что является смыслом твоего существования, но смысл этот «неустойчив»[18].

Что довольно прочно утверждает меня в отрицании других.

стихи,

предшествующие лету 1936 г.

Из настоящего и незримого окна

я видела как все мои друзья

делили жизнь мою и рвали ее

в клочья

обгрызали до самых костей

и не желая упустить столь лакомый кусок

оспаривали друг у друга остов

СВЯЩЕННИКИ

Священники, всех мастей священники, а также

лже–священники

Послушайте меня:

Я «нет» сказала благочестью

и благочестье (с Ангелоподобными чертами)

благочестье мое, ваш начисто зубов лишенный ореол

лишь глупо ухмыльнулся

Оно разбилось в тысячу осколков

Теперь лишь наступает время прямоты

Той прямоты, где братьями мы смотрим друг на друга.

«Сядь на последний пароход

тот, что нигде на свете не пристанет»

Тогда я жизнь взвалила на плечи

и пошла, на сей раз

держа прямее спину

Уж сколько раз

вы видели как я пускаюсь в путь за смертью?

За преступленным порогом

луна

верхом

на барашках–облаках

глядела на меня

будто крылатая победа.

8

Очутилась

взаперти

в кругу

откуда бегу

в другой

что меня в первый круг

возвращает

Священнодействия и мерзкие гримасы сливались, путались, друг друга вытесняли, удваивали силу… друг друга уничтожая. «Игра» такая длилась долго–долго.

Мне вздумалось, что я взмываю в небо (кроме шуток), хотя жизнь снова обрушилась на меня своей свинцовой крышкой.

Я играла на всех свойственных моей натуре противоречиях, проживая «до самого конца» все, что несешь в себе — «ради того, чтобы быть подлинной».

Я распыляла себя, бросалась на все четыре стороны с гордой уверенностью, что все время нахожусь в зените, а потом низвергалась, опустошенная, потерянная, без рук, без ног.

Я пускалась в путь по крутым дорогам, по обрывистым склонам, по скалам, над которыми кружат орлы…

Инфернальная 8 все равно ловит меня своим лассо.

Ползу по ее изгибам

блуждаю по ее извивам

выпрыгиваю из круга

падая в другой

в петле задыхаясь

неподвижным лицом

извиваясь

угрем, дельфином, червем дождевым

И кто же, видя знак роковой,

мог подумать что я в его власти

пожелал бы снять эти путы с меня?

«Заключенный убегает на свободу, перепрыгнув через стену, причем в том самом месте, где его должны были казнить». (Из газет)

8 МАЯ

Архангел иль блудница

Как вам будет угодно

Все роли

мне подходят

Жизни не дают

Простой жизни

которой я еще ищу

Она покоится

на самом дне меня самой

вся непорочность

их грехом умерщвлена

Жизнь отвечает — не напрасно

можно действовать

против — за

Жизнь требует

движенья

Жизнь — течение крови

Кровь, не останавливаясь, бежит в венах

я не могу остановиться жить

любить людей

как я люблю растенья

и в каждом взгляде различать ответ или призыв

их мерить глубину,

как водолаз

Но остановиться здесь

Меж жизнью и смертью

чтоб разбирать по косточкам идеи

трактовать об отчаянье

Ну нет

уж лучше сразу — револьвер

бывают взгляды, словно дно морское

я замираю

порой шагаю в перекрестье взглядов

в скрещении водорослей и обломков кораблей

иной же раз каждый человек — ответ или призыв.

ВОРОН[19]

В лесу то было

тишина царила и тайная

звезда со множеством лучей.

В глуби, в лесном просвете

на опушке

где низкие деревья

аркою сплелись

ребенок промелькнул

заблудший

в страхе, в изумленье меня увидев

когда сама его я разглядела

в клубке густом из хлопьев снежных.

Нас вихрем, словно он игрался со мной иль с ним

навстречу понесло.

Фиалковое, невиданное солнце

да блики грозовые кровь леденили.

По воле фей и людоедов,

что состязались,

пугая нас обоих

неподалеку

молнией сразило

древо вековое

которое разверзлось словно вспоротый живот.

Я вскрикнула оленьим криком.

Ребенок,

чьи ноги были голы и от холода черны

чью голову скрывал

насквозь промокший капюшон

глаза открыл.

Меня увидев, прочь понесся.

