Савва Сторожевский

Эта глава родилась сразу и неожиданно. И нарушила последовательность повествования, изначально расположенного по годам жизни Саввы Сторожевского. Но в какой-то момент стало ясно, что без этой главы не обойтись.

В житии Звенигородского чудотворца достаточно «белых пятен». Но если бы только они составляли суть того, что временами воспринимается как какая-то загадка его жизни, странная тайна, которая манит в Звенигород сотни тысяч паломников и на долгие годы сделала место Саввиного монастыря притягательным магнитом для разного рода мыслителей и людей творческих профессий. Поход или поездка в Звенигород — всегда особое время. И это путешествие не всегда можно сравнить, например, с поездкой в Троице-Сергиеву лавру или в Оптину. Все совсем по-другому. И главное — остается ощущение какой-то большой недосказанности, векового молчания окружающих монастырь стен, холмов, сосен, безграничного и «безгоризонтного» пространства, исполненного чудодейственным воздухом.

Стоит великолепный монастырь, искрятся на солнце купола удивительных соборов, звонят колокола… Но мы почти ничего не знаем всерьез (или не помним) о том, кто все это начинал.

А поговорить — есть о чем.

Вот почему появилась в книге данная глава. Здесь специально подобраны главные гипотезы и к ним добавлены попытки разгадок некоторых тайн. Они могут показаться странными или неожиданными. Однако все основаны на исторических реалиях и источниках. Иногда лишь один намек, единственное замечание или реплика в личном документе, житии или летописи может подсказать пути для дальнейших исследований. Собранные воедино, они помогают выстроить предположения в систему. А это в свою очередь помогает по-другому взглянуть на обыденные предметы или события.

Каждый из разделов этой главы — похож на самостоятельное исследование. Одно — более обширное (там, где есть больше источников), другое — короче. Все недосказанное или невыделенное автор оставляет на суд читателя и надеется на энергию и пытливость будущих знатоков-профессионалов.

И… разве найдется человек, который не любит загадки? Особенно когда разгадка так близка, вот-вот и обретется, вот-вот и мелькнет на следующей странице.

Что ж, удачи!

О дате его рождения и настоящем имени Гипотеза 10

Нам известна уже дата преставления, на современном языке — кончины преподобного Саввы Сторожевского: 3 декабря (по новому стилю — 16 декабря) 1407 года. Считается, что он ушел из жизни в возрасте седовласого старца, прожившего немалое время, о чем подробнее будет рассказано дальше. Предполагается также, что он мог быть почти ровесником преподобного Сергия Радонежского, который, как считается, родился 3 мая 1314 года. Если это так, то на смертном одре Савве уже было за 90 лет. Возраст для того времени очень и очень большой, и даже редкий. Ведь средняя продолжительность жизни не превышала 40–50 лет, по причине многочисленных войн, эпидемий, отсутствия развитой гигиены, погодных условий и т. д. Да и зрелость наступала раньше, чем сегодня. Вспомним, что двадцатилетние князья не только руководили уделами или государствами, но уже и сражались в первых рядах в самых известных битвах. Пример: Александр Невский, Дмитрий Донской, а также один из главных героев данной книги — князь Юрий Звенигородский.

Это означает, что жизнь Саввы по продолжительности была необычной. Могло такое быть? Ответ: конечно, могло бы! Именно потому, что, как известно, его жизнь именно и осталась в памяти людей таковой — выходящей из ряда!

Известно также, что Савва, будучи иноком в основанном Сергием Радонежским Троицком монастыре, исполнял обязанности духовника всей братии, видимо, включая и самого Сергия. А затем, после кончины преподобного, Савва даже стал игуменом его обители. Можно ли предположить, что таковым духовником, принимающим исповедь от всех монахов, включая старцев и самого игумена-основателя, мог быть молодой человек или человек значительно моложе Сергия? Скорее можно склониться к предположению, что он был даже старше его. О том, что Савва уже жил в монастыре у Сергия Радонежского и проявлял себя зрелым духовно и физически человеком, свидетельствует довольно много преданий. А это значит, что он мог родиться еще до 1314 года, ранее Сергия Радонежского.

Однако сузить рамки возможных дат и в значительной степени подвинуть их в сторону большей «молодости» Саввы позволяют другие косвенные данные. Например, известно, что игуменом или духовником в монастыре мог стать инок, достигший 33-летнего возраста. На практике выходило, что зрелое 33-летие всё же еще не считалось основой для старчества, а потому в реальности для достижения игуменского сана или благословения на роль исповедника нужно было быть еще старше. Простая математика подсказывает следующее. Считается, что, возможно, впервые преподобный Сергий назначил своего ученика или сподвижника Савву на пост игумена в Успенский Дубенский Шавыкинский монастырь в 1380–1382 годах. Это могло означать, что к этому времени Савва был уже в соответствующем возрасте и конечно же — считался весьма уважаемым среди братии иноком. То есть ему уже исполнилось как минимум 33 года, а возможно и чуть более. Тогда и дату рождения его можно смело отнести к середине — концу 1340-х годов.

Продолжим рассуждения. Поселиться в самом Троицком монастыре он вполне мог в возрасте 10 лет (именно с этого возраста по церковным правилам, основанным на решениях VI Вселенского собора, отрокам позволялось принимать монашеский постриг или жить даже если и не среди братии, то в отдельных постройках рядом с монастырем). Данное время совпадает с введением преподобным Сергием в 1354–1355 годах общежительного устава в Троицкой обители. Новый устав внутренней жизни был воспринят его соратниками по духовной брани неоднозначно, происходили серьезные трения внутри монастыря, вплоть до того, что Сергию пришлось даже на некоторое время покинуть стены обители, правда, чтобы очень быстро вернуться обратно.

Именно в это время Сергий рукополагается в сан священника и становится полноправным игуменом монастыря. Невзирая на трудности, жизнь развивалась, и многая братия стала приходить в «общее житье». Одним из таких молодых отроков и мог стать будущий Савва. Постриг в монахи первоначально совершали некоторые старцы обители, например Митрофан, который, собственно, принял обет у самого преподобного Сергия. Но не случайно же вновь появившийся юный отрок впоследствии пользовался таким вниманием со стороны самого Сергия Радонежского и всей остальной братии. Скорее всего, что он принял монашество именно от Сергия и именно после его утверждения в качестве игумена монастыря. Как, например, это сделал Федор Симоновский — будущий архиепископ Ярославский и Ростовский, родной племянник Сергия. В одной из версий Жития преподобного об этом событии написано: «…и тако отлагает власы рукою преподобного Сергеа».

Вот почему уважение и авторитет монаха Саввы в дальнейшем могли быть получены им в первую очередь именно по причине того, что он вырос в самом монастыре с детского возраста. «Пришлого» со стороны даже зрелого духовника всей монастырской братии — вряд ли бы почитали настолько, чтобы затем избрать игуменом, который, уже после кончины самого Сергия, должен был бы заменить его в этом непростом деле. Труды основателя обители мог продолжить только тот, кто вырос в ее стенах, был благословлен самим Сергием, отдал служению многие свои годы, прошел нелегкий духовный путь бок о бок с учителем.

Исследователи, которые стремятся узнать что-то новое о преподобном Савве, выдвигают разные другие предположения о времени его рождения. Одно из них — будто год его появления на свет можно считать 1327-й, а в Троицкий монастырь он пришел будто бы в возрасте 18 лет. Данные эти, к сожалению, не основаны ни на чем, кроме гипотетических рассуждений, похожих на легендарные, а потому мы примем их во внимание как еще одно представление о происходившем, не более того.

В дальнейшем, в одной из гипотез, выдвигаемых в данной книге, мы рассмотрим другую более подробную версию, связанную с местом рождения Саввы, которая еще ближе подвигнет нас к упомянутым ранним датам его возможного рождения.

Теперь о его имени. В книге-житии о Савве, написанной в XIX веке, то есть спустя полтысячелетия после его кончины (бывало, что разные жития и других святых писались намного позже их преставления), говорится, что, принимая монашеский обет и постриг в Троицком монастыре, «он намеренно скрыл свое высокое происхождение, так как предание приписывает ему оставление имущества и заменение мягких одежд власяными рубами». Это дало повод для всяческих размышлений относительно того, кто были его родители и что он мог происходить вовсе не из простой семьи. И это на самом деле близко к истине.

В XIX веке и на заре века XX интерпретаторы Жития Саввы рассматривали такую версию, правда, никто из них не привел ни одного документа или доказательства в ее защиту. Однако его заметная роль во всех монастырских делах еще в период пребывания в обители Сергия Радонежского, общение с великими князьями и их родственниками, исполнение обязанностей на главных постах в разных монастырях, внимание к нему со стороны власть имущих, влияние его не только на духовную, но и на политическую и военную мысль, на развитие архитектуры и искусства своего времени говорят и о его немалом и добротном образовании, а также о весьма уважаемом «мирском» (пусть даже и в прошлом, до монашества) положении.

Сам Сергий, например, был из простого рода. И он занял высочайшее положение человека, влияющего на развитие молодого Московского государства. Савва же не стремился к главным ролям, он всегда был как бы в тени, за спиной у Сергия, в числе его братии. Однако именно он, «не выделяясь» — почему-то всегда выделялся из этой братии и как никто другой внес огромный вклад в историю своего времени. Конечно, и другие многочисленные ученики и сподвижники Сергия приняли участие в духовном возрождении Руси, воздвигали монастыри и устраивали в них братскую жизнь. Но никто из них тогда не участвовал так значимо в мирских заботах, как это делал Савва. Что-то как будто давало ему небольшое преимущество перед остальными соратниками и сподвижниками. Думается, это и было как раз — его происхождение.

Конечно, можно было бы предположить (и это не раз делалось ранее), что Савва происхождением своим обязан Звенигородской земле. Что ж, можно рассмотреть это утверждение и как вполне разумное. Здесь он мог появиться на свет, взрасти, и даже (до своего попадания в монастырь к преподобному Сергию Радонежскому) в юности иметь отношение к знаменитым сторожевым отрядам, которые, как известно, дали название горе Сторожи. Почему бы и не поверить в то, что он был одним из разъезжих воинов-конников, которые, быть может, дежурили на этой пограничной земле. Некоторые из таких воинов становились монахами. Не потому ли потом о нем будут говорить, как о защитнике Русской земли? Именно здесь, на высоком холме позднее и будет основан им монастырь. А это значит, что Савва не просто на склоне лет своих переехал в Звенигород по приглашению князя Юрия Дмитриевича, а просто возвратился в свои родные края.

Если он был сыном именитых родителей, то в случае его рождения на Звенигородской земле нетрудно предположить, что они могли бы иметь отношение к какому-то боярскому роду. Звенигород был тогда достаточно большим и серьезным центром удельного княжества, сильное и родовитое боярство здесь возникло давно. Бояре звенигородские слыли хорошими воинами, они составляли наиболее значимые весьма сильные боевые дружины. Одна из них участвовала в Куликовской битве, где сложили головы десятки детей боярских из звенигородских семей. Да и подати в Московскую казну Звенигород платил почти самые большие, в сравнении с другими близкими к Москве уделами. А это значит — было кому и что платить.

Князь Юрий Дмитриевич, фактически впервые получив в наследство этот удел от отца — Дмитрия Донского, как нечто абсолютно самостоятельное после присоединения его к Москве Иваном Калитой, переселился сюда на постоянное житье, и хоть правил единолично, но и на бояр местных опирался основательно. Во времена же детства Саввы, когда Звенигород, возможно, еще не был во владениях Москвы, боярских семей там, видимо, также было достаточно.

Интересна и еще одна версия, связанная с давней встречей Сергия Радонежского и Саввы, которая будто бы произошла на Звенигородской земле задолго до основания здесь Сторожевского монастыря. Намекал на это митрополит Московский Филарет еще в XIX столетии, ссылаясь в своих записях на какие-то бумаги из архива Троице-Сергиевой лавры. В добавление к этому существовала еще одна легенда в знаменитой «женской Оптине» — Аносином Борисоглебском монастыре под Воскресенском (подмосковной Истрой) — что в 25 верстах от Звенигорода. Оказывается, здесь имелся источник воды неподалеку от самой обители, который с особым вниманием почитался монахинями и прихожанами-паломниками. Предполагалось, что именно здесь, по преданию, были вместе Сергий Радонежский и Савва Сторожевский. По этой причине некоторое время над источником стояла часовня с почитаемой иконой, изображающей обоих старцев, у которой дежурила и даже постоянно проживала одна из монахинь обители. Это напоминает историю со знаменитым источником, открытым старцем Саввой у стен Троицкой лавры в бытность его игуменом, который существует и по сей день.

В настоящее время принято называть старца Савву — Сторожевским. А почему именно так? И когда могло появиться это имя? Ведь скорее всего оно не могло существовать при его жизни, а если и стало употребляться, то в лучшем случае лишь сразу же после его кончины. Обычно народная молва и создает такие имена.

Иногда преподобного Савву называют также Звенигородским. Правильнее это или точнее, нежели Сторожевский? По всей вероятности, приставка к имени — Звенигородский — не могла появиться при жизни старца. Ведь в те времена так звучало имя князя, его условно носил Юрий Дмитриевич Звенигородский — сын Дмитрия Донского. Оно фактически было признаком его власти, так как потомок Рюриковичей владел одноименным удельным княжеством. Именоваться одновременно с князем — Звенигородским, понятно, для старца было просто невозможно.

