Сарыкамыш. Пуля для императора

26. 27 декабря 1914 г. Госпиталь

Из дневника Николая II:

"27-го декабря. Суббота.

В 9½ встал, пошел к себе, оделся и, выпив чаю, начал заниматься. Жизнь вошла в обычную колею кроме прогулок. В 11 час. принял Сухомлинова. Завтракал Мордвинов (деж.) Принял Горемыкина. Потом читал. Ксения пила с нами чай. От 6 час. до 7¼ принимал Танеева.

После обеда долго еще занимался, 24-го декабря наша славная Кавказская армия нанесла решительное поражение турецким войскам, сделавшим глубокий обход нашего правого фланга. Главный бой разыгрался у Сарыкамыша".

Прикосновение чего-то мягкого, влажного он почувствовал внезапно. С трудом приподнял веки, но тут же сомкнул их: нечто нестерпимо белое и яркое ударило по глазам…

Приоткрыл вновь… На этот раз ослепительную белизну заслоняло чье-то размытое, неясное лицо.

До слуха донеслась речь — глухая, далекая, точно эхо; и смазанная, тягучая, словно из медленно крутящегося граммофона…

От усталости глаза закрылись, но речь продолжала доноситься… Сознание уловило: "В рубашке… Выживет…"

Однако ушли и звуки — он впал в забытье…

Несколько раз казалось, будто его качало. Словно на волнах… Только что-то мерно постукивало в ушах звуком вагонных колес…

Когда в следующий раз открыл глаза — была ночь. Почему-то не удивился тому — он привык к темноте… Долго смотрел во мрак, пока глаза незаметно не слиплись… Но теперь он спал, ибо видел сон. Вернее не сон, а одно и то же неясное лицо, которое склонялось над ним под звуки смазанной человеческой речи…

Очнулся от уже знакомого прикосновения и разглядел поразившее его лицо — женское, с ямочками на щеках и с удивительно ясными зелеными глазами, изумленно глядящими на него. Вдруг вспомнил, что существуют на свете женские лица — он видел их только очень, очень давно…

Потом ощутил на лбу что-то мокрое, приятное — его протирали влажной салфеткой… Почему?

Одними губами прошептал:

— Где… я?

— Боже! Заговорил, родненький… — раздался в ответ тонкий голосок. — Радость-то какая! В госпитале вы, в Тифлисе, в палате генеральской. Господи! Надо же доктора позвать!

Лицо с ямочками исчезло, и взгляд его воткнулся в потолок — казалось, тот самый, что ослепил своей белизной…

Через минуту послышались чьи-то торопливые шаги, и над ним вновь склонилось лицо — теперь мужчины в белом колпаке. Доктор. В глаза бросились такая же белая бородка и светлые усы с длинными тонкими кончиками.

— Как себя чувствуете, Алексей Николаевич? — спросил мужчина.

— Хорошо… — не сразу прошептал он.

— Вот и отлично!

Мужчина коснулся его руки.

— Операция, слава богу, прошла успешно, Алексей Николаевич. Пулю вашу вытащили, хотя и прошла она в двух сантиметрах от сердца — пробила, знаете ли, пряжку плечевого ремня… Так что спасибо старику Семену Михайловичу — главному врачу сарыкамышского хирургического, — и прооперировал вовремя, и совершенно мастерски! И в Тифлис вас эвакуировали вовремя… Сарыкамыш-то через пару дней чуть туркам не сдали! Но теперь все позади, голубчик. Организм у вас крепкий, вон и говорить уж стали, так что поправитесь! Вы меня поняли?

Он понял не все — особенно о турках в Сарыкамыше — и все же медленно опустил веки в знак согласия.

Доктор похлопал его по безвольно покоящейся кисти руки.

— Вот и славно!

Помолчав, добавил:

— Здесь вот еще какое дело, Алексей Николаевич… К вам посетитель третий день пробивается. Говорит, сегодня на фронт отправляется. Если вы в состоянии принять его, то не могу не разрешить коротко попрощаться. Вы как, не против?

Ротмистр качнул головой.

— Тогда позову — он здесь, за дверьми. Только простите — минут на десять и не более. Сестрица проследит!

Доктор вновь похлопал по руке.

— Ну-с, не буду мешать. Выздоравливайте!

