— Аминь, — громко произнес капитан Обри, и двести девять других столь же громких голосов эхом ему ответили.
Он поднялся из кресла, задрапированного флагом Соединенного Королевства, положил молитвенник на маленький зарядный ящик, скромно прикрытый сигнальными флагами, как и карронады по бокам, и немного постоял со склоненной головой, автоматически покачиваясь вместе с чудовищной бортовой качкой.
По правую руку от него стояли посланник и его секретарь, за ним — сорок с лишним морских пехотинцев: ровные ряды багряных мундиров, белых панталон и белых перевязей. По левую руку — морские офицеры, сине-золотые в полных парадных мундирах, затем — шесть мичманов с белыми пятнами вместо золота, четверо из них довольно высокие, а еще дальше, вдоль квартердека и на шкафуте — рядовые матросы, все выбритые, в чистых рубахах, в лучших ярко-синих куртках с бронзовыми пуговицами или белых рубашках, многие — с лентами в швах. Морские пехотинцы сидели на скамьях, офицеры — на стульях из кают-компании или на станках карронад, матросы — на табуретках, бачках или перевернутых ведрах.
Теперь они стояли тихо, и окружала их тишина. Ни звука с неба, ни шороха идущих с веста волн. Только хлопки парусов, обвисающих на бортовой качке, скрип и стон натянутых вант, тросовых талрепов и креплений орудий — жизнь корабля, странно низкие и мрачные крики пингвинов и далеко впереди - голоса язычников, магометан, евреев и католиков, не присутствовавших на англиканском богослужении.
Джек посмотрел наверх и вернулся из той слабо определенной области благочестия, в которой он пребывал, к тревоге, следующей за ним с того момента, как он утром впервые увидел остров Инаксессибл— гораздо ближе, чем рассчитывал, в неправильном месте и прямо с подветренной стороны. Три дня и три ночи плохой погоды с низкой плотной облачностью лишили их возможности точно определить местоположение. И Обри, и штурман ошиблись в счислении, так что относительно приятное воскресенье застало их в двадцати пяти милях к югу от Тристан-да-Кунья, к которому Джек собирался подойти с севера, пристав ради свежей провизии, возможно — воды, а возможно — и для захвата парочки американцев, пользующихся островом в качестве базы для крейсерства против союзных судов в Южной Атлантике.
Поначалу — лишь легчайшая тревога. Хотя в койке он провалялся гораздо дольше обычного — долго играл в вист с Фоксом, а потом половину ночной вахты провел на палубе, и хотя Эллиот, вопреки приказу, сообщил ему о появлении острова гораздо позже, чем нужно, мягкого ветра с веста тогда вполне хватило бы, чтобы безопасно провести корабль мимо острова Инаксессибл к северо-западному углу Тристана-да-Куньи, где можно высадиться на шлюпках. Судя по небу, после полудня ветер точно должен был усилиться. Но даже так, спешно проведя общий смотр, он приказал установить церковь на квартердеке, а не на относительно тихой верхней палубе, чтобы иметь возможность следить за обстановкой.
Когда они пели «Старый сотый», ветер полностью стих, и матросы заметили, что в последующих молитвах голос капитана приобрел более жесткий, суровый тон, чем обычно, более подходящий для чтения Дисциплинарного устава. Дело не только в том, что ветер стих — сильное волнение вместе с течением с веста несло корабль в сторону темной стены холмов несколько быстрее, чем хотелось бы.
Джек вышел из раздумий, вследствие чего второй лейтенант (первый лежал привязанным в койке из-за сломанной ноги) получил приказ: «Очень хорошо, мистер Эллиот, пожалуйста, продолжайте». Обри взглянул на обвисшие паруса и подошел к правобортному поручню. Узор сразу рассыпался на кусочки. Морские пехотинцы поспешили вперед и вниз, чтобы ослабить чулки и начищенные глиной пояса, матросы левобортной вахты в основном поспешили на свои посты, в то время как более молодые, более бездарные правобортные, особенно «салаги», отправились вниз — расслабиться перед обедом.
Впрочем, матросы постарше, способные моряки, остались на палубе, взирая на остров Инаксессибл так же пристально, как и капитан.
— Что ж, сэр, — произнес Фокс, стоя у локтя Джека, — мы сделали почти все, что нужно в морском путешествии. Поймали акулу, даже множество акул, ели летучих рыб, видели, как со славой погибает дельфин, потели в штиле, пересекли экватор, а теперь, как я понимаю, заметили пустынный остров. Пусть он выглядит сырым, серым и непривлекательным, но я рад снова видеть твердую землю. Начал уже сомневаться в ее существовании.
Говорил он легкомысленно, стоя рядом с капитаном на исключительно священной части квартердека, поскольку церковь как раз разбирали. Помощники боцмана сворачивали совершенно ненужный тент, и на мгновение квартердек, балансируя между двумя функциями, не требовал пока формальностей — ни мирских, ни церковных.
— Пустыня и есть, сэр, и скорее всего ей и останется. Его не зря так назвали [15]. Насколько мне известно, никому еще не удавалось здесь высадиться.
— И он со всех сторон такой? — спросил Фокс, глядя поверх серого моря. — Эти утёсы, должно быть, в тысячу футов высотой.
— С остальных трёх сторон ещё хуже, — сказал Джек. Ни единого подходящего места для высадки — только пара скалистых отмелей и прибрежные островки с лежбищами котиков и пингвиньими гнёздами.
— Безусловно, их там множество, — ответил Фокс. В этот момент из воды, прямо у грота-русленя, выпрыгнули три пингвина и немедленно нырнули обратно. — Итак, понятно, что нам не ступить на необитаемый остров. В сущности, он недосягаем и не может быть нашей целью, — продолжил он.
— Нет. Может, припоминаете, что вчера я говорил собственно об острове Тристан. Если посмотрите прямо, немного к весту, влево от холма, то среди облаков сможете увидеть его заснеженную вершину, более чем в двадцати милях отсюда. На вершине волны она видна довольно отчетливо. А к югу — остров Найтингейл.
— Вижу оба, — ответил Фокс, приглядевшись. — Но знаете ли, думаю, надо спуститься и надеть пальто. Воздух довольно свежий, а если поднимется ветер — станет просто смертоносным.
— Середина зимы, в конце концов, — заметил Джек с вежливой улыбкой. Он посмотрел, как Фокс идет к сходному трапу, едва ли пошатываясь (и это при столь необычно сильной качке), отчетливое свидетельство не только того, что у него телосложение атлета и превосходное чувство равновесия, но и что он прошел морем без перерыва около девяноста градусов широты. Землю после того, как вышли из Пролива, не видели ни разу — мыс Финистерре, остров Тенерифе и мыс Сан-Року пронеслись мимо в плохой погоде или ночью. Фокс исчез, а Джек вернулся к тревогам.
Беспокойное плавание еще до начала. Несмотря на всю добрую волю адмирала Мартина, укомплектовать экипаж оказалось очень сложно. «Диана» вышла в море с некомплектом в двадцать шесть человек. Потом сердце разбивали недели ожидания попутного ветра в Плимуте. Они выбрались в море в поисках попутного ветра, как только погода позволила проползти мимо мыса Уэмбури, но отплыли так быстро, что пришлось оставить на берегу хирурга и четверых ценных матросов — они не явились после поднятия «Синего Питера» в оговоренные двадцать минут.
Только после того как мыс Лизард наконец скрылся за горизонтом, под устойчивым и сильным брамсельным ветром в правую раковину, но с безнадежно нарушенным планом плавания, Джек решил отправиться далеко на юг, держась ближе к бразильской стороне, чтобы течение и юго-восточный пассат как можно быстрее принесли фрегат в ревущие сороковые с их постоянными сильными западными ветрами, оставив мыс Доброй Надежды в стороне. Он давно обдумывал такую возможность и штудировал журналы, наблюдения и карты Маффита.
Теперь недостаток матросов казался менее опасным, а при более-менее удачном плавании запасов провизии «Дианы» должно хватить. Чтобы решить проблему с водой, Джек, парусный мастер, боцман и плотник соорудили быстроразборную систему из по-настоящему чистой парусины, шлангов и желобов, позволяющую собирать часто и щедро льющийся в зоне штилей дождь. Зона штилей вела себя прекрасно: «Диана» миновала ее меньше чем за неделю, подхватив пассат далеко к северу от экватора и промчавшись в сороковые без необходимости притрагиваться к парусам или снастям — сотни и сотни миль прекрасного плавания.
Они ещё не достигли сороковых, хотя и подошли к грани — тридцать седьмому градусу. Но хотя Джек внимательно наблюдал за простирающимися теперь с обеих сторон скалами, если немедленно не принять меры, корабль мог никогда не дойти до цели. Здесь совершенно нет якорных стоянок — глубина в тысячу саженей прямо у берега. А накат волн нёс корабль прямо к скалам, боком и со скоростью в полтора узла, а то и больше.
Джеку чрезвычайно не хотелось портить людям воскресенье, когда на них парадная одежда, особенно потому, что уже много ночей никому не удавалось как следует выспаться, подвахтенных поднимали снова и снова. Однако, если к семи склянкам его молитвы не будут услышаны, придётся распорядиться спустить шлюпки, чтобы отбуксировать корабль на открытую воду — крайне тяжкий труд при таких огромных волнах.
— Прошу прощения, сэр, — приподнимая шляпу заговорил Эллиот, пересекая палубу, — но Томас Адам, якорный из вахты правого борта, был в здешних краях во время Амьенского мира на китобое — в полный штиль и при таких же волнах сопровождавший их корабль выбросило на берег, и он разбился. Он говорит, восточное течение у берега намного сильнее.
— Позовите Адама, — приказал Джек, и Адам, бывалый моряк средних лет, примчался на корму, мрачный как могила. Он повторил свой рассказ, прибавив, что второй китобой потерял грот-мачту, когда спускали шлюпку, и судно уже стало тонуть среди водорослей, прежде чем его попытались начать буксировать. Сам Адам и его товарищи наблюдали за происходящим мористее южной оконечности острова, не в силах ничем помочь. И никто не спасся.
— Что ж, Адам, — покачал головой Джек, — если до семи склянок не поймаем бриз, придётся тоже спускать шлюпки. И надеюсь, нам повезёт больше, — он поднял взгляд на небо, всё ещё подающее надежды, и поскрёб бакштаг.
— Сэр, — тихо произнёс Эллиот странно изменившимся голосом, — я очень сожалею, следовало доложить вам раньше. Плотник обнаружил, что у баркаса шпунтовый пояс и две доски днища под медью прогнили, пришлось их убрать.
Джек взглянул на шлюпки, стоящие на рострах. Внутри баркаса хранился ялик; ход работы на первый взгляд не был заметен, но осведомленному взору все же открывался.
— В таком случае, мистер Эллиот, — скомандовал капитан, — давайте немедленно спускать за борт все имеющиеся шлюпки. А мне бы хотелось поговорить с плотником.
Все это время, с конца общего смотра (на нем он присутствовал как исполняющий обязанности хирурга), Стивен сидел на мате, сложенном между фок-мачтой и битсами фор-марса-шкотов, изучая экстраординарное богатство в, над и под водой: большие поморники, капские голубки и еще четыре разновидности буревестников, неизбежные глупыши, несколько китовых птичек, множество крачек и гораздо, во много раз больше пингвинов, некоторых Мэтьюрин даже не мог идентифицировать. Полный штиль, так что, к сожалению, ни одного альбатроса до сих пор не видно, но, с другой стороны, прекрасный вид на тюленей и рыб.
Вода — исключительно чистая. Когда очередная ничем не разбиваемая, непотревоженная волна океанской зыби росла и росла, возвышаясь над кораблем, лежащим в подошве волны, внутри можно было разглядеть обитателей глубины, занятых своим делом, вполне отчетливо, будто бы наблюдатель делил с ними одну стихию. Доктор сидел зачарованный, отвернувшись от острова — солнце проходило над тропиком Рака, и свет бил с севера. Один раз Ахмед пробрался на нос с галетой и сообщил, что, если туан желает, он принесет закрытую кружку с кофе, но в остальном его никто не беспокоил.
Стивен неявственно слышал псалом, почувствовал воскресные запахи (свинина и пудинг с изюмом) с камбуза, а также краем сознания отметил дудку боцмана, решительные приказы, топот множества ног. Но дудки, решительность и беготня — обычные явления морской жизни. В любом случае, его внимание полностью захватило самое поразительное, трогательное и неожиданное зрелище в жизни. Пока он следил за пингвином, стремительно плывущим на запад в стеклянной стене перед ним, взгляд уперся в огромную массу, плывущую на восток. Он сразу же понял, что это такое, но на секунду его разум оказался слишком изумлен для крика «Кит!». Кит, точнее, молодая пухлая самка кашалота, слегка испещренная ракушками, а сбоку держался детеныш.
