Самурайша

Глава 15

Они женаты четыре года, получили две премии звукозаписывающих фирм, ездят с гастролями по всему миру, дают по сто концертов в год, но в Японию отправляются впервые. Организаторы попросили включить в программу французскую музыку и одно произведение японского композитора по их собственному выбору. Хисако вспомнила о Юкате Шираи — они вместе учились в Токио, и он стал композитором. Они заказали ему фортепианную сюиту для двух исполнителей, и Эрик тут же объявил ее «неиграбельной», потому что Хисако имела неосторожность признаться, что Юката был ее первым дружком.

Хисако стоит на четвереньках и пытается достать из-под шкафа левую концертную босоножку — правая погребена в хаосе красно-черной квартиры. Хисако решает попытать счастья на кухне — однажды она нашла щетку для волос в холодильнике. До отъезда нужно обязательно выбросить мусор, возможно, она даже успеет вымыть посуду. У четы Берней нет прислуги: Хисако не хочет, чтобы чужая женщина видела, какой у них в доме беспорядок. Плита заросла слоем густого желтого жира. Наверняка есть средства, которыми можно его отчистить, но Хисако не какая-нибудь там домохозяйка, ее больше волнует, что не получается центральная часть «Вальса» Равеля. В программе концерта это единственный номер для двух роялей, единственный, когда их тела не будут соприкасаться, а дыхания перемешиваться. Два концертных рояля ставят на сцене лицом к лицу, и музыканты обмениваются взглядами над разверстыми внутренностями инструментов, где так много струн, фетра и молоточков. Напоминает оркестр.

Хисако предается мечтам об оркестре каждую ночь с тех пор, как Токийская филармония предложила ей сыграть в сольном концерте «Четвертый концерт» Бетховена. Она любит этот концерт не меньше концерта Шумана и трех последних фортепианных сонат Шуберта. Она сохранила все партитуры, над которыми работала, пока училась в консерватории, а потом, став «половинкой» дуэта, убрала в самый дальний ящик. Хисако легко отдала бы весь репертуар для исполнения в четыре руки (за исключением «Фантазии фа минор») за любую сонату Шуберта — она всегда любила и понимала его страстную порывистость. Лишенка. Хисако осуждает себя за злые мысли. Главное — это Эрик, их любовь, страхи, радости и успехи. Так захотел Эрик, и Хисако подчинилась. Из любви и из страха быть отвергнутой.

Правая босоножка живет собственной жизнью и продолжает прятаться от Хисако. Плевать, она купит новую пару в том чудесном токийском магазине, куда теперь может позволить себе зайти. Он находится совсем рядом с филармонией, и, если директор сдержит обещание и назначит встречу, она воспользуется случаем.

Еще три белые рубашки, туалетные принадлежности — и чемоданы собраны к возвращению ходившего за визами Эрика.

— Saa! Djunbi ga dekima-shita. Dekakemasho,[7] — бросает мужу Хисако.

— Извини, потребуются субтитры!

Хисако не говорила по-японски уже три года, даже с парижскими соотечественниками, — Эрик не попытался выучить ее родной язык, а она, окончательно перейдя на французский, отреклась от целого образа мышления.

— Ты должен запомнить хотя бы несколько фраз, ты не сможешь три недели ни с кем не разговаривать.

— Но ты ведь меня не бросишь, будешь переводить?

Эрик смотрит на Хисако, как мальчик, как старый мальчик, который ревниво следит, чтобы подружке по играм не досталось больше сластей.

— Ты что-нибудь решила насчет Токийской филармонии?

— Директор свяжется со мной, как только мы приедем. Я все решу на месте.

— Мое мнение тебе известно.

— Известно.

— Но ты можешь поступать, как считаешь нужным.

— Хорошо. Ты мне поможешь снести чемоданы вниз?

В такси по дороге в Руасси Хисако вспоминает, что забыла вынести мусор.