Доктор прошлепал к дверям, а Листок устало закрыл глаза и на какое-то время отключился.

Как подошел "посетитель", он не услышал. Только ощутил чье-то дыхание и, открыв глаза, скосил их на гостя. Долго смотрел на него, и вдруг рот дернулся уголками губ:

— Ты… Росляков?

— Я, Алексей Николаевич…

Голос прапорщика дрогнул, глаза затуманились, и он, чтобы скрыть вдруг нахлынувшие чувства, отвернулся, подтянул под себя табурет и, помешкав, сел.

— Как вы? Доктор сказывал, на поправку пошли?

— Вроде… — прошептал ротмистр.

— Я рад… — Росляков сглотнул слюну. — Думали, не выжить вам… Доктора говорили — чуть ли не в сердце пуля вошла.

Прапорщик смутился и быстро добавил:

— А вы того мерзавца прямо в лоб уложили! Редкий выстрел!

Ротмистр в ответ спросил что-то невнятное, но Росляков по губам догадался:

— Шпион это был, Алексей Николаевич, — поручик Баков… С Сивцовым учился в одном училище, потом в одном полку служили. Говорят, стрелок был отменный… Только вскоре рапорт подал — что-то нечистое с деньгами сотворил. Долги, видать, были. Вот его тевтоны и прибрали к рукам. А сюда специально прислали, уже как запасного, похоже — к Сивцову поближе…

Росляков осторожно поправил одеяло ротмистра.

— При нем, Алексей Николаевич, какое-то особенное оружие нашли. В "тревожном" саквояже носил. Что-то вроде германского "Люггера", только длиннее стволом, да складное. А еще со съемной трубой прицельной — оптической, говорят. С него и целил в Государя Императора, да только вы помешали! И как только прознали, сволочи, когда царь на юг прибудет?

— А с ней… — с трудом выговорил Листок.

— С Калленберг?

Алексей Николаевич устало моргнул — да.

Росляков вздохнул, словно сожалея:

— В себя пришла… Видел на днях штабс-капитана Авилова, так он сказывал, будто стала давать показания. Прибыли, мол, они с Дидловым, не зная ни главного агента, ни задания. Лишь потом Баков сообщил ей — для покушения на Его Императорское Величество. И даже указал где и каким образом — в госпитале, из окна прачечной. Откуда только мог знать, подонок, что Государь в госпиталь прибудет? Видать, предполагали, что Он везде госпиталя посещает… И что гнусно, Алексей Николаевич, — стрелять-то должен был этот Дидлов, а ей, Калленберг, будто бы надлежало сейчас же устранить его, чтобы все концы в воду. Такие вот, гады-сволочи! А как прознал Баков, что Государь первого числа намерен ехать в Меджингерт, да еще минуя госпиталь, так и отправил ее к туркам…

Прапорщик помолчал.

— Капитана Волчанова вызвала в госпиталь также она — Калленберг… Что делать с ним, надоумил все тот же Баков. Он же наказал ей стрелять в ополченца да в Оржанского. Она это стреляла, стерва! А теперь и Оржанского нет…

Росляков запнулся и, испуганно взглянув на ротмистра, быстро заговорил:

— А в Сарыкамыше, как только свезли вас в Тифлис, такое началось, что и не передать! Армянин-то, что вы допрашивали, прав оказался — в то время как Его Величество возвращались с Меджингерта, два корпуса турок уже занимали позиции для обхода Берхмана; третий напротив встал, для отвлечения. Информацию перебежчика в расчет не приняли — вот и прозевали супостата отцы-командиры… А в это время и Энвер-паша прибыл из Константинополя, с германским советником генералом Бронсартом фон Шеллендорфом. О том из Главного управления Генерального штаба наводка пришла, как Авилов сказывал, но и тому значения не придали. А задумал паша "Канны" устроить Кавказской армии — обойти отряд Берхмана, захватить в его тылу Сарыкамыш — со складами да подвозом, — отрезать тем первому Кавказскому корпусу отступление, да и разгромить основные силы. А там уж и дорога открыта на Карс и Тифлис! Только и ждал покушения на царя нашего да неразбериху в войсках. Не дождался, слава богу! Вы помешали, Алексей Николаевич…

Листок с легким стоном заерзал на койке.

