Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы

Глава 8 О вещих снах и сумрачной яви

Рассказ о деяниях великого султана и о его тревогах, известных очень немногим, прервался на четверо суток. Четыре дня подряд, с утра до захода солнца, на трапезундском корабле разыгрывалось нешуточное сражение, прерывавшееся недолгими «перемириями». Под вечер оглохшие от звона мечей рыцари валились с ног и сразу же засыпали. Какие уж тут занимательные истории на сон грядущий!

Глохли не только воины, но, похоже, и чайки, тянувшиеся вослед «трапезундскому быку». Все они разлетелись кто куда — и к лучшему: меньше примет над морем для враждебно рыскающих взоров. Впрочем, какой-то подозрительный корабль однажды появился вдали. По широкому, сильному взмаху весел и явному пренебрежению к обычным торговым путям, можно было предположить, что нас углядели пираты. Хотя они и повернули нос в нашу сторону, но вскоре заложили крутой поворот и убрались прочь. Вероятно, они подумали, что на чужом корабле тысяча дьяволов стучит от голода железными зубами.

Будь мы на суше, наверняка слетелись бы стервятники и стали бы терпеливо дожидаться добычи.

Рыцари «воевали» и друг с другом, и с греками, которым Джон Фитц-Рауф разрешил попользоваться оружием. Их робкие взгляды красноречиво убеждали нас в том, что нечего боятся коварного нападения с их стороны. Сначала они только защищались, но рыцарь Джон пообещал, что выкинет всех в море, если они будут поджимать хвосты. Почувствовав, что их и вправду не собираются рубить, как бараньи туши, греки осмелели — тут-то и началась славная битва, отпугнувшая и чаек, и пиратов.

На третий день Джон Фитц-Рауф внес в маневры разнообразие. Осмотрительные греки держали на корабле приличную лодчонку. В случае крушения на ней могли бы попытать счастья, если не все званые, то кое-какие избранные. Джон Фитц-Рауф приспособил ее в качестве осадной машины. Рыцари по трое спускались в лодку, а потом брали корабль приступом, будто крепостную стену. Я тоже, в свою очередь, принял участие в деле осады и, как все, успел изрядно нахлебаться в «крепостном рву».

На четвертый день, вскоре после полудня, море стало темнеть, хотя небо оставалось ясным и солнце грело совсем по-летнему. По волнам покатились белые гребешки. Стало качать, и рыцарь Джон из-за качки едва не смахнул голову Анги-Добряку, а потому он прекратил маневры и осмотрелся по сторонам.

Все тоже стали тревожно оглядываться.

— Кому не жалко обеда, может обедать, — подал голос Камбала, державшийся все эти дни от беды подальше, на самом носу.

— Пророчишь бурю? — спросил я его.

— Да уж ночью, похоже, забудем, где море, а где небеса, — хмурясь, признал он. — Лучше помолиться заранее, если охота, а то потом будет недосуг.

По воле Божьей, нас ожидало большое испытание, но до него еще можно было собраться с духом. Только темная пелена потихоньку поднималась над окоемом моря.

На коротком совете было принято решение держаться поближе к берегам.

Вскоре после совета рыцарь Джон, подставляя ветру потное лицо и вглядываясь чернеющую пелену, задумчиво проговорил:

— Видно, я тогда заснул раньше, чем ты кончил рассказывать… Помню только, что султан снова спешил куда-то ночью при свете факелов.

— Это было в ночь, когда умер халиф аль-Адид, — сказал я.

— Точно! Вспомнил! — даже обрадовался рыцарь Джон, будто запамятовал какое-то важное событие собственной жизни, а теперь оно вновь предстало перед его внутренним взором. — Так как умер халиф?

— Его кончины султан не видел, — в некотором недоумении ответил я.

— Не о том спрашиваю тебя, Дауд, — недовольно поморщился англичанин.

— Лихорадка свела его в могилу, — сказал я, заранее предчувствуя, что опять говорю невпопад.

И верно: англичанин устремил на меня подозрительный взгляд.

— Ты ведь понимаешь, Дауд, о чем я тебя спрашиваю, — криво усмехнулся он. — Тут большого ума не надо… Халиф болел-болел, но умер-то он в самым подходящий для везиря день, ведь так?

— Однако у везиря еще оставалось в запасе немного времени, — честно схитрил я, глядя прямодушному рыцарю прямо в глаза. — По крайней мере до следующей мусульманской пятницы.

— Довольно лукавить, Дауд, — рубанул рукой рыцарь Джон. — Ты бросаешь тень на честь султана.

Я со стыдом признал, что он прав.

— Тогда говори, что думаешь, — велел он мне. — Ведь смерть халифа была не первой и далеко не последней своевременной смертью, верно? Все, кто вставал на пути Юсуфп, кто мешал ему стать султаном и исполнить свою клятву, — все умирали тогда, когда начинали представлять для него серьезную опасность.

— Пожалуй, не все, — заметил я. — Вот король Ричард — в свое время он был опасней всех прочих. Он нанес великому султану несколько тяжелых поражений и мог взять Иерусалим.

— Значит, не мог он взять Иерусалим, — твердо произнес Джон Фитц-Рауф, снова отвернувшись от меня и устремив взор на мрачнеющее небо Запада.

Такой поворот рассуждений показался мне весьма любопытным. Не успел я обдумать его, как англичанин снова вернулся к «первому дорожному камню»:

— Так как же все-таки умер халиф? Неужто никто не мог помочь ему вовремя преставиться. Обычное дело среди властителей…

Мои собственные мысли раньше не раз возвращались к тем же времена. Я выяснил все, что можно было выяснить при дворе по прошествии многих лет, имел доверительные беседы и с аль-Фадилем, и с Имад ад-Дином, и, расспрашивая их окольным путем, всегда внимательно заглядывал им в глаза. По сути дела, теперь я сам оказался на их месте, а рыцарь Джон — на моем. И я повторил ему именно то, что как-то сказал мне аль-Фадиль:

— Ты можешь не поверить мне, если я возьмусь оправдывать великого султана…

— Я и не требую оправданий, — перебил меня англичанин. — Мое мнение о великом султане не ухудшится, если ты мне прямо скажешь, что халиф был отравлен по его приказу. Просто я хочу знать определенно…

— Только Господь все знает определенно, — слегка осадил я его. — Могу сказать определенно только одно: никогда не появлялось слуха, что везирь незаметно подтолкнул халифа в мир иной, а ведь в Египте, при дворе, умереть своей смертью — всегда считалось большой удачей. Разве этого не достаточно?

— Это и смущает мою душу, — проронил Джон Фитц-Рауф.

— Почему? — удивился я.

Рыцарь развел руками:

— Выходит так… Если до сих пор все могущественные недруги действительно умирали сами собой… а если сами собой, то несомненно — по воле Божьей, значит Господу было весьма угодно, чтобы Салах ад-Дин стал султаном и овладел всем Египтом и Сирией…

— Несомненно, — согласился я.

— Значит, Господу было весьма угодно попустить, чтобы именно Салах ад-Дин — благородный и благоразумный правитель, а не какой-нибудь кровавый и алчный деспот — одолел нас. Чтобы именно он в назидание за грехи, за нарушение всех заповедей на Святой Земле сбросил нас с нее в море и овладел священным градом Иерусалимом, — продолжил свою мысль Джон Фитц-Рауф..

— Признаться, английский рыцарь-крестоносец начинает рассуждать едва ли не как истинный воин Пророка, — заметил я.

— Я имею в виду нашего Господа Иисуса Христа! — сурово сказал он.

— Пусть так, — уступил я, с интересом ожидая, куда теперь повернет и где остановится его мысль.

