У них в нынешнем году был юбилей: 60 лет назад оба родились второй раз. Тогда, в январе 1942-го, ему было девятнадцать, ей — один год.
Десантник Виктор Григорьевич Дунайцев высаживался на ночном холодном побережье Евпатории, занятом немцами. Задача десанта была — занять побережье до скорого прихода основных сил.
— Мы, как черноморы, из воды вышли.
Батальон морской пехоты захватил не только побережье, но и город. Они удерживали Евпаторию три дня. Оставшись без патронов, бились врукопашную. Но помощь так и не пришла.
Из 740 человек погибло около 700.
Тяжело раненного в голову, окровавленного пулеметчика Дунайцева перехватили врачи городского госпиталя, перебинтовали, велели ложиться в кровать, но в городе шло сражение, и Дунайцев, без оружия, без патронов побрел на выручку. Ушел и тем спас себе жизнь. Немцы заняли госпиталь и расстреляли всех раненых. Просто случай.
Чтобы устрашить, запугать город, чтобы отомстить, фашисты расстреляли 12 640 мирных жителей, включая стариков и грудных детей. Это треть довоенного населения Евпатории.
У Нины Степановны расстреляли всю семью — маму, деда с бабулей, мамину сестру, невестку, внуков, всего — 14 человек.
— Меня успели спрятать соседи. Степановы. Я у них и выросла.
Тоже случай.
Судьба свела этих двоих. Они вместе больше сорока лет.
Живут под Симферополем. В разгар торжеств в честь 60-летия десанта я позвонил Виктору Григорьевичу из Евпатории.
— Как себя чувствуете?
— Если б хорошо, я б сейчас с вами был.
Разрешил навестить.
Когда им предложили сфотографироваться — заволновались ужасно. Она поменяла мужу рубашку, как к празднику. Переодевалась сама, красила губы, прихорашивалась перед зеркалом.
— Мне как, в очках или нет? — спрашивал он, примеряясь и так, и эдак. У меня одного глаза-то нет, а второй — если видит, то два процента… А куда посадите? Куда удобно, так и скажите, потому что я вас не вижу. А занавеску занавесить — окно?
Хатка маленькая, как подсобка, и куда ни сядь, все фон мешает. То картонная коробка сзади, то занавешенный наглухо телевизор.
Виктор Григорьевич старается улыбнуться и голову приподнять. Но голова не слушается, клонится вниз, и лицо не получается веселым. Отвлекаем его, развлекаем — не получается. Фотокорреспондент «Евпаторийской здравницы» Валентина Лавренко долго щелкала фотоаппаратом, пока наконец он улыбнулся.
На снимке он не грустит, это у него улыбка такая.
А мы и не волновались перед высадкой. Мы же к своей земле шли, к нашей.
А. ЕГОРОВ,
бывший сержант морской пехоты
В начале декабря 1941 года был высажен короткий десант в Евпаторию. Ночью к берегу проскочили два катера-охотника. Моряки захватили документы из полицейского и жандармского управлений, освободили из плена более ста человек. Скрылись под утро, прихватив с собой двенадцать «языков». Еще сожгли пристань — это зря.
Операцией руководили два друга — командир отряда капитан В. Топчиев и батальонный комиссар У. Латышев.
Спустя месяц в Евпаторию двинулся новый десант — 740 человек. Главная ударная сила — батальон морской пехоты: 553 пехотинца под командованием капитан-лейтенанта Г. Бузинова. Кроме того, в составе десанта было 60 разведчиков штаба флота во главе со знакомым нам капитаном В. Топчиевым. Задача — занять побережье, продержаться несколько часов до прихода главных сил. Затем захватить город — «овладеть исходным плацдармом для наступления на Симферополь».
В успехе не сомневался никто. С десантниками шел бывший председатель горисполкома Я. Цыпкин — чтобы снова возглавить Советскую власть. Возвращались в родной город недавний начальник горотдела НКВД С. Иванов, начальник милиции П. Березкин.
В ночь на 5 января тральщик «Взрыватель», семь катеров-охотников и морской буксир «СП-14» вышли из осажденного Севастополя. Только в море десантникам сказали, куда идут и с какой целью. «Нам сказали, что в Евпатории немец нас не ждет, так что высадка будет спокойная» (X. Ровенский, сапер).