За ним вослед не побежав

и на проторенной дороге подобрав

сей странный жребий

в общем‑то логичный

я повернулась и назад пошла

«как будто ничего и не случилось»

но за своей спиной я ощущала

тяжелый тихий шелест

птицы с черными крылами

и осторожно разглядев

я загадала, чтобы всюду

он меня сопровождал

всегда меня опережал

как рыцаря его герольд.

Совсем заблудшая

о камни спотыкаясь

скользя ногами по опавшим листьям

и в тине увязая вдоль пруда

я подошла к заброшенному дому

колодец мхом поросший и медянка

стоптавшийся порог

вхожу.

Заплесневелые цветастые обои

волною мягкою спускались

к прогнившим доскам половым

зияющий камин

показывал следы еще живые потухшего огня

зола, обугленные кости ясеня, березы.

Я двери распахнуть пыталась без петель —

их страшный грохот ужас наводил

и окна без стекол я открывала

как будто воздуха мне не хватало.

Но ют по шаткой лесенке я поднялась

Там стены в надписях каких‑то странных, небывалых

таких до сей поры я не видала

чтоб жизнь мою они так обнажали

связуя с именем моим и с каждой его буквой преступленья:

«и по какому праву?

праву неимущих».

На этом грязном чердаке

меня догнала птица

своим криком

чтобы подстегивать живых

Своим клювом

рвать на части мертвецов

черная тень меня накрывает

как будто жертвой избирает.

Ночь нашла меня

В гуще лесной — бездыханной

Окутала сиянием луны

туманом убаюкала

молочной, зыбкой, заиндевелой дымкой:

«Твою звезду я знаю

иди, не упускай ее

А то без имени чужое существо

что ночь и день отринули

перед тобой бессильно, и оно

с тобою вовсе не одно

поверь

Когда наутро, на рассвете

глава твоя падет

к подножью гильотины

попомнишь ты

злодей

что выпил в одиночку

из моих грудей

«все млеко человеческой любви»

ТЕКСТЫ ОБ ИСПАНИИ

Пожар в церкви

Я была вне себя и вместе с тем в ясном рассудке, необычайно спокойна, готова встать в цепь, чтобы не дать пожарным подойти и потушить огонь, который пожирал сваленные в кучу сутаны, способна наблюдать за столь ужасной сценой и при этом твердо стоять на ногах. Толпа — школа на перемене, сборище истеричных женщин, а вместе с ними люди, полностью отдававшие себе отчет в том, что они хотели и должны были делать. Злорадный и здоровый смех (вырывавшийся из самих недр присущего народу здравого смысла) вперемешку с криками лютой ненависти. Женщины бросались взглянуть на пострадавших, вид которых был нестерпим (по крайней мере, для некоторых из них). Мне помогало то, что я действительно была вместе с ними, а не безучастной зрительницей, что ими ни на минуту не овладевало недоверие, а мной — недоверие и страх. Все друг с другом заговаривали, ловили друг друга за руку, так им было легче, надежнее. Я не противилась и не понимала, почему меня хватали за руки то мужчины, то женщины, но и этого было достаточно, чтобы, за отсутствием нужных слов, по–своему ответить.

…............................................................................................................................................................

Испания… Это как ветер, который дует вам в лицо: выбирать не приходится.

На каждом шагу — Святая Тереза и вязальщицы. Мистический восторг и святотатство. Полагаю, что нет никакой истинной жизни в том смысле, в каком я понимала бы истинную жизнь, если бы верила, что она где‑то существует… кроме как в несуществующих созданиях. Что обнадеживает, утешает и исцеляет — чувство локтя, сокровенная надежда, порождаемая этими соприкосновениями с людьми. Приводит в уныние — глубокая пропасть между революционной силой толпы, готовой на все и способной самостоятельно организовывать свои «эксцессы» и бездарностью, слабоволием вождей и интеллектуалов, считающих все это лишь прискорбными «эксцессами» «люмпен–пролетариата»…

Окраины

пустыри

купающиеся в небесах луга

В голове перемешались

Реки и вина

Москва и Мандзанарес

где это было?

Земля приоткрывается

Все они тут

кто чудом

с радостью делили

ненависть и радость.

В потоках крови утонули детские улыбки

В огне пулеметном смолкли юношеские песни

вера надежда любовь

«спустились в ад».

