Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Глава шестая Чувство хозяина

Гуманизм и человечность идеалов ленинской партии, выражавших вековечные чаяния всех трудящихся людей, сделали революцию воистину народной, разбудили души и умы, вызвали к жизни небывалую по мощности и силе творческую энергию народных масс.

В центре многих произведений о современной колхозной деревне — социально активный человек, борец за дело партии и народа, герой воинствующего характера. Именно так характеризует своего героя, колхозного конюха, коммуниста Егора Дымшакова, автор дилогии «Войди в каждый дом» Елизар Мальцев.

«... На колени стать перед паразитами?.. В обнимку жить с теми, кто людей тут топчет и дышать не дает?.. Вр-ре-ешь! Я им живой не дамся! Мне с ними по одной дороге не ходить! Дай срок — я под ними огонь разведу, они у меня запляшут!..» — таков Егор Дымшаков.

Роман Е. Мальцева не без заметных художественных слабостей. О них писала критика. Есть в нем элементы описательности, некоторым характерам свойствен схематизм, риторичность. Но роман тем не менее подкупает страстностью, активной гражданственностью авторской позиции, современным звучанием тех острейших социальных и нравственных коллизий, которые лежат в основе его.

Прежде всего — это борьба колхозного конюха коммуниста Егора Дымшакова с грязной сворой стяжателей, захвативших в свои руки руководство колхозом. Председатель Аникей Лузгин и его присные: брательник Никита Ворожнев, кладовщик Сыроваткин, бухгалтер Шалымов, парторг Мрыхин — довели колхоз до разорения и буквально терроризируют колхозников. Главное в том, что они изломали души людей, убили у очень многих веру в колхоз. Даже такие, как Корней Яранцев — один из основателей колхоза, который первым когда-то привел трактор в артель, — не выдержали, ушли из колхоза, подались в город.

И сколько ни писали колхозники о самоуправстве Аникея Лузгина в район, в область — ничего не помогало. Выходило так, что ему одному верили больше, чем всем колхозникам, потому что в районе и в области Аникей Лузгин слыл за хорошего председателя: он вовремя и даже раньше, чем другие, выполнял все планы, рапортовал одним из первых, имя его почти не сходило со страниц районной газеты.

Очень точно показана в романе прямая, закономерная связь удручающего положения, которое сложилось в колхозе по вине Аникея Лузгина, с неверными методами руководства сельским хозяйством. Этот роман — убедительное художественное свидетельство того, какой огромный вред нанесли сельскому хозяйству устарелые, бездушные, бюрократические методы руководства. Вместе с тем это и правдивый рассказ о борьбе, которую повели партия и народ за подъем сельского хозяйства. Зоркий наблюдатель жизни, Е. Мальцев уловил один из интереснейших конфликтов времени: столкновение и борьбу вожаков нового, ленинского типа с теми устаревшими, закосневшими, оторвавшимися от народа руководителями, которые оказались бессильными воспринять новое в жизни, преодолеть косность.

Один из интереснейших героев романа — Ксения Яранцева, дочь Корнея Яранцева, инструктор райкома партии. Ее никак нельзя причислить к разряду карьеристов, это — внутренне честный, принципиальный человек. В момент трудного испытания, когда общее собрание колхозников единодушно выступило против Аникея Лузгина, она находит в себе силу, переступив бюрократические установки секретаря райкома Коробина, поддержать колхозников. Но каким трудным путем она пришла к этому единственно верному, истинно партийному решению! Сколько сил ей стоило преодолеть все то ложное, косное, неправильное, что воспитали в ней Коробин и ему подобные, насаждавшие чуждые партии, антиленинские принципы руководства людьми!

«Живут для людей, а на людей походить боятся...» — так характеризует Егор Дымшаков свою свояченицу, инструктора райкома Ксению Яранцеву, которая приезжала в колхоз и боялась хоть в чем-то проявить себя, свою личность, свою самостоятельность, свою индивидуальность. Отказ от всякой инициативы был принципом ее работы.

«Ксения была непоколебимо убеждена в одной истине — вышестоящим организациям и возглавляющим их работникам всегда известно все, и плохое и хорошее; что происходит в каждом районе, и если почему-либо в обкоме не находят нужным менять то, что на месте кажется уже отжившим, значит, не назрели еще условия для таких перемен. И не ее дело сомневаться в разумности того, что исходит свыше! Придет время — скажут! Она слишком маленький человек, чтобы рассуждать о достоинствах и недостатках тех, кто доверием ЦК поставлен ею руководить и кто, конечно, видит и дальше и лучше».

В своем поведении, своей работе Ксения следовала примеру своего непосредственного руководителя — второго секретаря райкома Коробина.

Коробин — энергичный, напористый работник, организатор с крепкой хваткой. Поэтому первый секретарь райкома, тяжело больной Бахолдин — старый коммунист-ленинец вначале не может понять, почему народ не принимает второго секретаря райкома. Даже нянечка, которая ухаживает за больным Бахолдиным, всем сердцем не любит Коробина. За что?

Люди чувствуют в Коробине за внешней правильностью и подчеркнутой, показной идейностью холодную черствость души. Великое слово «гуманист» для него по меньшей мере сомнительно. «Лежал бы лучше и не ввязывался не в свое дело, старый гуманист!» — раздраженно думает он о Бахолдине, когда тот пытается защитить Дымшакова. Коробину чужды запросы и интересы людей, он стремится руководить ими окриком, приказом, грубым администрированием.

«— Вот ты вроде стараешься, разъезжаешь по колхозам, сидишь на собраниях, проверяешь наши протоколы, что-то там советуешь секретарям..., — говорит Егор Дымшаков Еранцевой. — Ну, а скажи, что ты сделала для людей такое, чтобы они тебе спасибо сказали? Может, ты где какой колхоз из ямы вытащила или хотя бы на одной ферме порядок навела? Или на другое какое доброе дело коммунистов и всех других подняла?.. И получается странно даже, что ты ни за что не воюешь, а только со стороны за жизнью наблюдаешь и голую идейность разводишь. А вот вывести на чистую воду нашего Аникея или хоть присмотреть нам хорошего парторга вместо Мрыхина — на это у тебя гайка слаба! Ты — как печка, которую не в избе топят, а на улице, — вот она и дымит на ветер!.. Ты хоть раз со мной говорила по душам? Знаешь, что меня мучает, днем и ночью покоя не дает? А я ведь тебе какой ни на есть родственник! Что же тогда о других наших коммунистах говорить! Давай по списку любого — голову даю на отруб, что по анкете, может, и знаешь кое-кого, а по жизни — нет! Вот после этого и решай, какой ты работник и можешь ли ты меня учить и агитировать, как мне надо работать, по какой мне правде жить!..»

«Звонарей и указчиков у нас в колхозе хоть отбавляй», — такой приговор выносит рядовой коммунист Дымшаков методам руководства Коробина и Ксении Яранцевой. И где-то в глубине души, как ни сопротивляется внутренне этому Ксения, она чувствует правоту Дымшакова. Да, он в меньшинстве пока, он озлоблен и неуемно горяч, но живет в нем упрямая вера в свою правоту, и глубокой убежденностью дышат его слова, брошенные в лицо Ксении: «Партия мою сторону держит, а не твою...»

Роман проникнут атмосферой крутого, принципиального перелома в нашей жизни:

«Ты в каком годе живешь — в прошлом или нынешнем? Хватит жить с оглядкой да с опаской... Если уж сейчас всю правду не говорить, тогда во что верить и зачем жить?» — требовательно спрашивает Корнея Яранцева Егор Дымшаков.

Этот свежий, очистительный ветер перемен пронизывает роман. То новое, что вошло в нашу жизнь, представлено в романе отнюдь не декларативно, но в реальных типических характерах, выражающих прогрессивную тенденцию времени.

Это не только Егор Дымшаков, воплощающий в себе то лучшее, передовое, высоко идейное в народе, на что опирается партия в своей борьбе. Это и молодой партийный работник Константин Мажаров, и тяжело больной секретарь райкома Бахолдин — носители истинно ленинских принципов партийности, подлинные руководители и вожаки масс.

В романе, наполненном публицистическими раздумьями о жизни, широко раскрыты те принципы партийного руководства, которые сегодня столь смело и последовательно внедряет в жизнь наша партия.

Для Константина Мажарова, его учителя Бахолдина страстная любовь к людям, активное вмешательство в жизнь не отвлеченные моральные принципы, а выстраданные жизнью убеждения, подлинный жар души. Это гуманисты в самом высоком значении этого слова. Смысл жизни для них — в повседневной борьбе за человека, за счастье людей.

«У нас долгое время существовало мнение, да и сейчас мы от него еще не избавились, что для партийной работы вроде годится любой человек. Мы обычно отдаем предпочтение специалистам — агрономам, зоотехникам, если речь идет о сельском районе, или инженерам, если нужен работник в промышленный район, а вот разбирается ли такой человек в людях, любит ли он их, тянет ли его к ним, нас почему-то меньше всего тревожит, а это ведь корень всего!.. Черствый, глухой к человеческим нуждам и запросам работник может походя разрушить то, что мы воспитываем в людях годами!..» — говорит Константину Мажарову, благословляя его на партийную работу, мудрый, опытный коммунист секретарь райкома Бахолдин.

