Самурайша

Глава 26

Гастролей стало меньше, и у них есть время, чтобы обжить и обустроить личное пространство. С последнего исчезновения Эрика ничего тревожного не случилось. Три месяца они живут в Париже, ходят за покупками в расположенные поблизости магазинчики, ужинают с друзьями, играют на рояле ради собственного удовольствия, просто чтобы послушать, как звучат инструменты. Квартира на улице Восточной Армии — не очередная времянка, они хотят превратить ее в уютное гнездышко: подбирают мебель, украшают, тщательно убирают — Эрик даже нанял прислугу.

Стараниями Хисако лоджия превратилась в зимний сад, где живут и умирают клематисы, розы, жимолость и жасмин.

— Я и не подозревал в тебе таланта садовницы!

Эрик наливает жене чашку кофе и присаживается рядом с ней на каменный бордюр.

— Тебе бы стоило надевать перчатки. Не боишься испортить руки?

— Все это глупости! — Она искренне радуется, удивляясь своему успеху. — В Японии я любила ухаживать за растениями. Когда возишься в саду, не думаешь о плохом.

— Скажи, Хисако, ты не хотела бы ненадолго вернуться в Токио, побыть с семьей?

— Странная идея!

— Я подумал, ты захочешь взглянуть наконец на младшего брата. Сколько ему сейчас? Три?

Хисако в ужасе: «Он все знает! Какая несправедливость! Именно сейчас, когда все наладилось и мы оба успокоились…»

— В чем дело, Хисако? Что я такого сказал? Ты скрываешь от меня дурные известия?

— Я никогда ничего от тебя не скрываю!

Солгав, Хисако краснеет, ее убивает легкость, с какой дался этот обман.

Эрик сидит совсем рядом, и Хисако видит каждую морщинку, каждую неровность его лица. Он похудел, но выглядит гораздо лучше — как больной, выздоравливающий после кризиса. Хисако знает каждый его жест — например, он никогда не достает сигарету из пачки с первого раза. Они с Эриком — две половинки целого, две родственные души, отыскавшие друг друга на Земле.

«Я не могу так с ней поступать, — думает он, — нельзя выпихивать ее в Японию именно теперь, когда мы обрели дом. Но я должен взглянуть на ситуацию отстраненно, а для этого нужно развязать себе руки хотя бы на две-три недели…»

«Через четыре дня я должна играть у мсье Даниеля, — с тревогой думает Хисако. — Он попросил „Davidsbundlertanze“[11] Шумана. Но я не готова. Эрик слишком редко уходит, и я не успеваю заниматься».

У обоих есть тайны, хотя каждый уверен, что лишь он что-то скрывает от партнера. Они так близки — и так одиноки.

В доме напротив, через двор, кто-то неуверенной рукой трогает клавиши пианино.

— Новые жильцы, — комментирует Хисако. — Там, где открыто окно…

— Ты начала подглядывать за людьми?

— За кого ты меня принимаешь? Я была на лоджии, когда они въезжали, только и всего. Увидела коробки и подумала, что больше не хочу этого переживать.

— Ты намерена остаться здесь навечно?

— Да. Нам тут хорошо. И… ты лучше себя чувствуешь.

Эрик растроганно улыбается. Он знает, что серебряные нити в темных волосах его нежной и мягкой, как старый ангорский свитер, жены — его вина. Он обнимает Хисако, поглаживает по широкой спине. Она слегка располнела и чуточку постарела. Ей тридцать четыре года, тринадцать из которых она прожила с ним. Она — его якорная стоянка, его кроткая сестра. Но она же и иная, и незнакомка.

Хисако смотрит через плечо Эрика на окна дома напротив. За задернутыми шторами люди живут размеренной жизнью, три раза в день садятся вместе за стол, провожают детей в школу. Простенькое, обыденное счастье.

— Как ты думаешь, этот маленький мальчик мечтает стать великим пианистом?

— Что за мальчик, дорогая?

