Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы

Глава 10 О лжи здоровья и правде недугов

Итак на исходе той бурной ночи мы согрели кожу и мышцы у костра, разожженного сквайром Иваном, потом разгорячили кровь вином, что он нам принес, основательно подкрепились и заставили ее бойко бежать по жилам, занявшись печальным, но необходимым делом. Мы стали таскать в грот тяжелые камни, надеясь превратить его в могильный склеп Жана де Браса.

Закончив это необычное погребение, мы решили покинуть это удобное для укрытия, но все же опасное место. В гроте нас могли застать врасплох, без труда перекрыв все пути.

Мы подозревали, что рус где-то украл добро, которое он приволок в грот, но ошиблись и, узнав, откуда все взялось, даже повинились перед оруженосцем рыцаря Джона.

Оказалось, что рус еще со дня своего пленения в Иерусалиме сумел сберег один тирский динар, засунув его за щеку. Потом он хранил богатство в укромном углу застенка. И вот теперь, возблагодарив Бога за спасение из бушующих вод, он потратил заветный динар на первом постоялом дворе, до коего сумел-таки добраться во мраке ночи. Он клялся, что некогда честно заработал его, ухаживая за конями какого-то торговца-турка.

— Тирский динар? — переспросил рыцарь Джон. — Наверно, хозяин удивился?

— Я этого не приметил, — небрежно махнул рукой сквайр Иван. — Его хибарка стоит у большой торговой дороги, а по ней кто только по этой дороге ни шныряет. Погрыз, он, конечно, мою денежку. Но отдал все, что я за нее просил, безо всякого торга.

— И он даже не полюбопытствовал, откуда ты такой взялся? — спросил я его, в свою очередь.

— А чего спрашивать? — хмыкнул рус. — Я же говорю: прямо под окнами проезжая дорога. Тут таких, как я, белобрысых, славянского племени, бывает немало. В харчевне сам видел. Даже поздоровались.

— Что, и хозяин — твой соплеменник?! — совсем поразился рыцарь Джон, явно собравшись поверить, что буря занесла нас прямо в русские земли, на такой край света, откуда ни до какой Англии хоть три года скачи — не доскачешь.

— Нет. Племени славянского, но рода иного, потому и зовутся по-иному — словенами, — широко улыбаясь, успокоил своего господина сквайр. — И язык у них со своими причудами. Но если ухо навострить и мыслью не разбегаться, то многое можно понять. Да и встречал я словенских купцов в моем родном Новом Городе и немного обучился их говору. А еще я узнал, что ближайший здешний город Сенем именуется. Он в той стороне.

И рус указал рукой на север.

Лазутчик из сквайра Ивана получился такой же толковый, как пловец и кормчий. Такой пригодился бы и султану, и Старцу Горы.

Теперь уж и Камбалы не требовалось, чтобы понять, куда нас выбросили волны. Волей Божией, мы оказались даже ближе к цели, чем было намечено заранее, перед началом похода. Хорватский город Задар, где нам, по велению султана, полагалось высадиться целыми и невредимыми, при конях и оружии, располагался много южнее. Нас же гостеприимно принял берег Славонского герцогства, которое так же, как и Хорватия, представляет собой часть Венгерского королевства.

— Как бы там ни было, тирские динары здесь на дорогах не валяются, — подытожил наш короткий военный совет рыцарь Джон. — Хоть Айвен и не выглядит в этих краях диковинным эфиопом, но за ним могли проследить.

Иван поспешил успокоить нас и сказал:

— Я путал следы, как заяц…

— …у которого заплетались ноги, — добавил Эсташ Лысый, вызвав дружный хохот.

Однако, с какой стороны мы ни рассматривали положение дел, все получалось, что именно этому «зайцу» предстояло теперь стать нашим проводником и разведчиком, ибо любой другой из нас (не говоря уже обо всем отряде) появившись на людях, сразу приковал бы к себе куда больше подозрительных и просто любопытных взоров.

Нас осталось двенадцать: семь рыцарей, четверо оруженосцев и я, соглядатай султана. И мы очень надеялись, что Господь неспроста оставил такое благоприятное число и что Он оставит его в сохранности до конца похода.

Однако нас ожидали немалые тяготы. Мы не имели ни денег (кроме нескольких монет, что я прятал в поясе на самый черный день), ни оружия. И какому рыцарю пришло бы в голову ронять свое достоинство, вооружаясь кривой секирой для рубки кустарника? А главное, у нас не было никаких запасов провизии.

Никому из благородных господ не хотелось отпраздновать свое возвращение на христианские земли посвящением в разбойники. Против такого вынужденного занятия нашелся и более благоразумный довод: слух о разбое сразу прокатился бы по округе и местные бароны наверняка затеяли бы на нас охоту.

Целую неделю мы продвигались на север, к пределам Штирии, сторонясь проезжих путей и нахоженных дорог. Устраивали хитроумные облавы на зайцев и прочую мелкую дичь. Порой не брезговали и улитками. Мы останавливались в горных рощицах и ущельях, в заброшенных, отдаленных овчарнях и сараях, а сквайр Иван, тем временем, сновал по ближайшим селениям, выпрашивая хлеб и вино. Раз-другой ему удавалось улизнуть, прихватив с собой курицу.

Но главным нашим врагом и мучителем оставался холод. Он сковывал члены крепче железных кандалов. Бывало, что благородные рыцари с грустью вспоминали застенки аль-Баррака. Те иерусалимские зимы и нескончаемые ночи плена уже начинали казаться им приятными сновидениями в сравнении с ужасными днями и ночами голодной свободы. Признаться, и у меня целыми днями зуб на зуб не попадал, и порой я засыпал, с равнодушием обреченного предполагая, что назавтра Солнце осветит своими ясными, но бесплодными лучами мой холодный труп.

— Вот мы и в аду, — хрипя и шмыгая носом, заметил как-то рыцарь Джон. — В ледяных безднах Тартара. Но теперь я предпочел бы погреть свои кости и повариться в адских котлах.

В те дни я, бывало, урывками продолжал свой рассказ о жизни султана, когда удавалось хоть немного отогреться у костра и слова уже не коченели во рту вместе с языком.

Я убеждал господ рыцарей, что жизнь полна странных противоречий. Великий правитель Мосула Имад ад-Дин Зенги некогда первым из правоверных начал джихад против франков и отнял у них эдесские земли. И однако же именно благодаря его внукам христианские короли смогли спокойно править на землях Палестины лишние двенадцать лет.

— Как такое могло случиться? — удивлялись рыцари.

И я объяснял им, что после захвата Дамаска султан Юсуф уже в начале 1175-го года по христианскому летоисчислению мог двинуться на франков с большим войском. Однако после смерти атабека Нур ад-Дина он, что называется попал ногами в его же узкие, жмущие со всех сторон сапоги. Ведь когда-то и атабек опасался своих тщеславных и коварных родичей, правивших Мосулом. У них никогда не хватило бы воли и мужества начать великую войну против неверных, зато они не преминули бы нанести удар атабеку в спину, если бы тот двинулся на Египет или на Палестину и если бы, на свою беду, понес в войне с франками или Фатимидами чувствительные потери. Тщеславие сельджукских правителей Рума тоже вызывало у Нур ад-Дина большие опасения. Что уж говорить про гордого курда, чей род потеснил теперь с земли благородных Зенгидов? Потомки Зенги теперь шипели, как змеи в своих норах.

