Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Глава седьмая Новь современной деревни

Время меняет не только социальный облик деревни, но и психологию крестьянина. Постепенное превращение сельскохозяйственного труда в разновидность труда индустриального, коренные изменения в культуре и быте деревни ведут к тому, что у крестьянина, колхозника появляется все больше общих черт с рабочим, формируется качественно новый тип крестьянина — человека социально и граждански активного, современного в лучшем значении этого слова, образованного и высокосознательного.

Эти воистину революционные для деревни социальные, психологические и нравственные процессы, затрагивающие самые глубины народной жизни, по сути дела еще ждут своего художественного освоения и осмысления. Пока что, как говорится, разведку боем ведет в этом направлении наша публицистика, в особенности те писатели, которые живут и работают в «глубинке», в глубинах жизни.

Широкую популярность завоевала, скажем, библиотечка, выпускаемая издательством «Советская Россия», которая так и называется: «Письма из деревни».

Эта разнообразная библиотека писательской публицистики, продолжающая горьковские традиции, наглядно показывает нам, как велик и осязателен вклад писателей в пятилетку, сколь реальна и вещественна связь литературы с жизнью народной.

Начавшись книгой деревенской публицистики Михаила Шолохова, «Письма из деревни» сплотили воедино писателей, болеющих за судьбы нашей деревни. Это известные наши прозаики М. Алексеев, С. Залыгин, В. Закруткин, А. Калинин, С. Крутилин, Б. Можаев, В. Росляков, А. Ткаченко, А. Бахарев, Г. Радов, В. Пальман и многие другие.

Широкие по географии, разнообразные по проблематике и жанрам, «Письма из деревни» привлекают внимание прежде всего нравственным своим зарядом, высокопатриотическим чувством. Это — чистое и высокое патриотическое чувство, лишенное и тени ненужных примесей. Своеобразную оду хлебу, земле, России написал М. Алексеев. Достоинство его книжки «Земля. Хлеб. Люди» в том, что писатель органически сопрягает тему патриотизма, любви к земле и Родине с революцией и социализмом, он видит Россию и деревню в динамике ее социального развития и современного становления.

«Письма из деревни» рассказывают и о героической битве за хлеб, которую из года в год ведут труженики села. Об этом — книжка «Алтайские миллионы», открывающаяся статьей первого секретаря Алтайского крайкома КПСС Героя Социалистического Труда А. В. Георгиева. Подвигу молодого рязанского механизатора Анатолия Мерзлова, погибшего в огне ради спасения народного добра, посвящен очерк Константина Симонова «В свои восемнадцать лет».

В поступке Мерзлова есть для Симонова нечто, ставящее его в один ряд с солдатами, заставляющее думать о нем как о человеке, готовом не только первым броситься в огонь, спасая трактор, но и первым подняться в атаку.

Бывают в жизни людей часы и минуты, размышляет писатель, когда родина становится до предела конкретным и точным понятием. Иногда это винтовка, которую, и теряя сознание, не выпускают из рук, иногда это человек, которому отдают свою кровь, а иногда это хлеб, который надо сохранить. Писатель уверен: <...в те секунды, когда Мерзлов бросился спасать свой трактор, этот трактор был для него какой-то частицей его отношения к своей стране. Были в его душе незримые нити, которые связывали одно с другим. И эти молчаливые и крепкие нити не порвались, не лопнули в душе этого человека в минуту одного из тех испытаний, когда нашу человеческую душу пробуют на разрыв».

Писатель приводит письма, которые получают родители Толи Мерзлова: «...Я даже слов не найду таких, как вас благодарить за то, что вы вырастили такого сына, верного Родине и себе», — «Верен Родине и себе», — пишет К. Симонов. — Да, пожалуй, именно эти слова выражают нравственную суть того, что сделал Анатолий Мерзлов».

Родина, земля и труд земледельца — главная тема многих книг серии. Она звучит прежде всего в тех письмах, которые, как например «В родном краю» В. Закруткина, написаны и отправлены читателю из родных писателям сел и деревень. Таких писем немало: «Не для себя» А. Калинина посвящены в основном его родному Придонью; «Слышит земля» В. Потанина — о родном его селе Утятском на Курганщине («...Ведь я тоже житель села Утятского, здесь моя Родина и моя колыбель», — сообщает писатель); «У дяди Тимохи» В. Рослякова — очерки, появившиеся после поездки писателя в родные ставропольские места.

Обостренное чувство историзма пронизывает многие книги серии, и это, как правило, историзм не ложный, но подлинный. Чувство историзма обостряется динамикой развития нашей жизни, очевидной общественной потребностью «оглядеться вокруг, назад оглянуться, осмыслить пройденное», как пишет в своей книжке В. Росляков. И если внимательно вчитаться в большинство документальных «Писем из деревни», в них явственно ощутим отблеск тех глубочайших социальных перемен, которые коренным образом меняют лик современной деревни. Авторы многих из них устремлены не только к социально-экономической, но и к «лирической» и философской публицистике, которая помогала бы читателю осмыслить и понять сложнейшие изменения в жизни деревни, в социальной и классовой структуре общества в целом. Этим «деревенская» публицистика торит путь нашей художественной прозе, ведет спор с антиисторизмом в отношении прошлого, настоящего и будущего деревни, помогает открытию социальных типов и характеров, выражающих сегодняшнюю народную жизнь.

Обратимся к скромной книжке молодого курганского прозаика Виктора Потанина «Слышит земля», близкой мне по авторской позиции. Учительский сын, чье детство и отрочество прошли в среде народных интеллигентов, каковыми всегда были на Руси сельские учителя-«наставники», он посвящает эту книжку прежде всего своей матери, заслуженной учительнице республики Анне Тимофеевне Потаниной и ее ближайшей подруге, своей, пишет он, «второй матери», у которой учился, Варваре Степановне Ивановой, — ее трудами и заботой создан в селе Утятском свой сельский музей.

В очерке «Колхозные летописцы», где В. Потанин рассказывает об этом музее, перед нами проходит живая история далекого села Утятского. История эта, увиденная глазами комсомолки двадцатых годов, сельской учительницы Вареньки, а потом Варвары Степановны Ивановой, начинается с тех времен, когда местный мужик «Сашка Миронов, привязав к столбу жену, драл ее трехметровым кнутом, а в промежутках, устав от порки, пил квас и крестился», когда «богатые злые люди» караулили учительницу-комсомолку в глухих переулках, а жители говорили жалостливо: «Отжила девка... отправит кулачье в Могилевское...» В программе Утятского музея, замечает В. Потанин, записано: «Будем знать прошлое, чтобы беречь настоящее и ценить будущее!» Настоящему села Утятского, сегодняшнему дню колхозной деревни посвящены и книжка В. Потанина и большинство других «Писем из деревни». История в них живет как дань уважения и любви к трудному и героическому прошлому народа, его славного пути к настоящему и будущему.