Они упорно плыли, хвосты ходили вверх-вниз, у детеныша быстрее, чем у матери. В определенный момент они оказались на одном уровне и даже выше, чем взгляд Стивена. Потом корабль в свою очередь поднялся, накренившись на гребне волны, и кашалоты исчезли. Вдали он видел фонтаны их сородичей, но совсем далеко – там была остальная часть стада.
Полный радости, Мэтьюрин направился на корму, пробираясь мимо занятых матросов, туго натянутых снастей, шатаясь при качке и пару раз едва не свалившись вниз. Выражение его лица изменилось при виде лица Джека, который тихо попросил его:
— Стивен, ты мне можешь оказать очень большую услугу — держи штатских внизу, чтобы не мешались.
Доктор кивнул и спустился по сходному трапу. Фокс и Эдвардс, его секретарь, собирались подняться, но стояли по сторонам, давая ему спуститься.
— Прошу прощения, но меня изгнали. Очевидно, планируется какой-то маневр, и для него морякам нужна свободная палуба.
— Тогда мы останемся внизу, — ответил Фокс. — Что скажете о партии в шахматы?
Стивен заявил, что будет счастлив. Играл он плохо и не любил проигрывать. Фокс играл хорошо и любил выигрывать. Но так посланник будет спокойно сидеть в каюте.
— Любопытно, что у этого острова почти нет прибоя, несмотря на такие волны, — заметил Фокс, глядя в иллюминатор, пока расставлял доску и фигуры. — Отсюда мы бы его точно разглядели. Остров очень сильно приблизился, невзирая на штиль. Связан ли с этим наш маневр? Не стоит ли покаяться и написать завещание?
— Думаю, нет. Считаю, что вся эта активность связана с высадкой на остров Тристан-да-Кунья. Капитан Обри обещал ветер в середине дня, он нас и принесет к северному острову. С нетерпением жду — помимо всего прочего надеюсь удивить и восхитить сэра Джозефа несколькими жуками, неизвестными ученому миру. Что же до прибоя, точнее его отсутствия, то объясняется это, как мне сказали, широкой полосой гигантских водорослей южных морей, называемых некоторыми морской капустой. Кук сообщал о стеблях длиной более трехсот пятидесяти футов у Кергелена, мне же ни разу не повезло найти ни одного длиннее двухсот сорока.
Игра началась. Стивен, которому достались черные, следовал обычному плану, выстраивая плотную оборонительную позицию в центре доски. Эдвардс, очевидно способный и умный молодой человек, но необычно замкнутый, пробормотал что-то насчет «бокала негуса [16] в кают-компании» и незаметно просочился в дверь.
Стивен надеялся на то, что Фокс, атакуя его оборону, оставит прореху, через которую проскочит вероломный конь, угрожая разрушениями. Действительно, ходов через пятнадцать ему показалось, что такая возможность появится, если удастся прикрыть королевского слона. Он продвинул пешку на клетку.
— Неплохой ход, — сказал Фокс, и Стивен с досадой заметил, что он оказался фатальным. Мэтьюрин знал, если Фокс сделает рокировку и атакует обеими ладьями, черные окажутся беззащитными. Но Фоксу нужно время перед этими ходами, частично чтобы дважды обдумать все возможные контрходы, частично — чтобы насладиться ситуацией.
И всё же Фокс прождал на три крена больше, чем следовало. Доска выдержала два необычно сильных рывка, когда корабль вошел в заросли водорослей, но на третьем слетела со стола, разметав фигуры по всей каюте. Помогая собирать их, Стивен заметил:
— Вы снова чистите свой «Мантон» [17], как я заметил.
— Да. Замок такой тонкой работы, что не хотелось бы доверять его кому-то еще. Как только море образумится, нужно вернуться к нашему состязанию.
Фоксу принадлежали две винтовки, а также несколько охотничьих ружей и пистолетов. Стрелял он очень хорошо, лучше Стивена. И хотя Стивен вряд ли смел надеяться на улучшение своих навыков игры в шахматы, но в стрельбе из пистолета Фокса превзойти мог. Потренировавшись, он мог бы неплохо справляться и с винтовкой. До того он имел дело только с охотничьими или обычными армейскими гладкоствольными ружьями.
— Как думаете, они закончили на палубе? — поинтересовался Фокс. — Вроде бы топота стало меньше.
— Сомневаюсь. Капитан Обри, разумеется, послал бы мичмана сообщить нам об этом.
Меньше топота, никаких выкриков — ни звука, кроме яростной работы над баркасом. Лишь побледневший, истекающий по̀том плотник ругался: «Всегда говорил, что обшивать медью шлюпки — долбаный бред. Уж конечно, их долбаные днища гниют под медью, а ты этого не видишь». Остальные полностью сосредоточились на шлюпках — десятивесельном пинасе, десятивесельном катере, четырехвесельном тузике и даже личном ялике доктора, которые буксировали корабль. Гребцы привставали с банок, едва не ломая весла. Взгляды всех, кто не трудился со столь страстным усердием, сдвинулись со шлюпок на крутой берег острова, а потом от берега — на борт корабля, чтобы сравнить движение вперед со сносом вбок.
Буксировка поначалу шла хорошо, но теперь корабль вошел в зону замедляющих ход водорослей. С учетом того, что прибрежное течение усилилось, стало ясно — шлюпки не могут тянуть «Диану» вперед с той же скоростью, что волны гонят ее к берегу. До обрыва утеса и открытого моря за ним оставалась всего четверть мили, но такими темпами невозможно пройти их до удара о берег. Якоря приготовили к отдаче, но лот не давал надежды на подходящее дно, да и вообще хоть на какое-то дно. Матросы стояли вдоль борта с шестами, чтобы оттолкнуться от скалы, но так можно выиграть не больше минуты или около того. Берег становился все ближе и ближе с каждой чудовищной волной.
Джек бросил взгляд на вершину утеса.
— Держать курс, — проревел он рулевому старшине, хотя бедный потрясенный моряк стоял в нескольких футах от него.
Нарождающийся ветерок, который, как заметил Джек, шевелил траву на краю скалы, подул вдоль склона. Он шевельнул грот-брамсель и стих. Снова вернулся, почти наполнил все три брамселя и марсели, снова и снова, и даже нижние паруса надулись. Корабль явно набирал ход, поднялось веселье.
— Тишина на палубе, — проревел Джек. —На брасы. — И приказал рулевому: — Руль под ветер.
Со шкафута примчался плотник.
—Будет плавать, сэр.
— Спасибо, мистер Хадли. Мистер Эллиот, спустите баркас на воду. Команду в него, прыгайте, прыгайте, говорю!
Матросы действительно попрыгали в баркас, но даже гребя как сумасшедшие, они не успевали дойти до буксирного конца, прежде чем корабль, убираясь от прочь страшного берега, набрал такой ход, что канат обвис.
— Мистер Эллиот, — скомандовал Джек, когда остров остался за кормой, а палуба наполнилась ухмыляющимися матросами, хохочущими и поздравляющими друг друга в общем галдеже необычной радости, — курс норд-ост-тень-ост. Команда может обедать, как только шлюпки поднимут на борт. Мистер Беннет, — позвал он мичмана, — передайте доктору Мэтьюрину мои наилучшие пожелания, и если он свободен, я хотел бы показать ему северную часть острова Инаксессибл.
Джек Обри сидел в своей части кормовой каюты, не только созерцая кильватерную струю фрегата, тянущуюся и тянущуюся далеко на норд-вест, но и размышляя над множеством вещей. Каюта, пусть и разделенная продольной переборкой для размещения посланника, все равно оставалась уютной и просторной для человека, выросшего в море. Здесь хватало места, чтобы задуматься о многом, и не только места, но и тишины, и приватности. Тишины, стоит сказать, относительной — штаги, ванты и бакштаги устанавливали заново после опасной перегрузки у Тристан-да-Кунья. Никто, тем более Джек Обри, не мог ожидать, чтобы такелаж устанавливали без рева и окриков. А у боцмана Крауна голос больше подходил для линейного корабля, причем даже первого ранга.
Вдобавок Фокс и Стивен всё еще стреляли по бутылкам, которые бросали за борт, и те уплывали далеко за корму. В то же самое время Филдинг, которому разрешили подняться на палубу (с учетом спокойного моря и волнения с раковины), стучал костылями и загипсованной ногой, издавая странные гулкие звуки и время от времени одергивая матросов, которые могли ненароком попортить черную окраску реев. Но если бы подобное Джека волновало, он бы давно сошел с ума. Все это он пропускал мимо ушей так же, как южная Атлантика пробегала мимо орудийных портов «Дианы» — мягким и незаметным потоком. Сейчас Обри размышлял о до смешного тяжкой невозможности рассказать Софи об их спасении, не поведав в то же время об опасности.
В переписке с ней он довольно часто сталкивался с подобными трудностями. Переписка эта приняла форму письма с продолжением, дополнявшегося день за днем, пока не удавалось отправить толстую пачку с каким-нибудь отправляющимся домой встречным кораблем. Иногда письмо вовсе не получалось отправить, и он читал его вслух дома с комментариями. Но с такой проблемой Джек раньше не сталкивался. Ужас последнего кабельтова, когда корабль с неизбежностью ночного кошмара шел к гибели, все еще не выветрился, поэтому Джек хотел бы разделить с Софи неизмеримое чувство облегчения и охватившую его радость жизни.
Записал он облегченную версию событий, и теперь перечитывал получившееся без особого одобрения, пока не добрался до слов «Я остался очень доволен командой, они действовали необычайно хорошо» и похвалы кораблю «Конечно, не «Сюрприз», но все же славный, послушный корабль. На всю жизнь полюблю его за то, как он подхватил это дуновение ветра у острова Инаксессибл».
Конечно, не «Сюрприз». Джек часто сам вставал за штурвал и перепробовал все возможные сочетания парусов. Хотя «Диана» зарекомендовала себя исправным, сухим, способным идти круто к ветру, хорошо управляемым кораблем, быстро поворачивала оверштаг и через фордевинд и прекрасно лежала в дрейфе под зарифленным гротом и бизань-стакселем, ей не хватало высшего класса, невероятной сюрпризовской маневренности и скорости хода в крутой бейдевинд. Правда, и грехами «Сюрприза» она не страдала — нет склонности рыскать, если грузы в трюме не уложены строго определенным способом, или плохо держать курс в недостаточно умелых руках. «Диана» — честный, хорошо спроектированный и крепко построенный фрегат (хотя, как она поведет себя при действительно сильном ветре, сказать пока нельзя), но нет даже тени сомнения в том, какой корабль он действительно любит.
Это привело ко второй части размышлений. Всем существом Обри долго жаждал снова стать частью королевского флота. Теперь его имя снова в списках, а привычный мундир с эполетами, украшенными короной и якорями, приготовленный для обеда с посланником, висит на спинке стула рядом с кормовым окном, и все же опять и опять Джек сожалел о «Сюрпризе».
Не столько о корабле его величества, сколько о корабле с каперским патентом, отправляющимся куда захочется и когда захочется, ведущем личную и эффективную войну с врагом так, как представляется нужным, с экипажем из отборных матросов (многие на самом деле — старые друзья), моряков до мозга костей. С такими матросами, с таким статусом и с таким заместителем, как Том Пуллингс, на корабле царила легкость, не встречавшаяся ему на кораблях королевского флота. Ничего похожего на демократию, Боже упаси, но после «Сюрприза» атмосфера на флоте казалась формальной, церемонной, жесткой, а в отношении принудительной вербовки — просто жестокой. Рядовые матросы очень сильно отдалены от командиров, младшие офицеры зачастую обращаются с ними грубо, а одна из основных функций морской пехоты — предотвращать мятежи или, при необходимости, подавлять их силой.
В этом отношении с экипажем «Дианы» особо дурно не обходились, и Джеку, в целом, повезло с офицерами. Сейчас он их хорошо узнал — имея полную к тому возможность, вернулся к старинной и все больше исчезающей флотской традиции приглашать офицера и мичмана утренней вахты к завтраку, а полуденной вахты — к обеду, обычно еще и с первым лейтенантом. Сам же капитан принимал приглашения кают-компании на обеды в воскресенье. На самом деле, он не столь уж строго следовал традициям, а когда следовал, его гости или хозяева вели себя неестественно формально, но даже такой контакт, вместе с наблюдениями в служебной обстановке, дал возможность узнать их очевидные качества. Как и недостатки, но тирания к ним не относилась.
Филдинг и Дик Ричардсон — превосходные моряки. Оба могли жестко подгонять неуклюжих вахтенных при случае, но без жестокости, как и Эллиот (какие бы другие недостатки за ним не числились). Штурман Уоррен — примечательный поборник дисциплины, пользующийся огромным естественным авторитетом; ему не нужно повышать голос, чтобы его слушались. А боцман Краун больше лаял, чем кусал.