Да, среди правителей земель Ислама не было согласия, и если между ними все же стояла непрочная стена мира, то даже в полдень она отбрасывала на обе стороны две долгих тени злобы и недоверия.

В году 1180-ом (а по мусульманскому исчислению — в 576-ом) умер греческий император Мануил, и его преемник, Алексей Второй, предпочел заключить мирный договор уже не с Иерусалимским королем Бальдуэном, а с султаном Юсуфоим, надеясь на его помощь в войне против сицилийских норманнов. Так греки отвернулись от франков. В эти же годы Египет богател и процветал как не процветал и при Фатимидах. Здесь купцы Венеции и Генуи находили для своих предприятий наибольшую выгоду. Не только европейское золото оседало в Каире и Александрии, но — и лучшее европейское оружие, в том числе самые мощные дальнобойные арбалеты, которые не умели делать на Востоке.

Но даже в такое, казалось бы благоприятное для джихада время султан Юсуф лишь редкими наездами беспокоил франков и то, по сути дела, — лишь в наказание за их разбойничьи набеги на земли Сирии и на проходящие по Заиорданским землям караваны.

Султан дважды осаждал грозный Керак, логово разбойного Рейнальда де Шатильона, не признававшего никаких законов чести и договоров, и дважды уходил обратно, в Сирию. Франки засчитали себе две победы и кичились своими неприступными стенами. На самом же деле эти два коротких похода нужны были султану только для того, чтобы хоть частично обезопасить синайские пути в Мекку и убедить багдадского халифа в том, что все его помыслы подчинены только джихаду, а не распре с единоверцами. То же самое можно было сказать и о морской осаде Бейрута, и о битве с франками у крепости Бофор, в каждой из которых враги разошлись, понеся небольшие потери и приписав победу себе.

Между тем, именно распря с единоверцами, не давала покоя сердцу и рассудку султана Юсуфа. Он знал, что большая война с Мосулом неизбежна и потребует немало жертв среди мусульман, а потому в те годы султан не раз был беспощаден в отношении франкских пленников.

— Если я буду убивать воинов Мосула, которых по законам Ислама не могу продать в рабство, а на живых кафирах наживать богатство, — сказал он как-то своему катибу, — то сначала меня проклянет багдадский халиф, а потом — весь дар аль-Ислам.

Жестокими казнями султан решил отпугнуть франков, как настырных ворон. Сначала он обезглавил всех рыцарей, захваченных в плен после их неудачного нападения на крепость Харим. Потом горькая участь постигла всех защитников пограничной франкской крепости у Брода Иакова, что стояла у реки Иордан. Все они были казнены и сброшены в крепостной колодец, а саму крепость султан повелел разрушить до основания. Король Бальдуэн и его подданные содрогнулись, а правители Халеба и Мосула призадумались. Что же касается воинов вероломного Рейнальда де Шатильона, не раз нарушавшего перемирия, то им в плену и вовсе было непозволительно мечтать о каком-либо милосердии. Когда Рейнальда обуял безумный замысел напасть на священную Мекку и его войско, двинувшись в поход, было разгромлено под Айлой, то пленников сначала прогнали, как овечье стадо, по всем главным городам Египта, а потом отослали в Мекку, где их казнь стала делом священного Правосудия. В Мекке собрались многие шейхи, в том числе и верховные учителя суфийских братств. Каждый из них поочередно брал в руки саблю и отсекал столько голов, сколько было ему по силам и сколько соответствовало его духовному достоинству среди правоверных. И каждый шейх, послужив орудием Исламского Правосудия, прославлял султана Салах ад-Дина ибн Айюба, великого воина Пророка.

В течение двух лет Ангел Смерти Асраил приходил по ночам к султану «с докладом» едва ли не так же часто, как в светлое время дня являлся к нему катиб Имад ад-Дин. Султан уже не вскакивал всякий раз со своего ложа в холодном поту и не озирался по сторонам в тревоге, а только открывал на несколько мгновений глаза, убеждаясь, что Асраил не стоит наяву над его изголовьем, потом опускал веки и засыпал снова, хладнокровно дожидаясь вестей.

В том же 576-ом году умер багдадский халиф аль-Мустади, и его трон занял другой Аббасид — аль-Назир. Султану донесли, что аль-Назир очень честолюбив и к тому же благоволит к шиитам, хотя и скрывает свои пристрастия.

«Перед этим павлином придется рассыпать золотые зерна, ничего не поделаешь», — с тяжелым вздохом подумал султан и направил в Багдад самых мудрых послов с богатыми дарами.

Спустя три с половиной месяца в Дамаск прилетела весть о кончине Сайф ад-Дина Мосульского. Но и на этот раз султану оставалось лишь тяжело вздохнуть, потому что роду Зенгидов, можно сказать не намного убыло, а силы даже прибыло, поскольку Мосул тут же достался брату покойного, Изз ад-Дину, самому тщеславному и самому плодовитому из потомков Зенги.

А вслед за этой новостью всего через три дня прилетела новая — черная, как ворон. Султан Юсуф узнал, что в Александрии умер его брат Тураншах, доблестный военачальник, но бесталанный правитель. Увы, Тураншаха погубило тщеславие. Он недолго повластвовал в Дамаске и возомнил себя равным своему великому брату. Еще недавно ничто так не воодушевляло Тураншаха, как бешеная скачка и яростная битва. Но в Дамаске он поддался искушению, и верноподданные чиновники навели на него порчу своим раболепием. Султан отстранил старшего брата от власти, и все члены семьи и рода искренне поддержали его волю. Но воля самого Тураншаха, завоевателя Йемена и Нубийских земель, оказалась сломленной, и как сломанную саблю, ее уже нельзя было сковать вновь. Тураншах уехал в Египет и там предался роскоши и развлечениям, как некогда доблестный эмир Ширку, чего Всемогущий Аллах не терпел в этом курдском роду храбрых воинов и мудрых правителей. Судьба дяди Ширку не послужила Тураншаху предупреждением, потому он и сам так быстро зачах.

В то лето по всей Сирии и Палестине царила жестокая жара, сопровождавшаяся поистине смертоносной засухой. И вот король Бальдуэн предложил султану заключить перемирие. Салах ад-Дин с нескрываемой радостью принял предложение, возблагодарил Аллаха, за то что Всемогущий там вовремя просветил неверных, и перемирие было заключено на целых два года как с Иерусалимским королем, так и с графом Раймондом, правившим в Триполи.

Едва был заключен этот договор, как повелитель сельджукского Рума Килич Арслан стал угрожать одному князьку, союзнику султана Юсуфа. Султан воспользовался поводом и в начале осени двинулся с большим войском на север. Ему удалось устрашить не только сельджуков Рума, но и армян Киликии. Румский султан отправил к Салах ад-Дину своего самого хитрого посла. Посол осторожно предупредил сына Айюба о том, что, если тот вторгнется в пределы Рума, то Килич Арслан пустит по всему Востоку слух, будто султан Египта сговорился с франками и при их поддержке пытается захватить весь дар аль-Ислам. Эта коварная угроза не слишком оскорбила Салах ад-Дина, поскольку он и не собирался тратить силы на войну с Румом. Султану достаточно было слегка припугнуть Килич Арслана гулом копыт и облаками пыли. Ветер дул с юга, так что повелителю сельджуков достаточно заложило уши и забило пылью глаза. На этот раз Салах ад-Дин первым предложил султану Рума и христианскому правителю Малой Армении заключить договор о добрососедстве и совместных действиях против франков, если те осмелятся нарушить пределы любого из трех государств. Договор между тремя правителями был клятвенно заключен на два ближайших года.