Писатель вообще, публицист в особенности, как известно, — помощник партии в решении самых насущных вопросов и проблем современности. А это значит: нам недостаточно просто информировать читателя об изменениях в деревне, в жизни вообще, а необходимо занимать в литературе, и особенно в публицистике, активную социальную позицию, позицию исследователя и борца.

Сегодня, как никогда, современно звучат ленинские слова о существе публицистики, сказанные им в 1905 году, но имеющие поистине универсальное значение:

«Мы должны делать постоянное дело публицистов — писать историю современности и стараться писать ее так, чтобы наше бытописание приносило посильную помощь непосредственным участникам движения и героям-пролетариям там, на месте действия, — писать так, чтобы способствовать расширению движения, сознательному выбору средств, приемов и методов борьбы, способных при наименьшей затрате сил дать наибольшие и наиболее прочные результаты».

Время требует от работников «большевистской непримиримости к недостаткам, к любому равнодушию в работе», — говорил в докладе «О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик» Л. И. Брежнев, глубокой партийной ответственности за то, чтобы получать «наибольший народнохозяйственный эффект, затрачивая наименьшие ресурсы». Для этого необходимо гражданское, нравственное отношение к делу, включающее в себя умение вести его с максимумом результативности и компетентности, обостренно видеть и осмыслять борьбу прогрессивного и консервативного в жизни, занимать в этой борьбе активную, целеустремленную, принципиальную позицию.

Знаменательно, что авторы многих «Писем из деревни», скажем Л. Иванов, Г. Радов, Ю. Черниченко, настойчиво возвращаются в своих очерках к имени Валентина Овечкина, к его гражданской личности, к его творческому наследию.

«Овечкинская традиция», если брать опять-таки ее общие, а не исторически преходящие стороны, заключается прежде всего в партийном, государственном подходе писателя-публициста и очеркиста к своему делу, в таком социально-экономическом анализе явлений и тенденций действительности, который отвечает самым передовым требованиям времени и поэтому опережает повседневное движение жизни. «Овечкинская традиция» далее — в граждански честной и социально активной личностной позиции писателя, в его стремлении — и умении — последовательно и целенаправленно вести борьбу за торжество государственных и общенародных интересов в сфере, являющейся объектом его публицистического исследования. Эта традиция, наконец, в художественности, а потому — долговременности публицистики, в ее способности своими, специфическими средствами создавать подлинно типические социальные характеры и через них выявлять коренные конфликты и противоречия действительности.

Не случайно в серии «Письма из деревни», составленной во многом из произведений лирической публицистики, нужных, важных, полезных, воспитывающих любовь к труду земледельца и родной земле, с особым интересом читаются именно те еще нечастые, к сожалению, книжки, которые продолжают традиции русского социально-аналитического очерка, традиции Г. Успенского и В. Короленко, традиции, развитые, обогащенные партийными публицистами и, наконец, плеядой деревенских публицистов 50-х — начала 60-х годов.

Обратимся, к примеру, к двум таким книжкам — «Зимнему Николе» Ю. Черниченко и «После Белгорода» Г. Радова, посвященным так называемому «белгородскому эксперименту». Суть этого эксперимента заключается, как известно, в создании животноводческих промышленных комплексов в селах, индустриальных фабрик мяса, птицы и молока. Ю. Черниченко стоял у истоков этого эксперимента, о начале которого и рассказал еще в 1970 году. Г. Радов же в книге «После Белгорода» писал уже о результатах и новых проблемах, которые встают перед тружениками деревень вслед за индустриализацией земледельческого и, в частности, животноводческого труда. Проблемах не только экономических, но и социальных, духовных.

Хотя бы об этой старой, но по-новому поворачивающейся проблеме — миграции сельской молодежи в города. «После Белгорода, — писал Г. Радов, — я совершеннейше убежден: по-настоящему прочно молодого крестьянина может «удержать» в селе только одно: индустрия! Да, индустрия... Именно он, комплекс, если выражаться высокопарно, стал твердыней, о которую разбиваются непослушные ветры миграции... Не первый раз я это замечаю: стоит колхозу начать, как говорится, индустриальное развитие, — миграция молодежи сокращается. Ждут, пока дома, в селе, откроются светлые цехи, зашумят умные механизмы... На ручную работу смотрят как на временную...» Вот и оказывается, что подлинная любовь к народу состоит сегодня прежде всего в том, чтобы максимально облегчить из века тяжелый труд земледельца, насытить сельское хозяйство разнообразнейшими комплексами машин, поднять до городского уровня культуру деревни и ее быт. «Человек с лопатой окончательно и навсегда ушел с хлебного поля... — подводит итог своим наблюдениям очеркист. — Теперь и под Белгородом, и в иных местах у нас на глазах из мясного «цеха» деревни уходит человек с лопатой, корзиной, вилами. В этом, кроме всего прочего, смысл деяний авторов специализации. Высший смысл!»

Современный социально-экономический очерк четко поддерживает в жизни современного села все прогрессивное, передовое: индустриализацию и специализацию животноводства — в очерках не только Ю. Черниченко или Г. Радова, но и А. Калинина, или, скажем, безнарядные звенья в книжке Б. Можаева «Самостоятельность». Очерк внимателен к тем «росткам нового» (В. И. Ленин), которые дает современная сельская жизнь. Но, к сожалению, нынешний «деревенский» художественный очерк, в отличие от овечкинских времен, как правило, избегает остро конфликтных ситуаций. Он чаще информирует нас о том, что уже свершилось или совершается в жизни, но редко опережает жизнь. Таких очерковых выступлений, которые можно было бы определить как «разведку боем» в современной нашей публицистике, наперечет: сошлюсь на уже упоминавшиеся книжки Г. Радова и Ю. Черниченко, на известный очерк В. Чивилихина «Земля в беде», на недавний очерк «Старые земли» Б. Можаева и его книгу «Самостоятельность», на книжку из серии «Письма из дервни» И. Винниченко «Это и есть жизнь». Книжку, где собраны выступления писателя, обосновывающего идею создания на новом, современном уровне «Колхозсоюза», системы выборного самоуправления, которая стала бы вместе с тем и «производственным объединением колхозов. Идея эта растет из жизни, диктуется ее потребностями и ждет дальнейшего разностороннего осмысления.