Однако рыцарь некоторое время молчал, а потом вдруг сразу оказался на самом «конце дороги»:

— Вот я и думаю: если нам удастся спасти короля Ричарда, и он вернет себе трон… и сразу возгорится желанием спасти свою честь и как можно скорее довершить начатое дело… тогда ведь он ринется в Палестину… Получается, что, если наше дело будет иметь успех, оно может обернуться для короля еще большей опасностью. Ведь смерть всех главных недругов султана оказалась… я даже боюсь сказать «по Божьей воле»… оказалась попросту унизительной.

Какая-то жилка в моем сердце болезненно дернулась и зазвенела во мне, будто тонкая струна. Я не нашел ничего лучшего, как только пробормотать, склонившись к его плечу:

— Все же я нахожу такие… такие необычные рассуждения несколько странными… и даже не достойными воина-крестоносца.

— Темница виновата, — усмехнулся он. — За эти годы мои мышцы одрябли, зато в голове мысли извивались, как змеи, запертые в норе, и все переплелись там такими узлами, что теперь лучше вовсе не думать ни о чем.

Некоторое время он просидел в тяжелом молчании.

Ветер, между тем, все крепчал. Пасть тучи раскрывалась все шире и шире. Заметно похолодало. Рыцарь Джон стал надевать стеганый пурпуэн[96]. Его примеру последовали остальные. Но тут вдруг Господь свершил чудо, пробудив живое сочувствие в душе Альдо Неро, чья душа куда больше, чем он сам, была похожа на плоскую камбалу, скрывшуюся в донном песке.

— Лучше бы вы, добрые господа, сразу повесили себе камни на шеи, — пробурчал он, искоса глядя на рыцарей.

Оказалось, что по всем признакам и приметам нас догоняла не простая буря, а настоящая казнь египетская, в сравнении с которой падавшие на наши головы горшки с греческим огнем можно было считать всего только ангельской шалостью. Поэтому наступала пора молиться не столько о спасении корабля, сколько о своем собственном. Молиться же об этом в ватном пурпуэне, легко всасывающем много воды, означало гневить Бога и зря искушать судьбу.

Рыцари сняли свои подлатники и стали закутываться в шерстяные плащи, а еще — в тоску, и видно было, что их все крепче охватывает тоска. Лица суровых воинов бледнели. Волны шипели вокруг. Корабль мотался из стороны в сторону, а солнце, побледневшее вместе с франками и англичанами, скакало теперь над нами по всему небу.

— Лучше бы ты, Дауд, слегка повеселил нас рассказом, — сказал, судорожно сглатывая слюну, рыцарь Джон, — а то от этой дьявольской пляски можно обезуметь. Что там случилось с Нур ад-Дином, когда он узнал, что его вассал занял трон египетского халифа?

— А Салах ад-Дин и не стал занимать трона, — ответил я.

— Как так? — удивился англичанин. — Разве он не стал султаном Египта на следующий день после смерти халифа?

— Ни на следующий, ни на третий, ни на десятый день… — с удовольствием удивлял я его.

В глазах рыцарей засветилось любопытство, и они живо обступили меня. Однако не все. Двух франков, Жана де Браса и Виллена де Нантийоля, уже начинала выворачивать наизнанку морская болезнь. Они оба дружно прилипли к борту и страшным рычанием стали пугать морских чудовищ.

Можно представить себе удивление и растерянность всех фатимидских сановников, а заодно и приближенных самого Салах ад-Дина. Все они полагали, что уже наутро после кончины халифа его могущественный везирь-иноземец вскочит в золотую клетку, в которой выставляли на люди повелителя Египта. Но этого не произошло.

Салах ад-Дин устроил аль-Адиду похороны, вполне достойные египетского царя, «наследника» великих фараонов, а потом пригласил весь двор на поминальный пир. Место халифа во главе пиршества было по приказу везиря оставлено пустым.

Все с нетерпением и тревогой ожидали, что теперь-то уж он обязательно объявит наследника престола. Но Салах ад-Дин сидел, словно воды в рот набрав, и только сумрачно поглядывал исподлобья, как будто был недоволен всеми — и чужими, и своими.

В конце концов ожидание переросло в страх. Придворные халифа стали опасаться, что коварный везирь устроил поминки заодно и по всем присутствующим и им вот-вот поотрубают головы, тем более что весь дворец в тот час кишел воинами-курдами, как тухлая рыбья голова муравьями. Сановники то и дело прокашливались — у них кусок застревал в горле.

Ближе к завершению пира Салах ад-Дин подозвал к себе десятилетнего сына халифа, теперь старшего в династии Фатимидов. На глазах всего удивленного Египта Салах ад-Дин по-отечески склонился к его плечу и стал что-то шептать на ухо отроку, судьба которого уже казалась всем малой песчинкой на роковых небесных весах. Придворные оцепенели.

Сначала мальчик захлопал глазами и растерянно раскрыл рот. Потом он повернулся к Салах ад-Дину, и несколько мгновений они смотрели друг на друга, глаза в глаза. И вдруг на лице законного наследника престола появилась робкая улыбка. Тут везирь собственными руками поднял серебряную чашу со сладостями, дал ее мальчику и легким жестом отослал его прочь.

По залу прохладным вечерним ветром, уносящим полуденный зной, прокатился невольный вздох облегчения. Чутье не обманывало придворных: им была дарована жизнь. Хотя бы до наступления утра.

Какие слова сказал Салах ад-Дин отроку, не ведавшему о том, что над ним-то и нависла самая большая опасность? Их даже самые преданные люди великого султана, аль-Фадиль и катиб аль-Исфахани, узнали лишь через полных три года. Вот какие были слова:

— Тебе незачем все время сидеть в клетке, как сидел твой отец. Ты никогда не будешь править Египтом. Но я обещаю тебе, что никто никогда не сделает тебе зла, и у тебя всегда будет больше сладостей, чем у всех твоих младших братьев и сестер. Но обещай мне, что ты никому не скажешь об этом. Только при этом условии я сдержу свое обещание.

Салах ад-Дин и вправду сдержал его, как сдержал и свое обещание сын аль-Адида. Семейству же покойного халифа — его четырем вдовам, двенадцати сыновьям и четырем — был отведен большой дом с садом, где они стали вести жизнь, подобную жизни павлинов, каких мог бы завести в своем имении богатый купец. Они не нуждались ни в чем, и лишь в одном им было сурово отказано — заводить потомство.

Но это переселение произошло немногим позже, а в тот самый день, по окончании поминального пира, все разошлись, хоть и радуясь, что отпущены по добру, по здорову, но и ломая головы, кто же все-таки станет править Египтом. Если заговор против везиря и зрел раньше, то теперь заговорщики отложили свои замыслы, боясь прогадать: как бы не стало хуже при успехе их дела.

Минул еще один день, потом другой, а трон все так же оставался пустым. Салах ад-Дин преспокойно вернулся в «дом везиря» и как ни в чем ни бывало продолжил исполнять свои многочисленные везирские обязанности, то есть принялся и дальше управлять страной, все больше удивляя египтян своими новыми деяниями.

Так, дворец халифа он по сути дела превратил в войсковые казармы для своих отборных воинов. Себе он не присвоил даже тысячной части дворцовых сокровищ, хотя немало золота и драгоценностей раздал своим эмирам и верным слугам. Основную же часть богатств он определил в государственную казну.

Слухи вихрями и сквозняками понеслись по улицам и переулкам Каира. У исмаилитов, чью веру разделяла потерявшая власть династия Фатимидов, в глазах вроде наваждения вставала картина, как на пустом троне сам собой, из воздуха, возникает «невидимый имам», махди. Явившись взорам последователей и врагов, он одним движением десницы подчиняет себе весь дар аль-Ислам, а вторым мановением — и дар аль-харб. Кто-то пустил слух, что сам Салах ад-Дин после смерти халифа стал в одночасье исмаилитом, пораженный каким-то чудесным видением. Слух, конечно, был невероятным, но и в него охотно верили люди даже вполне разумные, но подавленные именно «невидимостью» высшей власти.