По ту сторону от

поражений тяжких

опрокинутых побед

искалеченных свобод

смертью возопила война

Все они тут

В кромешной бездне

скалясь над братьями своими

живыми

беды глашатаями

что убиваются над прахом

причитая на могилах.

Скелетов челюсти

хрустят и исторгают

хохот злобный

едва до них доносятся

теней сих облеченных плотью

причитанья.

«Созданья безобразные, уроды

неужто в том ваше проклятье

что места всем под солнцем достает

и что можно пережить и то,

ради чего единственно

вам жизнь достойною казалась?

Все время вне игры:

ведь вы в ладах с собою

и вам не суждено предаться в ослепленье

когда зрачки сверкают, уста пламенеют, нутро горит

благотворной бойне.

У вас по горло дел на кладбищах истории

По горло передумать дум

Несчастной тяжкой головой

По горло слов сказать устами горькими

С коих лишь нелепости слетают

У вас по горло также

Сокровищ расточать

пустыми навечно руками

Созданья безобразные… уроды

вам все еще неведомо

что миг один и тот достоин жизни

вам хочется, чтоб длились чудеса

что нашими стараньями творятся.

Что в жизни вам отпущено

течет песком сквозь пальцы

а вам, застывшим, и дела нет

или в ритме кукол заводных

несетесь гибели своей навстречу

иль продолжаете упорно доверять

вы мудрости своей благой

и ясному рассудку.

Да, ваши слезы — смех да и только

Раз не дано вам впредь

«плуг и лемех вести по костям

мертвецов»

значит вскоре

наш ад спустится на землю:

в хаосе гулком, глухом и сияющем

огонь небесный

комья земляные

лава кипящая

каменья драгоценные

вас в сердце самое сразят

Коррида

Мишелю Лейрису

Дорогие друзья,

Не забудьте, что вы обещали отклик на корриду. Думаете, что можно будет задержать, как с откликами на книгу?

Изрыгнул ли бык всю кровь из своих легких, как это было на моей первой корриде? Запах крови поднимался до самых верхних скамеек, до самых далеких от арены мест, где я сидела между торговцем скотом, который кричал оленьим криком, и утопавшей в слезах девушкой, которую должна была увести оттуда сестра (испанка, между прочим). Это продолжалось очень долго. Невозможно понять, как бык держался на ногах… Как будто его просто рвало. Он так и стоял, пока не начал плавно раскачиваться на четырех ногах… затем передние ноги подогнулись, и он упал на колени в лужу (вершил свою молитву) и наконец завалился на бок. Судя по всему, рана была нанесена слишком неумелой, слишком подлой рукой, и публика это подтвердила или надеялась подтвердить, когда все как один засвистели. В этот миг вдруг переменилась погода, свинцовое небо нависло над клубком змей, я едва успела оставить это место, когда блеснул последний лучик солнца и вот–вот должна была разразиться гроза.

В тот день уж лучше было бы поджечь арены. Может, в прошлое воскресенье все было так же «великолепно»?

ФРАГМЕНТЫ И НАБРОСКИ ЭРОТИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ

Лаура

Однажды вечером они столкнулись на перекрестке, и разом обернувшись, чтобы разглядеть друг друга «по крайней мере, со спины», оказались лицом к лицу.

Взгляды встретились: мужчина требовал, чтобы она подошла, женщина сгорала от желания броситься к нему.

Не двинувшись с места, он сказал, когда она приблизилась: «Я знаю, кто ты — девка, ты дочь, сестра, мать и сука похоти; сделай же, что ты умеешь, мне невтерпеж». Она ответила пощечиной и скрылась.

Но ей вослед раздался смех, повиснув у нее на шее как бубенчик, он и вернул ее… на поводке.