С момента своего бегства из паутины вселенской лжи, которой оплели ее родители и Виолетта Фужероль, Хисако перестала тосковать по родной стране, но она хочет, чтобы муж увидел все лучшее, что есть в Японии. Эрик отговаривается репетициями и концертами, чтобы не осматривать страну, отнимающую у него Хисако. Здесь она с легкостью обходится без него. Ему неприятно, когда она говорит по-японски, — ведь он не понимает этого языка. Эрик подозревает, что Хисако подсмеивается над ним, когда он в очередной раз попадает впросак.

Юката Шираи появляется, когда они репетируют программу к первому концерту. Хисако радуется встрече, она болтает без умолку и все время смеется, Эрику кажется, что бывшие любовники издеваются над ним. Он раздраженно прерывает их, говорит, что им нужно работать, и язвительным тоном просит Юкату объяснить, ошибся тот на десятой странице или это стилистический прием. Хисако переводит, Юката улыбается и пускается в долгие объяснения, что очень веселит их обоих.

— Переводи же! — возмущается Эрик, но Хисако жестом просит его дослушать и потом коротко объясняет:

— Юката нарушил гармонию намеренно, но, если мы категорически против, он легко изменит одну ноту.

— Больше он ничего не сказал?

— Ничего.

Эрик чувствует себя одураченным. Он ненавидит Японию и хотел бы вмазать кулаком по роже лжецу, увивающемуся вокруг его жены.

— Ладно, а теперь попроси его уйти. Вернемся к работе.

— Но ведь он пришел, чтобы поработать вместе с нами!

— И это ты называешь работой! Ты прекрасно проводишь время, тебе, судя по всему, очень весело. Его сюита настолько ничтожна, что я вообще не понимаю, как мы будем репетировать пустоту!

— Мы не можем выгнать Юкату!

— Тогда уйду я. Схожу за сигаретами.

— Но ты ведь даже не знаешь…

— Не беспокойся, как-нибудь разберусь!

Взбешенный Эрик широкими шагами пересекает сцену, совершенно убежденный, что Хисако кинется следом. Он забыл, что его жена — японка, она не может позволить гостю понять, что тот стал виновником ссоры супругов. Впрочем, Хисако ничего не имеет против ревности Эрика, воспринимая ее как проявление страсти.

— Твои родители придут на концерт? — спрашивает Юката.

— Конечно! — Ложь срывается с языка сама собой.

Хисако никого не предупредила о приезде и не уверена, что Шинго и Суми узнают о концертах дуэта Берней. Мама Виолетта могла видеть афиши, но она вряд ли захочет оповестить законных родителей своей бывшей протеже.

— И все-таки странно, что ты вышла замуж за француза.

— Странно?

— Не злись! Я хотел сказать, что это досадно для нас, японских мужчин. И для меня в том числе. Почему мы расстались, Хисако?

— Я уехала учиться в Париж, вот почему!

— Если бы ты попросила, я бы тебя ждал.

— Я тебя об этом не просила. Давай вернемся к работе.

Но ей больше не хочется разбирать весьма посредственную сюиту, которую к тому же не так-то просто сыграть. Без Эрика все теряет смысл.

Юката обводит пальцем скулы Хисако. От ее гладкого, как абрикос, лица пахнет мылом. Хисако не отстраняется, ее губы тянутся к губам Юкаты, но молодой человек уклоняется от поцелуя и забирает с пюпитра ноты своего отвергнутого шедевра.

— Но-но! Без глупостей! Ты теперь замужняя женщина!

Хисако удручена, хотя должна была почувствовать облегчение. Все эти годы она не вспоминала Юкату, их общение было недолгим и стало в ее жизни этапом на пути к недостижимой эмансипации. Но она угадала во взгляде молодого композитора желание, он хотел ее как женщину — не как артистку, и это подчеркивает разлад в их с Эриком отношениях, а ведь Эрик — вторая составляющая дуэта, которому сегодня вечером будет аплодировать весь Токио. Муж, влюбленный в свою жену, как жаба в звезду, завороженный ее талантом, питающий надежду с ее помощью приблизиться к музыке, единственной настоящей любви своей жизни.

— До вечера! — бросает Юката с насмешливой улыбкой.

Юката высок для японца, Хисако угадывает под белой рубашкой сильное мускулистое тело. Ей всегда нравились мужчины в белых рубашках.