Было около трех ночи. Немцы открыли по кораблям прицельный артиллерийский и минометный огонь. Аукнулась сожженная недавно Центральная пристань. Моряки высаживались в ледяную воду. Во время высадки было убито и ранено больше полусотни человек. Убили командира высадки Н. Буслаева. Только сошел с капитанского мостика на палубу — и возле него разорвался снаряд.
Несмотря на потери, вначале все шло по плану.
Взвод Г. Пронина, покинув Товарную пристань, перебил немецкий патруль и двинулся к немецкой комендатуре.
Рота лейтенанта Шустова, высадившаяся на Хлебной пристани, продвинулась в глубь старого города, в районе мясокомбината моряки освободили из лагеря около 300 советских военнопленных.
Оперативно-чекистская группа Литовчука громила гестапо. А. Лаврухин: «Среди немцев поднялась паника, они выскакивали из окон в нательном белье, их тут же настигали наши пули».
В гостинице расположился штаб батальона. Уже увидели в городе и, конечно, сразу узнали двухметрового гиганта, председателя горисполкома Цыпкина. И он узнавал людей, кричал женщинам:
— Девочки, мы вам свежие газеты привезли!
Это был праздник! «Женщины и дети повисли на бойцах, целуя всех. С трудом высвободились из объятий» (Н. Шевченко).
Рота лейтенанта Шевченко должна была захватить порт. «Из-за каменного забора немцы вели сильный огонь. Мы атаковали. Меня ранило в ногу. Подавив немцев, пошли дальше. По дороге встретили группу конников, которых атаковали с ходу. Около насыпи наткнулись на артиллерийскую батарею, захватили ее. Матросы развернули пушки и стали стрелять по фашистам. Меня ранило еще раз — уже в правое плечо, рука повисла. Потеряв много крови после первого ранения (в сапоге чавкала кровь) и получив второе, я двигался с трудом».
К десяти утра они освободили Евпаторию. Хотя к этому времени немцы, получив подмогу, уже имели более чем пятикратный перевес в живой силе и подавляющее превосходство в технике.
То есть моряки дрались один против пятерых.
А. Корниенко, пехотинец: «Мы ворвались в госпиталь, заняли все три этажа, ножами, штыками и прикладами уничтожали немцев, выбрасывали их через окна на улицу…»
Хирургическое отделение заполнили наши раненые. Попал сюда и тяжело раненный в голову пулеметчик Виктор Дунайцев.
— Я хотел остаться, но там один матросик так стонал!.. У него живот был разворочен. У двоих челюсти снесены. Я ушел. Немцы уже подходили к больнице, и медсестра на выходе спрашивает: «Что же теперь делать-то?». Я успокоил: «К больнице врага не пустим». Но нас уже никого не осталось…
Рано утром 7 января фашисты ворвались в больницу. В палате лежало 18 моряков. За раненых попытался вступиться главврач Балахчи, но его вывели из палаты вместе с хирургом Глицосом и санитаром.
— Вы нас били? — спросил через переводчика немецкий офицер. — Теперь мы вас будем убивать.
Моряки молчали. Только один спросил:
— А кровью нашей не захлебнешься?
Автоматные очереди слушал тяжелораненый моряк Михаил Курносов. Его, самого молодого, 19-летнего, успели спрятать в бельевой.
Когда медсестры Щенникова, Брезгане и санитарка Дронова вошли в палату, увидели мертвых моряков с открытыми глазами. Лица убитых были обращены на середину палаты, никто не принял пулю в затылок или в висок.
Трупы врачей Балахчи, Глицоса и санитара (его фамилия осталась неизвестна) лежали у ворот.
Миша Курносов жил еще целые сутки. 8 января немцы обнаружили в бельевой и его.
Враг, опомнившись, подтягивает силы. Вот уже остановлена рота Шевченко, отошли чекисты Литовчука. А. Лаврухин: «Мы, понеся большие потери, отошли и заняли оборону, чтобы удержать плацдарм до высадки следующего, основного десанта».
Где он, основной десант?
В бой с моряками вступили 22-й разведывательный и 70-й саперный батальоны, несколько артиллерийских батарей. С соседнего аэродрома Саки поднялись в воздух 20 немецких юнкерсов. Из Балаклавы примчался на автомашинах 105-й гитлеровский пехотный полк. Десантников стали отрезать от моря и брать в кольцо.