А разве не те же жизненные принципы исповедует председатель сельсовета коммунист Конкин в романе Владимира Фоменко «Память земли»?

Чем-то этот характер близок Егору Дымшакову, по-видимому, своей высокой, неуступчивой идейностью и искренним правдоискательством, подвижничеством в борьбе за правду, за торжество убеждений. Это характер ленинца в самом высоком и точном значении этого слова.

Было в Конкине «что-то от человека, который в девятнадцатом году — позавчерашний батрак, вчерашний красногвардеец — вдруг получил в свои руки державу и не переставал по-ребячьи радоваться: «Как же это здорово, когда труженики сами решают свою судьбу!..»

Характер у него был не из легких: азартный, резкий, угловатый, неуживчивый, из тех, чья чересчур уж принципиальная прямота приносит немало хлопот и огорчений, но Конкин притягивал к себе, заставлял уважать себя потому, что эта его колючесть, неуживчивость была следствием непримиримой, глубокой коммунистической убежденности и неиссякаемой любви к людям.

Домохозяйке какой-нибудь, утонувшей в пережитках Фрянчихе, готов он говорить о коммунизме, «как в стихах, излагать про всю высоту» — и убежден, что Фрянчиха поймет, поверит.

Высокая, убежденная вера в будущее отнюдь не закрывает для него реальных, сегодняшних, конкретных людей настоящего, чья жизнь соткана из маленьких, незаметных нужд, забот, радостей и горестей.

Тем и привлекает Конкин сердца, что коммунизм для него не далекая абстракция, но живая практика жизни, повседневное отношение к каждому человеку, плоть его характера, сущность его души.

И на том крутом повороте, в той сложнейшей обстановке, которую переживает хутор Кореновский, коммунист Конкин первым находит единственно верную, истинно партийную линию поведения — приходит к ней естественно и непринужденно, как к чему-то само собой разумеющемуся.

В. Фоменко показывает нам казачий хутор Кореновский в труднейший момент его многовековой истории: хутор должны сносить. Получен приказ о затоплении округи водами строящегося Цимлянского моря и переселении жителей его в дальние степные районы. Богатейшие, столетней давности, виноградники и тучные земли, родные хаты, в которых жили деды и прадеды, все, к чему за много веков прикипело сердце крестьянина, должно уйти на дно. Ситуация драматичнейшая. Вот он — конфликт общественного и личного в крайне резком проявлении его: колхозникам предстояло отказаться от самого дорогого, близкого, родного ради интересов общества, ради того, чтобы страна получила дополнительную электроэнергию, массивы орошаемых земель. Выгоды, которые они получат от переселения, представлялись им неясными и отдаленными, жертвы же были реальными и вполне ощутимыми. Все это раскрыло душу каждого до дна. За несколько дней жителей Кореновского словно подменили. Одни стали еще крепче, будто вчерашнее железо зазвенело сталью от белого огня и воды; другие сникли; третьи, как ненужную одежонку, сбросили годами накопленную сознательность. Точно в войну или коллективизацию люди душевно расслоились, выявили свою настоящую суть.

Суровое испытание это показало, что годы Советской власти выковали воистину новых людей, высоких своей идейностью и сознанием общественного долга, таких, как председатель колхоза Настасья Щепеткова, Голубов, Люба Фрянскова, Сережка Абалченко. Но немало в колхозе нашлось и таких, которые не перебороли еще в себе мелкого собственника-хуторянина. Были и такие, как, например, бригадир Живов, в которых переселение всколыхнуло все то черное, злое, что, запрятав в самую глубину души, носили они в себе еще с двадцатых — тридцатых годов.

В. Фоменко раскрывает все драматическое переплетение событий на хуторе Кореновском в связи с переселением. Он показывает, что переселение явилось испытанием не только для жителей хутора Кореновского, но и для руководителей, которые были призваны в это трудное время организовать и повести за собой народ.

Принципиально важным оказалось вроде бы и незначительное столкновение Конкина с работником комиссии по описи колхоза Петровым, который заявил, что основное внимание надо уделять описи общественного сектора. В ответ на возражение Конкина, по мнению которого сложность заключалась как раз в описи не общественного, а частного сектора, Петров заявил: «Дискутировать не будем!»

«— То есть, как не будем? — спросил Конкин, оправляя ладонями пробор таким жестом, каким перед дракой натягивают шапку. — Будем. И как раз здесь! А там, на описи, не допустим мутить колхозников. Понятно?

Он повернулся к Голикову.

— Вы, как секретарь райкома, объясните, пожалуйста, это товарищам. И Петрову, инженеру, в отдельности, раз до него не доходит.

— Чего вы хотите? Конкретно, — спросил Голиков.

— Чтобы каждый понял: домохозяйке даже паршивенький, источенный червем подоконник в ее хате — как воздух. Она родилась — подоконник был, и замуж выходила — был, и сыновей на фронт провожала — тоже был; а теперь его долой. Надо же, товарищ Петров, хоть чуть соображать это и все внимание при описи как раз им уделять, колхозникам!»

Убеждение «Поймет Фрянчиха про планету!» сочеталось в Конкине с чисто ленинским качеством самого детального, конкретного, заботливого внимания к человеку: «Ей богу, товарищ Голиков, подскажите товарищам, чтобы думали. К примеру, не очень бы официально разговаривали с жителями. Зайдут во двор, пускай сперва пошутят с хозяйкой, поболтают о жизни, о детишках, а потом уж и насчет описи...»

Недаром, оценивая качества Голикова как секретаря райкома и имея в виду его молодость, неопытность, Конкин говорит: «У вас, кроме глупостей, уйма людского. Его секретарю прежде всего надо».

У Конкина также «уйма людского», и он умеет в самую трудную минуту убедить, повести за собой народ.

Председатель райисполкома Орлов в романе «Память земли» — это антитеза Конкину и брат по духу мальцевскому Коробину. Хотя эти два человека — Конкин и Орлов — почти не сталкиваются в романе, они ведут между собой безмолвный, но принципиальный, жестокий спор.

«Мелкий скандалист, великий демагог» — так отзывается о Конкине Орлов. Орлов — очень непростой характер, точно выражающий некоторые особенности того сложного времени.

По своей деловой хватке, по складу воли он был работником широких, по крайней мере, областных масштабов и попал в район на незначительную для него должность случайно, споткнувшись на пустяке. Смысл его жизни теперь заключался в том, чтобы, показав себя на этой низовой работе, вновь вернуться в область, получить работу, соответствующую его дарованиям.

При всем том этот человек не считал себя карьеристом и имел немало заслуг. Он любил работать смолоду и до сих пор отдавал себя делу целиком. Долгие годы он провел на освобожденной комсомольской, потом партийной работе, дал за свою жизнь стране тысячи тонн угля, сталепроката, передал свой стиль работы не одному десятку людей.

Что это был за стиль?

Молодой секретарь райкома Голиков вначале был покорен деловой хваткой, уверенностью, твердостью Орлова, тем, как он управлял народом — четко, по-генеральски.

Когда во время поездки по колхозам одна старая колхозница стала выговаривать Орлову: «Ты лучше скажи, чем нам годувать коров? Они достижения не кушают», — Голиков растерялся, спасовал перед ястребиными глазами старухи. Но Орлов подошел к ней, в упор спросил:

«— Вредите, тетенька?

Колхозницы перестали копать, кто со спрятанным, кто с открытым вызовом подняли головы. Они были явно на стороне бабки, злобно разглядывали Орлова, но Борис Никитич каждой своей фразой изолировал, отделяя от них бабку, уверенно говорил:

— Пытаетесь, тетенька, сагитировать этих честных тружениц, втянуть их в неприятность? Не получится. Не поссорите вы их с Советской властью. Они собственными руками строят народное хозяйство. А вы среди них человек случайный, нетрудовой.

И крепко, словно клин вбил в дерево, заключил:

— Чужачка вы!»

Действительно, по справкам, наведенным в колхозе, выяснилось, что старуху уже судили за самогонный аппарат, и Голиков убедился, что Орлов был прав в своей резкости. Однако, как оказалось, у старухи в войну погиб сын — и это томило Голикова. Кроме того, было непонятно, почему Орлова не знала в лицо ни эта бабка, ни остальные рядовые люди ни в этом, ни в других колхозах. «А может, действительно тратить время на показную демократичность, вроде личных знакомств — это расточительство? Время, как боеприпасы, надо беречь для большего, — размышлял Голиков. — Борис Никитич это умел. Он всегда целился в главное — в общее направление района... Орлов напоминал Сергею генерала в бою, который не замечает и не должен замечать ни убитого миной шофера, ни девчонки-телефонистки с переломленной ногой, а следит через их головы за основным продвижением войск».