— Тот, что играет среди неразобранных коробок. Я не очень хорошо вижу, но мне кажется, что это мальчик.

— Чем интересоваться чужими детьми, подумала бы обо мне!

Он набычился и стал похож на испуганного мальчишку.

— Ты ревнуешь! — поддразнивает мужа Хисако. — У нас теперь меньше концертов, и мы могли бы завести ребенка. Но ты не хочешь, чтобы кто-нибудь покусился на твои владения, правильно?

— Что за глупости, Хисако? Ты говоришь так, словно мы будем жить будто два маленьких старичка, с утра до ночи пялясь друг на друга!

Эрик впервые говорит с Хисако так холодно. Она отдала бы что угодно, лишь бы повернуть время вспять и никогда не слышать этих ужасных слов. Она еще крепче прижимается к мужу, но гнусные слова уже произнесены, и на них следует дать ответ.

— Значит, вот как ты нас видишь?

— Не я, а ты хочешь, чтобы мы были такими!

Эрик отталкивает Хисако и с видом мученика отходит на другой конец балкона.

— Ты сказала, что мы сделаем перерыв. Ложь! Ты больше не хочешь играть со мной!

— Ты болен, Эрик!

— Я отлично себя чувствую! А ты пытаешься убедить всех в обратном. Хочешь, чтобы я сидел дома. Мечтаешь изолировать меня от мира.

— Я хочу жить с тобой. Родить от тебя ребенка.

— Ребенок! Ну конечно! Могла бы изобрести что-нибудь пооригинальней, если хочешь меня удержать…

«Удержать? — думает Хисако. — Да ведь именно мое желание стать матерью и разделяет нас!» Спина Эрика выражает враждебность. Куда он смотрит? Неужели на того мальчика? Хисако хотела бы образумить Эрика, успокоить его, но в нем сейчас есть нечто такое, что не позволяет ей этого сделать. Они не репетировали всего четыре дня, а их близость уже начала рассыпаться.

«Он меня не любит. Если бы не музыка, он бы на меня даже не посмотрел. Все дело в музыке, она — моя единственная союзница. Я с самого начала это знала. Я смошенничала. Сделала вид, что думаю иначе».

Мальчик из дома напротив больше не играет на пианино. Женщина — мать? — задергивает шторы. Женщина, у которой есть ребенок, сын, который держит ее за руку, когда они идут по улице. Хисако отдала бы все на свете, чтобы ее ладони коснулись пальчики ее малыша. Она провожала бы его в школу, делала бы дома вкусные бутерброды, чтобы накормить его после уроков, болтала бы о пустяках — но каких важных! — с другими мамочками. Просто — и недостижимо. А может, бросить Эрика, завести роман с другим мужчиной, начать с чистого листа? Нет, невозможно…

К горлу Хисако подступает дурнота, каменная отстраненность Эрика убивает ее. Она бежит вниз по лестнице, заходит в кафе на углу. Внутри гремит музыка, неоновые лампы слепят глаза. Пошатнувшись, Хисако падает в обитое оранжевым дерматином кресло, заказывает мартини.

Она сидит одна, всем чужая, а по улице мимо нее спешат люди, точно знающие, что им делать. Все обыденно и просто, жизнь идет как по накатанному. Корзины для продуктов, коляски для младенцев, каждый тащит, тянет, толкает свою ношу. Хисако не досталась роль в этой пьесе.

Она глотает кисло-сладкий коктейль. Еще одна глупость — сродни вчерашней идиотской выходке, когда она позаимствовала в холле чью-то коляску и отправилась изображать родительницу к районной школе. А если бы ее задержали? Хисако не сомневается — страх не помешает ей вернуться к дверям школы, где никто не знает, что она обманщица.

Неожиданно в кафе врывается смрадный запах. Мусорщик в линяло-зеленом комбинезоне и грязных резиновых перчатках вытряхивает урны в зловонную глотку своей машины, распевая во все горло. Он одаривает Хисако широченной улыбкой, он счастлив, потому что решил не думать о том, что он жалкий неудачник и работа у него самая что ни на есть дерьмовая и опасная: зазеваешься — и стальные челюсти откусят тебе руку. Хисако улыбается в ответ, подняв стакан с третьим по счету мартини.

