Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы

Глава 9 О бурях: на море и суше

— Ассасины! Ассасины! — завыл ветер со всех сторон.

Он подхватил меня и понес в бездну. Спасением я был обязан рыцарю Джону Фитц-Рауфу. Он схватил меня за плечо и не дал улететь в море, подобно невесомому перу.

— Очнись, Дауд! — заорал он мне в самое ухо, перекрывая вой бури. — Мы уже в аду!

Я вскочил на ноги и тут же повалился на палубу. Страшная буря швырнула корабль в разверзнутую дьявольскую пасть. Из пасти вырвалось шипение, и всех нас накрыло волной. Влекомый движением холодной воды, я прокатился по палубе и больно ударился обо что-то головой. Но вместо того, чтобы потерять сознание, я, напротив, окончательно пришел в себя.

Некогда было удивляться, как это я умудрился сам заснуть во время своего рассказа. Вскочив на ноги, я лихорадочно огляделся вокруг. Ничего не было, кроме сумрака и страшного рева. Однако ночь то ли еще не наступила, то ли уже кончалась, и можно было различить то, что было чернее или же светлее тяжких, как могильная насыпь, небес и вздымавшихся волн.

Оказалось, что берег близок. Но радоваться было рано. Темные береговые изломы были окантованы трепещущими белыми кружевами: там вода кипела на острых камнях, там буря могла порубить и перемолоть нас на мелкие кусочки и потом угостить чаек отменной трапезой. Оставалось только уповать на милость Господа, на то, что Бог и вправду желает нашей встречи с королем Ричардом.

Мне было необходимо не только выжить, но и не потерять свой разборный самострел, на который я уповал, пожалуй, не меньше, чем на милость Всевышнего. Закрепить на себе свой заплечный мешок так, чтобы он не болтался и не соскочил, если придется прыгать в воду и плыть, было делом нелегким. Пришлось встать на четвереньки и подтягивать узлы. Дважды меня прокатывало кубарем от борта до борта.

Греки, тем временем, уже отвязывали лодку, а Камбала, обычно говоривший почти шепотом, сумел перекричать бурю.

— Руби мачту! Руби мачту! — вопил он.

И вот вдвоем с самим рыцарем Джоном они превратились в морских лесорубов. Альдо орудовал невесть откуда взявшимся топором, а Джон Фитц-Рауф не пожалел своего меча. Впрочем, он держал в руках не свой родовой меч, а тот, что получил от иноверцев, поэтому для него это оружие немногим отличалось от топора или кухонного ножа.

Я вдруг ощутил необычную тревогу — вовсе не за свою жизнь и вовсе не за успех нашего похода. Вокруг бушевала буря, все кувыркалось, мир переворачивался вверх дном, и посреди этого светопреставления дурное предчувствие тихо затлело, будто последний уголек караванного костра в безветренной ночи, будто глаз шакала, пристально наблюдающего за мной из придорожных кустов.

Чем-то мне вдруг не понравились греки. Многие из них куда-то пропали. Трое сгрудилось у лестницы, что вела с верхней палубы в нижние помещения. Но вот «пропавшие» стали быстро друг за другом выбираться наверх, и все они зароились, как пчелы вокруг своей матки — и тогда я прозрел, и сердце едва не выскочило у меня из груди.

— Джон! — заорал я, срывая горло. — Бей их!

Я не ошибся.

В тот же самый миг двое греков бросились с мечами на рыцаря Джона. Он стоял к ним спиной и продолжал неистово рубить мачту — так рубить, как некогда рубил своих врагов. Даже если бы я прыгнул с кормы, как кузнечик, то все равно бы не сумел помочь ему — расстояние было слишком большим. Он, верно, потерял бы жизнь ни за дирхем, если бы его не успел загородить рыцарь Вильям Лонгхед. Видно, он тоже почуял неладное и уже держал свой меч наготове. Бросившись наперерез грекам, он отбилил их дружные удары. Тут же корабль мотнуло, и нападавшие заскользили прочь.

Камбала не боялся бурь, зато вид обнаженных мечей явно угнетал его. Видя, что возникла новая опасность, пострашнее бури, он оставил в мачте топор и юркнул в какой-то темный уголок. А рыцарь Джон, слишком увлекшись, нанес еще пару ударов по бездушному столпу и только после этого повернул свой меч против теплокровных врагов.

Мы сами были виноваты в том, что стражи «трапезундского быка» сумели добраться до оружия, зарезав двух наших оруженосцев, которые стерегли его. За время безобидных маневров и общих трапез, когда усталые соперники сидели плечом к плечу, а мечи лежали у них на коленях, порой целуясь рукоятками или остриями, все почти сдружились. И мы как-то запамятовали, что взяли их корабль с боем, а потому все они, несмотря на свою клятву служить нам верой и правдой, продолжали чувствовать себя заложниками, от которых, возможно, постараются избавиться, как только корабль пристанет к берегу. То, что мы не перебили их сразу, могло иметь в ромейских головах свое объяснение. Во-первых, они могли пригодиться в схватке с пиратами, которые рыскали в этих водах. Во-вторых, греки подозревали погоню, и, наверно, полагали, что такую погоню за беглыми англичанами и франками могут затеять только правоверные воины Пророка, которые не станут разбираться, что случилось на самом деле, а попросту порубят всех христиан — и дело с концом. В обоих этих случаях, думали греки, без их помощи не обойтись.

Но теперь грозная буря смела все их клятвы, и они решили, что пора заняться своей собственной судьбой. Их нападение нельзя было назвать вероломством, в чем я потом убеждал «рыцарей султана».

Так или иначе греки напали на нас, имея неплохо продуманный замысел. Однако полная внезапность им все же не удалась. Море кипело и бушевало вокруг, а на обреченном корабле закипело жаркое сражение. Со стороны оно могло показаться очень забавным зрелищем. Противников кидало и разбрасывало во все стороны. Они махали мечами впустую, порой норовя снести головы своим же. То их с ног сбивала вода, и они невольно хватались друг за друга, чтобы не упасть или не вывалиться за борт, потом снова друг от друга отталкивались и снова начинали скакать, как петушки. Что и говорить, маневры пригодились обеим сторонам. Каждый знал, на какой выпад и на какую хитрость способен противник, а потому скорой развязки ждать не приходилось, разве только постаралась бы сама буря. Буря и вправду положила конец той необыкновенной битве, но немногим позже.

Первым делом греки решили покончить с рыцарем Джоном и со мной, видя во мне некую тень предводителя. Трое бросилось на корму. Не имея меча, я завертелся волчком, уворачиваясь от ударов. Рус Иван в это время помогал кормчему управляться с рулем. Но как только мечи засвистели вокруг, кормчий в страхе бросил свое дело и свернулся в клубок под румпелем. Иван крикнул что-то злобно на греческом, явно желая образумить единоверцев, но зря открыл рот. В следующий миг он сам едва успел отдернуть руки, как в то самое место на румпеле вонзилось лезвие меча.

На мое счастье, корабль опять сильно качнуло, и двое моих врагов отлетело в сторону, причем один из них, распластавшись, стремительно заскользил по палубе. Тут я сам кинулся в нападение, вонзил кинжал под ребра тому, кто, на свою беду, устоял на ногах, и поспешил помочь Ивану. Тот, однако, не растерялся: пока грек выдергивал меч из древесины, он успел подхватить свое любимое орудие — рыбацкую сеть — и умело накинуть ее на врага, как на крупную рыбину. Иван дернул паршивца на себя, свалил и изо всей силы ударил ногой в живот. Мне оставалось только облегчить ему хлопоты с уловом, но только я размахнулся снизу, чтобы проткнуть «рыбине» брюхо, как сам Иван цепко схватил меня за плечо и отшвырнул в сторону.

Я так опешил, что некоторое время сидел и тупо наблюдал за самым странным рыбаком, какого видел в своей жизни.

Иван обладал недюжинной силой. Он умело подхватил сеть так, чтобы улов не выскочил из нее, быстро подтащил ее к борту корабля и одним махом выкинул «рыбину» из сети в море.

— Греки — мои единоверцы! — прокричал Иван, сразу подскочив ко мне и подав руку, чтобы я смог подняться. — Здесь нельзя убивать! Бог накажет!

— А дальше что? — еще больше удивился я.

— А дальше Господь сам рассудит, оставлять ему жизнь или нет! — пояснил Иван. — Вода не пожар! И берег недалеко!.. — и велел мне: — Скорей, Давид, отбивай лодку! Скоро она пригодится!

Сам он снова навалился на руль в надежде, что удастся уберечь корабль от гибельных каменных зубов, на которые нас неумолимо несли волны, а я, подхватив вывалившийся из румпеля меч, бросился на помощь к своим.

Не успев схватиться с новым врагом, я стал свидетелем того, как рыцарь Вильям вновь спас жизнь рыцарю Джону.

Раздался треск — и подрубленная мачта стала крениться. Видно, она не могла простить рыцарю Джону поругания над собою. Тот бился сразу с двумя противниками и опять оказался спиной к главной опасности. Но рыцарь Вильям как раз успел закончить еще один поединок, отмахнув вражескую руку вместе с мечом, и вовремя оглянулся на треск. Он бросился к Джону Фитц-Рауфу и, не дав ему сделать умелый выпад, оттолкнул его в сторону в тот самый миг, когда комель падающей мачты прицелился точно в крестец своей жертвы. Один из греков, бившихся с англичанином, спасся от удара его меча, но не спасся от судьбы. Мачта, как страшная пика великана, ударила его комлем прямо в живот, разорвала плоть и отбросила в сторону уже бездыханное тело. Упав на борт, она от качки стала кататься по нему туда-сюда и сбивать людей с ног. Перекладина с обрывками паруса вертелась за бортом, как мельница, а все сражение и вовсе превратилось в уличную потеху.

Только Господь и один смертный человек под небесами видели, чем вот-вот кончится эта забава. Берег был уже совсем близок, и сквайр Иван правил корабль в узкий проход между двумя высокими острыми зубьями. Волны разбивались об них и теряли силу, так что, если бы нам удалось проскочить в это игольное ушко, мы бы попали в спокойную бухту. Однако теперь эта проклятая мачта грозила зацепиться за скалу и развернуть корабль, подставив его под самый опасный, боковой, удар волны.

Иван что-то кричал с кормы, вися на румпеле. Как выяснилось потом, он призывал сражавшихся хотя бы к краткому перемирию с тем, чтобы приподнять мачту и вывалить ее в море. Но то был, как говорят христиане, глас вопиющего в пустыне. Все были увлечены безумным побоищем.

Сражаясь с одним из греков, я краем глаза заметил вдруг, что Иван бросил руль, стремглав соскочил с кормы и сам, в одиночку, крепко ухватился за мачту. Это заметил и грек. Наши мечи дрогнули, и мы оба, казалось, готовы были броситься на помощь русу, но страх предательского удара в спину, увы, пересилил страх перед всеобщей гибелью, и мы продолжили безо всякой охоты наносить удары друг другу и отбивать их.

Мачта таскала руса из стороны в сторону, а он держался за нее, как бесстрашный муравей за пойманную гусеницу. Но вдруг он сам отпрыгнул от мачты и во всю глотку выкрикнул какое-то русское ругательство. Позже я просил Ивана перевести те три или четыре коротких слова, заклинающих всякую смертельную опасность. Рус долго мялся, но все же внял моей просьбе, и тогда перевод занял не менее двух дюжин арабских слов. Смысл их был ужасен: оказалось, Иван объявил мачте, что ее родила на свет блудница от сношения с жеребцом и к тому же совершенно противоестественным способом.

Одно несомненно: это и впрямь была самая мстительная и своенравная мачта из всех когда-либо служивших мореходам. Как только корабль оказался между скалами, она как назло угодила вершиной в одну из них, а комлем сумела упереться в борт.

Раздался треск, и все вдруг замерли, наконец услышав в этом треске смех собственной смерти.

Волна ушла из-под корабля, он стал опускаться в яму, кренясь и разворачиваясь, а со стороны бескрайней водяной пустыни уже катился на нас новый вал, огромный и темный, как чудовищная пасть.

Все движение вдруг удивительным образом замедлилось. Ужасная волна текла на нас, как густая патока. Не знаю, как было с остальными, но я словно превратился в чайку, вдруг увидев и себя, и корабль, и скалы откуда-то со стороны, с безопасного расстояния.

Я увидел, как волна приподнимает корабль и неторопливо опрокидывает его, как корабельная корма вдавливается в скалу и рассыпается ворохом сломанных и расщепленных досок и как людишки тоже сыплются ворохом в воду. Я увидел, как деревянная бычья голова яростно бодает скалу и от удара отлетают прочь рога.

В следующее мгновение меня поглотила обжигающая тьма.

Вода была такой холодной, что все мои члены сразу онемели. Только по мелким всплескам я еще догадывался, что мои ноги и руки держат тело на плаву. Внезапно я ткнулся носом в какую-то доску. Я посчитал ее своим спасением, страстно обхватил обеими руками, как возлюбленную, и, сразу окоченев, стал тонуть.

Очнулся я сильных ударов по щекам. Невольно отворачиваясь, я открыл глаза и сначала увидел чье-то чужое, перекошенное от ужаса лицо. Мигом позже по этому лицу шлепнула доска, и человек пропал. Я испугался, ожидая той же участи, дернулся, но несколько рук крепко схватило меня.

Прошло еще какое-то время прежде, чем я осознал, что происходит. Оказалось, что Иван вновь показал мастерство искусного рыбака. Когда корабль разбило, он сумел-таки зацепиться за лодку и удержать ее. Потом, уже оказавшись в тихой бухте, он бросился с нее в воду и, начав, конечно же со своего мессира, стал поочередно вылавливать всех «рыцарей султана» и их оруженосцев. Откуда у него только силы брались!

Кто-то из греков тоже успевал цепляться за маленький ковчег, но для них места в нем уже не было.

Рыцари, как и я, все были окоченевшие и едва живые. Иван потом рассказал мне, что труднее всего пришлось с самим мессиром, который стойко шел ко дну, отказываясь выпустить из рук свой меч.

— Чуть было не утянул меня вместе с собой! — вздыхал Иван. — Так бы и пришлось идти обоим на службу к царю морскому.

Он заставил всех грести досками в сторону берега и орал на благородных рыцарей, как корабельный надсмотрщик на гребцов-невольников. Полумертвые господа, однако, молча подчинялись ему и гребли, как могли. На берег он также выгонял всех едва не пинками. Некоторые валились с ног у самой суши от ударов уже невысоких волн и, если бы не Иван, бедолаги могли бы легко захлебнуться там, где было уже по колено. Иван беспрерывно ругался на своем наречии, будто волшебные русские ругательства согревали его кровь. Он гнал на берег тупое стадо, по всему видать поголовно родившиеся от блудниц и жеребцов.

Замечу, что никто потом не держал на его обиды. Даже самые высокомерные мессиры прекрасно понимали, что только русу, способному плавать в самой холодной воде, они обязаны своим спасением и, если бы он не заставлял их двигаться, то, даже вытащенные на лодку, они бы вскоре превратились в окоченевшие трупы.

Одного франка Ивану все же пришлось тащить на себе. При крушении корабля Жан де Брас сильно ударился грудью об борт и, видимо, сломал себе несколько ребер.

Нам повезло. Неподалеку от места нашей славной высадки, в прибрежных скалах, нашелся небольшой грот, где в глухом мраке мы и скрылись от бури.

— Ждите здесь и не высовывайтесь! — властно предупредил всех рус и пропал.

Никто и слова не произнес, никто не шевельнулся. Даже слова благодарственных молитв замерзли у нас на языках.

Как только рус вернулся, сразу взлетели веселые искры, потянуло дымком и во тьме заплясали маленькие живительные огоньки. Как я не расставался со своим тайным оружием, так Иван не расставался с огнивом и кресалом, спрятанными в его поясном мешочке. Он где-то раздобыл хворост и смог зажечь огонь.

— Теперь всем раздеться! Живо! — велел он.

Рыцари не шелохнулись, и тогда он сам стал стаскивать с них мокрую одежду. Никто не отбивался, и вскоре вокруг костерка собралось изысканное общество дворян и их оруженосцев, мало чем отличавшееся от обитателей свинарни. Они исподлобья сверкали глазами и старались не поднимать глаз. Тем временем, рус успел устроить в гроте еще один костер и развесил тряпье подле него на колышках и ветках.

— Никак все живы?! — немного удивленно и немного насмешливо воскликнул он, поглядев на нас со стороны.

Рыцари были спасены, а вот оруженосцы вновь понесли потери — один был убит на корабле и еще двоих поглотило море.

— Видать и вправду угодно Господу, чтобы мы нашли английского короля, — подбодрил на Иван.

Я невольно поискал глазами Альдо Неро и, не найдя его, спросил руса, которого в тот час считал всеведущим духом:

— А ты видел итальянца?

— Кто-то очень лихо греб к берегу, вот что я видел, — вспомнил Иван. — Крепкий пловец. Кто как не он?

Я пожалел бы о смерти Альдо: ведь он наверняка знал эти места и мог бы довести нас до какого-нибудь городка, до какой-нибудь известной ему «норы». Но теперь я невольно пожалел о том, что он жив: мало ли что могло взбрести ему в голову на свободе да еще после такого освежающего купания.

— Любопытно, где мы? — пробормотал я, так же невольно обращаясь к русу.

— Сейчас бы нам всем по глотку доброго вина, сразу бы уразумели где, — высказал он очень верную мысль и тут же сам загорелся ею веселее, чем наш костер. — Сидите тихо, — снова приказал он некогда грозным рыцарям, — а я гляну, нет ли здесь поблизости какой-нибудь харчевни, где добрых людей угощают даром.

И он снова пропал.