Поэтому упоминать старца Савву как Звенигородского стали позднее, когда род князя Юрия и его потомки перестали носить это «имя-титул», когда сам Звенигород начал приходить в некоторое запустение. То есть — со времен правления Ивана III, когда удельное Галицко-Звенигородское княжество просто перестало существовать, как некая административная единица, окончательно «растворившись» в нераздельном лоне Москвы.

В реальности впервые Савву стали называть Звенигородским, видимо, в период прославления многочисленных русских святых, перед составлением подробных Четьих-Миней митрополитом Макарием, то есть с конца XV — начала XVI века, спустя около сотни лет после его кончины. Это придавало деяниям Саввы еще большую значимость, так как он по прошествии столетия получил от почитателей как будто не земной, но законный и в то же время «небесный» титул бывшего княжеского рода.

Одной из предполагаемых, но не доказуемых причин появления имени Звенигородский могло стать то, что старец Савва был родом из этих мест (об этой странной версии мы уже говорили). Ведь существовала традиция в те времена величать известных духовных подвижников, прибавляя к их именам название места, откуда они произошли. Самый типичный и яркий пример — имя преподобного Сергия Радонежского, где запечатлено название его родного городка Радонеж. Но в этом случае надо будет признать, что имя Сторожевский указывает, что он мог быть из этих мест. То есть уходя из Троицкого монастыря в Звенигород, на гору Сторожи, Савва на самом деле не «уходил», а возвращался домой, на родину.

На Руси большинство святых подвижников получали имена по тем местам, с которыми они связали главную часть своей жизни, где они родились или совершали духовные подвиги, занимались устройством обителей, миссионерством или проповедовали. Такое имя могло появиться по названию города: Пафнутий Боровский (от Боровска) или Сергий Радонежский (от Радонежа); по названию географического края, местности: Стефан Пермский (от Пермского края) или Зосима Соловецкий (от архипелага островов Соловки). Интересно, что очень многие русские святые получили свои имена от названий рек и водоемов. По всей видимости, это было связано не только с важностью воды, как главного источника жизни, но и вообще — с символической важностью самого источника воды, родника, как источника святости и духовного исцеления. Как правило, подвижник в первую очередь находил или открывал источник, а уже затем начинал обустраивать вокруг него «место свято». Нахождение поблизости от водоема или открытие родника в центре устраиваемой обители — было обычным делом. Среди таких имен: Кирилл Белозерский (от Белого озера) или Нил Сорский (от реки Соры).

Можно ли определить — от Звенигородского холма-горы Сторожи или от протекающей тут же речки Сторожки обрел свое имя старец Савва? Попробуем это обсудить, не забывая при этом, что Савву Сторожевского сейчас стали постепенно называть также еще и Стражем Москвы, и даже всей России. Однако гора Сторожи и одноименная речка возникли задолго до его появления на этом месте. Не он дал название этой местности, а наоборот. Те же, кто называл его Звенигородским, не предполагали причислять его к Стражам России, а скорее считали его святым старцем, духовным подвижником. К пониманию имени Саввы ближе идея Небесного Звенигорода, нежели идея «стражи», как некоей, пусть даже и духовной повинности, службы или даже добровольно взятой на себя обязанности.

Однако традиция отождествлять имя Саввы со словом «стража» почему-то сегодня, и надо отдать этому дань, звучит весьма весомо. И такое толкование может найти подтверждение, если на самом деле он действительно в юности или молодости, еще до монашества, служил в каком-то сторожевом отряде. Предположим даже нечто неожиданное. А вдруг был он одним из богатырей на той же горе Сторожи, а потом вернулся и построил здесь монастырь. То есть он охранял землю Руси первоначально в буквальном, а затем и в духовно-сакральном смысле. Как герои поля Куликова Пересвет и Ослябя. Потому и Юрий Звенигородский так приник к Савве, что тот был хорошим воином, а князь, как известно, любил баталии. Отсюда и благословение Саввы на военный поход. И вообще они как бы нашли друг друга. А пригласил же князь старца в Звенигород по причине того, что тот был из этих мест…

Такую неожиданно фантастическую картину можно обрисовывать и дальше, прибавляя все больше и больше разных подробностей. Но если это было так, то от горы Сторожи точнее было бы называть Савву — Сторожский или Сторожинский. Ведь исконно русским словом является «сторожа». А понятием «стража» его обогатил уже церковнославянский язык. Если бы Савва имел реальное отношение к службе «стражника», то тогда правильнее было бы его называть Савва Стражевский.

Но народный язык решил по-своему, назвав Савву Сторожевским. И это еще раз доказывает, что скорее всего имя его имело не «профессиональное», а топонимическое происхождение и связано было все-таки с названием горы-реки. И значит, трудно станет тем, кто будет продолжать утверждать, будто Савва Сторожевский состоял на какой-то «страже», а монастырь, основанный им, был боевым форпостом на подступах к Москве. Утверждение сильное, пафосное, но в значительной степени далекое от мудрой и тихой глубины его духовной жизни, а также реальной глубины его духовного подвига.

Думается, что если спросить рядового современного обывателя — а что он знает о таком христианском подвижнике по имени Савва? — то мы можем получить весьма странный ответ, если и не получить его вовсе. Увы, но многие просто скажут: «Слышали, кажется, немного», — не более.

При более точной «наводке», например, при упоминании названия города — Звенигород — ответ может быть более удачным. Что-то вроде: «A-а, да, знаем — в Звенигороде есть монастырь, а в нем вроде был какой-то Савва». При этом непросто будет найти на улице человека, который бы добавил нечто про других прославленных людей, носивших точно такое же имя. Все Саввы остались «за бортом» памяти светского человека наших дней.

Конечно, эти рассуждения не имеют никакого отношения к знатокам истории, пытливым исследователям и благообразным христианам. Этим мы не хотим отделить последних от других людей. Однако мы позволим себе сказать несколько слов об имени Савва и тех, кто его носил в христианской истории. Хотя бы потому, что мы неоднократно сталкивались с путаницей даже в серьезных материалах и публикациях, некоторые из которых имели прямое отношение к Савве Сторожевскому, а потому и влияли (и продолжают влиять) на составление его правдивого жизнеописания.

Имя Савва в переводе с древнееврейского языка означает «вино». Иногда его интерпретируют как «стрелец». Было бы странным сопоставлять время кончины православного старца, каким был Звенигородский чудотворец, с некими «знаками зодиака», но они совпадают, произошло это под «знаком стрельца», 16 декабря по новому стилю. Есть и «арамейская» интерпретация перевода значения имени Савва — оно значит «старец», «друг».

Для интересующихся именинами и своими святыми покровителями приведем список главных подвижников с днями их почитания, которые носили это славное имя.

Савва Освященный, игумен, основавший Лавру вблизи Иерусалима, 18 (5) декабря.

Савва Синайский, преподобный мученик, 27 (14) января.

Савва Стратилат, Римский, мученик, утопленный в реке (III век), 7 мая (24 апреля).

Савва Венефальский, преподобный, 9 сентября (27 августа).

Савва Готфский, Муссовский (Валахийский), мученик, 28 (15) апреля.

Савва Вишерский, Новгородский, преподобный, 14 (1) октября.

Савва Крыпецкий, Псковский, преподобный, 10 сентября (28 августа).

Савва Новый, иеромонах, 7 апреля (25 марта).

Савва Московский, преподобный, 26 (13) июня.

Савва Охридский, равноапостольный, исповедник, 9 августа (27 июля).

Савва Печерский, в Ближних (Антониевых) пещерах, 7 мая (24 апреля), 11 октября (28 сентября).

Савва I Сербский, архиепископ, 25 (12) января, 12 сентября (30 августа).

Савва II Сербский, преподобный мученик, 21 (8) февраля, 12 сентября (30 августа).

И наконец.

Савва Сторожевский, Звенигородский, игумен, прозорливец и чудотворец, 1 февраля (19 января), 16 (3) декабря.

Следует иметь в виду, что список этот составлен вовсе не по значимости или хронологии, и первая дата дается здесь по новому стилю.

Савва Освященный представляет для нас особый интерес. Ведь его духовный опыт во многом лег в основу жизни русского монашества, а также и деяний Саввы Сторожевского. Известно, что этот будущий игумен и основатель Лавры, создатель первого церковного устава, родился в Каппадокии, а скончался в VI веке. Он также ушел из «благополучной» семьи известного военачальника в монашество. Затем он отправился в Иерусалим, где жил в разных обителях, а потом — в уединении, в пещере. Именно вокруг этой пещеры потом стали собираться новые иноки, его ученики. Здесь из земли забил чудесный источник. В этом месте происходили чудесные исцеления.

Как это напоминает нам житие Саввы Сторожевского! Он тоже был не простого роду, прошел суровую монастырскую школу, обосновался в пещере у Звенигорода, открыл свой источник, его окружали последователи, наконец, с ним связаны многочисленные чудеса, в первую очередь — именно исцеления. Да и память о них отмечается почти рядом: 16 и 18 декабря! Любой агиограф (биограф) должен обратить на это внимание.

В Москве был известен храм Саввы Освященного — на Девичьем поле. Он оставил память и в названии Саввинского переулка (теперь и набережной Москвы-реки), и был единственным в Москве во имя этого подвижника. Потом на этом месте располагался мужской Саввин монастырь. В XV веке отсюда провожали из Москвы в Смоленск чудотворную икону Божией Матери (Одигитрии), крестный ход начался от Успенского собора в Кремле и пришел к Савве. В другие времена он стал традиционным, но совершался уже к другому, близлежащему монастырю — Новодевичьему, где существует и по сей день высокая башня, именуемая Саввинской.

Известен был и другой Савва — Вишерский. Он жил чуть позднее игумена Сторожевского, но мог застать его в старости. Долгое время подвижник обитал на Афоне. Вернувшись на Русь как простой бедный странник, он обосновался на реке Сосницы, недалеко от Новгорода. Местные иноки прогнали его, и он ушел на реку Вишеру, где основал свой монастырь, называемый Савво-Вишерским. Последние годы он жил на столпе, что являлось образцом крайней аскезы среди монашествующих.

Из Сербии или с Афона на Русь также пришел и Савва Крыпецкий. Было это в середине XV века. Жил он в Снетогорском монастыре, а затем — в обители преподобного Евфросина Псковского. Наконец, после благословения последнего, он основал свой монастырь в урочище Крыпцы.

Для православного человека очень большое значение имеет имя еще одного Саввы — Сербского. По-сербохорватски оно звучит поэтично — Свети Савва. Он не только жил в реальности в XII — начале XIII столетия, но и стал популярнейшим героем-персонажем южнославянской мифологии. Считалось, что он способен на оживление мертвых, исцеление слепых, превращать собак в волков, а людей — в животных. Он мог с помощью железа выбить воду из камня. В некоторых мифах-сказках он как-то создает кошку, чтобы она победила мышей, забирает назад солнце у выкравшего его дьявола. Еще Свети Савва мог предводительствовать тучами, градом и громом, не говоря уже о животных, включая тех же волков. Такая власть над природой и стихией может ассоциировать святого с древнерусским Велесом.

Поразительно, как это близко будет связано потом с Саввой Сторожевским, который жил в пещере, возможно, еще в языческом сознании имеющей происхождение от медвежьей (волчьей) берлоги. Именно изгнание мифологического медведя, в виде спасения царя Алексея Михайловича, являлось важным актом в борьбе с язычеством на Руси. Связано событие было непосредственно с именем Саввы Звенигородского. Но истоки — снова ведут нас в глубь веков, к Савве Сербскому…

Почему так часто путали разных подвижников, имена которых были одинаковыми? Конечно, из-за невнимательности. С Саввой Сторожевским это происходило многократно. Приведем лишь некоторые примеры, которые оказались на виду.

Первая история связана с Саввой Стромынским, который был игуменом Успенского Дубенского монастыря и жил одновременно с Саввой Звенигородским. Здесь просто авторы житий и летописцы одного Савву заменили на другого. Путаница оказалась невероятной. Подробности об этом изложены в одной из последующих главок данной книги — «Мифы о Дубенском острове», куда мы читателя и отсылаем.

Другой пример связан с тем, что одновременно с ним жил Савва Московский — сподвижник и ученик основателя Спасо-Андроникова монастыря — Андроника Московского. Этот Савва скончался почти вослед за Сторожевским игуменом — в 1410 году. Его имя будет связано с жизнью иконописца Андрея Рублева. И в связи с этим требует особого внимания весь период деятельности инока Андрея в середине 1390-х годов, сразу после кончины Андроника (1395), когда он трудился над росписью звенигородских соборов. Делал он это по просьбе и благословению Саввы Сторожевского. Но считается, что он провел эти годы в Андрониковом монастыре — у Саввы Московского. Путаница или историческое переплетение событий? Имеет смысл разобраться и в сей проблеме, чем мы и займемся позднее.

И, наконец, пример третий. Он связан с тем, что после кончины Саввы Сторожевского (в 1407 году) место игумена в его монастыре занял (скорее всего, по его же благословению) другой Савва. Позднее это стало причиной того, что иногда кое-кто считал датой преставления Звенигородского старца чуть ли не 1432 год. При этом даже предполагалось, что он вновь заменил Никона Радонежского на посту игумена Троицкого Сергиева монастыря, уже после кончины того — в 1428 году.