Вскоре в Дамаск прибыли послы от багдадского халифа. В своем послании аль-Назир выражал свою благосклонность к «истинному вершителю джихада» и подтверждал все его права на завоеванные земли. Зенгиды притихли.

Очень довольный положением дел, султан вновь решился оставить Дамаск и удалился в Египет. Проведенные там полтора года были временем спокойным и благополучным.

На исходе года пребывания султана в Египте, его застала весть о новой кончине. Внезапно, от колик, умер правитель Халеба, ас-Салих. Султану донесли, что, вполне вероятно, юноша стал жертвой отравления, а кто из его ближайших родичей повинен в убийстве, о том правителю Египта и Сирии оставалось только гадать.

На этот раз султан решил не торопиться к дележу, как стервятник, а сначала поглядеть издали, как поведут себя алчные Зенгиды, пока остававшиеся в живых. Он не сомневался, что в этих обстоятельствах, что бы ни произошло по воле Аллаха без его, султана, участия, все будет к лучшему. И он оказался прав.

Умирая, ас-Салих, дети которого едва вышли из младенческого возраста, завещал свои владения двоюродному брату, Изз ад-Дину. Тот сразу поспешил в Халеб и, едва похоронив родственника, взял в жены его мать. Казалось, могущество Изз ад-Дина многократно возросло в одночасье и ему уже впору на равных противостоять султану. Но не тут-то было. Все дело испортил родной брат Изз ад-Дина, правитель Синджара Имад ад-Дин. Он всегда считал, что когда-то, при раздаче наследства отца, его обделили. Поэтому он держался независимо и свое время заключил с султаном Юсуфом свой отдельный мирный договор.

И вот в этом Имад ад-Дине тщеславие Зенгидов взяграло с удвоенной силой: видно, в его сердце воскрес дух умершего ас-Салиха. Имад Синджарский немедля потребовал от брата отдать Халеб ему, угрожая в противном случае встать на сторону Салах ад-Дина. Султану оставалось только довольно потирать руки.

Изз ад-Дин устрашился такого поворота дел и предложил брату обмен: Халеб на Синджар. Тот сразу согласился, и братья поехали друг другу навстречу, но, как говорят, разными дорогами.

Тогда султан и решил, что настало время вновь возвращаться в Сирию.

Когда он выезжал из Каира во главе четырехтысячного отборного войска, до него из толпы донесся голос, пророчивший строками стихов, что Египет уже никогда не увидит своего султана. Салах ад-Дин посчитал, что оборачиваться в самом начале пути — дурная примета. Но пророчество сбылось: египтяне уже никогда не увидели со стен Каира, как на востоке поднимается золотистая заря султанских знамен.

Другим событием, которое султан посчитал важным поводом к возвращению в Дамаск, стало разбойное нападение Рейнальда де Шатильона на безоружный караван, отправившийся из Египта в священную Мекку.

В те же дни, спасаясь от морской бури и возлагая свои надежды не только на молитву, но и на мирный договор между франками и султаном, в порту Дамьетты высадились полторы тысячи христианских паломников, направлявшихся к святым местам земной жизни их пророка Исы.

Окажись на месте сына добродетельнейшего Айюба, любой иной правитель из пределов дар аль-Ислама, он, не задумываясь, сразу отправил бы всех иноверцев в их христианский рай или же, на худой конец, разослал бы по невольничьим рынкам. Но для султана всякий паломник, даже иноверец, был человеком, достойным особого почета. Христиане стремились душой и телом в Иерусалим, и он отправил их невредимыми в Иерусалим, только перед дорогой заковал всех в кандалы, будто рабов. В своем послании к королю Бальдуэну, он написал, что со стороны благородного франка будет делом чести продержать паломников на положении рабов до тех пор, пока разбойный барон не вернет султану награбленное добро, деньги и плененных караванщиков.

Вскоре султану донесли, что немощный король Бальдуэн попытался образумить Рейнальда де Шатильона, но бессовестный наглец отмахнулся от своего короля, как от назойливой мухи, и к тому же многие приближенные короля назвали этого разбойника героем.

— Все же надо было отправить это стадо неверных в каменоломни, — заметил катиб султана, имея в виду паломников. — Сам Аллах послал их нам в возмещение потерь.

— Твое «возмещение» — горсть дирхемов, — покачал головой султан. — Знай, Имад: за ту свободу, что я даровал неверным, я получу горсть золотых динаров.

Даже мудрый катиб не смог догадаться, откуда возьмется такая выгода, и тогда султан открыл ему глаза, сказав:

— Вот увидишь, Имад, теперь сам пророк Иса отвернется от франков и не станет выгораживать их перед Всемилостивым и Всемогущим Аллахом.

Вновь обосновавшись в Сирии, султан стал призывать всех правителей, эмиров и принцев, подвластных Зенгидам, перейти под его власть. Он пообещал им, что, если они исполнят его волю и помогут султану в войне против неверных, то он признает их вечные права на владения и сам немедля, со всем своим войском придет на помощь к любому из них по первой же просьбе. Как только между сторонниками Зенгидов начался разброд, султан двинулся на север и захватил город Синджар.

Благоприятные обстоятельства сложились в священный месяц рамадан, когда по законам Ислама вести войну запрещено. Катиб аль-Исфахани и многие советники султана высказывали свои опасения по этому поводу, однако султан ответил им так:

— Если я теперь поступаю против воли Всемогущего Аллаха, то Он не отдаст мне Синджара.

Наконец дошла очередь и до Халеба.

Султан вновь подошел к стенам города в конце месяца мухаррама 579-го хиджры, то есть в мае 1183-го христианского года, и напомнил Имад ад-Дину, потомку Зенги, что еще недавно тот вместе со своим братом пытался заключить против него тайный союз с франками. Действительно, одно из писем к королю франков было перехвачено людьми султана. Султан пообещал, что в ближайшее время это письмо окажется перед глазами багдадского халифа.

Имад ад-Дин заколебался, однако горожане, надо отдать должное их стойкости, остались верны присяге покойному сыну великого атабека Нур ад-Дина и решили защищать свой город до последнего вздоха. Осада началась.

Минуло меньше года со дня внезапной кончины доблестного Фарукшаха, правившего Дамаском, и вот под стенами Халеба род султана постигло новое несчастье. Стрела, пущенная с городской стены, нанесла смертельную рану одному из братьев Салах ад-Дина, двадцатилетнему Тадж аль-Малюку.

Узнав об этом, Зенгид дрогнул и направил тайного посла к султану. Тот был немало удивлен предложенным договором. Имад ад-Дин обещал, что отдаст Халеб и будет готов под началом султана воевать против неверных в том случае, если Салах ад-Дин вернет ему родной Синджар и еще несколько окрестных селений.

— Вот теперь и вправду за горсть медных дирхемов мы можем получить целый мешок золотых динаров, — признал катиб аль-Исфахани.

Приближенные Зенгида открыли ночью северные и южные врата, и войско султана вступило в город. Жители были застигнуты врасплох и все разом оцепенели. Никто не мечтал дожить до утренней зари, однако уже на рассвете султан велел начать торг на рынке и через своих глашатаев громогласно объявил на площадях и перекрестках, что все горожане освобождаются от присяги, данной покойному ас-Салиху и могут не беспокоиться ни за свои жизни, ни за свое имущество. С опаской выглянув из своих жилищ, жители Халеба увидели над бывшим дворцом великого атабека три желтых знамени султана и одно, на стороне Мекки, черное, аббасидское.