— Вам нехорошо? — забеспокоился Росляков.

— Вы утомили его, господин прапорщик, — послышался укоризненный голосок сестры милосердия, находившейся, оказывается, все это время в палате. — Надо бы прощаться…

Но ее перебил вдруг голос раненого:

— Оржанский… что?

Росляков, побледнев, отвернулся.

— Я уж передумал было рассказывать, Алексей Николаевич, чтоб не тревожить. Решил заговорить вас… Погиб сотник Оржанский. В Сарыкамыше ведь бои страшные были! Девятого числа турки пошли в обход на Ольты и Бардус. Генералы наши не сразу поверили, Берхман вообще считал, что в морозы турки на наступление не решатся, потому и не сразу поняли, что рвется враг к Сарыкамышу.

Так что время упустили — к двенадцатому декабря турки стояли уже в шести верстах от города, а у Воробанова, сами знаете, войск регулярных нет. Только две дружины ополчения, железнодорожники да погранцы. И вооружение — одни берданы, шестнадцать пулеметов да два орудия. Вот и растерялся Воробанов. Его Мышлаевский по телефону сместил, а оборону поручил случайно оказавшемуся на вокзале генерального штаба полковнику Букретову, начальнику штаба второй Кубанской пластунской бригады. Через два дня, четырнадцатого, несколько турецких дивизий начали штурм города. А еще через два дня Сарыкамыш был окружен полностью. К вечеру захватили вокзал и казармы Елисавет-польского полка.

Росляков глубоко вздохнул.

— Тогда-то Оржанский в "контору" и примчался с лазарета… Вместе с начальником соседнего санитарного отряда организовал баррикаду и уже дрался, как черт, не жалея ни своих — кто трусил, ни турок — что напирали со стороны дамбы. А потом повел нас в атаку… В ней они с Яшкой и полегли… Семнадцатого город отбили с подоспевшими войсками, но они полегли… Вот так, Алексей Николаевич!

Веки ротмистра с силой сомкнулись, и Росляков вдруг почувствовал, как пальцы ротмистра сжимают его ладонь. Так и лежал — ничего не говоря и сжимая руку. Потом медленно отпустил…

Послышался взволнованный шепот подошедшей сестры:

— Потревожили вы его, господин прапорщик… Прошу вас, уходите!

Росляков, не глядя, кивнул:

— Конечно, сестричка… Алексей Николаевич! — тихо позвал он ротмистра. — Я ведь чего пришел — попрощаться… Пункт наш закрыли, а меня отправляют в штаб Юго-Восточного фронта. Сегодня еду…

Он шмыгнул носом.

— А вас, Алексей Николаевич, к Георгию представили! Намедни сам генерал-квартирмейстер армии генерал Болховитинов должен прибыть с наградою. Только я вам свою награду принес — у докторов выпросил, хотелось самому вручить…

Он запустил руку в карман кителя и, вытащив сплющенный кусок темного металла, двумя пальцами поднес их к глазам ротмистра.

— Вот истинная награда, Алексей Николаевич, — пуля, что для Императора предназначалась! Та, что вы на себя приняли!

Подержав еще и не зная, что делать далее, он опустил пулю в тарелку, лежавшую на тумбочке рядом, и, стукнувшись, та издала стеклянный звук.

— Будет чем хвастать, Алексей Николаевич, как поправитесь!

Росляков поднялся.

— Прощайте! Не знаю, свидимся ли еще, но помнить буду до самой смерти — и вас, и Сарыкамыш, и героя Оржанского с Яшкой…

Он вдруг склонился и быстро прикоснулся губами к его мужской щеке — впалой, шершавой, соленой от вдруг скатившейся слезы.

— Прощай… — одними губами прошептал Листок.

Росляков, стуча сапогами, вышел. Сестренка с ямочками тут же поправила одеяло, смахнула ваткой мокроту…

— Как вы себя чувствуете, Алексей Николаевич? — спросила смущенно, видя, что прежде отрешенно глядящий в потолок ротмистр теперь смотрит на нее.

— Красивая ты… — медленно произнес раненый. — Зовут-то как…

— Натальей Ивановной…

Листок закрыл глаза:

— Боже, Наталья Ивановна!..

Москва, 18.01.22 г.