Впрочем, этот слух уже через сутки был вытеснен другим, более правдоподобным. Стали поговаривать, что везирь готовит место для своего истинного господина, о котором в Египте как-то слегка все подзабыли, — для великого атабека Халеба и Дамаска аль-Малика аль-Адиля Нур ад-Дина Махмуда. Стали воображать, что Нур ад-Дин вскоре двинется в Египет с большим войском и начнет править всей своей державой из Каира.

Наконец, за час до пятничной молитвы какой-то негодный джинн запустил пыльным смерчем молву, будто Салах ад-Дин ведет тайные переговоры с иерусалимским королем Амори, собираясь отдать Египет франкам и сделаться главным бароном при франкском короле. Уж в этот слух и вовсе невозможно было поверить, но недругам везиря поддаться такому бредовому измышлению все-таки было приятно.

Наконец пятничная молитва развеяла все прежние слухи, как крик петуха разгоняет ночные страхи. В молитве, подобно драгоценному камню в золотой оправе, было теперь заключено имя багдадского халифа аль-Мустади. В одночасье Каир, а вместе с ним весь Египет, поменяли цвет — белый на черный. Над стенами и крышами взметнулись черные знамена Аббасидов и вместо белых, фатимидских, одежд, дворцы и мечети заполнились врановыми аббасидскими одеяниями.

К вечеру все смирились с тем, что Египтом будет править из Багдада сам аль-Мустади…

Всего через несколько дней Салах ад-Дин вновь несказанно удивил Каир. Быстро собрав небольшое, но отборное войско, он покинул город и стремительным маршем двинулся на франкские земли.

— Малик, неосмотрительно оставлять город в такое время, — пытался увещевать его аль-Фадиль, ставший главой дворцовой канцелярии.

— На этот раз ты неправ, — сразу отрезал Салах ад-Дин, хотя всегда основательно обдумывал любые советы своих приближенных, тем более — этого умного египтянина. — Именно сейчас его надо оставить на время. У нас достаточно людей, чтобы за всем уследить. Если здесь, под нами, — он указал в пол, — и прячутся скорпионы, то надо дать им возможность немножко осмелеть и вылезти погреться на солнышке. Мне же необходимо как можно скорей доказать, что Египет — сильное царство, а не сборище пьяных караванщиков у духана.

— Кому доказать, малик? — осторожно спросил аль-Фадиль.

— Всякому, кто любит считать верблюдов в чужих караванах, — загадочно ответил Салах ад-Дин.

Стремительно, как брошенное копье, летело войско Салах ад-Дина к своей цели — мощной франкской крепости Монреаль, находившейся к югу от Мертвого моря.

Столь же стремительно и напористо воины Ислама начали приступ цитадели. Уже на пятый день осады Салах ад-Дин увидел, что со стен подают знаки: франки предлагали переговоры.

Но в тот самый час, когда Салах ад-Дин уже начал дожидаться «послов», а командир крепости уже, по всей видимости, напутствовал их в короткую, но трудную дорогу, на северной стороне света появился всадник. Подгоняемый сильным ветром, он мчался к крепости. Целая дюжина воинов Салах ад-Дина понеслась ему навстречу. Оказалось, что гонца послал не кто иной великий атабек, и находился он теперь куда ближе, чем войско короля Амори, уже спешившее на выручку к осажденным. Более того, расстояние до Нур ад-Дина сокращалось так же стремительно, как и до войска франков.

Аль-Фадиль остался в Каире, а при Салах ад-Дине был его катиб аль-Исфахани. Он-то и свидетельствовал, как побледнело лицо повелителя, когда тот получил «радостную новость»: сам атабек идет ему на помощь.

Отдав свиток послания катибу, Салах ад-Дин долго смотрел, как ветер неистово треплет полог его шатра.

— Надуло непогоду, — тихо пробормотал он себе под нос.

Аль-Исфахани, тем временем, успел пробежать глазами послание Нур ад-Дина.

— Малик, — обратился он к повелителю. — Осмелюсь заметить, что великий атабек проявляет к тебе свое полное расположение… и, что самое важное, не выставляет никаких требований.

Салах ад-Дин перевел взор на своего катиба и долго смотрел на него, не говоря ни слова. Аль-Исфахани почувствовал тебя тем куском материи, что безвольно полоскался на сильном ветру.

— Имад, как ты полагаешь, кому достанется эта крепость? Кому теперь упадет в руки спелый плод, как только этот человек появится под деревом, которое я тряс в поте лица? — горько улыбаясь, стал вопрошать своего катиба истинный повелитель Египта.

— Догадаться не слишком трудно, — развел руками аль-Исфахани.

— А кому придется склонить голову так же, как и побежденным франкам? — задал Салах ад-Дин еще один вопрос.

— Мне кажется, я понимаю, какие здесь могут возникнуть трудности, — очень осмотрительно ответил катиб, справившись с неприятным спазмом в горле.

— Я тебя замучил, Имад, — смягчил свой пристальный взор сын Айюба, самого верного слуги атабека. — Похож я на мутазилита[97], который исповедует свободу воли и верит, что Всемогущий Аллах творит не все поступки человека, а многое оставляет на его собственное усмотрение?

— Малик — самый правоверный из всех правоверных последователей сунны, кои мне известны, — изумленно пробормотал катиб аль-Исфахани.

— И все же я ухожу, — резко сказал Салах ад-Дин. — Я возвращаюсь, пока они, — он бросил небрежный жест в сторону притихшей крепости, — еще не успели сдаться. Пусть великий атабек проверит свои силы.

Вскоре тот же гонец доставил Нур ад-Дину послание, которое удивило атабека не меньше, чем слова Салах ад-Дина, сказанные его катибу. Свиток содержал двадцать восемь строк, наполненных уверениями о самых искренних верноподданнических чувствах, и только в три последних строках коротко и ясно сообщалось, что везирь Египта должен незамедлительно вернуться в свою страну, поскольку в его южных областях подняли мятеж изгнанные туда из Каира нубийцы.

Надо заметить, что свои самые тревожные мысли Салах ад-Дин скрыл от всех, даже от аль-Фадиля, хотя он был мастер успокаивать господина своими очень толковыми советами. Вот что больше всего смутило Салах ад-Дина: осада Монреаля оказалась почти точным отражением давней осады Бильбайса египетскими войсками и рыцарями короля Амори. Только зеркало держал в руках сам Иблис. Поскольку Салах ад-Дин не имел никакого желания встречаться лицом к лицу с атабеком, то сам он теперь оказался по сути дела в положении франкского короля, а командир осажденной крепости оказался как бы на его, Юсуфа, месте. И оба раза весть, посланная атабеком, снимала осаду, как волшебное заклинание.

Теперь Салах ад-Дин спешил не только в Египет, но и к Синайской горе.

— Всемогущий Аллах! Если я ослушался Тебя, подай знак! — молил он Всевышнего, сделав крюк на обратной дороге. — Прошу Тебя, подай мне хоть один едва приметный знак! Хоть облачко! Хоть один камень пусть упадет с горы под ноги моему коню!

Он так и впился глазами в гору, когда она возникла впереди и «двинулась» ему навстречу.

Ни облачка! Ни дуновения! Ни единый камешек не покатился по склону, хотя рядом грохотала копытами на полном скаку грозная конница.

— Я не оглянусь, Всемогущий! — прошептал Юсуф, когда гора скрылась за его плечом. — Оглядываются только воры.

Однако все же случилось то, чего он более всего опасался: его поступок привел в ярость Нур ад-Дина. Великий атабек не принял никаких оправданий и стал грозить суровым наказанием. Его войско, подобно бурному горному потоку, было готово устремиться дальше, обтекая франкскую крепость, как торчащую посреди русла незыблемую скалу, и хлынуть в долины Египта.