Но почему же книг и выступлений, подобных только что названным очеркам, произведений остропроблемной публицистики о селе — и не только о селе — сегодня так мало? Не утрачен ли иными писателями и публицистами вкус к деловой и принципиальной критике наших недостатков, не притупилось ли их внимание к конфликтам и противоречиям жизни действительной?

Причины определенного притупления социально-экономического анализа в публицистике наших дней, видимо, не только субъективные. Жизнь нынешней деревни усложнилась неимоверно. Научно-техническая революция проявляется в деревне в формах принципиально новых, динамичных и сложных. Для постижения этих процессов от писателя вообще, от публициста в особенности требуется сегодня качественно иной, чем раньше, уровень знания и понимания действительности. Жизнь выдвигает перед писателем новую, во многом неизвестную в «овечкинские» времена социальную проблематику, требует качественно иной остроты социального зрения, видения писателем тенденций и явлений действительности.

Когда-то Валентин Овечкин писал о новом типе публициста — «не дилетанта и не верхогляда в деревенских вопросах, человека, вооруженного солидной экономической и агрономической подготовкой», которая и помогает ему «глядеть в корень вопроса, добираться до первопричин». За последнее десятилетие требуемое качество и уровень такого рода «подготовки» очеркиста-«деревенщика» (и не только «деревенщика») возросли неоднократно. Публицисту, не являющемуся специалистом в том или ином чисто профессиональном деле, «добраться до первопричин» становится все труднее. Меняются, усложняются обстоятельства жизни, меняются и усложняются характеры.

Тот же Ю. Черниченко, которому приведенные выше слова В. Овечкина и были адресованы, так передает свое ощущение этих давно надвигавшихся перемен. «Его главная книга не кончена, а оборвана, — пишет он о «Районных буднях» В. Овечкина. — Еще в 1956 году, когда только очень проницательным были заметны тревожные симптомы в сельских делах, Мартынов уходит, уступая свой пост Долгушину. Уступает рационализму, культуре, промышленному опыту, выводящему на мировые просторы. Подходит иное, не Мартынова, время... Но проповедь прозвучала, и рыцаря Мартынова, его озонное дыхание, чистоту и веру люди не забудут»...

Рационализм, культура, промышленный опыт, выводящий на «мировые просторы», — все это требует от современного очеркиста нового качества знаний о деревне, нового философского уровня постижения и осмысления действительности.

Думается, что аналитический очерк, художественная публицистика в целом копят резервы, приглядываются, прицеливаются как раз к тем сегодняшним Мартыновым и Долгушиным, которые и вершат ныне в деревне новую, современную жизнь. Потому-то и крайне редки пока что в «Письмах из деревни» цельные, законченные характеры современных земледельцев, нынешних хозяев земли.

Жизнь нашей деревни, пожалуй, как никогда за ее многовековую историю, «переворотилась». Писатели не поспевают за этим все убыстряющимся революционным потоком жизни, они отзываются на него пока что чаще сентиментально-романтически, чем реалистически, не всегда добираются до социальной и нравственно-психологической сути только еще формирующихся жизнью новых современных характеров. Характеры в «Письмах из деревни» — колоритные народные характеры — мы встречаем, скажем, в ярко талантливой книжке очерков В. Рослякова «У дяди Тимохи». Но читатель ждет от нашей прозы, документальной в первую очередь, встречи не только с дядей Тимохой, но и с сыновьями его, современными механизаторами, комбайнерами и трактористами, нынешними устроителями крестьянской жизни. Он хочет проникнуться их тревогами, радостями и заботами, понять их сегодняшнюю психологию. Быть в курсе тех сложнейших наисовременнейших вопросов, которые ставит перед нами нынешняя деревенская жизнь.

Ответа на эти вопросы, нам думается, можно ждать, прежде всего, от молодых писателей, сверстников сыновей дяди Тимохи. А точнее, от тех писателей, которые сегодняшней биографией своей органически связаны с современной колхозной жизнью, заботами и свершениями ее.

Наша проза о деревне пополняется все новыми и новыми именами. Назовем хотя бы В. Личутина, В. Крупина, Е. Лазарева и других.

Каждый новый писатель, разумеется, если он талантлив, обязательно несет с собой свой собственный взгляд на мир, свое осознание жизненного материала.

В этом убеждаешься, когда читаешь книги, выпущенные в наших областных и центральных издательствах. Их авторы — литераторы, живущие, как правило, «на периферии», что называется, «во глубине России», и мало пока известные широкому читателю.

Это книги, объединенные одной темой, казалось бы, глубоко и всесторонне разработанной в современной прозе, — темой деревни, села. Что можно внести своего, нового в эту тему? Оказывается, можно.

Конечно же, большинство прочитанных мною книг находится в проторенном русле нашей так называемой «деревенской» прозы. Но вот что важно: книги эти одновременно и спорят с некоторыми расхожими тенденциями, наметившимися в какой-то части этой прозы! Они спорят, прежде всего, с легендой о русской деревне как некой патриархально-благостной и неизменной цельности, начисто отделенной от городской цивилизации и сохраняющей все свои ценности только в прошлом.

Легенда эта творилась не в деревне, но в городе. Людьми, вышедшими из деревни. Психологические ее корни, как уже подчеркивалось выше, понятны. «В своих воспоминаниях, смягченных и сглаженных временем, мы в порыве умиления невольно приукрашиваем прошлую деревенскую жизнь. А ведь она была наполнена и трудностями, и нуждой», свидетельствует в книжке очерков «Большое новоселье» писатель из города Кирова Владимир Ситников, а он имеет внутреннее право на это свидетельство.

В Волго-Вятском книжном издательстве вышла его книга, которая называется «Русская печь», в которую вошли повесть под тем же названием и рассказы писателя. А в издательстве «Советская Россия» в той же серии «Письмо из деревни» появилась книжка очерков «Большое новоселье». Книги эти убеждают, что писатель знает деревенскую жизнь отнюдь не понаслышке, не со стороны. Более того: профессия журналиста и по сей день тугими необрывными нитями связывает его с реальной, сегодняшней жизнью северной деревни.