Мальчик закрылся в своей комнате. Он не понял, почему мать оторвала его от пианино. В кои веки он играл без принуждения, потому что сам хотел. Ему нравится, как звук отражается от стен пустой гостиной. Но это будет не долго — мама очень быстро разбирает коробки с вещами.

А вот новая комната ему не нравится. Квадратная, с белыми стенами, меньше прежней. Ни одного закоулка, где можно построить хижину, на полу нет ковра, так что тайник не соорудишь.

В понедельник он пойдет в новую школу. Мама не представляет, каково ему придется, она не знает, что значит прийти в класс последним, посреди учебного года. И с чего она вдруг решила переехать?

Мальчик лежит на полу, ковыряет кончиком шариковой ручки швы между паркетинами, скатывает воск в шарики, чтобы заткнуть уши и не слышать, как они спорят.

— Случайность! — кричит Эрик. — Ты что, издеваешься? Знаю я твои случайности, не забыл еще токийский фортель!

— Не смей обвинять меня в том, что тогда случилось! Ты с ума сходил от счастья. Не хотел со мной расставаться. Не выгони я тебя пинками из кровати, опоздал бы на свой концерт.

— Плевать ты хотела на концерт! Получила, что хотела, а девять месяцев спустя…

— Не смей так говорить о Тео!

Мальчик обратился в слух. Они ссорятся не первый раз, но раньше никогда не вмешивали в свои споры его. Хлопнула дверь, больше слушать нечего, разве что стук собственного сердца, которое грозит выскочить из груди.

В соседней комнате Софи села за пианино. Она касается клавиш, не извлекая звуков, в присутствии Эрика это попросту невозможно. Она должна «играть» на своей территории: соблазнять, подставлять нежную шею его поцелуям, трепетать, чувствуя его руки на своих бедрах. Она должна верить, что ее он хочет больше, чем ту, другую, пианистку.

Эрик ушел на кухню. Сюрприз ему не понравился. Интересно, как бы он реагировал, предупреди она его обо всем заранее?

Она никого не ждала и меньше всего — Эрика. Он был вне себя от ярости, кричал, что она нарушила уговор, предала его. Софи огрызалась, говорила, что имеет право жить где захочет, но Эрик продолжал обвинять ее во всех смертных грехах, и она сломалась.

Софи тихонько берет аккорд — ре-фа-ля, ре-минор, моцартовская тональность смерти. Она никогда до конца не верила обещаниям Эрика, но теперь плачет, не в силах унять слезы, потому что окончательно лишилась иллюзий. «Я бы хотел жить с тобой, — говорил он. — Дай мне время подготовить Хисако, она такая хрупкая…» Часы, которые она отнимала у соперницы, были очень сладкими, и ей казалось, что они будут длиться вечно… Пока не наступал горький момент расставания.

Взгляд на часы, гримаса сожаления на лице, никаких излияний чувств. Она стоит у окна, провожая взглядом долговязую фигуру, все еще чувствуя кожей тепло его тела. Бывают дни, когда они не занимаются любовью. Эрик торопливо целует ее в лоб и начинает проверять тетради Тео или садится с ним за пианино. Софи обожает такие моменты, ей кажется, что они — настоящая семья: Эрик и Тео разбираются с уроками, она возится с готовкой на кухне, надеясь задержать Эрика на ужин. Настоящая семейная жизнь? Да нет, наметки семейной жизни! Сколько лет она ждет исполнения своей мечты! Наткнувшись на объявление о квартире в доме напротив дома Эрика, она немедленно отправилась взглянуть. Это был идеальный предлог побродить по его кварталу, зайти в табачную лавку, где он покупает сигареты, понюхать воздух, которым он дышит, окунуться в окружающую его повседневность.