Вот ведь задачка с тремя неизвестными. Разрешить ее можно только с помощью быстрого пояснения. А именно — оказывается, что было три Саввы, почти одновременно! Один — наш Савва Сторожевский. Другой — его преемник по Звенигородскому монастырю (после 1407 года). Третий — преемник Никона Радонежского по Троице после его кончины (не ранее 1428 года). Можно было бы разобраться просто. Если бы Савва Сторожевский в своей жизни не был бы игуменом и Троицкой, и Звенигородской обителей. Представьте себе «жизнеописателя» русского Средневековья, не имеющего под рукой почти никаких «справочников» и пытающегося десятилетия (а то и столетия) спустя разобраться в исторических перипетиях из устных рассказов и преданий, где имя одного игумена совпадает с другими. Вот так эту историю описывает в XIX веке замечательный летописец Сторожевского монастыря С. Смирнов: «Составитель истории иерархии, при описании Троицкой лавры, в списке игуменов, на третьем месте поставляет Савву Сторожевскаго и говорит, что он игуменствовал в лавре 4 года с 1429-го (Ист. иер. II. 175). Но в том же томе далее при описании Саввина монастыря говорит, что Савва Сторожевский скончался 1407 года (стр. 563). От чего же происходит такая запутанность и противоречие? Во 1-х, кажется, от того, что и Савва Сторожевский был игуменом в лавре после Никона, когда последний, вскоре по вступлении в игуменство, оставил власть добровольно, а другой Савва числится игуменом Троицким после же Никона, именно после его смерти. Между тем последний не именуется святым или преподобным. Во 2-х, и преемником преподобнаго Саввы в монастыре Звенигородском был Савва же; такое тождество имен действительно могло быть причиною неверных предположений и догадок».

Странно, но после кончины — памяти о преподобном Савве словно бы «везло» на исторические «несуразицы». Остается надеяться, что время расставит все на свои места.

Итак, мы видим, что очень красиво выглядят и рассказ о возможном возвращении Саввы в родной Звенигород, и история его мирского имени. Но все это пока еще далеко от истины.

Остается только сделать некоторые выводы.

Предполагаемые даты рождения Саввы Сторожевского:

Вариант 7. До 1314 года.

Вариант 2. 1327 или 1330-е годы.

Вариант 3. Середина 1340-х годов, не позднее 1347 года.

Мирское имя: возможно, имеет отношение к одному из боярских или знатных родов.

Место рождения: точно не известно, однако автором уготована иная версия о том — откуда он был родом.

О чем и пойдет речь далее.

«Смоленский след» в биографии игумена Гипотеза 11

Поспешим ознакомить читателя с нашей версией возможного происхождения Саввы Сторожевского. Тогда ответ на вопрос — «так кто же он был, какого роду-племени, из какой семьи?», на который исторические документы напрямую свет не проливают, может оказаться более близким.

Одно из предположений на данный счет, по нашему мнению, связано с боярским родом из Великого княжества Смоленского. На это указывают косвенные данные. И если собрать их всех воедино, то возникает некоторая вполне отчетливая картина, гипотеза, которая имеет шансы на подтверждение.

Повторюсь — речь идет лишь о наметках «Смоленского следа» в биографии Саввы Сторожевского. И делаю это потому, что данная гипотеза выдвигается впервые, а потому требует и некоторых доказательств, и достаточного осмысления. Приведу некоторый ряд попавшихся на глаза фактов. Все дальнейшее — предмет дополнительного изучения исследователями.

Сначала вернемся к знатному происхождению Саввы. Известно, что большинство известных учеников и последователей Сергия Радонежского были из таких родовитых семей. Ярчайший пример — Кирилл Белозерский, который был в прямом родстве с семьей тысяцких Вельяминовых из Ростова, в миру звался Козьма и был печатником боярина и окольничего великого князя Дмитрия — Тимофея Васильевича.

Выходцы из Ростова группировались тогда вокруг Федора Радонежского. В этом кругу мы имени Саввы не замечаем. Потому и отбрасываем мысль, что он был из Ростова или откуда-нибудь из близких к Троицкому монастырю земель.

Но Кирилл Белозерский и Савва Сторожевский, если присмотреться к историческим фактам, чем-то всегда были близки по образу и по духу. Они предпринимали некоторые важные шаги в своей жизни почти одновременно, они уходили из родных обителей и основывали свои монастыри. Именно к преподобному Кириллу обратился после кончины Саввы князь Юрий Звенигородский за духовной помощью и поддержкой. Случайно ли? Именно Кирилл Белозерский окормлял духовно младшего брата и соседа Юрия — Андрея Можайского. Эта «близость» косвенно показывает, что в жизни братьев-князей происходило много похожего. Князь Юрий хотел выглядеть не хуже, чем его старший или младший братья, а потому призвал к себе в отчину и выбрал в духовники именно Савву — выходца из именитого рода, то есть поступил так же, как делали и они.

В Москве боярство занимало весьма весомое положение, особенно в период княжения Дмитрия Донского и его сына Василия. Когда Василий Дмитриевич получил знаменитое письмо с предупреждениями из Орды от Едигея, то там было написано черным по белому о смене прежнего поколения бояр, слушавшегося татар — новым, которое стало им враждебно. Известны были такие боярские фамилии, как род Феодора Кошки и его сыновей, предков Романовых, роды Ивана Родионовича Квашни, Вельяминовых, Челядниных, Всеволожских, Плещеевых, племянников митрополита Алексея, Жеребцовых. К сожалению, чем дальше от Москвы, тем имен боярских сохранилось в истории меньше и меньше, особенно среди тех княжеств, которые проиграли той же Москве в исторической битве за верховодство Русью.

Были известны и другие боярские роды из многих русских княжеств. Одним из наиболее значительных как раз было Великое княжество Смоленское. В очередном из жизнеописаний Саввы, написанном в XIX столетии, как мы помним, есть прямой намек на его неординарное и богатое происхождение. «Может быть, — писал автор, — он намеренно скрыл свое высокое происхождение, так как предание приписывает ему оставление имущества и заменение мягких одежд власяными рубами». «Предание», конечно, не источник, но оно ведь существовало.

Вот теперь мы подошли к «Смоленскому следу» вплотную, а значит, самое время поговорить о нем конкретнее.

На «Смоленское происхождение» Саввы Сторожевского наводят следующие факты и события, так или иначе связанные с его Житием.

1. В 1383 году в Москве появился епископ Смоленский Даниил (епархия в Смоленском княжестве была учреждена еще в начале XII века и пользовалась большим авторитетом, влиянием, а также имела многие земли и привилегии). Литовские притязания на Смоленск и постоянный «нажим» со стороны западных католиков настолько затрудняли исполнение им своих обязанностей, что он попросил разрешения остаться в Москве. Возможно, этому поспособствовал и митрополит Киприан, который, защищая многие литовские интересы, не хотел иметь в Смоленске сильного соперника. Фактически, как подтверждают летописи, Даниил просто спасался от литовцев.

Епископ был тепло принят при Московском дворе. Напомним, что князь Дмитрий Донской специально для него учредил новую кафедру. Даниил получает от Дмитрия Донского в епархиальное владение подмосковный Звенигород и начинает именоваться «владыкою Звенигородским».

Похоже, что Даниил был знаком и даже близок с Саввой, и уже давно. Именно этим можно объяснить их постоянное сотрудничество на протяжении всего времени, пока Савва находился в Троицком монастыре. Вот почему до самой кончины Даниила он не покидал обители Сергия Радонежского и не переселялся в Звенигород, где его уже давно ждали.

2. Известно, что Савва пришел на гору Сторожи «с иконой Смоленской Божией Матери», что было особой традицией у многих современных ему основателей новых монастырей, но в данном случае имело особый смысл. То была, возможно, икона с его родины. С ней он привносил в Звенигород частицу своей земли. Поразительно, но в те же самые времена жена Василия I и дочь литовского князя Витовта — Софья, по наказу отца, пытающегося «задобрить Русь», уже фактически «отдавшую» ему Смоленск, привозит оттуда в Москву древнюю икону Смоленской Богоматери — «Одигитрию», защитницу западных русских границ. Икона попала на Русь из Византии еще в XI веке, и ее, по преданию, написал сам апостол Лука. «Одигитрию» Софья специально помещает на видном месте в Благовещенском соборе Московского Кремля. Но это «послание» от Витовта, направленное русским, чуть ли не прямо означало — «Смоленск уже не ваш», западные границы Руси, которые икона охраняла, уже немного подвинулись на Восток, а потому святыню свою — заберите, в ближайшее время обратного хода ей уже не будет.

Со Смоленской иконой (так это символически описывается в житиях и летописях) основывали свои монастыри и Сергий Радонежский, и Кирилл Белозерский. Она считалась заступницей Русской земли, ведь когда-то, хоть и временно, она, по преданию, спасла Смоленск от полчищ хана Батыя. Однако для Саввы она имела гораздо более важное значение, что подтверждают последующие факты.

3. Епископ Смоленский и затем Звенигородский Даниил проводил в Москве «смоленскую» политику, не очень угодную Литве и митрополиту Киприану, но отчасти (и мы это подтвердим в дальнейшем) крайне важную для брата Василия I — Юрия Звенигородского, духовным отцом и наставником которого был Савва Сторожевский. Еще в год кончины Дмитрия Донского — 1389-й — Даниил сопроводит в части пути в Царьград (Константинополь) митрополита Пимена, пытавшегося сохранить за собой митрополичий престол в Москве и не отдать его Киприану, как известно — проводившему «пролитовскую» политику. Пимена поддерживали именно «смоляне», среди которых первоначально были епископ Смоленский Михаил и автор известного «Хожения» Игнатий «Смольнянин». Однако «смоленская», «антилитовская» партия — проиграла, в правах митрополита в Москву в 1389–1390 годах с триумфом вернулся Киприан. Возможно, по этой причине он попытается в ближайшие годы отстранить Даниила, бывшего епископа Смоленского, со Звенигородской кафедры. Но по этой же причине в этих краях появится еще более сильный духовный авторитет — «смолянин» Савва, продолжавший некоторое время дело своего учителя Сергия Радонежского в Троицком монастыре, одновременно влияя на своего земляка — Даниила — и на своего духовного сына — князя Юрия — в Звенигороде.

А когда Витовт в 1395 году подчинит себе Смоленск, то дружба его с Московским князем только укрепится. Известно, что в 1396 году Василий даже приедет в захваченный Смоленск, чтобы отметить там праздник Пасхи! Здесь же родственники утвердят границы новых владений, разделят сферы влияния между Москвой и Литвой, а подтвердит договоренности присутствовавший при этом митрополит Киприан. Так Смоленск ушел к Литве. А вместо епископа Михаила (пытавшегося «дружить» с Киприаном при возвращении из Константинополя, но скончавшегося позднее пленником в Москве) здесь появится новый.

«Не повезло» в те годы не только Смоленску, но и Звенигородской епископской кафедре, а значит, и князю Юрию, и его многочисленным начинаниям в этом уделе и городе. Ведь именно в это время он после победы над булгарами закладывает по благословению Саввы Сторожевского новые соборы и строит Кремль на Городке. Кто-то должен был его поддержать.

4. И это сделал Савва Сторожевский. Не случайно — только после кончины бывшего епископа Смоленского, а затем — Звенигородского Даниила, то есть после 1397 года, преподобный старец решает окончательно покинуть Троицкий монастырь и поселиться в Звенигороде, что косвенно подтверждает существовавшую связь между этими людьми, возможно, имевшую исторические и (почему нет?) даже родственные корни. Основанная им здесь новая обитель возросла почти прямо на древней Смоленской дороге и заняла самое удобное положение в непосредственной близости от Москвы. Теперь Савва будет до конца помогать своему духовному сыну — князю Юрию Звенигородскому — во всех его начинаниях.

5. Браки в великокняжеских семьях в те времена не заключались «просто так» или «по страстной любви». «Смоленский след» в значительной степени подтверждается тем, что князь Юрий Дмитриевич Звенигородский женился в 1400 году на Анастасии — дочери великого князя Смоленского Юрия Святославича, и этот брак был благословлен Саввой (он способствовал ему и наверняка даже венчал молодых). Такой выбор не мог быть случайным, ведь женитьба совершенно точно и целенаправленно определяла возможность потенциального престолонаследия в Смоленском великом княжестве для Юрия Звенигородского и всех его потомков.

6. Земли вокруг Звенигорода, в частности, соседние с ним город Можайск и окрестности (полученные в наследство братом Юрия Дмитриевича — князем Андреем), были долгие времена до этого (еще с конца ХIII века) уделами Великого княжества Смоленского. Они лишь недавно отошли к Москве, а потому могли бы довольно естественно и быстро перейти обратно под «Смоленское крыло», что было связано с нижеследующими обстоятельствами.