Султан ненадолго задержался в Халебе. Он передал город в «управление» своему десятилетнему сыну аль-Захиру, вернулся в Дамаск и стал выжидать.

Для нападения на Мосул нужен был значительный повод, иначе не трудно было лишиться благорасположения багдадского халифа, который уже присылал письма Зенгидам и султану с призывом о вечном примирении. И такой повод появился, хотя пришлось дожидаться его целых два года. Изз ад-Дин долго не решался на враждебные действия, но наконец осмелел и попытался захватить один из некогда подвластных ему городов — Ирбиль. Нынешний правитель Ирбиля подчинялся султану, и, разумеется, он сразу попросил своего покровителя о помощи.

Султан немедля вызвал в Дамаск своего брата аль-Адиля, до того дня управлявшего Египтом вместе с аль-Фадилем. Теперь он поручил аль-Адилю, спокойному и рассудительному, каким был их отец Айюб, управлять Сирией. Египет он вновь оставил на аль-Фадиля, а сам во главе войска двинулся на Мосул.

Надо сказать, что Мосул был еще более грозен и неприступен, чем Халеб. Султан рассчитывал сломить сопротивление Зенгида скорее измором, нежели таранами, метательными машинами и подкопами. Втайне он надеялся, что Изз ад-Дин в конце концов дрогнет, как и его брат. В сердцах у всех Зенгидов была натянута какая-то слабая жилка, способная порваться при появлении врага.

Однажды, на исходе первого месяца стояния под Мосулом, катиб аль-Исфахани явился в шатер к султану и молча поклонился ему.

— Имад, у тебя такой вид, будто ты очень торопился и поспел ко мне раньше самого Асраила, — с улыбкой проговорил султан, сдерживая, однако, тревогу и с подозрением глядя на свиток, который катиб держал в руках, словно убитую змею.

— Малик, я принес письмо от аль-Фадиля, — мрачно ответил катиб.

— Кому письмо? Мне или тебе? — с этим вопросом султан указал на сломанную печать свитка.

— Письмо направлено тебе, малик, но аль-Фадиль приложил к нему другое, вовсе без печати, — сообщил ал-Исфахани. — И оно было направлено мне. Аль-Фадиль просил меня прочесть послание к повелителю Египта и Сирии, а потом решить, отдавать его тебе, малик, или не отдавать.

Сам не зная почему, султан облегченно вздохнул.

Аль-Фадиль всегда знал подходы ко двору, — заметил он. — А то разве он сумел бы уберечь голову при Фатимиде… Так что же ты решил, Имад?

— Вот письмо, малик, — только и сказал катиб, протягивая свиток повелителю.

— Со сломанной печатью… — проговорил султан, и рука катиба дрогнула. — Что ж… Вы оба не даете мне повода усомниться в вашей преданности. Прочти мне письмо, Имад.

Аль-Исфахани развернул свиток перед своими глазами, и несколько мгновений султану казалось, то ли катибу не хватает в шатре света, то ли он вдруг разучился читать.

Наконец катиб кашлянул и стал читать негромким и неровным голосом.

Вот какие дерзкие слова написал аль-Фадиль, всегда осторожный и предусмотрительный:

По мере чтения голос у аль-Исфахани садился и наконец перешел в хриплый шепот, будто горло катиба прохватило жестоким ветром хамсином. Только заключительное славословие Всемогущему Богу чудесным образом исцелило чтеца и вернуло ему силы.

Аль-Исфахани опустил свиток и стал приглядываться к повелителю правоверных.

Султан же ничуть не изменился в лице, не побледнел, не побагровел от гнева, только застыл весь, как восковое изваяние, и взгляд его долго пронизывал катиба насквозь, словно пустое место.

Наконец султан ожил и заметил своего катиба.

— Признайся, Имад, — с усмешкой обратился к нему султан. — Ведь сейчас ты прочел это письмо впервые…

У аль-Исфахани опять пересохло горло. Он не знал, что ответить, и следующий вопрос султана показался ему новой пыткой:

— Ты заметил в письме хоть одно слово клеветы? — спросил его Салах ад-Дин, но не стал долго мучить и ответил сам: — Я рад тому, что у меня есть честные слуги, которым можно доверять.

Тут катиб взбодрился и решил осведомить султана об одном подозрительном событии:

— Малик, есть сведения, что аль-Фадиль отправил какое-то письмо Изз ад-Дину.

— Неужели? — приподнял бровь султан. — Это меня радует. Если он в том письме также не поскупился на правду, то у Зенгида будет не меньше поводов к размышлениям, чем у меня.

В начале осени в Армении умер Ахлат, правивший теми самыми землями, откуда пошел род султана. Ахлат признавал над собой власть сына Айюба, и султан сразу двинулся с войском на север, как только узнал, что владения, потерявшие хозяина, успел прихватить один сельджукский атабек. Восстановив справедливость, султан тут же вернулся к стенам Мосула, давая понять Изз ад-Дину, что тот в конце концов ослепнет, глядя на желтые знамена, окружающие его город.

Но в один из вечеров султана охватил сильный жар, и он слег. Лихорадка стала томить его с каждым днем все сильнее и сильнее, и вскоре он слабым голосом отдал приказ отойти к Харрану.

Ночами султан не мог сомкнуть глаз и ожидал увидеть наяву Ангела Смерти Асраила.

— Всемогущий Аллах! Ты послал мне письмо аль-Фадиля раньше Своего грозного гонца, — прошептал он однажды, едва разжимая челюсти от нестерпимого озноба. — Я возжелал собрать все земли Пророка под одним знаменем, дабы восславить Твое величие. Я надеялся на Твою безграничную милость и возжелал утвердить на землях Пророка свой род, дабы прекратить распри между правоверными и одним ударом смести франков в море. Я был верен своей клятве, Всемогущий! Ныне я осознаю, что совершил великий грех и вышел за пределы смирения пред Твоей волей! Теперь я признаю, что Ты, Всемилостивый и Всемогущий, изрек Свою волю словами аль-Фадиля…

Асраил все не являлся, а болезнь все ожесточалась. Несколько раз великий султан забывался в бреду. И вот он решил призвать к себе своих родичей, чтобы объявить, кто из них получит главное наследство — власть над родом, Египтом и Сирией.

Султан рек, что в случае его кончины власть перейдет в руки его брата, аль-Адиля. И тут же, на одре болезни, Аллах открыл султану горькую истину: его собственный род, как и род Зенгидов, как и роды всех великих правителей прошлого, обречен на распри. Сын эмира Ширку, Назир ад-Дин, громогласно объявил, что он остается старшим в роду и что власть над Египтом некогда досталась Юсуфу, сыну Айюба, только благодаря доблести Асада ад-Дина Ширку, его неизбывному желанию очистить Египет от ереси и подчинить страну великому атабеку Нур ад-Дину. И раз так, заключил свою речь двоюродный брат султана, то теперь по всей справедливости настает черед властвовать прямому наследнику египетского везира Ширку.