Рыцари начинали потихоньку оживать около огня, и я заметил, что сидящие напротив внимательно приглядываются к моему лицу.

— Вы думаете, что рус вместо живого Дауда выловил призрака? — осторожно задал я вопрос.

Откликнулся Эсташ Лысый:

— У тебя что, золотой динар к щеке прилип?

Я схватился за левую щеку, в испуге прикрыв свою родовую отметину. Я скрывал ее особой мазью, сделанной на основе кипарисного дегтя с добавлением пыльцы. Иначе никакие одеяния не позволили бы мне превращаться из полукурда в генуэзца, а из генуэзца в грека. Я стирал мазь с лица только перед тайными встречами с избранными, с посланниками Драконов Запада или Мудрых Змиев Востока, поскольку в некоторых случаях родимое пятно заменяло пароль. Но теперь бурные волны хорошо выстирали и прополоскали меня, и один из моих тайных знаков открылся.

— Это благоприятный знак. Он всегда появляется, когда минует опасность, — признался я, убрав с лица руку.

— Жаль, что не предупреждает о ней заранее, — усмехнулся рыцарь Джон. — Вот если бы у тебя на лбу Господь написал, где нам теперь добыть еды, оружие и коней. Или хотя бы горсть монет.

— В нашем положении есть немалые выгоды, — сам голый и мокрый, как новорожденный мышонок, попытался я уверить таких же голых и мокрых «мышат». — С нами хотели разделаться еще в море, и это значит, что враги короля Ричарда и враги великого султана узнали о замысле султана Юсуфа.

— Как будто король Ричард и великий султан — не враги между собой, — теперь усмехнулся Эсташ Лысый.

— Жизнь гораздо сложнее. Если хорошо подумать, то нетрудно понять, что теперь они союзники, — сказал я, глядя на франка, как на глупца.

Чтобы не подтвердить о себе мое мнение, Эсташ решил смолчать в ответ.

— Во всяком случае несомненно одно: есть могущественные силы, которые хотят поскорее покончить с нами. И сделать это как можно незаметнее — продолжил я. — Теперь же, согласитесь, им будет очень нелегко найти нас. Возможно, они даже вздохнут с облегчением, увидев обломки корабля, и успокоятся, решив, что буря сделала всю работу и к тому же задаром. Все спасены, кому суждено было добраться до берега, и теперь мы греемся у огня. Значит, рус прав: Всевышнему угодно наше дело.

— Твоему Аллаху или же нашему Господу Иисусу Христу?.. — снова забормотал Эсташ де Маншикур. — Вот в чем загвоздка.

— Не будем спорить, — резко пресек я этот разговор, способный окончится совсем не уместным здесь джихадом. — Единому Всевышнему, Который на небесах и пути Которого неисповедимы. С вас довольно? Кто не верит в такого Бога?

Молчание стояло всего пару мгновений.

— Не все спасены, — донесся вдруг тихий голос, и мы не сразу догадались, что он принадлежит Жану де Брасу, так глухо и хрипло заговорил франк.

Все с удивлением посмотрели на него, и оказалось, что он уже не сидит, а лежит на боку и тяжело дышит.

— Что случилось, Жан? — с тревогой спросил рыцарь Джон.

Тот провел рукой по губам и вытянул ее к огню. Все увидели на его ладони яркую полоску крови.

— У меня грудь наполняется кровью… — прошептал он и попытался улыбнуться. — Как во время дождя бочка под крышей. Я не доживу до утра.

Тут все мы захлопотали и, побросав на землю еще влажные, но все же теплые одежды, устроили Жану де Брасу место поудобнее и помягче. Оказалось, что там, где он лежал, весь песок под его головой был уже на целую ладонь пропитан кровью.

— Потерпи, Жан, помолись побольше, и Господь пошлет тебе выздоровление, — подбадривал его Эсташ Лысый. — Ведь не зря же Он уберег тебя в эту страшную бурю.

— Больше всего в жизни я боялся утонуть… с тех пор, как едва не утонул мальчишкой в болоте, — признался тот. — У меня была только одна искренняя и самая жаркая молитва: Господь, не дай мне захлебнуться… Я вымолил все, чего действительно хотел. Грех просить большего.

— Соберись с силами и дотерпи до утра, — велел ему рыцарь Джон. — Мы первым делом найдем тебе священника.

— Не трудитесь… Только беду накличете, — предупредил Жан де Брас и стал говорить, как в полусне: — Когда-то я обидел одну девчонку. Дочку шорника. Она прокляла меня и сказала, что я умру без исповеди. Я только посмеялся. Чего стоит проклятие простолюдинки… Теперь Господь Иисус Христос показал мне цену такого проклятия. Вот что я скажу… Когда из тебя по капле выходит кровь, в жилы по капле входит правда… и начинает течь… по твоим жилам… вместо крови. Она жжет сильнее адского пламени. Только изнутри. Это еще хуже… И наша дорога — не что иное как дорога на тот свет. Нас освободили из застенка, потому что мы уже умерли… Не бойтесь, не бойтесь, друзья. Господь милостив. В этой дороге каждому из нас воздастся по грехам. Лучше раньше… лучше раньше…

— Эсташ-Вепрь однажды поджег дом, и в нем сгорела целая семья, — пробормотал другой Эсташ, еще остававшийся в живых. — Он никого не выпускал наружу.

— Это случилось в Палестине? — спросил я.

— Да, — кивнул франк. — Незадолго до того, как он попал в плен. Может, кто знает, за что так прищемило нашего Ренье-Красавчика?

Посвященных в грехи Ренье де Фрувиля не нашлось, только сам Жан де Брас то ли предположил, то ли увидел что-то своим предсмертным взором:

— А его прищемило так же, как и меня…

— Похоже, до короля Ричарда доберется только наш добрый Анги… Он почти святой, — мрачно усмехнулся рыцарь Вильям.

Но Ангеран де Буи только повесил голову, и в гроте, теперь уже напоминавшем не спасительную теплую норку, а преисподнюю, воцарилось тяжелое молчание.

— На самом деле мы все уже давно мертвы. Сарацины отрубили нам головы в Иерусалиме и отпустили души на покаяние, — ошеломил товарищей Эсташ Лысый. — Теперь наш путь лежит через Чистилище, и, если король Ричард еще жив и здоров, до нам не видать его, как собственных ушей.

— Тогда Вепрь уже искупил грехи и блаженствует себе в раю, — сделал мудрый вывод рыцарь Вильям. — Если хорошо подумать, нам нужен не король, а священник.

Жан де Брас вдруг широко открыл глаза и, ясно посмотрев на меня, сказал неожиданно бодрым голосом:

— Ты… ты помолись обо мне.

Меня охватила растерянность:

— Почему я? Попроси единоверца. Их вон сколько!

— Да, некоторым еще придется помаяться, — злорадным эхом откликнулся рыцарь Вильям.

Но Жан де Брас закрыл глаза, отвернулся и проговорил, как о уже давно свершившемся деле:

— Ты помолишься обо мне… потом… на Гробе Господнем… И будет довольно…

Я почувствовал, что все взоры нацелились на меня, точно острые пики, и невольно огляделся, как затравленный зверь.

И вновь заговорил умирающий франк. На краткий срок он, прозревший свои грехи, стал истинным предводителем «рыцарей султана».

— Я еще не умер, а уже тихо, как в гробу, — прошептал он, едва шевеля темно-алыми губами. — Тошно… Лучше будет, если ты, Дауд, продолжишь свою историю. Ты — ведь славный рассказчик. Тебя слушаешь и все видишь своими глазами. Продолжай. Я хочу узнать, как спасся великий султан от этих страшных ассасинов. И откуда только взялись на свете эти ассасины? Очень давно… очень давно я не слышал хорошей сказки перед сном. Продолжай, Дауд.

Место и время очень подходили для продолжения рассказа. Я устроился так, чтобы Жану де Брасу было слышно лучше, чем остальным и, собираясь с мыслями, стал всматриваться в пляшущие огоньки костра. Взгляды моих слушателей тоже потеплели.

— Вы хотите знать, откуда взялись ассасины? — невольно переспросил я, потому что великий султан никогда их не любил, а теперь приходилось пачкать историю его жизни историей об одном злом демоне. — Как джинны из лампы, они выпрыгнули из головы перса, которого звали Хасан ибн-ас-Сабах[101].

Все началось в тот вечер, когда два молодых человека, устав от занятий в одном из медресе[102] персидского города Нишапура, устроили веселую пирушку. Одного из молодых людей звали Хасаном, и он еще ничем не успел прославиться. Зато бейты и газели[103] его закадычного друга, звавшегося Омаром Хайямом[104], уже вились, словно ароматные дымки благовоний, во многих духанах, домах и дворцах Персии — там, где на ковры проливалось вино и глаза мужчин прилипали к телам танцующих гурий, как осы к сладким лепешкам.

У друзей было много общего. Оба считались в медресе способными учениками, а за его стенами — очень способными пьяницами. Оба были начитанны и остроумны, и оба были, по всему видно, безбожниками. Различало их, однако, то, что они поклонялись разным идолам: Омар поклонялся вину и женщинам, а Хасан — силе и власти.

И вот, когда по полу покатился еще один пустой кувшин, пятый или шестой по счету, Омар Хайям с грустью заметил:

— Жаль, что Всевышний послушался Пророка и запретил вино в Раю. В аду его, понятное дело, нет. Иначе откуда взяться адским мукам…

— Значит, надо создать рай на земле… и наполнить его вином и женщинами, — решил его друг, с трудом ворочая глазами.

— Рай на земле? Для этого надо стать богом, — усмехнулся Омар Хайям.

— А я могу стать богом, — без тени смущения, ответил Хасан ибн-ас-Сабах, невольно выдав свои затаенные мысли. — Главное ведь что? Главное, чтобы людишки не сомневались, что заживо попали в рай, что они безгрешны. Тогда они будут славить своего бога.

— Тебе не хватает только невидимого воинства ангелов, которые со всех ног… вернее, крыльев несутся исполнять твою волю, — пробормотал Омар Хайям, встряхивая за горло последний сосуд. — Было бы теперь кого послать за вином.

— Будет у меня и воинство ангелов, — заявил Хасан и уронил голову на грудь, будто и она была одним из тех опустевших и уже бесполезных сосудов.

На другой день жизнь вовсе не казалась раем. Мучаясь от головной боли, Омар напомнил Хасану о его неслыханных притязаниях:

— А в твоем раю ты отменишь похмелье?

— Увидишь, — резко, словно обидевшись на друга за неверие, ответил Хасан.

Именно в тот день укрепился в своих замыслах Хасан ибн-ас-Сабах, задетый другом-поэтом, дару которого он всегда завидовал.

Он стал еще глубже изучать исмаилитское учение. Исмаилиты верили в махди, невидимого до поры до времени имама. В один прекрасный день этот великий имам должен появиться на земле и утвердить царство вечной справедливости. Хасан понимал: убедить людей, что ты есть махди означает стать глазах всемогущим божеством. А еще Хасан очень понравилось то, как исмаилиты читают Священную Книгу Коран, видя в ней особый, скрытый смысл, доступный только «избранным». Ведь стоит сказать человеку, что он, в отличие от простых смертных, достоин знать тайны — сначала маленькую, а потом большую — как он пойдет за тобой по любой дороге лишь бы только утолить свою гордость и невольно возомнить из себя ангела, ведающего надмирные истины.

Хасан побывал в Египте, где правила Фатимидская династия еретиков-исмаилитов, и имел беседы со многими тамошними мудрецами и прочими «избранными». Настойчивость и рвение, с которыми он пытался достичь высших ступеней «избранности» встревожили каирских мудрецов. Они посмотрели Хасану за спину и увидели, что его тень способна отклоняться от направления солнечных лучей. Они тогда переглянулись и мысленно сказали друг другу: «Этот метит в самозванцы».

Но и Хасана ибн ас-Сабаха чутье тоже никогда не подводило. Спасая свою жизнь, он успел скрыться из Каира и поспешил домой, в Персию. Там он поселился в мазендаранской глуши, в одном селении, известном своими выносливыми пастухами и воинами. Он стал действовать так, как действуют проповедники-низариты[105] одного из исмаилитских толков.

В том селении Хасан ибн-ас-Сабах стал вести жизнь благочестивого мусульманина, соблюдая все предписания, установленные Пророком. Вскоре жители обратили свои удивленные взоры на «праведника». Хасан беседовал с ними, как вали с неразумными детьми, проявляя достоинства своего ума. Он говорил, что они погрязли в грехах, и люди соглашались и горестно вздыхали. Он говорил, что в еще большей греховной мерзости погрязли эмиры, кади и муллы, которые поддались неуемной гордыне и стяжательству, и с такими словами селяне соглашались еще охотнее. Те из жителей, коих Всевышний одарил ясным рассудком и любознательностью, начинали задавать Хасану разные вопросы о том, когда же наконец у Господа кончится терпение и Он изменит мир к лучшему. В ответ же Хасан хитро прищуривался сам начинал задавать любопытным куда более каверзные вопросы, сбивавшие их с толку. Например, почему Бог создал на руке пять пальцев, а не шесть или не три, но очень сильных. Или почему Бог заставил овцу жалобно блеять, а не грозно лаять, отпугивая волков. «Подумайте, — говорил Хасан, — ведь Бог дал вам разум… Или не дал?» Люди уходили в смущении и с неизбывным желанием узнать от своего уважаемого вали разгадки всех небесных тайн.

День проходил за днем, и люди все больше думали о всяких туманных тайнах, чем о своих повседневных хлопотах. Все начинало валиться у них из рук. Хасан выждал, пока урожай созреет.

И вот в одно ясное утро души жаждущих истины озарились великим знанием: скоро к ним грядет махди, посланец Всевышнего. Он, махди, утвердит на земле вечное царство справедливости… и конечно же первой столицей этого царства станет селение, чьи жители встретят махди подобающим образом, то есть — в едином порыве поклонения. И жители этого селения по воле тайного имама превратятся в ангелов. Легко вообразить, какая безумная радость охватила селян: уж они-то примут махди так, как никакому султану или падишаху не снилось. Хасану оставалось не столько поддержать их порыв, сколько сдержать его и направить в нужное русло.

Для начала объявив себя всего лишь посланцем, а не самим махди (всему свое время), его самым ничтожным слугою, Хасан сказал, что махди угодно, чтобы люди «подготовили ему дом» и своими руками создали маленькое царство справедливости, оградив его от кровожадных эмиров, алчных судей и лицемерных мулл. В тот же миг Хасан оказался главою маленькой, безоружной, но беззаветно преданной ему армии. Прошло еще немного времени — и в селении появилось оружие. Жители были готовы отдать весь скот и свои последние медяки, чтобы утвердить и отстоять свой рай на земле. Постепенно и армия выросла, когда слух о скором пришествии великого имама просочился в соседние селения.

Спустя год или два Хасан и его приверженцы овладели одной из самых отдаленных и самых неприступных крепостей Персидского царства, называемой Аламутом. Воины Хасана быстро забыли о своих стадах и плугах, воображая, что все они скоро станут ангелами. Однако пока махди не превратил их в ангелов, приходилось питаться земными плодами. Ничего не оставалось, как только собирать дань с тех селений, что находились в окрестностях Аламута. Да и на что иное годились их невежественные, далекие от великих истин, жители.

В то время — а было это почти сто лет назад, когда воинство франков впервые двинулось в Палестину — у правителя Персии хватало других забот, и он как-то не обратил внимание на то, что «у него на спине», в том месте, до которого трудно дотянуться своей рукой, появился чирей. Когда же он и его приближенные опомнились, чирей уже опасно разросся. Его оказалось нелегко сковырнуть: малейшее прикосновение к нему вызывало нестерпимую боль.

Да, к тому времени, когда правоверные опомнились и увидели, что на землях Пророка образовалось крохотное, но очень опасное государство еретиков, у Хасана уже появилась невидимая армия «ангелов», с быстротой молнии несущих не весть Божию, а смерть. Этих «ангелов» стали называть ассасинами.

Люди Хасана ибн-ас-Сабаха ходили по ближним и дальним селениям и примечали в них крепких юношей. Сначала головы у этих юношей начинали кружиться от вести, что они — избранники махди и достойны райской жизни. Они легко поддавались уговорам оставить свой дом и род и последовать за посланцами Хасана прямо в райские обители. Когда они попадали в Аламут, их головы начинали кружиться от дыма. То был дым курящегося гашиша.

Дьявольский аромат погружал юношей в забытье, а потом они на короткое время приходили в себя, оказываясь в вожделенных ими райских кущах. Их окружал чудесный сад, полный невиданных плодов, птиц и прекрасных девушек-гурий. Такое блаженство, такие ласки никогда не снились простолюдинам. Они тонули в наслаждении… пока не достигали его дна, вдруг оказавшись посреди безжизненного простора пустыни или в темном глухом ущелье.

Тут перед ними появлялся сам Хасан ибн-ас-Сабах и возвещал, что юноши, вступившие на путь истинного познания, лицезрели его цель и смогут вновь обрести блаженство — уже навеки, — если вверят себя в руки мудрого учителя.

Понятно, что новообращенные были отныне готовы на все, искренне веря, что и вправду побывали на седьмом небе. Немало золота пришлось потратить Хасану, чтобы создать в крепости сказочный сад и населить его рабынями, чья цена на невольничьих рынках спорила с ценой самых породистых коней. Но он знал, что все траты окупятся, и не ошибся.

Невидимая армия пригодилась, как только у Хасана стали появляться могущественные враги.

В Аламуте юношей учили не только приемам охоты на хищников, но и тому, как принимать чужие обличья с тем, чтобы на дороге или на городской улице никто не мог отличить их от дервишей, или торговцев, или учеников медресе, или воинов эмира.