И по сравнению с большинством других капитанов ему вполне повезло с матросами. Не меньше половины команды пришло с других кораблей еще до него, и адмирал Мартин нашел ему несколько неплохих моряков. И все же он очень спешил, так что новость о его назначении не успела привлечь многих добровольцев, и четверть команды оказалась набрана благодаря принудительной вербовке. Некоторые из них были прирожденными моряками, другие вовсе не думали о том, чтобы связать свою жизнь с морем. Тем не менее, на «Диане» удалось собрать больше первоклассных моряков, чем на любом другом корабле в схожих обстоятельствах. Абсолютно безнадежных среди новичков оказалось всего несколько.
Поначалу, что вполне естественно, принудительно завербованные тосковали по свободе и во время своего вынужденного пребывания в Плимуте создавали трудности, нескольких особо находчивых или отчаявшихся так и не удалось удержать от дезертирства. Даже когда корабль оказался уже далеко в океане и не было шансов убежать, многие из них по-прежнему оставались угрюмыми и возмущенными.
И новички, и матросы, служившие ранее у менее строгих капитанов, особенно невзлюбили настойчивые требования Обри и его первого лейтенанта аккуратно сворачивать и убирать койки в сетку ровно за пять минут после свистка боцмана, требование, за выполнением которого следили помощники боцмана с острыми ножами в руках, готовые перерезать веревки гамака и прокричать:
— Вылазь или падай, вылазь или падай. Проснитесь и пойте, красавицы.
Но к тропику Рака почти все стали справляться вполне неплохо, а к тропику Козерога экипажу уже казалось вполне естественным выпрыгивать из койки, натягивать одежду, аккуратно сворачивать постель плотным рулоном в семь оборотов, а потом нестись вверх по паре многолюдных трапов, каждому на своё место. К этому времени у каждого из корабельных орудий и карронад появился довольно эффективно сработавшийся расчет, так что за пять с половиной минут они могли сделать три хорошо нацеленных выстрела.
Ничего похожего на смертоносную скорострельность и точность «Сюрприза», но для нового корабля — неплохой результат. Более того, громы и молнии, потрясающий грохот, вспышки и дым настоящего орудийного огня почти каждый вечер во время боевой тревоги, позволившие добиться подобного результата, с точки зрения Джека оказались одной из главных причин того, что команда так хорошо притерлась друг к другу. Порох и ядра далеко за пределами абсурдно мизерных норм Адмиралтейства стоили ему очень больших денег, но траты он считал оправданными. Теперь «Диана» не только могла адекватно постоять за себя в любом более-менее равном бою, но к тому же дорогостоящие, захватывающие и опасные тренировки сплотили вначале орудийные расчеты, а потом и весь экипаж.
Матросов восхищал чудовищный шум, мощь, чувство причастности к чему-то серьезному и безумная экстравагантность (поговаривали, что два бортовых залпа стоят капитану годового жалования обычного матроса). Команда наслаждалась уничтожением целей и с любовью и заботой лелеяла восемнадцатифунтовки — приземистые чугунные чудовища массой почти в две тонны, крайне склонные калечить руки и ноги — полируя всё, что только можно, и написав имена над орудийными портами. Одну пушку назвали «Эйвонский лебедь», но «Пивохлеб», «Том Крибб» и «Боевой петух» — более показательные имена.
Нет сомнений, что корабельная рутина и опасности моря со временем сплотили бы «диановцев» в подобающую команду, но агрессивная стрельба, очевидно, ускорила этот процесс. Тем лучше в этих водах, где в любой момент можно наткнуться на вражеский крейсер. Приличный набор матросов. Очень хорошо себя показали у Тристан-да-Куньи. Но все же остается немало тех, кто сбежит, если выдастся возможность. Еще одна причина для Джека с легким сердцем пройти южнее мыса Доброй Надежды.
На «Сюрприз», о котором он сожалел, естественно, никто не попадал в порядке принудительной вербовки. О дезертирстве даже не задумывались. На самом деле, единственное серьезное наказание, к которому он прибегал — списание на берег за нарушения дисциплины. Что еще важнее — на «Сюрпризе» не было мичманов. «Диана» же насчитывала шесть юных джентльменов в мичманской берлоге, из них двое, Сеймур и Беннет, помощники штурмана. Все они уже — не мальчики, не «птенчики» под надзором главного канонира, но все же обязанности Джека (а он — сознательный капитан в отношении мичманов, мало что оставлявший на откуп штурману, мистеру Уоррену) оказались довольно разнообразными.
Капеллана или учителя на корабле не было, поэтому самым юным, Харперу и Риду, требовалась капитанская помощь с правописанием сложных слов и довольно простой арифметикой, не говоря уж об основах сферической тригонометрии и навигации. В то же время, Сеймур и Беннет, практически закончившие ученичество, будут сдавать (или попытаются сдать) экзамен на лейтенантов в конце этого или начале следующего года. Экзамен уже вызывал у них тревогу, и они хотели, жаждали, чтобы им разъяснили тонкости профессии.
Их время наступало в четыре склянки. На втором ударе колокола Джек услышал, как они стучатся в дверь — умытые, причесанные, одетые в мундиры, с бортовыми журналами и черновиками дневников, которые им предстоит предъявить на экзамене вместе с подтверждением срока службы и должного поведения от капитана.
— Садитесь и дайте мне посмотреть дневники.
— Дневники, сэр? — воскликнули они.
До того капитана Обри интересовали только их бортовые журналы, содержавшие, среди прочего, полуденные наблюдения широты, лунные наблюдения долготы и множество астрономических примечаний. Ни Обри, ни один из их предыдущих капитанов ни в малейшей степени не интересовался дневниками.
— Конечно. Их предстоит предъявить в Адмиралтейском совете, сами знаете.
Дневники были предъявлены, и Джек начал читать записи Беннета о Тристане: «Тристан-да-Кунья расположен на 37°6' южной широты и 12°17' западной долготы. Это самый крупный из группы скалистых островов. Гора в его центре превышает в высоту семь тысяч футов и очень похожа на вулкан. В ясную погоду, которая здесь редкость, заснеженный пик можно разглядеть с тридцати лиг. Острова открыты в 1506 году Тристаном да Кунья, и в море вблизи острова обитают киты, альбатросы, капские голубки, глупыши и бойкие пингвины, чья манера плавания, будто полет под водой, неизбежно вызывает в памяти remigium alarum Вергилия [18]. Но в то же время, навигатор, приближающийся с веста, должен предпринять великие меры предосторожности, дабы не делать этого в мертвый штиль из-за сильного течения на восток и сильных волн».
Запись в дневнике Сеймура, проиллюстрированная рисунком острова Инаксессибл с кораблем, царапающим реями склон утеса, начиналась так:
«Тристан-да-Кунья расположен на 37°6' южной широты и 12°17' западной долготы. Это самый крупный из группы скалистых островов. Гора в его центре превышает в высоту семь тысяч футов и очень похожа на вулкан».
Бойкий пингвин также неизбежно напомнил Сеймуру о Вергилии. Достигнув «remigium alarum», Джек воскликнул:
— Эй, эй, так не пойдет. Вы списывали у Беннета!
Нет, нет, сэр, заверили они абсолютно искренне. Несмотря на суровое выражение лица Джека, мичманы были полностью убеждены в том, что он не собирается их изувечить. Творчество совместное, факты взяты из «Справочника моряка», а стиль добавлен... одним другом. Но координаты они определили сами, долготу замеряли, наблюдая Луну по методу, который им показал капитан. В бортовых журналах у них есть еще несколько почти таких же точных наблюдений, если он желает посмотреть.
— Где ж тут стиль? — уточнил Джек, которого не так-то просто было отвлечь.
— Ну, сэр, — ответил Сеймур, — бойкий пингвин, например, и латинский фрагмент, а дальше там еще будет рассвет с розовыми пальцами.
— Что ж, без сомнения, это очень хорошо. Но как, о небеса, вы можете представить, будто экзаменующие вас капитаны проглотят двух бойких пингвинов подряд? Это против природы вещей. Они обрушатся на вас, будто рухнувшая стена, и выставят вон за попытки обмануть.
— Что ж, сэр, — ответил Беннет, более наивный из этой пары, — наши имена так далеко друг от друга по алфавиту, что в один и тот же день нас не вызовут. Все уверяют, что капитанам в любом случае не хватает времени читать дневники, и уж точно — запоминать их.
— Понимаю, — согласился Джек. Аргумент убедительный. В таких случаях значение имел только жесткий устный экзамен о мореходном деле и навигации, а помимо этого — семья юноши, ее статус, влияние и связи во флоте. — Но все же к капитанам нельзя относиться неуважительно, и ради приличия стиль надо подчистить, когда будете переписывать дневники набело, кое-что поменять и следовать простому официальному стилю.
Они перешли к спутникам Юпитера, которые можно с пользой наблюдать на островах Сен-Поль и Амстердам, если они к ним пристанут. Так можно с большей уверенностью определить их долготу. После того, как они покончили со спутниками, Джек взглянул на часы.
— Как раз хватит времени поговорить с писарем. Пришлите его на корму, будьте добры.
Писарь прибыл через минуту, оправданно встревоженный — лицо капитана Обри выражало сильное и совершенно искреннее неодобрение. Он не предложил писарю, голенастому юнцу с неустановившимся голосом, сесть, а сразу начал:
— Писарь, я послал за вами, чтобы сообщить — я не потерплю ругани в адрес матросов. Любое ничтожество может изрыгать ругательства, но от молодого человека вроде вас особенно неприятно слышать ругань в адрес моряка, который вам в отцы годится и ответить не может. Нет, не пытайтесь оправдаться, обвиняя человека, которого вы оскорбляли. Выйдите вон и закройте за собой дверь.
Практически сразу дверь снова открылась, и зашел Стивен, столь же умытый, причесанный и официально одетый, как и мичманы. Его вел Киллик, невысоко ставивший пунктуальность или аккуратность доктора.
— Киллик сообщил мне, что сегодня ты обедаешь с посланником. Филдинг того же мнения.
—Ну надо же, — ответил Джек, надевая мундир. — А мне казалось, будто вчера. Киллик, все готово?
Говорил он с некоторой тревогой — ему пришлось оставить превосходного кока Ади на «Сюрпризе», а его замена, Уилсон, имел склонность теряться, когда дело доходило до тонкой работы.
— Все готово, сэр, — отозвался Киллик. — Не беспокойтесь. Свиное рыло я сам замариновал, а матрос из ютовой команды поймал отличного здорового кальмара, свежего что ваша роза.
Пришел Филдинг, стуча костылями — вид он имел довольный и бодрый. За ним сразу же последовал Рид, самый маленький, самый бесполезный, но зато и самый симпатичный мичман, хотя сейчас он выглядел бледным от голода — обычно их кормили в полдень. Они пили мадеру, пока не прибыли Фокс и его секретарь. Киллик посланника не любил и дал ему всего лишь четыре минуты, прежде чем объявить: «Обед на столе, сэр, если угодно».
Обеденная каюта Джека теперь еще служила ему спальней (иногда — и Стивену), но морская изобретательность позволила без труда разместить койки и рундуки на галф-деке. Часовому морскому пехотинцу, вечно стоящему на карауле около дверей каюты, объяснили, как в случае сильных брызг укрыть их коечными чехлами. За установленным продольно столом, сверкающим от серебра (гордость и наслаждение Киллика), могли комфортно разместиться шестеро, а при необходимости — и больше. Морская изобретательность, однако, в меньшей степени могла справиться с двумя восемнадцатифунтовыми орудиями, также обитавшими в каюте, но их, по крайней мере, можно было задвинуть подальше в углы, принайтовить и укрыть флагами.
Именно один из этих флагов, а точнее — длинный вымпел, сдвинутый в сторону Стивеном, занимавшим место справа от посла, и погубил Киллика. После успешного маринованного свиного рыла он принес чудовищного кальмара, высоко держа его на огромном серебряном блюде, крикнул «Дайте дорогу, приятели» Ахмеду и Али, стоящим за стульями своих господ, и двинулся вперед, чтобы поставить блюдо перед Джеком. Но его правая нога зацепилась за конец вымпела, левая запуталась в нем целиком, и он рухнул, залив капитана растопленным маслом (первый из двух известных Уилсону соусов) и уронив кальмара на палубу.
— Вот уж настоящий ляпсус, — заметил Стивен, когда обед снова вошёл в прежнее русло.