Салах ад-Дин усмехнулся лишь тому, что проницательность снова не подвела его: Нур ад-Дину нужен был в большей степени он сам, нежели франкская цитадель.

Однако теперь предстояло предпринять нечто более действенное, чем — чего уж греха таить — откровенное бегство.

Как всегда бывало в трудный час, Салах ад-Дин собрал на совет всю свою семью, пригласив, кроме родственников, двух человек — аль-Фадиля и катиба аль-Исфахани. Оба понимали, что на семейном совете гордых курдов им предстоит только слушать и наблюдать, а свое слово они смогут сказать лишь по его окончании, наедине с везирем.

Узнав об угрозе, в тот же миг взбрыкнули младшие братья везиря. Попав в Египет, они сразу вознеслись на слишком большие высоты чинов и должностей, оттого слегка запамятовали о своем месте в роду и осмелились заговорить первыми. Все они призывали к противлению.

— Разве у нас мало сил, чтобы встретить любого, кто посягнет на нашу власть в Египте? — с жаром вопрошал брат аль-Адиль. — Ведь мы могли взять самую сильную крепость франков!

Тут он, правда, бросил осторожный взгляд на Юсуфа. Тот посмотрел на Тураншаха, а невозмутимый, но в бою всегда неистовый Тураншах перевел свой взгляд на отца. Наим ад-Дин Айюб же был явно недоволен всеми: и говорившими, и молчавшими. Тем не менее, многомудрый Айюб терпеливо дождался, пока порыв показной храбрости уляжется.

Когда младшие наконец опомнились и притихли, когда наступила тишина и все взоры обратились на патриарха, Наим ад-Дин Айюб, ни на кого не глядя, стал бормотать себе под нос, словно не желая, чтобы его слушали:

— Не надо было отпускать вас из Дамаска… Да вот великий атабек чересчур милостив… А вы тут все отбились от рук.

Тут он поднял тяжелый взгляд на сына, превзошедшего всех братьев — и старших, и младших.

— Что скажешь, Юсуф Прекраснейший? Ведь так называл тебя великий атабек… И прочил тебе славную судьбу… И направил тебя по верной дороге, хотя ты упирался, как ишак. Верно?

— На все воля Аллаха, отец, — кивнул Салах ад-Дин.

— Конечно, на все воля Аллаха. — Взор Айюба ничуть не просветлел. — Но услышь мои слова, Юсуф: ты несомненно пойдешь против воли Аллаха, если и дальше будешь противиться воле великого атабека, а тем более — если осмелишься противиться ему с оружием в руках. Ты падешь и по твоей вине падет весь наш род. Это говорю тебе я, твой отец и верный слуга великого атабека. И если вы все забыли, кто глава семьи, — обвел он грозным взглядом остальных, — то на ваши головы падет гнев Аллаха!

— Ты слышал и мою клятву, отец, — спокойно отвечал Салах ад-Дин. — Могу повторить, что и теперь не желаю противостоять великому атабеку. Его имя стоит в пятничной молитве рядом с именем халифа аль-Мустади, да пребудет с ним милость Аллаха. Я посылал великому атабеку дары и золото. Разве это не знак преданности?

— Ты сам лучше меня знаешь ответ на этот вопрос, но все равно боишься коровы, которая придет и проглотит ту корову, которую ты теперь с таким усердием пасешь, — заметил Айюб, напомнив сыну о притче-сне.

— Возможно — развел руками Салах ад-Дин. — Но и ты, отец, прекрасно знаешь, что все дело в иной клятве. Той, которую я давал Всемогущему Аллаху. И мы бы теперь не сидели в этом доме, если бы Всемогущий Аллах не принял моей клятвы.

— Если ты не ошибаешься и не принимаешь на себя слишком много, тогда великий атабек, по воле Всемогущего Аллаха, вполне удовлетворится твоими искренними извинениями, — сказал Наим ад-Дин Айюб. — Иначе никак нельзя примирить между собой твои клятвы, Юсуф. Только Аллах может объединить их в единый сплав. Надейся на неисповедимую мудрость Господа и пошли великому атабеку смиренную мольбу о прощении… Не смотри на меня так. Ни твоя, ни моя гордость не может пострадать, ведь не забывай, что его род много знатнее нашего.

— Не верится, что еще несколько сладких фиников успокоят атабека, — покачал головой Юсуф.

— На все воля Аллаха, — вздохнул Наим ад-Дин Айюб. — Я уже молился… К тому же я знаю атабека куда лучше тебя. Пошли к нему гонца, пока позади атабека дорога до Халеба короче, чем впереди него, — до Каира.

И произошло чудо! Видно, и вправду Аллах прислушался к молитвам главы славного курдского рода. Бог надоумил Айюба, как спасти честь семьи и еще крепче утвердить в ней свое верховенство после того, как он лишь последним, вслед за своими сыновьями, явился в покоренный Египет. И наконец кто, как не Всемогущий Творец, смягчил сердце великого атабека, а, вернее говоря, немножко одурманил его голову подобострастными заверениями Салах ад-Дина в своей покорности.

Силы молитв «Добродетельнейшего Малика» Айюба хватило более, чем на год. И на всем Востоке в продолжение этого времени царило умиротворение. Вот на что способен истинный праведник, если кому-то, особенно родичу, удается задеть его за живое!

Однако мир всегда сменяется войною, как хорошая погода — ненастьем… В ту пору, как я уже говорил, мир между грозными властителями царил лишь в те дни, когда все они сидели по домам, хмуро поглядывая друг на друга из своих дворцов. Но стоило кому-нибудь не утерпеть и двинуться куда-нибудь за ворота, как и все остальные трогались в путь. Тут-то и поднимались облака пыли на всех дорогах.

Вновь первым покинул свое насиженное место король Амори. Он пошел войной на армянскую Киликию. Причиной было давнее обещание, данное ромейскому императору во время визита в Константинополь. Дело том, что Киликией правил некий Млех, отстранивший от власти своего брата, коего изначально поддерживал Константинополь. У императора в то время было чрезмерно много хлопот, вот он и решил свалить одну из них на своего высокого гостя. Амори же за пиром пообещал Мануилу заняться на досуге бессовестным узурпатором. Император, как известно, сулил Амори большую помощь, если тот начнет войну с мусульманами. Теперь же, когда Салах ад-Дин после опасной размолвки с атабеком целый год тихо сидел в Египте, а сам атабек был озабочен усмирением своих же эмиров, затеявших междуусобицу, король Амори решил, что настало время исполнить свое маленькое обещание, чтобы оправдались надежды на большое обещание императора.

Поводом для похода на Киликию стало одно забавное событие, которому Амори даже втайне порадовался. Некоторое время назад иерусалимский король попытался сосватать свою дочь Сибиллу графу Этьену Шампанскому. Получив приглашение короля, граф решился на далекое путешествие из Франции в Палестину и очутился на Святой Земле, когда там царила невыносимая жара. Едва не расплавившись, граф отверг все посулы, и даже маячивший перед ним вдали иерусалимский трон показался ему лишь обманчивым миражом на краю пустыни. Увы, в отличие от стойких крестоносцев, граф совершенно не переносил зноя. Обливаясь потом, он поклонился Святым Местам, поблагодарил короля за теплый, даже чересчур теплый прием, увери Амори, что главной целью его путешествия было лишь смиренное паломничество, и сказал в заключение, что теперь спешит посетить город, некогда ставший первой христианской столицей, а именно — Град Константина. По дороге же через Киликию все тот же Млех, наглец и негодяй, обобрал благородного графа до нитки. Так что мысленно король Амори выразил Млеху двойную благодарность: за то, что тот наказал неженку и гордеца графа, отвергшего принцессу, и за то, что сам навлек на свою голову праведную месть за оскорбление королевского гостя.

