Салют из тринадцати орудий

Приложение

Патрик О'Брайан

С определенным нежеланием я пишу о себе, в первую очередь потому, что очень редко подобные упражнения оказываются успешными. Даже в противном случае человек не всегда сочетается со своими книгами, которые (если принять платоновское «не кто, но что») являются единственным законным объектом любопытства. Во вторую, потому что частная жизнь — это драгоценность, не только личная собственность, но и твоих друзей, родственников, знакомых. Опять-таки, мне кажется, что не совсем правильно смешивать человека, пишущего за столом о том, что он собирается сделать публичным достоянием, и одноименную персону, занятую исключительно личными делами. Свет на истинную природу вещей это все равно не проливает. Кто, например, может предположить, что Босуэлл, оторвавшись от бесконечной переделки собственных бумаг, способен был написать отличную книгу?

Когда я был моложе, эти ощущения были сильнее. Когда Руперт Харт-Дэвис [39] попросил меня написать аннотацию для сборника моих рассказов, завершил я ее так:

«Что же до личной стороны, то «Спектейтор» от 1 марта 1710 года начинался так: «Я заметил, что читатель редко, когда с удовольствием вчитывается в книгу, пока ему неизвестно, брюнет ли автор или белокурый, мягкого или холерического темперамента, женат он или холостяк и другие особенности подобного рода, так сильно влияющие на правильное понимание автора». Чтобы удовлетворить любопытство, столь естественное для читателя, можем сообщить, что мистер О'Брайан — брюнет, холерик и женат».

В те времена меня это устроило, но сейчас уже подобные высказывания кажутся утрированными. Без сомнения, имеется нечетко определенная зона между общественным и частным, о которой можно говорить без эгоизма. И поскольку Британская библиотека оказала мне огромную честь, подготовив данную библиографию, я расскажу, если позволите, кое-что о фоне, на котором писались книги, так педантично и аккуратно перечисленные в этой библиографии.

Тем не менее, в подробности о детстве и юности вдаваться не буду. Хотя это время имело определенные преимущества, но все же я на него взираю без особого удовольствия. Частично потому, что дом мой рассыпался на кусочки после смерти матери вскоре после завершения войны 1914-1918 годов, так что меня отправили жить к более-менее желавшим того родственникам в Коннемару и графство Клэр, а также к друзьям семьи в Англии. Частично, потому что большую часть этого времени я проболел. Это неприятно само по себе, но к тому же я лишился большей части регулярного образования и обычного общения.

К счастью, мне помогали гувернантка, дорогая мисс О'Мара, и некоторые преподаватели, которых я всегда буду вспоминать с благодарностью. К еще большему счастью, периоды длительного пребывания в постели я проводил в пределах досягаемости книг и читал бесконечно. Не то что я был хронически прикованным к постели инвалидом, вовсе нет — временами я ходил в школу, но, в целом, детство мое было очень одиноким (в скобках могу заметить, что, хотя я долгие периоды времени проводил в Англии и мне очень нравились англичане, особенно мачеха, именно Ирландия и Франция сформировали меня и дали образование в той мере, в какой я был сформирован и получил образование).

Одним из преимуществ, которые я упомянул, было море. Болезнь, мучившая мою грудь тогда и сейчас, не сильно влияла на мои силы. Когда она оставляла меня в покое (наступали долгие периоды ремиссии), мне рекомендовали морской воздух и морские путешествия. У дяди был двухтонный шлюп, а у некоторых друзей — лодки, это славно. Но что еще лучше, у моего хорошего друга Эдуарда, с которым у нас был общий наставник, имелся брат, а у брата — мореходная яхта, перестроенный торговый корабль с прямым парусным вооружением. Он набирал на нее экипаж из старшекурсников, более-менее подросших мальчишек и нескольких настоящих моряков, и выходил далеко в Атлантику. Юность обладает огромным запасом жизненных сил, так что хотя я никогда не стал настоящим марсовым матросом, но вскоре научился прилично убирать паруса, брать рифы и держать курс, что в будущем позволило отправляться в еще более дальние плавания.