7. Князь Юрий Звенигородский после женитьбы стал родственником князя Витовта (как и его старший брат Василий), ведь тетя его жены была замужем за великим князем Литовским. Это предопределяло еще один невидимый «спор» между сыновьями Дмитрия Донского — Василием и Юрием, спор о том — кто мог быть ближе к Литве. У Василия жена — дочь Витовта, а у Юрия жена — племянница жены Витовта. Однако в этом «споре» были и другие скрытые мотивы. Юрий, как известно, не претендовал на дружбу с Литвой, скорее — наоборот. Но он и его потомки заимели потенциальные права на Великое княжество Смоленское (после женитьбы Юрия и в особенности после гибели Глеба Святославича — при битве на Ворскле в августе 1399 года), а Василий — такого права уже никак иметь не мог. Савва Сторожевский был в это время на стороне Юрия и «устроил» его брак со «смолянкой» Анастасией, которая никак не могла «любить» Литву и вряд ли могла простить смерть деда, князя Святослава Ивановича, убитого литовцами в битве на реке Вехре. Теперь, после такого брака, только захват Литвой Смоленска мог предотвратить быстрое и многократное возвышение Юрия. Литва успела совершить этот «быстрый захват» — при молчаливом согласии Московского князя Василия. «Смоленская партия» была разыграна в пользу Литвы, а не Руси в лице князя Юрия. Так Василий «убил двух зайцев»: вернул должок Витовту, приютившему его после побега из ордынского плена, и заодно ревностно осадил младшего братца, не дав ему возвыситься выше положенного.

8. Князь Юрий Звенигородский начал выпускать собственные монеты с изображением Георгия Победоносца, поражающего копьем змия, в те годы, когда он собирался жениться на Анастасии, когда он осуществил этот брак и когда его тесть боролся за возврат себе Смоленска. Но этот святой был одноименным покровителем и другого Юрия — Святославича (Смоленского). Два Юрия — это «больше», чем один. У одного — богатство (после похода на Волжскую Булгарию) и сила (полководческий талант), а у другого — Великое княжество Смоленское, со своей славной историей и соседством с Европой. Появившиеся монеты отражали суть момента. А затем — стали символом и гербом самой Москвы. Но даже эту затею с деньгами (как и некоторые другие) брат Юрия — Василий I — повторил потом в точности, выпустив в Москве собственные монеты со святым Георгием на аверсе и «забрав» авторство идеи себе.

9. Возможно, князь Юрий Дмитриевич оказывал тайную помощь и поддержку уже через год после свадьбы своему тестю — Юрию Святославичу (в 1401 году), когда тот вновь вернул себе Смоленск и власть в великом княжестве (княжение это продолжалось потом до 1404 года). Во всяком случае, возврат великого князя на Смоленский великокняжеский престол сразу после замужества его дочери и торжеств по этому поводу в Звенигороде — весьма не двусмысленное событие. Даже помощь ему Олега Рязанского с войском не давала достаточно сил в тот момент, когда решалась судьба Смоленска.

10. Очень интересным штрихом-дополнением к аргументам по «Смоленскому следу» может стать гораздо более поздняя история, относящаяся уже к XVII столетию. Не случайно же во время Смоленского похода в 1650-е годы, в период войны с Польшей, царь Алексей Михайлович отправится на битву за возвращение исконного града Смоленска с иконой… преподобного Саввы Сторожевского. Видимо, тогда еще оставалось или было живо какое-то предание, связывавшее основателя Звенигородской обители со Смоленской землей. Старца Савву можно смело назвать покровителем Смоленской кампании середины XVII века. По записанным преданиям, прямо перед самым походом Савва Сторожевский явился царю, когда тот находился в городе Наре, и благословил его на битву (как когда-то Юрия Звенигородского), после чего тот взял с собой икону старца — лик работы Дионисия. В итоге — Смоленск был возвращен. Савва Сторожевский — заочно — мог бы по праву носить еще и имя Смоленского.

В честь удачного похода на звоннице Саввино-Сторожевского монастыря появились часы с боем, которые когда-то украшали Смоленскую ратушу. То есть — произошел символический возврат времени — часов — жизни самого Саввы-«смолянина» на свое место, некоторый «возврат к Савве», «к его родине» (Алексей Михайлович любил такие символические действа, о чем речь пойдет в главе о нем данной книги). Смоленский колокол голландской работы сохранился на звоннице Саввиной обители до наших дней (единственный из исторических колоколов, что также символично). Кстати, отправившись в Смоленск на войну, царь спасся заодно и от мора — страшной эпидемии чумы, которая как раз произошла в то время в Москве. От заразы погибло невероятное множество жителей, а Звенигород, например, вымер почти полностью.

На этом можно было бы и закончить пока рассказ о «Смоленском следе». Но завершением нашего рассказа может стать еще одна в некотором роде душераздирающая история, которая поможет ответить на очередной вопрос. Почему же, если Савва Сторожевский и Юрий Звенигородский были так близки к Юрию Святославичу Смоленскому (включая родственные связи), они не помогали ему открыто, да и вообще — почему он закончил затем свои дни где-то в бегах, на землях, которые считались территорией Орды, а не у своей дочери и зятя в Звенигороде?

Как мы уже говорили, «породнение» князя Юрия Звенигородского со Смоленском было не в угоду его брату — Василию I. Связанный узами договора, по которому он не мог совершать никаких военных действий без согласия старшего брата, Юрий Дмитриевич, по крайней мере внешне, почти не вмешивался в проблемные дела Юрия Святославича. Помощь от него не могла поступать открыто и постоянно, так как он не мог и не хотел идти поперек данного брату Василию слова. А в 1403 году, после кончины князя Олега Рязанского, Юрий был вынужден вообще подписать еще один «братский» договор с его сыном — Федором Ольговичем (договор был подтвержден грамотой Василия I), что окончательно связывало ему руки. Ведь князь Федор, в отличие от своего отца, стал благоволить Литве, а не Смоленску, сводя на нет все усилия по сохранению Смоленска за Русью.

Упомянутая и весьма условная «просмоленская партия» к моменту окончательного захвата Смоленска литовцами в 1404 году уже совсем развалилась. Некому было ее поддержать. А «смолянин» Савва Сторожевский уже был в очень преклонном возрасте, чтобы влиять на такие события. В это время он практически уходит в скитское житье, отдаляется все более в своей келье-пещерке рядом с горой Сторожи, у основанного им монастыря.

Даже если еще могло все как-то восстановиться, или же могла продолжиться какая-то борьба за возвращение Смоленска, то им помешали другие события. Именно они совершенно бесповоротно перечеркнули все возможные на сей счет планы и усилия. О чем речь?

Потеряв в 1404 году Смоленск, Юрий Святославич отправился к союзникам по антилитовской оппозиции — в Новгород, где его приняли и даже дали во владение 13 городов. Затем он обосновался в Торжке. И тут — седина в бороду, бес в ребро — произошло событие, вошедшее и в светскую, и в церковную истории.

В Торжке поселился также изгнанный вместе с Юрием князь Семен Михайлович Вяземский. Жили они как друзья — душа в душу. Но вдруг Юрий Святославич страстно влюбился в жену князя Семена. Звали ее Ульяна, и она категорически отвергала любые ухаживания со стороны воздыхателя. Юрий привык получать свое. Однажды, в порыве отчаяния, он, получив очередной отказ от Ульяны, взял да и убил своего друга — мужа Ульяны, а затем решил силой овладеть ею самой. Женщина защищалась, как могла, даже ранила насильника ножом в руку и выбежала на улицу. Дальнейшее похоже на фильм ужасов. Разъяренный князь Смоленский догнал Ульяну, выхватил меч и изрубил ее буквально на куски, а останки приказал бросить в реку.

При нашествии ордынцев на Руси видали многое. Но такое преступление просто ужаснуло всех. Летописи повторяли потом одна за другой долгие столетия: «И бысть ему в грех и в студ велик и с того побеже к Орде, не терпя горького своего безвременья, срама и бесчестья». Вот почему оказался Юрий Святославич в Рязанской земле («в Орде», как тогда писали). Принял его здесь некий пустынник Петр, у которого князь исповедался в своих грехах, а затем, как утверждают поздние источники, скончался в монастырском покаянии. Ульяна же (под именем Иулиании) и ее супруг князь Семен были причислены к лику святых. Невинно убиенные за правду и за любовь издревле почитались в народе.

Если бы Юрий Святославич не «замарал» себя в связи с любовной историей и убийством, то кое-что в истории могло пойти по-другому. Но он был заклеймен позором от имени всей Русской земли. Вот почему князь Юрий Звенигородский и Савва Сторожевский не приняли к себе Юрия Святославича в последний год его жизни, хотя для Юрия он был тестем, да и Анастасия могла бы пригласить к себе отца. К этому можно добавить лояльность Звенигородского князя к брату Василию — великому князю, невозможность в то время портить отношения с Литвой, сильные позиции митрополита Киприана. И лишь только когда в 1406 году Киприан скончался, можно было бы пригласить Юрия Святославича в Звенигород. Но именно в это самое время он и натворил ужасных дел в Торжке, убил семью князя-друга и стал «злодеем» Руси. Только сбежав в Орду, а затем в монастырь под Тулой (по карте и это тоже была — Орда, где он мог чувствовать себя в безопасности), он сумел оправдаться перед потомками и даже, как раскаявшийся грешник, был признан затем… местно почитаемым святым. Таковы парадоксы русской истории и русской святости.

Мифы о Дубенском острове Гипотеза 12

Разговор на эту тему мы начали ранее — в главке данной книги «Двенадцать лет в Успенском?». Теперь настало время его продолжить.

А суть проблемы состоит в том, что на протяжении столетий существовал монастырь неподалеку от Троице-Сергиевой обители, основанный самим Сергием Радонежским по просьбе или даже по обещанию князя Дмитрия Ивановича Донского. И не просто монастырь, а памятник Куликовской битве. Князь сказал Сергию, что если вернется после сражения с Мамаем победителем, то «церковь устроит». Что и сделал. И принято было называть ту обитель — Успенский Дубенский монастырь.

Сергий поставил настоятелем в нем старца из Троицы — уважаемого и почитаемого. А имя старца сего — Савва, о чем и пишет Маркелл Безбородый. Со временем монастырь хоть и не стал очень известным, но пользовался вниманием паломников и почитался среди православного люда.

Так в чем проблема? — спросите вы. Ведь все складывается вполне ясно.

А вот в чем. Со временем этих монастырей, практически с одинаковыми названиями, появилось вдруг — два. Значительно позднее в документах и литературе они почему-то «размножились». Стали говорить, что будто еще с самого начала появилась не одна обитель, а две, и обе они были основаны и построены в одно время. Но самое главное — игуменами-настоятелями и в том и другом — были иноки по имени Савва. И хотя такое поразительное совпадение некоторыми историками и писателями воспринималось неоднозначно, даже в настоящее время продолжается спор о двух монастырях.

Для нас рассмотрение данного вопроса важно в первую очередь потому, что одним из настоятелей мог быть или был игумен Савва, будущий старец Сторожевский (именно так решил и Маркелл Безбородый, упоминая «сего блаженного Савву, о нем же повесть эта предлагается»).

Но ведь и другой игумен Савва — тоже существовал, он известен в предании как Савва Стромынский. И прах его покоился в стенах того самого Дубенского монастыря и почитался паломниками.

Вот и нужно нам понять главное — если монастырей было два (одноименных), то тогда и игуменов было два (одноименных), а значит, мы, наконец, можем открыть первую известную нам реальную страницу в жизни Звенигородского чудотворца. А если обитель была единственная, да и игумен был только один… то кто же он? В итоге мы можем получить либо подтверждение мифа, либо еще одно белое пятно в нашем жизнеописании.

Для любого биографа или составителя Жития важна каждая крупица информации. Так хочется верить: то-то или то-то могло бы происходить, случиться или просто быть. Для описания земного пути Саввы Сторожевского, как мы уже хорошо понимаем, любой факт важен вдвойне, мы и так практически по крохам собираем каждое упоминание о нем.

Но правда есть правда. И она стоит того, чтобы ее добыть. А значит — рассмотрим миф о двух монастырях со всех точек зрения. Может, он вовсе и не миф!

Самое первое из дошедших до нас упоминаний о Дубенском монастыре можно прочитать в наиболее старом из всех написанных на Руси житий преподобного Сергия Радонежского. Оно принадлежит перу Епифания Премудрого — одного из самых ярких мыслителей и писателей начала XV столетия. Епифаний знал преподобного Сергия лично, по-еле его кончины подробно расспрашивал о нем очевидцев, почти два десятилетия вел различные записи в своих тетрадях, прежде чем сел за работу. С момента кончины основателя Троицкой обители прошло совсем немного времени. Большинство современников хорошо помнили его, а значит — автору Жития просто невозможно было ни слукавить, ни приписать какого-либо вымысла. Он так отметил в своем предисловии: «Я горько опечален тем, что с тех пор как умер этот святой старец, пречудный и совершенный, прошло уже двадцать шесть лет, и никто не дерзнул написать о нем — ни близкие ему люди, ни далекие, ни великие, ни простые: великие не хотели писать, а простые не смели».

К тому же еще были живы многие старцы, которые рассказывали то, что не могли знать обычные миряне. Последовательность своей работы Епифаний описал довольно подробно: «Поэтому мне пришлось допытываться и расспрашивать древних старцев, хорошо и точно знавших жизнь его… Все, что я услышал и узнал, сказали мне отцы, кое-что я услышал от старцев, кое-что видел своими глазами, что-то слышал из уст самого Сергия, что-то узнал от человека, прислуживавшего ему немалое время и лившего воду на руки его, и еще кое-что я слышал от старшего брата Сергия Стефана, родного отца Феодора, Архиепископа Ростовского; часть сведений я узнал от других старцев, древних летами, достоверных очевидцев рождения Сергия, воспитания, обучения грамоте, возмужания и юности — до самого пострижения его; третьи старцы были очевидцами и правдивыми свидетелями его пострижения, начала пустынножительства и поставления его на игуменство; о других событиях у меня были другие повествователи и рассказчики».