Он так и не двинулся с места, зато сверкал членом в ночи; взяв его в руку, раскачивал справа налево, слева направо, поначалу не особенно стараясь. Она подошла: свободной рукой он ударил ее по лицу, она рухнула на камни мостовой. Когда она попыталась подняться, он плюнул ей в лицо, потребовав, чтобы она осталась лежать. «Здесь тебе и место, тебе к лицу эта грязь вперемешку с лошадиным навозом, поваляйся, как следует». Он был прямо над ней, стоял не сгибаясь, в вышине, его член сверкал в луче света; и она его возжелала, его захотела, а он сказал ей тихим срывающимся голосом: «Ты еще смеешь хотеть, сука ты, трижды сука»; он перешагнул через нее и приказал оставаться меж его раздвинутых ног, которыми предусмотрительно подталкивал ее прямо к сточной трубе, забитой нечистотами. Она так и перекатывалась, прижав руки к телу: с живота на бок, потом на спину, затем обратно, словно в бреду и не видя перед собой ничего кроме раскачивающегося, победоносного, задающего ритм члена. Наконец, она докатилась до тротуара, очутилась в журчащем ручейке грязной воды. Приподнялась: в волосах кишели отбросы, горели безумием глаза, пожелтевший по краям и перепачканный грязью, но по–прежнему жадный рот, и руки — они поднимались, тянулись вверх, белые, полупрозрачные, к этому члену. Сама мольба, само приношение. Он плюнул в приоткрытый рот и впился зубами в пальцы — столь тонкие, что у него во рту они сразу превратились в кашицу из нежных хрящиков. Когда он стал пятиться назад, чтобы она не теряла из виду чудовищного члена, она поползла за ним, поползла на коленях и обрубках кистей.

Он так и пятился, дойдя до громадной романской двери, куда он вошел задом, поднявшись по нескольким ступенькам, и куда она вползла за ним, как побитая сука. Он проник вглубь мрачного помещения, шел по какому‑то узкому коридору, она ползла за ним по пурпуровому ковру, влача свое зияющее кровоподтеками и нечистотами тело. Поднявшись в полной темноте еще на несколько ступенек, он приказал ей встать на колени перед разделявшей их низкой решеткой. Обернув руки белой тряпкой, он вложил в них свой член.

Как только она причастилась и проглотила сперму, пальцы отросли (на ногтях был лак «Ангелус»), израненное тело обрело здоровье.

Сам собой заиграл большой орган, восславивший это чудо. Мужчина и женщина, Веракс и Лаура преспокойно отправились испражниться в кропильницу и помочиться в дароносицу, подтерлись смоченным в святой воде алтарным покровом, и вернулись к своим делам, к своей жизни, каждый час которой был наполнен своей радостью и своей ненавистью.

На следующий день она забралась на алтарь, чтобы показать зад всем верующим, и священник, вознося дары, раздвинул ягодицы и просунул меж них облатку, а затем принялся лизать этот божественный зад и лизал до тех пор, пока мальчику из церковного хора, вставшему перед ним на колени, не удалось с помощью кадила высвободить из золоченных кружев член кюре и проглотить брызнувшую ему в лицо Святую Молофью. Тем временем Лаура, заткнув зад свечой, оголила живот и жизнь, дико крича и сотрясаясь, она расшатывала главный алтарь, который и рухнул под ее тяжестью.

И тут все увидели, как мерцает в дерьме серебряный Христос[20].

Раздается пронзительный вопль:

Здесь детей убивают.

Шум захлопывающихся окон, позвякиванье ключей, притворная тишина.

Утверждение оборачивается против вас: все выходит наоборот.

Пусть примитивно прожитая жизнь даст людям возможность экстаза.

— решиться на преступление: «Ее глаза горели словно звезды, можно подумать, что ты в церкви».

— совершив преступление: месть и любовь, кровь и сперма.

— «мы на вершине горы», «мы горой раздавлены».

— стремительность «детективного романа», чувства и психологический анализ.

— человеческие существа, из плоти и крови.

— продолжать

да: так нужно для меня и для других,

чтобы прояснить недоразумение

сказать все,

внезапно прервать и продолжить

уже в иной форме

ретроспективного дневника.

ЛИБЕРТИНАЖ

этапы «Лауры»

Появление на свет в хлеву, в сене.

Она разродилась.

Родившись на свет от монстра.

Дом

детальное описание женщин:

румяна

туалеты

тела

ужин у графини

Ее друзья приглашают лакеев.

Ужин: описание

— Впечатляющий выход сводников.

— Посещение комнаты детей–мучеников.

мясные крюки

детальное описание

положение тел конечности

цепи

веревки

Продается — женские слезы

Продается — клятвы здоровьем своих детей

Продается — безумие и страсть

Лишенные корней взлетают ввысь

отбросив реальность

голоса чревовещателей

маски клоунов

Назад в этот узкий мирок в виде сладкого леденца или жаркого

основа материальной жизни.