Но к тому времени уже случился крах Уолл-стрит, мы вошли в Великую депрессию тридцатых. Люди учились, иногда успешно, как жить и даже развлекаться без прислуги, ждущей у стола, готовить, мыть посуду, застилать постели. Эта ранее неизвестная нам цивилизация наводила определенное уныние.

Что до меня, я продолжал писать, мне никогда и не приходило в голову заниматься чем-то другим. До войны я произвел на свет скучный, подражательный роман и множество коротких рассказов. В конце тридцатых меня целиком захватила книга о св. Исидоре Севильском и западном бестиарии. Для работы над ней я много читал в Британском музее, в Бодлианской библиотеке, Национальной библиотеке Франции, в Падуе и в Ватикане. Но между Мюнхеном и началом войны моя болезнь вернулась с еще большей силой. В этот раз она меня привела в печальное состояние: силы быстро не вернулись, и меня не приняли на действительную службу. Пока в Европе шел блицкриг, я, тем не менее, водил «скорую помощь» в Челси. Во время одного авианалета, когда меня не было дома, в него попала бомба. Никого не убило, но мои рукописи и заметки погибли полностью.

Вскоре после того, как блицкриг выдохся, я вступил в ряды одной из разведывательных организаций, которые процветали в годы войны, постоянно меняя аббревиатуры и соперничая друг с другом. Наша работа касалась Франции, и более я ничего не скажу — раскрытие методов и стратагем, которые однажды обманули врага и могут обмануть его в будущем, представляется мне глупым. После войны мы уехали в Уэльс (говорю «мы», потому что мы с женой вместе водили «скорые» и служили в разведке), где некоторое время прожили в высокогорной долине, чьи обитатели говорили по-валлийски. Славные люди, великолепные горы, но отвратительный климат. Мелкий снег залетал под шифер и образовывал дюны на кровати, куриные яйца замерзали. Солнце и вино стали казаться предметами первой необходимости. Во время краткого визита в Русийон мне повезло найти подходящий второй этаж в доме в маленькой рыбацкой деревне.

В нем жила старая дама, чей осел поднимался по узким ступеням и спал в задней комнате. В те годы деревня оставалась по большей части средневековой и никогда не испытывала потребности в водопроводе или канализации. В Уэльсе я собрал воедино том рассказов (радостный всплеск настоящей писательской работы после стольких лет официальных отчетов) и антологию путешествий. Они позволили нам провести и то, и другое, и даже электричество. Мы занимались плаванием (Средиземное море виднелось прямо за воротами городка напротив дома), исследованиями окрестностей и помощью соседям в сборе винограда — холмы за деревней покрывали виноградники.

В то время пересылка денег из Англии за границу строго регулировалась: нам было позволено получать лишь £200 в год. Не богатство, конечно, но при разумном распоряжении хватало бы, особенно с учетом того, что многое (например, рис и оливковое масло) стоили вдвое дешевле в Испании, всего в нескольких милях к югу. Мы неплохо жили до конца года, ожидая первого января, когда прибудут следующие £200. Шли месяцы, деньги не приходили. В конце концов, власти сообщили, что раз мы покинули Англию осенью, то следующий перевод должны ждать до следующей осени.

Тревожное, голодное время. Хотя наши соседи оказались невероятно добрыми и деликатными (сколько блюд свежих сардин от рыбаков и бочонков вина снизу), временами мы не знали, протянем ли так. В доме вообще не было денег, когда праведный издатель прислал оплату за перевод одной из моих старых книг, прислал в франках из французского офиса.

Но, как я помню, в целом мы были экстраординарно счастливы. Я много писал, работая над романом «Доказательства». Место действия я поместил в Уэльсе, хотя описанная ситуация могла произойти хоть на побережье Богемии. Когда я его закончил, была поздняя ночь, я пребывал в состоянии близком к прострации. Как бы мне хотелось строкой-другой передать силу общих эмоций и удовлетворения от того, когда ты пишешь хорошо. Я, конечно, говорю лишь о себе.