Такое подробное описание труда Епифания необходимо нам для того, чтобы стало ясно — это вполне точный и достаточно правдоподобный источник, сведения из которого можно принимать как вполне исторические. Ведь именно из Епифания заимствовал наш Маркелл Безбородый свой рассказ о Дубенском монастыре. Что же поведал нам автор первого Жития Сергия? А вот что.

По этому тексту события вокруг Куликовской битвы происходили следующим образом: «Услышав от Великого князя о нашествии Мамая, святой благословил Димитрия, вооружил его молитвой и сказал: «Господин мой, тебе следует заботиться о врученном тебе Богом христоименитом народе. Иди против безбожных, и с Божией помощью ты победишь и вернешься в свое отечество невредимым с великими почестями». Великий князь ответил: «Если Бог поможет мне, я построю монастырь во имя Пречистой Богоматери» — и, приняв благословение, покинул обитель, торопясь в путь».

Это была встреча Дмитрия Донского и Сергия Радонежского перед битвой. А после сражения обет, данный князю, был сдержан. Вот как это происходило.

«Достохвальный победоносный Великий князь Димитрий, одержав славную победу над враждебными варварами, с великой радостью, торжествуя, вернулся в свое отечество. По возвращении он незамедлительно посетил святого старца Сергия… Тогда же Великий князь напомнил старцу о своем обете построить монастырь во имя Пречистой Богоматери и сказал, что хочет немедленно приступить к его исполнению, нужно только выбрать подходящее место. Старец Сергий отправился на поиски и нашел красивое место на реке, называемой Дубенка; с соизволения Великого князя святой Сергий поставил там церковь во имя Пречистой Богоматери — Успения Владычицы нашей Богородицы. В скором времени, благодаря помощи Великого князя, чудный монастырь был закончен и все необходимое в нем было в изобилии. Игуменство в нем святой поручил одному из своих учеников, по имени Савва, мужу весьма добродетельному, который благолепно устроил в обители общежительство, как и подобает во славу Божию. В обители собралось множество братии, и по милости Пречистой никогда не оскудевало в ней все потребное для жизни…»

Как мы видим, Епифаний упоминает здесь ученика Сергия по имени Савва. Неужели это первое упоминание о Савве Сторожевском?!

Но оказывается, можно найти сведения о постройке этого монастыря и о Савве в еще более ранних источниках, например, создаваемых буквально еще при жизни самого старца и в два следующих после его кончины года (1406–1409). Это знаменитая Троицкая летопись, являющаяся частью знаменитого московского летописного свода, составление которого в последний год своей жизни благословил еще митрополит Киприан. Что же мы находим здесь? А именно — первое упоминание о построении монастыря «на реце на Дубенке, на Страмыне». И оно относится к 1379 году, то есть еще до того, как Дмитрий Донской мог говорить с Сергием Радонежским о Куликовской битве.

В летописи нет ни намека на то, что этот монастырь был обетным, то есть — обещанным Сергием князю, а также нет ни одного упоминания ни о каком Савве. Да и вообще летопись не очень доброжелательно относится к самому Дмитрию Донскому, который, как известно, тогда изгнал митрополита Киприана из Москвы. А вот его противники — великие князья Ольгерд Литовский и Михаил Тверской — оцениваются весьма положительно. О победе на поле Куликовом Троицкая летопись рассказывает вообще скудно. Относительно Дубенского монастыря становится понятным, что церковь в нем была освящена 1 декабря 1379 года в день памяти святого пророка Наума, а первым игуменом нарекли «отъ болшаго монастыря отъ велшиа лавры» ученика Сергия «именем Леонтиа».

Вот вам и первоисточник! Похожие данные подтверждает и другой достаточно ранний — Рогожский летописец. При этом надо иметь в виду, что сам важнейший для историков подлинный текст Троицкой летописи — первого общерусского и при этом именно московского летописания! — был утерян. Когда в Отечественную войну 1812 года в Москве разразился роковой пожар, то единственный список летописи сгорел — незатейливо и просто. Оказывается — горят рукописи, да еще как горят! Некоторая часть документа сохранилась только благодаря трудолюбию и усердию историка и писателя Н. М. Карамзина, делавшего многочисленные выписки из него. Вот по этим-то заметкам, вкупе с научным анализом других летописей XV века, мы сегодня можем говорить о реконструкции текста летописи Троицкой.

Но откуда же взялись факты в писаниях, о которых мы говорили выше, то есть те, что упоминают Савву, как настоятеля монастыря на Дубенке? Следует заметить, что подлинный текст Жития Сергия Радонежского, созданный Епифа-нием Премудрым, до нас также не дошел, и мы имеем его в гораздо более поздних переписях, сделанных рукою известного средневекового писателя Пахомия Логофета (иногда его еще называли Пахомием Сербом). А именно там впервые говорится о некоем Савве. Заимствуя это утверждение, Маркелл Безбородый столетие спустя вдруг стал утверждать, что речь идет именно о Савве Сторожевском.

Посмотрим, прав ли он был.

В более поздней — Никоновской летописи — события уже излагаются в несколько иной последовательности. Например, Дмитрий Донской и Сергий Радонежский договорились о строительстве монастыря не до, а после Куликовской битвы. Здесь уже упоминается Савва, который был духовником всей братии Троицкой обители. «И возвратися Князь Великий с воинством своим здрав, — повествует летопись о битве с войском хана Мамая, — и умоли св. Сергия поискати места на составление монастыря: он же, обрете место и призва Великаго князя, и основаша церковь и монастырь во Имя Пречистыя Богородицы Успения, и составиша общее житие и постави единаго от ученик своих игумена в том монастыре имянем Савву, иже бысть прежде в его монастыре великом духовник всему братству, старец честен и учителей зело и прозваша той монастырь, еже есть сице имя ему, монастырь на Дубенке». Но ведь это уже тексты XVI века! Откуда в них появились такие сведения?

Главное внимание данной теме исследователи оказали уже в XIX веке. Первым ввел в оборот идею второго одноименного монастыря, основанного Сергием Радонежским на Дубенке, историк Церкви М. В. Толстой. Он написал специальную статью по этому поводу, где вывел, что в Житии Сергия Радонежского речь шла об Успенском Дубенском Шавыкином монастыре, игуменом которого был определен Савва Сторожевский. Толстой отправился на местность к северу от Троице-Сергиевой лавры, где на острове, среди слияния нескольких рек обнаружил некоторые остатки некоей обители, относящиеся к первой половине XVIII века: погост, предметы того времени в близлежащей церковке, а также изображение построек в развалинах, датированное 1765 годом.

Все это почему-то дало историку основание утверждать, что это тот самый монастырь, где был Савва Звенигородский. А в другом — Дубенском — обитали Леонтий и Савва Стромынский. Толстой сослался на рукописный сборник Московской Духовной Академии середины XVII века, где он нашел такие слова: «Преподобные отцы Савва и Леонтий начальницы быша Стромынскаго монастыря благословением Преподобного Сергия Чудотворца». Но он нигде не нашел ничего, что бы текстуально отождествляло заветный монастырь с Шавыкинским.

За М. В. Толстым эту идею подхватили и другие историки XIX века, которые уже без всяких доказательств и объяснений включали в свои труды указание о существовании двух монастырей и двух игуменов по имени Савва. Лишь автор вышедшего тогда труда «Историческое описание Саввина Сторожевского монастыря» С. К. Смирнов попытался аргументировать невозможность всех этих предположений. Он привлек в качестве доказательств описи Троице-Сергиевой лавры и принадлежащих ей монастырей, составленные в 1618 и 1642 годах, а также другие источники. Вывод Смирнова был однозначен: произошла путаница, игуменство Саввы Сторожевского недостоверно.

В XX столетии споры продолжились. Когда возникли разногласия по поводу благословения, данного преподобным Сергием Радонежским Дмитрию Донскому (которое могло быть в 1378 году — перед битвой на реке Воже, но не перед Куликовской), то опять появились сомнения — не есть ли поздняя идея о втором монастыре лишь желание выдать желаемое за действительное. Ведь именно после этого благословения (до 1380 года) и был заложен Дубенский Стромынский монастырь.

Кстати, интересный факт. У Симонова монастыря (которым руководил, как известно, племянник Сергия Радонежского — Федор Радонежский) были свои земельные владения на реке Дубенке, именно до 1380 года! Вот почему тут, на Стромыни мог появиться монастырь, благословленный Сергием. А вот после 1380 года владения эти перешли к другим хозяевам. Это может также подтвердить то, что уже основанный монастырь — еще оставался, а вот открыть новый на данных землях тогда не представлялось возможным.

Легендарный «второй» Дубенский монастырь в XVIII веке называли так: «Успения Пресвятыя Богородицы Шавыкина пустынь». Но почему-то не употребляли эпитета «Дубенский». Конечно, такая пустынь была, но никакого отношения к основанному Сергием Радонежским Дубенскому монастырю она не имела. Тем более что ни в одной из первых летописей или житий, где упоминается вся эта история, названия «Шавыкино» в отношении Дубенского монастыря не возникает. Скорее всего, эта пустынь появилась позднее, в XV столетии, а затем, в силу ее расположения на острове, вокруг которого сходятся несколько рек, включая Дубенку, ее каким-то образом «смешали» по близкому названию с монастырем Стромынским. И это позволило уже не только Никоновской летописи (XVI век), но даже и автору первого Жития Саввы Сторожевского — Маркеллу Хутынскому — в XV веке предположить, что история может иметь какое-то отношение к другому монастырю (хотя названия «Шавыкино» Маркелл даже и не упоминает). А раз было два монастыря, так, по мнению автора, наверное, могло быть и два Саввы. Почему бы и нет?

Считается, что Дубенская Стромынская обитель была упразднена в 1764 году. На ее месте к XIX веку остались только часовенка и погост. Есть сведения, что и другая — Шавыкинская пустынь — была закрыта в тот же год. От нее почти ничего не осталось. Археологи в наше время пытались найти что-нибудь на этом острове, дабы доказать наличие серьезной обители. Работы велись в 1989 году. Но результаты не дали ничего. Да, какое-то поселение XV–XVII веков здесь находилось, найдены редкие осколки посуды. Но к XIV веку, когда бы тут мог появиться монастырь, ничего существенного отнести нельзя, кроме нескольких осколков той же керамики. А разве мог бы важнейший «обетный» монастырь, основанный самим Сергием Радонежским, возглавляемый таким подвижником, как Савва Сторожевский, не оставить после себя ничего?! Это и есть еще одно подтверждение в защиту наших доводов.

Мог ли Савва совмещать игуменство в Дубенской обители с духовничеством в Троицком монастыре? Ответ напрашивается сам собой. Это невозможно практически: расстояние (около 30 верст, почти 35 километров) не позволяет, да и уровень ответственности у духовника (одной обители) и игумена (другой) — разный. Вот почему позднее, когда Никон Радонежский откажется от игуменства в Троицком монастыре, покажет этим поступком, что затворничество, духовный подвиг с руководством монастырем совмещать не так-то просто. И это на территории одного монастыря! А если добавить «раздвоение» между двумя обителями, да еще и дорогу между Дубенским и Троицей длинною в целый день пути (если на подводе) или два дня (пешим ходом), будет понятно — как было всё на самом деле.

Кстати, если принять версию, что Савва — будущий Сторожевский — все же был игуменом Дубенского монастыря, то он будет выглядеть в этом случае, как неуживчивый в монастырской среде человек, словно он никак не мог прижиться на одном месте, все время менял место обитания. Иногда такие перемены могут быть похожи на некий «карьерный рост», о котором в отношении данного человека даже и говорить не имеет смысла. В самом деле, получается так: то он жил в Троице, то уходил в игумены Дубенского, затем возвращался обратно, через некоторое время уже игуменствовал опять в той же Троице, после этого взял да и ушел в Звенигород, наконец, основал свой монастырь, откуда ушел в скит, где и скончался.

Не слишком ли «замысловат» путь для духовного подвижника? Он в данном виде не очень соответствует образу молчальника-исихаста того времени, который довольствовался тем, что у него есть, и никогда не стал бы «бегать» из монастыря в монастырь, тем более обладая высоким авторитетом у Троицкой братии, избравшей его своим духовником. Духовник от своей паствы, от своих детей духовных — далеко не уходит. Они нуждаются в нем ежедневно, а иногда и ежечасно, тем более — в средоточии всех самых трудных внутренних человеческих проблем и борений, коим является монастырь.

Скорее всего, реальность была гораздо проще: Савва не переселялся в Дубенский монастырь, а укреплялся в вере в одном и том же месте. То есть он никуда не уходил из Троицкого, был в его стенах сначала молодым иноком, затем духовником, наконец, игуменом и лишь после возвращения на пост настоятеля Никона Радонежского покинул свою первую, единственную и главную обитель, чтобы начать новую жизнь в скиту у горы Сторожи близ Звенигорода.

Подведем итоги наших рассуждений. Картина получается очень наглядная, особенно если перечислить кратко все вышеупомянутые совпадения.

1. В 1379 году Сергий Радонежский основывает монастырь в честь Успения Богородицы (известный факт). И вдруг (по более поздним источникам), через год, в 1380-м, он почему-то опять основывает монастырь в честь Успения Богородицы.

2. Оба монастыря заложены им на реке Дубенке, потому и тот и другой называются одинаково: Успенский Дубенский монастырь.