Эта ремарка, довольно неплохая, учитывая произошедшее, не встретила, однако, немедленного отклика — как и многие другие его остроумные замечания. Но хотя сюртук, жилет и бриджи Обри оказались испорчены, а Эдвардс тоже получил порядочную порцию, Фокс совершенно не пострадал от горячего масла. Это дало ему значительное моральное преимущество и позволило расценивать случившуюся катастрофу как пустяк.
— Не уверен, что вполне понимаю вас, сэр, — ответил он Стивену.
— Всего лишь скромная игра слов, — сказал Стивен. — Эта каракатица, точнее, кальмар-лолиго, имеет роговую внутреннюю оболочку, как перо, поэтому его иногда называют рыба-перо. И, как вам известно, — добавил он, обращаясь к соседу напротив, мичману, — «lapsus calami» означает описку.
— Сожалею, что сразу не понял, — вставил Рид. — Мне следовало смеяться со всей мочи.
Обед слегка оживился, когда подали отличное седло барашка, и достиг высшей точки с появлением пары тушёных альбатросов в пикантном соусе по рецепту Уилсона, в сопровождении благородного бургундского. Когда вино выпили, все вернулись в большую каюту на кофе, и Фокс, сидевший напротив Стивена, произнёс:
— Я наконец отыскал малайские тексты, о которых упоминал. Они написаны арабской вязью, краткие гласные, конечно, не отображаются, но Ахмед знаком с этими историями, и, если он их вам прочтёт, смело отмечайте гласные. Я пошлю за ними, как только мы закончим игру.
Вскоре Филдинг ушел, прихватив с собой Рида, правда, второй бокал портвейна, который мальчишке опрометчиво налил Эдвардс, когда разливал очередной круг, успел возыметь действие. Лицо юноши побагровело, и он стал непривычно разговорчив. Установили карточный стол, и началась привычная игра в вист — Джек и Стивен против Фокса и Эдвардса.
Хотя они играли с низкими ставками (поскольку Эдвардс был беден), шла сложная, жесткая, решительная игра в вист, хотя и вполне дружелюбная, без злости и обид после поражения. Поэтому Эдвардс, безусловно сильнейший игрок среди них, не уступал Фоксу, и Фокс не доминировал за столом. А поскольку Джек и Стивен робберы чаще выигрывали, чем проигрывали, оппоненты не могли указывать, что им следовало бы делать. Однако в этот раз они не выиграли ни одного роббера. В первом вышла ничья, по одной партии у каждого, когда с мрачным видом зашел Филдинг и сказал:
— Позвольте мне переговорить с доктором, сэр!
Макмиллан, младший помощник Грэхэма, нуждался в помощи в лазарете, и Стивен тут же направился к нему. Разумеется, он взял на себя обязанности Грэхэма — Макмиллан открыто заявил, что три месяца в море не сделали его готовым для такой ответственности. Хотя Стивен достаточно хорошо знал моряков, он удивился, когда узнал, насколько они ему признательны, и не только благодаря рассказам Киллика и Бондена о том, что он не просто хирург, а настоящий дипломированный доктор, которого приглашали лечить герцога Кларенса, а место главного врача флота ему предложил сам лорд Кейт. И даже не из-за принятого им решения не брать плату за лекарства от венерических болезней (которую он считал необоснованной и отпугивающей людей от посещения врача на ранних стадиях, когда болезнь легче поддается лечению). Его согласие работать безвозмездно и профессиональное отношение к содержанию лазарета и уходу за пациентами — вот что больше всего восхищало моряков.
Конечно, Мэтьюрину досталась каюта бывшего хирурга, которая оказалась очень удобной для хранения образцов и для отдыха ночью, когда капитан громко храпел. Но это ни в коей мере не повлияло, матросы были трогательно ему благодарны.
В каюту пришло сообщение. Доктор Мэтьюрин приносит свои извинения, но не может вернуться. Он вынужден провести операцию. И если мистер Эдвардс хочет присутствовать при ампутации, то ему стоит поспешить, желательно прихватив с собой старый сюртук.
Эдвардс извинился и поспешил. Джек и посланник же остались, бессвязно беседуя об общих знакомых, Королевском обществе, стрельбе из орудий, вероятности плохой погоды и о том, что личные запасы кончатся еще до Батавии. Расстались они в конце первой собачьей вахты (общий сбор отменили ради капитанского пира).
Между Фоксом и Обри сложились любопытные отношения. В столь ограниченном пространстве их общение не могло оставаться официальным, не переходя грань абсурда (и явной неприязни) — единственным местом для прогулок был квартердек длиной шестьдесят восемь футов и шириной тридцать два фута. Но радушными отношения так и не стали, застыв на стадии довольно близкого знакомства, строгой вежливости и мелких любезностей, достигнутой где-то после двух первых недель.
Радушными они не стали и на тридцать седьмом градусе южной широты, несмотря на ежедневную суету боевой тревоги во время общего сбора, несмотря на орудийную стрельбу, заметно интересовавшую посланника, и несмотря на более-менее регулярные еженедельные приглашения на обед, немалое количество виста и бэкгэммона и несколько партий в шахматы. Не намечалось прогресса, и когда «Диана» достигла 42°15' ю.ш. и 8°35' в.д. после недели неожиданно мягкого брамсельного и даже бом-брамсельного ветра.
Стояло ясное утро, но когда Стивен поднялся на палубу после обхода лазарета, то заметил, что Джек, Филдинг, штурман и Дик Ричардсон понимающе смотрят на небо.
— А вот и вы, доктор, — поприветствовал Стивена Джек. — Как ваш пациент?
У Стивена было несколько пациентов. Двое — с сифилитической гуммой, доживающие последние дни, и несколько серьезных случаев легочных болезней, но он знал: для моряков что-то значат лишь ампутации.
— Он поправляется довольно неплохо, спасибо. Пребывает в бо̀льшем душевном и телесном комфорте, нежели я ожидал.
— Искренне рад, потому что, думается, всем вашим пациентам предстоит отправиться в трюм. Поглядите вон на то облачко к весту от солнца.
— Я там вижу тусклое призматическое гало.
— Это ветровое гало. «Если гало поутру, моряку не по нутру».
— Кажется, вы не расстроились.
— Я в восхищении. Чем быстрее мы подхватим настоящие весты, тем больше я буду счастлив. Они уже и так странно запаздывают, но дуть скорее всего будут необычайно сильно, раз уж мы так далеко к югу. Хей, мистер Краун, — Джек повернулся к улыбающемуся у среза квартердека боцману, — придется нам сворачивать работу.
Группа разделилась, и Филдинг попросил разрешения навестить Рейкса — матроса, которому Стивен ампутировал ногу.
— Сочувствую ему, — заметил лейтенант, когда они шли по нижней палубе.
— Естественно. Вы ведь оказались практически в одной лодке, если можно так сказать.
На самом деле их объединяла одинаковая травма — сломанные большая и малая берцовые кости, нанесенная одним и тем же инструментом — откатывающейся пушкой. Филдинг показывал неопытным морякам, как лучше управляться с орудием, и командир расчета слишком рано потянул спусковой шнур. Рейкс же пострадал оттого, что брюк, удерживающий орудие, порвался, и пушку бросило вбок. В его случае перелом оказался сложным, после нескольких многообещающих дней все-таки началась гангрена, распространявшаяся с пугающей скоростью. Ногу пришлось ампутировать ради спасения жизни. Филдинг же вполне поправился.
Джек уже обсудил все необходимое с боцманом и парусным мастером, так что двойные страховочные легкие перлини для мачт и бакштагов уже были приготовлены вместе с большим количеством штормовых парусов. Казначей, мистер Блай, и его стюард уже рассортировали и приготовили к выдаче в вещевой кладовой «магеллановки» [19].
Стивен уже давно договорился об организации вспомогательного лазарета на кормовой платформе орлоп-дека, частично заняв кокпит, а частично — капитанскую кладовую; при том волнении, которое ожидалось в высоких широтах, эти части корабля с меньшей вероятностью заливает. Свежего воздуха не так-то много, и между тропиками такое место для лазарета непригодно, но к югу от сороковой параллели простейший виндзейль направит вниз столько воздуха, что хватит даже астматику. Мэтьюрин, Макмиллан и их санитар Уильям Лоу навели последние штрихи утром, а потом начали переводить пациентов — товарищи крайне заботливо спускали их вниз на койках.
После этого доктор пообедал в кают-компании, как обычно — не как гость, но по праву. Большинство людей здесь ему нравилось. Пятнистый Дик Ричардсон — старый друг, а Филдинг — исключительно приятный собеседник. После того, как кают-компания справилась с определенной застенчивостью капитанского гостя, обнаружилось, что он отлично вписывается. Так получилось, что Мэтьюрин единственный из них бывал так далеко к югу — остальные служили в Вест-Индии, на Балтике, на Средиземном море и даже на Африканской станции, но ни разу не бывали южнее мыса Доброй Надежды. Так что большую часть обеда доктор отвечал на вопросы и описывал величественные моря пятидесятых широт, где гребни волн отстоят друг от друга на четверть и даже на полмили.
— Какой высоты они могут достигать?
— Не могу сказать в саженях или футах, но очень высокие. Достаточно высокие, чтобы скрыть линейный корабль. Мы теряли ветер между ними. Но когда ветер дул еще сильнее обычного, их вершины начинали завихряться на гребне, иногда обрушиваясь вниз белым водопадом, иногда заставляя всю огромную массу разрушаться в полном беспорядке взволнованной воды, разбивая следующие за ними волны. Как я понимаю, именно тогда нас подстерегала величайшая опасность быть залитыми с кормы или потерять управление.
— Боже мой! — воскликнул казначей. — Должно быть, это исключительно неприятная ситуация, доктор.
— Так оно и есть. Но еще большая опасность — наткнуться на ледяную гору. В этих водах они огромные, просто за пределами воображения. Видимая часть нависает высоко, а подводная далеко простирается по обе стороны, столь же опасная, как и любой риф. Темной ночью они невидимы, а даже если и нет, то при таком сверхъестественно сильном ветре нельзя рулить как хочется.
— Но разумеется, сэр, — поинтересовался офицер морской пехоты Уэлби, — они должны быть чрезвычайно редкими в этих судоходных краях?
— Наоборот, сэр. Мы проходили мимо десятков, некоторые из них частично были окрашены утонченным аквамариново-синим, об их бока бил прибой, отламывая высокие горы. Один такой, примерно полмили в ширину, нас частично повредил, едва не потопил и практически вывел из строя, оторвав руль. Было это на «Леопарде», пятидесятипушечном корабле.
После обеда Стивена дважды звали на палубу — один раз посмотреть на стаю касаток, а второй раз — на ошеломляющую перемену моря, из мутного, неразличимого, серовато-зеленого ставшего гладким как стекло и приобретшим такой аквамариновый оттенок, который как раз вспомнился при рассказе о «Леопарде» и айсберге. Остальную часть дня он провел в каюте, говоря на малайском с Ахмедом или слушая, как тот читает отрывки текста Фокса. Ахмед — мягкий, добродушный, веселый молодой человек — оказался отличным слугой, но для учителя был слишком почтительным. Он никогда не поправлял ошибки Стивена, всегда соглашался с его расстановкой ударений и проходил через невероятные муки в попытках понять, что ему говорят. К счастью, Стивен обладал даром лингвиста, хорошим слухом и цепкой памятью. Ахмеду после первых нескольких недель редко приходилось демонстрировать чудеса смекалки, чтобы понять доктора, и теперь они общались довольно легко.
Общий сбор, что необычно, вечером не играли. Осмотрев пациентов во вторую собачью вахту, Стивен решил, что можно прогуляться на квартердек и, быть может, пообщаться со штурманом Уорреном, хорошо осведомленным и интересным человеком. Но едва он поставил ногу на трап, поднимающийся из орлопа, его осветила вспышка молнии такой силы, столь яркая, что ее отражение сверкнуло сквозь люки по темным палубам, затмив фонари в лазарете. Сразу же последовал невероятно громкий и долгий удар грома, раздавшийся будто на грот-марсе. Пока Стивен добрался до переборки кают-компании, он уже слышал потоки воды — ливень невероятной силы.
— Пойдемте, посмотрите, сэр, — ликующе крикнул Рид, сбавив шаг при виде доктора. — За все мое время в море ничего подобного не видел, да и штурман тоже. Пойдемте, достану вам штормовку.
Большинство слов Рида заглушил гром, но он погнал Стивена по трапу на галф-дек, дал ему плащ с капюшоном и провел в полную темноту, заполненную неистовствующей водой, темноту столь плотную, что не разглядеть даже фальшборта — ничего, кроме тусклого оранжевого свечения нактоузного фонаря. Но мгновением спустя горизонт вокруг корабля осветила молния такой силы, что ясно стало видно все — паруса, такелаж, людей и их выражения — весь корабль, несмотря на дождь. Стивен почувствовал, что Рид тащит его за рукав, и разглядел восторженное лицо, что-то говорившее, но непрерывный грохот грома заглушил все слова.