Книгу вежливо встретили в Англии, и с куда большим энтузиазмом — в Штатах. «Толстые» журналы возносили ей хвалу. Продавался роман не слишком хорошо, но нью-йоркские журналы просили рассказы. Когда из Америки начали поступать авторские гонорары, материальные трудности испарились. Мы даже купили автомобиль, крохотную консервную банку «Citroen 2CV», и объездили на нем весь Иберийский полуостров в тщетных поисках деревни еще лучше нашей.

По возвращении я написал еще несколько рассказов, приличное количество стихов и еще один роман. Одна из главных идей его была неплохой — сухость сердца, неспособность любить или даже чувствовать обычную привязанность и беспокойство, вызванное восприятием этого состояния (как мне кажется, не слишком редкое состояние), а вот исполнение оказалось слабым. Не так давно прочел итальянский перевод и покраснел со стыда. Английские рецензенты оказались довольно добрыми, а вот американцы разнесли его в пух и прах. Источник долларов практически пересох.

Прежде чем эту книгу опубликовали, я написал еще одну забавы ради. Называлась она «Золотой океан». В ней изобретательный ирландский мичман отправился вокруг мыса Горн с экспедицией Ансона в Тихий океан в 1740 году. Тогда единственный выживший корабль захватил галеон из Акапулько с 1 313 843 пиастрами на борту и множество другой добычи. У меня имелись превосходные материалы тех лет, я годами читал книги по флотской истории и неплохо знал море. Историю я написал меньше чем за месяц, большую часть времени — хохоча. Особого впечатления книга не произвела, да я и не ожидал, но последствия ее оказались приятными.

Примерно в это время мы купили участок ступенчатого склона за пределами деревни и построили там вначале маленький каменный писательский домик в глубине скалы прохлады ради (место расчищали динамитом), а потом — крохотное прибежище на плоском месте повыше. С ростом туризма деревня стала очень шумной, а для писательской работы нужна определенная степень тишины. Наверное, сейчас стоит рассказать немного о моем рабочем дне. После раннего завтрака я сажусь за стол и пишу до полудня. После ланча развлекаюсь — гуляю, плаваю, занимаюсь садом или виноградником, а в пять часов или около того, утопив могучий разум в чае, снова сажусь за стол. Вечером, если мы не отправляемся куда-то пообедать или не принимаем гостей, мы слушаем музыку или читаем.

Всё что нарушает этот распорядок (требующие ответа письма, телефонные звонки, нежданные гости), чрезвычайно нежелательно. Я пишу пером и чернилами, как полагается доброму христианину, правлю рукопись в конце недели, печатаю ее, правлю машинописный вариант. Когда глава готова, показываю ее жене, чьи комментарии ценю превыше всего. Процесс медленный, но усидчивость позволяет исписывать гору бумаги (ценою, признаюсь, разрыва непосредственных контактов с окружающими).

В этом убежище (к сожалению, не столь надежном, поскольку приливная волна бетона достигла нас и даже пошла дальше) у нас имелось не только спокойствие, но и колодец, сад и виноградник, обеспечивающий вином на год умеренного питья. Хотя я довольно часто возвращался ради коротких визитов в Ирландию, или мы оба ездили на недельку в Лондон, это место я неохотно оставлял надолго. Но все же с ходом времени приходили семейные кризисы, болезни и тому подобное. Они требовали дольше оставаться в Англии. Жить там было, и это очевидно, намного дороже, а творческая работа оказалась очень трудной, почти невозможной. В 1960 году, большую часть которого мы провели в Лондоне, я попросил моего литературного агента найти мне переводческую работу. Очень любезно с его стороны было почти сразу предоставить ее мне — Жака Сустеля об ацтеках [40]. После этого я перевел много книг (всю позднюю Симону де Бовуар, например), без особого труда сочетая их с собственным творчеством или даже работая над книгами утром, а над переводами вечером.