Сергей Голиков, с теплой усмешкой повествует автор, вопреки своему положению партийного вожака района, не был сильным человеком. Но у него были твердые принципы: жить надо честно.

У него не было столь большого опыта жизни и партийной работы, но он прошел школу войны, сердцем своим был близок к людям и при всей неопытности и молодости был убежденным, принципиальным коммунистом. И хотя война давно кончилась, все значительное в своей жизни он мерил высокой меркой фронтового товарищества.

В наступлении, в цепи боец совершает перебежки, падает за бугорками, стреляет. Делает это со всеми одинаково и вместе с тем по-своему. Можно больше стараться бить в цель, а можно больше укрываться за бугорком. И сами перебежки одни делают для того, чтобы быстрее приблизиться к рубежу атаки, а другие — чтобы скорее упасть за спасительный бугорок. Как ты поступаешь — по первому или второму способу, — со стороны не видно. Тут дело твоей высокой солдатской совести или, наоборот, подлости.

Так как Голиков всегда старался жить по первому, а не по второму, «бугорковому» способу, он не мог не прийти в противоречие с Орловым, хотя первое время смотрел на него с глубочайшим уважением, как на своего учителя, а тот искренне считал его своим учеником.

И причиной столкновения было именно это — глубокое и полное равнодушие Орлова, при безукоризненной правильности его общих деклараций и слов, к нуждам и запросам, к жизни тех людей, которыми он призван был руководить. Чем пристальнее всматривался Голиков в Орлова, тем с большей уверенностью убеждался: главным, определяющим стимулом деятельности Орлова как руководителя были не истинные интересы живого, непосредственного дела, не реальная, повседневная жизнь колхозов, но стремление к тому, чтобы район был на хорошем счету.

И хотя половина колхозов, попав в жесточайший суховей, осталась на зиму без хлеба и без кормов, Орлов со спокойной совестью не попросил ссуду у государства, — ведь иначе его район из «благополучных» сразу попал бы в «неблагополучные»!

Глубокое равнодушие к людям и к делу, в конечном счете — притупление или полная атрофия чувства гражданского, общественного долга, забота только о себе, о своей карьере, о своей персоне, — вот они истоки очковтирательства, обмана партии и государства.

Молодой, неопытный руководитель, но предельно честный и принципиальный коммунист, Голиков пошел на резкий конфликт с Орловым, с большинством членов бюро и добился от обкома правильного, партийного решения вопроса. Животноводство в степных колхозах было спасено.

Образ Голикова, интересно намеченный в первой книге романа, — молодого партийного руководителя, который начинает свою деятельность в районе борьбой за ленинское отношение к делу, к людям, сутью своей близок Конкину, Бахолдину из романа Е. Мальцева. Это убежденные, идейные коммунисты, сильные своей близостью к людям, доверием и любовью к ним.

Что стоит за резким конфликтом, отделившим резкой чертой Орлова от Конкина и Голикова, да и от всего коллектива колхоза? Неправильные методы руководства?.. А что за ними?

В корне неверное представление о социализме и путях созидания нового общества: Орлов мог согласиться с тем, что колхозники — хозяева своей земли; но хозяев, на его взгляд, «будь они в заводских комбинезонах или в деревенских ватниках, надо вести!..» Он признавал «боевое звучание» слов «о народе — хозяине своей судьбы» в старых комсомольских песнях и в «книгах о народе — полновластном хозяине; считал верным, что за такие книги дают премии, но в служебной практике идеи этих книг не применял, считая, что излишняя демократия вредит практике, как вредит излишний сахар организму человека».

Вот почему, встретив внутреннее сопротивление колхозников, не желавших менять свои веками обжитые, придонские земли на бесплодную пустошь, Орлов был убежден, что единственно правильное в этих обстоятельствах, отвечающее интересам дела решение — скомандовать: «Шагом марш!» Употребить власть. «А что касается недовольства станичников, которых до срока попросим сдвинуться, — то скажем не для протокола — чихать. Важно не настроение ихнее, а то, что они станут маяком для соседних переселяемых районов», — втолковывал Орлов Голикову. И объяснял: «Мы политики».

Но они были, как оказалось, принципиально разными политиками. Голиков, так же как и Конкин, убежден, что люди в заводских комбинезонах и деревенских ватниках должны быть — и ощущать себя — действительными, подлинными хозяевами жизни, что от этого зависит их «духовный потенциал», что это — «позиция самого Ленина, потому что ничего, кроме интереса людей, строящих коммунизм, Голиков перед собой не ставил...»

Это столкновение диаметрально противоположных политических концепций, явившееся ведущей идейной коллизией романа «Память земли», разворачивается в обстоятельствах драматичнейших. Перед жителями донских хуторов и станиц, хуторянами и станичниками, встало духовное и нравственное испытание, какого, пожалуй, не было за всю их многовековую историю. Голиков и Конкин хотят, казалось бы, невозможного, чтобы станичники и хуторяне во имя интересов «дальних» степных станиц, сел и деревень, населенных, вдобавок, большей частью не казаками, а инородними, сознательно, а не по приказу и принуждению отказались от своих наиближайших, личных интересов, чтобы они поняли и приняли душой, как бы это ни было трудно, необходимость затопления их, пращурами, прадедами возделанных, родных пойменных земель, поняли необходимость, продиктованную общенародной заботой о плодородии огромных степных массивов, извека страдавших от засухи и суховея. Но ведь степные-то колхозы далеки от границ артели имени Матвея Щепеткова, и жертвовать родной землей, своей малой родиной, к которой прикипело сердце, ради никому не известных, далеких степных сел и деревень для них подвиг почти что непосильный, требующий необыкновенной высоты духа, или, как мы говорим, сознательности. Каких-то два десятилетия назад хуторские кулаки подняли на вилы красного командира, организатора колхоза в Куреновском, Матвея Щепеткова, — не пожелали виноградники колхозу отдавать. А теперь хутор переживал ломку большую, чем за все времена его основания. «Революция, коллективизация — они, конечно, сменили жизнь людей, но займище, но кровно-родительские берега оставались теми же... Теперь ликвидировалось все...»

И тем не менее, несмотря на эти огромные психологические трудности, Голиков и Конкин считают, что надо разбудить в людях подлинно хозяйское чувство к земле, к судьбе страны, к судьбе родного колхоза, добиться того, чтобы именно они стали хозяевами в трудном деле переселения и прежде всего в выборе места для переселения. Голиков и Конкин убеждены, что нельзя «не считаться с их активностью, их творчеством, идущим от пупка, от земли», «с кровью их сердца». Более того, только этим путем можно поднять уровень их сознания, повысить их «духовный потенциал»: «Именно теперь, когда люди выбирают землю для новой родины, — рассуждает Конкин, — надо на практике, на переезде, напомнить им, что имя власти — Советская, то есть все сообща советуйтесь, что имя хозяев — колхозы, то есть и хозяйствуйте и думайте коллективом. Только коллективом!.. И прекратится на собраниях сонность, худшая, чем дезертирство, ликвидируются на новых землях предательские разговоры о чужом дяде, который «нехай за нас отвечает».

Роман Владимира Фоменко — о том, как вырабатывается в душах колхозников это хозяйское чувство, чувство самостоятельности и ответственности за дела колхоза, как сообща решают свою судьбу, как организуются бригады разведчиков, ищущие земли, на которые кореновцы добровольно согласятся переезжать, как уходит из людских душ самое страшное — равнодушие.

Ибо требовал секретарь райкома партии Голиков «выбирать участки лишь коллективно. Дескать, ваша земля — значит, подчиняйтесь только собственному хозяйскому уму, собственным сердцам!..» Но и это еще не все: «Плюс к тому райком — сам Голиков! — уведомил, что на перевыборах правлений кандидатур свыше не ждать, котов в мешке вам не повезут. Кого не желаете для новых земель, того снимайте. Чтобы все как в уставе: «Высшая власть колхоза — общее собрание колхозников».

В. Фоменко чутко исследует, как прорастают в этом новом районном климате, сменившем ту атмосферу, которую в течение долгих лет насаждал в районе Орлов, ростки нового отношения людей к коллективному труду, коллективному хозяйству. Как меняется, к примеру, взгляд на жизнь у молоденькой помощницы Конкина, Любы Фрянсковой, которая хоть и не рассуждала никогда с Орловым «о духовном потенциале хуторян, но ее убеждения, — замечает автор, — полностью сходились со взглядами Орлова. Лишь слова были разными. То, что Борис Никитич именовал современностью масс, их высокой дисциплиной, Люба называла кугутским равнодушием, знала, что не нужны переселенцам ни поливы, ни переливы, им бы ровной, спокойной жизни...» Она не верила, что можно расшевелить чувства хуторян, что кому-то что-то требуется, «кроме двух коров и двух кабанов в сарае», что можно докричаться до них, если, как предлагал Конкин, «использовать начавшийся астраханец, ткнуть его в глаза людям: дескать, доколе, товарищи, можно терпеть произвол стихии?»