Смех торжествует.

Забиться в норку Ну уж нет

каким огнем мы согреваемся

каким мы членом ПРОБАВЛЯЕМСЯ

В сортир

В сортир вершины

идеализм, людей, что отправляются на

высокую гору и раздавлены этой горой

В сортир

В сортир

высокие чувства

тяжкие страдания

пусть все стоит вверх дном

пусть сводницами станут наши матери

пусть наши жены станут шлюхами

дочерей изнасилуют

— Да как же это можно допустить?

— Как можно допустить? Бурю и мертвый штиль, дождь и солнце, можно допустить? Этот жизнь… жизнь, какая она есть, а не иная, какой не бывает.

— Я? Но милая моя, я готов питаться всухомятку, но ради чего‑то последовательного, организованного, так вот, говорю вам, я готов — в высшей степени готов.

— Вы знаете: мне нравятся большие.

Послушайте, все, что угодно, но не эти торопливые и сомнительные признания, не эта болтовня истеричных женщин, раздражающие и унылые россказни:

— Но ведь это невозможно?

— Почему же невозможно?

— А почему возможно?

— Если он тебе нравится?

— Он мне не нравится.

— Какое легкомыслие!

— Этого только не хватало!

— Дамы и господа — Дорогие друзья, я сейчас раскрою вам добродетель, благовоспитанность, благопристойность, такт, шарм, откровенность.

Откровенность — (она показывает зад) —

— Да что вы!

Откровенность, ты щель и дыра, бездна, ты никакая не вершина.

Заметьте, что все собрание хохочет в один голос, хохочет во все горло, хохочет до упаду, заметьте, что это же самое собрание более чем откровенно… вселяет уверенность и… с любовью относится к делу.

— Слишком уж примитивно, дорогой, до чего же примитивно!

— Увы!

— Как тяжко тут у вас!

— Откроем окно, а? Здесь можно задохнуться. Как тяжко!

Не надо этого говорить — впустите безумца — свежего, здорового

понимание как‑никак.

СТИХИ И ТЕКСТЫ

написанные после лета 1936

Медленное раскаяние слабых

Они живут жизнью трупов

Написать на двери:

«Оставь надежду

всяк сюда входящий

не быть тем кто ты есть»

Или же «Здесь живут нагим»

или нагими

или нагой

Человеческое существование бесценно

стоит ни больше, ни меньше, чем все сущее

растительное, минеральное, животное

все, что блестит, воет, ревет, стонет

рёв слона мычание коровы.

Осел ревет, змея свистит.

Нет столь мощных связей, чтобы они вырвали

какое‑то существо у смерти. Смерть торжествует.

Смех — Радостная дерзость: «Ведите

ваш плуг по костям мертвецов»[21].

Как это должно быть раздражает, этот червь

беспокойства, что гложет часами

сука отчаянно воет на луну

ангел хранитель

улыбается глупо

Младенец Христос, я дарю вам свое сердце

хлев обветшалый

балки гнилые

хлипкие стены

медленно оседают

и рушатся…

Изумленному взору

прохожих

девчонка

предстает

в сене

ублажая себя

Жить? Нет больше ни смысла, ни оснований

Надобно найти какую‑то ценность.

Себя (свое я) навязать? Нужно быть Макиавелли.

Во имя каких ценностей?

Надобно восстановить какой‑то авторитет.

С презреньем осудить

(решительным презреньем, что хлопает, как дверь)

слабака.

а что, если несчастья

или великое несчастье

принесет то, что будет мне необходимо

чтобы реализовать себя

чтобы двинуться дальше

все дальше и дальше

а они твердят о ПРЕСТУПЛЕНИИ!

Высшее мужество

совершить преступление

и уверенно отрицать его

перед всем миром

Фрагменты из тетради,

написанные в 1937 г.

Избегать контактов с любым существом, в котором не чувствуется никакого возможного отклика на то, что вас глубоко затрагивает и по отношению к которому у вас есть обязательства «учтивости», вежливости. Поскольку пресловутые обязательства меня чрезвычайно сковывают, как только я оказываюсь в присутствии подобных существ, сковывают пагубной привычкой к терпению и благожелательности, становящимся на деле готовностью к унижению (порой отвратительному). Представьте, что музыкант в оркестре из учтивости вторит соседу, который играет фальшиво.