«Вы без промедления вернетесь в райские чертоги и объятия прекрасных гурий, — говорил Хасан юношам, которым предназначалось убивать его недругов. — Вы заслужите это воздаяние, не доступное никому из смертных невежд, как только прервете жизнь нечестивца, порочащую землю и небо. Тогда ваша смерть на благо махди станет рождением в новую жизнь, в вечное блаженство.»

С этими словами Хасан влагал в руки юношей позолоченные кинжалы особой формы. Эти кинжалы становились отличительными знаками приговора.

Ассасины искусно подкрадывались к своим жертвам. Порой они могли потратить на засаду целый месяц или даже целый год, если того требовала обстановка. Некоторым из ассасинов удавалось стать слугами или даже телохранителями своих будущих жертв. Замысел Хасана всегда заключался в том, чтобы смерть врага потрясла весь мир своим коварством и неотвратимостью. В самом средоточии безопасности и благополучия теряли свои жизни многие знатные эмиры и многие известные учителя истинной веры, громогласно клеймившие Хасана ибн-ас-Сабаха и собиравшие силы, чтобы покончить с рассадником ереси. Позолоченный кинжал настигал их там, где они менее всего ожидали встретиться лицом к лицу со смертью. Ассасин незаметно извлекал из пояса свое оружие именно тогда, когда осужденный Хасаном на смерть находился на виду не только у своей стражи, но и у множества других людей, когда он принимал гостей в своем дворце или молился в храме. Убийство становилось ударом молнии, от которого цепенели все окружающие, ужасаясь тому, что от ассасинов нет спасенья за любыми крепкими стенами и под защитой самого непобедимого войска.

Обычно убийца тут же сам становился жертвой разъяренной стражи, но для него-то смерть была главной земной наградой и он стремился к такой гибели всей душею.

Когда распространились слухи о том, что слуги Хасана вершат свои злодеяния под влиянием гашиша, их стали называть на Востоке хашишийя, то есть буквально «гашишниками». Франки, придя в Палестину и узнав об «ангелах» Хасана, услышали в их названии знакомое франкское слово и стали именовать «гашишников» по-своему — «ассасинами», то есть «убийцами».

После смерти Хасана царством ассасинов стали править преемники, происходившие из его рода.

Тем временем, тогдашний правитель Халеба стал приверженцем еретического учения. Благодаря его стараниям на востоке Сирии, в ливанских горах, появилось еще одно логово убийц, которые по воле атабека стали устранять его противников.

Для ассасинов христиане были такими же врагами, как и правоверные сунниты, да по сути дела — и мусульмане всех прочих направлений веры Пророка. Поэтому предводителям убийц ничего не стоило заключать выгодные сделки то с одними, то с другими, когда одна из сторон намеревалась нанести урон другой. За минувшее столетие они стали самыми искусными и прилежными исполнителями убийств, совершающихся за деньги. Поэтому нет ничего удивительного в том, что самозванный хозяин Халеба, Гюмуштекин, поспешно обратился к сирийским ассасинам и предложил их нынешнему предводителю Рашиду ад-Дину Синану не менее тридцати тысяч золотых динаров за жизнь Салах ад-Дина.

Этот Синан происходил из предместий Басры и, как говорят, был вначале алхимиком и простым учителем математики. Замечу, что многие «ассасинские мудрецы» некогда начинали свое погружение в еретические глубины, занимаясь астрологией и алхимией, а завершали его полным отрицанием бытия Божьего и преступной верой в то, что мир есть не более, чем механическое коловращение звезд и планет, которое тоже можно подчинить своей воле, если достичь «высших ступеней посвящения». Правда, эти «высшие ступени» несомненно ведут прямо в низшие подвалы преисподней.

Говорят, что Синан обучался еретической «мудрости» и искусству обмана в самом Аламуте, а потом, как самый прилежный ученик, был послан в Сирию. В Аламуте полагали, что он сможет добиться полного подчинения ассасинов Сирии своим персидским «старшим братьям», но не тут-то было. Синан сумел быстро прибрать к рукам власть в Масиафе, главной цитадели сирийских «гашишников», велел последователям называть себя Старцем Горы, то есть — так же, как называли когда-то Хасана ибн-ас-Сабаха, и начал деятельные сношения с франками. Он даже убедил короля Амори, что, если франки поддержат его во всех распрях с Халебом, то он и его приверженцы будут готовы принять христианство. Дело дошло до того, что, когда рыцари-тамплиеры разорили несколько селений на землях ассасинов, иерусалимский король засадил зачинщиков в темницу. Так он дорожил своей «дружбой» с убийцами.

Известно, что среди франков Синан прославился еще и тем, что глубоко смутил и поразил храброго Генриха Шампанского, который прибыл в Палестину во главе большого рыцарского воинства. Генрих побывал в гостях у Старца Горы, и когда они прогуливались по стенам Масиафа, хозяин спросил гостя: «Какое оружие имеет наибольшую силу?» На это франк отвечал: «Не знаю ничего вернее моего доброго меча.» Тогда Синан снисходительно улыбнулся и, покачав головой, изрек: «Воля. Воля есть самое непобедимое оружие». С этими словами он сделал знак рукой одному из своих юношей-телохранителей. Тот совершил короткий поклон и, не колеблясь, в следующий миг спрыгнул с высокой крепостной стены. Его тело ударилось об камни и превратилось в груду мяса и костей. «Разве таких воинов можно победить?» — задал Синан еще один вопрос, на который франк, потеряв дар речи, не смог ответить и только развел руками[106].

Но это событие произошло через несколько лет после того нападения ассасинов на Салах ад-Дина, что случилось ветреным зимним вечером под стенами Халеба.

— Гашишники! Гашишники! — кричали воины, пытаясь защитить своего господина от проникших в стан убийц.

Хотя все нападавшие ассасины погибли в короткой и жестокой схватке, но еще нескоро в стане вновь воцарилось спокойствие. Оказалось, ассасины подошли к стану под видом торговцев кожами, но им не повезло. Впрочем, им не повезло точно так же, как и тому человеку, который усомнился в их добрых намерениях. То был эмир Нази ад-Дин. Он жил на западе, по соседству с землями ассасинов, и видел раньше этих людей, но — совсем в другом обличии, а именно в дервишских одеяниях одного из суфийских братств. Эмир захотел удостоверится, что память не обманывает его, и произнес название братства. В тот же миг кинжал убийцы нанес ему смертельную рану. Гашишники поняли, что разоблачены и стремглав кинулись исполнять приказание своего Старца. Однако, сразив эмира, они тут же наткнулись на целый отряд курдов. В стане завязалась битва, унесшая жизни не только шестерых ассасинов, но и семи курдских воинов.

— Проклятый еретик! — то и дело восклицал Салах ад-Дин, не находя себе места в своем шатре. — Я доберусь до тебя!

Даже эмиры сторонились от него, впервые видя своего господина таким разъяренным… и таким бледным.

Но не прошло и половины часа, как Салах ад-Дин принялся посылать проклятья уже не ассасинам, а франкам и Гюмуштекину. Ему донесли, что Раймонд Триполийский, ставший незадолго до того регентом при больном короле Бальдуэне, привел свое войско под Хомс и напал на египетский отряд, оставленный осаждать эту крепость.

— Продажный шакал! — клеймил он халебского самозванца. — Твоей головой я сыграю в поло на базарной площади Халеба!

Эмиры и воины снова подивились: еще ни разу их повелитель не давал таких кровавых обещаний.

Перед взорами защитников Халеба поднялась туча пыли, и, когда ветер сдул ее прочь, они замерли на стенах от удивления: вражеский стан пропал, как мираж в пустыне, а его войска след простыл.

Везирь — да, до сих пор всего лишь египетский везирь! — Салах ад-Дин устремился на помощь своим воинам, оставшимся у Хомса. Спасти их от неверных было делом куда более важным, чем взять город атабека и «добраться до проклятого еретика».

Раймонд Триполийский поступил точно так же, как поступал раньше в Египте король Амори. Едва заслышав отдаленный гул горного обвала, он поспешил убраться, чтобы камни не рухнули ему на голову. По всей видимости, он намеревался прибрать к рукам мощную крепость Хомс, воспользовавшись случаем и приняв личину союзника осажденных. Но платить за Хомс слишком дорогую цену он вовсе не желал.

По дороге к той цитадели Салах ад-Дин принял новую тактику. Он решил во что бы то ни стало захватить сначала все важнейшие крепости Сирии вокруг Халеба, прервать все пути между Халебом и Мосулом, а уж потом взяться за Гюмуштекина и настаивать на своем регентстве при ас-Салихе. Кроме того, он послал гонца в Египет с тем, чтобы аль-Фадиль поспешил в Сирию с большим подкреплением.

Едва достигнув Хомса, Салах ад-Дин с удесятеренной силой навалился на его стены. Защитники держались храбро, и целых две недели длилась жестокая осада. Все дни напролет, покуда солнце не уходило с небес, ни на миг не прерывались боевые крики, стоны, свист стрел и грохот падающих на стены камней.

Наконец крепость сдалась.

Салах ад-Дин выстроил всех пленников перед воротами Хомса и своей речью, обращенной к ним, удивил их не меньше, чем своих собственных воинов.

— Вы были очень храбры, — похвалил он побежденных. — Все воины утомились, и все честно заслужили отдых. Но наша победа придает нам новые силы, а ваше поражение отнимает у вас последние. Поэтому и в отдыхе вы нуждаетесь больше нас. Расходитесь по домам, к вашим женам и детям. Я отпускаю вас в награду за вашу доблесть.

Эта речь вернула силы побежденным. Многие из них вскоре сели вокруг котлов вместе с воинами Салах ад-Дина и вдосталь наелись вареного мяса. Бывшие враги поступили на службу к новому господину.

Победа очень воодушевила Юсуфа, и он даже поленился послать проклятья Сайф ад-Дину, когда узнал, что властитель Мосула двинул свое войско на помощь своему двоюродному братцу и Гюмуштекину. Разумеется, у Сайф ад-Дина были виды и на большее, чем союз с родственником против «египетской коровы» — Всемогущий Аллах позаботился о том, чтобы мои враги не налетели на меня со всех сторон разом, как шакалы, — сказал Салах ад-Дин на военном совете своей семьи. — Вот чего больше всего опасался покойный атабек… — Он замер вдруг на несколько мгновений, и по его лицу пронеслась тень. — Да, именно этого всегда опасался великий атабек Нур ад-Дин. Но теперь нельзя сомневаться, что Всемогущий Аллах на нашей стороне. Медлительность разгневает Всевышнего. Надо смело двигаться на Халеб, пока враги не успели соединиться и не выработали общую тактику против нас. Я уверен, что аль-Фадиль успеет подойти вовремя.

Однако, подойдя к Халебу, Салах ад-Дин узнал, что армия повелителя Мосула вдвое превышает численность его войска, несмотря на невольное пополнение у Хомса.

— Нападать при таком перевесе — настоящее безумие, — заметил старший в семье, дядя Шихаб ад-Дин. — Аллах не любит и чрезмерной самонадеянности.

Салах ад-Дин всегда умел своевременно прислушаться к доброму совету. Его воодушеление быстро остыло, и он согласился:

— Верно. Пожалуй, мы немного поспешили. Сначала я хотел обтрясти все абрикосы в садах южнее Халеба… Здесь, на севере, урожай созревает позднее. Вижу, что этот плод еще не дозрел. Теперь надо подождать… Я имею в виду, что надо дождаться аль-Фадиля.

Дядя взялся вести переговоры. В отличие от покойного дяди Ширку, он не пил сладкого вина, зато умел источать его из своих уст. От его витиеватых речей и славословий пьянели любые недруги. Больше двух недель ему удавалось поить миролюбивыми посулами и обещаниями честолюбца Сайф ад-Дина.

— Теперь я вижу, что правду говорят о Сайф ад-Дине: он храбрый наездник, только когда скачет на тюфяке перед столом, и куда крепче сжимает рукой ножку винного кубка с вином, чем рукоятку меча. Мы опасаемся нападать из-за своего малого числа, а он… просто не хочет, — сказал дядя, вернувшись назад.

— Не хочет? — удивленно переспросил Юсуф и воззрился на своего дядю со смутной тревогой в глазах.

Так и не разгадав этой тревоги, дядя через некоторое время сделал предположение:

— Гюмюштекин. Я полагаю, что все дело в этом негодяе. Если не тебе, то самому Сайф ад-Дину придется потом разбираться с ним. А Зенгид наверняка не хуже нас знает о том, что этот турок якшается с ассасинами.

— Что ты предлагаешь, дядя? — спросил Юсуф.

— Еще потянуть время, — ответил тот. — Перед нами двенадцать тысяч всадников и неприступные стены у них за спиной.

На восемнадцатый день дядя вернулся в стан с мрачным видом.

— Больше ждать нельзя, — сказал он, и это означало, что у врагов наступило похмелье. — Гюмуштекин почувствовал нашу слабость. Сегодня он убедит мосульца, и завтра Зенгид двинется на нас. Удара мы не выдержим. Надо отходить к Дамаску… вернее навстречу аль-Фадилю, чтобы скорее соединиться с ним.

— Отходить? — шепотом переспросил Салах ад-Дин.

Он задумался, а потом решительно велел дяде оставить его одного.

Вскоре двое ближайших телохранителей-курдов, которые сидели по сторонам от господина, почти прижавшись спинами к войлочным стенкам шатра, увидели, что повелитель занялся странным делом. Сначала он сидел на тюфяке совершенно неподвижно, а потом подвинул к себе один из малых глиняных светильников, поднял над ним руку и стал очень медленно опускать ее ладонью на язычок огня. Рука замерла, когда острие огненного язычка почти коснулось кожи. И сам повелитель словно весь окаменел, устремив неподвижный взор на свою руку.

Телохранители невольно затаили дыхание. «Господин гадает», — подумали они и увидели, как рука над огнем, дрогнув, стала медленно сжиматься в кулак.

Всем военачальникам был послан приказ немедля собраться в шатре повелителя.

— Мы отходим, — твердо сказал Салах ад-Дин. — Но не к Дамаску. Это будет не отход, а бегство. Треть пути, но не более. Треть пути не повредит. Мы остановимся у Хамы. Там есть холмы. Места очень похожи на те, где мы с покойным эмиром Ширку дали сражение франком и воинам Шавара. Тогда их тоже было вдвое больше, чем нас. Чем чаще факир показывает свой фокус, тем лучше этот фокус удается.

На рассвете войско Салах ад-Дина двинулось на юг. Следом за ним, как и предполагал Юсуф, потянулись мосульцы. От долгих пирушек у них отекли ноги и обвисли животы. Вместо погони получилась медлительная перекочевка сытого стада.

Хотя Салах ад-Дин рассчитывал вновь применить тактику эмира Ширку, но, достигнув холмов Хамы и переведя дух, он передумал и решил показать врагу новый, свой собственный фокус.

Тем временем, жестокие зимние ветры, разгулявшиеся по Синаю, трепали египетское войско аль-Фадиля. Гонцы приносили вести одну лучше другой — «аль-Фадиль придет через три дня», «аль-Фадиль придет через два дня», — но каждая следующая оказывалась бесполезнее и даже вреднее предыдущей, потому что сытый Сайф ад-Дин все равно опережал египтян на целый переход.

— Значит, теперь Аллах желает, чтобы я победил в меньшинстве, — мрачно сказал Салах ад-Дин своему дяде. — Иначе позор неминуем.

Дядя только покачал головой.

В ночь накануне сражения Юсуф снова занимался своим странным «гаданием» над огнем, а после утренней молитвы стремительно напал на Сайф ад-Дина. Курдская конница ударила в лоб, а туркмены налетели с флангов. Удар был столь мощным и неожиданным, что долгие зимние тени редких деревьев не успели вытянуться и на половину локтя, как мосульцы уже потеряли почти три тысячи воинов, в то время как в войске Салах ад-Дина пало не больше трех сотен. Если бы такое соотношение сохранялось еще хотя бы в течение одного часа, то Юсуф несомненно одержал бы самую чудесную победу в истории всех сражений. Однако верно говорят на Востоке: чем больше рубишь дров, тем меньше войдет в печку. Мосульцы стали защищаться, как загнанные в угол шакалы, и наконец собрались с духом. Тем более, что свежих сил у них хватало не на стороне, в подкреплении, а в самой середине войска, куда еще не прорубились нападавшие. Постепенно силы выровнялись, и счет потерям на сотню сабельных взмахов пошел почти равный.

С вершины одного из холмов Салах ад-Дин смотрел на кипящий в долине котел и чувствовал, что на молитву Всемогущему Аллаху уже не хватает дыхания.

— Положение ухудшается, — раздался у него из-за левого плеча голос дяди. — Если сейчас протрубить отход, то мы успеем…

Шихаб ад-Дин хотел сказать, что еще есть время спасти часть войска, отведя его к Хомсу, что правитель Мосула не оставит свой богатый обоз и стан и не бросится в погоню, что такой, несомненно временной, победы мосульцу будет достаточно, чтобы вернуться к Халебу и выставить своему малолетнему братцу свои новые условия. Но Юсуф на этот раз резко оборвал добрый совет.

— Молчи, дядя! Теперь молчи! — сдавленный голосом перебил он дядю. — Мои воины не дрогнули! Теперь на все воля Аллаха!

И вдруг позади раздался крик, заглушивший грохот сражения:

— Смотрите! Смотрите! Знамена!

Вздрогнув, Салах ад-Дин повернулся спиной к битве, хотя несколькими мгновениями раньше поклялся себе не делать этого.

С юго-восточной стороны стремительно надвигалась низкая черная туча. То неслись по ветру к холмам Хамы знамена Аббасидов!

— Аль-Фадиль! — воскликнул сын Айюба.

Он спрыгнул с седла и сразу очутился на коленях, лицом к Мекке. Телохранители и ближние эмиры поспешили расступиться, пихая и расталкивая друг друга.