Но вот она встречается с парнем из далеких степных, пострадавших от засухи мест, где голод, где «за шесть дней сорок один колхоз — нищий. Картошка на огородах и та поварилась». И как-то само собой получается — она говорит ему, что «хутор Кореновский — рай и курорт — для того и уходит под воду, чтобы шла эта вода в степь, устремилась бы к корням пшеницы, к лесополосам, которые навеки остановят астраханца... Раззе мы целиком Кореновский и Червленов не отдаем свое благополучие, чтоб спасать степные колхозы, которые мы даже в глаза не видели?» И что самое важное, оказалось, что «перенавязшие в зубах официальные фразы, если их произносишь сама, оказывались не такой уж выдумкой. Вообще не выдумкой! И значит, Люда не зря корпит в Совете! И это не корпение канцеляристки, а действительно всенародные дела!..»

Так открывала для себя Люба Фрянскова «смысл Волго-Дона, тот смысл, что превращал ее, канцелярскую крысу, в человека», — замечает автор. Он раскрывает этот процесс воочию, показывая, как стремительно формируется гражданское самосознание Любы Фрянсковой, как поднимает она молодежь колхоза на борьбу за новое, как агитирует колхозников за разведку подходящих участков для переезда. Как радуется душа Любы, когда она слышит от своих земляков: «— Двинем, куда сами назначим. Люди гордились своей самостоятельностью, — поясняет автор, — и даже которые, как знала Люба от Конкина, были из богатеньких, испытали продналог, продразверстку, под вопли домочадцев писались в колхоз, сейчас бодро толковали:

— Родину выбрать — не козу купить. Решим — все. Не решим — ничего. Наше дело — не дядино!»

Удивительно ли, что когда Орлов требует от Голикова снять Конкина, сорвавшего переселение хутора Кореновского, когда, по мнению Орлова, «переселенцев — вначале равнодушных, безнадежно глухих, потом, наконец, поверивших честному слову Сергея, загоревшихся, — следовало в шею. Всех! Вместе с их верой, их разведками, с Любой Фрянсковой, еще робеющей...», — удивительно ли, что такое решение вопроса кажется Голикову «хуже убийства».

Ибо «убитый фашистской пулей, павший за свою родину, — объясняет он Орлову, — мертв, окружен славой. А выгнанный по вашей, Борис Никитич, методе взашей — он душевно опроституирован. Нет, он не станет врагом, он будет завтра голосовать за любое решение, будет говорить с трибуны правильные слова, но он — уже порченый! — будет делать это неискренне, жить со вторым дном».

Ответом на эти страстные, пронизанные болью вопросы молодого секретаря райкома было спокойное, холодное, взвешенное решение Орлова: «Желаешь — не желаешь — придется любым путем дискредитировать Голикова, в интересах района».

Дискредитация Орловым не только Голикова, но и его единомышленников — Конкина, Любы Фрянсковой, Голубева — приобретает формы, типичные для того времени, вплоть до создания «дела» против Конкина. Только смерть спасла его от несправедливого ареста по навету Орлова. Писатель правдиво показывает, сколь нелегка была в ту пору борьба с такими людьми, как Орлов или его «человек» в хуторе Кореновский циник и стяжатель Ивахненко. Конкин их сравнивает с «осотом, злейшим врагом пшеницы». И они плодились в ту «обильную свершениями эпоху, как после дождей в тепле плодится комарье».

Такова острота конфликтов в этом романе о строительстве Волго-Дона и переселении станичников в начале 50-х годов. Автор раскрывает и истоки этих конфликтов, все время подчеркивая, что, на взгляд Орлова, Конкин, Голиков, Голубев «не современны», что они представляют собой канувшие в Лету двадцатые годы.

Конкин в самом деле вызывает порой улыбку своей верой в то, что противоречия и конфликты современной ему действительности можно решить методами двадцатых годов. Это порой даже раздражает Голикова, но тем не менее секретарь райкома партии в глубине души понимает, что в комсомольском задоре старика Конкина, нерушимо сохранившего себя таким, каким его сформировало время революции и гражданской войны, нравственная основа — непреходяща. Это — ленинская основа, та нравственная струя, которая могучими токами пронизывала жизнь и в пору тридцатых, и в пору пятидесятых годов. Вот почему в споре Конкина и Орлова Голиков без колебаний принимает сторону первого, считая, что «действия председателя Кореновского Совета глубоко партийны и что райком будет во всех затопляемых колхозах поддерживать его линию». Иногда Голиков смотрит на Конкина как на «загибщика», на беспочвенного фантазера и мечтателя, Дон Кихота революции. Да и в самом деле, разве не донкихотством было в ту пору, к примеру, мечтать о встрече со Сталиным, чтобы сказать ему: «Я давно рвусь открыть вам глаза на тех, кто губит в землеробе веру, да ваши адъютанты не пускают». Конкина окорачивала жена — и бесила его. «Вождям не нужно замазывание. Да и чего страшиться черных фактов, если над ними, как лучезарное солнце над свалкой, торжествует идея! Надо сказать Марксу: «Здорово разработали вы закон исторической неизбежности. Как социализм ни тормози, сколько ни сыпь песок в подшипники, — движется!» — «Так вы только и делаете, что швыряете песок в подшипники?!» — спросит Маркс.

— Нет, — отвечу я, — мы управляем машиной. А песок сыплют враги».

У Конкина, так же каки у Голикова, отчетливое понимание, что «песок в машину» сыплют люди типа Орлова, — недаром, когда Голиков узнал, что Орлов стараниями высокопоставленных дружков получил высокое назначение в Москву, он, ясно представляя, как появится в столице энергичный Борис Никитич, хотел кричать во все репродукторы, на всю Москву: «Товарищи! К вам направлен Орлов. Я виноват, что не одолел его, выпустил. Но вас много, вы — столица. Не верьте его обаятельности, его словам, распознайте его!»

Орлову же казалось, что социализм губят именно такие люди, как «демагог» Конкин и «безответственный» партийный работник, идущий «на поводу у масс», Голиков. Его бесило, когда «этот Голиков молол об активностях, кровинах, сердцевинах... Да откуда в нем, современном парне, такие древности?! Разве вдолбишь ему, что точно так же, как изжили себя лошади, остались в нашем мире техники лишь для призовых скачек и киносъемок, также эта активность колхозников с хватаниями за грудки, с басовыми выкриками о правдах-матках осталась лишь для книг и опять же для киносъемок...»

Колхозники, на его взгляд, уже давно, со времен коллективизации, полагаются только «на указание». Его жизненная программа была ясной и определенной: «Голиков, этот школяр со спичками, скачущий по сеновалу, должен быть выгнан. Колхозы должны из орущих толп снова превратиться в колхозы, немедленно ехать, куда им рекомендуют. Он, Орлов, должен наладить переселение и возвратиться в областной центр, где принесет настоящую пользу».

Последняя формула в этой стройной программе как раз и выдавала Орлова с головой: директивное переселение должно было послужить трамплином для возвращения наверх — конечный смысл всей жизнедеятельности Орлова. Смысл глубоко эгоистический.

Для Голикова колхозник был человеком, которому он «служил»: в его душе, так же как и в душе его жены, молодого врача Шуры эти люди «были Народом, умереть за который — самое высокое счастье, о чем с юношеских литературных вечеров знала Шура. Не только знала, а чувствовала в обжигающих душу словах: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы...» Но в современной мирной действительности требовалось не умирать за народ, а всемерно улучшать его жизнь»; вот почему Голиков — на партийной работе, а его жена «избрала медицину — реальное служение людям».

А разве не та же судьба, не то же миросозерцание у Конкина и его жены, которая «сама до старости прожила вечной комсомолкой в душе», «активисткой двадцатых годов», которая, бросив отца, сестер, теток, всю нескончаемую гомельскую родню, щуплая девочка, узкоплечая, большеглазая, «уехала по комсомольскому призыву в Кулунду, в первый создающийся там колхоз, где и познакомилась со Степаном, навсегда приняла его жизнь как собственную». Принципом этой жизни было: «или вовсе не путаться под ногами, или отдавать людям все!..»

Вот из какой глубины, из высочайших демократических и революционных традиций прошлого и нынешнего веков растет одухотворенность Конкина и Голикова, их воистину ленинское миросозерцание. Его-то Орлов и объявляет «несовременным» для начала пятидесятых годов, противопоставляя ему другие жизненные принципы. Качественно иные принципы отношения к народу, именем которого он клянется, именем которого пытается отторгнуть от партии Конкина и Голикова: «Орлов понимал, — объясняет эти принципы его поклонница и ученица Дарья Черненкова, — на быков влияй кнутом, а не лекциями: дескать, «пожалуйста да распожалуйста». Без кнута бык так пахать будет, что не только заморит хозяев, а и сам с голоду сдохнет... Может, через мильон пятилеток, когда мозг у него под рогами достигнет извилистостей,.. поймет бык это «пожалуйста».