Владимир Ситников вслед за В. Солоухиным и В. Астафьевым решил вернуться мысленно в своей лирической, документальной прозе в «дальнюю страну» собственного деревенского детства. Ею оказалась далекая, глухая деревушка Коробово времени трудных военных лет.

Мне трудно было без волнения читать повесть В. Ситникова «Русская печь»: мы, с ним ровесники, и мое детство пало на те же самые военные годы в точно такой же, глухой и маленькой деревушке. Могу быть свидетелем: жизнь и быт северной нашей деревни в тяжкую пору войны, подвиг ее, и, в первую очередь, подвиг ее женщин и детей, воспроизведены в лирической повести В. Ситникова с правдой полной и щепетильнейшей. В повести раскрывается подлинно народная, высоконравственная основа таких характеров, как погибший на фронте юный Андрюха и любившая его Галинка, крестьянка Ефросинья и колхозный председатель военных лет Александр Иванович, которого все звали Сан и который подростков, главных работников в военную пору, звал по имени и отчеству: «то ли делал это для собственного успокоения: вон еще сколько взрослого народа в деревне, то ли для того, что ребята и девчонки чувствовали себя взрослыми людьми». Война, как ничто другое, выявила всю степень бескорыстия и самоотверженности, нравственной прочности и неуступчивости этих характеров, воспитанных в деревне, обновленной социалистической жизнью.

Очевидна родственность этих книг лучшим произведениям социальной, реалистической прозы о сегодняшней деревне. Преданная, сыновья любовь к миру трудового крестьянства, к его заботам, к его работе по преобразованию жизни, глубочайшее уважение к тому подвигу, который совершил колхозник в годы войны и послевоенного восстановления, подкрепляется здесь аналитическим взглядом на народную жизнь. Взглядом часто полемическим, причем внутренняя полемика в этих книгах разворачивается в двух направлениях. Это спор одновременно с двумя крайними, равно неверными точками зрения на деревню: с фальшивым стремлением представлять крестьянина, колхозника собственником, которому ни до чего, кроме узкоэгоистического интереса, дела нет; и — со столь же фальшивой идеализацией «мужика», отвергающей реальные противоречия в психологии крестьянина и прежде всего то, что прежний крестьянин в силу своего социального положения был, с одной стороны, тружеником, а с другой — собственником. Противоречие это в драматической очевидностью обнажено в современной прозе.

Принципиальное неприятие собственнических начал в крестьянской жизни — при полной родственности авторского отношения к трудовым подлинно гуманным началам народной нравственности — характерно и для повести «Русская печь» В. Ситникова. Через всю повесть проходит внутренний конфликт юного рассказчика, мальчика Пашки, от лица которого ведется повествование, с хищным семейством Агаши Степихи, жены бывшего председателя коробовского колхоза Степана Коробова. Благодаря изворотливости и спекуляции семейство это сытно и привольно прожило всю войну, но ело хлеб из-под полы, выставляя для маскировки на стол (мало ли кто придет!) лепешки из травы, какие ела вся деревня.

Конфликт этот начался задолго до войны, когда Степан Коробов с его кулацким нутром «подсидел» деда Пашки Фаддея Авдеича, первого организатора колхоза, и водрузился на его место. И добился этого потому, что своим «практицким», как он говорил, умом понимал «свою выгоду». Всю жизнь ведет Фаддей Авдеич спор с этим сытым, уверенным в себе человеком, и споры эти, воспроизведенные в книге, — одни из самых лучших ее страниц.

«По-разному мы это разумеем, — говорит он Степану Коробову о жизни. — Для меня лишку взять — невозможное дело, для тебя — проявление похвальной оборотистости». А когда тот попрекает деда, что из-за такой своей позиции «многого ли достиг, хотя мечтал о многом»? — старик непримиримо отвечает ему: «Знаешь, Степан Силантьевич, не каждый в знаменитости производится судьбой. А честным может остаться каждый. Честно жизнь прожить, честных детей воспитать — великое дело, пусть и неприметное. Я так разумею, а больше никак».

«Вот теперь ты такой, Фаддей Авдеич, каким был, когда за коммуну агитировал», — уходит от прямого разговора Степан Коробов.

Образ Фаддея Авдеича, «доморощенного просветителя» и «книгочия» — большая и принципиальная удача Владимира Ситникова. За этим характером — высокие крестьянские традиции глубокого и трепетного уважения к книге, грамоте, науке, знанию.

Не в законсервированности, замкнутости деревни, но в открытости ее всем ветрам мира, высоким и добрым влияниям человеческой цивилизации, общечеловеческой культуры, прежде всего, видят писатели истоки народной нравственности и одухотворенности. Не случайно, думается мне, следом за повестью «Русская печь» в сборнике, изданном Волго-Вятским издательством, помещен трогательный рассказ В. Ситникова «У реки Гремячей» — о красноармейце Первакове, щуплом, белесеньком, невидном вятском пареньке, который «окал» и к каждому слову «то» прибавлял. Рассказ этот о неистовой мечте красноармейца, его стремлении научиться грамоте, «науке», о том, как он изнурял себя, отдавая половину пайки хлеба шустрому и оборотистому Алешке Знаменскому за то, что тот учил его грамоте.

Не случайно добрые начала, укрепившиеся в деревне, В. Ситников органически связывает с революцией, с характером Фаддея Авдеича, еще в двадцатые годы агитировавшего крестьян за «коммуну».

Историзм подхода к народной, крестьянской жизни проявился и в диалектике развития характеров в повести «Русская печь».

Это развитие и направление всей возрастающей социальной, общественной активности героев, все большей степени зрелости их «хозяйского» чувства по отношению к жизни и родному колхозу.

А теперь — не с помощью волшебной палочки, но силою художественного и публицистического слова — перенесемся из тех давних лет в наше, сегодняшнее время, окунемся в его труды и заботы. Нам помогут в этом книжка очерков того же Владимира Ситникова «Большое новоселье», книга рассказов и очерков Евгения Лазарева, сборник «Росные травы» Леонида Воробьева. Книги писателей, сочетающих «высокую прозу» с журнализмом и очеркизмом, а потому исходивших, судя по книгам, родные, вятские, куйбышевские, костромские места вдоль и поперек, отлично знающих, что происходит сегодня, сейчас на деревенских просторах северной и срединной России. В этом смысле их свидетельства — чаще всего документальные свидетельства очевидцев и участников событий — интересны еще и тем, что они — проверка делом тех или иных тенденций развития нашей «деревенской» прозы, тех или иных настроений и поветрий в нашей литературной жизни.