— Ты вновь испытывал меня, Всемогущий Аллах. Благодарю Тебя! — прошептал сын Айюба и прикоснулся лбом к земле.

Черная абассидская туча поднялась над холмами и грозным потоком двинулась вниз. Едва завидев ее, мосульцы дрогнули и ударились в бегство.

Аль-Фадиль приблизился к повелителю, ожидая его гнева, а не похвалы. Поэтому уже за один зейр он поспешил спрыгнуть с коня и, подбежав, ничком на землю перед повелителем, чего раньше никогда не делал.

— Малик! Я виноват! — стал каяться он. — Ветры и длинный путь не оправдание!

Однако спустя мгновение сердце от радости едва не выпрыгнуло у аль-Фадиля из груди, когда повелитель сам резко поднял его и крепко заключил в объятия.

— Ныне ты — вестник Аллаха! — прокричал сын Айюба ему прямо в ухо. — Всевышний прислал тебя вместо ангела Джебраила! Потому что вина не на тебе, а на мне! Я виновен перед Господом за свои сомнения!

Мосульцы, не зная передышки, бежали до самого Халеба. Салах ад-Дин не помчался за ними в погоню, а теперь уже сам важно и неторопливо двинулся следом. Все богатства, найденные в мосульском стане, он раздал своим воинам, а всех пленников, как и в прошлый раз, отпустил домой. По всему Востоку разнеслась весть о самом милосердном из всех мусульманских правителей.

Между тем, самой неприступной крепостью Востока считался Халеб, и не было пока на свете такой силы милосердия, которой можно было бы одолеть его стены.

Когда войско вновь остановились перед его вратами, искушенный в математике аль-Фадиль заметил:

— Никого из мосульцев не видно. Значит, все они скрылись там, в городе. Верно?

— Похоже, что так, — согласился Салах ад-Дин. — На дороге в Мосул их не видели.

— Значит, теперь сил у Халеба втрое больше, чем было, — начал свои расчеты аль-Фадиль. — Чтобы надеяться на успех осады, надо, как известно, иметь войска по меньшей мере втрое больше, чем у осажденнх. Значит, если посмотреть на это с другой стороны, получится, что Халеб стал сильнее вдевятеро, а мы, соединившись у Хомса, — только вдвое. Приходится признать, что мы одержали довольно странную победу.

— Как бы ни смущал рассудок этот твой расчет, ясно одно: сегодня нам не удастся взять Халеб, — спокойно ответил Юсуф. — Но дело чести — постоять здесь хотя бы полмесяца и начать переговоры.

— Провизии нам хватит на месяц, — сказал аль-Фадиль.

— Тем более, — с удовлетворением кивнул Салах ад-Дин. — Постоим две недели, а там видно будет. Когда Наср ад-Дин пообещал шаху, что за год он научит осла говорить и осел сам попросит сена у повелителя мира, то все потешались над ним. А он отвечал, что за год может произойти всякое: может, осел умрет, а может — и шах…

Давно Салах ад-Дин не ложился почивать в таком благостном состоянии духа, как в ту ночь.

Однако в полночь он вдруг почувствовал смутную тревогу. После нападения ассасин он стал держать у изголовья обнаженную саблю. И теперь, сразу схватив ее в темноте, он резко поднялся на тюфяках и прислушался.

Тишина казалась поистине могильной, и ни единого движения сын Айюба не заметил в шатре. Однако взгляд его был привлечен входным пологом. И чем пристальней он приглядывался к нему, тем сильнее сковывал его озноб.

Перед пологом густела и все четче, будто весь шатер изнутри стал наливаться лунным светом, начинала вырисовывалась темная, высокая тень.

Ком застрял в горле у Юсуфа и, с трудом сглотнув, он крикнул, надеясь, что всполошится бессовестно заснувшая стража:

— Кто ты?!

— Кто ты? — эхом откликнулось эхо.

Телохранителей как будто и след простыл.

— Отец?! Это ты? — На миг ужас отпустил Юсуфа, но не тут-то было.

— …ты… — глухо откликнулась тень и снова повторила свой вопрос: — Кто ты?

То был не отец, добродетельный и многомудрый Наим ад-Дин Айюб. Теперь к Салах ад-Дину пришел кто-то иной.

— Мое имя — Юсуф, — сказал он. — Теперь назови себя.

Но тень казалась глухой:

— Кто ты? — вновь повторила она свой вопрос. — Всемогущий Аллах послал меня к султану передать ему, что он никогда не возьмет силой города, который по праву принадлежит Зенгиду, законному наследнику. Где султан?

— Султан? — опешил сын Айюба. — Какой султан?

— Я не вижу султана, — глухо пробормотала тень. — Мне придется ждать его здесь у стен моего города.

— Атабек! — осенило Салах ад-Дина.

Он хотел было подняться на ноги, но тело вдруг оказалось таким тяжелом, что он только повалился на бок, ударился обо что-то лбом и… очнулся.

Наяву стража оказалась куда более расторопной, чем во сне. В мгновение ока она окружила своего повелителя.

Приподнявшись, Салах ад-Дин осознал, что во сне скатился с тюфяков и приложился лбом об рукоять собственной сабли, а верная сабля подала знак страже, звякнув острием о бронзовую треногу светильника.

— Скорее зовите аль-Фадиля! — потребовал Юсуф, потирая лоб рукой.

Аль-Фадиль появился, заспанный и удивленный, но всегда готовый распутать любое хитросплетение мыслей и обстоятельств.

— Ты должен немедля написать письмо в Багдад, халифу аль-Мустади, — потребовал Салах ад-Дин. — Зенгиды — законные правители Халеба, и я стремился к благоразумию, желая соблюсти законный порядок и сначала, хотя бы на словах, получить везират… Как в Египте. Но теперь я вижу, что чрезмерное благоразумие похоже на злоупотребление волей Всевышнего.

— Неужели малик хотел силой добиться всего лишь верной службы у юного Зенгида? — с деланным изумлением проговорил аль-Фадиль.

Салах ад-Дин мрачно посмотрел на него.

— Злая насмешка… но, признаю, что в ней заключена истина, — сказал он. — Теперь я получил весть от Всемогущего Аллаха. Его строгое предупреждение… Пиши послание Аббасиду.

В пальцах аль-Фадиля, как по волшебству появился калам. Чернильница была отпущена на свободу с поясной тесьмы, а из мешка выпорхнул чистый лист пергамента.

— Готов запечатлеть твои слова, малик, — сказал аль-Фадиль.

— Пиши своими словами, аль-Фадиль, у тебя этот узор получится куда изысканней. Халиф не должен ни на миг забывать, что над Египтом и землями Сирии развеваются ныне знамена Аббасидов, что слава Аббасидов вновь сияет, как Солнце… Но для этого приложено много трудов и будет приложено еще больше. Пусть халиф подумает, кем должен быть по положению тот, кто возносит славу его рода и знамя истинной веры.

Аль-Фадиль застыл на несколько мгновений с каламом в руке, потом догадался, моргнул и рек:

— Атабек Нур ад-Дин был всего лишь правителем на том клочке земли, который он получил по наследству. Тот же, кто вознес до небес древнюю славу Аббасидов и покорил во имя истинной веры пределы дар аль-харба должен именоваться по меньшей мере султаном.

— Верно мыслишь, аль-Фадиль, — кивнул Юсуф. — О том и пиши аль-Мустади аль-Аббасу.

— …по меньшей мере султаном Египта и Сирии… всей Сирии, — уточнил аль-Фадиль; его глаза уже разгорелись ярче светильников.

Салах ад-Дин кивнул и потребовал, чтобы ему самому дали калам и пергамент.

— А это письмо я должен написать своей рукой в знак уважения к покойному атабеку Нур ад-Дину, — пояснил он аль-Фадилю, который опять немного опешил.

И Салах ад-Дин стал писать юному Зенгиду, таившемуся в Халебе, как в норке, простое и ясное письмо, похожее на воинское донесение, а не витиеватый узор, покрывающий то золотое блюдо, что с подобострастием подносят в дар господину и повелителю.

Вот что было сказано в том письме:

Аль-Фадиль же превзошел самого себя. Ему и тысячи строк не хватило на то, чтобы описать все деяния своего господина, свершенные ради утверждения истинной суннитской веры и славы рода Аббасидов. Черные знамена реяли теперь и над Египтом, и над южной Аравией, где раньше также правили еретики. Однако на покоренных землях правоверные смущены тем, что их духовный глава, халиф аль-Мустади все еще не признал доблестного освободителя и верного слугу Аббасидов равным среди иных правителей дар аль-Ислама и не почтил его усердие султанским титулом, а такое признание безусловно необходимо для того, чтобы на всех землях воцарились спокойствие и надежда на твердую власть.

Не прошло и месяца, как халиф Багдада признал Салах ад-Дина правителем Египта и Сирии[107], и над войском султана Юсуфа поднялись новые знамена, цвета полуденного солнца. Это был священный цвет рода Айюбидов. Однако в качестве талисмана султан Юсуф велел оставить и одно черное аббасидское «крыло».

Находясь в Хаме, Салах ад-Дин уже через неделю получил долгожданную посылку из Багдада. Примеряя парчовые султанские одеяния, он с усмешкой сказал аль-Фадилю:

— Слава Аллаху, этот кафтан не с плеча Шавара. Кровавых пятен на плечах не видно.

Еще через неделю пришла хорошая весть с Запада: франки предложили султану Египта и Сирии заключить с ними мирный договор.

На исходе того дня, окончив вечернюю молитву, Салах ад-Дин обратился к покойному Нур ад-Дину:

— Великий атабек, я не стану брать приступом твой город! — прошептал он и почувствовал теплоту в душе. — Однако надеюсь, что ты придешь с тем же вопросом к тому, кто вертит твоим сыном и законным наследником, как тряпичной куклой… к тому, что торгуется с франками и оскверняет твои динары, оставляя их в руках ассасинов…

Всем на удивление, Салах ад-Дин спокойно и неторопливо снял осаду с Халеба и так же неторопливо двинулся к Дамаску. Завоеванные им мощные цитадели он, как и повелось, отдал в управление своим родственникам: Хомс — храброму племяннику, Назиру ад-Дину, а Хаму — одному из дядьев, Михабу ад-Дину. Баальбек он отдал своему бывшему недругу, эмиру аль-Мукаддаму.

Другим верным решением Салах ад-Дина было намерение остаться в Дамаске, а не возвращаться в Египет Здесь все окружавшие его противники, будь то правитель Мосула, или выскочка Гюмуштекин, или же франки — все они оставались на виду, а не роились где-то за окоемом земли.

Салах ад-Дин послал аль-Фадиля, в верности которого не сомневался, править от его имени Египтом и в случае надобности незамедлительно присылать дополнительные войска. Так султан занял более выгодное военное положение. Врагам, осмелившимся двинуться на Дамаск, пришлось бы все время поглядывать через плечо, ожидая опасности со стороны. Все помнили, что случилось в последней битве между мосульцами и египтянами, когда, словно по мановению длани Всевышнего, внезапно покрылись холмы черными полотнищами истинной веры. Все видели в том знамение свыше.

Однако честолюбие Сайф ад-Дина затмило его память, Он не внял уроку. Вернувшись в Мосул он собрал еще большее войско и вновь двинулся к Халебу.

От своих лазутчиков Султан узнал о замыслах Зенгида много раньше, чем над вражеским войском стала подниматься дорожная пыль. Он послал аль-Фадилю приказ отправить к Дамаску две тысячи всадников, а сам дождался, пока Сайф ад-Дин спокойно достигнет Халеба и раскинет у его стен свои многочисленные шатры. Вскоре до султана дошли вести, что Гюмуштекин вывел своих воинов за городские стены, и двадцатитысячная армия вот-вот двинется к Дамаску.

Как ни странно, султан не разделял тревоги своих военачальников.

— Обоз у Сайф ад-Дина столь же велик, как и в прошлый раз? — только и полюбопытствовал он. — Опять море вина и бесчисленные стаи блудниц?

Донесли, что обоз и вправду очень велик, а на стоянке войско напоминает целый город с дворцами, шумными рынками и притонами.

— Он не пройдет и двух переходов, — сказал Салах ад-Дин и ошибся: враг не одолел и одного.

Мосульцы отошли от Халеба и раскинули стан на таком удобном расстоянии от города, чтобы любой из воинов даже в самом сильном подпитии все же мог добраться до городского рынка, желая пополнить истощившиеся запасы еды и питья.

Три недели подряд донесения, долетавшие до султана, походили друг на друга, как рассветные крики одного и того же петуха. Сил пить и веселиться у мосульцев никак не убывало.

Наконец, на исходе третьей недели, султан Салах ад-Дин решил, что уже хватит «томить врага измором».

— Пора! — встрепенулся он и, подняв шеститысячную конницу, бросил ее в галоп — прямо на Халеб.

Никакого обоза султан с собой не взял.

— В стане Зенгида достаточно будет достаточно яств, чтобы славно отпраздновать победу, — сказал он.

Марш был стремительным, и не столько самим воинам, сколько их коням требовался хотя бы отдых перед сражением. Когда до вражеского стана оставалось всего два фарсаха, всадники натянули вожжи и стали поить уставших коней у крохотной речушки. Русло ее сразу обнажилось, так что самым нерасторопным жеребцам пришлось облизывать круглые камешки на ее дне.

Внезапно появился сторожевой мосульский отряд. Окажись то храбрые воины, они налетели бы наскоком и сумели бы нанести султану значительный урон. Однако они совсем не ожидали увидеть врагов столь близко от своего стана, а потому лишь вытаращили глаза и, завернув коней, помчались назад.

Передают, что Сайф ад-Дин, узнав, что его враги точно с неба свалились и вот-вот бросятся в битву, даже бровью не повел, и рука его, державшая кубок с вином, ничуть не дрогнула. Воистину он был доблестным выпивохой!

— Сколько их там? — спросил Зенгид.

— Тысяч шесть или семь, не больше, — донесли воины из разъезда.

— Значит, подойдет еще десять, — усмехнулся он. — Очень хорошо. Мы знаем его хитрости. Но теперь нас не возьмешь на испуг. Пока я не осушу этот кубок до дна, не двинусь с места.

Кубок опустел только к утру. Тогда мосулец поднял все свое войско и двинулся на Салах ад-Дина.

В продолжение двух часов битва кипела без видимого перевеса какой-либо из сторон. Однако постепенно мосульцы стали теснить левый фланг султана. Выждав немного, султан сам повел на опасный участок отряд резерва. Мощным напором он прорвал ряды противника и появился прямо перед глазами Сайф ад-Дина. Увидев, что он вдруг оказался отрезан от своего все еще наступавшего войска, Сайф ад-Дин обомлел и помчался наутек, надеясь нырнуть в ворота Халеба, как суслик — в спасительную нору. Возможно, он не струсил бы, не будь город столь искусительно близок. Но случилось то, что случилось. Повелитель ударился в бегство, а его войско конечно же дрогнуло и пустилось следом.

Султан запретил погоню, опасаясь, что она окажется столь же беспорядочной, как и бегство втрое превосходящих сил врага, а потому может обернуться какой-нибудь неприятной неожиданностью или, по крайней мере, уже не нужными потерями.

— Воины Ислама! — возгласил он. — Я обещал вам знатный пир в честь победы! Теперь настал час этого пира! Я запрещаю вам сегодня только одно: напиваться вина. Иначе даже ватага местных мальчишек справится с нами так же запросто, как мы только что справились с неисчислимым воинством Сайф ад-Дина Мосульского! Посмотрите на его стан! На что он похож? Это же духан, в котором разбойники решили за раз пропить все, что накопили за год, грабя караваны.

Воины ответили своему повелителю дружным смехом, распугав всех слетевшихся на поле битвы стервятников.

Действительно, мосульский стан напоминал утреннюю картину буйного пиршества, начавшегося накануне: гости напились, наелись и, побросав блудниц, расползлись кто куда.

Пленники смущенно опускали глаза, и, когда их отпустили по домам, разбредались понуро, будто совсем не радуясь дарованной им свободе.

В шатре Сайф ад-Дина, кроме богатой войсковой казны, было обнаружено полсотни клеток с пернатыми, ублажавших Зенгида пением и своими яркими перьями. Султан распорядился отпустить всех соловьев, дроздов и голубей на волю, а попугаев оставить в плену. Этих попугаев заставили затвердить благоразумные советы, необходимые повелителю Мосула (вроде «Не воюй против султана, Сайф ад-Дин!» или «Вино губит доблесть, Сайф ад-Дин!»), и отправили бывшему хозяину с уверениями, что теперь любая из этих умных птиц вполне годится в везири.

Теперь султан решил исполнить свой старый замысел, и захватить крепости, стоявшие на пути между Халебом и Мосулом.

Сначала он захватил крепость Мабидж, где в подвале обнаружил сокровищницу, содержавшую ни много ни мало целых два миллиона золотых монет! Удивительно, на всех сундуках было начертано имя «Юсуф». Оказалось, так звали сына командующего крепостью, богатого эмира, которого Салах ад-Дин отпустил в Мосул.

— Деньги, разумеется, предназначены Аллахом тому Юсуфу, который ныне владеет Мабиджем, — справедливо заметил султан Юсуф и отправил казну в Дамаск.

Вскоре он начал тяжелую осаду мощной цитадели Азаз, тень которой даже в полдень покрывала целый фарсах северной дороги. Гюмуштекин очень страшился падения этой крепости, ведь в этом случае Халеб оказывался во вражеском кольце. Поэтому он не только пообещал ассасинам двойное вознаграждение за убийство султана, но даже решился устроить внезапный налет на войско Салах ад-Дина.