Бежать — в буквальном смысле бежать — тех, с кем можно обменяться лишь абсурдными замечаниями насчет других, таких же как они, которые и сами обменивались накануне точно такими же замечаниями или столь же пустыми сплетнями насчет сегодняшнего собеседника.

Есть люди, которые в конечном итоге начинают водиться с теми и даже называть друзьями тех, кого они постоянно поносят.

Ненавижу «доброту» и «учтивость», которые неизменно приводили меня только к унижению.

Хранить молчание, как прежде. И то лучше.

Презирать всякого, чьи разговоры сводятся ко всему, что мне ненавистно, чего я избегала: вульгарности и мелочности. Все это отдает водевилем, и они с этим свыклись.

Раздражение от смешков и улыбочек, распускающихся махровым цветом на этой почве.

Порой мне достаточно услышать чей‑то смех, чтобы почувствовать если и не отвращение, то недоверие к этому человеку.

Эти мгновения, когда вежливое недоверие еще хуже, чем отвращение, потому что оно более сдержано: я не в силах себя сдерживать, во мне все кричит, взывает к отвращению.

Отсутствие сдержанности, моральной чистоты шокирует меня на каждом шагу, так как вследствие определенных нервных реакций (физических) я сама не могу ни сдерживать свои порывы, ни скрывать свои чувства.

Одни расширяют горизонты, другие сужают.

Насколько мне предпочтительней откровенная шлюха.

Как бы не увязнуть там, где утрачено главное, где все становится вульгарным, низким и мелочным. По своей вине, из‑за юли к унижению. Чувство уничижения. Что «заранее проиграл». Слова «Ты прах, и в прах обратишься» сродни самому праху. В эти минуты невозможно быть физически чистой и свежей. Стыд или ложный стыд.

Проще простого: обвинять других в том, что они поверхностные = блистательные = живые.

Возврат к простодушным существам, к детским реакциям, трудное возвращение.

…............................................................................................................................................................

Одиночество гложет, как язва

Разорвать этот круг

Вырвать этот кляп

Грусть и Горечь

все гложут и гложут

сердце, как крысы

Позор тебе,

наверно?

Но точно уж не

столь забавный сдвиг

в словах

Что презирать?

Обыденность

бесцветность серость

…............................................................................................................................................................

Пора признать, что религия преступления нас отравляет точно так же, как и религия добродетели.

Мы точно так же ненавидим невинность, которая рядится в добродетели преступления, как и преступление с невинными чертами.

…............................................................................................................................................................

Если я страдала, то из‑за БОЛЕЗНИ.

Здоровые не могут страдать.

Счастье доступно всякому, кто горд собой.

…............................................................................................................................................................

Вот наступает Время Презрения, но позаботься о том, чтобы то было презрение без ненависти, без враждебности, весьма естественное, спокойное презрение, уверенное в себе и без всяких язвительных или истеричных выпадов, без ложной веселости, без горькой грусти.

Ничто не потеряно

Поскольку я живу

Все реки

я пройду вверх по теченью

преодолею

все пороги

море, волны

Цель: разрушить христианский дух и иже с ним, как то: инстинкт смерти, идентификация со смертью, жертвоприношение, прах, подслащивание.

Вкус к отвращению, вызывать омерзение, смешаться с грязью.

Привлекательные существа.

Чему меня научил.

Я порвала с христианским духом и иже с ним.

Смысл жизни,

открытый Ницше.

Ницше обретенный, а не кое‑как затверженный.

Максимально полное освобождение

Вне всякого порока

добродетели.

Пушка отбивает часы, поскольку каждый час неделим, бесповоротен, незаменим, каждый час приносит свои жертвы. Время косит головы в полях. Нет бескорыстных поступков. Время — это тебе не бородатый и слюнявый старичок, это мужчина в расцвете сил, что косит головы.

(Сиенна, август 1937)

Фрагмент неотправленного письма

Вам известно, что одна театральная труппа «дает» «Сквозь ад» Рембо.