Есть в книге Е. Лазарева очерк, который называется «История села Максимкина». Автор провел кропотливую работу историка-исследователя, и его архивные изыскания дали неожиданные, неопровержимые результаты, объясняющие, пишет он, горькую крестьянскую поговорку: «Нужда вперед нас родилась», развеивавшие на протяжении долгих десятилетий «золотую мечту о безбедной жизни, о веселой избе с голубыми наличниками, о сапогах с медными подковами и праздничных хороводах в троицын день».

Писатель приводит отчеты двух ревизий села Старое Максимкино Самарской губернии, расположенного на богатейших тучных землях Поволжья, — за 1858 и 1891 годы. Но этой последней, удобной земли приходилось в селе всего по три с половиной десятины на душу, причем из 1142 обитателей села «душами» считалось только 299 человек. Так что если перевести всю землю с надельных душ на количество едоков, то на каждого придется куда меньше десятины.

Ревизия насчитывала в Старом Максимкине 266 лошадей и 146 коров, — по 0,8 коровы и полторы лошади на каждый двор.

Напомнить об этих цифрах вовсе не бесполезно, потому что кое-кто подзабыл знаменитый очерк Глеба Успенского «Четверть лошади». «Ревизия стыдливо умалчивает о том, — замечает писатель, — что львиная доля всей скотины приходилась на кулацкие подворья, большинство же крестьянских дворов были безлошадными и не имели коров»; «...бороздил мужик свои десятины деревянной сохой, да жал самодельным серпом, молотил деревянным цепом. Как же тут было выбиться из нужды, мало-мальски сколотить достаток! Старики вспоминают, что все крестьянские домишки топились по-черному, в редком имелось окно со стеклом. Ходил мужик в лаптях и домотканых портках».

Герои книги Е. Лазарева, как и герои других книг, не мыслят деревню вне коллективизации.

Как радуешься вместе с автором очерков «Душа земли» или «История села Максимкина» нарисованной им картине, когда двадцать с лишним комбайнов выходят на уборку: «С мощным натужным ревом они буквально на глазах пожирали поле. Чуть не по воздуху летающие грузовики едва поспевали к переполненным бункерам, золотые блестки половы и соломенной кострики носились в солнечном воздухе. Какой-то пир техники, мастерства и азарта чудился в этом последнем аккорде жатвы».

Писатель осваивает эстетику новой деревни, индустриализации сельскохозяйственного труда, он убежден, что техника, облегчающая тяжкий вековечный труд земледельца, не убивает, не может убить поэзию сельщины, мира русской деревни. Он верит и знает, что «священное отношение к хлебу, завещанное дедами, не угасло в новой генерации крестьянства. Оно стало чем-то вроде эмоциональной окраски сельской экономики, одним из моментов, одухотворяющих труд земледельца».

Евгений Лазарев пытается — пусть робко, эскизно пока, чаще в жанре зарисовки, портрета, чем рассказа или повести — нарисовать характеры, выражающие эту «новую генерацию крестьянства», характеры современных молодых хлеборобов и механизаторов, с восьмилетним, а то и десятилетним образованием, унаследовавших подлинно народное отношение к труду и обогативших свой труд новым социальным качеством — гражданственностью.

«Схватить» эти новые характеры нелегко. Легче, конечно, живописать характеры давно и прочно сформировавшиеся. Скажем, старика Андрея Егорыча, не желающего переезжать из деревни Заречной на центральную колхозную усадьбу в Сазоновку (очерк Е. Лазарева «Крестьянское гнездо»). Или возьмем книгу «Росные травы» Леонида Воробьева — опять же старика-пенсионера Щепова, весело и шумно, но с завидной точностью комментирующего новую современную деревенскую жизнь (повесть «В гости к Щепову»). В этом случае и Андрей Егорыч у Е. Лазарева и особенно Щепов у Л. Воробьева персонажи живые, в реальной плоти психологии и чувствований, со своим «нравом» и своим языком.

Куда труднее, оказывается, нарисовать «живым» со всеми «особинками» речи и характера, скажем, молодого механизатора Михаила Катунина («Крестьянский корень» Е. Лазарева) или молодых сегодняшних ребят, живущих и работающих в костромской деревушке с чудесным названием Марс (рассказ «Соколиха с Марса» Л. Воробьева). Любопытно, что оба писателя, не оговариваясь, не зная, по всей вероятности, об опыте друг друга, нашли схожее литературное решение, подсказанное, кстати сказать, рассказом «Колоколена» Василия Белова: они рассказывают о молодых героях своих произведений устами их матерей Татьяны Макаровны в очерке «Крестьянский корень», Соколихи в рассказе «Соколиха с Марса». Если Е. Лазарев был ограничен здесь жанром документального очерка, а потому несколько скован, недостаточно свободен, то Л. Воробьев написал отличный, на мой взгляд, блистательный рассказ «Соколиха с Марса». Но хотя колоритнейшую речь свою Соколиха с Марса ведет только и исключительно о своих детях, четырех сыновьях, и из этого пронизанного юмором рассказа возникает убедительнейшая картина и в самом деле качественно новой крестьянской жизни, — реальный, обрисованный художнически характер тут один. Это характер самой Соколихи, близкий внутренне характеру Василисы Милентьевны из рассказа Федора Абрамова «Деревянные кони».

Особенностью, так сказать, новейшей прозы о современной деревне и, в частности, книг, о которых мы сегодня ведем речь, является то, что эти характеры, выражающие высокие, лучшие начала прежней крестьянской Руси, исследуются не в привычном для них русле прежнего, дедовского уклада жизни, но в ситуациях качественно новых, необычных, неожиданных для них.

Вот какова деревня в рассказах и очерках Е. Лазарева:

«Когда въезжаешь на широкую улицу Старого Максимкина, первое, что бросается в глаза, — это, я бы сказал, веселое выражение села. Дело не только в том, что дома здесь почти все новы и добротны, они искусно изукрашены по фасадам резьбой, ярко и празднично расписаны».