Однако и на этот раз Амори просчитался. Нур ад-Дин успел утихомирить своих петухов как раз к тому дню, когда иерусалимский король вступил в Киликийскую Армению.

И вот Юсуф получил «предписание» от атабека двинуться ему навстречу и соединиться с его войсками на заиорданских землях, у франкской крепости Керак.

— Если ты будешь медлить, то на этот раз великий атабек несомненно придет в Египет, — сказал сыну Наим ад-Дин Айюб. — Доверься воле Аллаха, иного не остается.

— Тогда молись усердно, отец, чтобы мы оба заблудились в пути, — уже не попросил смиренно, а повелел своему отцу и казначею Салах ад-Дин. — Твои молитвы скорее доходят до небес, чем мои… Я готов, как Моисей, бродить по Синаю целых сорок лет, лишь бы только атабек не попался мне на пути, а я — ему.

Начав собираться в поход, он призвал к себе старшего брата, Тураншаха, и сказал ему:

— Бери войска столько, сколько сочтешь нужным, и выступай завтра же в Нубию. Как мне известно, защищать ее некому, кроме бывших телохранителей халифа. Но их там немного, и они боятся тебя, как огня. А главное, о чем я тебя прошу, посмотри, какие там земли.

Тураншах непонимающе посмотрел на своего младшего брата и господина.

— Посмотри, можно ли там жить, можно ли строить мощные крепости, — разъяснил ему Салах ад-Дин.

Тураншах был доблестным воином, но не слишком проницательным человеком. Видя, что брат все еще озадачен, Салах ад-Дин сказал ему прямо:

— Нубия слишком далека от Дамаска и Халеба. Пока франки владеют Палестиной, великий атабек не решится на такой дальний поход, а таких славных военачальников, как ты, Тураншах, у него нет. Вот и рассуди, зачем нам может пригодиться Нубия… Или ты готов противостоять атабеку против воли… против воли нашего отца?

— Но ведь ты сам идешь навстречу атабеку, Юсуф! — продолжал недоумевать Тураншах. — Если атабек прикажет тебе остаться среди своих эмиров и следовать за собой, что ты будешь делать?

— Подчинюсь, брат, — без колебания ответил Салах ад-Дин. — Но если такое случится, то надо все сделать для того, чтобы наш отец как можно скорее принял одежды везиря. В этом я буду полагаться на тебя, брат, и на аль-Фадиля… Тогда Нубия нам будет очень нужна.

На этот раз, пока Салах ад-Дин двигался с войском по направлению к Кераку, он и в самом деле проводил больше времени в молитвах, чем в размышлениях о ведении войны с франками.

Когда он подступил к стенам Керака, то узнал, что во главе осажденных стоит владетельница замка и всей Заиорданской области Этьения, а ее муж, королевский сенешаль Миль де Планси, давно отбыл вместе со своим господином в Киликию.

«Воевать с женщиной — вот еще позорное дело!» — досадовал Салах ад-Дин.

Он не спешил взять Керак приступом — все равно крепость досталась бы атабеку, поэтому все происходившее у ее стен больше напоминало маневры: одни учились осаждать, а другие обороняться. Салах ад-Дин усердно молился, ожидая вещих снов и чудес. Все данные им Богу и отцу клятвы теперь связывали его по рукам и ногам, а клятвопреступление он, как и всякий курд, считал самым страшным грехом.

И вот однажды утром пришла весть, что на помощь к осажденной крепости движется большое войско франков, а ведет его не кто иной как иерусалимский коннетабль[98] Онфруа Торонский, тот доблестный воин и враг, которого Салах ад-Дин уважал куда больше, чем многих союзников и друзей. Хозяйке замка Онфруа Торонский приходился «бывшим свекром»: он был отцом ее первого, уже покойного мужа и, как говорят, питал к своей родственнице теплые чувства.

Такая весть — несомненно дурная весть — вызвала у Салах ад-Дина смешанные чувства. С этим франком он мог договориться полюбовно. Но великий атабек — куда теперь было девать атабека, тоже спешившего к месту общей встречи?

«Будь на моем месте этот негодяй Шавар, великому атабеку уж точно не поздоровилось бы! — в сердцах думал будущий великий султан. — Правда, этот франк наверняка стал бы выпрашивать за услугу по меньшей мере Дамаск… Хоть бы их всех ветром сдуло!»

Стремительной черной птицей промелькнула в голове Юсуфа лукавая мысль: вот бы послать гонца прямо к франку и предложить ему более выгодную стратегию — двинуться восточное Керака и первым делом выяснить отношения с атабеком Халеба и Дамаска, а потом уж — с везирем Египта. Ведь у Онфруа Торонского, конечно же, не было никаких сомнений в том, что если его враг захватит крепость, то даже единым словом не оскорбит ее высокородную владетельницу.

Но Юсуф мотнул головой и вытряхнул из нее хитрый замысел. Сердце подсказывало ему, что первое же лукавство лишит его удачи, лишит благоволения Аллаха.

«Всемогущий Господь! — взмолился Салах ад-Дин. — Неужели Ты восхотел освободить меня от самой великой клятвы, коей Ты от меня добился?! Просвети раба Своего, Всемогущий Аллах! Избави его от искушения!»

На исходе того же дня в стан прилетела еще одна очень дурная весть. Отец, Наим ад-Дин Айюб, как и всякий курд, любил бешеную скачку. Несмотря на весьма преклонный возраст, он пустил коня в галоп. Однако всякую безудержную удаль когда-нибудь венчает смерть, да и лучше найти вовремя такую смерть, чем долго хиреть, будучи осажденным немощью и недугами. Так, видно, и надумал в глубине души гордый старец, которому не давали покоя мысли о судьбе сына и о всех его клятвах. На полном скаку он выпал из седла, ударился об землю и отшиб себе грудь. Теперь он лежал на смертном одре, уговаривая Асраила повременить еще немного, пока не простятся с отцом все его сыновья.

Весть о происшествии обожгла сердце Салах ад-Дина. Но и теперь на дне чаши с горечью затаилось несколько капель сладкого щербета.

— Всемогущий Аллах! Пути Твои воистину неисповедимы! — прошептал Юсуф, приходя в себя. — Жизнь очень коротка, и всякое земное горе порой оборачивается вечным небесным блаженством!

Тотчас же он послал гонца к атабеку с вестью о том, что один из самых верных его слуг, Наим ад-Дин Айюб, теперь при смерти и потому сыну Айюба полагается немедленно вернуться домой, дабы принять последнюю волю отца.

Все франки высыпали на западные стены крепости и с превеликим удивлением стали наблюдать за поспешным уходом врагов. Если бы в этот час Нур ад-Дин подступил к восточным стенам крепости, то его воины могли бы преспокойно перелезть через них и присоединиться к зевакам. Но великий атабек опять немного опоздал.

Но и Салах ад-Дин опоздал к смертному ложу отца. Тот скончался, едва войско достигло пределов Египта.

— Отец просил передать тебе, — сказал Тураншах, — что от одной клятвы ты теперь свободен.

— Всегда прежде, чем кто-то умирал, Ангел Смерти появлялся в моих вещих снах, — признался сокрушенный Юсуф.

Тураншах не знал, что сказать на это, поэтому стоявший поблизости аль-Фадиль решился подать голос:

— Благочестивые слуги Аллаха, коим и был добродетельный Наим ад-Дин Айюб, заслуживают при своем уходе из жизни больше ангельского почета и забот. Возможно, Асраилу было недосуг пускаться в дальний путь да еще на земли, все еще принадлежащие неверным.