Эти театральные люди просто умора — либо они полагают — в силу издержек профессии — что могут низвести существование до уровня непристойных парижских водевилей; либо у них появляются такие вот притязания: «Сквозь ад», каково! Возвращайтесь поскорее, меня обуревает священное негодование, и надо с кем‑то поделиться. Временами жизнь становится неистовой, бесшабашной, несется, как конь, закусив удила. И он даже не думает сдержаться, этот конь, закусивший удила, во всяком случае, не больше, чем капитан хрупкого ялика (sic), что несется по бурным горным рекам во время трагических наводнений (о которых судачат десятилетиями); он знает, что приближается к разлившемуся шлюзу, к огромному водопаду, к водовороту, который вот–вот его поглотит, сотрет в порошок, но он, кажется, так и рвется к своей неотвратимой цели. У него нет времени сжечь свои бумаги, но он может кричать, вопить на ветер, ведь он из унесенных ветром.

(октябрь 1937)

Все, что зависит от нерушимой цельности.

Ничего, что можно «исправить».

Ничего общего с ребенком, который выбивает стекло, «потому что назавтра его все равно вставят».

Можно околеть от холода из‑за выбитого и не вставленного стекла.

Иные только и делают, что вставляют выбитые окна.

Жизнь: кончена.

Когда становится «привычкой» — потребность «продолжать» — быть «на высоте».

Постоянство:

стремление к неподвижности

= усталость

Долой все, что не от крика радости (понимания), гордости.

Долой стенания и все, что не от счастливой задиристости четырнадцатилетних юнцов.

Ничего, кроме крика радости или гордости. Сжечь все, что не от этого.

Идти своим путем, собственным путем и ничьим больше.[22]

Известна ли тебе чья‑то судьба, подобная твоей собственной? НЕТ.

Одна я видела и вижу, как можно видеть: абсолютно и с такой дали.

Фрагмент неотправленного письма

Сегодня. — Мне нравятся безумные и радостные иконоборцы.

Занудство любого постоянства — да: страшное желание послать вас в жопу, так желают кинуться на шею любимому.

Тут нет никаких недоразумений: эти первосвященники мне нравятся своими безумствами.

Никакой литературы. Судите сами:

«…он мой товарищ по игре. Нет никакого смысла во вселенной. Игривость! Смех и слезы, все роли в пьесе. Мир развлекается! Школы отпущенных детей, кого хвалить? Кого хулить? У него нет головы. Нет мозгов. Он дурачит нас с каплей мозгов в своей голове. Но на этот раз я не дамся. Я знаю, как играть в эту игру. Помимо разума, науки и всех на свете слов есть любовь.

Наполни кубок, и мы станем безумцами»

Иконоборцы, да, но не деланные, не кривлянье, не слащавость, не уловки. Вы хотя бы это понимаете?

(июнь или июль 1938)

Я тоже отлично вышколена… с такого‑то по такой‑то час.

Мы все ученые–преученые обезьяны.

Смеяться — смеяться — смеяться.

Уметь играть в эту игру.

Внимание: заметят ли они, что черное на самом деле значит белое, нет, нет, никогда.

Это просто: невозможность подлинного обмена — уже никогда.

Какое облегчение: я никогда не бываю там, где ищут другие меня, где они надеются меня поймать.

Существование: щелочное и сладковатое.

Хватит — хватит — хватит.

Вам следует быть «поосторожнее» — взвешивать мои слова, как проверяют сдачу: сдачу с вашей купюры.

«Нормальный», инфантильный голос, таящий беспощадную иронию. Но вы так отлично вышколены, что этого не чувствуете. Кто бы мог предположить, что можно так далеко зайти в сокрытии, причем всего лишь себя самого, а не поступков, деяний, корыстных, обдуманных целей.

(июнь или июль 1938)

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Я видела ее

Я видела ее — на этот раз я видела ее

где? Где заря граничит

с ночью

заря в саду

ночь в спальне

с кривой улыбкой и

ангельским терпеньем

меня, я знаю,

ждет она

Затем каким‑то голосом далеким

сказала мне она

Ну, нет

Ты безумицей не станешь

Слышишь, ты не будешь так себя вести,

Ты будешь делать то и это. И говорила, говорила так,

а я уже не понимала

ничего

За нею следом против воли я ступала

В шуршанье платья с треном и со множеством оборок

колышущихся при каждом шаге.

она исчезла

в шелесте, сиянье

по узкой лестнице расшатанной

поднявшись

Там наверху

мужской отдел, несметное количество одежды

В закрытой комнате стоит жара

Единственно живое существо

она

она проходит по пустым пространствам меж манекенов

застывших каждый с маской на лице