Самурайша

Глава 18

— Вот оно, счастье, — чистая квартира! — радуется Эрик.

— Дешевле вышло бы нанять прислугу! — вздыхает сидящая на коробке Хисако.

История повторяется в пятый раз: Эрик начинает чувствовать отвращение к выцветшим обоям и облупившейся краске, к захватанным пальцами выключателям, к грязным окнам, к известковому налету на дне ванны… и они принимают радикальное решение — меняют квартиру на большую, где «следы жизнедеятельности» будут незаметны гораздо дольше.

Шесть лет назад они жили в крошечной студии на Монмартре, а теперь вот въехали в пятую по счету квартиру. Им случалось слегка нарушить границы Холма — одно окно квартиры № 3 выходило на бульвар Клиши, — но они никогда не покидали этот самый оживленный парижский квартал.

Новое убежище расположено на улице Восточной Армии. Сто тридцать квадратных метров с балконом на последнем этаже дома в стиле ар нуво, с неподражаемым видом на крыши, купола и колокольни столицы. Нашел новое жилье Эрик, он яростно торговался о цене с хозяином и ужасно этим гордится.

— Зачем нам такая огромная квартира? — недоумевает Хисако.

— В Париже жить, не натыкаясь друг на друга, верх роскоши! — восклицает Эрик.

А ведь в самом начале теснота их не смущала. Хисако всегда предпочитала домик своих родителей просторной вилле Виолетты Фужероль.

Четыре спальни и ни одного ребенка. Белые стены, светлый паркет, запах чистоты. Хисако бродит из одной комнаты в другую на неосвоенной пока территории. Рояли все еще зачехлены, коробки не открыты. Целая жизнь, упакованная чужими руками, возникает перед ними в неожиданных формах и сочетаниях. Находятся вещи, которые они считали безвозвратно потерянными, другие, оставленные в прежней квартире на самом виду — чтобы никуда не делись, — теряются. Разбирать коробки наугад — все равно что разворачивать рождественские подарки.

— Может, откроем вот эту?

— Но я на ней сижу!

— Именно ее! Тогда ты поднимешься и поможешь мне…

Эрик срывает скотч, вываливает содержимое на пол и темнеет лицом.

— Это твое. Убери сама куда найдешь нужным!

— Моя одежда?

— Нет. Твои ноты.

— Что значит — мои ноты? Все мое — твое, и наоборот, разве нет?

Эрик настаивает:

— Твои ноты. Сонаты Шуберта, «Карнавал» Шумана, «Полонезы» Шопена…

— Не обязательно было швырять их на пол!

— А вот это — ударный номер твоей программы! — Эрик бросает жене в лицо партитуру «Четвертого концерта» Бетховена. — Работаешь втихаря, когда меня нет дома, угадал?

— Прекрати! Мы же с тобой об этом говорили…

— Ты нечестна, Хисако! Согласилась играть со мной дуэтом, потому что у тебя не было другого выхода, но мечтаешь об одном — сделать карьеру солистки.

— Ты несправедлив! Я никогда не играла одна!

— Слышала бы ты, как ты это сказала! Как будто это главное огорчение твоей жизни! Как будто я чудовище, как будто не даю тебе жить и дышать самостоятельно! Откуда такая неблагодарность?

Неблагодарность! Слово звенит в ушах, напоминает об упреке из прошлого. Когда-то Виолетта Фужероль тоже укоряла ее за неблагодарность. Должно быть, она и впрямь такая, если все ей об этом говорят. Но что плохого в том, что она не рассыпается в благодарностях за вещи, о которых не просила?

Пока Хисако решала, как ей реагировать, Эрик ушел, хлопнув дверью. Последние коробки доставили два часа назад, а они уже успели поссориться. Хисако собирает ноты, прижимает их к груди, как щит. Да, она не ограничивается половиной работы и не ждет, пока Эрик дополнит картину до целого! Просто теперь ей приходится таиться — так, словно она его обманывает. Раньше у нее была отговорка — занятия с профессором Монброном. Старый учитель хотел, чтобы она играла сонаты Шуберта и Бетховена, но, когда он умер, Хисако поняла, какое облегчение испытал Эрик. Монброн был Хисако опорой, он осуждал бывшего ученика за тщеславие, за упорство, с которым тот отвергал все, что в игре Хисако и ее личности принадлежало ей одной и не растворялось в дуэте Берней. Но Монброна больше нет, и Хисако оказалась в полной власти мужа. Любящего, всеведущего, заботливого. Мужа, который не только справляется с собственными проблемами, но и облегчает жене каждодневную жизнь. Мужа, который обращается с ней как с принцессой, осыпает дорогими подарками, селит во все лучших квартирах.