Эрик не возвращается. Рояли смотрят в черную дыру, куда очень скоро устремится публика. Хисако пытается мысленно стереть один из инструментов, представить себя на сцене в одиночестве. Дитя, вернувшееся к истокам. В воздушном платье с пышной юбкой и воланами, бледно-голубом или розовом, в таком хорошо играть Моцарта или Шопена — главное, правильно подобрать улыбку. Сегодня вечером они с Эриком оба наденут черное — в цвет роялям — и будут выглядеть единым целым.

Посмеет ли Юката прийти за кулисы после концерта, чтобы раздуть нелепую ревность Эрика? Хисако ждет и надеется.

Она не может сосредоточиться на Равеле. Эрик не возвращается, и страх постепенно овладевает Хисако, мешает дышать. Два часа за сигаретами не ходят. Если он умрет… Она снова возьмет девичью фамилию и сыграет все концерты Бетховена. Хисако ужасает, как быстро она утешилась: ничего плохого пока не случилось, а она уже строит планы другой, независимой жизни! Нет, она не сможет жить без Эрика, разве что останется здесь, в ставшей чужой стране. Жена обязана любить мужа, она его любит, так нужно. Слезы приносят облегчение.

Концерт начнется через три часа. Пора возвращаться в гостиницу, съесть что-нибудь легкое, отдохнуть и почистить зубы, потом одеться, проверить, хорошо ли Эрик застегнул ширинку, и припудрить носик, чтобы не блестел в свете софитов.

Хисако выходит на улицу, заклиная всех богов, чтобы в толпе прохожих, спешащих после работы домой, показался силуэт ее голенастого мужа.

«Это моя вина, я недостаточно сильно хочу снова его увидеть!» — корит она себя.

Перед театром собралось человек тридцать меломанов, жаждущих купить билеты. Им плевать, что Эрика, возможно, сбила машина. Они платят деньги, значит, концерт должен состояться. Чем больше билетов продадут, тем вероятней, что дуэт Берней выйдет на сцену точно в назначенный час. В Японии контракт — святое дело. Хисако утешает себя как может.

У окошка кассы стоит пожилая женщина. Она смотрит в сторону Хисако. Хисако краснеет, делает вид, что не заметила ее, торопливо входит в театр. Хисако показалось, что она узнала мать, и ей инстинктивно захотелось сбежать. Возможно, она ошиблась. Кстати, родственники артистов не платят за билеты. Дети посылают им приглашения и контрамарки. Хисако так стыдно, что она почти забывает о страхе за Эрика.

Настройщик уже поднялся на сцену. Хисако здоровается, просит быть повнимательней, как будто это имеет значение…

Она не решается возвращаться в гостиницу одна. Зачем готовиться, ведь концерт может не состояться? Если только… если только ведущий не объявит: «По не зависящим от нас причинам концерт дуэта Берней будет заменен сольным выступлением пианистки Хисако Танизаки. В программе — произведения…» Чьи произведения она стала бы играть? Способна ли музыка, запертая у нее в голове на большой висячий замок, преодолеть преграду ее пальцев? Хисако чувствует искушение сесть за свободный рояль, но она не может нарушить приличия.

— Где ты был? Я чуть с ума не сошла от волнения!

— Ты за меня беспокоилась? Как мило с твоей стороны! Твой друг удалился?

— Ты нарочно так поступил? Хотел меня наказать?

— А тебя есть за что наказывать?

Эрик чуточку смешон в новой для него роли ревнивого мужа. Но Хисако хочется верить, что это не просто игра, что муж видит в ней женщину.

— Боже, конечно, нет, любимый! Как ты мог даже заподозрить…

Она ищет слова, чтобы сделать свою ложь еще убедительней, и не находит их. Они украдкой обнимаются за спиной настройщика. По дороге в гостиницу Эрик признается, что просто заблудился. Он два часа блуждал по кварталу с вывесками на японском языке и даже не мог позвонить — он не знал, как называется их отель, не помнил, в каком зале они собираются выступать. В конце концов пришлось просить помощи у полицейского. Пустив в ход примитивный английский, они нашли в газете программу концертов, и полицейские отвезли его на машине. Он дал своему спасителю контрамарку.