Сердце султана разгорелось гневом и болью, но он не показал вида. Озноб вдруг отступил. И что же! Не прошло и двух дней, как султан Юсуф стал поправляться, и по всему дар аль-Исламу в мгновение ока разнеслась весть о его чудесном выздоровлении. Эта весть и самого Изз ад-Дина Мосульского поразила, как удар грома. Ибо как иначе объяснить то, что он сразу отправил к султану своего посла с предложением о мире. Он был готов утвердить имя султана в пятничной молитве, то есть тем самым признавал себя его подданным, и даже обещал быть союзником в войне с неверными. За это Изз ад-Дин просил султана отступиться от Мосула и передать во владение земли, считавшиеся священными для рода Зенгидов.

Когда султан отпустил посла, у него только и хватило сил, что развести руками и вымолвить:

— Всемогущий Аллах. Чудны и неисповедимы пути, коими Ты открываешь истину смертным! Ныне вижу: путь мой прям и ясен, как полет стрелы.

И пот ручейками потек по всему его телу.

На следующее утро султан смог самостоятельно сесть на коня.

Действительно, путь его теперь был прям и ясен: пред грозными очами Аллаха и на глазах всех правоверных ему уже ничего не оставалось делать, как взять под свое начало мосульское войско и с великой армией двинуться на Аль-Кудс, священный город Иерусалим. Препятствием могло показаться только перемирие, недавно заключенное с франками.

Когда я рассказал благородным рыцарям о том, что Назир ад-Дин ибн Ширку, оставил султана, отправился в Хомс и через два месяца умер от перепоя, в их взглядах отразилось глубокое сомнение. Однако я сообщил им только то, что знал.

Потом я напомнил им, что происходило в эти годы во франкских королевствах Востока, а происходил там, по воле Всевышнего, немалый разброд.

Когда в Багдаде начал властвовать новый халиф, аль-Назир, сестра короля Бальдуэна Сибилла наконец «выудила» себе из Франции мужа. Им стал вспыльчивый, вздорный красавец Ги де Лузиньян. Многие бароны были против этого брака, но Сибилла настояла на своем. Медовый месяц был ознаменован ссорой между этим бойким выскочкой и терявшим силы королем Бальдуэном. Однако по воле Бога он прожил еще целых пять лет и на смертном одре передал престол своему малолетнему племяннику, сыну Сибиллы от первого брака. Король Бальдуэн Четвертый скончался в марте 1185-го года, незадолго до того дня, когда султан Юсуф двинулся на Мосул. Все христианские графы, князи и бароны утвердили регентом при Бальдуэне Пятом Раймонда Триполийского, который и обратился с просьбой к султану заключить с ним перемирие сроком на четыре года. Тогда султан Юсуф еще не ведал, как и когда завершиться его противостояние с Зенгидами, и потому охотно согласился на мирный договор. Срок его тоже вполне устраивал.

Вскоре после того, как Салах ад-Дин с почетом и славой вернулся в Дамаск от стен Мосула, отрок Бальдуэн умер, и Сибилла, согласно правилам наследования, стала королевой, разделив трон с Ги Лузиньяном.

Султан никогда не нарушал данное им слово, и теперь длительное перемирие связывало ему руки. Однако тот же барон-разбойник Рейнальд де Шатильон оказал султану «добрую» услугу. Он терпеть не мог никаких перемирий, и в конце года вновь напал на караван, пересекавший заиорданские земли. Султан немедля отправил королю Ги Лузиньяну письмо с жалобой на его подданного, и вскоре получил весть о новом королевском позоре, которого и ожидал с нетерпением. Иерусалимский король не смог унять наглого буяна. Повод к войне теперь сиял, как зловещая хвостатая звезда.

Боэмунд Антиохийский и Раймонд Триполийский, не питавшие к новому Иерусалимскому королю, никакого уважения, поспешили подтвердить свой мирный договор с султаном. Граф Раймонд даже позволил большому отряду мамлюков пройти через его земли и совершить нападение на северные пределы соседнего королевства. Однако он ужаснулся, когда увидел на копьях возвращавшихся мамлюков головы рыцарей-тамплиеров. Вскоре он узнал о том, что тамплиеры первыми напали на воинов султана, сделавших привал у реки. Однако численный перевес был не менее одного к десяти в пользу мусульман.

Доблесть рыцарей Соломонова Храма сокрушила сердце графа. Он поехал в Иерусалим, покаялся перед королем за свой поступок и дал клятву защищать в грядущей войне с султаном Иерусалимскую корону.

И вот как только султан Юсуф повернул своего коня на Иерусалим, так тотчас кусты около нашей стоянки зашевелились, и из них показался оруженосец рыцаря Джона, как обычно промышлявший неизвестно где.

Несмотря на сильный холод, он был весь в поту, щеки его пылали веселее наших углей, и с плеч даже тянулся пар. Его руки на этот раз были пусты, что изумило нас больше его наружности.

Он обвел всех взором силача, только что повалившего сотню врагов, и насмешливо сказал:

— А не пора ли вам, добрые рыцари, немного размяться, а то у вас вид, как у мороженных… — и он произнес слово, по его уверениям означавшее какую-то русскую рыбу.

Рыцарь Джон строго спросил его, в чем дело, и он с довольной ухмылкой сообщил нам, что низом, в объезд горы, движется, какое-то, по его словам, «совсем нехорошее войско».

— А с чего ты взял, что оно «совсем нехорошее»? — с большим сомнением полюбопытствовал Джон Фитц-Рауф.

— Я не знаю, — хитро щурясь, развел руками рус, — может, в этих краях полно нечисти и поэтому принято возить по лесам монашек на привязи, как собачонок… чтобы те отгоняли бесов.

Тут все рыцари вскочили на ноги и разом загудели, как рой шершней, готовые налететь на обидчиков бедной монашки, сколько бы таких негодяев ни объявилось.

Только благоразумный Эсташ де Маншикур, переведя дух, решил-таки на всякий случай осведомиться об их числе. Рус ответил, и рой сразу угомонился.

— Четырнадцать всадников, вооруженных мечами, и пятьдесят копейщиков, — сообщил он. — Три повозки. Еще человек двадцать слуг. Все крепкие ребята, с одного удара с ног не собьешь… Нам что, не нужны оружие и кони?

Видимо, мозги у добрых рыцарей и вправду слегка подмерзли, и даже Эсташ Лысый не сразу уловил ход мыслей руса. Но Иван, видимо, ожидал, что на первых порах в таком деле возникнут трудности, и, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Если благородные господа считают, что применить военную хитрость и отнять у плохих людей оружие значит погубить честь, то может быть, мессир позволит мне принять грех на себя и вооружить господ так… как это у меня получится. Важно только, чтобы господа рыцари не слишком отставали, а то на эту горку все это железо мне таскать не перетаскать. Я и так уже из сил выбился.

— Хорошо, мы пойдем все вместе и своими глазами посмотрим, что там за воины и что там за монашка, — постановил рыцарь Джон.

— Тогда надо торопиться, — обрадовался рус и указал не вниз, а на самую вершину горы.

Оказалось, что он уже разведал направление дороги, и теперь, если бы мы собрались с духом и одним махом перевалили бы через хребтину, то смогли бы на той стороне сделать еще один привал, спокойно дожидаясь «нехорошего войска», а вовсе не догоняя его пешком.

Подъем был нелегок, но мы были вознаграждены за приложенные усилия, за все ссадины и ушибы… и за доверие к нашему проводнику и добытчику.

Он первым достиг вершины и, забыв о предосторожности, громко воскликнул:

— Вот оно! Да отсюда все видно, как самому Господу Богу!