Обычные прозаические переводы, мне кажется, требуют всего лишь определенного чувства обоих языков, чего-то вроде более высокого уровня изобретательности в поиске эквивалентов слов, чем при разгадывании кроссвордов, и беспрерывного труда. Они лучше всего демонстрируют тяготы по-настоящему творческой работы, для которой приходится напрягать все имеющиеся силы. Перевод — равномерный трудоемкий путь по четко размеченной дороге заданной длины, в противоположность головокружительной пробежке по канату, чей конец может быть и не виден, а внизу точно нет страховочной сети. В переводе тебе могут помочь другие, в писательском деле ты одинок.

В конце шестидесятых американский издатель прислал письмо с предложением написать книгу для взрослых о море. Эта идея возникла и из «Доказательств» и веселого маленького «Золотого океана». Предложение пришло в удачный момент. Я согласился и быстро написал «Коммандера», сделав местом действия Средиземное море в годы Наполеоновских войн — славное время для королевского флота. К сожалению, американцам в первый раз она не особо понравилась (они сменили свое отношение позже, благослови их Господь), да и «Макмиллану», моему английскому издателю, тоже. А вот в «Коллинзе» книга пришлась ко двору. Они продали удивительно большой тираж в твердом переплете и, конечно, еще больше в мягком. И, к моему великому изумлению, ее перевели на японский.

Это меня воодушевило, и я продолжал работать над серией до 1973 года, когда еще один американский издатель спросил, не хочу ли я написать биографию Пикассо, предложив королевский аванс. Разумеется, я им давно восхищался, неплохо его знал, и довольно близко — некоторых его друзей. Очевидно, эта книга требовала огромных трудов, но мне не нужно было думать о здоровье и ресурсах. Мы объездили всю Испанию этого великого человека, в первую очередь — Каталонию, побывали в Филадельфии, Нью-Йорке, Москве и Санкт-Петербурге, в бесконечных галереях и библиотеках. Работа заняла больше трех лет, и я считаю книгу довольно удачной. В любом случае, Кеннет Кларк [41] назвал ее лучшей из всех написанных. Приняли ее по-разному: плохо в Соединенных Штатах (я высмеял Гертруду Стайн), умеренно в Англии, хорошо во Франции (что меня очень порадовало), Италии и Швеции, очень хорошо в Германии, еще лучше в Испании.

Но все же в целом я рад был вернуться к флотским историям — здесь я мог говорить все, что вздумается, и контролировать ритм и ход событий, если уж не ход истории. Они следовали одна за другой размеренным шагом, прерванные лишь биографией сэра Джозефа Бэнкса — дружелюбного натуралиста и путешественника. Теперь их уже шестнадцать, и последние десять-двенадцать создают ощущение, что для писателя вроде меня это наиболее подходящий жанр.

Очевидно, что я жил практически в отрыве от мира. Я очень мало знаю о современном Дублине, Лондоне или Париже. Еще меньше о постмодерне, постструктурализме, хард-роке или рэпе. Я не могу уверенно писать о современных реалиях. Но у меня все же есть комментарии и наблюдения о человеческой природе, которые могут произвести впечатление или хотя бы вызвать интерес. И мне кажется, что их лучше всего делать в контексте мира, который я знаю так же хорошо, как и читатель. Мира, существующего до тех пор, пока его населяют люди, а не манекены в историческом платье.

Исторический роман, как я с некоторой озабоченностью выяснил, написав два-три, относится к презираемому жанру. Но история или повествование, чьи события происходят в прошлом, может иметь особую, не зависящую от времени ценность. Чистосердечный читатель поймет меня правильно, не будет искать абсурдных сравнений, если я замечу, что Гомер дальше отстоял во времени от Трои, чем я от Наполеоновских войн, и все же он говорит за греков больше двух тысяч лет.