Джек стоял у наветренного поручня вместе с Филдингом и позвал Стивена через палубу. Даже его могучий голос на ближнем расстоянии до некоторой степени заглушался, но все же «громче ночи Гая Фокса» прорвалось. Легко различалась и его улыбка, странно нарезанная прерывистыми вспышками, так что казалось, будто он ухмыляется. Они какое-то время стояли на палубе, пока вокруг, гремя и сверкая, разворачивалось колоссальное зрелище. Потом Джек заметил:
— Ты по лодыжки в воде, да еще и в тапочках. Давай, отбуксирую тебя вниз.
— Господи, Джек, — восхищался Стивен, пока с него в каюте стекала вода, а Ахмед стаскивал чулки, — это наверняка весьма похоже на эскадренное сражение.
— Очень похоже, только дыма нет, — согласился Джек. — Теперь послушай, я до утра буду ходить туда-сюда, буду будить тебя светом, потому что все еще вполне может ухудшиться, так что лучше бы тебе спать внизу. Ахмед, убедись, что койку доктора проветрили, и он ляжет в постель с совершенно сухими ногами.
«Ночь Гая Фокса» словно послужила воротами из одного региона в совершенно другой. Утром «Диана» мчалась на восток-юго-восток на двенадцати узлах сквозь беспокойное взъерошенное пенистое море. Под пеной, правда, просматривались длинные, умеренные волны. Море очень холодное, и ветер тоже кусал морозом. В штормовом ветре с веста оказалось достаточно норда, чтобы накренить корабль градусов на двадцать пять.
На борт попадало приличное количество воды в виде брызг и случайных волн, но явно недостаточно, чтобы загасить огонь на камбузе или аппетит офицера и мичмана утренней вахты, Эллиота и Грина, завтракавших с капитаном. Не самые любимые офицеры Джека, но им тяжко пришлось с четырех утра, когда они приняли корабль, и, в любом случае, фаворитизма быть не должно. Может, он не столь радушно встретил этих двоих, как Ричардсона и Рида, но все же потчевал их кашей, яйцами от своих двенадцати достойных кур, слегка залежавшимся беконом, тостами из ирландского содового хлеба (великолепное нововведение Стивена) и мармеладом из Эшгроу. А кофейники так и вообще следовали один за другим.
Стивен наблюдал за ними, изможденными вахтой, и снова ему подумалось, что не столько чудовищно несправедливый рост подходного налога виновен в угасании подобного развлечения, но, скорее, скука и тягость его для хозяина. По флотской традиции Эллиот не мог выбирать тему разговора. Как хорошо воспитанный человек, он прилагал немалые усилия, дабы отвечать капитану, но в беседе он был не более талантлив, чем в морском деле. Грин, с другой стороны, прерывал равномерное поглощение пищи лишь краткими «Да, сэр» или «Нет, сэр».
— А теперь ты непременно приляжешь отдохнуть, друг мой, — сказал Стивен, когда они удалились. — Ты выглядишь разбитым.
— Конечно, совсем скоро, — ответил Джек. — Но сначала нужно считать кое-какие показания для Гумбольдта. Я пока не пропустил ни дня, и начинать не хотелось бы. Может, я хотя бы спущусь вниз и сообщу тебе показатели температур. А проверить солёность мы можем и позже. Эй, Киллик. Позови моего писаря.
Элайджа Бутчер уже ждал вызова и явился наготове — укутанный до ушей, с чернильницей в петлице, журналом для записей под мышкой, гигрометром, цианографом и с полным карманом разных термометров в чехлах. Сверкающие чёрные глазки и сияющий красный нос выражали готовность к бою.
— Доброго вам утра, мистер Бутчер, — поднялся навстречу Джек. — Ну, давайте приступим к делу.
Спускаться вниз Джек не стал. Он отправил Бутчера к доктору Мэтьюрину — показать значения температуры на поверхности, в десяти и пятидесяти саженях, наряду с гидрометрическими результатами замеров, а также с сообщением о том, что капитан Обри был вынужден остаться на палубе.
Стивен этого и ожидал — он очень хорошо знал, что именно такое плавание Джек любил больше всего. Но не представлял, насколько сильно капитана «Дианы» поглотит эта задача.
Джек до того ни разу не выжимал из нее все возможное. Пассаты оказались мягкими, точными, приятными и устойчивыми, но, скорее, слабыми. Они едва позволяли превысить скорость в десять узлов даже с бом-брам-лиселями и ветре на три румба в бакштаг («Диане» такой больше всего нравился). Теперь Джек искренне хотел мчаться на ост настолько быстро, насколько можно заставить лететь корабль. С дорогим сердцу «Сюрпризом» он точно знал, какой набор парусов позволит набрать на этих широтах пятнадцать узлов без напряжения, но слабо представлял, что подойдет «Диане». При ветре такой силы разные корабли вели себя совершенно неодинаково на большой скорости. Некоторые зарываются носом в зеленые волны, черпая воду. Другие оседают в корму даже при попутном ветре, и это еще хуже. Какие-то оказываются неуклюжими, некоторые рыскают, плохо слушаются руля и даже теряют управление под той же комбинацией парусов, под которой другие летят вперед.
По мере того, как «Диана» сквозь исполинские волны продвигалась все южнее и южнее под все более сильными ветрами, достигнув сорока пяти градусов и потом идя строго на восток, Джек принялся изучать ее истинную натуру и то, что она может показать на пределе возможностей. Это требовало частой смены парусов, точнейшей брасопки, крайне точных астрономических наблюдений и пристального внимания к парусам и такелажу. Но когда наилучшее сочетание все-таки определилось (оно, разумеется, отличалось в зависимости от силы отклонения веста к норду или зюйду, но все же это вариации на одну тему), началась череда великолепных дней, когда корабль проходил три сотни миль и более от полудня до полудня. Джек редко уходил с палубы, спускаясь в каюту только лишь поесть или вздремнуть в кресле.
Великолепное продвижение — градусы долготы пролетали один за другим, но для всех, кроме убежденных моряков, удовольствие было исключительно интеллектуальным. Стояла южная зима с низким, серым небом, короткими днями, кусаче-холодным воздухом, наполненным дождем или крупой пополам с морской пеной или брызгами. Палуба постоянно залита водой. Больше не вызывали уборщиков — нет грязи. Не надо было дергать снасти, так что замерзшие ютовые могли спокойно сбиваться в кучку под рострами.
Стивен время от времени поднимался на палубу, когда ни дождь, ни брызги не слишком мешали наблюдать за сопровождавшими корабль альбатросами, иногда держащимися рядом по несколько дней. Большинство из них — линнеевские Diomedea exulans, самые любимые Стивеном морские птицы, огромные странствующие альбатросы — грандиозные создания с размахом крыльев в двенадцать футов и даже больше, старые белоснежные самцы с черными кромками крыльев. Но кружили и другие птицы, которых он не мог точно опознать. Моряки прозвали их «дурными чайками» [20].
— Совершенно недостаточно внимания уделяется альбатросам, — рассказал он Фоксу, пришедшему получить консультацию по поводу болей, а точнее общего дискомфорта в нижней части живота, запора, беспокойных ночей.
— Пищеварительной системе тоже, — ответил Фокс. — Если человек — это мыслящий тростник, то он также и тростник, который поглощает и испражняется. Если эти функции нарушены, то и первая тоже. Гуманность исчезает, остается одно варварство.
— Эти пилюли, с благословления Господня, призовут ваш кишечник к порядку, вместе с прописанной мной диетой. Но признайте, что весьма эксцентрично проводить различия между пеночкой-теньковкой и ее родичами, считать перья на крыльях, замерять клювы, и при этом пренебрегать альбатросами, этими величайшими в мире парящими птицами.
— Это не те же пилюли, что раньше? — поинтересовался Фокс.
— Нет, — с чистой совестью заверил его Стивен. В этот раз толченый уголь он покрасил в розовый безвредной кошенилью.
Фокс в последнее время прибегал к его консультациям довольно часто, и по целом ряду болезней. Стивену скоро стало ясно, что его беда в одиночестве. Посланник, вне сомнения, способный человек — его рассказы о малайских раджах и султанах, их запутанных линиях наследования, их связях, междоусобицах, альянсах, былой истории и нынешней политике полностью доказывали это, даже без учета основательных знаний раннего буддизма или нынешних магометанских законов. Но характер у него был сильный, доминирующий. Он так подавил своего сдержанного, застенчивого секретаря во всем, кроме виста, что молодой человек больше не мог быть ему компаньоном.
Может, Фокс и хотел бы завести знакомства и даже сблизиться с окружающими, но при этом не желал, чтобы его понимали, и был необычайно замкнут. Опять-таки в его манерах проскакивали намеки на снисходительность, некое убеждение в высшем знании, статусе или природных чертах, которое не позволяло Джеку и Стивену с большим удовольствием пребывать в его обществе.
У Стивена сложилось впечатление, что Фокс считает свою миссию чрезвычайно важной (в чем он, возможно, прав), и что успешное ее завершение, возвращение домой с договором удовлетворит его амбиции и чувство собственного достоинства до предела возможного. Но Стивен также чувствовал, что гораздо больше, чем стоило бы ожидать от человека его способностей, Фоксу польстила должность посланника, ее внешняя сторона. Он никогда не приглашал на обед офицеров, хотя их ему и представили. А если на квартердеке он задавал вопрос касательно корабля или орудийной стрельбы, то объяснения выслушивал с улыбкой и кивком головы, будто бы сообщающим: хотя он и не знал этих вещей, незнание ничуть не уменьшает его достоинства, это всего лишь технические детали, honnête homme [21] знать необязательно.
Все равно в этих обстоятельствах ни у Джека, ни у Стивена не было лишнего времени для общения. Джека полностью поглотило управление кораблем. Стивен, помимо консервации, классификации и описания образцов с Тристан-да-Кунья (богатый урожай чрезвычайно активной деятельности при жестокой нехватке времени в нижних частях этого неизученного наукой острова, на котором обитает ряд неописанных тайнобрачных, может быть, и несколько цветущих растений, хотя для них не сезон, приличное количество жуков и других насекомых, пауки и как минимум две примечательных птицы, вьюрок и дрозд) и помимо уроков малайского, должен был еще и присматривать за лазаретом.
Лазарет был полон. Плавание на восток в сороковых - всегда опасное занятие, а особенно зимой, когда окоченелым рукам приходится хвататься за обледенелые снасти высоко над палубой. А внизу, несмотря на штормовые леера от носа до кормы, бурное море может ударить моряка об орудие, битенг, якорный шпиль и даже о колокольню с судовым колоколом. Вывихи и растяжения связок, разрывы мышц, трещины в ребрах и еще одна сломанная нога следовали друг за другом вместе с ожогами от веревок, обычными ожогами (кока и его помощников швырнуло на плиту камбуза). И конечно же, обморожения десятками. Большинство матросов каждой вахты хромало.
Иногда погода все же улучшалась. Однажды утром, после дня и ночи такого напора ветра, что фрегат шел лишь под зарифленными грот-марселем и фока-стакселем, Стивен (практически не спавший до смены вахты в четыре утра), с запозданием принялся обходить своих пациентов после одинокого завтрака в кают-компании. Он как раз демонстрировал молодому Макмиллану эффективный метод наложения бандажа при грыже, и тут Сеймур передал наилучшие пожелания от капитана и приглашение доктору Мэтьюрину, когда у него появится свободное время, подняться на палубу. «Вам понадобится теплый плащ с капюшоном, сэр, — добавил он. — Наверху прям-таки зябко».
Так оно и было, но изумление от яркой синевы, сияния солнца и наполненных светом парусов заглушили чувство холода.
— Вот и вы, доктор, — воскликнул Джек, одетый в старую монмутскую шерстяную шапку и плащ с капюшоном. — Доброго утра, и, клянусь, оно очень приятное. Хардинг, бегом в кормовую каюту и попроси у Ахмеда шерстяной шарф, чтобы доктор им голову закутал, а то останется без ушей.
— Господи, какое великолепие! — восхитился Стивен, озираясь вокруг.
— Не правда ли? Ветер в утреннюю вахту стал попутным, так что удалось поднять больше парусов. Как видишь, мы подняли грот-марсель, фок и блинд. Надеюсь, если ветер слегка стихнет, поставить еще фор-брамсель...
Объяснения продолжились, включая некоторые ценные замечания о приспущенном фор-марса-рее, но Стивена поглотила попытка объединить в единое целое отдельные части этой восхитительной картины. В первую очередь — небо, высокое, чистое и такое темно-голубое, какого он раньше никогда не видел. Затем — море, не такое темное, наполненное светом, отражающее синеву неба, тени и паруса; море, простирающееся в неизмеримые дали, когда огромные волны поднимали фрегат ввысь, демонстрируя упорядоченный ряд огромных гребней, каждый в трех фарлонгах от предыдущего, бегущие на восток величественной ровной вереницей.