С вершины горы открывался вид на довольно лесистую долину. Ручеек дороги тек внизу, у подножия. Он то терялся под серым покровом леса, то появлялся вновь, и наконец достигал вдали небольшого селения, неподалеку от которого виднелась маленькая цитадель. То была, конечно, не крепость, не грозный замок какого-нибудь владетельного барона, а просто — укрепленная усадьба, большой каменный дом с высокими стенами и даже со сторожевой башней.

— Пожалуй, что Господу Богу видно все же немного побольше, — заметил рыцарь Джон. — Айвен, где же твое хваленое войско?

Рус нахмурил брови и перевел взгляд в другую сторону. Все мы невольно повернули головы, последовав его примеру. Вскоре мы заметили внизу движение темных пятнышек. Так видно с высоты человеческого роста муравьев, спешащих среди травы по своим дорожкам. Только это были довольно ленивые муравьи.

— Вон они! — указал рус, а вслед за тем его палец описал дугу над всей долиной. — Они направляются к той усадьбе. Больше некуда.

В первое утверждение руса мы готовы были поверить, а второе приняли с большим сомнением.

— Дорога здесь одна. Там и есть их нора, — уверял он нас. — Очень на то похоже. В одном только могу ошибиться… Не знаю, что вернее: устроить засаду по дороге или же дать им забраться в нору, а потом напустить туда дыму. Думайте сами. Вы всю жизнь воевали, вам и виднее.

Не могу сказать, что благородные христианские рыцари сразу предались размышлениям о ведении военных действий по освобождению дамы, хотя, как говорят, рыцарей хлебом не корми — только дай освободить какую-нибудь даму. Все они просто вперились взглядами в рыцаря Джона, а тот только махнул рукой и отдал приказ:

— Пошли вниз. Успеть бы до ночи хоть какую-нибудь черствую горбушку пожевать, а то и с крысой не справишься.

И вот мы двинулись к тому селению наперегонки с «нехорошим войском». Замысел заключался в том, чтобы сначала добыть хоть немного еды, а потом уже основательно подумать о всех прочих благородных подвигах — спасении дев и королей. Мы собирались сразу завернуть на дальней развилке к селению, но, когда оно открылось нам вблизи, с небольшой возвышенности, мы сильно насторожились. Если и его жителей сравнивать с муравьями, то мы увидели муравейник, в который кто-то походя злобно ткнул палкой. Все там испуганно суетились. Кто-то запирал ворота. Иные мчались на телегах, запряженных лошадьми, к лесу. Кто-то гнал им вслед скотину.

— Без еды сегодня точно не останемся, — заметил рус, — а вот об остальном неплохо бы позаботиться заранее.

Рыцарь Джон пристально посмотрел на своего оруженосца и велел скорее двигаться к усадьбе.

Мы поспели к ней как раз тогда, когда пришельцы стали располагаться боевым станом перед наглухо запертыми воротами, а со стен на этот стан смотрели стражники, лениво качавшие копьями. Изредка «гости» явно безо всякой учтивости покрикивали в сторону дома, а оттуда им отвечало столь же нелюбезное эхо. Смысл криков был неясен, поскольку неторопливый разговор велся на венгерском языке.

— Да тут и вправду война! — ожил и повеселел рыцарь Джон, а вместе с ним приободрились и другие рыцари.

Немного разочаровал нас вездесущий и всезнающий Иван: оказалось, что есть языки, которых он совсем не понимает.

— Но всем же ясно, на чьей стороне воевать! — оправдался он.

— Сначала покажи нам пленную монашку, — потребовал его мессир.

Долго ждать не пришлось.

Притаившись в кустах, у лесной опушки, мы увидели наконец предводителя «нехорошего войска». Оказалось, он ехал на встречу с врагом, прячась в одной из двух крытых повозок. Он был тучен, далеко не молод и в своей теплой меховой одежде очень напоминал медведя, шкуру которого украсили грубой золотой тесьмой, а на голову нахлобучили для потехи роскошную шапку.

Его голос тоже напомнил медвежий рык. Он крикнул что-то в сторону дома так, что копья его защитников на стенах закачались еще сильнее, а потом махнул огромной лапой, словно веля кому-то выйти из повозки следом за ним.

Тут-то и появилась пресловутая монашка. Ей помогли спуститься на землю двое воинов. От левой руки у нее — вернее от узкого браслета на запястье, который издалека было почти не разглядеть, — тянулась в повозку длинная цепочка. На другом ее конце оказался тяжелый котелок.

— Что за наваждение! — чуть не в полный голос воскликнул рыцарь Джон, и все христиане перекрестились.

Монашка была довольно крупной девой лет двадцати. Лицо ее мы видели только мельком, потому что она сразу отвернулась от нас к дому, но франки успели перешептаться между собой, что она довольно мила, что рот немного великоват, но, однако, тоже хорош к месту.

Выбравшись из повозки, монашка встала рядом с предводителем, не слишком его сторонясь, а котелок обхватил позади нее один из слуг. Он с кислым видом стал озираться по сторонам, словно желая скорее передать ношу кому-нибудь из слуг помладше.

Предводитель снова прокричал какие-то нелестные слова, и вот на стене, как раз над воротами, появился хозяин дома. Он был тоже в летах, грузен и седобород. По его виду и по его первому ответу можно было предположить, что он немного обескуражен, но, тем не менее, сразу сдаваться не собирается.

Так они перебросились несколькими фразами, а потом, к нашему еще большему изумлению, в перепалку вступила и сама монашка. Голос у нее оказался зычный, крепкий и совсем не напоминал дрожащий лепет несчастной пленницы. Сначала она что-то злобно крикнула в сторону «осажденной крепости», и ее хозяин даже как будто не нашелся, что ответить. Он только развел руками и пока молчал, монашка затеяла яростный спор с пленившим ее «медведем». Она взмахивала свободной рукой и уже норовила схватить ею тяжелый котелок. «Медведь» даже отступил от нее на шаг. Тут снова отозвался со стены хозяин и одной короткой тирадой угомонил спорщиков. Они взглянули на него, о чем-то поразмышляли, потом переглянулись между собой, и на их лицах явственно промелькнула недобрая усмешка.

— Дорого бы я сейчас заплатил толмачу, — покачал головой рыцарь Джон.

«Медведь» и монашка закончили переговоры с хозяином усадьбы и между собою и разошлись. Каждый убрался в свою, отдельную, повозку. Хозяин усадьбы покинул стену, а воины-пришельцы начали устраиваться перед ней на ночлег на далеко не безопасном расстоянии.

Между тем, по-зимнему быстро смеркалось. Благородные рыцари пришли к заключению, что осада неминуема, но приступа дожидаться долго. После военного совета они все разом уставились на руса, и тот, не говоря ни слова, исчез в лесу.

Вернулся он, когда уже совсем стемнело, с целой охапкой лепешек и разными новостями.

Едой он, с его слов «самым честным образом», поживился у скрывшихся в лесу жителей селения. Среди них нашелся человек, немного говорившего на одном из знакомых русу языков. Так увиденное нами «наваждение» частично обрело смысл.

Оказалось, мы стали свидетелями распри двух родственников. Хозяин усадьбы обладал некой священной реликвией, а тот, кто подступил к стенам дома, также заявлял на нее свои наследственные права. Монашка приходилась племянницей хозяину, а враждующий родственник теперь предлагал ему обменять девушку на реликвию, чем-то угрожая в случае отказа. Распря была понятной, но торг остался выше нашего понимания.

— Если она не будет в монастыре, то на ее дядю падет кара Господня, так мне сказали, — ответил рус на недоуменные вопросы. — А почему, неизвестно. Крестьянин не смог объяснить.