В действительности, орловское, по сути своей казарменное понимание социализма, решительно противоречит принципам партийности, марксистско-ленинской идее. Оно глубоко несовременно, с особой отчетливостью это мы понимаем в наши дни. Такого рода воззрения были порождены неверием в творческие созидательные силы народных трудящихся масс, они низводили трудящегося человека до положения бездушного винтика, вели к обезличиванию людей, их бездуховности. С такого рода несовременными, антиленинскими взглядами на пути и методы созидания нового общества наша партия и наша литература вели и ведут последовательную борьбу.

Воспитание в советских людях социальной активности и сознательности, чувства хозяина — не своего, индивидуального участка, но своего предприятия, колхоза, а в конечном счете страны — коренная задача коммунистической партии. «Нужно добиваться, — говорил Л. И. Брежнев на XXIV съезде КПСС, — чтобы каждый сознательный трудящийся, каждый сознательный рабочий, как подчеркивал В. И. Ленин, «чувствовал себя не только хозяином на своем заводе, а представителем страны» (36, 369).

Такова политическая задача, которую ставит сегодня партия. «Смысл и содержание социалистической демократии, — говорил на XXIV съезде КПСС Л. И. Брежнев, — мы видим в участии все более широких масс в управлении страной, общественными делами... Партия проявляет неустанную заботу о том, чтобы... каждый чувствовал себя гражданином в полном смысле этого слова, заинтересованным в общенародном деле и несущим за него свою долю ответственности».

Однако эта, на первый взгляд, чисто политическая задача неразрывно связана и с экономикой, и с нравственностью, от успешного ее решения во многом зависит интенсификация производства и, более того, строительство нового духовного мира советского человека.

Именно в формировании социально активных, гражданских качеств человеческой личности и заключено то новое, что обогащает те ценности народного характера, трудовой народной нравственности, которые мы наследуем из прошлого. Здесь — фокус наследуемого и приобретаемого человеком в творчестве новой жизни.

Одухотворенность личности советского человека и определяется прежде всего мерой его причастности к обществу, объемом общественных интересов, которые он включает в свою душу, богатством и разнообразием его социальных связей и отношений с людьми, активных, трудовых, революционно преобразующих отношений с миром, обществом, подобными себе. Отношений, в которых с наибольшей полнотой проявляется общественная, творческая, преобразовательная природа человека.

Смысл социалистической революции Маркс видел «в возвращении человека к самому себе как человеку общественному, то есть человечному». Человек обретает подлинный смысл своего бытия лишь через развитие общественного, гражданского самосознания, через социальную, гражданскую активность личности, через одухотворенность своих трудов по преобразованию земли и самого себя на этой земле.

Социализм с его общественными отношениями, социальной плотью своей формирует людей, свободных от рабства, наживы, эгоизма и чувства собственничества, социально активных и общественно сознательных, органически включающих в круг своих жизненных интересов не только личные, семейные, но интересы общества в целом. Только социализм в состоянии решить извечную проблему человечества — проблему личности и общества, и решить ее не за счет поглощения личности обществом, но за счет гармонического единства между личностью и обществом, создать основу гармонического человека.

Именно активные общественные интересы предопределяют и разнообразие духовных запросов личности. Духовные запросы человека — следствие не только роста образовательного ценза, но упрочения и развития в нем социальной гражданской общественной активности. Об этой закономерности писал в свое время Ленин: пока трудящиеся России, говорил он, не пришли к власти, не стали хозяевами общественной жизни, им «знания были недоступны и ненужны» (37, 461), а после революции, после того и в той степени, в какой они стали хозяевами общественной жизни. «Трудящиеся тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы» (37, 77). По мере того как человек становится развитой, внутренне активной и общественно сознательной личностью, у него пробуждается все более глубокий и полный общественный, то есть духовный, интерес к действительности, который удовлетворяется в какой-то мере и через искусство, литературу, книгу, кино.

Такой подход к проблеме человеческих ценностей пронизывает все лучшие произведения о социалистической действительности. Герой советской литературы — человек высочайших духовных и нравственных качеств именно потому, что он в любых условиях жизни — в годы революции и гражданской войны, в пору первых пятилеток и войны Отечественной, в период послевоенного восстановления и в современных условиях — каждый раз в новых формах и в новом качестве, был гражданином в полном смысле этого слова, сознательным борцом за интересы партии и народа, возлагающим на себя максимальную долю ответственности. Такова коренная забота современной советской литературы, пафос творчества многих современных наших писателей. Для доказательства этой мысли обратимся хотя бы к книгам В. Тендрякова и Б. Можаева.

Владимир Тендряков — писатель обнаженно гражданской социальной тенденции, и в этом качестве он — традиционно русский писатель, потому что «чистая» художественность всегда была чужда нашей литературе в наиболее значительных ее образцах. Тендряков — писатель напряженной, ищущей мысли, и это качество так же традиционно для нашей литературы, которая, как известно, никогда не поддавалась соблазну «нутра», не грешила небрежением к социально-философскому осмыслению постигаемой ею действительности.

В. Тендряков входил в литературу бок о бок с такими крупными и самобытными писателями, как Валентин Овечкин и Александр Яшин, и уже самые первые работы его — «Падение Ивана Чупрова» (1953), «Ненастье», «Не ко двору» (1954), «Ухабы», «Тугой узел» (1956) — стали событием в литературной и общественной жизни тех лет, поставили его в ряд с учителями. Эти повести, посвященные в основном трудным процессам и противоречиям жизни колхозной деревни начала пятидесятых годов, утвердили Тендрякова в нашем общественном сознании как писателя обостренной социальной зоркости, высоконравственного отношения к жизни, гражданской совестливости, как художника со своим самобытным видением мира, своеобразной палитрой изобразительных средств, с чистым и точным языком.

Конфликты ранних произведений В. Тендрякова несут на себе, как правило, зримую печать места и времени, того трудного времени, когда с особой резкостью давали о себе знать беды волюнтаризма и администрирования, порождавшие многие экономические и нравственные трудности жизни деревни той поры. И тем не менее повести эти живут, потому что, помимо правды момента, в них заключена и большая человеческая правда времени. Она — в авторской позиции, в стремлении В. Тендрякова утвердить новое в жизни, воспринимать и исследовать действительность в непрестанном движении, в противоречиях, борьбе, в умении разглядеть и опереться в жизни на те реальные силы и тенденции, на те человеческие характеры, за которыми — правда, истина, а потому — и будущее.

Проза В. Тендрякова остроконфликтна и бескомпромиссна ко злу. Это проза сурового реализма и вместе с тем — выработанной внутренне, убежденной положительной позиции, проза бойцовских качеств. В ней никогда нет отрицания ради отрицания, отрицания, как следствия растерянности писателя перед трудностями и сложностями жизни, но всегда — отрицание ради утверждения в открытом бою со злом жизни высоких гуманистических, коммунистических идеалов.

Тендряков одним из первых ввел нас в тайная тайных жизни деревни, воссоздал целую галерею колоритнейших характеров, выражающих реальные противоречия крестьянской, колхозной жизни, показал глубину и сложность ее. Надо отдать должное писателю-реалисту: он никогда не опускался в жизнеописании деревни до пейзанской идилличности, но в традициях русской и советской классики писал правду — и тогда, когда утверждал красоту и подлинность трудовых народных характеров (Андрей Малютин в «Ненастье», Игнат Гмызин в повести «Тугой узел», Андриан Фомич в повести «Три мешка сорной пшеницы»), и когда с беспощадностью раскрывал бесчеловечье собственничества в повести «Не ко двору».

В повести «Суд» писатель, как мы убедились, показал нравственное величие характера старого медвежатника, крестьянина Семена Тетерина — и бессилие его во многом патриархальных жизненных принципов в борьбе со злом. Это не нигилизм по отношению к прошлому, нет! Напротив, писателю дороги подлинные ценности многовековой народной нравственности. Для него это общечеловеческие и вечные ценности. Но он стремится к обогащению их социальной активностью, сознательностью, высокоразвитыми гражданскими началами, всем тем, что привнес в нравственную жизнь народа социализм.

Центральная тема творчества В. Тендрякова, фокус, ось всего написанного им, — человеческая, личная и гражданская совесть. Об этом, по сути дела, все, что он написал, от «Падения Ивана Чупрова» и «Ухабов» до «Весенних перевертышей» и «Трех мешков сорной пшеницы». «Нет более тяжкого суда, чем суд своей совести», — размышляет в повести «Суд» Семен Тетерин. В повести «Поденка — век короткий» чувство вины и расплаты человека за сделку с собственной совестью, как и в «Суде», «Ухабах», «Падении Ивана Чупрова», так же составляет ее нравственную суть. Эта повесть о цене нравственной уступки самой себе, на которую вынудил колхозную свинарку Настю Сыроегину председатель колхоза, решивший таким путем сделать из нее «гордое знамя» артели. «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет» — такова любимая поговорка, точнее, жизненное правило Артемия Захаровича, оправдывающая как маленькие, так и большие хитрости председателя в его непростых взаимоотношениях с миром. Совесть Артемия Захаровича давно притупилась вследствие столь частой амортизации. А вот жесткая жизненная ситуация, в которой оказалась Настя Сыроегина, попытавшаяся жить по правилам Артемия Захаровича, едва не сломила эту в принципе здоровую в своей нравственной основе женщину. Тяжкой ценой — муками совести, человеческим позором, гибелью свинофермы, которую она подожгла, чтобы скрыть очковтирательство и приписки, — заплатила Настя Сыроегина за нравственное прозрение, за возвращение к самой себе.