Это деревня с качественно новыми проблемами, которые не вставали ранее перед старшим поколением. Кстати сказать, типический социальный характер, представляющий в жизни то старшее поколение, которое проходит перед нашими глазами в книгах Е. Лазарева, Л. Воробьева, В. Ситникова, — вовсе не «деревенский мечтатель, лукавый мужичонка, балагур, чудак, мудрец, древний деревенский дед, хранитель столетних традиций», как это представляется некоторым критикам. Вернее, он, конечно, может быть и мечтателем, как Фаддей Авдеич в повести «Русская печь» В. Ситникова, и мудрецом, как Андрей Егорович в очерке «Крестьянское гнездо» Е. Лазарева, и лукавым мужичонкой, чудаком и балагуром, как Щепов у Л. Воробьева. Но вот хранителей древних столетних традиций из этих характеров никак не получается. Куда чаще они воители за традиции новые! И удивительного в этом нет, — ведь всем тем, кому сегодня за семьдесят, в начале тридцатых годов было за двадцать. Это то самое поколение, которое создавало колхозы, боролось за коллективизацию, строило новую жизнь и получало нравственную закалку именно в то воистину революционное время.

В очерковой книжке «Большое новоселье» Владимир Ситников рассказывает о беседе с оставшимися в живых старушками из его родной деревни: «Разговор идет о жизни у нас в деревне до войны. В сенокос от мужиков и баб на лугу пестро было. В деревню всегда с песней. Артельная работа, хороший трудодень, полная новизны жизнь довоенных колхозов представляются Ене, Вере и Настасье ярким и счастливым временем...» Хотя, встревает от себя в разговор автор, если настроиться на другой лад и повспоминать, как работалось тогда, сами же женщины начнут удивляться: «Жили-то как! Ни радио, ни электричества. Воду в деревянных ведрах носили. Все вручную... А с умилением вспоминаются моим собеседницам довоенные колхозные годы оттого, что тогда действительно веселее, интереснее в сравнении с единоличной стала жизнь. Кроме того, на эти годы пала молодость нынешних моих собеседниц-старушек».

В очерке Е. Лазарева «Крестьянское гнездо» мы встречаемся еще с одним собеседником такого рода — Андреем Егоровичем Плетневым. Это один из тех деревенских стариков, которые при солидной размеренности поведения склонны к философствованию и которые были когда-то, замечает писатель, ходатаями по мирским делам, главными авторитетами на сходках и вообще представляли основную мыслительную силу деревни. «Ум у него цепок и обладает характерной крестьянской здравостью, которая ни с какими науками не приходит, а дается человеку от природы, как и талант».

А беседа автора очерка с Андреем Егоровичем касается самого что ни на есть нерва, боли его жизни: один он остался в деревне Заречной, которая исчезает с лица земли. И автору, а еще более его собеседнику жаль этого древнего пепелища, где лес, прекрасные заливные луга, речка прямо под окошками. А главное, объясняет старик своему собеседнику, здесь «каждый аршин земли потом окроплен да кровью полит. Вся история перед моими глазами прошла. Сколько товарищей моих тут жизни положили, здоровье потеряли, пока до сего дня дошли...» И живет он в такой позаброшенной людьми деревне, этот деревенский мечтатель, чудак, мудрец, обуянный одним зароком, одной мечтой: «Хочу я, видишь, всю нашу линию описать: как в Заречном революция сделалась, как колхоз сколачивался — всю бытность в общем». Записи из «Истории» Андрея Егоровича, сделанные корявым языком, но таящие в себе большую социальную правду, и составляют главную основу очерка «Крестьянское гнездо».

Еще три года назад оба сына старика поднялись и съехали на центральную колхозную усадьбу в Сазоновку. Он остался один.

«— Я не держал, — говорит Плетнев. — Зачем держать! Одни останутся — другие все равно уедут. Жизни я этим не поверну. Сейчас, парень, по всей державе переселение идет. Малые селения к большим прибиваются. У нас тут, в Заречном, тридцать дворов было, когда-то отдельный колхоз считался — по теперешним временам сказать смешно, а все же колхоз. А как укрупнили, стали потихоньку жители в Сазоновку перетекать. Там и электричество, и водопровод, и всякое другое. Без этого нынешний человек жить не может...»

Такой же здравостью крестьянского ума наделен и герой рассказа Леонида Воробьева Анатолий Федосеевич Щепов. Это тип современного русского, советского крестьянина, который через всю нелегкую, сложную жизнь свою пронес, сохранил неунывающий, веселый, озорной характер деревенского ёрника и мудреца. Характер этот в чем-то близок Кузькину из повести Б. Можаева «Живой», только Щепов куда удачливее его. С лукавым юмором описывает Леонид Воробьев этого колоритнейшего человека, освещает его со стороны, через восприятие «кариспандента».

Уже первое знакомство корреспондента с колхозником, а теперь престарелым пенсионером Щеповым выдает в последнем человека с истинно хозяйской, гражданской жилкой, который, будучи на пенсии, не в состоянии проходить мимо какого бы то ни было непорядка, который думает не за себя только, а «за колхоз, общество и, по меньшей мере, за всю державу». Стоило ему услышать выстрелы браконьеров, вздумавших не вовремя охотиться в окрестном лесу, как он бесстрашно устремился в лес: «Вы что же это делаете, бардашные хари! — на высокой ноте без всякого предисловия закричал Щепов, направляясь вокруг озера прямо к ним. — Закону не знаете, порядку? Я вот вас!».

Речь его задириста, он из тех, кто, как говорится, за словом в карман не лезет, причем на все у него есть своя точка зрения, на любой вопрос готов ответ. И ответ не с бухты барахты, а продуманный, умный, точный, своеобычно выраженный.

И, конечно же, с первой встречи корреспондента со Щеповым возникает у них разговор все про то же — об уходе сельского населения, главное молодежи, о пустеющих деревнях в родной местности. «Жалко», — говорит корреспондент, выражая столь понятное, когда видишь опустевшие деревеньки, чувство.

«— А чего жалко, — возражает вдруг ему Щепов. — Куда их к ляду? Их еще до войны свозить хотели, война помешала. Куда при нынешнем хозяйстве с хуторами? Пусть поближе к центру живут». Оказывается, за этими рассуждениями у «колхозника, а теперь престарелого пенсионера» Анатолия Федосеевича Щепова целая, своего рода социологическая система, на первый взгляд несколько жестковатая, но на поверку куда более современная и жизненная, чем у приехавшего в гости в родные места корреспондента. «Едет народ, ну и пусть едет. Рыба идет на глубь, ничего худого тут нет. Малость бы побольше, конечно, нады. А так, посуди ты сам, ну ежели бы все, как до войны, остались. И ребят нарожали. И те тоже остались. Чего бы делать-то стали при теперешней технике? Валянки валять?» Это он о миграции сельского населения в город.