Вездесущность этого мужа подавляет самостоятельность Хисако, изолирует ее от внешнего мира.

Этот муж отказывает ей в счастье материнства, потому что он патологически ревнив и опасается за их карьеру.

Хисако не мыслит себе жизни без этого мужа.

Что может быть чище любви, ни с кем не желающей делить любимого человека? Успех дуэта делает Эрика и Хисако избранными, — значит, нужно отдать ему все силы и всю страсть.

Без Эрика Хисако была бы одной из многих, никто не гарантировал бы ей ангажемент, запись на студии, достойный заработок. Хисако помнит, чем вынуждена была заниматься после возвращения из Японии, пока не вышла замуж за Эрика. Она аккомпанировала «балетным» на пианино, которое годилось разве что на дрова, отбивала такт, разбивая в кровь пальцы, чтобы перекрыть громоподобный голос бывшей этуали, относившейся к ней как к мебели. Впрочем, к своим маленьким ученицам — Хисако они напоминали эльфов — эта тетка относилась еще хуже — как надзирательница в концлагере. Старшим на занятиях аккомпанировала пианистка с редкими жирными волосами. Шестидесятилетняя дама (она была еще и секретаршей в деканате) всегда носила на груди крестильный медальон, хотя он явно не слишком помог ей в жизни. А она ведь тоже училась в консерватории, выигрывала конкурсы и мечтала погреться в лучах славы… а закончила аккомпаниаторшей с почасовой, как у домашней прислуги, оплатой.

Хисако снимает чехлы с роялей. Великолепные «Стейнвеи», мечта любого пианиста, были куплены прямо на заводе в Гамбурге. Каждому по роялю, на случай расставания. Хисако мгновенно спохватывается, корит себя за эту мысль. Все не так плохо! Впрочем, Эрик накопил столько книг, пластинок, написанных его друзьями картин, что раздел имущества попросту невозможен. Да и потом, куда бы она пошла?

«Я остаюсь, потому что не знаю, куда идти, — думает Хисако. — Нет, это гнусность. Я остаюсь, потому что люблю его, потому что он все для меня делает, потому что нам выпал уникальный шанс — быть мужем и женой и искать исполнительского совершенства. Я не хочу его покидать. Мне просто нужен глоток свежего воздуха. Хоть иногда прожить день так, как мне этого хочется, не репетировать только в те часы, которые выбрал для этого Эрик. Но ведь с ним не поспоришь, любое замечание или предложение он воспринимает как угрозу.

Уйди я, Эрик нашел бы меня, и у нас наконец появился бы шанс поговорить откровенно. Нет. Эрик просто сразу умер бы, не надеясь, что я вернусь. Моя власть над ним безгранична. Я — единственная семья Эрика, хотя его отец еще жив. Мизантроп, затворник, живущий в средневековой башне в Тоскане.

Эрик тоже приносит жертвы ради меня. Он отказался от места преподавателя в Германии. У него нет от меня никаких секретов, он думает только обо мне, все, что он делает, он делает ради нас двоих. Я не имею права жаловаться и быть неблагодарной. Никто раньше не любил меня так сильно.

Я могу обшарить все его коробки и не найду никаких секретов, ни одной фотографии, которую бы не видела, ни одного письма, которое заставило бы меня ревновать. А он в первой же коробке наткнулся на эти ноты — доказательство того, что я не принадлежу ему безраздельно. Неужели я заставлю страдать бесконечно преданного мне человека из эгоистического удовольствия поработать над произведениями, которые все равно никогда не сыграю в концерте?»

Хисако хотела бы проявить благородство и уничтожить ноты, которые по-прежнему прижимает к груди. Сжечь их в камине? Ни за что! Она начинает искать тайник для своего сокровища.

«Обещаю, что больше не буду это играть, но читать ноты я могу. Конечно, если Эрик не станет ревновать к музыке у меня в голове!»

Звонок выводит Хисако из задумчивости. Она открывает и видит огромный, едва проходящий в дверь букет кроваво-красных роз. Букет держит Эрик — Хисако узнает его руки, а потом и ноги на коврике: одна обута в черный ботинок, другая — в коричневую сандалию. Ребенок, который даже обуться толком сам не может. За цветами маячит лицо Эрика со следами слез на щеках. Она огорчила, обидела мужа, но прощения просит он. Эрик кладет букет на пол, Хисако бросается к нему в объятия, и они снова отчаянно любят друг друга. Как сиамские близнецы, которым любая попытка разделения грозит смертью.

Розы так и останутся увядать на паркете, но они наверняка переедут раньше, чем найдется коробка с вазами.