Когда волны приближались к корме «Дианы», высокие мраморно-белые гребни достигали высоты бегин-рея, грозя катастрофой. Потом корма начинала постепенно подниматься, палуба наклонялась вперед, сила ветра возрастала, и гребень плавно проходил по бортам корабля. Через несколько секунд фрегат опускался в ложбину между волнами, в которой ничего не было видно, и паруса обвисали. Ко всему этому добавлялось солнце. Его долго не видели, да и сейчас его скрывал грот-марсель, но оно все же наполняло мир практически осязаемым светом, сверкающим на крыльях альбатроса, спланировавшего по ветру так близко к поручням квартердека, что его почти можно было коснуться рукой.
— Это наш старый друг, — заметил Стивен, когда птица повернулась, накренившись градусов на девяносто и продемонстрировав прогал в маховых перьях правого крыла.
— Да, он присоединился к нам на заре. Боже, Стивен, какой восход!
— Соглашусь, и какое прекрасное место солнцу, чтобы всходить! Вокруг нас не меньше шести альбатросов и один гигантский буревестник. Не позвать ли нам мистера Фокса и его секретаря?
— Я их уже приглашал, и они ненадолго поднялись на палубу. Но к сожалению, должен сообщить, что порыв ветра забросил волну на палубу. Их насквозь промочило, и они спустились вниз переодеться. Сомневаюсь, что снова их увидим.
Стивен заметил, что по квартердеку пробежала сдержанная улыбка. Не сдержался лишь один из юнг с ведром пакли и опилок (чтобы у рулевых руки не скользили на штурвале) — он заржал и улизнул. Мэтьюрин в очередной раз подумал, что посланник, несмотря на признанные добродетели, не снискал расположения экипажа «Дианы». Он ни разу не жаловался на приготовления корабля к бою во время стрельб — Джек Обри входил в число немногих капитанов, требовавших убирать все переборки от носа до кормы, в результате чего и его, и Фокса каюты исчезали, а их содержимое спускали вниз. Посланник проявлял живой интерес к орудийной практике, радуясь удачным выстрелам с неподдельным энтузиазмом. Но традиционное моряцкое пренебрежение сухопутной крысой, презрение и даже неуважение все равно сохранились, а может, даже и усилились.
Было холодно, но к югу от мыса Горн бывало и холоднее. Солнце поднялось над грот-марселем, делясь ощутимым теплом и сиянием, превратившим синеву неба и океана в постоянно обновляющееся чудо. Стивен наблюдал, как альбатросы без усилий планируют вдоль борта корабля, пересекают кильватерный след, иногда что-то подбирают с поверхности воды, проносятся по диагонали перед наступающей волной и несутся вперед на огромной скорости, останавливаясь в четверти мили впереди и поворачивая, чтобы начать сначала. Он оставался на квартердеке, зачарованный, иногда постукивая руками, иногда обмениваясь парой слов со штурманом, склянку за склянкой, пока деловитые перемещения и сбор всех юных джентльменов не возвестили, что солнце собирается пересечь зенит, и собравшиеся с квадрантами или секстантами собираются замерить его высоту над горизонтом.
Церемония следовала неизменным путем. Штурман Уоррен доложил о наступлении полудня и 46°39' ю.ш. вахтенному офицеру Ричардсону, тот сделал шаг в сторону кормы от фальшборта, снял шляпу и произнес:
— Полдень и сорок шесть градусов тридцать девять минут южной широты, если вам угодно, сэр.
Его волосы струились по ветру.
— Отметьте полдень, мистер Ричардсон, — скомандовал Джек.
— Отметьте полдень, мистер Сеймур, — передал Ричардсон команду вахтенному помощнику.
— Пробить восемь склянок, — велел Сеймур рулевому старшине.
А тот повернулся к часовому у дверей кормовой каюты и приказал голосом, рассчитанным на штормовой ветер:
— Переворачивай часы и бей склянки.
Морской пехотинец перевернул получасовые песочные часы, которые втихомолку время от времени подталкивал локтем, чтобы заставить песчинки сыпаться быстрее и сократить время дежурства, после чего помчался вперед к колоколу, подгоняемый ветром. Он отбил четыре двойных удара, и Ричардсон наконец-то приказал боцману Крауну: «Свистать всех к обеду».
Вслед за этим из тишины, столь полной, какую только позволял вой ветра в такелаже, всеобщий вездесущий грохот волн и издаваемые корпусом корабля звуки, вырвался вой, какой издают разве что львы в Тауэре в предвкушении кормежки — громкие непристойные веселые вопли, топот ног в сторону жилой палубы, стук тарелок, бачков и кожаных кружек о подвесные столы и рев бачковых на камбузе в ожидании своей очереди.
Подобный бедлам был столь привычен Джеку Обри, что служил аперитивом, тем более что в самые ранние и голодные годы морской жизни он, как юный джентльмен, также обедал в это время. Желудок слегка напомнил о себе, а рот наполнился слюной, но этим знакам был скомандован отбой криком дозорного, гуманно посаженного в набитую соломой бочку на марсе: «Эй, на палубе...». Остальные слова потерялись, пока корабль не заслонило поднимающейся волной, и их тогда можно было отчетливо разобрать: «Ледяная гора на правом крамболе».
Джек позаимствовал подзорную трубу у Ричардсона. Пока корабль поднялся на волне, он осматривал море на зюйд-осте, и когда «Диана» почти забралась на гребень, заметил айсберг, и довольно близко. Гораздо ближе, чем ожидал, и намного более крупный — очень высокая масса льда с двумя блестящими на солнце зелеными пиками, возвышающимися над прибоем, бившимся на поразительной высоте с западной стороны.
Он некоторое время его изучал, изменил курс, не желая сближаться с айсбергом ближе чем на милю, а потом передал подзорную трубу Стивену. Последний, пристально разглядывая ледяную гору три подъема на огромных волнах, скрепя сердце вернул подзорную трубу.
— Мне надо идти. Я обещал мистеру Макмиллану присоединиться к нему в полдень. Уже опоздал, а нам предстоит небольшое деликатное предприятие.
— Уверен, что ты преуспеешь. Но даже если и задержишься, надеюсь, что встретимся за обедом.
Единственным гостем в кормовой каюте оказался Ричардсон, и в его присутствии Джек не стеснялся говорить о корабле и его делах:
— Думаю, нам стоит убираться отсюда, как только мы хорошенько рассмотрим ледяную гору. Может, я и ошибаюсь, но кажется, это вовсе не старый лед. Он мог приплыть откуда-то из-за Кергелена, до которого не так далеко, и за ним может последовать множество других айсбергов. Мы уже далеко внутри их северного предела. Стивен, я уверен, что ты слышал дрейфующий лед.
— Не этот ли звук «тук-тук-тук»?
— Ага. Вот, снова.
— Заметил его в полдень и предположил, что это бондарь или плотник, или оба разом. Но потом мне пришло в голову, что они вряд ли будут работать в обед, если только корабль не тонет, Господи упаси.
— Нет, это дрейфующий лед. К счастью, нам удалось установить ледовый кранец, да и льдины не слишком толстые. Но даже так обшивке придется несладко.
— Кергелен — это не тот же остров, который некоторые называют островом Отчаяния, сэр? — поинтересовался Ричардсон.
— Да, его так называют. Но это не наш остров Отчаяния — он меньше, дальше к зюйду и осту. А еще один есть где-то на пятидесяти восьми градусах южной широты, по левому борту, как выходишь из Магелланова пролива. Кажется, немало мест в то или иное время назвали в честь отчаяния. Хорошо же это характеризует моряцкую жизнь. Не то чтобы наш остров Отчаяния оказался таким плохим. Жаль, что ты не был с нами на «Леопарде», Дик. Мы славно развлеклись, устанавливая новый руль. И там удалось провести несколько первоклассных астрономических наблюдений — наилучшее тройное измерение долготы по спутникам Юпитера, какое ты только можешь вообразить, каждое измерение совпадает с предыдущим, и с очень точным угловым расстоянием Луны от Ахернара.
— И ты был бы в восторге от морских слонов, морских леопардов, пингвинов, белых ржанок, синеглазых бакланов, буревестников, а более всего — от гнездовьев великолепных альбатросов. Они такие... — начал Стивен, однако его прервала смена блюд, подали пудинг, и он потерял нить.
— Боюсь, это последний пудинг на сале до самой Батавии, — мрачно сказал Джек. — Киллик говорит, в такую холодную погоду крысы становятся возмутительно наглыми. Так что давайте наслаждаться пудингом, пока можем — с чертовски затхлым столетним салом. — После первого куска он помолчал, а потом добавил: — Но вот что мне не нравится в этих ледяных айсбергах — кроме того, что они норовят потопить наш корабль — похоже, они становятся причиной или, по крайней мере, предвещают штиль. Когда пострадал бедный старый «Леопард», стоял туман, а ветер едва шевелил брамсели.
После обеда они снова вернулись на квартердек. Айсберг теперь стал гораздо ближе. Солнце ушло к западу, лучи отражались от множества ледяных граней, проявляя не только идеальный зелёный цвет, но и широкую прозрачную полосу светящегося аквамарина, которую Стивен помнил ещё по несчастному «Леопарду». Выглядел айсберг прекрасно, и наблюдать его теперь стало гораздо удобнее, однако требовалось держаться на расстоянии — эта огромная масса нестабильна. Когда корабль и айсберг находились в подошве одной волны и лёд всего в миле на траверзе фрегата, наблюдающие увидели, как одна из вершин, размером с собор со шпилем, скользит, наклоняется, падает, огромные куски срываются со склонов, чтобы соединиться с другими обломками поблизости, взметая мощные фонтаны воды.
Удобное положение для подзорной трубы Стивен нашёл только на шкафуте. А поскольку он стоял не на священном квартердеке, все его пациенты решили, что на этой нейтральной территории имеют право с ним поговорить, и Стивен нисколько не удивился, когда низкий голос с западным акцентом произнёс у самого уха:
— А, вот вы где, сэр. Он как раз на раковине, смотрите, мы зовём его «квакером».
Стивен взглянул — там, на ветру, старательно балансировал маленький и неприметный потрёпанный альбатрос Diomedea fuliginosa.
— Назвали «квакером», потому как одет он скромно.
— Вполне хорошее имя, Гримбл, — сказал Стивен. — А как вы зовёте вон того? — Он кивнул в сторону в сторону огромного буревестника.
— Некоторые зовут костолом, некоторые — приятель альбатроса, а чаще называют гусем матушки Кэри. Гусь, сэр, не цыплёнок. Цыплят можно десяток в карман засунуть. — Собеседник помолчал и заговорил потише. — Осмелюсь спросить, сэр, как там наш Артур?
Артура Гримбла, одного из больных с сифилитической гуммой, Стивен и Макмиллан оперировали, чтобы облегчить давление на мозг.
— Ближайшие несколько дней покажут, — ответил Стивен. — Сейчас он не страдает от боли и может поправиться. Но пусть его друзья не слишком надеются — это было последнее средство. И если он нас покинет, то без мучений.
— Нет, — говорил капитан Обри штурману в нескольких шагах от них. — Боюсь, это невозможно.
Он жадно смотрел на куски льда, эту чистую свежую воду, плавающую неподалёку, местами в полумиле от острова.
— Не в этих волнах, сэр, — ответил Уоррен. — Но если ненадолго лечь в дрейф, волнение, пожалуй, будет умеренным. Прибой возле острова после обеда стал меньше на добрую треть.
Джек кивнул. Он смотрел на бегущие волны — высокие гребни больше не срывались, вода не летела в лицо.
— Мистер Беннет, — сказал он, — поднимитесь с подзорной трубой на топ мачты и скажите, что увидите. Не торопитесь, и доложите мне внизу. Доктор, не желаете присоединиться ко мне на кофе?
Они допивали уже по второй чашке, когда в дверь постучал Беннет.
— Прошу прощения за растрёпанный вид, сэр, — сказал он. — Я закрепил свою шляпу куском марлиня, но её сразу же сорвало — белый марлинь, кстати. Сначала я осмотрелся за кормой, и внимательно, но ничего не увидел до одного румба по правому крамболу — там гора льда, почти такого же размера, как эта, примерно в четырёх лигах от нас. Я подумал, дальше есть какие-то маленькие островки — судя по белой воде, но не мог быть ни в чём уверен, пока не обернулся почти на четверть к югу. Там, от траверза до раковины, их четыре, примерно на одном расстоянии, в трёх лигах.
— Спасибо, Беннет, — поблагодарил Джек. — Выпейте чашку кофе, чтобы согреться.