«— Кто хутор любит? Кто в лес глядит, кто на елку молится. Я, конечно, могу жить в хуторе. Дак то я... А молодежи шум нужен, движение, чтобы кипело все кругом... Так ты создай молодежи условия. Чтобы людно было, весело жить...» Это оно судьбе маленьких деревенек.

«— По луне катаемся, а моя старуха лен руками поднимает. Рази это порядок? Значит, когда дойдет до нас срок — такие машины дадут, что «ох»!

— Ну, а пока-то, — спорил я. — Людей пока много надо.

— Чего много, чего много? У самого райцентра птицефабрику строят, все наши птичники — курам на смех будут. Во! Свинофабрику заложили, даст за семь колхозов. Я сам на совещании был. И где закладывают — знаю. Как построят, народу там немного потребуется...» Это он о завтрашнем дне деревни.

Таков он, нынешний крестьянин Щепов, — «я завсегда в курсе. Даже старуха у меня и та в курсе. Спроси ее, она тебе всю программу выложит. Нынче, брат, все про все знают, только иной дурачком прикидывается...»

Его разухабистый с виду оптимизм, его жестокосердие («Да хрен с ними, с деревеньками!») и чрезмерная широта и мягкость суждений («Пускай молодежь себе катит, счастья ищет») поначалу настораживают. Однако по мере того, как автор все глубже знакомит нас с этим характером, по мере того, как перед нами раскрываются его глубина и своебычность, начинаешь понимать, что первоначальное неприятие его связано с тем, что это человек, не выбирающий выражений. Он всю жизнь, что называется, рубит с плеча, порой намеренно впадая в полемические крайности, он любит словесную битву, рассуждения, доказательства, спор. Причем и в споре, и в деле, говорит про себя Щепов, «я всю жизнь не осторожничал». Когда становится понятным и привычным своеобразие его натуры — проясняются и его конечные жизненные позиции, очень близкие позициям его сверстника Андрея Егоровича Плетнева из «Крестьянского гнезда» Е. Лазарева.

Экономическое и социальное обоснование этих позиций — на материале жизни кировских колхозов — предпринял в своей очерковой книжке «Большое новоселье» Владимир Ситников. Книжку эту хорошо читать вместе с повестью «Русская печь». Дело в том, что для анализа тех социальных процессов, которые идут в современной деревне, Владимир Ситников выбрал те самые родные места, которые описаны в этой его лирической повести-воспоминании. Название повесть получила потому, что в сюжетную основу повествования легла история русской печи в избе крестьянки Ефросиньи, которую клал дед рассказчика, Фаддей Авдеич, помогала ему в этом вся деревня. В повести этой мы читаем подлинный апофеоз русской печи, домашнему очагу.

Из очерковой книжки мы узнаем, что этой деревни — только в повести она названа условно Коробово, а в очерках — Мало-Кабаново — уже нет на свете. Впрочем, это было ясно уже и из последней, заключительной главы повести — о приезде в родную деревню в наши дни, где автор встретил только нескольких старух, Ефросинью в том числе. Заключительная глава эта стала в видоизмененном варианте первой главой очерковой книги «Большое новоселье». И та лирическая грусть, дымкой памяти о прошлом завершавшая повесть, — исходное настроение, с которым мы начинаем читать очерки В. Ситникова. Аналитические очерки о том коренном, глубинном, всеохватывающем процессе нашей деревенской жизни, который был первым пожалуй, уловлен и запечатлен художественно Василием Беловым в его ответном рассказе «За тремя волоками». Рассказ о том, как после долгих лет отсутствия — с войны — майор, не выдержав, решает, наконец, поехать в свои родные деревенские места, где никого из родных уже давно не осталось. Как добирается он до родных своих мест: вначале на авиалайнере, потом на поезде, потом на автомашине, как бы переправляясь из эпохи в эпоху, причем последний, самый короткий промежуток пути, всего «три волока», несколько десятков километров бездорожья от станции до дома, занимает у него не часы, как самолет или поезд, но несколько суток. И вот он у цели.

«За соснами было небольшое поле, а там и косогор, и родимая Каравайка. Майор шел все быстрее, не замечая этого, и все хватался за карманы, ища папиросы. Вот позади и Вороньи сосны, травяная тропа выпрямилась, незаметно перешла в колесную дорогу, и он выбежал на косогор.

Каравайки на косогоре не было».

Щемящее чувство грусти оставлял этот рассказ, и ни автору, ни читателям (велика магия художественного слова!) как бы не было дела до того: а что случилось с деревней Каравайкой? Какие ветры над ней пронеслись? Почему Каравайки не стало на этой земле?

Лишь «где-то за тремя волоками неслись поезда и свистели ракеты, а здесь была тишина, и майору казалось, что он слышит, как обрастают щетиной его напрягшиеся скулы».

Это рассказ о горе человека, потерявшего вдруг свою малую родину.

Но возможен, а пожалуй, и необходим еще и другой взгляд: не со стороны человека, спустя три десятилетия приехавшего повидаться с родимой стороной, а со стороны тех, кто живет и трудится здесь — в Каравайке ли, Мало-Кабанове или Заречье — постоянно. И, пожалуй, этот-то взгляд и будет главный, основной, потому что он выражает желания, чаяния и стремления тех, кому не наезжать в родные места, а жить в них. Этот взгляд и содержится в книжке «Большое новоселье», равно как в рассказе «В гости к Щепову» или очерке «Крестьянское гнездо».

В беседах с жителями и работниками родных своих кировских мест Владимир Ситников выявил одну характернейшую закономерность: «— Больше всего мне, пожалуй, за сселение достается не от своих колхозников. Они за него, — говорил В. Ситникову председатель колхоза имени Кирова Николай Андреевич Селюнин. — А от заезжих людей, которые когда-то тут жили, в зыбке такой качались». И далее председатель рассказал историю, как напустился на него однажды некий городской заслуженный пенсионер: «У вас под березниками да осинниками больше земли пропадает. А тут у людей память. Я тоже на него взъелся, — рассказывает Селюнин, — раз так в своей деревне нуждался, так почему пятьдесят лет не приезжал? Может, твой ум, твой опыт и здесь пригодились бы!»