3. Сергий назначает игуменом монастыря инока Савву и в другой такой же монастырь назначает настоятелем инока Савву.

4. Оба Саввы начинают свое игуменство около 1380 года и завершают его практически одновременно — в 1392 году.

5. Оба монастыря находятся почти на одинаковом расстоянии от Троицкой обители.

В истории такие совпадения если и бывают, то скорее теоретически. В реальности понятно, что их не могло быть. Ясно, что речь просто идет об одном и том же монастыре и об одном человеке по имени Савва. И выше мы уже изложили подробно: почему это не Савва — будущий Сторожевский, а Савва другой — Стромынский, именуемый также среди братии «Однооким».

Выводы же таковы. Рассказ об игуменстве в Дубенской обители — скорее всего ложная (тупиковая) ветвь жизнеописания Саввы Сторожевского. По-видимому, эти данные имеют отношение к другому монастырю и другому Савве: к Успенской Дубенской Стромынской обители и ее второму игумену Савве Стромынскому (Савве Одноглазому). Второй монастырь если и возник спустя столетие, то быстро исчез, а уже по прошествии полутора столетий — в XVI веке — появилось предположение о «втором Савве», который как будто мог быть Саввой Сторожевским. Предположение это, похожее на миф, было неожиданно активно и бездоказательно подхвачено в XIX столетии одним из авторов истории Русской церкви, а затем — вослед ему — еще несколькими исследователями, ссылавшимися на него и друг на друга. Хотя тогда же другие профессиональные историки Церкви и светские историки уже высказывались против таких предположений. Остается констатировать: прямых подтверждений мифу — как это ни печально — до настоящего времени не имеется.

Старец Савва — Андрей Рублев — «Спас Звенигородский» — «Троица» Гипотеза 13

Даже если мы уже и говорили об этом, то стоит повторить. Не случайно нам пришлось вынести этот ряд имен и названий в отдельный заголовок. Крайне необходимо, чтобы читатель еще раз глазами увидел их сочетание и последовательность.

Почему-то Савва Сторожевский был в сознании потомков и исследователей его жизни словно «сам по себе». А иконописец Андрей Рублев — в другом «измерении». Прославленные иконы — вообще обитали где-то в сферах истории искусства или изучения идей «троичности» Сергия Радонежского. Вышеперечисленные имена и их творения обсуждались учеными и почитателями, мысль приближалась к правде, вокруг да около, все было «близко», как в детской игре — «холодно», «тепло», «теплее». Но не «горячо»!

И вот теперь давайте соединим все в нужной и единой цепи. И поговорим об этом. Кратко, но ясно и открыто.

Разве иконы Рублева не были найдены в Звенигороде? Разве они не были написаны им во времена обитания там Саввы Сторожевского? Разве не висели они в иконостасах храмов на Городке и горе Сторожи?

Все так и было.

Но почему же тогда мы следуем какой-то «логике Андрея Тарковского», которую он применял, снимая фильм о Рублеве (подробности о фильме — позднее)? Я имею в виду то, что мы придумываем реалии, которые на самом деле были совсем другими.

Мы считаем Андрея Рублева в эти времена таким зрелым иноком-иконописцем, что он вовсе не нуждался ни в чьем духовном водительстве. Почему-то Звенигородский чин он в первый период своей жизни — в 1390-е годы — написал «сам по себе». А вот икону «Троица» — в начале 1420-х годов, в период своего расцвета, он без влияния Сергия Радонежского написать никак не мог! Не странная ли логика? Ведь Сергий Радонежский скончался аж за три десятилетия до этого — в 1392 году! С тех пор прошло не только много лет, но и сама реальность переменилась достаточно сильно. Сменилось поколение церковных архиереев, произошло глобальное изменение в русском великокняжеском престолонаследии, начались долгие «феодальные войны» и смута, связанная с наследством Дмитрия Донского. А Андрей Рублев почему-то взял и написал икону «Троица» именно чуть ли не по «наказу» преподобного Сергия.

Тогда по чьему наказу он написал «Спаса Звенигородского»? Сам додумался, вроде как бы по Тарковскому — независимая творческая личность в русском Средневековье (что очень далеко от реальности)?

Не раз обсуждалась тема — мог ли иконописец (иногда именуемый «художником») творить в конце XIV столетия сам по себе. То есть выбрать собственный, отличный от других стиль и использовать его в своих иконах или настенных росписях. Ответ известен давно. Не мог. Стиль письма, конечно, отличался заметно. Феофан Грек — это не Андрей Рублев.

Но стиль — одно, а образ, сущность, идея — другое. Замыслы чаще всего возникают в голове заказчика, а стиль воплощения — удел иконописца. Еще лучше, когда они делают работу бок о бок, совместно. А когда это еще и выдающиеся люди, то результат будет соответствующим.

Выскажемся еще раз без обиняков. Причем без претензий на звание первооткрывателей. Сегодня можно утверждать, что вдохновителем, наставником и в некотором роде духовным путеводителем Андрея Рублева в 1390-е годы, в период его трудов в Звенигороде, при росписи им и создании иконостасов для каменных храмов Успения на Городке и Рождества Богородицы в соседнем монастыре, был не кто иной, как преподобный Савва Сторожевский. По крайней мере — этого факта уже нельзя отрицать, хотя можно с ним и не соглашаться.

Подумаем и над такой задачкой.

Игумен Савва делал многие вещи в те времена вместе с князем Юрием Дмитриевичем Звенигородским. Это они задумали построить каменный храм над ракой Сергия Радонежского в Троицкой обители. Ведь Савва Сторожевский был одним из первых его учеников, а князь Юрий — крестником. Москва не подумала о своем заступнике и духовном покровителе, а Звенигород — взял да и сделал — построил и украсил.

Этот замечательный собор радует сегодня тысячи паломников. Сюда на закате жизни направился в свое время Андрей Рублев. Для этого храма он написал икону «Троица». Так кто же мог подготовить для этого почву? Где и как могла зародиться идея не просто общерусского почитания Троицы, которую, как известно, развивал преподобный Сергий, а написания самой иконы с таким необычным для того времени сюжетом? Сюжетом Единения — перед лицом возникающей братоубийственной войны за права наследования нераздельного целого — будущего Великого княжества Московского!

Мог ли предвидеть это Сергий Радонежский перед своей кончиной так много лет назад?

Но это не только предвидели, но и знали — другие. Те двое, о которых мы сейчас и говорим. Князь Юрий и преподобный Савва. Те, кого уважали и опасались (Юрия как потенциального наследника), кто имел силу духа и мощь строить новую Звенигородскую Русь, создавал невиданную крепость и возводил один за другим исполненные «велелепием» храмы. Они ведали — к чему могли привести междоусобицы и братские раздоры. И не начинали их.

Вот почему мы вынесли в заголовок этой главки «Троицу», созданную иноком Андреем Рублевым. Мы считаем, что главным ее вдохновителем был конечно же Савва Сторожевский. То же самое можно сказать и о Звенигородском чине, который мы сегодня можем видеть в Третьяковской галерее лишь фрагментарно. Чудом сохранилось только три иконы (хотя предполагается, что есть и четвертая). «Спас Звенигородский» уже давно стал одним из символов России, как и «Троица».

Не стоит умалять дела и забывать тех, кто этого достоин. Не так ли?

Юрьев день и герб Георгия Победоносца (о концепции Звенигородской Руси) Гипотеза 14

Известно, что понятия «Московская Русь» в тот самый период, когда она, собственно, и возникала — в XIV–XV веках — вообще не существовало. Оно появилось лишь в XIX столетии и введено было в употребление исследователями для того, чтобы обозначить большой период русской истории.

Московская — потому что все «закручивалось» вокруг Москвы, включая Великое княжество Владимирское, главные взаимоотношения с Ордой, митрополичью кафедру и даже важнейшие течения в духовной монастырской жизни.

Кто был тогда «не хуже» Москвы (а быть может, и «лучше»)? Новгород, Тверь, Рязань, Смоленск, Суздаль и многие другие. Они и вправду были «не хуже». То есть Русь могла быть и не Московской, а, например, Тверской. Или даже Литовской, властитель которой уже тогда носил титул великого князя Литовского и Русского. Большие княжества имели возможность стать первыми и создавать историю по своему усмотрению.

Почему же мы решили заговорить здесь о Руси Звенигородской конца XIV — начала XV века? Ведь Звенигород с окрестностями не был тогда крупным княжеством, а всего лишь удельным, подчиненным той же Москве. Или у нас есть на это какие-то основания?

Оснований не много, но предположения есть.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» — выражение известное и старинное, пришедшее к нам из глубины русского Средневековья. Осенью, перед самой зимой, зависимые крестьяне (то есть — обычные «христиане») имели право, если не имели долгов, уйти к другому хозяину. Святой Георгий считался покровителем земледельцев. Так жизнь устраивалась и продолжалась.

Отменил традицию Иван Грозный. Потому и скептическое выражение появилось после его времен, включая словечко «объегорить» (от имени Егор — Юрий).

То, что третий сын Дмитрия Донского родился в осенний Юрьев день, также несколько символично. Все, что он сделал в своей жизни или сумел завоевать, запланировать, построить, привести в порядок и одухотворить — было позднее «затерто» его соперниками, умалено врагами, оклеветано завистниками.

Но он сделал настолько много, что осталось с лихвой, чтобы мы могли по достоинству это оценить.

Это ведь князь Юрий Звенигородский впервые ввел в «массовый денежный» оборот изображение Георгия Победоносца. Причем не где-нибудь, а как мы уже говорили — на монетах. Это были его собственные монеты. Не всякий бы отважился при живом-то великом князе штамповать отдельно свои деньги. Но Юрий решился. Добротные и полновесные, они разошлись по Руси. Металла было достаточно, князь только что вернулся с войском из Волжской Булгарии. Хоть и поделился добром со старшим братом, но и себе оставил немало.

Другие князья могли позволить себе такие походы или действия, но с большим трудом. А он делал все быстро и с легкостью.

Георгий, побивающий змия, был в некотором роде автопортретом князя. Это как будто он на коне поражал Булгарского Змия (который буквально развевался на знаменах волжских полков). Монеты мгновенно разошлись и вошли в употребление. Русь жаждала торговли, больших оборотов товаров, развития. Приток капитала только этому способствовал.

Что же сделал тогда его старший брат Василий, великий князь Владимирский и Московский? Он тоже выпустил свои монеты, а позднее — с тем же изображением Георгия Победоносца. Ведь официально именно он — Василий — был летописями потом признан «покорителем Булгар» (хотя там не был и в помине). Как же так! Он покоритель, а на монетах — тезоименитый святой покровитель Юрия! Стереть его с денег уже было нельзя, уничтожить монеты — также было трудно. Оставался единственный и самый беспроигрышный способ — забрать славу Юрия себе, поменяв местами имена в летописях.

Имена то поменяли, но Георгий Победоносец остался. И все равно, как ни крути монеты, не существовало Василия Победоносца!

А позднее — Георгий на коне, поражающий змия, станет символом и гербом самой Москвы. Той Москвы, в которой не будет места потомству Юрия, князя Звенигородского.

Неисповедимы пути исторические…

Так что же хотел построить в Звенигороде этот человек? Почему он так долго уговаривал своего духовного отца — Савву Сторожевского участвовать в этом деле? Или может быть наоборот — старец Савва наставлял князя и вкладывал свои идеи в будущее благоустройство жизни?

Великокняжеский престол фактически так ему и не достался, несколько месяцев правления Москвой не позволили ему осуществить своих идей. Но он за этот престол всерьез никогда не воевал и не сражался. Если бы хотел — получил бы его давно и быстро. А потому, еще в самое первое десятилетие владения своим Звенигородским уделом, то есть в 1390-е годы, решает построить собственное, в некотором роде совершенно самостоятельное и не похожее на другие «царствие».

Отчина Юрию досталась неплохая. Звенигород и Галич, места разные, но весьма удобные и доходные. И это было хорошо, что Звенигород находился не в Москве и одновременно недалеко от нее. Построить что-то новое, сакральное, одухотворенное в большом городе было бы невозможно. А Звенигород становился будто новой площадкой для хороших начинаний и даже, если хотите (да простит меня читатель за столь современное слово) — эксперимента.

Юрий решил построить свою Русь — Русь Звенигородскую. Не просто обустроить доставшийся в наследство удел, а создать вариант собственного большого правления, дабы доказать брату, что не только может управлять государством, но и знает, как это делать, да к тому же имеет собственные взгляды на будущее.

Такую работу осмыслить и осуществить одному было бы немыслимо. Князя считали человеком духовно развитым, но известны высказывания, где о нем говорили, как о начитанном книг духовных, но не «книжнике», имеющем широкие познания. Ему нужен был соратник и советчик. И никого ближе Юрию в эти годы не было, кроме его духовного наставника и отца — инока Саввы.

И они начинают свои благие деяния. Как бы сегодня сказали — в отдельно взятое время в отдельно взятом месте. Нечто вроде «технопарка» современности. Новая Русь — в особом регионе. Там, где сходились и древние традиции, и можно было начать как будто все сначала.

Действительно, Звенигородский удел был чем-то новым и для князя Юрия, и для Саввы Сторожевского. Они здесь начинали как бы «с нуля». Один — умудренный опытом старец, другой — молодой и энергичный наследник престола. В них как бы соединились глубокая духовность и яркая светскость. Один считался выдающимся подвижником-иноком своего времени, а другой — неповторимым политическим и военным деятелем.