Неожиданный набег случился прямо во время одного из приступов. На этот раз Гюмуштекин действовал так же, как султан, если не считать завершающего маневра. Тысячный отряд сирийских всадников прилетел налегке, напал с тыла, нанес войску султана чувствительный урон, и сразу же помчался восвояси. Салах ад-Дин не поскупился и бросил им вдогонку две тысячи туркмен, однако успеха погоня не имела. Видно, Гюмуштекин отобрал для своих всадников самых быстроногих коней. Удалось захватить в плен только одного воина и то лишь потому, что его конь оступился и упал.

Султан поддался безудержной ярости.

— Этот турок, засевший в Халебе, — дорожный грабитель! — бушевал он, взмахивая саблей, как раньше любил делать его покойный дядя Ширку. — Негодяй и вор! И его разбойников надо казнить, как обыкновенных воров!

И он приказал отрубить пленнику правую руку, как поступают по законам Ислама с ворами.

— Малик! — подал тогда свой голос Имад ад-Дин аль-Исфахани, ставший личным катибом султана после того, как аль-Фадиль, по велению господина, с головой погрузился в дела и нужды Египта. — О твоем благородстве уже ходят легенды. Осмелюсь заметить, что гнев — не лучший везирь. Отрубив руку этому воину, ты несомненно опозоришь Гюмуштекина. Но оскорбишь честь всех воинов, которым когда-либо придется противостоять твоему войску. Они захотят доказать, чего стоят в действительности, и будут сражаться с удвоенной силой. Разве это полезно для нас?

Салах ад-Дин прислушался к совету катиба и отпустил пленника. За это Гюмуштекин щедро отблагодарил султана. Спустя два дня его едва не настигло позолоченное ассасинское жало.

Султан находился в шатре, в окружении эмиров и военачальников, когда за пологом вдруг раздался сдавленный стон, и в шатер ворвался воин в одежде мамлюка. В его руке сверкнул кинжал. Бросок ассасина был столь стремительным, что никто не успел даже на треть вытянуть саблю из ножен, а убийца уже перепрыгнул через окружавших султана людей и нанес ему удар прямо в голову. Слава Аллаху, под тюрбаном был надет кольчужный шлем, поскольку султан собирался сразу после совета выйти под стены крепости и самолично руководить новым приступом. Острие рассекло кожу, но застряло в узком и очень прочном стальном кольце. Ассасин успел взмахнуть рукой еще раз, но один из военачальников бросился на него, перехватил кинжал прямо за острие и вывернул убийце руку, сильно поранив свою. Султан же выхватил саблю и воткнул ее в живот нападавшему.

В эти мгновения в шатер ворвалось еще несколько убийц, одетых мамлюками. Закипела битва, в сравнении с которой даже недавнее сражение с двадцатитысячной армией показалось Салах ад-Дину всего лишь занятной игрой в поло. Кровь заливала ему глаза. Он различал только блеск сабель, мелькание одежд и лишь по наитию пытался защититься от новых ударов.

Осажденные замерли на стенах города, не понимая, что происходит внизу. Звон ожесточенной битвы доносился теперь до них от самого султанского шатра, и к шатру со всех сторон сбегались воины.

Несмотря на новую неудачу, ассасины вновь получили свою вожделенную награду — смерть.

В той схватке погиб храбрый племянник султана, Назир ад-Дин, недавно отличившийся в сражении с правителем Мосула. Были ранены еще двое родственников султана и несколько эмиров. Все ковры были залиты кровью.

Не сразу султан попал острием своей сабли в ножны.

— Шайтан силен. Шайтан силен на твоих землях, атабек! — бормотал он, пока лекарь перевязывал ему голову.

Дознание показало, что лже-мамлюки служили в войске уже третий месяц и во время приступов показали себя храбрыми воинами. Именно по этой причине у стражей шатра не возникло никаких подозрений, когда убийцы приблизились к ним.

— Всемогущий Аллах предупредил меня, что нельзя злоупотреблять даже милосердием, — сказал султан своему катибу, глядя, как из шатра вытаскивают окровавленные ковры.

— Осмелюсь полагать, малик, что Всемогущий Аллах предупреждает тебя также и о другом, — с присущей ему осторожностью, отвечал ал-Исфахани. — О том, кто теперь является самым опасным твоим врагом.

Салах ад-Дин сжал правую руку в кулак, чувствуя, что в ней никак не может уняться дрожь.

— Враг побывал в моем шатре, Имад, — с грустной усмешкой заметил он. — Ты хочешь сказать, что главного врага сначала надо найти в своем сердце?

Катиб растерялся и попытался оправдаться:

— Ассасины вездесущи, малик. Я хотел сказать, что уже нельзя пренебрегать Синаном, не замечать этого проклятого еретика. Он подобрался к нам, как шакал, он дышит нам в спины. И он опасней всех Зенгидов и их приспешников, вместе взятых. Придется повернуться к нему лицом. Остается или наказать его, или… заплатить ему больше, чем заплатил Гюмуштекин.

Султан сдвинул брови.

— …но второе означает уподобиться бесчестному человеку, — добавил катиб.

— Ты прав, Имад. Ты всегда прав, — кивнул Салах ад-Дин. — Слушать тебя одно удовольствие. Что сам себе не успел сказать, скажешь ты. Значит, ты считаешь, что нужен мир.

— Полагаю, теперь мир необходим. Время Зенгидов еще не прошло, вот о чем, я полагаю, предупреждает нас Всемогущий Аллах. А пока нет мира с Зенгидами, необходимо воздвигнуть крепость в твоем собственном шатре, малик.

И вновь султан послушался своего верного катиба. По его велению, из прочного ливанского кедра была построена маленькая цитадель, чем-то, увы, напоминавшая золотую клетку, в которой некогда показывался перед своими подданными халиф Египта. В этой цитадели султан почивал ночью, а днем он стал носить под одеждой очень мелкую, легкую кольчугу, выкованную самыми искусными оружейниками Дамаска. И он повелел своей страже не подпускать к себе никого, кроме ближайших родственников и верных эмиров.

Но прежде, чем предложить мир ас-Салиху, султан почел делом чести взять крепость Азаз, и это удалось ему уже на второй день. Среди защитников разнесся слух, что султан смертельно ранен ассасинами, и они на радостях устроили праздник. Внезапно Салах ад-Дин появился перед стенами живым и здоровым, а его воины налетели на стены бурей, словно желая отомстить за подлое покушение на их повелителя, отыгравшись на тех врагах, что еще не получили по заслугам.

Хотя защитники Азаза и не были виновны в покушении, но им досталось так крепко, что уже к вечеру они сдались, прислав в стан своих представителей.

— Ну вот, нет худа без добра, — только и развел руками мудрый Имад аль-Исфахани, который всегда оказывался прав.

Спустя еще три дня Салах ад-Дин подошел к стенам Халеба. Гюмуштекина не было в городе: он в то время укреплял крепость Харим, полагая, что султан после захвата Азаза двинется за новой добычей именно к Хариму.

Он первым прислал к султану своего посла с предложением начать переговоры о мире, и Салах ад-Дин, пленник своего благородства, даже позволил ему вернуться в Халеб.

В эти дни султан порой часами задумчиво смотрел на стены непокорившегося города. Боевой дух жителей Халеба не остыл, и Салах ад-Дин не сомневался, что они станут защищать своего Зенгида по последнего вздоха, хотя ас-Салих не мог обещать им ни золота, ни послабления налогов.

Аль-Исфахани в эти часы обычно стоял позади своего господина.

— Всемогущий Аллах хранит Зенгида, — вздыхая, проговорил султан, не поворачивая головы. — В награду за деяния его великого деда, изгнавшего франков из Эдессы. С этим нам придется считаться… И вместе с хитрым Наср ад-Дином нам остается лишь надеяться, что, по воле Аллаха, в свое время все само устроится. То осел помрет, то ли…

Аль-Исфахани благоразумно смолчал.

Мир между султаном Египта и Сирии Салах ад-Дином Юсуфом ибн Айюбом и правителем Халеба, юным ас-Салихом, потомком Имада ад-Дина Зенги, был заключен спустя месяц переговоров, то есть по истечении того срока, который обе стороны посчитали достаточным для того, чтобы не ронять своего достоинства. Салах ад-Дин поклялся, что не станет нападать на Халеб, пока им правит законный наследник атабека Нур ад-Дина, а ас-Салих признал власть сына Айюба над теми землями Сирии, которые тот успел завоевать.

На исходе того дня, когда договор был скреплен печатями, из ворот Халеба появилась процессия. Салах ад-Дин с удивлением узнал, что к нему в стан направляется пятилетная сестренка ас-Салиха.

— Что еще затеял турок? — озадаченно проговорил султан, предполагая в этом удивительном визите какой-то подвох.

— Она говорит, что ее послал брат, сказав, будто султан пообещал подарок самому младшему из потомков Зенги, — донесли ему.

Девочка оказалась очень хорошенькой, с большими синими, а не карими, как у прочих Зенгидов, глазами, и она смотрела этими чудесными глазами на султана так бесстрашно, что на сердце у него потеплело.

— Я ждал тебя, — сказал он. — Что ты хочешь в подарок?

— А султан даст, что я захочу? — спросила девочка, ничуть не смущаясь. — Ему не будет жалко?

Салах ад-Дин нахмурился и переглянулся со своими эмирами.

— А кто тебе говорил, что я жадный? — не в силах подавить гнева, вопросил он.

— Нет, все говорят, что ты очень добрый. Вот я и пришла, — сказала девочка, словно не заметив, что грозный султан сердится.

— Тогда укажи на то, что ты хочешь, и получишь эту вещь в подарок, — вновь подобрел султан.

— Хочу во-он то! — И девчушка указала куда-то вдаль, приподнявшись на цыпочках.

Все с удивлением стали всматриваться туда, куда тянулся ее крохотный пальчик. В той стороне расстилалась только голая пустыня.

Аль-Исфахани, предчувствуя, что подвох и вправду неизбежен, попытался обмануть маленького лисенка и сказал:

— Там летит красивый сокол. Ты хочешь, чтобы мы поймали его тебе?

Но не тут-то было. Сестренка ас-Салиха в единый миг срезала мудрого катиба:

— Ты, наверно, косой. Я хочу не сокола, а во-он то…

— Так что же? — не выдержал султан. — Если мой катиб косит, но мы, видно, и вовсе слепые! Чего ты хочешь?

— Крепость Азаз, — ничуть не дрогнув, ответила девочка.

Султан обомлел, а потом разразился смехом.

— Раз обещал, значит обещал, — сказал он, вытирая набежавшие слезы. — Бери. Только это будет твоя игрушка, а не твоего брата. Договорились?

Ни у кого не нашлось слов, никто не осмелился отговорить султана от исполнения своего обещания, хотя ясно было, что за этим подвохом стоит не кто иной как Гюмуштекин, решивший сыграть на баснословном благородстве султана. Впрочем, этот турок, как говорят, был сам очень удивлен тем, что султан без колебания и всякого видимого сожаления расстался с крепостью, взятие которой стоило ему стольких усилий. В конечном итоге одним этим подарком султан приобрел куда больше, чем потерял… тем более, что потерял временно (в чем он и сам не сомневался).

Теперь, когда у султана в каждой руке было по мирному договору — с Халебом и франкским Иерусалимом, — а Сайф ад-Дин после полученной взбучки отлеживался в Мосуле, настало самое подходящее время потребовать ответ у могущественного и таинственного Старца Горы, Синана, чьим ремеслом, приносившим баснословные барыши, были убийства. И вот султан двинул свое войско в Нозарийские горы, в направления Масиафа, логова ассасинов.

Этот поход можно сравнить с темной, безлунной ночью. Все увидели лишь то, что случилось поутру. Масиаф и коварный Синан остались в целости и сохранности, а султан покинул горы и ушел в Египет, даже не начав осады той мрачной цитадели. Говорят, что Синан сумел нагнать страха на султана и его родственников. Известно также то, что султан и Старец Горы заключили между собой некий мирный договор, согласно коему Салах ад-Дин обещал никогда не вторгаться в земли и горы ассасинов, а Синан поклялся ни за какие деньги не исполнять просьб недругов султана. В первое поверить легко, во второе, зная алчную и коварную натуру предводителя ассасинов, — очень трудно. Однако, как ни удивительно, за истекшие четверть века, хотя положение дел на Востоке, менялось неоднократно, клятва Старца Горы (если таковая была дана им) осталась в силе. Кроме того, как только султан ушел из Нозарийских гор, он сразу приказал уничтожить ту маленькую цитадель, которая защищала его от ассасинов в ночные часы.

Если Синан так силен и могуч, так сведущ в колдовстве, как ему приписывают, и если он действительно сумел устрашить султана и его победоносное войско, разве способны какие-нибудь клятвы, которые всегда были для предводителей убийц не дороже ломаных дирхемов, сдержать его честолюбие? Во всяком случае франкам и сельджукам он не давал забывать о себе.

Доныне всего дюжине посвященных было известно о том, что в действительности произошло в ту «полночь». Султан велел мне рассказать всю правду, поэтому я теперь осмеливаюсь раскрыть тайну и тем самым увеличить число посвященных в нее людей.

Когда султан двинулся на Масиаф, Старец Горы находился в другой своей крепости, именовавшейся Кадмус, и о том Салах ад-Дину стало известно. Синан поспешил в свою «столицу», а султан велел устроить на всех перевалах засады. Сначала ему донесли, что одна из засад оказалась погребенной под обвалом. Следующее донесение было не менее дурным: «охотники» приметили Синана и маленький отряд его телохранителей, пустились в погоню… и все дружно сорвались в пропасть вместе с навесным мостиком. Третьи «охотники» на Синана попросту исчезли в горах без следа.

— Похоже, я взялся добраться до логова самого Иблиса, — заметил султан своему катибу.

Сами горы с каждым днем казались все мрачнее. И с каждой ночью сны султана становились все более мрачными и пугающими. Ему снилось, то будто он сам проваливается в пропасть, то будто огромные камни срываются с вершины ему на голову. Воины замечали, что у дыма костров появляется странный горьковатый запах, от которого у многих начинали болеть головы и даже начиналась рвота. Однажды утром в войске недосчитались больше сотни воинов. Куда они делись, так и не открылось. На исходе того же дня дым костров сделался сладким, и многие вдруг пустились в пляс, точно напившись допьяна. Султан, как и все благоразумные эмиры, полагал, что тут дело не в колдовстве, а в том, что лазутчики Синана подбрасывают в огонь какую-то дурманную траву. Но, увы, злоумышленников так и не удалось поймать за руку, хотя у костров была выставлена особая, тайная стража.

Шатер султана передвинули так, чтобы ветер относил дым в сторону. Салах ад-Дин заснул спокойно, и тяжкие сны, казалось, отступили от него, однако именно в эту ночь Смерть, обойдясь без своего вестника, заглянула в шатер султана.

Он пробудился не от шороха и даже не от дурного предчувствия… а от привкуса козьего молока. Встрепенувшись на ложе, султан открыл глаза, и ему показалось, будто из шатра выскользнула тень. Ночных теней он уже успел повидать немало и поэтому не сильно устрашился. С мертвыми он уже научился говорить, а от живых его защищал установленный посреди шатра «донжон» с железной сеткой вместо алькова.

Теплый молочный запах поднимался от подножия «башни».

Султан глянул вниз и похолодел: там блестела рукоятка кинжала.

Три стражника сидели по углам, как мешки, набитые соломой, и мирно похрапывали.

Султан гневно кликнул их, но они и ухом не повели.

Не прошло и нескольких мгновений, как шатер уже был полон народу. Собрались на совет все родственники и эмиры. Телохранителей, сраженных каким-то сонным зельем вынесли вон и стали отливать холодной водой.

Сначала все в мрачном молчании разглядывали «дар» ассасинов, стараясь не поднимать глаз на султана.

А тем «даром» была еще не остывшая лепешка из теста, замешанного на козьем молоке с добавлением конопляного семени. Лепешка была пригвождена к ковру позолоченным кинжалом. Рядом небольшой свиток пергамента.

Старший в роду, дядя Шихаб ад-Дин, первым протянул руку к посланию зловещего Старца Синана. Перед этим он обильно смазал пальцы бараньим жиром на случай, если сам пергамент пропитан особо опасным ядом, проникающим сквозь кожу.

Он развернул пергамент и удивленно пошевелил бровями.

— Здесь бейты, — сообщил он. — Этому хитрому дьяволу не откажешь во вкусе.

— Читай, дядя, не томи нас, — резким тоном повелел Салах ад-Дин.

Шихаб ад-Дин позволил себе бросить на племянника недовольный взгляд и повернул пергамент к светильнику.

Вот что написал Старец Горы султану Египта и Сирии:

Долгое молчание воцарилось в шатре. Все присутствовавшие даже боялись переглядываться друг с другом. Тишина тяжелела и, казалось, что была готова вот-вот рухнуть на головы подобно горному обвалу.

— Хлеб, кем бы он ни был поднесен, нельзя выбрасывать. Нельзя гневить Аллаха, — вдруг совершенно спокойным голосом проговорил султан. — Уберите лепешку в какой-нибудь мешок. А кинжал оставьте у входа в шатер. Может, хозяин зайдет за ним. Он где-то неподалеку. Вероятно даже, что ему легче дотянуться до этой лепешки, чем любому из сидящих здесь.

Ответом вновь стало неловкое молчание. Султан обвел собравшихся таким взглядом, каким путник обводит раскинувшееся перед ним непреодолимое болото.

— Пусть останется только эмир Шихаб ад-Дин. Остальным надлежит покинуть шатер, — велел он.

Когда султан остался вдвоем с дядей, они позволили себе еще долгое время посидеть в молчании. Только при этом пристально смотрели друг другу в глаза.

— Они здесь. Никуда не денешься, — наконец вздохнул Шихаб ад-Дин. — Ты прав, Юсуф. Это — демоны, а не люди.