Теперь задача была — пробиваться обратно, к морю. А. Лаврухин: «При отходе раненые, чтобы не попасть к немцам, сами подрывали себя гранатами».
Яростно отбиваясь, моряки пытались удержать Пассажирскую и Товарную пристани, чтобы мог высадиться второй десант.
Н. Шевченко, у которого в сапоге «чавкала кровь» и было перебито плечо: «По дороге к причалу я наткнулся на трех фашистов, у меня оставалось только два патрона. Мне удалось подстрелить двоих, третий — офицер вытащил пистолет, но я, перехватив наган в левую, здоровую руку, ударил офицера рукояткой в лицо. Немец тоже рассек мне бровь». Обессилевший Шевченко продвигался к головному кораблю — тральщику «Взрыватель», на котором собирались все раненые. На причале встретил друга, старшего помощника капитана буксира «СП-14» Анатолия Иванчука. Тот взял Шевченко с собой. Вдвоем они, не зная фарватеров, через минные поля, в сильный шторм, повели буксир в Севастополь, в Стрелецкую бухту.
А головной корабль, флагман «Взрыватель», погиб. На нем фашисты сосредоточили главный огонь. Тральщик, до отказа заполненный ранеными, выбросило на мель. В живых оставалось меньше трети экипажа. Несколько раз немцы предлагали сдаться, моряки отвечали автоматными очередями. Капитан-лейтенант Трясцын приказал взорвать тральщик, но погибнуть всем вместе не удалось: не оказалось боеприпасов.
Трясцын был тяжело ранен в ноги. Он вызвал боцмана, одессита Льва Этингофа, приказал принести ему противотанковую гранату. Этингоф принес и встал рядом с командиром. Трясцын бросил гранату к ногам, от обоих ничего не осталось. В кубрике застрелился радист. Фельдшер схватил пистолет и бросился на берег, на немцев.
Краснофлотцу Ивану Клименко, который до войны участвовал в марафонских заплывах, вложили за пояс в цилиндр записку о судьбе тральщика, и он кинулся в ледяную воду — к Севастополю, вплавь.
Видя, что жизнь на корабле замерла, фашисты решили, что все погибли. Им удалось даже взобраться на тральщик, но моряки (их оставались единицы) в рукопашной перебили врагов. И тогда танки стали в упор добивать корабль. Когда трюмы были полны крови, когда кончились все патроны, пятеро последних моряков экипажа кинулись в море.
Три дня они удерживали Евпаторию, три дня!..
А что же помощь, которую они так ждали?
Если бы она пришла хотя бы к концу дня 5 января… Но эсминец, тральщик и четыре катера подошли только в ночь на 6 января. Уже был семибалльный шторм, он не позволил десантникам высадиться. 6 января в 20 часов те же корабли снова двинулись к берегам Евпатории, их вел за собой мощный лидер «Ташкент». И снова буря не позволила высадиться. Моряки с кораблей видели на берегу пламя: это горела гостиница «Крым» — недолгий штаб батальона.
И те последние, кто еще оставался жив, — моряки группы Литовчука тоже видели своих беспомощных спасателей.
Город был усеян телами моряков, три дня трупы никто не убирал: фашисты запретили под угрозой расстрела.
Чтобы выяснить судьбу десанта, командование Севастопольского оборонительного района отправило в Евпаторию разведывательную группу — 13 человек под командованием батальонного комиссара Латышева. Это он со своим другом Топчиевым месяц назад совершил дерзкий налет на Евпаторию. Теперь Ульян Андреевич отправился искать следы друга.
8 января подводная лодка «М-33» высадила их в районе маяка. На следующий день Латышев сообщил: десант полностью уничтожен. Разведчики приготовились в обратный путь. Но… снова разыгрался шторм. Подводная лодка и сторожевой катер не смогли снять группу. Шесть суток горстка моряков обороняла последние метры свободной земли — Евпаторийский маяк. 14 января Латышев передал последнее донесение: «Мы подрываемся на собственных гранатах, прощайте…».
«За помощь десанту» немцы расстреляли более шести тысяч мирных жителей — в первые же дни. А всего было расстреляно 12 640 стариков, женщин, детей. Почти треть довоенного населения Евпатории.
Сколько их тогда осталось в живых, так никто и не знает. Единицы. Каждого спасло чудо.