Все сошлось в одном месте и в одной точке — на холмах Сторожи и Городке, монастырском и городском, сакральном и мирском. Два человека — два холма — два мира — два образа жизни. И все это должно было стать единой системой бытия их современника или будущего человека Руси.

Выделим кратко основные признаки концепции Звенигородской Руси. К ним можно отнести следующие.

Князь Юрий пригласил к себе именно Савву — настоятеля Троицкой обители, одного из первых и лучших учеников и последователей Сергия Радонежского. Кстати, он делал это единственным среди своих братьев в то время (сразу после кончины отца — Дмитрия Донского). Мы почти ничего не знаем о их духовных наставниках в те годы (после кончины Сергия Радонежского). Братья были малолетними, а старшего Василия опекал митрополит Киприан, которого привлекали больше светские проблемы и добрые отношения с Литвой (напомню, что Василий был женат на дочери великого князя Литовского Витовта). Приглашение Саввы в Звенигород, как мы теперь понимаем, не было связано только лишь с «удовлетворением» личных духовных нужд Юрия. Его планы были значительнее.

Князь старается стать независимым от старшего брата. Для этого нужны были средства. И он добывает их с помощью похода своей дружины в Волжскую Булгарию. Быть может, он специально «задержался» там во время погони за князем Семеном. В любом случае, удача булгарской кампании стала основой для осуществления его планов.

Кстати. Митрополит Киприан, между прочим, на Руси звался «болгарином», то есть — приезжим с юга, с Балкан (он и на самом деле был болгарином). Это означало, что его можно было в некотором роде иносказательно причислять к тому самому древнему народу «булгар», с которым, собственно, и воевал князь Юрий Звенигородский в конце XIV века, и на эту битву его как раз и благословлял Савва Сторожевский. Таким образом, данное Саввой благословение князю становится весьма символическим. Хотя в Житии Саввы «враги», с которыми собирался воевать по его благословению Юрий Дмитриевич, не названы конкретно (то есть что это именно булгары), но позднее во всех источниках и публикациях считалось без обиняков — пошел-де князь с русскими дружинами именно против «булгар», с благословением.

Здесь, возможно, скрыта еще одна из причин, почему к Звенигороду было столь напряженное отношение не только со стороны Москвы светской, но и со стороны сторонников митрополита Киприана. По крайней мере, в начатом его последователями Московском летописании начала XV столетия князю Юрию Дмитриевичу отводятся лишь строки, а преподобному Савве Сторожевскому — почти ничего.

Юрий начинает грандиозное и невиданное по масштабам того времени строительство и переустройство Звенигорода. Причем не просто украшение города и окрестностей, а возведение комплекса каменных зданий и других различных укреплений. Для этого он вместе с Саввой Сторожевским приглашает лучших мастеров своего времени, включая опытных булгар, которых он привез с Востока. В строительстве используются новые технологии.

Для росписи храмов и создания иконостасов в Звенигород приходит Андрей Рублев, в котором уже тогда, в начале его славного, как бы сегодня сказали — творческого — пути Савва и Юрий увидели, заметили великий талант.

Именно два этих человека — духовник и его ученик — создали новое направление в раннемосковской архитектуре. Они построили первые храмы этого стиля. При них появились новые иконные лики, такие, как «Спас Звенигородский», а затем (уже после кончины Саввы) — знаменитая «Троица».

В Звенигороде, судя по всему, складывался необычный конгломерат жителей. Смешивалось коренное русское население с многочисленными приезжими из Орды, в первую очередь из Волжской Булгарии. Одновременно звенигородское боярство считалось одним из самых активных, сплоченных и энергичных. Бояре Юрия слыли отличными воинами (напомню, более 30 бояр звенигородских пали в Куликовской битве — больше, чем из других уделов!). Они и в Орду (через Москву) платили дани больше всех! Если при Дмитрии Донском Дмитров отдавал 111 рублей, Можайск — 167, великокняжеская «отчина» Коломна — 242, то Звенигород выкладывал 272 рубля! Это ли не показатель силы и мощи!

История не донесла до нас многих имен этих людей, и мы понимаем — почему. Их более именитые соседи — бояре Московские — недолюбливали «выскочек». А сохранились до нас только лишь «московские» летописи. Были ли летописи «звенигородские»? Мы не знаем. Ведь такие документы, как правило, хранились в монастырях. А Саввино-Сторожевская обитель в XV–XVII веках горела дотла вместе со всеми своими хранилищами неоднократно.

А жаль…

Жалованная грамота 1404 года — по которой князь Юрий отдавал Саввиному монастырю села и средства, показывала образец духовно-светского устройства современного им общества. В этой грамоте сказано, что Юрий дал игумену Савве и его монастырю несколько сел и деревень с угодьями в своем уделе. Но самое интересное — князь освобождал от дани и пошлин всех, кто поселялся или жил на монастырских землях в его отчине. Эти жители переставали подчиняться суду звенигородских и рузских наместников и руководителей волостей. Их мог и должен был теперь судить непосредственно сам игумен Савва или «кому он прикажет»! Духовный суд становился выше светского! Исключались лишь случаи, связанные с убийствами. Здесь Церковь не могла принимать окончательных решений.

Та же грамота позволяла держать в монастыре собственное монастырское клеймо для пятнания лошадей (так определялась их собственность), обители передавались свои медовые угодья — борти и бортники.

Это, конечно, был своеобразный ответ князя Юрия своему брату — великому князю Василию, выдавшему митрополиту Киприану грамоту, освобождавшую «церковных людей» от княжеского суда. Но Юрий пошел дальше. Он предоставил игумену некоторые права мирского суда.

Так переплетались две ветви власти. И самое главное — выковывались возможные новые традиции «нравственного княжества», о котором давно говорили основоположники исихазма, о чем, видимо, мечтал еще Сергий Радонежский.

Остались поразительные слова, которые сказал Савва Сторожевский Юрию Звенигородскому. Их запечатлел Маркелл Безбородый в Житии преподобного. Они представляют идеальный образец наказа правителю нового времени, который мог превратиться после Звенигорода — в правителя всей Руси.

Вот они.

«Благой и милосердный Бог видев твое благочестивое княжение и смирение сердца твоего, и любовь, которую оказываешь убогим… Пусть же и твое сердце до конца утвердится и пребывает в любви Его. Ибо ничем так не приближаемся к Богу, как милостью к нищим. Если будешь милостив к ним до конца, то жизнь добром утвердишь и будешь наследником вечных благ».

Это была новая форма жизни, будущая формула правления.

Формула Звенигородской Руси.

Так — увы — и непостроенной.

Иногда Звенигород сравнивают с Флоренцией эпохи Лоренцо Великолепного Медичи. Мол, был такой необычный город, где Юрий Дмитриевич Звенигородский покровительствовал всему, в том числе и искусствам. Потому и строил, привлекал иконописцев. Даже если это и так (с очень большой натяжкой, ведь сравнивать столь далекие друг от друга традиции и культуры — весьма рискованное занятие), то нельзя забывать, что при этом у Медичи был еще и свой «кардинал», вернее, аскет-книжник, духовник-практик, обладавший уникальной широтой взглядов и особым мировоззрением, способствовавшим утверждению свежих идей.

Современное Житие преподобного Андрея Рублева (составлено в 1980-е годы) не случайно описывает события в Звенигороде так: «Услышал князь Юрий Звенигородский об иконах Андреева письма и восхотел у себя в Звенигороде собор Святого Успения украсить благодатными образами. И пришел преподобный Андрей, сей чудный смиренный старец, и поклонился князю, и, по благословению святого Саввы игумена, написал Деисус для соборной церкви и другие многие иконы. И в сем Деисусе красоту совершенную явил в образе Спасове и иных. Таковых же образов не бывало до того времени».

Отмеченный в этом Житии Савва Сторожевский — как настоящий вдохновитель Звенигородского чина — это уже настоящий прорыв в нашей отечественной истории — и светской и церковной.

Не прошли здесь мимо преподобного.

Хотя и в дальнейшем — можно надеяться — теперь это уже будет трудно сделать.

Небесный Звенигород как таинственный символ Гипотеза 15

К читателю: это лишь предварительные рассуждения, не более, но они имеют право служить основой для некоторой гипотезы.

Заголовок, приведенный чуть выше, может вызвать некоторое недоумение. О чем это речь? Поэтому я вновь предлагаю читателю предварительно краткое резюме, которое поможет сразу представить суть того, что в более развернутом виде будет изложено ниже.

Небесный Звенигород — это вариант исторического русского мифа о спасшемся и невидимом граде (спасшемся от врагов, «злой Орды», язычников, иноверцев, грешников и т. п.). Город-«страдалец», город-рай, который мог стать первым по праву и по наследству, но не стал таковым по причине вражеских набегов, братоубийственной смуты и самозванства. Город, заложенный и отстроенный двойственным союзом «по уму и духу» (земным и небесным): «по уму» светским лидером — Юрием Звенигородским, «по духу» духовным лидером — Саввой Сторожевским. Земное воплощение варианта Святой Руси. В Новое время (XX век) в сознании отдельных мыслителей русского религиозного возрождения миф преобразовался в идею Нового Звенигорода (Ремизов), всеобщего града будущего, русской «шамбалы» (Рерих). Этот Звенигород новых времен как будто бы можно и необходимо возродить и построить заново.

Вспомним еще раз и Маркелла Безбородого, который в Житии Саввы Сторожевского «повествует напоследок, когда мы достигли конца времен». Он пишет: «Близ Звенигорода есть место, называемое Сторожи… Савва пошел в названное место. И как небесный рай благовонными насажденный цветами обрел его, и очень возлюбил его, и припал к пречистой иконе Пресвятой Богородицы, которую носил с собой, с умилением сказал: «Владычица, посмотри на место это и сохрани его от врагов незримо»… И поселился на месте том, где воздвиг церковь деревянную во имя Пресвятой Богородицы, честного и славного ее Рождества. Себе же устроил маленькую келийцу, решив ее удобной для возделывания добродетели, и к страданиям большим, и к подвигам постным приступая, и теплейшим рачителем безмолвия показавшись… И повелел воздвигнуть церковь каменную, и искусно украсить ее, что и совершилось… И многие стекались к нему из городов и стран, рассуждая, что полезнее быть с ним и учиться добродетели… Они же словно сладкими водами поили свои души. Как говорил Давид, что некий сад, у истоков водных насажденный, взрастает и расцветает, и плод сладкий приносит во время свое».

А теперь поговорим обо всем этом подробнее.

Некоторое особенное внимание и почитание Звенигорода среди разных слоев населения России, а в особенности в русской образованной среде — всегда вызывало нечто вроде удивления. Городов на Руси много, были и такие, что связаны с большими и славными событиями нашей истории. Какие-то просто исчезли с современной карты страны, мы помним о них только по упоминаниям в летописях или документах. Главные святые места не забыты почитателями и по сей день, туристы, паломники, ученые и любители в миллионном исчислении круглогодично посещают те же памятники Золотого кольца России.

Есть ли у Звенигорода какая-то особая роль, или, как это принято говорить на современном языке — особая «аура»? Оказывается — более чем…

В непростой истории Древней Руси почти ни на один год не прекращались войны, моры или стихийные бедствия, а ордынское иго «притормозило» развитие государства на несколько столетий. Именно эти тяжкие испытания стали основой для появления в народном представлении о мире своеобразного поверья, легенды о городе, где никогда не было или не будет всех этих трудностей, бед и злоключений. Причем такой город мог существовать как в реальности, так и в воображении, или, опять же, следуя языку современности — в виртуальном пространстве.

Для верующего человека — христианина — образом такого города-прибежища был в первую очередь Небесный Град Иерусалим — прообраз будущей жизни человека, которая ожидает его после завершения мирского пути. Для человека, не вполне расставшегося с некоторыми языческими представлениями о природе, таким местом стал символ возрождающегося из пепла града Китежа — скрытого или скрывающегося от посторонних глаз, спасенного и спасаемого от врагов, не сдающегося завоевателям, исчезающего из видимого земного пространства, опускающегося на дно священного озера, но при этом — чудом сохраняющегося и заодно сохраняющего всех своих обитателей. Поиски такого города на земле были чаянием многих поколений мечтателей. И если его нельзя было найти, то вполне можно было попробовать создать и построить в реальности.

В некотором роде прообразами таких Небесных Градов становились, например, строящиеся монастыри — обители, куда некоторые люди уходили от мирских забот, отказываясь от участия в мирских «злодеяниях». Здесь они с вновь обретенными иноческими именами создавали новый уклад жизни (для XIV столетия — как мы помним — уклад внутренний, самоуглубленный, медитативный, исихастский).

Созданная во времена Сергия Радонежского — Московская, а затем его учениками и последователями — Северная Фиваида новых обителей многократно увеличивала тогда среди русских людей ощущение уверенности и защиты от жизненных напастей. Именно в те годы и появляется, по нашему мнению, в русской духовной среде едва зримая, необычная и в ясном виде вообще не сформулированная идея: Небесного Града в центре Русской земли.