Для творческой манеры В. Тендрякова свойственно стремление всматриваться в человеческие характеры на крутом жизненном переломе, в драматических ситуациях, когда суровые испытания высветляют душу, когда каждый человек с очевидностью демонстрирует, чего он в конечном счете стоит. Не случайно во многих произведениях Тендрякова — «Ухабы», «Суд», «Короткое замыкание», «Три мешка сорной пшеницы» — человек и человеческое в нем проверяются последней, конечной проверкой — смертью. Чужой смертью.

Эти критические ситуации, в которых человек не может не обнажить свою душу предельно, могут быть социально-хозяйственными («Падение Ивана Чупрова», «Ненастье», «Тугой узел», «Кончина», «Поденка — век короткий»), бытовыми («Ухабы», «Не ко двору», «Находка», «Суд»), но в конечном счете это всегда ситуация нравственного выбора. При всем многообразии сюжетов и фабул прозу В. Тендрякова отличает удивительная цельность. Эта цельность — в единстве социально-нравственного отношения писателя к жизни. Сводом, объединяющим все, что написал Тендряков, нервом, в «тугой узел» завязывающим все его творчество, является в конечном итоге тревога и забота писателя о реальном обеспечении духовных и нравственных ценностей в нашей жизни.

Когда вчитываешься в эту прозу, когда вдумываешься в нее как в неровный по качеству, но единый, целостный по духу творческий организм, невозможно пройти мимо этой целеустремленности, последовательности его писательского интереса. И не просто интереса, но — боли, тревоги, одержимости, пробивающихся сквозь самый разный жизненный материал, различные сюжеты, ситуации и характеры к единому и конечному: закономерностям нравственной жизни современного человека и общества.

Этими чертами своего творчества В. Тендряков органически принадлежит современному литературному процессу, выделяясь в ряду других писателей, быть может, обостренной полемичностью в постановке данного круга проблем и подчеркнутой социальностью в подходе к их разрешению. Он жаждет решить их немедленно и концептуально; он идет от изначального, проламываясь сквозь сферу художества, как то случилось, скажем, в его повести «Апостольская командировка», в прямой философский диспут, мировоззренческий спор.

В чем смысл жизни?.. Достаточно ли человеку сытости и материального благополучия, чтобы быть счастливым? Для чего, для какой цели я живу?.. В отсутствии сколько-нибудь убедительных ответов на эти вечные вопросы суть духовного кризиса героя «Апостольской командировки» Рыльникова, вполне благополучного молодого человека наших дней, ударившегося в богоискательство. «Апостольская командировка» как бы продолжает тендряковскую «Чудотворную», «Чрезвычайное» — повести, в которых писатель одним из первых поставил на общественное обсуждение проблему духовного вакуума и его последствий. Повести эти не отнесешь к жанру так называемой антирелигиозной литературы. Они отмечены в первую очередь нравственно-философским подходом к сложным явлениям нашей действительности. Их пафос — в утверждении реальных, «земных», то есть социалистических духовных и нравственных ценностей.

При заостренной, полемической постановке вопроса о человеческих ценностях творчество В. Тендрякова отличает столь же заостренный, я бы сказал воинствующе социальный подход к решению его. Социальная чуткость писателя проявилась и в том, с какой точностью В. Тендряков уловил в образе Рыльникова некоторые типические черты современного, нынешнего «богостроителя» и «богоискателя». Для него бог, как правило, не столько вера сама по себе, сколько бегство от самого себя, от своего бездуховного существования в освященную тысячелетиями иллюзию духовности. Современный «богоискатель», как правило, человек неверующий, но стремящийся «уверовать», миссионер по отношению к самому себе. В нем куда больше неудовлетворенности собой, бессмысленностью собственного существования, чем действительной веры в бога. А потому и спор с ним приходится вести вовсе не теологический, но нравственно-философский.

В «Апостольской командировке» этот нравственно-философский спор ведет Густерин, председатель Красноглинского колхоза, куда в поисках «бога» сбежал из города Рыльников. Надо сказать, что в сравнении с заоблачными исканиями Рыльникова, его (а по сути дела, тендряковский) ответ о путях к осмысленному, одухотворенному и нравственному существованию подчеркнуто прозаичен и обескураживающе прост: богу Рыльникова Густерин противопоставляет... коллективное распределение красноглинцами колхозного дохода, его коллективный учет и контроль. А если говорить шире, — хозяйское отношение людей к общему делу, колхозу, коллективному труду. Всего-то?!

В спор Густерина с Рыльниковым вдуматься надо. При кажущейся элементарности в нем таится глубокий подтекст, немаловажный для творчества писателя в целом. Густерин вспоминает (а мы вспоминаем многие прежние повести Тендрякова), когда его односельчане в родном колхозе «людьми себя не чувствовали», потому что красноглинца «много лет учили: не лезь с суконным рылом в калашный ряд. Он видел, — продолжает Густерин, — что в наших снежных местах кукуруза не растет, ему приказывали: сей, не смей перечить! Он понимал, что резать стельных коров на мясо преступно, его заставляли: режь, не возражай лишка!» А в результате, подводит итог Густерин, у людей пропадало желание думать об артельном, о «мирском»: красноглинец «перестал возражать, заодно соображать и чем-либо интересоваться». Он утрачивал чувство хозяина жизни, а вместе с тем и высший смысл существования, тот смысл, который соответствует человеческой природе, общественно-преобразовательной сущности человека.

«Мы хозяева своей жизни» — вот за что боролся еще герой повести «Ненастье» (1954), колхозный председатель Андрей Малюгин. В неравном, трудном бою с секретарем райкома Глухаревым, больше всего ценившим в людях исполнительность, Малюгин отстаивал право колхозников на самостоятельность и инициативу, хотя бы право решать, что и когда сеять на родной колхозной земле. Жизненные принципы Глухарева, которые обручем сковывали инициативу и самостоятельность колхозников, их гражданское, общественное самосознание, с первых книг находили в Тендрякове яростного, неуступчивого противника. Противника принципиального, потому что, по глубочайшему убеждению писателя, неоднократно им высказываемому, именно чувство хозяина родного колхоза, родной земли, именно развитое гражданское, общественное самосознание и есть то принципиально новое, что несет с собой в качестве фундамента духовных и нравственных ценностей социализм.

Партийная позиция писателя как раз и проявлялась в утверждении этого нравственного закона социализма, в той последовательности, непримиримости и мужестве, с которыми В. Тендряков выступал в своем творчестве против всего, что сковывало инициативу, самостоятельность, гражданское, хозяйское чувство тружеников, посягало на их рабочее и человеческое достоинство. В. Тендряков воочию показывал, что такого рода посягательства на социалистическое чувство хозяина, на гражданские права личности всегда приносят не только хозяйственный, но и серьезнейший нравственный ущерб. Об этом, в частности, повести «Ненастье», «Тугой узел», «Кончина». Об этом же в значительной степени и последние произведения писателя — очерк «Новый час древнего Самарканда», повесть «Три мешка сорной пшеницы».

Эта повесть и этот очерк по тональности стоят как бы на разных полюсах, с предельной резкостью обозначая как ту крайнюю точку отсчета, от которой пришлось двигаться и развиваться нашей деревне после войны, так и ту экономическую и нравственную вершину, которая взята передовыми земледельцами сейчас.

«Три мешка сорной пшеницы» — повесть трагедийная, близкая по духу романам о войне и послевоенных испытаниях в деревне — известной трилогии Ф. Абрамова, повести «Последний поклон» В. Астафьева. Это повесть о подвиге колхозного крестьянства в лютую пору войны, она исполнена глубочайшего уважения, боли и сочувствия к людям, выдержавшим испытание голодом, холодом и непосильным трудом и при этом сохранившим, как говорит в повести председатель сельсовета Кистерев, совесть живой. Потому-то они и отдавали весь выращенный в колхозе хлеб фронту.

Писатель рассказывает, что и в эту трудную пору люди, в первую очередь коммунисты, такие, как тот же Кистерев, секретарь райкома Бахтьяров, вернувшийся по ранению с фронта, совсем юный Тулупов, вели споры о жизни, о совести, о принципах, на которых строить грядущую, послевоенную жизнь, не желая принимать той выморочности, которую пытался навязать им уполномоченный по хлебозаготовкам Божеумов. Он не знал иных методов руководства, кроме угроз, окрика, запугивания людей, диктата и насилия над личностью тружеников и экономикой села, прикрытых разглагольствованием о мнимой государственной пользе.