— Во всей этой истории, если она правдива, есть один подвох, — заметил Эсташ Лысый. — Может быть, эта девушка… ты кстати, узнал, как ее зовут?

— Конечно! — ухмыльнулся Иван. — Катарина.

— Так вот вполне вероятно, что нашу очаровательную Катарину поместили в монастырь насильно и ей совсем не хочется там оставаться, — продолжил Эсташ. — Что это значит?.. — И он сам же ответил, когда воцарилось недоуменное молчание. — Это значит, что уже нет никакой ясности, на чьей стороне справедливость и за кого из этих мохнатых увальней нам стоит воевать.

— И я вам скажу, что встревать в распрю родичей — самое гнилое дело, — как равный на совете, подал голос оруженосец рыцаря Джона, и мессир не осек его. — Всегда потом виноватым окажешься, кого не поддержи… Лучше мы одолжим коней и оружие… Как раз стемнело… А потом вернем на обратном пути.

— На каком еще «обратном пути»? — проворчал себе под нос тот же рыцарь Эсташ, все более углубляясь в какие-то сумрачные размышления.

— Будет так, — пресек рыцарь Джон дальнейший разброд замыслов. — Завтра утром мы прямо пойдем к этому… который торгует монашками, и поговорим с ним. Если он дворянин, должен же он знать какой-нибудь благородный язык, кроме своего венгерского!

Эсташ высказал то, что уже не могло вызвать споров:

— Ночью тут околеешь от холода, а огонь жечь нельзя. Заметят.

— Селение недалеко. Дома пока оставлены, выбирай любой, — не унывал рус.

Лиц уже почти не было видно в темноте, но по молчанию рыцарей можно было судить, что здесь, почти на пороге богатого дома, им трудно поддаться желанию кормить блох в домах здешних простолюдинов.

Тут вновь настал мой черед вершить судьбу похода.

— Я — не христианин и не благородный рыцарь, поэтому могу кое-что себе позволить, — сказал я. — Обещаю вам, что не трону ничьей собственности и в течение одной стражи выясню, что здесь происходит. Я также выясню, можно ли нам обрести из этой распри какую-либо выгоду, и к тому же освобожу вас от тяжелой необходимости выручить из беды эту девушку… если таковая беда имеется.

— Короче, сделаешь все за архангела Гавриила, — усмехнулся рыцарь Джон. — Что ж, попробуй. Что требуется от нас?

— Немногое… Во-первых, взять в руки то оружие, которое вам скоро отдадут, и подержать его в руках хотя бы до моего возвращения, — сказал я рыцарям.

Ночной холод уже стал всех одолевать, и первыми замерзли новые вопросы и сомнения.

— Во-вторых, я прошу мессира Джона разрешить своему оруженосцу устроить для общей пользы одну небольшую проказу, — добавил я. — Всего-навсего отвязать и распугать коней.

— Чего проще! — обрадовался сквайр Иван, а его господин промолчал в знак не слишком одобрительного, но вполне определенного согласия.

Наверно, об ассасинах в этих краях никогда не слыхивали. Теперь один объявился. Прежде, чем вспомнить все свои былые навыки, я еще раз коротко поразмыслил, какую же из повозок выбрать вернее. Учтя сомнения Эсташа Лысого, я решил, что все же лучше начать дело с добычи покрупнее.

«Чего проще!» — мог сказать и я вслед за русом. Здесь вовсе не требовалось превращаться в ассасина, чтобы подобраться к повозке. Два стража дремали. Никто не боялся вылазки со стороны «осажденной» усадьбы. Я подумал, что и помощь Ивана не нужна, но все же не стал его томить и коротко взвыл по-собачьи. Спустя несколько мгновений в ответ раздалось конское ржание и топот копыт.

Когда ночные стражи очнулись и, растерянно повертев головами, побежали на шум, я уже грелся в теплой повозке, сидя верхом на «медведе» и держа тонкое лезвие кинжала у его горла.

«Медведь», если и не знал раньше франкского языка, то теперь от страха кое-как заговорил на нем. Через меня он уже на родном венгерском наречии передал приказ своему воинству отойти к лесу и побросать там в кучу свое оружие да так, чтобы оно погромче позвенело (и этим звуком разбудило сердца благородных рыцарей). Потом обе повозки двинулись в сторону усадьбы. Хозяин был разбужен, и его люди долго махали наверху факелами прежде, чем он поверил своим глазам и открыл-таки ворота. Посреди двора я велел остановиться. «Медведь» приподнялся с нагретых теплыми булыжниками тюфяков и вылез наружу, а я торжественно выехал, сидя у него на загривке.

Хозяин усадьбы пучил глаза и явно старался переловить широко разинутым ртом всех ночных птиц. Помня о подвохах семейной распри, о которых благоразумно предупреждал рус, я огляделся, высматривая путь на случай бегства, и повелел, чтобы люди хозяина удалились за ворота усадьбы. Я не слишком надеялся, что хозяин выполнит такое наглое требование, но он был так ошеломлен, что безропотно подчинился.

Монахиня, тем временем, выбралась из второй повозки сама и в обнимку с тяжелым котелком подошла ближе, глядя на меня во все глаза.

— Это зачем? — спросил я «медведя», указав на котелок.

— Чтобы не убежала, — хрипло пробормотал он.

— Теперь уж точно не убежит, — окончательно обескуражил я его и отскочил к хозяину усадьбы, держа кинжал так, чтобы он зловеще посверкивал в свете факелов.

Мне и всем рыцарям повезло: Всевышний наделил и этого достопочтенного венгерского дворянина сносным знанием франкского наречия.

— Ваша племянница свободна. Ваш недруг в ваших руках, — осведомил я его.

— Хвала Господу! — пробормотал он, по виду не столько радуясь такой внезапной подмоге, сколько желая угодить мне, нежданному «спасителю».

— У меня есть к вам неотложное дело, и я должен поговорить с вами наедине, — сказал я ему.

Хозяин почти подобострастным жестом пригласил меня в дом и что-то сказал своим родичам по-венгерски. Я немедля потребовал, чтобы он перевел мне сказанное. Он ответил, что не может оставить родичей посреди двора и тоже велел им идти в дом. По глазам было видно, что он говорит правду и пока еще не способен замыслить против меня и всех нас какого-нибудь коварства.

— Требую, чтобы они находились до утра в разных комнатах и под запором. — Таково было мое новое повеление.

— Как вам будет угодно, мессир, — немедля смирился этот явно не воинственный по своей природе старик.

Я рассказал ему все, как было, всю правду, потому что правда выглядела невероятней любой лжи. Зато мы все теперь, не сговариваясь и не путаясь, могли бы ответить на любой вопрос старика. В ту ночь мне не верилось, что из этой дикой глуши вести доберутся до наших могущественных врагов. Больше всего меня удивило то, что простодушный старик, похоже, верил каждому моему слову. Он весь потел, крупные капли бежали по его лбу, и он все приговаривал: «Ну и чудеса! Сам Господь Бог послал мне вас!» Мы пили вино, закусывали холодной бараниной, и я все чаще вспоминал о дрожащих от холода рыцарях, опасаясь, что они скоро не утерпят и сами пойдут на приступ. Я утаил от хозяина, которого звали Дьердем Фаркаши только то, что нас послал сам султан. В такое он, наверно, не поверил бы, даже если на моем месте объявился бы сам архангел Джебраил.