Когда он ушел, Джек посетовал:
— Увы, но так не пойдет. Надеялся еще на несколько дней прекрасного хода. Но так не пойдет. Хотя мы все еще слишком далеко к весту, придется убираться отсюда. Зачем я только заговорил о штиле — ветер устойчиво слабеет с тех пор, как я произнес эти слова.
— Возможно, твой противящийся разум уже воспринял приметы штиля, но отказывался их признавать. Как часто я уверял себя «Ха, уже полгода не простывал», только чтобы проснуться на следующий день с насморком и неспособным связно говорить.
— Клянусь, Стивен, ты — неиссякаемый источник радости и воодушевления. Истинный Иовов душитель, если такой вообще был [22]. Поскольку кофейник ты осушил, я поднимусь на палубу и сменю курс. По крайней мере, можно будет убрать риф-другой.
Через несколько минут Стивен услышал дудки и топот ног, крики «Укладывай, укладывай». Фрегат накренился, ветер дул с одного румба по раковине, неся корабль на норд-ост.
Немногие подвижные объекты в каюте накренились вправо. Стивен, вцепившись в подлокотники кресла, проворчал: «Он может говорить что угодно, но я убежден: корабль движется быстрее, чем когда-либо, вода прямо-таки ревет вдоль бортов».
На следующий день крен все же стал меньше, несмотря на славный набор парусов — даже установили брам-стеньги в надежде поднять еще больше. Крен уменьшался постепенно, на один пояс обшивки за другим. Ко тому дню, когда похоронили молодого Гримбла, крен едва ли был заметен вообще.
И все равно, ради своих находок с Тристана, Стивен продолжал спать внизу. В первый четверг после встречи со льдом он зашел в кают-компанию позавтракать.
— Доброе утро, джентльмены, — поздоровался он, занимая свое место. — Мистер Эллиот, не передадите ли мне кофейник? — Бросив взгляд на стол, он добавил: — Вижу, мы снова собираемся предстать во всем великолепии.
Его взгляд зацепился (и не мог не зацепиться) за бизань-мачту. На «Диане», как и почти на любом фрегате, она установлена на нижней палубе, по центру кают-компании. Стол соорудили вокруг нее. Но на «Диане» (уникальный случай на памяти Стивена) какая-то любящая французская рука обшила мачту бронзой от сверкающей поверхности стола до бимсов, а потом украсила бронзу первоклассным сусальным золотом. Обычно все это великолепие укрывали специальным чехлом, чтобы защитить от стюарда — очень глупого, упрямого и совершенно глухого старика, полировавшего все металлическое проволочной щеткой. Сияла она только по воскресеньям или на особенно важных пирах.
— Да, — ответил казначей. — Позавчера зарезали последнюю свинью и пригласили капитана на обед.
Стивен собирался было напомнить, что утром капитан провел похоронную службу. Но потом, поразмыслив о флотском отношении к смерти (в бою смертельно раненых обычно сбрасывали за борт), не стал. Вместо этого он заметил, что ход корабля стал чарующе плавным:
— Почти нет этих диких рывков, которые сопровождали нас много-много дней. И, если не ошибаюсь, почти никакого крена. Чашку можно поставить без особого беспокойства.
— Не больше пары поясов обшивки, — согласился Филдинг. — Но, доктор, мы же вышли из сороковых, знаете ли.
Кают-компания оказалась, конечно же, права. Слишком часто Джек Обри присутствовал на подобных церемониях, чтобы его глубоко тронули похороны едва знакомого матроса. Но слова погребальной службы его все же как всегда растрогали: «Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра, более, нежели стражи — утра» [23], как и искреннее внимание, с которым команда им следовала, и скорбь друзей покойного. «Возлюбленный брат наш покидает нас, и мы предаем тело его пучине морской», — декламировал он низким мрачным голосом, а товарищи Артура Гримбла плавно спустили его за борт, зашитого в гамак и с четырьмя пушечными ядрами в ногах.
Обри не слишком расстроился и наслаждался жареной свининой вместе с кают-компанией, но все же похороны достаточно приглушили его настроение, чтобы сдержанное веселье подобных обедов потребовало определенных усилий. Позже, произнеся положенные тосты и как положено поблагодарив, он прошел свои обычные для мягкой погоды три мили по наветренной стороне квартердека — двести сорок поворотов от носа до кормы. А погода действительно установилась мягкая — внезапно они оказались в совершенно ином мире, мире спокойного моря и ненадежных ветров. Плавание выходило неудачным. «Диана» едва достигла тридцать девятой параллели, прежде чем последние остатки ветра с веста сменились норд-остом, а тут еще столь несчастливое предзнаменование.
Более того, серьезные опасения вызывал остров Амстердам. Все карты соглашались, что он лежит на 37°47' южной широты, но по поводу долготы расходились больше чем на градус. Как назло, именно этот момент выбрали оба его хронометра, чтобы перестать показывать одно и то же время. Пасмурное небо не позволяло наблюдать луну со дня встречи с айсбергом, и прокладывать курс приходилось исходя из вычисленной долготы, с помощью среднего времени двух хронометров.
Не слишком-то удовлетворительное занятие, и уж точно не рассчитанное на то, чтобы смягчить тревогу. Еще и ветер ухудшал ситуацию, заставляя «Диану» идти в крутой бейдевинд. Если идти курсами между галфвиндом и бакштагом, то она — хороший, честный мореходный корабль. Но в крутой бейдевинд она шла тяжело, медленно, имела склонность к рысканию и не желала даже в лучших условиях идти круче, чем на шесть с половиной румбов к ветру.
— Возможно, я не могу позволить себе пренебрегать долготой, — поделился Джек со Стивеном вечером, — но меня до некоторой степени успокаивает то, что вершину острова видно за двадцать пять лиг. Впрочем, он не очень важен.
— Мне жаль, что ты его считаешь неважным, — огорчился Стивен.
— Имею в виду с точки зрения запасов воды. У нас их вполне достаточно, и даже если на тропике Козерога не будет обычных ливней, на сокращенном пайке нам придется сидеть не больше пары недель, считая, что юго-восточный пассат будет дуть хотя бы в половину обычной силы. Но если мы все же сможем пристать к острову, что ж — я буду очень рад отпустить тебя на берег на час-другой, пока шлюпки сделают несколько рейсов. Ты рассказывал, что там полно воды, не так ли?
— Совершенно точно. Перон, оставленный на этом острове, утопал в ней. По его признанию, добираться до пресной воды не очень удобно, но не думаю, что флотская изобретательность не справится с неудобствами. Мне не хватит слов, Джек, чтобы описать тебе ценность исключительно удаленного острова для натуралиста. Необитаемого плодородного вулканического острова, покрытого буйной растительностью. Без этих мерзких крыс, собак, кошек, коз, свиней, которых глупцы завозят, чтобы разрушить Эдем. Острова, не тронутого рукой человека — хотя Перон провел там некоторое время, он почти не покидал побережье.
— Ну, я мог бы пожелать более ясной погоды, но отправлю дозорными самых глазастых, а на ночь убавлю паруса. Почти не сомневаюсь, что увидим его во вторник или в среду.
Увидели они остров в среду. При первом свете дня фрегат оказался в пяти милях от этого безошибочно узнаваемого пика — поразительно удачный подход к берегу после пяти тысяч миль в открытом море, даже не учитывая неточности карт и хронометра. Но, к несчастью, подошли они точно с подветренной стороны и пронеслись мимо в темноте под умеренным западным ветром и мощным движущимся на восток течением, невзирая на наглухо зарифленные марсели и самых бдительных дозорных.
— Мы ни за что к нему не подойдем, сэр — заверил штурман. — Он строго против ветра, и с таким течением можно хоть весь день лавировать и нисколько не приблизиться. Я могу присягнуть, что даже на карте Компании остров находится минимум на градус дальше к весту, чем на самом деле.
— Вы запас воды перепроверили, мистер Уоррен? — поинтересовался Джек, опираясь на поручни и всматриваясь в далекую гору, столь ясно видимую, как это только возможно при слабеющем ветре.
— Да, сэр. Даже без тропического дождя, думаю, обойдемся без сильных ограничений, а кто проходил через тропик без потопа?
— Как я только об этом доктору сообщу — не знаю, — огорчился Джек. — Он так рассчитывал на этот остров.
— Бедный джентльмен, — покачал головой штурман. — Но скорость превыше всего. Может быть, все эти разные альбатросы послужат ему утешением. Никогда не видел столько их вместе. Тут и китовая птичка, и три разных буревестника.
— Стивен, — извинялся Джек, — мне очень жаль, но я обделался с твоим островом. Он лежит за кормой прямо против ветра. Лавировать назад с таким ветром и течением мы не можем, а если ляжем в дрейф, чтобы дождаться подходящего ветра, то потеряем несколько дней, которых терять нельзя — нам надо подхватить юго-восточный пассат как можно скорее, если хотим достичь Пуло Прабанга на хвосте муссонов.
— Не огорчайся, друг мой. Мы сможем вернуться сюда удовольствия ради на «Сюрпризе», когда Бонапарту настучат по голове. А пока что посмотрю на птиц, про которых рассказывает штурман — не ожидал увидеть гигантского буревестника так далеко от мыса Доброй Надежды.
Впервые в этом полушарии «Диана» подняла бом-брамсели и направилась на северо-восток под полным набором стакселей, но все же вершина Амстердама с маленьким облачком над ней виднелась весь день.
Но поутру она пропала из виду, а позже днем исчезли и морские птицы. Джек, производя наблюдения для Гумбольдта, обнаружил столь необычную разницу температуры воды на поверхности и на десяти саженях, что дважды перепроверил наблюдения перед тем, как продиктовать их Бутчеру.
Новый мир. Как только они полностью вошли в него, вернулись все старые порядки. Корабельная рутина, нарушенная жесткой опасной гонкой на восток через шестьдесят градусов долготы, снова стала естественным образом жизни. Неизменная диета, уборка палуб еще затемно, частый клич «Уборщики!» днем, общий сбор по средам для назначения наказаний (выговор или лишение грога, до порки в этом плавании еще не дошло), ритуальная стирка одежды и протягивание бельевых веревок по понедельникам и пятницам, боевая тревога каждый будний день, иногда сопровождаемая стрельбами, общий смотр по воскресеньям, за которым иногда следовало чтение Дисциплинарного устава (если инспекция затягивалась), но чаще — церковная служба. Для тех, кто привык — относительно легкая жизнь, но в прямом и переносном смысле очень медленная. Корабль больше не мчался вперед с такой скоростью, что все готово было улететь за борт, с пенившимся вдоль бортов морем, низко гудя, будто орган, сквозь визг натянутого как струны арфы такелажа. Больше не разгонялся он до пятнадцати с лишним узлов, когда катушку лага буквально вырывало из рук юнги, больше не было чувства боевой дружбы, совместного восхищения и разделенной опасности.
Теперь нужно было починить или заменить все, что сломалось или истерлось, все покрасить и вычистить, но прежде всего — вести корабль на северо-восток под слабыми переменчивыми ветрами, очень капризными (стаксели и кливеры требовали постоянного внимания). Когда они все же достигли зоны юго-восточных пассатов, последние едва ли заслуживали свое имя с точки зрения силы или постоянства.
День за днем они медленно пересекали обширный, постоянно обновляющийся диск моря. Когда «Диана» на четырех узлах приближалась к тропику Козерога, и капитан Обри закончил службу словами «во веки веков, аминь», они вполне могли относиться и к этому плаванию. Море, море и еще больше моря, ни начала, ни конца, как у всего земного шара.
Но это мягкое, будто бы вечное однообразие оставляло время для занятий, отложенных в сторону или заброшенных. Джек и Стивен вернулись к музыке, играя иногда даже во время ночной вахты. Малайский Стивена так усовершенствовался, что он видел сны на нем. И, как требовал долг, Джек вернулся к улучшению навыков мичманов в навигации, тонкостях астрономии, математики, и конечно же, морского дела. В этом и он, и ученики достигали неплохих успехов, чего нельзя было сказать об их слабых местах — общих знаниях и начитанности.
Оценивая дневник юного Флеминга, Джек заметил:
— Что ж, написано довольно неплохо, но боюсь, ваш отец останется недоволен таким стилем.
Мистер Флеминг был выдающимся естествоиспытателем, членом Королевского общества, и славился элегантностью слога.
— Например, я не уверен, что фраза «мы сотоварищи раздернули мантыль-тали» верна с точки зрения грамматики. Но это мы пропустим... Что вам известно о последней американской войне?
— Немногое, сэр, кроме того, что к ней присоединились французы и испанцы, за что получили от нас по заслугам.
— Истинная правда. Знаете, как она началась?