Конфликт этот выписан в повести с большой художественной силой. За ним — все та же проблема, давно и страстно волнующая В. Тендрякова: преодоление в жизни всех скреп и пут, мешавших и мешающих еще проявлению и развитию в людях подлинно социалистических, одухотворенных и высоконравственных начал. Начал гражданственности.

Пути и методы пробуждения социально активной, гражданской, общественной личности, воспитание в людях, тружениках чувства социальной ответственности, высокоразвитого общественного самосознания — вопрос, к которому писатель обращается не только в прозе, но и в публицистике, благо здесь — простор для прямых размышлений и выводов. Этот вопрос — в центре его очерка «Новый час древнего Самарканда», опубликованного в 1975 году в журнале «Дружба народов». В. Тендряков поехал в древний Самарканд не ради экзотики, но ради того, чтобы на передовом, современном опыте организации труда хлопкоробов «еще раз пристальней вглядеться во взаимосвязь — человек и труд». И хоть разговоры там он ведет в первую очередь о хлопке, но — «хлопок хлопком, а в голову лезут извечные вопросы человеческого бытия».

Его интересует здесь именно то, что противопоставлял в качестве реальной основы духовных ценностей человеческой личности председатель колхоза Густерин «богоискателю» Рыльникову: как в этой области, в условиях сложнейшего современного производства, удалось наладить повсеместный, всенародный, по ленинским заветам, учет и контроль коллективного труда. Он видит в этом достижение не только экономическое, но — социальное и нравственное, достижение, выражающее суть человеческих отношений в условиях развитого социализма. «Если рядовой труженик сумеет освоить учет и контроль над своим производством в целом, — утверждает писатель, — значит, он перестанет смотреть на коллективный труд сквозь узкую щель рабочего места, охватит его целиком, поймет его нужды и возможности, то есть обретет хозяйскую сознательность. Свершится величайший в истории переворот». Переворот, крайне важный для экономики, но не менее важный и для нравственности. Ибо именно «хозяйская сознательность» и превращает труд в творчество, в «школу понимания человека человеком, уважения человека человеком». «Общая заинтересованность тружеников в деле» не только убивает равнодушие к жизни и труду, но еще и учит «самой необходимой в жизни науке — общению», «взаимопониманию», а «нельзя мечтать о взаимопонимании всех членов общества, если основные человеческие отношения — трудовые — будут строиться по принципу: приказываю — исполни, знать и думать тебе необязательно...»

Владимир Тендряков интересен и значителен сегодня как художник, который не просто изображает жизнь, но напряженно думает над ней, стремится к социальному осмыслению кардинальных закономерностей и тенденций ее развития, постоянно наращивает свою философскую, теоретическую вооруженность. Его творчество — урок для тех молодых писателей, которые пока что не в силах противостоять новомодному «соблазну нутра» (выражение М. С. Шагинян), резко ограничивающему их творческие возможности, ибо невозможна большая, подлинная проза вне сферы мощной гражданской, социально-философской мысли. Проза В. Тендрякова лишний раз показывает, как растут в цене в современной нашей литературе качества таланта, честности, ума, глубокого и точного социально-философского мышления, социально-экономического анализа.

Этими своими чертами творчества В. Тендряков близок, на мой взгляд, творчеству еще одного ярко талантливого писателя, всем сердцем преданного нашей деревне, ее радостям и горестям, ее победам и бедам, — Бориса Можаева.

..Бережно храню очерк Б. Можаева «Старые земли», опубликованный в одном из номеров газеты «Труд». «Пора нам, давно пора засучив рукава браться за строительство деревни средней полосы и северо-запада России, поднимать целину, оказавшуюся в центре Отечества нашего», — писал в нем Б. Можаев, выражая общественную потребность времени, которая с таким размахом реализована партией в постановлении «О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР».

В очерке «Старые земли» писатель со знанием дела и кровной заинтересованностью размышлял о землях русского нечерноземья, о судьбах древнего русского поля, отвоеванного у природы в тысячелетней упорной борьбе. «Неужели она глуха к затратам, неподатлива, неблагодарна, не отдает того, что вложишь в нее? Неправда! Земля эта сумеет еще постоять за себя ничем не хуже прославленных южных черноземов». В доказательство столь оптимистического вывода писатель приводил факты — урожаи в лучших колхозах нечерноземной полосы, мнения ученых авторитетов, скажем, из 1924 года: «Предварительные, как бы рекогносцировочные исследования и опыты в России, а главное, данные Западной Европы говорят, что эти земли богатейшие, обладающие неисчерпаемым запасом всего, что нужно для самого их пышного роста и развития».

Какие условия необходимы для этого? Во-первых, капиталовложения, отвечает Можаев своим очерком, а во-вторых, хозяйское отношение тружеников к земле, говорит он своим творчеством.

Во второй половине 70-х годов русское нечерноземье получит 35 миллиардов рублей капитальных вложений.

Дело — за хозяйским отношением тружеников к земле.

Борис Можаев представляет в литературе социальную, деловую прозу о деревне. Он полемически защищает право и обязанность писателя заботиться в литературе не только о вечном, но и о гражданской злобе дня, полагая, что для истинного писателя забота «о так называемом общественном устроении» ничуть не менее важна и интересна, чем «тонкие интимные переживания, вызванные прикосновением к вечной теме любви или ненависти». Он доказывает эту мысль, ссылаясь на М. Е. Салтыкова-Щедрина.

«Олимпийское равнодушие к текущим (или, как обычно говорится, временным) интересам действительности понятно только тогда, когда интересы эти устраиваются сами собой, идут своим чередом, по раз заведенному порядку... Но когда действительность втягивает в себя человека усиленно, когда наступает сознание, что без нашего личного участия никто нашего дела не сделает, да и само собой оно ни под каким видом не устроится, тогда необходимость сознать себя гражданином, необходимость принимать участие в общем течении жизни, а следовательно, и иметь определенный взгляд на явления ее представляются настолько настоятельным, что едва ли кто-нибудь может уклониться от него».

Не будет преувеличением сказать, что в этой мысли М. Е. Салтыкова-Щедрина, приведенной Можаевым в своем вступлении к книге «Лесная дорога» («Современник», 1973), — ключ к пониманию его творчества, любимых его героев, руководящих для него идей.

Б. Можаев давно и прочно занял по праву принадлежащее ему место в той плеяде писателей, чье творчество кровно связано с миром русской деревни, ее чаяниями, заботами, надеждами и свершениями. Он близок им не только биографической сопричастностью к крестьянскому труду, но в значительной степени и своей самобытной творческой манерой и в особенности отношением к языку, как не просто первоэлементу литературы, но — непреходящей духовной ценности, условию национальной культуры. Его Федор Кузькин, герой повести «Живой», по жизненной достоверности, внутренней силе характера, речевому колориту, своеобычности духовного склада стоит в одном ряду с Иваном Африкановичем В. Белова и Михаилом Пряслиным Ф. Абрамова.

Стихия Можаева — диалог, насыщенный сочным народным юмором, комедийные сцены, начиненные ядреной шуткой, неунывающей злостью, художественный очерк с обилием метких жизненных наблюдений и гражданским публицистическим зарядом. Он любит в литературе ближний бой, но отнюдь не на короткой дистанции.

Борис Можаев — ярко выраженный социальный писатель. В ряду современных прозаиков ему ближе всего, думается, овечкинская, яшинская традиция. Традиция, которая нашла свое выражение и в сатирической новеллистике Г. Троепольского «Вокруг да около» и «Пелагее» Ф. Абрамова, деревенских повестях В. Тендрякова, «Деревенском дневнике» Е. Дороша, «Липягах» С. Крутилина, многих рассказах и повестях В. Белова, Е. Носова, В. Шукшина... Очевидна внутренняя, генетическая связь большинства этих произведений с реальной жизнью деревни, сложными социально-экономическими процессами развития и становления ее. Произведения эти возникали в предощущении, а порой — в нетерпении перемен, в устремленности к тем благотворным изменениям в жизни деревни, которые совершаются в ней усилиями партии и народа. Это проза активной социальной позиции, написанная не созерцателями, но людьми, истово и глубоко болеющими за судьбы колхозной деревни, озабоченными поиском позитивных решений в ее судьбе, прозревающими эти решения на путях социально-экономического прогресса, современных форм хозяйствования на земле. Проза высоких художественных и гражданских достоинств, она скромно росла из очерка, из непосредственных наблюдений и размышлений над жизнью деревни, из стремления к прямому активному деловому вмешательству писателя в жизнь. При таких тугих и непосредственных связях с действительностью деревня в этой прозе не была некоей абстрактной, пейзанской сельщиной, но деревней колхозной, во всей реальности ее социально-экономических и социально-нравственных связей и опосредований, со своими часто трудными противоречиями социально-экономического и духовного развития. И населена эта проза не условно литературными «дедами, хранителями столетних традиций», но колхозниками, реальными людьми, которые нелегким трудом на земле кормят державу.