— Если Синан якшается с самим дьяволом — а на это очень похоже, — то дьяволу-то известно, что попущено Богом, а что нет, — сказал Салах ад-Дин. — Во всяком случае можно подумать, что этот слуга шайтана осведомлен о великой клятве, что я однажды дал Всемогущему Аллаху. Поэтому он угрожает не столько мне, сколько моим родичам. Ведь он угрожает тебе, дядя. Моим братьям. Всему нашему роду.

— Так и есть, — кивнул Шихаб ад-Дин.

— Я не опасаюсь за свою судьбу, — продолжал султан, — но не могу лишиться рода. Я верю, что Аллах принял мою клятву… но кому тогда достанется моя победа над франками. Какому-нибудь турку?.. Нужен твой совет, дядя. Что мне делать?

Шихаб ад-Дин глубоко вздохнул и бросил невольный взгляд на «башню» из ливанского кедра, возвышавшуюся посреди шатра.

— Мой совет… Мой совет… — пробормотал он. — Почти не сомневаюсь, что до их ушей он дойдет так же быстро, как и до твоих. Не знаю, Юсуф… Лучше поищи ответ в своем сердце… в своих снах. Пока могу сказать лишь одно: ни наступление, ни отступление не избавят ни тебя, ни нас от угрозы. Наступление приведет этого демона в ярость, а отступление убедит его в безнаказанности… Может, дождемся утра. Утро вечера мудренее.

— Тогда, дядя, и ты оставь меня. Оставь одного, — раздраженно потребовал султан и также сделал знак своим стражникам, что сменили прежних, усыпленных демонами. — Уходите и вы. От вас этой ночью не будет толку.

Телохранители испуганно посмотрели сначала на повелителя, а потом на старшего в его роду.

— Юсуф, к чему искушать судьбу? — попытался охладить своего, обычно такого осмотрительного племянника Шихаб ад-Дин.

— Все в руках Всемогущего Аллаха, — отрезал султан. — Аллах хранит меня, и ты прав: не следует искушать судьбу. Один я в полной безопасности, пока у Синана есть терпение дожидаться моего ответа.

На это эмир Шихаб ад-Дину ничего не мог возразить. Ему пришлось подчиниться и покинуть шатер.

Когда полог замер, Салах ад-Дин подвинул к себе один из светильников и вновь, как уже делал раньше, вытянул вперед правую руку, крепко сжал ее в кулак, а потом широко раскрыл ладонь над самым острием огонька.

Только очень острый глаз соглядатая мог приметить, что рука дрожит чуть сильнее, чем само пламя.

— Ты прав, отец, — почти неслышно, скорее в мыслях, чем вслух, прошептал султан. — Страх наполняет силой мою смелость. Страх заставляет меня нападать на врага меньшинством и надеяться на милость Аллаха больше, чем на силу оружия. Страх заставляет меня блюсти закон чести больше, чем закон силы. Всевышний одарил меня страхом больше, чем моих братьев. Все это — военная хитрость… Настоящая военная хитрость.

Подув на ладонь, султан позвал к себе лекаря.

— Ты разбираешься в ядах? — спросил он его.

— Конечно, господин, — ответил лекарь, широко раскрыв глаза.

— Успеешь приготовить к утру очень сильный яд, который растворяется в вине и может убить человека в несколько мгновений? — был новый вопрос султана. — У тебя найдутся нужные вещества.

На лице у лекаря заблестели крупные капли пота.

— Если господин велит… — пробормотал он.

— Велю, — кивнул Салах ад-Дин а потом отдал еще одно повеление: прямо среди ночи по всему стану было несколько раз громогласно объявлено, что султан отправляет к Старцу Горы своего посла и ожидает, что посол будет встречен на первом же северном перевале, как только на востоке появится солнце.

У Синана и вправду был очень хороший слух. Посол был встречен в надлежащее время и в надлежащем месте.

На исходе дня султан завершил молитву и призвал к себе в шатер племянника, Изз ад-Дина. Телохранители были высланы из шатра, и султан поменялся с родичем одеждами.

— Да хранит тебя Аллах, великий султан! — только и мог напутствовать повелителя Изз ад-Дин, которому султан приказал тихо сидеть в шатре и не покидать его ни при каких обстоятельствах вплоть до своего возвращения.

— В этой ночи нет никакого света, кроме милости Аллаха! — тихо ответил ему Салах ад-Дин и осторожно, прямо как настоящий ассасин, выскользнул из шатра.

На краю стана его ожидал конь и десять курдов-телохранителей, оберегавших своего господина еще на стенах Бильбайса. Проводником же оказался один из воинов султана. Уже после захода солнца он открыл свое истинное обличье ассасина, хотя и остался в том же одеянии египетского воина-мамлюка. Он без всякого смущения и опаски перед отъездом забрал оставленный у шатра позолоченный кинжал.

Всадники вытянулись цепочкой, султан вступил в ее середину, и странная процессия тихим шагом двинулась во тьму. Кони сами нащупывали узкую тропку, которую, как выяснилось потом, ассасины именовали Дорогой Шакала. Она вела в небольшую котловину, окруженную огромными каменными челюстями.

Султана защищали не только его воины, не только кольчуга, скрытая под одеждой, которую он носил уже далеко не первый день, но и четыре сотни искусно выкованных, многослойных, но при том очень тонких и легких стальных пластин-чешуек. Султан напоминал теперь волшебную ящерицу с непробиваемой кожей, о которой повествовали древние легенды. Он также несколько раз менял свое место в веренице. Но он прекрасно понимал, что при нападении смерть все равно настигнет его в мгновение ока.

И вот, когда тропа пошла под уклон, впереди вдруг загорелись два огня, словно два огромных глаза, принадлежавшие исполинскому шакалу, хозяину этих мрачных мест. Верные воины султана, однако, не дрогнули, и кони их не попятились.

Когда кавалькада достигла дна котловины, в ней загорелось еще четыре пары шакальих глаз, и все они неторопливо вытянулись полукольцом.

Вскоре султан смог различить стоявший посреди котловины стол. Он спустился с коня и двинулся к столу. Воины, как султан велел им заранее, остались на месте. Они только вытянулись в линию и положили руки на рукояти сабель.

Султану уже оставалось пройти полтора десятка шагов, как вдруг на столе сам собой вспыхнул масляный светильник.

«Дьявол тоже начинал свой путь среди смертных бродячим факиром», — подумал Салах ад-Дин.

Одновременно с тем, как он становился доступен свету, по ту сторону стола, из мрака выступал человек в тюрбане, украшенном темным драгоценным камнем, и в длинном, широком шерстяном плаще, который обычно носят самые почтенные дервиши. Только этот плащ был тонкорунным и очень дорогой выделки. Султану показалось, что сначала из тьмы появились змеиные уста незнакомца, обрамленные редковатой, вихрем завивающейся вниз бородкой, потом — острый нос, потом — искрящийся гранями камень на тюрбане, потом — резкие скулы. Наконец как бы отлилось в прозрачную форму все лицо, и только глазницы оставались пустыми, как у мертвой головы. И только когда человек достиг небольшого, овального стола — а в тот же миг и сам султан подступил к нему — в глазницах выступили белки с черными «печатями». Таков был Синан, Старец Горы, предводитель самого ужасного человеческого племени, способного заменить на земле, среди смертных, целое войско демонов.

Султан никогда раньше не видел Синана и вполне допускал, что Старец пошлет на встречу кого-нибудь вместо себя. Но теперь, став свидетелем такого воплощения тьмы в человеческое обличье, он оставил все сомнения.

Самому Синану тоже хватило всего одной «горсти» неверного света, чтобы удостовериться: султан не обманул его и действительно решился проделать столь опасный путь. Только, в отличие, от султана, Старец уже успел присмотреться к своему противнику раньше, при свете дня, из какой-то неприметной шакальей норы.

— Я рад приветствовать султана в этом приветливом, уютном месте, куда не решиться прийти простой смертный, — тихим, но певучим, как у искушенного проповедника голосом, проговорил Синан. — А если и решиться, то Судьба должна очень… очень благоволить ему… дабы не огорчить понапрасну.

— Ты веришь в Судьбу, Старец Горы? — коротко спросил Салах ад-Дин.

«Он со мной одних лет, — вдруг подумал он. — Хотя держит личину мудрого старика».

— В ее силу — несомненно, — с усмешкой, остро сверкнувшей в его глазах, отвечал предводитель убийц-гашишников. — Так же, как и в силу хорошей тетивы, грозной метательной машины… в силу хорошей сабли… или искусно приготовленного яда. А Судьба… Что такое сама Судьба, как не тень страха в ослепительном сиянии чистой, неодолимой силы?

— Итак, чем длиннее тень, тем короче жизнь? — ответил усмешкой и Салах ад-Дин. — Или наоборот?

— В том-то вся радость жизни, что порой случаются неожиданности, — сказал Синан, и в его голосе появилась настороженность. — Даже день на день не приходится.

— А ночь — на ночь, — «поймал» его слова султан. — Я многое бы отдал, чтобы узнать, какова эта ночь…

Он сделал знак, и один из его воинов, также подобно факиру, появился перед столом осторожно неся в руках два золотых кубка, почти до краев наполненных вином. Воин поставил их на стол по двум сторонам от светильника, но — на половине Синана. Старец Горы был прозорлив: всего мигом позже два кубка с темно-красной жидкостью появились на стороне султана.

— Я не прикасался к вину уже больше десяти лет, — сказал султан. — Но ради нашей встречи готов нарушить запрет.

— Это место отвержено Аллахом. Здесь не живут даже скорпионы, — уведомил Старец Горы султана. — Здесь нет законов… и, значит, не может быть совершенных грехов.

— Если скорпионы ушли из этого места, где не бывает совершенных грехов, то, может быть, лишь потому, что здесь и всякий яд теряет свою силу, — предположил султан Салах ад-Дин.

Старец Горы тихо рассмеялся, и звук его смеха напомнил шуршание змеи, уползающей в щелку между камней.

— Уверяю моего дорогого гостя, что в этом месте всякий яд становится еще сильнее, — успокоил он султана. — Настолько, что скорпионы и змеи в округе вымерли, потому что собственная отрава выжгла их изнутри. Яд здесь таков, что поражает насмерть быстрее острия кинжала, пронзающего сердце. Быстрее стрелы, направленной в глаз.

Султан не дрогнувшей рукой поднял один из предложенных ему кубков.

— Итак, Судьба… — резко изрек он.

Не колеблясь в выборе, Синан тоже поднял один из кубков, наполненных по велению султана.

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, держа кубки у самых уст.

— Теперь достаточно узнать, у кого тень вытянулась дальше, — невозмутимо проговорил султан, — а потом выпить вино. Нет сомнения, что истинной причиной смерти одного из нас станет вовсе не яд.

Никто, кроме султана, не заметил, что кубок дрогнул в руке Синана, и несколько капель вина кровавой ниткой побежали через край. Могло показаться, что истиннной причиной стал тот же шуршащий смех, что невольно вырвался у Старца Горы и сотряс его плоть.

В следующий миг Синан выплеснул все вино в сторону, на камни, и уже неторопливым, но уверенным движением поставил кубок на то же самое место.

Султан же, напротив, вылил вино на камни очень неторопливо.

— Я принимаю твою слово, султан, — сказал Старец Горы, как только Салах ад-Дин поставил кубок на место.

И сказав это, Старец Горы поднял второй бокал.

Султан предполагал, что так и случится, а потому ничуть не замешкался. Оба вновь одновременно поднесли кубки к устам.

— Я принимаю твое слово, султан Египта, и не стану присматриваться к твоей тени, — проговорил еще тише предводитель гашишников.

На этот раз Салах ад-Дин выплеснул свое вино первым и ответил:

— И я принимаю твое слово, Старец Горы… дабы никогда более не обращать взор на твою тень.

Тогда и Синан выплеснул вино, только в другую сторону. Все кубки стали пустыми.

Не произнеся ни слова прощания, Старец Горы отступил во тьму и растворился в ней. Спустя еще миг погас светильник, а за ним погасли все шакальи глаза.

Проводник довел отряд до стана и тоже исчез во мраке.

Поутру на глазах у изумленных воинов была изрублена на дрова деревянная «башня», в которой султан оберегался по ночам от смерти. Из дров сложили высокое кострище. Когда войско спустилось в предгорья, над перевалом еще было заметно облачко дыма.

Внизу Салах ад-Дина ожидали новости. Франки не сомневались, что распря со Старцем Горы, если сразу не погубит султана, то надолго повяжет его по рукам и ногам, и потому решили нарушить перемирие. Эмир аль-Мукаддам оправдал доверие султана и сумел отбросить от Баальбека армию Раймонда Триполийского. Однако южнее дамасские части, которыми командовал Тураншах, понесли тяжелые потери и вынуждены были отступить под натиском армии Онфруа Торонского. Султану донесли, что верный законам чести Онфруа Торонский высказывался против нарушения перемирия, однако проявил свою волю не кто иной как пятнадцатилетний король Иерусалима Бальдуэн. Он отдал строгий приказ коннетаблю двинуться на земли Ислама и сам, несмотря на свой смертельный недуг, участвовал в том походе.

Салах ад-Дин поспешил навстречу брату, и франки с не меньшей поспешностью ушли из-под Дамаска. Тем более, что султан велел как можно скорее довести до кафиров известие о его мирном договоре с Синаном.

Встретившись с Тураншахом, султан оставил ему часть своей армии и, к большой радости брата, повелел ему править Дамаском. Сам же он двинулся дальше, решив, что пора напомнить о себе в «родном» Египте.

Всемогущий Аллах даровал султану целый год спокойной жизни, дабы он вновь проявил себя не только доблестным воином, но и мудрым правителем. В полном согласии с законами Ислама, он вновь облегчил в Египте бремя налогов, но при этом немало сделал и для процветания торговли. Уже предполагая, что в будущем он будет править своей обширной страной или из Дамаска, или — если на то будет воля Аллаха — из Халеба, а возможно — если Аллах до конца проявит Свою милость — даже из Иерусалима, султан решил превратить сам Каир в неприступную крепость и выделил большие средства из казни для укрепления и перестройки его стен. Будучи правителем весьма предусмотрительным, он также заложил в южных предместьях столицы Египта огромную цитадель. Все это он делал во славу земного могущества Ислама и готовясь к началу великого джихада. Поэтому, когда до него дошли известия о том, что христианские короли Людовик Седьмой[108] и Генрих Плантагенет готовятся к новому Крестовому походу на земли Пророка, он возблагодарил Аллаха за то, что Господь надоумил его именно теперь, после смерти великого атабека, укреплять Египет. Султан не сомневался, что новая армия кафиров первым делом высадится именно в Египте.

Во имя же духовного могущества веры Пророка султан открыл в Каире новые медресе.

И во всех начинаниях султану помогал верный аль-Фадиль, аскалонский араб, ставший теперь не только главным каирским кади, но и везирем султана.

Напомню, что за тот год, пока Салах ад-Дин находился в Египте, на Востоке произошло еще немало событий. После кончины Нур ад-Дина осмелел его северный сосед, султан сельджуков Рума. Он двинулся на империю Мануила Комнина и нанес ему жестокое поражение, которое, конечно же, ослабило союзнические связи Византии с Иерусалимским королевством. Да и в самом королевстве происходило некоторое смущение. Достигнув шестнадцатилетнего возраста король Бальдуэн по праву отказался от регенства, но проказа, этот страшный зверь, пожирала его плоть, и все понимали, что королевство может перейти в руки лишь того счастливчика, который получит руку сестры Бальдуэна, Сибиллы. Был найден достойный наследник трона — храбрый, красивый и благородный Гвильельмо по прозвищу Длинный Меч, кузен императора Фридриха Барбароссы и Людовика Французского. Однако не успели иерусалимские франки вздохнуть с облегчением, как этот лучший из лучших, едва став мужем Сибиллы, подхватил малярию и, промучившись на одре несколько месяцев, испустил дух. Вдова же, едва познав супружество, в положенный срок разродилась младенцем мужеского пола. Но без регенства, то есть без новых интриг и заговоров, снова было не обойтись. Тогда Бальдуэн вновь направил послов в Европу на поиски очередного достойного супруга для своей сестры, а заодно и с новой просьбой о помощи в неизбежной войне против нового повелителя Востока — султана Египта и Сирии Салах ад-Дина ибн Айюба.

Хотя христианские короли Генрих и Людовик «приняли крест», но они слишком не доверяли друг другу и по этой причине каждый из них опасался двинуться с места. В месяце сентябре года 1177-го по вашему, христианскому, летоисчислению, в Палестину из Европы прибыл со своим войском только один знатный крестоносец. То был Филипп, граф Фландрский. Король Бальдуэн предложил ему регенство на том условии, если граф двинется на Египет. Греческий император Мануил, несмотря на тяжелое поражение от румского султана, предложил для этого свой флот, не пострадавший в той войне, и даже успел направить его в Акру. Император очень надеялся, что за эту услугу франки помогут ему одолеть сельджуков. Однако натура Филиппа Фландрского оказалась хрупким сплавом чрезмерной гордости и осторожности. Он заявил, что прибыл на Святую Землю только смиренным паломником и сватом, ибо желает выдать замуж иерусалимских принцесс Сибиллу и Изабеллу, которые приходились ему кузинами, за сыновей своего любимого вассала Робера де Бетюна. Это довольно нахальное сватовство оскорбило иерусалимский Двор. Император Мануил тоже оскорбился, узнав, что франк не желает ни в чем «быть обязанным грекам-схизматикам», и забрал свой флот из Акры.