Есть все основания предполагать, что затеянное князем Юрием Дмитриевичем вместе со старцем Саввой Сторожевским активное и невиданное доселе одновременное строительство вблизи Москвы, в Звенигороде, соседствующих города («Городка») и обители было воплощением этой концепции в реальности. Это и стало основанием для появления в дальнейшем некоего представления о Звенигородском крае, как одном из символов Небесного Града. Вот почему, несмотря на уже известное нам старание великокняжеских московских летописцев замалчивать и «стирать» из документов историю Звенигорода и всего, что было связано с деятельностью князя Юрия Дмитриевича, место это необычайно высоко почиталось в течение столетий и привлекало множество паломников (в настоящее время только в год Саввино-Сторожевский монастырь посещает до 300–500 тысяч паломников, и по этому исчислению он держит третье место после таких духовных центров, как Троице-Сергиева лавра и Серафимо-Дивеевская обитель).

После XVI века монастырь в Звенигороде стал одним из главных духовных центров правящего рода Романовых (царь Алексей Михайлович вообще построил здесь свой дворец — дабы править прямо в монастыре!), а уже в конце XIX — начале XX столетия место это возродило почитание Града Небесного в русской культурной среде.

Среди деятелей Нового времени, XX века, последовательно развивавших эти убеждения, следует выделить писателя Алексея Ремизова, создавшего еще до отъезда в эмиграцию символическую книгу «Звенигород Скликанный», а также художника и философа Николая Рериха, выдвинувшего концепцию построения нового Звенигорода — некоего центра мировой духовности, концепцию, которую по сию пору упорно осуществляют его последователи, в частности, возводя в наши дни в горах на российском Алтае, в предгорьях Тибета город с абсолютно таким же названием.

Вспомним и о следующем. Звенигород представлялся именно как Русский Иерусалим, в XX веке заменивший собой русский же град Китеж. Позднее появлялись идеи Нового Иерусалима — но в виде копии, даже — монастыря-копии (например, в городе Воскресенске под Москвой), то есть простого повтора Старого Иерусалима. Во времена жития старца Саввы и его учителя — Сергия Радонежского еще не стремились к построению точной копии Небесного Града, так, как это делал патриарх Никон в XVII веке. В период духовного возрождения Руси последователи Сергия Радонежского хотели строить будущее сами, по-новому, они изобретали, искали — и не только в устроении монашеской жизни, но и в архитектуре, миниатюре, летописании, духовном пении и иконописи. Именно Савва Сторожевский стоял у истоков появления первых идеальных образцов раннемосковских каменных храмов, а также иконотворчества Андрея Рублева.

Строительство и обустройство князем Юрием и преподобным Саввой Звенигорода и Сторожевского монастыря было одним из образцов устроения Новой, Небесной жизни на Руси вообще. И, видимо, то была одна из наиболее удачных попыток, раз символ Небесного Звенигорода и по сей день считается уникальным и неповторимым, сакральным, каким-то предощущением будущего и, наконец, в некотором роде — единственным из оставшихся в сознании народа от той эпохи.

Сакральное пространство Русской Палестины имело во времена Саввы Сторожевского лишь духовные, а не материальные очертания. Два Иерусалима уже были известны истории: один — исторический, «старый», другой — возведенный византийским императором Константином, «новый». Еще в 355 году он освятил «предреченный пророками Новый Иерусалим, храм Спасителя», когда «старый», ветхий, настоящий — библейский, следуя замечанию Евсевия — биографа императора, — «был обращен в крайнее запустение и понес наказание».

Третий Иерусалим, еще почти за столетие до времен, когда появилась и расцвела на Руси идея Третьего Рима, стал возрастать на берегу Москвы-реки вокруг горы Сторожи, там, где пускала свои корни уникальная Звенигородская цивилизация, не сумевшая развернуться в полную силу и расцвести из-за вполне обычных земных обстоятельств.

Идея Русской Палестины уже давно появилась в русском народном сознании, и в особенности в проявившейся и развивающейся «сергианской» монашеской среде, из которой вышел инок Савва. Сама Русь становилась в сознании людей прообразом Палестины, а понятия родины и отечества воспринимались не только как земные или территориальные, но не в меньшей, а даже в большей степени — как духовные. Потому и бытовала в народе поговорка — «в наших Палестинах», что по сути и означало — «у нас дома, на родине». Это ощущение неразрывной связи далекой, святой и обетованной земли с душевной и духовной жизнью русского человека очень просто и красиво выразил в своих стихах поэт П. А. Вяземский:

Понятным становится и столь близкое соседство Саввино-Сторожевского монастыря с построенной позднее Ново-Иерусалимской обителью (между ними всего лишь около 15 верст, вовсе не далеко даже для старого времени — расстояние полу-дневного перехода небыстрым шагом). Патриарх Никон воплотил свои мечты и построил свое «чаяние» рядышком, соблюдая при этом практически одинаковое расстояние и от стальной Москвы. Никон таким образом «соседился» или, можно сказать, «присоседивался» не только к царю Алексею Михайловичу, фактически сделавшему Саввину обитель домом своего подмосковного обитания и «собственным государевым богомольем», но также и к сакральному Звенигороду.

Идея у патриарха Никона была другая — он стремился к новым образцам церковной традиции, переделывал саму Русскую церковь «под греков» (кстати, то же самое делал митрополит Киприан при жизни Саввы Чудотворца). А наследники традиций Саввино-Сторожевской обители еще жили по-прежнему, сохраняли облик святой Старой Руси, пусть даже изрядно потрепанной временем и тяжкими испытаниями. Отсюда становится понятным и такое парадоксальное явление: взбунтовавшиеся против церковных реформ старообрядцы долгое время очень ценили и уважали звенигородскую братию, несмотря на то, что монастырь был в прямом подчинении у самого царя, поддавшегося «научениям искусителя» Никона. Известен факт, что один из самых известных и разыскиваемых раскольников-«боголюбцев» (противников Никона) протопоп Романово-Борисоглебского собора Лазарь долгое время скрывался у игумена Никанора в Саввино-Сторожевском монастыре, в то самое время, когда по всей стране гонцы рассылали грамоты о его немедленной поимке. То есть скрывался он, что называется, под «самым носом» у государя и патриарха, и прикрывал его не кто иной, как лично настоятель обители!

Не стоит забывать и о том, что именно в эти же времена из среды монастырской братии выдвинулся старец Александр Мезенец — главный авторитет и знаток исконного крюкового пения, того самого пения, которое сохраняется с особым тщанием и сегодня в среде старообрядчества по всему миру. Здесь, за монастырскими стенами, умели ценить и понимать древнее наследие. Эта любовь к правде и старине — даже на грани риска и умаления собственной безопасности — еще раз показывает основные отличия в духовной жизни двух соседских обителей в XVII веке: Ново-Иерусалимской и Саввино-Сторожевской.

Не потому ли, в силу своей «избранности» и особого почитания, Саввино-Сторожевский монастырь был всегда весьма состоятелен и богат (после периода забвения в конце XV — начале XVI века, связанного с уничтожением памяти о князе Юрии Звенигородском) и стал одним из самых обеспеченных, наиболее владетельным, а в итоге первым получил статус лавры на Руси. Неслучайно и то, что долгие столетия, интуитивно ощущая особую роль этого места в истории России, рядом с обителью всегда были цари и патриархи. А в наши дни — патриархи даже являются настоятелями монастыря, входящего в список «ставропигиальных», то есть подчиняющихся лично Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси.

Древнее народное предание, бытовавшее среди жителей Русского Севера, в особенности на древней Новгородской земле, еще с XIV века, сохранило уникальное представление людей о Рае. Это не было чем-то вроде легенды или сказки. Текст был сформулирован ответственным лицом — архиепископом Новгородским Василием Каликой (жил в 1331–1352 годах, когда Савва пришел в иночество). В своем «Послании» к епископу Тверскому Федору он приводил важные аргументы в полемике и духовных спорах. Текст можно найти в Софийской и Воскресенской летописях, в записи за 1347 год.

«А то место Святого Рая… И принесло их к высоким горам. И видеша на горе той написан Деисус лазорем чудным и вельми издивлен паче меры, яко не человеческыма рукама творен, но Божиею благодатью… А на горах тех ликования многа слыша, и веселия гласы вещающа… А что, брате, молвишь Рай мыслен, ино, брате, так то и есть — мысленный и будет».

Погодите-ка! Это же напоминает текст Маркелла из Жития Саввы Сторожевского: «И как небесный рай благовонными насажденный цветами обрел его… И повелел воздвигнуть церковь каменную, и искусно украсить ее, что и совершилось… Стекались к нему из городов и стран, рассуждая, что полезнее быть с ним и учиться добродетели… Они же, словно сладкими водами, поили свои души. Как говорил Давид, что некий сад, у истоков водных насажденный, взрастает и расцветает, и плод сладкий приносит во время свое…» И гора Сторожи — ведь именно «гора»!

Мы имеем все признаки Рая в построении Звенигородской обители: гору (Сторожи), ликование (стечение народа) и Деисус (Звенигородский чин Андрея Рублева).

Посмотрим еще и записи игумена Даниила, который написал свое «Хожение» в Иерусалим (в начале XII века), познав, что такое Рай. Он приводит такие фразы: «Чюдно и дивно и несказанно и красно», «красотою и всем несказан-на есть земля та», «чюдно и несказанно хитростию». Палестина — это почти всегда цветущие деревья, «обильные плоды, чистые и сладкие воды источников, разнообразная фауна, высока», а также яркий свет сверху, удивительное сияние, которое земному человеку выдержать не просто. Всегда упоминается город-сад, «рай насажденный».

А в Житии Саввы? Мы видим то же самое — те же цветы, сады, плоды и воды.

О Звенигороде еще древние писали как о Рае.

Уже в наше время — в XXI веке — один из участников Международной конференции «Н. А. Бердяев и единство европейского духа», проведенной осенью 2006 года у Звенигорода Библейско-богословским институтом святого апостола Андрея (Москва) при поддержке Университета Восточных церквей (Регенсбург, Германия), куда собрались ведущие российские и зарубежные философы и богословы, вспоминал следующее: «Это место было выбрано для проведения конференции по русской религиозной философии не случайно. Дух Звенигородской земли впитал в себя величие русской культуры — эти места связаны с именами А. Рублева, И. Левитана, А. Чехова, Ф. Шаляпина, М. Пришвина… Может быть, этим можно объяснить удивительно хорошую солнечную погоду, ритмы опадающей листвы, безветрие во все дни конференции. Природа как будто задумалась и что-то вспоминала… Даже животный мир не остался равнодушен. То ли услышав богословские беседы, неожиданно появилась лисица и не отказалась позировать перед фотокамерами».

«Золотое сердце русское, бьющееся в миллионах, населяющих Русь, — писал Рерих-художник, — всегда томилось неосознанными устремлениями всемирности, и мечтою… о граде Китеже, Новом Иерусалиме». В 1930-х он вдруг решил реализовать идею Звенигорода в горах Азии. Для этого в 1933 году художник предпринял очередную попытку осуществления замысла и отправился в Маньчжурскую экспедицию. Как писали позднее — «под новой страной подразумевалась Сибирь и вся Азия, а место Звенигорода было уже давно определено — Алтай».

О плане экспедиции Н. К. Рерих говорил еще в 1929 году, выступая в Нью-Йорке. Американцы и решили отправить его в Маньчжурию и Внутреннюю Монголию. Рерих пишет брату: «Национальная и культурно-созидательная задача прежде всего звучит против безбожия, разрушения и тления… Мир движется к разрушению». В этом же письме говорилось о Сибири и Белухе — месте будущего строительства города. Рерих написал, что не может доверить бумаге многие секреты. Это уже сегодня скажут: «Речь шла о проекте Единой Азии с развитием концессий на Алтае и с центром этой страны Звенигородом».

Идея была странная. И она не осуществилась.

Что ж, у старца Саввы Сторожевского за полтысячелетия до этого дела шли куда лучше. Он построил, и немало. И миллионы людей почитают его — без всякого желания отправляться в предгорья Тибета.

Он строил Звенигород Подмосковный. И Реальный, и Небесный. Один из центров Древней Руси.

В 1924 году, уже за границей России, писатель Алексей Ремизов выпустит свою книгу «Звенигород Скликанный» с удивительными короткими эссе, открывающими некоторый взгляд современного человека на духовные поиски в православной Руси. «Пока бьется сердце и горит в вас желание, — пишет Ремизов, — жив дух в душе, не престанет жизнь. Новый город вы выстроите, и будет он краше и поваднее всех городов, новый город, скликанный».

Новое издание попало в руки его друга, также писателя — Георгия Гребенщикова, который выступил критиком книги. Это ему принадлежат пылкие слова: «Что это такое? И почему волнует это краткое ремизовское пророчество? Почему вам слышится в этих словах «Звенигород Скликанный» как будто далекий колокольный звон, трезвон празднично-пасхальной заутрени? Солнечная радость голубых небес и Русь великая, какая-то совсем по-новому прекрасная, маячит вашим мыслям и надеждам…»

А в 1904 году в Москве из печати вышла книжечка, рассказывающая о Саввино-Сторожевской обители. Кроме обычных фраз для паломников — что да как — неожиданно в тексте появились стихотворные строки, подписанные инициалами «Т. Д.». Название стихотворения гласило: «Мысли православнаго русскаго поклонника». А в незамысловатом тексте были и такие слова:

И еще — в самом конце стихотворения:

От Небесного Звенигорода до Небесной Палестины в начале прошлого века, как казалось, было рукой подать…

И еще раз, к читателю: это лишь предварительные рассуждения, не более, но они имеют право служить основой для некоторой гипотезы.