Вот и Бориса Можаева — в традициях социальной прозы о нашей деревне, и в очерке, и в прозе — волнуют вполне реальные заботы и печали, завоевания и свершения колхозной деревни. Он рассказывает о ее жизни, ни в чем не поступаясь правдой. В своем вступлении к книге «Лесная дорога» Б. Можаев пишет:

«Автору хотелось бы показать, что жизнь не топчется на месте, а упорно движется вперед. Все наши сегодняшние достижения в деревне значительно выигрывают от сопоставления с недалеким прошлым, когда некоторые колхозы, как говорится, «лежали на брюхе»... Скажем проще — такой подход к явлениям жизни работает на наше время».

Писатель прав: по повести «Живой» можно судить, как далеко мы ушли вперед благодаря экономической политике партии в деревне за последние полтора десятилетия.

Но смысл этой повести не исчерпывается изображением экономических трудностей деревни минувших лет. Как не сводится к формуле, выдвинутой самим писателем, говорившим, что повесть «Живой» — о том, как рядовой колхозник одолел в тяжбе председателя райисполкома известного «волюнтаристского толка».

Повесть «Живой» прежде всего — о потенциальных возможностях, внутренней творческой энергии, заложенных в незаурядной натуре Федора Фомича Кузькина, которые по вине Мотякова и Гузенкова, колхозных руководителей «волюнтаристского толка», пропадают втуне. Эти творческие возможности, активные социальные начала в личности Кузькина выработаны прежде всего колхозным строем, новой социальной действительностью. Они прорываются, когда Кузькин воюет, как умеет, с Мотяковым и Гузенковым, протестуя против их бесхозяйственности и равнодушия к делам колхоза и жизни колхозников, когда он проявляет смекалку и мужество, чтобы спасти государственное имущество — казенный лес.

Живой страдает в повести не только и не столько из-за экономической неурядицы, из-за пустого трудодня, сколько из-за мотяковских непорядков, которые лишают Кузькина возможности чувствовать себя в колхозе человеком, по-деловому хозяйствовать на земле. Пустой трудодень — это уже производное от мотяковских и гузенковских методов хозяйствования. В соседнем колхозе, у Пети Долгого, трудодень куда как «полон». Вот почему Живой и воюет с Мотяковым и Гузенковым, всей своей внутренней сутью воплощающими бескультурье, невежество, неумение работать и вдобавок дремучий социальный эгоизм. Неудивительно, что они руководят колхозниками только с помощью окрика да угроз.

«Пора отвыкать от старых методов», — говорит Мотякову представитель обкома, взявший сразу же сторону Кузькина в этой борьбе. Отвыкать от тех допотопных методов руководства, которые отчуждали, отстраняли колхозников от земли, от артели, убивали в них хозяйственное отношение к общему труду.

Повесть «Живой» при всей ее правдивой и горькой суровости, воспринимается как злое и веселое, точное по нравственным оценкам прощание с «мотяковщиной», как торжество сил света и добра, олицетворенных для Кузькина в партии, в Советской власти, к которым он и обратился за помощью; как беспощадный суд над равнодушием и невежеством, особенно вредоносными в такой тонкой и сложной сфере общественной жизнедеятельности, как сфера управления. И новое время в ней живет не только, скажем, в том, что «шутка ли, поставки, всякие налоги отменили», но и в торжестве смеха, которым автор нравственно уничтожает давно уже мертвых, хотя и притворяющихся живыми, Мотякова и Гузенкова; в той уверенности, с какой Кузькин заявляет в финале повести уже полностью поверженному Мотякову: «Образование положит конец неразумному усердию!»

Повесть «Живой» в сборнике «Лесная дорога» как бы высвечена такими соседствующими с ней произведениями, как очерки «В Солдатове у Лозового», «Лесная дорога», рассказ «Дождь будет», повесть «Полюшко-поле». Произведения эти взаимно дополняют друг друга, помогая нам глубже понять авторскую позицию, ведущую, основную, самую дорогую для Б. Можаева мысль книги.

Герой Социалистического Труда, председатель одного из алтайских колхозов Лозовой говорит в посвященном ему очерке Б. Можаева: «В конце концов все же в наших руках: и земля и техника. Мы сами хозяева. Так давайте же по-хозяйски распоряжаться своим богатством». Очерк «В Солдатове у Лозового», как и книжка Б. Можаева «Самостоятельность», которая вышла в серии «Письма из деревни» в издательстве «Советская Россия» — о том, как меняется жизнь в колхозе, если колхозники поставлены в разумные, экономически выгодные условия труда, если они чувствуют себя в колхозе «хозяевами, хозяевами в новом, современном, гражданском значении этого слова». «Весь смысл жизни изменился», — говорят они о жизни и труде в колхозе, которым руководит Лозовой. А это важно, утверждает Б. Можаев, и для колхозников, и для артельного хозяйства.

«Ни один руководитель, будь он семи пядей во лбу, не добьется заметных сдвигов, ежели колхозники останутся равнодушными... Эту мысль Лозовой развивает прекрасно, — пишет Б. Можаев. — Равнодушие есть следствие разрыва тех животворных связей человека с землей, которые давали радость и достаток ему, производителю, и выгоду в конечном счете обществу».

Эту же самую мысль в свое время последовательно отстаивал и В. Овечкин, и В. Тендряков. Об этом же, собственно, и очерк «Вокруг да около» Ф. Абрамова. Факт, что социальная проза о деревне на протяжении долгого ряда лет била и продолжает бить в эту болевую точку, свидетельствует о ее социальной зоркости.

Как добиться, чтобы сделать всех хозяевами? Как «устроить так, чтобы каждый человек выгоду видел, и хозяина своего дела был»? Чтобы человек и колхозная земля были связаны «и по любви и по расчету»? Таковы «проклятые вопросы» Бориса Можаева, ими мучаются герои его очерков и повестей. Они ищут ответы на них не в сфере абстракции, но на реальной земле, на пересечении моральных и материальных стимулов труда. Скажем, в той или иной системе организации колхозного труда, в системе звеньев, например когда коллектив тружеников берет на себя моральную и материальную ответственность за полный цикл сельскохозяйственных работ, ставит материальную оплату в прямую зависимость от результатов своего коллективного труда. В общей, коллективной заинтересованности в труде, в хозяйском, гражданском отношении тружеников к общему делу ищут и находят герои повестей и очерков Бориса Можаева одухотворенность бытия, осмысленность существования.

Нравственное требование — «чтобы каждый по-хозяйски распоряжался своим делом» — Б. Можаев распространяет на все области жизни и труда, справедливо считая его решающим для нашего времени. Он не склонен легко оправдывать людей, уклоняющихся от бремени личной, гражданской ответственности.

Об этом очерк «Лесная дорога», на мой взгляд, лучший очерк Б. Можаева. В нем писатель выступает против варварского отношения к природе, против бесхозяйственной вырубки кедра, когда из-за отсутствия дорог гниет лес, забиваются топляками реки, нерестилища, гибнет кета. «Вода красная от икры: отмель усеяна сдохшей рыбой». Очерк заражает гражданским гневом, направленным против бесхозяйственности, и одновременно заставляет задумываться о твоей личной гражданской ответственности за жизнь, за происходящее вокруг.

Через весь очерк проходит рефрен:

«— Отчего не исправляете дорогу?» — «Приказа нет». — «А почему снегозадержатели не поставят?» — «Не знаю, — пожал плечами ветврач. — Оно-то дело пустяковое, да сверху никто не распоряжается... видать, привыкли». И т. д.

За этими недоуменными вопросами корреспондента и схожими ответами, которые он получает, мы ощущаем глубокую тревогу писателя по поводу той безгражданственности, с которой он встретился на этом далеком таежном лесопункте, тревогу и неприятие писателем этого равнодушия людей к делу, к жизни, к интересам народа и государства.

«Черт возьми! — думал я. — Кто должен срезать эти гребни, заваливать ухабы, ставить снегозадержатели! Неужели и для этого нужно сметы составлять? «Оно-то дело пустяковое», — вспомнились мне слова ветврача. Но ежедневно на этих дорогах надрываются моторы... Пропадают дорогие минуты, часы, дни...» «Видать, привыкли», — слышатся мне слова ветврача. Но и он привык. И даже недовольный шорник с многозначительным выражением на лице привык критиковать для успокоения совести...»

Б. Можаев воюет своим творчеством против такой «привычки» к бездумью, равнодушию, бесхозяйственности, ко всему тому, что мы «привыкли» называть недостатками в нашей жизни. Он стремится будить в душах читателей нравственное отношение к делу, стремление сознавать себя гражданином, принимать участие в общем течении жизни, которая сама собой, без личного участия каждого из нас, не устроится.