Хисако не смешно. Она не смеялась, когда Эрик разбил бутылку вина. Она чувствует себя несчастной: Эрик пригласил на концерт незнакомого полицейского, а ее мать топчется у кассы, чтобы выкинуть деньги за билет. Когда они выходят, она не смотрит в ту сторону, где стояла Суми. Она прижимает к себе руку Эрика. Она чувствует облегчение. Из-за того, что Эрик нашелся целым и невредимым? Или потому, что не пришлось проверять, сумеет ли она без подготовки сыграть одна какую-нибудь сонату?

Через несколько дней, когда она будет напрасно ожидать звонка из Токийской филармонии, у нее появятся другие вопросы. Неужели Эрик разыграл обиду и ушел, чтобы от ее имени отказаться от сделанного ей предложения? Мосли смутится, когда она спросит его об этом напрямик. Позже у Хисако появятся другие, еще более неприятные догадки.

Главное сейчас — привести себя в состояние «боевой готовности», достичь совершенства, чтобы не жалеть о том, что она составляет только половину знаменитого дуэта. Хисако будет вспоминать сыгранный концерт ночью, лежа с открытыми глазами в номере гостиницы. Она не ощутит радости от того, как они с Эриком сыграли «Вальс» Равеля на двух «Стейнвеях», не порадуется успеху пустяковой «Матушки гусыни»,[8] забудет, как они «двигали шкафы» в сюите Юкаты Шираи, но будет помнить, что ей больше нравится играть на двух роялях, чем в четыре руки, иметь в полном своем распоряжении целую клавиатуру и не ощущать так близко физическое присутствие мужа.

Эрик уверяет, что, когда они сидят рядом на одной банкетке, он все время борется с желанием дотронуться до нее, и это создает то невероятное, особое напряжение, которым отмечена игра их дуэта. Он имеет в виду, что полное слияние, которого требует от них музыка, необходимо и в семейной жизни. Музыка не дает им ни мгновения передышки, не позволяет воспринимать себя как обычный союз двух талантливых людей. Так, во всяком случае, заявляет Эрик. Для Хисако опыт игры на двух роялях становится первой трещиной в стройной теории мужа, прорывом к свободе, которую предстоит завоевать. Она еще не готова взбунтоваться, но приезд в Японию и возвращение к родному языку помогают ей осознать, что зависимость от Эрика — это скорее результат обстоятельств и оторванности от своих корней, а не предопределенность.

После концерта у дверей гримуборной выстроилась вереница почитателей, охотников за автографами и докучливых любопытных. Хисако переводила Эрику обычные комплименты и вопросы, не зная, какой удар готовит ей судьба. Чета Берней с восхищением и благодарностью принимала от поклонников подарки, упакованные со свойственной японцам изобретательностью: стаканчики для саке, лакированные палочки для риса, подставки для благовоний, шелковые салфетки… хоть сувенирную лавку открывай!

Хисако собиралась закрыть дверь, когда в конце коридора появились две фигуры. Суми и Виолетта Фужероль: японка — в широком, не по росту, вечернем манто явно с чужого плеча, француженка — в простом, но невероятно элегантном черном платье. Суми была на голову ниже Виолетты Фужероль и держалась за руку, как ребенок. Сквозившая в матери подчиненность потрясла Хисако даже сильнее, чем присутствие двух самых близких ей женщин на концерте. Они надвигались на нее медленно, неотвратимо, почти угрожающе. Хисако сделала несколько шагов навстречу. Она хотела остановить их.

— Добрый вечер, матушка, — сказала она, переводя взгляд с японки на француженку.

— Ты прекрасно играла! — воскликнула Виолетта Фужероль. — Особенно хорош был «Вальс» Равеля! Ты многого достигла, девочка моя!

— Твой муж тоже был очень хорош, — робким голосом вставила Суми.

— Пойдемте в гримерку, я вас познакомлю… — Хисако приглашала, вовсе не желая, чтобы они приняли ее приглашение.