Наконец граф Фландрский образумился и понял, что, как говорится, нарубил дров. Он решил исправиться, отправился в Триполи и принял предложение графа Раймонда отбить у мусульман крепость Хаму. Этот поход не удался, поскольку Тураншах вовремя получил известие о замыслах франков и немедленно направил к Хаме свою отборную конницу.

Франки повернули коней. Тогда граф Филипп поразмыслил и решил попытать счастье в союзе с правителем Антиохии, чтобы захватить хоть какой-нибудь захудалый городок на землях Ислама. И вот вместе с князем Боэмундом Антиохийским он подступил к Хариму и начал осаду. Харим, надо заметить, принадлежал раньше Гюмуштекину, который, на радость султану Салах ад-Дину, к тому дню уже разделил судьбу коварного Шавара. Гюмуштекин после ухода султана от стен Халеба чересчур вознесся, считая, что Зенгид ас-Салих обязан ему жизнью и властью, а в итоге сам потерял голову — сначала в переносном, а потом и в прямом смысле. «Этот турок должен быть мне благодарным, — узнав о казни своего лютого недруга, заметил султан аль-Фадилю. — Можно считать, что он жил за мой счет, пока я осаждал Халеб.»

Так вот, гарнизон Харима в ответ а смерть своего господина поднял мятеж против ас-Салиха. Этим-то и решили воспользоваться франки, посчитав Харим легкой добычей. Но и тут они просчитались. Бывшие слуги Гюмуштекина, увидев со стен врагов гораздо более близких, сразу прекратили бунт и послали к ас-Салиху за помощью.

Не успели франки толком начать осаду, как ас-Салих откликнулся. Самым удивительным было то, что он не отправил подкрепления мусульманам Харима, в одночасье поклявшимся ему в верности, а послал только одного гонца и то не к осажденным, а к осаждавшим!

Из послания ас-Салиха князь Боэмунд узнал, что «у Халеба и Антиохии есть один большой общий враг, имя коему Салах ад-Дин» и что теперь султан Египта с огромным войском уже подступил к пределам Сирии.

Так оно и было.

Султан решил, что минувший год стал достаточным сроком для отдыха от войны и для трудов мирных, то есть строительства оборонительных стен, и что наступает пора как следует наказать не самых знатных франков за их мелкие вылазки, чтобы и самые знатные, пока еще остававшиеся в Европе, как следует поразмыслили, стоит ли решаться на большую вылазку за море.

В начале месяца джумада 573-го года хиджры, то есть в середине ноября христианского года двух единиц и двух семерок, султан пересек Синай, не поворачивая головы направо, к великой горе, и вторгся в пределы Палестины.

В те дни добрые вести слетались со всех сторон, как райские птицы.

Граф Фландрский в страхе покинул Сирию.

Греческий император обиделся на франков и увел свой флот из Акры.

Франкский король Бальдуэн все еще не оправился от болезни: к проказе прибавилась малярия, совсем недавно прибравшая самого доблестного франка, мужа принцессы Сибиллы, который только и был достоин править родиной пророка Исы. Но в плоти Бальдуэна спор между двумя страшными болезнями окончился в пользу проказы: та, видимо, и отогнала прочь от добычи свою хилую сестру.

Все еще не справился с какой-то старческой хворью, мучившей его уже два месяца, и Онфруа Торонский, в чьей власти оставался боевой дух франков и кто сам был «целое войско эмиров».

Осенний ветер дул султану в спину. Впереди, как в том давнем сне, будто рухнули все стены-препятствия и открылся великий простор.

«Вот знамение! Всемогущий Аллах отдает мне Святой Город и всю Палестину!» — осенило султана.

Впервые султан вел за собой вовсе не малое войско: восемь тысяч всадников и еще двенадцать тысяч неторопливых египетских пехотинцев.

Поначалу войско двигалось по направлению к крепости Газа, принадлежавшей франкам-тамплиерам.

Рыцари Соломонова Храма в единый миг собрались со всей Палестины и вознамерились сражаться за свою Газу.

Султан узнал об их доблестном порыве и подумал: «Зачем мне Газа? Просто большой булыжник у дороги. Лучше я подарю аль-Фадилю его родной Аскалон. Вот это дорогой алмаз!»

Когда он подошел к его стенам, то заметил, что у врат оседают клубы пыли. Оказалось, что король Бальдуэн Прокаженный оставил Иерусалим и всего полчаса назад вместе с горсткой рыцарей заперся в Аскалоне. Султану донесли, что Бальдуэн готов защищать крепость.

— Быть прокаженным и проявлять такую доблесть — достойно похвалы, — признал султан в беседе со своим катибом аль-Исфахани.

Спустя еще день был легко окружен и захвачен в плен отряд франков, поспешивших на подмогу своему королю.

— Теперь мне остается только позаботиться о больном малике неверных, — развел руками султан.

Он повелел двум тысячам воинов стеречь Аскалон и не выпускать Бальдуэна на прогулку, на холодные осенние ветра, а сам двинулся дальше.

Так перед ним открылась дорога на Иерусалим, благословенный Святой Город, Аль-Кудс. Ни один рыцарь с копьем наперевес не появился ему навстречу. Все франки вдруг исчезли, как мираж.

Быстрые лазутчики, тяжело дыша и тараща глаза, доносили, что все дороги, ведущие в Аль Кудс, пусты и безлюдны, если не считать дюжины паломников, отрешенных от мира и уже едва передвигавших ноги, да десятка торопливых купцов, уже прослышавших о нашествии и торопившихся добраться из Яффы в Аль Кудс, чтобы спасти свои накопления.

Салах ад-Дин встал на рассвете, обратил свой взор к Аль-Кудсу и вдруг растерялся и даже устрашился непомерной милости Аллаха.

«Всемогущий Аллах, неужели и вправду пришел мой час?! — ослепительной молнией сверкнула его мысль. — Ты отдаешь мне Аль-Кудс, по моей клятве… Пути Твои неисповедимы… а мой путь, во славу Твою, подходит к концу… Ты отдаешь мне Палестину таким же щедрым движением длани, как некогда отдал Египет. Молю Тебя, Всемогущий, пусть на мне не исчерпается Твоя милость, а что-нибудь останется и моему роду завоевать во славу Твою. Моим потомкам… во веки веков!»

И вот войско двинулось по направлению к Аль Кудсу. Не встречая никакой опасности, даже не слыша о ней, невольно оно расступалось все шире, все больше охватывало простор. На исходе дня стан раскинулся целой россыпью селений в пустыни. От самого северного костра до южного можно было протянуть веревку длиной не менее двух фарсахов.

Султану сообщили, что воины начали удаляться от стана и грабить местных жителей, что многие франкские крестьяне уже поплатились жизнью, пытаясь защищать свое хозяйство.

— Франки отняли у правоверных эту землю, и теперь мои воины делят ее между собою. Это справедливо. Но я запрещаю убивать тех кафиров, кто не имеет оружия в руках, — отдал повеление султан. — И только. И пусть воины не отходят слишком далеко. Их земля теперь никуда не пропадет. Я раздам ее воинам Ислама, как только вступлю в Аль Кудс.

На следующий день султан без опаски миновал крепость франков, называвшуюся Монжисаром. Он и не думал начинать осады, поскольку не заметил на ее стенах никакого движения. Да и что значила песчинка в сравнении с бесценной жемчужиной!

Проехав мимо цитадели, он только оглянулся на нее через правое плечо — и вдруг с левой стороны, с севера, послышался гул.

Конь султана прянул ушами и замер.

— Что там такое? — изумленно спросил султан, но не получил ответа, пока не увидел бежавших в панике египтян.

— Франки! Франки! — вопили они и мчались, как зайцы, обгоняя коней.

Их испуганные голоса уже тонули в грохоте, что неумолимо накатывался с севера. Там, с северной стороны, поднималось зарево.

— Откуда они взялись? — еще больше изумился Салах ад-Дин, привставая в седле.

Ответом ему был только грохот приближавшейся лавины.

— Сколько их?! — крикнул султан одному из эмиров, который пытался остановить бегущих, но его сносило вместе с конем, точно он угодил в горную реку.

— Там огненный всадник! — едва донесся сквозь шум его голос, и эмира понесло дальше, вертя, как в водовороте.

Другие эмиры, военачальники и родичи бросились к своему повелителю в надежде подхватить его слово, его веление.

Что мог приказать султан, как не остановить войско и повернуть вспять — на врага, словно свалившегося с небес. Но было поздно: не только египтяне, что горазды пускаться в бегство, на даже курды, туркмены и мамлюки — то есть вся армия — уже смешались, и сорвались в бегство.

Верные телохранители-мамлюки окружили султана плотным кольцом и вынесли его на высокий холм, в те мгновения «омывавшийся» со всех сторон уже не войском, а обезумевшим от паники стадом.

И тогда с высоты холма, поверх облаков пыли, султан все увидел своими глазами.

Франков было немного — не больше двух тысяч, — но они, казалось, уже не мчались, а действительно падали на убегавшее войско тремя огромными валунами, тремя отрядами, давя тех, кого настигали.

«Кара Аллаха!» — похолодел султан.

Он вспомнил, как сам не раз всего с двумя тысячами всадников, сплоченных, спаянных единым вздохом, разгонял многотысячные толпы горе-воинов, то и дело забывавших, за какой конец держать копье. Так было когда-то в Египте. Так было и в Сирии. «Долг!» — послышался сзади ехидный шепот Шавара.

Теперь он сам, султан Египта, в наказание за самонадеянность, был «награжден» таким же позорным поражением.

Алое зарево невиданной радугой переливалось над франками, и султану почудилось, будто прямо над их головами скачет призрачный воин в красном плаще. Он то таял, то возникал вновь — то над одним отрядом рыцарей, то над другим.

— Повелитель, уходим! Это сам Иблис! — крикнул начальник мамлюков, защищавших султана.

— Стоять! — сорвав голос, велел султан.

Он пытался разглядеть странную повозку, напоминавшую катафалк и мчавшуюся в середине одного из франкских отрядов. Он вдруг ясно ощутил, что именно в этой чудодейственной повозке заключена вся сила кафиров.

И когда султан догадался, что это за талисман, его бросило в жар.

На повозке восседал страдавший проказой король франков. Он тянул вперед меч… нет, вовсе не меч, а руку, у которой проказа объела все пальцы. Он, Прокаженный Король, сам вел в сражение свое войско и потому оно стало непобедимым[109].

— Я вижу, Всемогущий, на чьей Ты стороне! — подумал-прошептал султан Салах ад-Дин. — А правда — всегда на Твоей!

— Повелитель! Нас сомнут! Их слишком много! — выкрикнул за спиной султана командир мамлюков.

— Да, слишком много трусов, — пробормотал султан и позволил телохранителям унести его прочь из опасного места.

Вся дорога до Синая была усыпана копьями, мечами и саблями. Храбрые египетские воины бежали от франков, бросая все, что тянуло к земле, мешалось и напоминало о давно уже брошенной через плечо доблести. Беглецы поплатились за свою трусость вдвойне. На Синае многих безоружных египтян перебили или захватили в рабство бедуины.

Сам же султан свернул с позорной дороги вглубь Синайской пустыни и достиг подножия священной Горы.

Ничуть не смущаясь своих мамлюков, он первым соскочил с седла и, отряхнув пыль с одежд, опустился перед горой на колени.

— Всемогущий Аллах! — обратился он к Богу, подняв взор к вершине. — Ты говорил на этой горе со своим пророком Моисеем. Ты жестоко наказывал его народ за все ослушания. Ныне Ты, Всемогущий, наказал меня. Благодарю Тебя! Клянусь, что не забуду этого урока! И Ты, Всемогущий, прошу тебя, не отринь моей клятвы за мой проступок! Вразуми меня ныне, дай знамение!

Три дня и три ночи стоял султан под горой Синай, приглядываясь к горе и к небесам над нею. И вновь не получил никакого ответа, даже намека. Три дня и три ночи не появлялось над вершиной ни малейшего облачка. Стояла тишина. Ни одно из желтых полотнищ не шелохнулось от дуновения ветра.

«Так Всевышний призывает меня к терпению,» — подумал султан.

На четвертый день, в полдень, на севере появилось темное облачко.

Мамлюки приготовились было защищать повелителя, сплотились полукольцом, но вскоре вздохнули с облегчением и разомкнулись.

Над быстро приближавшейся конницей развевалось золотистое знамя султана. Всадников вел сам аль-Фадиль.

— Слава Аллаху! — воскликнув он, всплеснув руками и, когда султан обнял его, добавил уже шепотом: — Малик, я ищу тебя уже третий день по всей пустыне. У меня чуть сердце не лопнуло от страха.

— Если бы не боялся за меня, то нашел бы сразу, — ответил Салах ад-Дин.

Когда они тронулись в путь, аль-Фадиль все приглядывался к султану, удивляясь тому, что повелитель как будто совсем не сокрушен бедою и ничуть не огорчен. Около часа оба ехали, храня молчание.

— Всевышний указал мне истинную, единственную дорогу на Аль Кудс, — сказал султан, словно утомленный вопрошающим взглядом аль-Фадиля. — Хорошо, что я получил знамение теперь, а не позже. Солнце восходит на востоке. Направление истинного джихада не может бы против движения Солнца, с запада на восток.

Аль-Фадиль удивился еще больше, но так и не решился просить у султана объяснения того, что же он имеет в виду.

— Мне показалось, что я уже заслужил Аль Кудс и Господь отдает его мне… как дар, — продолжал султан. — Франки стали наказанием за гордыню… А их прокаженный малик достоин уважения.

— Говорят, ему помогал великий воин Джуржи, — осторожно заметил аль-Фадиль.

— Кто такой? — вопросил султан, бросив через плечо недоверчивый взгляд.

— Самый великий и доблестный воин кафиров. Он родился неподалеку от того места… где появились франки. В Лидде. Тысячу лет назад. Он поклонялся пророку Исе и был военачальником у одного малика-язычника. Этот Джуржи отличился во многих битвах, но, когда тот малик узнал о его вере, то приказал Джуржи отречься от нее. Тот отказался и был казнен.

Нетрудно догадаться, что аль-Фадиль рассказывал султану о том, кого вы, христиане, именуете Победоносным Георгием.

— И теперь, как говорят, он иногда появляется и помогает в битве франкам, — добавил аль-Фадиль.

— Это, верно, тот самый воин, который помог кафирам, когда десять тысяч воинов Ислама осаждали Антиохию? — вспомнил султан.

— Да. В городе оставалось всего три сотни воинов-кафиров, и они голодали, — подтвердил аль-Фадиль. — Если бы не Джуржи, они, конечно, не решились бы так отчаянно напасть на правоверных…

— …и обратить их в бегство, как трусливых овец, — договорил за своего замявшегося слугу Салах ад-Дин. — Значит, этот Джуржи действительно был великим воином и Господь посылает его вразумлять правоверных, когда они становятся кичливы и самонадеянны. Это еще одно подтверждение того, что Всемогущий Аллах принял мою клятву.

Аль-Фадиль рассказал султану, что эмир, которому было велено обложить Аскалон, клялся, будто видел, как Джуржи внезапно появился у крепости. Его конь без труда перемахнул через стену, а потом перескочил с башни на ближайшее облако и помчался галопом по облакам на юг, к Газе.

— Он уверял меня, что именно Джуржи передал воинам Храма послание франкского малика и воодушевил их поспешить ему на помощь, — поведал аль-Фадиль. — А как же иначе этот олух мог оправдаться, что упустил гонца из Аскалона?.. Как только отряд кафиров появился со стороны Газы, прокаженный малик распахнул ворота и отчаянно бросился в бой.

— Войско из одних эмиров… — пробормотал тогда султан.

— Каких эмиров? — не понял аль-Фадиль.

— Продолжай… — велел султан, но стоило аль-Фадилю открыть рот, как повелитель Египта и Сирии брезгливо взмахнул рукой и осек его: — Лучше продолжу я сам… Там, у Аскалона, наши славные воины, конечно, не смогли выдержать удар с двух сторон. Как же! И в лоб и с тыла. Они дунули врассыпную. Малик кафиров соединился с воинами Храма, разогнал овец и помчался догонять остальное стадо… А оно успело разбрестись по всей Палестине.

Он бросил на аль-Фадиля жгучий взгляд, и тот весь покраснел — впервые с того давнего дня, когда его в последний раз вздул за шалость отец.

— Прокаженный малик франков не только доблестный воин, но и весьма искусный охотник, — заметил султан. — В тот день он зашел не с юга, а сделал крюк и напал с севера. Остальное я видел собственными глазами. И воина Джуржи я тоже сам видел. Эмир не соврал.

Аль-Фадиль снова открыл рот да так и проехал целый фарсах, забыв его закрыть.

Будь Каир лодкой, он, конечно, опрокинулся бы, когда чуть ли не все его жители высыпали на восточные стены посмотреть, каким вернется султан после такого ужасного поражения. Немало оставалось в городе его недоброжелателей, с грустными вздохами вспоминавших времена Фатимидов и их белых знамен, времена, когда вино стоило на рынках втрое дешевле.

И вот как только на востоке подобно лучам Солнца появились всадники султана в золотистых одеждах, все ринулись на стены, отталкивая друг друга. Тут Каир потерял еще сотню египтян, в давке свалившихся с лестниц и стен.

Султан приблизился к воротам, и рты зевак раскрылись во всю ширь куда раньше, чем стали раскрываться врата.

В спокойном и победоносном величии султан вступал в Каир. Он выглядел таким величественным… и таким довольным, будто не бежал от врага, а возвращался с победой.

Даже самые прозорливые мудрецы Паутинного рынка, как ни приглядывались к султану, как ни щурились, как ни следили за ним из-за углов и из крысиных щелей, так и не приметили в чертах его лица ни одного вещего знака немилости Всевышнего, а в глазах — ни одного тлеющего огонька горечи.