Очеркист начинает свое исследование проблемы переселения деревень, находясь в известной мере в позиции этого пенсионера. И его можно понять. «...Деревни нет. Просто зеленая куща с высокими тополями стоит на ее месте». Нет той самой деревни, которая с такой проникновенностью и любовью описана в повести «Русская печь». Автор не скрывает своей естественной печали по этой исчезнувшей деревне. Но его волнует и другой вопрос: «А отчего покинули мои земляки такую уютную красивую деревню?» Он разговаривал с десятками людей, и рядовых колхозников, и колхозных руководителей, он производит своего рода исторические и социологические изыскания и в результате приходит сам и приводит читателей к мысли, к убеждению в естественности неотвратимости и благотворности этих социально-географических, так сказать, перемен.

Леса и болота, покрывавшие всю территорию Вятской, Вологодской или Костромской губернии, диктовали нашим прадедам и прапрадедам свои условия географического расселения. Плешины отвоеванных у тайги полей могли прокормить немногих крестьян. Поэтому селились они, как правило, пишет В. Ситников, тремя-четырями дворами, которые потом разрастались до 10 — 15, от силы до 25 дворов. Но вот пришло новое время, и эти принципы расселения встали в объективное противоречие по отношению к современным условиям труда и существования крестьянства. Объективность этого противоречия подтверждается естественностью, поначалу даже стихийностью его жизненного разрешения: маленькие деревни стали исчезать с лица земли не по чьей-то злой воле или команде, но сами собой. И далеко не все их жители уезжали в далекие города, многие перебирались в соседние, более крупные села и деревни, где ближе к людям, где веселее, легче, «культурнее» жить.

Эти объективные закономерности выявлены в очерках В. Ситникова, по-моему, с полной убедительностью.

Выявлена и другая закономерность, которую автор определил как «выход из «заколдованного круга»: только на этом пути, на пути создания крупных, современных населенных пунктов в деревне, равных по условиям жизни, быта, культуры городским, можно приостановить процесс миграции сельской молодежи в города, в условиях Кировской области давно перешагнувший за свою оптимальную черту. И выясняется — увы! — что даже прославленная русская печь не выдерживает конкуренции с газовой плитой, — если деревенские хозяйки получают, как жители села Каринки, в свои дома газ.

Итак, удобные, со всеми бытовыми услугами дома, отличный клуб, больница, детский сад, столовая, телевидение, хорошие дороги — вот что заставляет людей перебираться из какого-нибудь Ново-Кабаново в такую вот Каринку. В общем у всех моих бывших соседей, кто в последнее время покинул родную деревню, мотив был один, именно это — тяга к необходимым житейским удобствам, — заключает свое исследование В. Ситников. А их-то и создавали последовательно и целеустремленно хозяева и жители Каринки.

«Крестьянин и жить и отдыхать хочет как в городе. А в маленьких деревушках таких условий не создашь». Что можно возразить против этого конечного вывода очеркиста, если относиться к народной, крестьянской жизни реально и всерьез? В том великом переселении, о котором говорил в очерке Е. Лазарева «Крестьянское гнездо» старый и умный крестьянин Плетнев, заключена не только экономическая целесообразность (концентрация сельскохозяйственного производства), но и немалый гуманистический смысл.

Но — противоречива жизнь! В борении противоречий движется она вперед! И не надо думать, что движение это дается легко, что так просто отрываться людям от родных, отчих и дедовых очагов, от своих родимых мест. Только причины, по которым сегодня уходит в небытие маленькое Ново-Кабаново или деревня Заречная, отличны от тех, которые увели с косогора десятилетия два назад беловскую Каравайку. Тогда это было чаще от бедности, а теперь от богатства: появилась, наконец-то, в колхозах экономическая возможность строить не только новые дома, но и поселки, отвечающие всем требованиям современного городского ли, деревенского жителя.

А потому завершим наши размышления так, как закончил свой очерк «Крестьянское гнездо» молодой куйбышевский писатель Евгений Лазарев:

«...Исчезает Заречный. Последние «крестьянские гнезда». Честно говоря, есть в этом что-то навевающее грусть. Жалко чего-то.

Но даже в этой грусти, в этой жалости чувствуется могучее движение жизни и победный бег времени».

Наши скромные заметки и размышления о современной прозе, посвященной судьбам деревни, подошли к концу. Рассчитанные на то, чтобы в той или иной мере помочь в многотрудной работе учителю-словеснику, они тем не менее далеки от методических указаний и не содержат в себе методических разработок.

Цель этих размышлений и разборов иная: дать преподавателю-словеснику более или менее цельное системное представление о современной так называемой деревенской прозе, вырвавшейся в последние годы во многом на передний край литературного процесса. Познакомить с ее немалыми эстетическими и нравственными богатствами, рассказать не только о ее победах, но и трудностях, внутренних противоречиях ее развития, о жарких спорах, которые кипят внутри и вокруг нее.

А самое главное — вооружить, по возможности, учителя-словесника научной методологией в подходе и постижении литературного процесса, как он проявляет себя именно в этой сфере литературы, методологией, в основе которой лежат марксистско-ленинские принципы историзма, партийности и народности. А вооружать методологией нельзя с помощью указаний, советов и директив, методология литературного анализа постигается лишь в деле, в практике, в совместной работе писателя, критика и читателя. Учитель-словесник — особый читатель. Постижение и совершенное владение методологией литературного анализа для него не менее важно, чем для критика или литературоведа: оно лежит в основе и его труда. Преподаватель литературы, критик, литературовед — все вместе учат людей трудному искусству общения с прекрасным, учат читать.

Идея данной книги в том и состоит, чтобы вместе с учителем-словесником прочитать немалый массив современной прозы о деревне, вникнуть в споры о ней и попытаться в процессе социального, конкретно-исторического анализа осмыслить и понять это интереснейшее явление в литературе социалистического реализма, поставив в общий контекст современного литературного процесса, выявить его духовный, этический и нравственный пафос. Нам хотелось бы, чтобы это совместное движение мысли и интереса, этот высокий нравственный смысл, оказавшись заразительными, захватили по принципу цепной реакции хоть какую-то часть и учеников, помогли им в главном — учиться думать.

Ибо и для нашего времени святы знаменитые писаревские слова: «Надо читать и размышлять не для того, чтобы убить время, а для того, чтобы выработать себе ясный взгляд на свои отношения к другим людям и на ту неразрывную связь, которая существует между судьбой каждой человеческой личности и общим уровнем человеческого благосостояния. Словом: надо думать. В этих двух словах выражается самая насущная, самая неотразимая потребность нашего времени и нашего общества».

Думать — ради того, чтобы учиться понимать жизнь и обретать свое достойное, гражданское место в ней.