Рано или поздно наступил день, когда Салах ад-Дин смирился с потерей отца и мудрого советника, и жизнь снова вошла в свою обычную колею. Атабек Нур ад-Дин вернулся в свои владения, поскольку взятого им с собой войска не хватало на завоевание Заиорданской области. Может, атабек и затаил гнев по поводу нового бегства своего подданного, но поначалу никакого зарева от этого гнева не было видно в Египте, на восточной стороне небосклона. Подождав немного, Салах ад-Дин решил вновь напасть на Керак и овладеть им: ему самому не давали спокойно спать воспоминания о двух бестолковых наскоках, коими могли хвалиться разве что бедуины-разбойники.

— Малик, — осторожно подступил к своему господину аль-Фадиль. — Осмелюсь заметить, что эта франкская крепость стоит прямо на пути великого атабека в Египет. Есть ущелье, а над ним ним нависает огромная скала, готовая упасть на голову при малейшем сотрясении земли…

— Говори дальше, — велел Салах ад-Дин, пристально всматриваясь в глаза аль-Фадилю.

— Стоит ли нам самим входить в это ущелье, вот в чем вопрос… Не рано ли делать это?..

Эти слова заставили Салах ад-Дина глубоко задуматься.

— Кроме того, не следует забывать, что эта крепость принадлежит одному из самых важных приближенных франкского короля, — воодушевленный успехом своей образной речи, продолжил аль-Фадиль. — Тот франк, который повел войско на помощь к осажденным, тебе хорошо известен, малик. И его войско было немногим меньше, чем армия самого короля. Это говорит о многом…

И чуть подождав, он добавил:

— Отсюда, из Каира, казалось, что этот франк оказал своевременную услугу всем… кроме великого атабека.

Салах ад-Дин почувствовал укол в сердце и сурово спросил аль-Фадиля:

— Что ты имеешь в виду?

— А разве он не стал еще одной опасной скалой на пути великого атабека в Египет? — как будто удивился тот, ни на миг не отведя глаз в сторону.

Еще один болезненный укол почувствовал Салах ад-Дин.

Он подступил вплотную к аль-Фадилю и спросил его тихо, но грозно, дохнув ему прямо в лицо:

— Признайся, ты отправлял человека к франку?

Аль-Фадиль не дрогнул.

— Малик! Я не отправлял никаких тайных посланий этому франку, — с расстановкой, твердо ответил он, а потом продолжил мягким верноподданническим тоном: — Если на это осмелились твои здешние недруги, сторонники Фатимидов, то их старания оказались тебе только на руку… Всемогущий Аллах все устроил определенным образом и в свое время.

— Да, это так, — тяжело вздохнул Салах ад-Дин. — Даже — смерть моего отца.

А вскоре от тайных посланцев стали доходить новые вести, еще более тревожные: атабек замыслил нанести визит в Египет в начале следующего лета.

Узнав от брата, что земли Нубии пригодны для достойной жизни только ящериц и скорпионов, Салах ад-Дин послал Тураншаха на завоевание южной Аравии, где когда-то находилось богатое Сабейское царство, а ныне правили мелкие князьки.

Едва Тураншах покинул Каир, как против его брата возник новый заговор, так же быстро потерпевший неудачу, как первый. Заговорщики имели неосторожность посвятить в свои замысли одного из бывших придворных халифа, казалось бы потерявшего немало со смертью своего повелители. Они не знали, что этот человек, известный в ту пору богослов, еще десять лет назад был тайным посредником между эмиром Ширку и египетскими суннитами. Взвесив все возможные выгоды и потери и повинуясь воле Аллаха, этот богослов пришел с важной вестью к аль-Фадилю. К исходу того же дня все заговорщики, а ими были египетские и нубийские военачальники, были пойманы, допрошены и казнены. Весть о провале очень огорчила короля Иерусалима, ведь заговорщики обещали ему и его союзнику, королю Сицилии золото в обмен на военную помощь.

Поход Тураншаха был столь же стремительным и успешным, как подавление заговора в самом его истоке. В месяце раджабе 569-го года хиджры (то есть в марте месяце 1174-го христианского года) Йемен был захвачен. Так во владениях курдской семьи оказалась еще одна богатая область.

Узнав об этом, Нур ад-Дин послал в Каир своего везиря, которому предстояло на некоторое время стать, если не новым казначеем, то по крайней мере его тенью. Атабек уведомлял Салах ад-Дина, что намерен в скором времени начать великий джихад против неверных и по этой причине ему необходима полная опись всех сокровищ и всех денежных средств, хранителем коих являлся подданный атабека Салах ад-Дин ибн Айюб. Везирь Нур ад-Дина немного косил, и это забавляло сына Айюба. Он прекрасно понимал, что у везиря трудная работа: одним глазом считать золотые динары, а другим — воинов. Но так или иначе поводов для веселья было мало. Атабек явно искал последний и самый веский повод для вторжения, а Салах ад-Дин набирал новых мамлюков для своего войска и молился, чтобы, на смех неверным, дело не дошло до распри с властителем Сирии. Хотя отец перед смертью и освободил его от клятвы, но от какой не сказал определенно, да и сам Салах ад-Дин считал, что отказываться от клятвы даже в таких нелегких обстоятельствах — дело не достойное истинного воина Аллаха. И когда Ангел Смерти снова явился ему во сне, то он не поначалу не испытал никакого страха, хотя никак не мог догадаться, чья же теперь наступает очередь.

Страх появился, когда грозный Асраил, даже не обратив на Юсуфа свой невидящий взгляд, сделал ему знак следовать за собой и вышел из комнаты. Вскочив с ложа, он поспешил вслед за Ангелом, но коридор за дверью оказался пуст.

Салах ад-Дин, замирая сердцем, двинулся по дому и стал окликать своих братьев и сестер, заглядывая во все комнаты. Дом всполошился, засуетилась стража. Все оказались живы и только спросонок пучили глаза. Наконец ноги сами вынесли Юсуфа на восточный двор. Ему почудилось, будто тень скользнула по стене, окружавшей сад. В лицо пахнул рассветный ветер, и в его порыве послышалось слово «Долг!» В тот же миг стены распахнулись перед ним, словно врата, и он увидел перед собой пустынные просторы земли, на которых то там, то здесь поднимались пыльные вихри. Асраил уходил все дальше и перед тем, как кануть за окоем пустыни, снова поманил Юсуфаза собой.

— Что случилось, малик? — вдруг услышал Юсуф встревоженный голос аль-Фадиля, и видение пропало. — Все твои братья здесь. Никто не уходил.

Он открыл глаза, огляделся и увидел, что стоит на пороге своей комнаты, а перед ним при свете масляных ламп блестят испуганные глаза братьев и стражников.

Он закрыл глаза и вспомнил сон, поднявший его на ноги. Наступал одиннадцатый день месяца шавваля 569-го года хиджры[99].

— Очень скоро нам придется двинуться в поход. — в смутном предчувствии проговорил Салах ад-Дин и добавил: — …если не хотим, чтобы Ангел Смерти вернулся за нами.

Все опасливо переглянулись, а спустя полторы недели пришла весть, что великий атабек Халеба и Дамаска Нур ад-Дин Махмуд утром одиннадцатого дня месяца шавваля скончался от гнойного воспаления горла. Перед смертью его гортань вздулась, как от огромного нарыва, и, когда лекарь решился сделать надрез, чтобы облегчить муки повелителя, то из опавшего пузыря вырвались последние слова, что застряли в гортани Нур ад-Дина под скоплением гноя.

— Что же сказал великий атабек перед смертью? — пытал Салах ад-Дин сначала гонца, а потом — своих тайных посланников, поспешивших вернуться из Дамаска, где и призвал Всемогущий Аллах на небеса своего верного слугу.