Она знает адрес Эрика — нашла в справочнике, — но никогда не была в его квартире.

Она видится с любимым мужчиной только в своем доме, все остальное существует лишь в ее воображении.

Софи выходит из метро, и на нее наваливается чувство вины: она вторглась на запретную территорию. Проходя мимо дома Эрика, Софи жалась к стене, но взгляд на фасад все-таки бросила — и нехорошо порадовалась облупившейся штукатурке. Софи пешком поднялась на четвертый этаж — в доме не было лифта, — обошла неудобную, с низкими потолками, непомерно дорогую трехкомнатную квартиру, отметив, что ремонт сделан добросовестно, но без особой фантазии. Задержалась у окна гостиной, выходившего во двор-колодец, над которым нависал островок зелени. Нет, она никогда не полюбит это угрюмое, душное жилище, не сможет день изо дня тосковать, глядя на недоступный, чужой кусочек зеленого счастья.

И тут она увидела Эрика — он стоял, опираясь на перила того самого висячего сада, смотрел в никуда и курил. Софи резко отпрянула от окна. Ее потрясла не сама встреча, а то, что она вынуждена оставаться невидимой. Захотелось убежать, послав к черту риелтора, но она вымученно улыбнулась и спросила, когда сможет переехать.

Эрик возвращается. Он немного успокоился.

— Раз уж ты поставила меня перед свершившимся фактом, попытаемся извлечь из ситуации максимум пользы.

— Мы с Тео не собираемся осложнять тебе жизнь, Эрик.

— Не вмешивай в эту историю Тео!

— Почему? Я поступила так ради него. Ты обещал, что вы будете видеться чаще. Теперь ему достаточно подойти к окну, чтобы увидеть тебя… издалека. По-моему, это лучше, чем ничего, согласен?

— Ты понимаешь, что Хисако может все узнать?

— А если и так? Все наконец прояснится. Помнится, ты говорил, что необходимость обманывать жену тебя угнетает…

— Ты должна дать мне время.

— Десять лет! Я дала тебе десять лет!

— Не кричи! Тео может услышать.

— Думаешь, у него остались иллюзии на твой счет? Ты ведь и ему врешь много лет подряд…

«Мерзавец. Я — мерзавец. Лживый мерзавец». Услышав имя сына, Эрик обращает свой гнев на себя. Он клялся отдать этому мальчику всю ту любовь, которой сам был лишен в детстве.

— Я хочу видеть Тео.

— Чтобы попрекнуть его тем, что он будет жить в нескольких метрах от тебя? Он пока ничего не знает!

— Мы заключим с ним договор: он не подходит к окну в гостиной, а я навещаю его каждый день — естественно, когда нахожусь в Париже.

— Ты попросишь его прятаться? Девятилетнего ребенка? Ты спятил, Эрик!

— Я изображаю больного перед женой, чтобы выгадать время для сына. Ты вроде бы никогда не возражала?

Софи захлопывает крышку пианино, но не поднимает глаз, чтобы не взорваться. Эрик ей сейчас неприятен — строит из себя жертву, смотрит взглядом страдальца и… врет. Если бы Софи не возвела в принцип свою ненависть к Хисако, пожалела бы ее как женщина женщину. Они соблюдают правила игры, навязанные им этим тираном, они так любят этого придурка, что принимают то, что принять невозможно. До каких пор они будут все это терпеть? Ведь есть еще Тео — ребенок, защищенный страхами взрослых, приученный никогда не задавать вопросов.

Тео просовывает в дверь кудрявую голову:

— Эрик!

Радость, идущая от сердца, объятия и поцелуи.

— Здесь отвратно, верно?

— Да что ты, малыш, здесь отлично. Покажешь мне свою комнату?

Эрик бросает взгляд на балкон их с Хисако квартиры. Он знает, что она там, хоть и не видит ее. Сам он одинаково не любит солнце и садовые работы и больше никогда не появится среди растений в горшках. Тео не должен знать. Ради его же блага.