Обе ее матери — японка и француженка — не знали, на что решиться, они переглянулись, как очень близкие люди, которым не нужны слова, чтобы понять друг друга. «Возлюбленные», — подумала Хисако, удивляясь, что ощутила укол ревности. Она вдруг поняла, что больше не является главным связующим звеном между Суми и Виолеттой Фужероль, их общей заботой, она стала частью прошлого, в котором нечем было гордиться, — не то что в настоящем! Хисако осознала это за какие-то мгновения, не понимая, почему так случилось. А потом она увидела его, разглядела под вечерним манто — и ее едва не стошнило. Три года их с матерью общение было сугубо формальным, иногда Хисако даже чувствовала себя сиротой, но, увидев живот матери, поняв, что Суми беременна, отреагировала бурно и болезненно, как отвергнутый ребенок. Достаточно было увидеть этих женщин вместе, чтобы понять, сколь ничтожную роль они отвели Шинго. Хисако была уверена — они пришли за кулисы, чтобы продемонстрировать ей живот Суми.

Хисако лежала рядом с храпящим Эриком и оплакивала предательство женщин, которым была обязана всем: одна дала ей жизнь, другая подарила музыку.

Они явились, чтобы дать ей свободу. Хисако могла не возвращаться в Японию — она не оправдала надежд, ее услуги больше не нужны.

Она искала слова, чтобы отомстить за себя, ранить побольнее Суми и Виолетту, чтобы они не захотели знакомиться с Эриком.

— Сколько? — спросила она холодным тоном деловой женщины.

Суми смертельно побледнела, и Хисако стало стыдно — за себя, за мать, за Виолетту.

— Чуть больше того, чего ты лишила родителей, — вступила в разговор мадам Фужероль. — Считай это ценой своей неблагодарности.

— Вас я ни о чем не спрашивала! Ответь мне, мама. Ты носишь ребенка ради денег? Все так, как было со мной?

— Нет. Ты была рождена в любви, — вздохнула Суми.

— Довольно, — вмешалась Виолетта Фужероль. — Вам нельзя так волноваться, Суми. Вы хотели увидеть дочь — вы ее увидели. Едем домой!

Хисако не стала их удерживать. Она ужаснулась этой купле-продаже плоти и чувств. Эрик переодевался в гримерной и не был свидетелем постыдной сцены. Хисако молча сняла концертное платье — она не собиралась ничего рассказывать Эрику.

— «Вальс» Равеля хорошо принимали! Пожалуй, нам стоит расширить репертуар для двух роялей. Как ты думаешь, мы найдем место для второго инструмента? — спрашивает Эрик.

Хисако наливает себе воды, чтобы не отвечать мужу, ей не нравится, что Эрик облек в слова ее желание получить чуть больше личной свободы. Проскользнув за спину Хисако, Эрик ласкает ей плечи, гладит бедра, смотрит на их отражение в зеркале. Путь к пианистке лежит через женщину.

— Ты была великолепна, любимая! — шепчет он, расстегивая ей лифчик, обхватывает ладонями маленькие груди, и Хисако закрывает глаза.

— Сделай мне ребенка! — неожиданно для самой себя умоляющим тоном восклицает она.

— Сию секунду, детка! — шепчет Эрик, увлекая жену на диванчик в глубине гримерки.

Хисако похлопывает мужа по голому плечу, чтобы он перестал храпеть. Эрик слишком много выпил на торжественном ужине и, как только они вернулись в гостиницу, заснул мертвым сном. Хисако раздражена: навязчивые поклонники помешали им заняться любовью в гримерке, и она так и не узнала, действительно ли Эрик готов исполнить самое страстное из ее желаний! Он всегда говорил, что они еще слишком молоды, и не желал даже гипотетически обсуждать «продолжение рода». Хисако хочет зачать ребенка немедленно — она должна стать прародительницей собственного клана, чтобы забыть недостойных родителей, не умевших ни защитить ее, ни любить по-настоящему.

Хисако вытирает слезу, прижимается щекой к спине мужа, обнимает его и засыпает с мыслью, что им довольно и одного рояля на двоих.