— Говорят, в последние дни он очень сокрушался, что нельзя заранее знать воли Аллаха, — сообщили ему. — И еще он опасался за своего наследника…

— Разумеется, Сайф ад-Дин теперь не даст покоя мальчишке, и между Мосулом и Халебом начнется междуусобица, — не сомневался Салах ад-Дин.

Но посланники переглянулись, и один из них решился просветить своего повелителя насчет истинной причины предсмертных тревог Нур ад-Дина:

— Перед смертью великий атабек говорил непонятные слова о какой-то корове и очень опасался, что его семье будет угрожать Египет.

— Так великий атабек стал бояться, что его сына живьем проглочу я, а не его эмиры и ненасытные родственники! — не сдержав гнев, воскликнул Салах ад-Дин.

«Неужто, атабек, ты на исходе дней тронулся умом? Ты, столп истинной веры! — невольно обратился он в мыслях к своему бывшему господину. — Вот уж не думал, что даже ты способен испугаться воли Аллаха… и даже не воли Аллаха, а привидевшийся тебе коровы! Что с тобой произошло, атабек? Может быть, поэтому Всемогущий Господь открывает передо мною врата там, где только что стояла глухая, неприступная стена.»

И все же Салах ад-Дин сдержал себя и решил немного выждать прежде, чем входить в распахнутые перед ним врата. Он прекрасно понимал, что, стоит ему немедля двинуться в Сирию, как все эмиры Нур ад-Дина тоже испугаются коровы и сразу объединятся против него, а, если подождать, то все они перессорятся из-за главенства, в то время как племянник атабека, Сайф ад-Дин, станет притязать на земли его малолетнего наследника.

Так и случилось. Славный город Дамаск, где в то время находился сын атабека, Малик ас-Салих Исмаил, сразу оказался в руках эмира аль-Мукаддама, которому благоволила мать ас-Салиха. Он объявил себя регентом. Тут же объявился и второй регент — военный правитель Халеба, турок Гюмуштекин[100]. Затем не прошло и недели, как большой кусок уже развалившейся Сирии утянул со стола Сайф ад-Дин.

«Посмотри, атабек, что сделали с твоей страной твои верные эмиры! — возвал Салах ад-Дин, подняв глаза к небесам. — Франки могут радоваться. Но я спасу твою честь и не дам им радоваться долго. Иначе Всемогущий Аллах не принял бы моей клятвы.»

Нур ад-Дин ничего не ответил с небес, и его молчание можно было считать знаком согласия.

Но едва Юсуф сел в седло и повернул коня на восток, как с севера и юга пришли две недобрые вести. Сицилийский король, не знавший о провале заговора, уже двинул на Египет свои корабли, а на юге снова взбунтовались нубийцы, некогда служившие халифу. Эти вести, как шакальи челюсти, сомкнулись, и мерзкий зверь повис у коня на хвосте.

Вынужденная задержка выводила властителя Египта из себя, но и за нее он вскоре искренне возблагодарил Аллаха. Воспользовавшись положением, король Амори двинулся на Дамаск, благо для него этот путь был совсем недолог. Предусмотрительный эмир аль-Мукаддам выступил из города и первым предложил королю взаимовыгодные условия: Салах ад-Дин опасен для обоих, и, значит, первым делом надо заключить договор против него… а потом, возможно, и против Гюмуштекина. В знак добрососедства эмир освободил всех франкских пленников, содержавшихся в темницах Дамаска, и пообещал Амори приличное денежное вознаграждение в случае успеха их совместных действий. Аллах наказал эмира, незамедлительно поразив франка. Под стенами Дамаска франкский король подхватил тяжелый желудочный недуг. Трое суток подряд все обещания эмира выходили из него белой пенистой жижей, а на четвертые, окруженный своими арабскими лекарями, Амори испустил и свой дух. Его королевство упало в сохнущие руки его прокаженного сына. Испуганный эмир аль-Мукаддам поспешил призвать на помощь Сайф ад-Дина Мосульского, жители Дамаска стали волноваться, и тут в шуме и суете сын атабека вместе с матерью тайно покинули город и подались в Халеб.

Еще через три недели сицилийцы, едва высадившись у Александрии и удивившись тому, что на берегу их не встречают союзники, поспешили убраться восвояси. Бунт нубийцев тоже заглох, едва начавшись. Так Аллах придержал Салах ад-Дина в Египте, но только для того, чтобы врата успели раскрыться перед ним во всю ширь.

Последним, кто повис на хвосте его коня, оказался не кто иной как верный аль-Фадиль.

— Малик, ты искушаешь судьбу! — увещевал он своего господина. — Твои силы слишком малы. Возьми еще хотя бы тысячу мамлюков.

Действительно, Салах ад-Дин вознамерился завоевать Сирию всего с семью сотнями всадников, курдов и туркмен.

— Аллах отдает мне Сирию! — резко отвечал ему Юсуф, уже забыв про осторожность. — Разве мало знамений? Большое войско — недоверие к воле Алаха! Господь отвернется от меня! К тому же Дамаск любил моего отца, и, если я приду в Дамаск с армией мамлюков, то напугаю народ.

— Малик, неужели ты полагаешь, что и тебя они примут с любовью? — изумился аль-Фадиль, хорошо знавший коварство Каира и торгашеский дух Александрии.

— Так и будет! Если я не получу даром Дамаск, то не получу ничего! — ответил Салах ад-Дин.

Он тронул коня и сразу ощутил во рту знакомый с младенчества вкус козьего молока.

В дороге подул попутный ветер, и вскоре он стал так силен, что уносил поднятую с дороги пыль и стук копыт далеко вперед. Дозорные на башнях франкских крепостей, купцы в караванах и прочие путники столбенели, провожая глазами облако пыли, грохотавшее невидимыми копытами, а спустя пару часов волосы у них поднимались дыбом, когда мимо них без единого звука, словно сонм призраков, стремительно пролетала конница.

То же случилось и с жителями Дамаска. Сначала им в глаза ударила пыль, и они оглохли от грохота копыт, сослепу ужаснувшись, что грозные враги уже ворвались в их город и понеслись по улицам. Когда же все утихло и смолкло, они протерли глаза и увидели, что к городу приближается конный отряд. Остолбенев от неожиданности, эмир аль-Мукаддам даже не сообразил закрыть ворота.

Когда же выяснилось, что в Дамаск явилось живое воинство и привел его не Ангел Смерти, а Салах ад-Дин, некогда благоразумно управлявший городом от имени атабека, жителей охватило ликование. Эмиру ничего не оставалось делать, как присягнуть Юсуфу на верность.

Однако несмотря на радостную встречу, оказанную жителями, Салах ад-Дин не остался в городе, а решил отдохнуть с дороги в имении своего отца, находившемся в нескольких фарсахах от стен Дамаска. Старый дом напомнил о былых днях, и на закате Юсуф сильно затосковал о тех спокойных, почти безмятежных днях, когда он служил под началом мудрого, рассудительного атабека и удивлял его и всех эмиров только своим мастерством игры в поло.

«Отец! Ты, верно, и предположить не мог, что я так скоро вернусь в Дамаск… — обратился он в мыслях к своему родителю. — …а Дамаск вернется ко мне.

Сев в саду под старой шелковицей и предавшись воспоминаниям, Салах ад-Дин не заметил, как промелькнули часы и на землю пала ночная тьма. Холод наконец пробрался под его одежды и заставил очнуться. Он поежился и поднялся было с резной скамьи, чтобы уйти со двора в дом, но вдруг ощутил неясную тревогу и, невольно оглянувшись, заметил в нескольких шагах от себя сумрачную тень. Похоже было, что человек уже давно наблюдал за ним. Он стоял совершенно неподвижно и смотрел на Юсуфа.

— Кто здесь?! — громко вопросил он, ожидая, что сейчас со всех сторон к нему с факелами и саблями бросится на помощь стража.