Старика подпирало скорее рассказать мне свою удивительную историю, и я узнал ее прежде, чем к столу и теплому очагу были приглашены скрывавшиеся в лесу благородные рыцари. Слушая ее, я и сам удивлялся тому, в какой необычайный узор порой переплетаются судьбы людей по воле Всемогущего Создателя.

Оказалось, что предок Дьердя Фаркаши тоже был крестоносцем и некогда участвовал в самом первом походе христианского воинства в Палестину. Когда крестоносцы взяли и разграбили Антиохию, к городу подошла большая армия мусульман, и ее вел не кто иной как тогдашний правитель Мосула! Так христиане сами превратились в осажденных. Осторожный мосулец решил взять город измором и почти добился своего. До крестоносцев наконец добрался голод, и вот, когда им уже оставалось надеяться только на чудо или сдаться, оно, чудо, взяло и произошло. В подземелье церкви Святого Петра, стоявшей в Антиохии, было найдено копье легендарного сотника Лонгина, которым этот римский язычник пронзил плоть распятого на кресте пророка Исы и потом сам уверовал в его божественное предназначение. Воодушевленные находкой крестоносцы широко открыли ворота, напали на мусульман и, хотя те несравнимо превосходили их численностью, одержали полную победу. Воины Ислама были обращены в бегство.

Еще раньше, когда копье только вынимали из подполья, предок хозяина усадьбы приметил и незаметно прихватил с собой одну из щепочек, отскочивших от ветхого древка. Из той битвы с мосульцами он вышел без единой царапины, и потом всю жизнь бережно хранил реликвию. Реликвия передавалась по наследству, и поскольку бывший крестоносец нарожал много детей, а реликвия по воле ее своенравных хранителей дважды переходила к потомкам не по праву майората[113], то в конце концов и начались распри. До хозяина усадьбы священной щепкой владел его старший брат, и ему тоже приходилось потерпеть от родственников, требовавших возврата реликвии в их руки. На протяжении многих лет только местному епископу удавалось предотвращать или прекращать междоусобную войну.

Похоже было, что Фаркаши охотно расскажет обо всех грехах своего рода, но только не о странных злоключениях своей племянницы-монахини, прикованной к котелку. Ничуть не смущаясь и глядя старику прямо в глаза, я спросил его о причинах необычайного торга, поскольку именно этот торг воодушевил нас оказать Дьердю Фаркаши непрошеную услугу. Старик помялся, хмуро подвигал бровями и все же решил исповедаться за своих родичей до конца.

— Старший брат долгое время был вдовцом, — сообщил он. — Потом присмотрел себе одну особу из хорошего рода, но… как сказать по-франкски, не знаю… Были препятствия. Короче говоря, его вторая жена стала носить ребенка еще до того, как он повел ее под венец… Но и ее родителям зато уже ничего не оставалось в этих обстоятельствах, как только отдать свою дочь под венец… Катарина стала поздним ребенком. Очень поздним. Ее мать умерла, когда дочери исполнилось десять лет. А в шестнадцать Катарина… сама понесла неизвестно от кого… но выкинула. После этого брата осадили всякие недуги. Он стал мучиться животом. И вот один священник просветил его, что все дело в старых грехах, а искупить их должна дочь. Священник сказал, что ей самое место в строгом монастыре и пока она будет оставаться в священных стенах, Господь будет милостив.

Старик замолк.

— И что же? — невольно сжимал я все крепче свою хватку.

— Катарину поместили в монастырь, боли у брата прошли, а через год он умер, — коротким и ясным заключением старик завершил свой рассказ о минувших временах.

— Мне непонятно, чем вас теперь пугает ваш родственник? — намекнул я старику о бедах настоящего времени.

— Епископ говорил, что Катарина должна оставаться в монастыре, иначе недуги брата достанутся мне по наследству, — вздохнул старик. — После меня реликвия должна перейти к третьему Фаркаши, который ныне служит австрийскому герцогу Леопольду.

Меня охватило еще большее любопытство, и я спросил:

— А вы проверяли?

— Что?! — вытаращил глаза Дьердь Фаркаши.

— У вас живот болит? — не удержался я от лукавого вопроса, о коем тут же пожалел.

Старик тревожно прислушался к себе и пробормотал:

— Что-то отдает в правом боку… но ведь не я виноват, что ее забрали из монастыря. — И вдруг глаза у него потеплели, и он, словно прозрев, с радостью заметил: — А разве то, что мой родич попал в ваши руки, не подтверждает мою правоту?!

Тут сама собой дошла очередь и до благородных рыцарей, что, как стая голодных волков, сидели в лесу против «овчарни».

— У них нет иного выхода, как только прийти в ваш дом с оружием в руках, — сказал я хозяину. — Вы должны войти в их положение. В том, что все они — господа благородного происхождения, вы легко убедитесь, посмотрев на их лица и понаблюдав за их манерами.

Дьердь Фаркаши взмахнул руками, как старый петух крыльями.

— Я верю вам! — воскликнул он. — Я предоставлю господам дворянам лучшие покои, какие имею!

Вскоре господам рыцарям была предоставлена возможность показать свои благородные манеры за столом. Они молча насыщались, держа позаимствованные мечи у себя на коленях, и их невероятная прожорливость служила подтверждением моих россказней. Рыцарь Джон постановил не пить вино, и все подчинились, прекрасно понимая, что, каким бы радушным ни казался хозяин дома, терять бдительность нельзя. Постели, как и ужин, были прекрасны, мягки и чисты, поэтому был брошен жребий, кому и в какой очереди стоять на страже. Ведь благоразумные и трезвые рыцари понимали также, что уснут в такой роскоши, как убитые, и способны проспать не только любую опасность, но само светопреставление.

Мне, как младшему, досталась отдельная маленькая комната с окошком, впрочем достаточным, чтобы в него в случае чего протиснуться. Сон долго не шел ко мне и неспроста. Чутье не обмануло меня. Глубокой ночью раздался тихий стук. Я подошел к двери и, не спрашивая, кто пожаловал в гости, отодвинул засов, другой рукой сжимая кинжал, хотя и будучи уверен, что он не понадобится.

Когда я приоткрыл дверь, мне в лицо пахнул густой запах женщины.

— Благородный мессир! — донесся шепот невольной монахини Катарины.

Для меня она была довольно крупна, но главное препятствие заключалось не в этом.

— Сударыня, на вас, как я вижу, нелегко найти запор, — ответил я по-франкски, замечая, что от железного котелка она уже избавилась и, похоже, не только от него, но и от своих печальных монашеских одеяний.

— Разве я могла оставаться в долгу перед своим спасителем? — сладостно проворковала племянница хозяина.

Плоть моя встрепенулась, но я взнуздал ее, ведь слишком зыбка была наша удача, слишком зыбка.

— Сударыня, я не слишком суеверен и не страшусь примет, — любезным тоном отвечал я, не пуская Катарину на порог, — но нынешнюю ночь я хочу целиком посвятить благодарственным молитвам. И вам советую последовать моему примеру.

Послышалось недовольное сопение, потом — какое-то венгерское слово, наверно ругательство, и наконец я услышал самую искреннюю мольбу Катарины, вознесенную ею на франкском наречии:

— Господи, пошли же наконец в наши дикие места хоть одного благородного рыцаря!

Хорошо, что ее не слышали «рыцари султана Юсуфа». Хорошо было и то, что сама Катарина еще не знала, каких гостей послал Всевышний ее дяде.