Сразу поползли слухи, будто султан и впрямь одолел франков, а не они — его, а все пропавшие, не вернувшиеся назад египтяне на самом деле остались жить в Палестине, где разом обогатились и завели себе белокожих рабов и рабынь. Разные толки сталкивались между собой на узких городских улицах, завивались вихрями. Кое-где начались стычки.

На следующий день, выслушав доклад каирского мухтасиба о том, что буйный народ утихомирен палками и плетками, султан собрал всех своих родственников и военачальников, участвовавших в неудачном походе на Аль Кудс.

— Кто виноват больше всех? — грозно вопросил султан. — Больше всех виноваты мы. Курды. Когда это было видано, чтобы наши воины бродили по округе, как мелкие воришки?

Курды низко опустили головы.

— Мы наказаны Аллахом, — сказал султан. — Кто-нибудь думает иначе?

Виновные перед Всевышним опустили головы еще ниже.

И тогда султан ошеломил всех новым вопросом:

— И есть ли такой закон в Исламе, чтобы наказанный получал жалование за свое наказание?

Все опустили глаза и стали бродить взглядами по замысловатым узорам на коврах.

— Нет такого закона, — твердо рек султан. — Раз так, то получать жалование до тех пор, пока мы не одержим первой победы над неверными — значит гневить Бога.

На сбереженные деньги Салах ад-Дин всего за месяц смог собрать и полностью снарядить новую пятнадцатитысячную армию.

Как только это дело было завершено, султан снова поспешил в Дамаск, откуда стали приходить тревожные вести. Доблестный воин Ислама Тураншах, который упросил брата сделать его шина Дамаска, оказался и вправду скверным правителем, как о том давно предупреждал мудрый дядя Шихаб ад-Дин. Деньги стали таять в пирах и развлечениях, а из Халеба стали прилетать «ночные соловьи» — письма от ас-Салиха, полные соблазнительных обещаний. У Тураншаха голова пошла кругом, но тут вовремя появился султан и быстро образумил братца.

Здесь, в Дамаске, султан в продолжение целого года был «подобием безмолвной и неподвижной Синайской горы».

«Гора велела мне быть терпеливым, — думал он, день за днем получая вести, что франки стали копошиться, как трудолюбивые муравьи, и по всей Палестине укрепляют свои каменные «муравейники». — Я дождусь. Будет верное знамение.»

Следующей весной король Бальдуэн решил основательно пополнить запасы провианта. Вещие предчувствия — дар Бога умирающим. Видно, терзаемый предчувствиями, он стал уже всерьез готовиться к защите своего королевства.

Каждую весну многочисленные стада овец начинали передвигаться в верховьях Иордана, на сирийской стороне, вблизи границ Иерусалимского королевства. И вот король палестинских франков надумал устроить на них настоящую бедуинскую облаву — окружить бессловесных тварей и загнать вглубь своей земли. Он не погнушался самолично участвовать в этой «охоте» и с небольшим войском направился к Баниасу.

Очень скоро султан получил известие, что овцы и козы движутся к северу, а франки — к пределам Сирии. Теряясь в догадках, что затевает прокаженный король, Салах ад-Дин снарядил в те края одного из своих племянников.

— Только понаблюдай за ними с безопасного расстояния. Дай им знать, что мы не дремлем и видим их, как орлы мышей, — напутствовал он Фарукшаха.

— А если они двинутся дальше, прямо на Дамаск? — задал Фарукшах вслух тот вопрос, что султан сам себе задавал в тот день уже много раз.

«Прокаженный малик и войско его «эмиров»… Слава и доблестная смерть, — размышлял Салах ад-Дин. — Он сам бы сделался для своих соотечественников и потомков подобием чудесного призрака Джуржи… Да, с него может статься.»

— Тогда мы дождемся малика франков у стен Дамаска, — наконец ответил он и себе, и племяннику.

На третью ночь Ангел Смерти Асраил, давний гость, появился вдруг во дворце и прошел мимо султана, гладя куда-то вдаль.

Салах ад-Дин вдруг почувствовал на сердце острую тоску и очнулся.

Невольно он посмотрел в ту сторону, куда шел Асраил. Там была глухая стена. Но какая стена может стать препятствием для Ангела, шествовавшего в ту ночь с юга на север?

— Неужели опять… — похолодев, прошептал султан.

Он думал о Фарукшахе, но почему-то никак не мог представить его мертвым.

— Тогда кто же? — спросил султан, обращаясь к пустой стене, но ответа от нее, разумеется, не получил, как и от горы Синай.

Фарукшах объявился поутру — живой, запыленный, потный и багровый от возбуждения.

— Повелитель! Я чуть не пленил самого короля франков! — не в силах сдержать гордости… и досады, закричал он на весь дворец.

— Однажды овца чуть не задрала волка, — проговорил султан, недовольно морщась, но и радуясь, что племянник цел и невредим.

Фарукшах оторопел и захлопал глазами.

— Волк вцепился ей в холку и потащил, а она вывернулась и нечаянно схватила его зубами за горло, — стал рассказывать султан старую притчу. — Ей бы крепко сжать челюсти, а она, дура, поперхнулась и стала отплевываться. Шерсть, видишь ли, не вкусная. «Вот если бы на нем росла молодая травка!» — подумала овца перед смертью… Вижу, что остыл. Теперь рассказывай, что случилось на самом деле.

А случилось то, что, следуя велению султана, Фарукшах со своим отрядом скрылся на холме, в лесу, и стал тихо наблюдать за франками. Те подошли очень близко и как раз под холмом решили сделать короткий привал. Слезли с коней, поставили пики шалашами и развалились кто где. Сам Бальдуэн был не на повозке, похожей на катафалк, а в седле. В ту весну он чувствовал себя лучше. Двое знатных рыцарей помогли ему спешиться.

Тут уж «орел» не выдержал и кинулся с небес на добычу, то есть отряд Фарукшаха (а по франкским меркам — целая армия) разом высыпал из леса и помчался вниз, на врага.

— Сколько их было? — перебил султан племянника.

— Не больше пяти сотен, — ответил тот и, словно решив скорее оправдаться за то, что нарушил приказ султана, добавил было: — А у меня…

— Я знаю, сколько дал тебе мамлюков, — опять резко перебил Фарукшаха султан.

Всадников-мамлюков в отряде Фарукшаха насчитывалось полторы тысячи.

— Жаль было упускать такую добычу, — горестно мотнул головой молодой и горячий Фарукшах. — Да, я чуть поймал самого малика франков! — снова забыл он о том, что словом «чуть» и муху не прибьешь. — Если б только не этот старик…

— Какой старик? — встрепенулся Салах ад-Дин.

— Среди кафиров был один знатный франк. Очень старый и седой, — поведал Фарукшах. — Большой, как вол. Его воины очень хорошо обучены…

— Сколько их было?! — не просто спросил, а сердито прикрикнул на племянника султан.

— Сотен пять, — пролепетал Фарукшах, не понимая, почему у повелителя так злобно засверкали глаза и стали раздуваться ноздри.

— Мне не лги! — процедил сквозь зубы Салах ад-Дин и совсем помрачнел.

— Три… Не меньше трех сотен… — от растерянности едва ворочая языком, признался доблестный Фарукшах.

— Войско из одних эмиров, — задумчиво проговорил султан, отвернувшись в сторону.

Он долго глядел в окно, в котором прояснялась весенняя голубизна, а его племянник сидел ни жив ни мертв, боясь вздохнуть.

— Продолжай, — наконец велел Салах ад-Дин.

— У него были очень хорошо обученные воины, — поспешил еще раз осведомить султана Фарукшах. — Они в мгновение ока все вскочили на коней и встали перед нами стеной. А в это время слуги посадили малика на коня и он пустился в бегство… Мы, конечно, потеснили франков и многих убили… Но они были очень хорошо вооружены. Так вот малик и успел спастись.

— А этот старик? Где был он? — продолжал пытать племянника султан.

— Он бился с нами ничуть не хуже молодых, — признался Фарукшах, видя, что султан не только желает знать правду о битве, но и вытянет ее всю, как ни юли. — У него тяжелая рука. Доблестный кафир, ничего не скажешь, — добавил он, зная, что султан любит, когда храброму врагу отдают дань уважения. — Только верный удар пики свалил его.

— Он убит?! — воскликнул вдруг султан так взволнованно, будто узнал о смерти кого-либо из своих верных эмиров.

Фарукшах совсем обомлел и даже потерял дар речи.

— Он убит, я тебя спрашиваю?! — весь превратился в грозовую тучу султан.

«Вот оно — знамение!» — беззвучной молнией мелькнула у него мысль.

— Мой воин смог ударить его в бок, под левую руку, — забормотал Фарукшах, не понимая, почему повелитель не славит его подвиг, а, напротив, как будто в чем-то винит. — Франк не опрокинулся навзничь, а ткнулся ничком в холку коня. Его подхватили и вывели из боя. Он оставался на коне…

Тут он запнулся, заметив, что султан облегченно вздохнул.

— Франки отступили за реку, а мы не стали гнаться за ними вброд, — продолжил он только потому, что султан явно ожидал от него продолжения рассказа.

Но тут Салах ад-Дин поднял руку и сказал:

— Правильно сделал. Там могла быть засада. Большое франкское войско. Иди. Ты заслужил награду. Настанет день, когда я сделаю тебя шина[110] в Дамаске.

Он сдержал обещание и в самом деле сделал племянника военным правителем Дамаса, а старшего брата сместил и перевел в Баальбек.

Когда обескураженный Фарукшах покинул покои, султан призвал к себе своего катиба и велел, чтобы лазутчики как можно скорее донесли, где находится Онфруа де Торон и как его здоровье.

Спустя несколько дней Имад ад-Дин явился к султану и сообщил, что франк, спасший своего короля от пленения, был смертельно ранен в сражении с Фарукшахом и скончался в своей недавно возведенной крепости, что называлась Хунином.

Катиб тоже немало подивился хмурому виду своего повелителя и, так же как раньше аль-Фадиль и Фарукшах, он потом ломал голову над словами, услышанными в тот час. Султан, сидя с сумрачным видом, вновь помянул тогда какое-то невиданное войско, состоящие из одних эмиров. «Разве можно собрать на землях Ислама такое войско?!» — недоумевал катиб.

Султан же, узнав у о смерти франка, долго сидел в задумчивости, а потом взял свою любимую саблю с большим рубином в рукояти и протянул катибу.

— Имад, я желаю, чтобы эта сабля легла в гробницу вместе с этим франком, — ошеломил он своего верного катиба. — Но об этом должны знать только я, ты и наш самый искусный посол, которого ты отправишь к малику неверных.

— Значит, четвертым посвященным должен стать сам малик франков? — спросил Имад ад-Дин, старательно делая вид, что он прозрел всю глубину тайны.

— Да. Я надеюсь на его благородство, — сказал султан Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб.

Осведомленные люди передали, что король Бальдуэн с почтением принял посмертный дар султана великому воину и сабля легла в гробницу Онфруа де Торона, по левую руку.

Сам же султан Юсуф и вправду воспринял смерть великого франкского воина, как знамение к началу джихада и осадил приграничную крепость, немногим севернее Генисаретского озера.

Осада выдалась, нелегкой и затяжной, и тогда султан вновь призвал к себе племянника и сказал ему:

— Тебе улыбнулась удача. Продолжай дело.

Окрыленный Фарукшах немедля устроил смелый набег на Галилею и Ливан, принадлежавшие франкам.

Однако на этот раз, как, впрочем, и предполагал султан, зазнавшемуся племяннику пришлось нелегко. Король Бальдуэн вместе с Раймондом Триполийским настигли Фарукшаха в долине Родников и, нанеся его войску большой урон, обратили в бегство.

Султан, между тем, не дремал. Сбылись оба его предчувствия — и дурное, доброе. Раймонд Триполийский, желая стяжать всю славу победителя, увлекся преследованием и вместе с рыцарями-тамплиерами далеко оторвался от королевского войска. Тут-то султан и обрушился на него.

Эта победа над франками, конечно, не рассеяла всю темную ночь поражения при Монжисаре, но все же показалась султану первыми лучами утренней зари. Враги были разбиты. В плену оказались Великий магистр Ордена тамплиеров, а также два очень знатных франка, проявивших великую доблесть под Монжисаром: Бальдуэн Ибелинский и Гюг Галилейский. Гюга тотчас выкупила из плена его мать, графиня Триполийская, за пятьдесят пять тысяч тирских динаров. Бальдуэну же пришлось немного потомиться.

Когда Бальдуэн Ибелин был доставлен в Дамаск и помешен в крепость, султан сам пришел к нему в застенок и сказал:

— Твоя стоимость — сто пятьдесят тысяч динаров.

— Столько просят только за короля, — сохраняя достоинство, твердым голосом ответил франк.

Однако у него на лбу при свете масляного огня засверкали капли пота.

— Я слышал о твоей доблести, которая стоит не меньше королевского достоинства, — сказал султан. — Или ты так не считаешь?

Франк не нашелся, что ответить.

Через несколько месяцев султан обменял на него целую тысячу пленников-мусульман и отпустил, взяв обещание, что тот сам привезет деньги. Брат пленника, Балиан, был женат на дочери греческого императора. Бальдуэн незамедлительно отправился в Константинополь, к своему венценосному родственнику, и доказал всему миру, что обладает незаурядной силой ума и истинно королевским достоинством. Он сумел выпросить у императора всю сумму выкупа и действительно привез деньги в Дамаск. Оба сохранили друг о друге самое высокое мнение: султан о Бальдуэне Ибелинском, а Бальдуэн — о султане.

Чем мог похвалиться Великий магистр Ордена рыцарей Соломонова Храма Одо де Сент-Аманд, так то — своей великой гордостью.

Султан предложил ему обмен: на любого знатного мусульманина, попавшего в плен к франкам.

— Равного мне не найдете, даже если вскроете все ваши могилы в Палестине, — ответил Великий магистр с высокомерной усмешкой.

Он остался непоколебим и, просидев год в застенке, сильно захворал. Султану донесли о недуге пленника, и повелитель правоверных решил изменить условие в пользу умеренного денежного выкупа. Когда катиб аль-Исфахани поднялся с этим известием в башню и перед ним отворили тяжелую дверь узилища, он обнаружил франка уже умершим. Великий магистр лежал с открытыми глазами, устремив неподвижный взгляд к маленькому, высокому окошку.

Едва своим внутренним взором я встретился с остекленевшими глазами Великого магистра тамплиеров, как за моей спиной послышался глухой скрежет, будто стала нехотя открываться проржавевшая в петлях дверь.

Все мы разом встрепенулись и увидели нашего добровольного «гонца». Едва держась на ногах, рус Иван пытался втиснуться в грот, груженый добром, как караванный верблюд. За каждым плечом он держал по большому мешку, а у него на поясе болталась секира дровосека, которая и тащилась со скрежетом по гранитной стене, когда рус еще подступал к гроту. Он был изрядно пьян. Сбросив мешки, он первым делом вытащил из одного бурдюк с вином и, словно не замечая никого из нас, кроме Жана де Браса, подполз к нему на коленях и назвал по-своему — Ванюхой. Он не без основания считал, что все Джоны, Иваны и Жаны в христианском крещении тезки и разница только в том, как какому народу Бог подвязал язык горлу в тот день, когда разрушил Вавилонскую башню.

И вот, вернувшись, рус первым делом затормошил Жана де Браса, поднося ему к губам бурдюк и говоря:

— Ванюха! Я вина для тебя добыл!

А вино он назвал тогда тоже по-своему — брагой.

— Хлебни скорей и сразу полегчает, — как заправский лекарь, убеждал он раненого, но вдруг оцепенел, глядя на франка, а спустя несколько медленно отстранился и, осенив себя христианским знамением по-гречески, тихо проговорил: — Да ты не дождался меня…

Весь хмель слетел с него в единый миг.

Тут и мы все увидели, что Жан де Брас тихо умер, слушая историю, и теперь спокойно и неподвижно смотрел на угли костра, переливавшиеся алым жаром.

Все живые сразу зашевелились. Рыцарь Джон опустил умершему веки, и мы накрыли его одним из шерстяных покрывал, которые принес Иван. Словно следуя безмолвному приказу, мы принялись облачаться в еще полусухие, но все же согревшиеся у огня одежды, и, когда наш вид позволил без стыда явиться на погребение нашего умершего товарища, рыцарь Эсташ де Маншикур стал певучим голосом читать отходную молитву.

Потом в гроте наступила тишина, а за его пределами сквозь шум волн и ветра мы с трудом различили глухие всхлипывания. Иван потихоньку удалился из грота и теперь плакал поблизости.

Мы вышли наружу, и Джон Фитц-Рауф обратился к своему оруженосцу:

— Ты плачешь, как по родному брату. А ведь ты едва знал его.

Рус смутился от того, что его приметили, быстро смахнул рукавом слезы и, встряхнувшись, бодро вскочил на ноги.

— А как же, мессир! — уже веселым, хоть и не слишком твердым голосом ответил он своему господину. — Пока я его тянул до берега, то два раза чуть не захлебнулся насмерть. Кем же он мне стал после, как не братом? Да и сам Жан так и сказал мне, когда мы наконец достали коленками до дна: «Ты брат мне отныне!» Так и сказал. — Иван снова перекрестился и тяжело вздохнул. — А теперь опять ни одного родного человека нет у меня кругом до самого края света.

— Послал бы мне Бог такого брата, — хмуро пробормотал рыцарь Джон.

Признаться, и меня смерть Жана де Браса опечалила больше всех других смертей, которые уже случились к тому часу. Я вдруг осознал, что рассказывал продолжение истории только ему одному, а все остальные были всего лишь случайными слушателями. Меня и до сих пор порою лишает покоя тайна, на каком же месте моего повествования Жан де Брас, по воле Творца, испустил дух.