Но все стражи как будто оглохли. Двор оставался темным и пустым, если не считать подозрительной тени, от окрика даже не шелохнувшейся.

Тогда Салах ад-Дин решительно вскочил на ноги, выхватил из ножен саблю… но в следующий миг его сковал по рукам и ногам тихий, спокойный голос, раздавшийся как будто со вех сторон.

— Здесь нет твоих врагов, Юсуф.

— Отец?! — обомлел Салах ад-Дин.

Колени у него подогнулись, и он вновь очутился на скамейке, под ветвями шелковицы.

— Да, мой сын, это я, — ответила тень. — Всемогущий Аллах позволил мне навестить тебя, поскольку ты не по своей вине задержался в дороге и мы не успели проститься… Теперь ты можешь сказать мне все, что хотел.

— Отец, — с трудом переведя дух, обратился к тени Салах ад-Дин. — Тогда я хотел только одного: чтобы ты освободил меня от клятвы на тот случай, если…

— Если бы атабек пришел в Египет, — в тот же миг договорила за него тень. — Ты получил разрешение от этой клятвы. Но ты бы все равно не стал воевать с атабеком, даже если бы он двинулся на Египет с большим войском, не побоявшись оставить за спиной Мосул и своего коварного племянника. Ты бы нашел выход. Все равно атабеку некого было бы оставить в Египте, кроме тебя. Он это понимал… В худшем случае он умер бы в Каире, а не в Дамаске, чего он в глубине души опасался. В будущем тебе тоже придется этого опасаться.

— Тебе известно будущее, отец? — с замиранием сердца вопросил Салах ад-Дин.

— Не в той степени, в какой хочется нам обоим, — ответила тень. — Пути Аллаха неисповедимы. Одно несомненно: Всемогущий Господь принял твою клятву. И Он будет помогать тебе, пока ты будешь полностью полагаться на Его волю и на то, чем тебя Господь снабдил в полной мере…

— Чем? — растерянно спросил Юсуф.

Тень молчала.

— Чем, отец? — вновь спросил Салах ад-Дин, чувствуя, как тишина разверзается перед ним бескрайней пустыней.

— Страхом, — вдруг донеслось из темноты слово.

— Страхом?! — немеющими устами откликнулся Салах ад-Дин.

— Не страшись самого слова, Юсуф, — со снисходительной улыбкой проговорила тень. — Ты никогда не был трусом. Трус — это тот человек, который сам сидит, а душа его все время бежит. Ты не таков. Я всегда предчувствовал, что Всемогущий Аллах облечет тебя большой властью, и всегда терялся в догадках, почему из нашего рода Аллах отличил именно тебя… так боящегося дурной судьбы. Теперь Аллах просветил мой дух, и кое-что я понимаю. Все дело в дороге. Ты родился в ту ночь, когда мы уезжали… нет, надо смотреть правде в глаза: мы не уезжали, а бежали со всех ног из Такрита. Я боялся и за себя, и за судьбу своей семьи. Я молился Аллаху о нашем спасении. Твоя мать тоже пребывала в страхе, когда держала в руках бурдюк с козьим молоком. Да и ее собственное молоко поначалу было пропитано нашим страхом. Мы уезжали ночью, и ты всосал в себя ту ночь вместе с молоком. И ты до сих пор боишься той тьмы, что не снаружи, а внутри тебя, в твоей душе. Когда возникает опасность, тебе, Юсуф, невольно кажется, что она наступает на тебя не извне, а поднимается изнутри, из твоего сердца… Поэтому ты смог удержать Александрию почти в безнадежном положении, ибо больше усилий прилагал для борьбы со страхом, который поднимался в ее стенах, а не наступал на тебя снаружи. Поэтому ты, Юсуф, больше полагаешься на волю Аллаха, чем иные, ибо чувствуешь, что истинный страх нельзя побороть своей волей и можно только надеяться на волю Аллаха. Ничто в мире не может утолить этого страха — ни богатство, ни власть. И ты чувствуешь это, Юсуф. Всякий человек наполнен таким страхом, но не всякий замечает его в себе. Слеп тот, кто видит вокруг себя сплошную тьму, а зряч только тот, кто видит тьму лишь в самом себе и умеет ее страшиться. И я скажу тебе напоследок: живи и дальше так, как заставляет тебя жить твой страх, ибо этот страх есть не что иное как зеркало, в котором отражается суровый взгляд Всемогущего Аллаха. А теперь прощай, Юсуф!

— Отец! — воскликнул Салах ад-Дин.

Но тень стала таять на том самом месте, где стояла. Она расплывалась, становясь больше, и как будто приближалась к Юсуфу, сливаясь с пустым и прозрачным сумраком ночи.

У Салах ад-Дина сжалось сердце.

— Отец! — вновь позвал он, ибо хотел задать еще один, последний вопрос.

Столь же внезапно он очнулся от порыва холодного ветра и увидел утренний свет. Он сидел на скамейке, сжимая онемевшими пальцами не саблю, а деревянный завиток подлокотника.

— Отец, когда Аллах позволит мне изгнать неверных? — невольно прошептал Салах ад-Дин тот последний вопрос.

Но отвечать уже было некому. Наступило утро.

В тот день Салах ад-Дин снизил в городе все налоги, приведя их в соответствие с законами Ислама. Затем немедля собрав своих воинов и оставив управителем Дамаска самого младшего из своих братьев, Салах ад-Дин еще до полудня двинулся на север, к Халебу. Однако по дороге ему пришлось на целых две недели задержаться у крепости Хомс, которая оказала ему сильное сопротивление. Видя, что у этой цитадели можно погрязнуть, как в болоте на смех главному врагу, властитель Египта наконец оставил у ее стен часть войска, а сам двинулся дальше.

Тем временем, Гюмуштекин успел хорошо приготовиться к осаде. Жители Халеба не держали на Салах ад-Дина никакого зла. Они слышали о его благородстве и добродетелях, а Гюмуштекину не слишком доверяли. Однако коварный правитель сумел нагнать страху на малолетнего сына атабека. Он убедил его, что самозванец-курд хочет его смерти, чтобы отнять власть, по праву принадлежащую наследнику великого атабека. По его указке ас-Салих целыми днями бродил по городу в сопровождении полусотни телохранителей и слезно призывал народ защитить его от узурпатора. Детские слезы проняли халебцев, и они воодушевились священным делом спасения своего высокородного Зенгида. Когда Салах ад-Дин подошел к стенам Халеба, он понял: для достойного приема, что ему готовы оказать горожане и их предводитель, его войска маловато. Однако он начал осаду.

На закате одного из ветреных зимних дней он вышел из своего шатра и заметил, как с западной башни Халеба сорвалась ворона. Она суматошно захлопала крыльями и полетела в сторону заходившего солнца.

Пока Салах ад-Дин невольным взглядом провожал по небу черное пятно, в его сердце закралась тревога и вслед за тревогой явилось прозрение.

«Опять все повторяется! — подумал он. — И этот турок Гюмуштекин — тот же Шавар. Тень Шавара. Конечно же, он послал к франкам за помощью… Когда только они появятся?»

Так же невольно он стал прислушиваться к шуму ветра, хлопавшего крыльями шатров и палаток.

Внезапно до его слуха донеслись крики и звон сабель. Поначалу Салах ад-Дин даже не поверил своим ушам, ведь по всему выходило, что сражение началось прямо посреди его стана.

Выхватив саблю, он решительно двинулся на шум. Но тут навстречу ему появились бегущие воины и в мгновение ока обступили его плотным кольцом, явно намереваясь защищать своего повелителя от какого-то страшного и вездесущего врага, способного напасть со всех сторон.

— Что такое?! — воскликнул Салах ад-Дин.

— Ассасины! Ассасины! — так и завыл вокруг него ветер.