— Да, сэр. Дело было в чае, они решили не платить пошлины на него. Они назвали это «Нет размножению без совокупления» и выкинули чай в бостонскую гавань.
Джек нахмурился, подумал и согласился:
— Ну что ж, в любом случае на море в тот раз они почти ничего не добились.
После этого он перешел к необходимым поправкам на наклонение горизонта и рефракцию, столь важные при наблюдениях Луны (с этими он был досконально знаком), но вечером, настраивая скрипку, поинтересовался:
— Стивен, какой лозунг был у американцев в 1775-м?
— Нет налогам без представительства.
— Ничего про совокупление?
— Абсолютно ничего. В то время американцы в своей массе выступали за совокупление.
— Он не мог быть «Нет размножению без совокупления»?
— Мой дорогой, это старинный девиз естествоиспытателей, восходит еще к Аристотелю, и вообще-то неверный. Только подумай, ведь гидра и ее родичи могут размножаться без каких-либо сексуальных действий. Левенгук уже давным-давно это доказал, но самые упертые повторяют этот клич, будто стая попугаев.
— Ну, к черту налоги в любом случае. Может, возьмемся за анданте?
Фокс также вернулся к прежнему образу жизни. Мор среди его оставшегося скота покончил с взаимными приглашениями на обед — он не принимал приглашения, на которые не мог ответить. Но они все же иногда играли в вист, а когда погода улучшилась и стала ясной, он дважды в день появлялся на квартердеке, прогуливаясь вместе со своим молчаливым компаньоном поутру и соревнуясь в стрельбе со Стивеном (теперь равным соперником) после обеда, особенно при спокойном море, когда бутылка могла уплыть далеко. Вернулся он и к частым медицинским консультациям.
В пятницу, например, после того как они прошли тропик Козерога без единой капли дождя, что бы ни говорил штурман (хотя пурпурно-черные облака виднелись далеко к западу и из них лились потоки воды), он послал чопорную записку, спрашивая, может ли снова воспользоваться благорасположением доктора Мэтьюрина после обеда. Стивен уже давно решил, что если они собираются поддерживать приемлемые отношения и сотрудничать в Пуло Прабанге, то в этих ограниченных условиях должны как можно реже видеть друг друга. Был он убежден и в том, что жалобы Фокса — всего лишь умственный голод и, на определенном уровне, сильная жажда общения — на берегу он очень компанейский или, по крайней мере, общительный человек. Но, размышлял Мэтьюрин, сидя под солнцем на станке кормовой карронады с книгой на колене, правила приличия не позволяют отказать в профессиональном совете.
И Джек Обри, и Фокс прогуливались перед обедом, Джек — на наветренной стороне квартердека, а Фокс и Эдвардс, в самом начале плавания выучившие святость флотских обычаев — на другой. Со своего места Стивен мог изучать обоих. В очередной раз ум его вернулся к вопросу прямоты — добродетели, очень высоко им ценимой в других (хотя временами его охватывали болезненные сомнения насчет его самого), и сейчас он размышлял именно о прямоте как о состоянии, о целостности. Джек казался ему удачным примером. Он был максимально лишен склонности к самокопанию, и за все годы Стивен ни разу не видел, чтобы Обри играл роль.
Фокс, с другой стороны, более-менее постоянно обитал на сцене, играя роль важной фигуры, внушительного человека, обладателя исключительных достоинств. Само собой, он до определенной степени таким и был, но редко оставлял это без внимания. Он жаждал признания. В его представлении не было ничего грубо очевидного или наигранного. Он никогда, если пользоваться выражением нижней палубы, не перетягивал узел. С точки зрения Стивена, его игра стала уже полностью бессознательной, но в длинном плавании она стала из-за своей непрерывности очевидной. Периодически реакция посланника на реальный или воображаемый недостаток уважения делали ее еще более явной. Фокс не искал популярности, хотя мог быть приятным собеседником если хотел, и ему нравилось, когда он нравится. Желал он превосходства и уважения вследствие превосходства. Для человека такого ума добивался он этого удивительно неумело. На многих, в первую очередь рядовых матросов «Дианы», это не производило впечатления.
Трубача на фрегате не было, но имелся морской пехотинец, славно и живо играющий на барабане. Сейчас, как только пробило четыре склянки, он отстучал «Ростбиф старой Англии», созывая офицеров на обед. Все, кто имел право спуститься вниз, поспешили в кают-компанию, оставив Джека почти в одиночестве — гостей он сегодня не приглашал. Капитан продолжил ходить туда-сюда, сложив руки за спиной, в глубоких раздумьях. В пять склянок (Джек обедал раньше большинства капитанов) он выбрался из грез, поймал взгляд Стивена и поинтересовался:
— Пошли в каюту? Там нас ждет последняя овца по кличке Агнес.
— Больше скота не осталось, — заметил он, когда Киллик унес прочь кости, а Ахмед сменил блюда. — Завтра останемся с корабельными припасами — солонина, да еще вымоченная за бортом, потому что надо сократить выдачу пресной воды. Не будем ее тратить ни на вымачивание мяса, ни на стирку, не будет и бачка с питьевой водой. Скажу об этом матросам, а чтобы их утешить — якобы случайно организую вечером танцы.
Когда друзья остались наедине с кофе, Стивен нарушил длинную задумчивую паузу вопросом:
— Ты помнишь, я как-то сказал про Клонферта, что для него правдой было то, во что он мог заставить поверить окружающих?
Лорд Клонферт служил капитаном одного из кораблей в эскадре, которую Джек, будучи коммодором, возглавлял в ходе маврикийской кампании. Миссия на Маврикий оказалась для Клонферта фатальной, он отличался живым воображением, но в себя не верил. Джеку понадобилось несколько мгновений, чтобы его вспомнить.
— Да, думаю, помню.
— Я неудачно выразился. Имел я в виду следующее: если он мог убедить окружающих поверить его словам, то для него это утверждение приобретало определенную степень истины, отражение веры других в его истинность. Со временем и при регулярных повторах эта убежденность становилась уверенностью, неотличимой от обычной фактической истины, ну, или почти такой же прочной.
Сейчас что-то не так было с мистером Фоксом. Стивен не мог сказать, в чем дело, но состояние живота пациента не нравилось ему ни визуально, ни на ощупь. Поскольку Фокс был довольно полнокровным, Стивен решил пустить ему кровь и дать слабительное.
— Неделю я буду вам давать лекарство и держать на диете, в это время вы не должны покидать каюту. К счастью, у вас есть кормовой балкон и отдельная уборная под рукой. В конце этого периода я снова вас осмотрю, и думаю, что застоявшиеся телесные жидкости рассеются, а опухшая, хорошо прощупываемая печень уменьшится. А пока что я выпущу несколько унций вашей крови. Пожалуйста, попросите Али подержать таз.
Али держал таз, кровь лилась — пятнадцать унций. Стивена растрогало то, что ее поверхность рябили немые слезы молодого человека.
Первые несколько дней Фокс испытывал серьезный дискомфорт и даже боли — корень ревеня, hiera picra [24] и хлористая ртуть работали со всей силой. Но переносил он это все стойко. Во время кратких посещений Стивен удивился при виде прямодушного простого Фокса, которого он знал только при стрельбе с кормовых поручней, захваченного наведением своего прекрасного оружия и наблюдающего за попаданием пули. Он не ворчал на слуг, к чему больные, особенно печеночные, весьма склонны. Но Стивен уже давно заметил его хорошее отношение к Али, Юсуфу и Ахмеду. Али, конечно, особый случай, но Стивену казалось, что малайский контекст тут более важен. Среди всего прочего этот язык требовал очень четкого различения статусов. Имелась целая серия выражений, которую представители разных рангов использовали в отношении друг друга, и находящиеся на вершине иерархии должны были постоянно получать напоминания об этом. «Но даже помимо этого, — размышлял Стивен, — может, в Малайзии ему будет легче. Это, в конце концов, его родная земля».
Секретарь Эдвардс большую часть времени во время лечения Фокса оказался не занят, и приятно было наблюдать за тем, как он расцвел и гораздо ближе познакомился с офицерами, обычно обедая или ужиная в кают-компании (там его сочли ценным приобретением). Во время визита Стивена в каюту посланника слышно было, как он смеется на квартердеке. В конце недели Стивен осмотрел Фокса, признал его здоровым и разрешил получасовую прогулку на палубе, но предписал по-прежнему умеренную диету.
— Никакой говядины или баранины, — машинально рекомендовал он.
— Говядина или баранина? Благие небеса, да мне вряд ли удастся злоупотребить ими. Я бы питался одной кашкой, если бы Али не сберег несколько престарелых кур. Что будет, когда их не станет — не представляю.
— Корабельная солонина не такая уж невкусная, — заметил Стивен.
— Вряд ли это можно назвать человеческой едой, верно?
— Две сотни наших соплавателей живут на ней.
— Железные кишки пахарей, — улыбнулся Фокс. — Они, без сомнения, предпочтут ее икре.
Подобного рода замечания неизменно раздражали Стивена, революционера в юности, а превыше всего, когда касались нижней палубы. Достоинства рядовых моряков он знал лучше большинства людей. Мэтьюрин собирался дать резкий ответ, но подумал хорошенько и удержал язык за зубами.
— Удивлюсь, если это путешествие когда-нибудь подойдет к концу, — продолжил Фокс. — Вы знаете, где мы?
— Нет, не знаю. Но не удивлюсь, если мы окажемся где-то в сотне миль от суши. Последние несколько дней я наблюдаю увеличение числа глупышей, а во вторник с марса доложили о двух ост-индийцах, идущих с запада на восток. Как мне сказали, мы смогли ухватить хвост муссона, пусть и слабый.
— Как хорошо! Но все же, знаете, Мэтьюрин, после долгих часов лежания в каюте я пришел к выводу, что в этом одиночестве, бесконечном путешествии, бесконечном заключении, отдалении от общества, забот, активности есть что-то не столь неприятное... Если бы имелась перспектива подобающей еды, то я не был бы вовсе уверен, что желал бы завершения плавания. Многое можно сказать в пользу паузы в оживлении. — Он замолк, уставившись на переборку, а потом поинтересовался: — Интересно, знаете ли вы автора строк, которые я рискнул перевести?
Коль с ночи до прихода дня
Звонят колокола,
То сердце ноет у меня
За все мои дела [25].
По тону Фокса стало очевидно, что это прелюдия к исповеди, вызванной не крепкой дружбой или глубоким уважением, а одиночеством и желанием поговорить. Исходя из натуры стихов можно было вполне быть уверенным, что факты окажутся скабрезными, и Стивен не желал их выслушивать. Вернувшись к обществу, заботам и привычным условностям, Фокс безусловно пожалеет об откровенности. Он начнет обижаться на то, что Стивен обладает знаниями о его интимной жизни, а это сделает совместную работу в Пуло Прабанге гораздо сложнее. Сотрудничество и безразличие могут идти рука об руку, сотрудничество и обида — едва ли.
— Автор мне не знаком. Можете вспомнить оригинал?
— Боюсь, что нет.
— Античным оно быть не может — язычники, насколько мне известно из книг, никогда особо не предавались ненависти к себе или чувству вины по поводу сексуальной активности. Эти эмоции зарезервированы для христиан, с их исключительным чувством греха. Поскольку слова «За все мои дела» — явная отсылка к неблагим поступкам, приходится предположить их сексуальную природу. Вор не всегда ворует, а убийца не всегда убивает, но сексуальные инстинкты человека с ним все время, днем и ночью. И все же любопытно, как ненавидящий себя человек обычно преуспевает в сохранении самоуважения относительно окружающих, обычно принижая всех. Себя он мнит бесполезным существом, но остальные еще ничтожней.
Как мера против нежелательной конфиденциальности это сработало, но последние слова Стивен добавил в другом тоне, следуя собственным размышлениям, и они оказались слишком уж жестокими. Мэтьюрин с сожалением заметил, что ранил ими Фокса — тот с натянутой улыбкой произнес: «О, я вполне согласен» и пустился в крайне благопристойной манере благодарить доктора Мэтьюрина за его исключительную доброту в уходе за больным и за выдающиеся навыки в излечении столь неприятного недуга. Он сожалел о том, что оказался столь докучливым.
«Ну и где сейчас мое моральное превосходство? — спросил сам себя Стивен, направляясь по галф-деку к сходному трапу. — Тупость и непонятливость сработали бы гораздо лучше». Он уже собирался подняться, когда вниз пронесся мальчишка, прыгнул, чтобы обогнуть его, оступился и растянулся на палубе.
— Не ушиблись, мистер Рид? — поинтересовался Стивен, поднимая мичмана на ноги.
— Нет, сэр, спасибо. Прошу прощения за то, что свалился, но капитан послал меня сообщить вам, что мы заметили мыс Ява. Мыс Ява, разве это не здорово?