Разве не чудо, что тяжело раненный Дунайцев не остался в больнице и не был расстрелян прямо в кровати. Разве не чудо, что Шевченко, дважды раненный, ковылял к тральщику «Взрыватель», который был потом расстрелян танками с берега, а его перехватил по дороге товарищ и отвел на буксир. Разве не чудо, что бывший морской пехотинец Николай Панасенко в бессознательном состоянии был схвачен румынами в плен, прошел шесть фашистских концлагерей и лазаретов, его выводили на расстрел, и он остался жив.
И даже из группы Латышева — из 13 человек, высадившихся с заданием узнать судьбу десанта, — один спасся — Василюк, он кинулся в море.
Остался жив Иван Клименко, который с гибнущего «Взрывателя» отправился вплавь в Севастополь. В январской лютой воде он проплыл 42 мили, он был практически без сознания, когда на траверсе чуть северо-западнее Николаевки его подобрал сторожевой катер.
Какими они возвращались…
Об Иване Клименко рассказывал бывший чекист Галкин:
— Он очень больной был. Так с виду вроде ничего, а как заговоришь о десанте, его начинает трясти… Я почти ничего не узнал от него. Он умер.
В октябре 1945 года в Белграде бывший участник десанта С. в одном из кинотеатров смотрел документальный фильм об обороне Севастополя. Что с ним произошло, он не помнит, ему потом рассказали: когда появились фашисты, он выхватил из кобуры пистолет и разрядил в экран всю обойму. Потом С. год лежал в психиатрической клинике. Вышел, снова лечился — до последних дней.
Легенда? Может быть.
Группа десантников — 60 человек — целые сутки скрывалась на улице Русской, в доме № 4. У Прасковьи Перекрестенко — шестилетний сын и старики-родители, у Марии Глушко — девятилетняя дочь. Но молодые хозяйки двух квартир провели гостей в комнаты, на чердак, в сарай. Сестра Прасковьи Мария Люткевич принесла марлю, стала перевязывать раненых. Ровенского ранило в левый глаз, и женщины ножницами извлекли осколок.
Утром немцы пришли и на Русскую. Женщины растерялись, но потом выскочили, успели нарисовать на воротах крест и написать: «Холера!».
С наступлением новой ночи десантники разбились на мелкие группы и ушли. Пункт назначения — Севастополь, курс — по усмотрению.
В пути погибли все группы, кроме одной. Литовчук, Лаврухин, Задвернюк и Ведерников сумели пройти 300 километров по территории, занятой врагом.
Ушли из дома на Русской не все. Двое остались ждать высадки второго эшелона десанта: Яков Цыпкин — председатель Евпаторийского горисполкома и Федор Павлов — секретарь Ак-Мечетского райкома партии.
Остался в Евпатории и Александр Галушкин. Если Цыпкин должен был возглавить в городе Советскую власть, то Галушкин — партийную. Его спрятал у себя здесь же, на улице Русской, дом 9, Иван Гнеденко, или, как его звал весь город, — Ванька Рыжий. Возчик с электростанции. Выпивал, его постоянное место — возле рынка, в забегаловке.
Из осторожности Ванька Рыжий перепрятал Галушкина в семью Гализдро, здесь жили бабушка Матрена Васильевна, ее дочь Мария Ивановна, дети Марии — 16-летний Толя и Антонина, 22 лет. У Антонины свой ребенок — Георгий, год и восемь месяцев от роду.
Здесь его немцы и обнаружили. Кто-то выдал. Александр Иванович прятался во дворе, в яме. Отстреливался. Когда остался один патрон, выстрелил себе в висок. Он был последним десантником, погибшим в Евпатории.
Семью Гализдро пытали — всю, от старушки до правнука: немцы пытались выяснить, кто скрывался. Толе забивали в голову гвозди. Его мать, Марию Ивановну, увозили в гестапо полубезумной.
Расстреляли всю семью.
После этого и на Русской, 4 ожидали прихода немцев. Растерявшийся Павлов выцарапал в подвале на потолке: «Павлов, Цыпкин. Здесь скрывались 2 комиссара, но погибли от предательства Ваньки Рыжего — И.К. Гнеденко».
Ванька Рыжий знал и того, кто застрелился, и тех, кто скрывался на Русской, 4. Когда дом Гализдро оцепили, Ванька сидел в гостях у брата Федора. Он глянул в окно и увидел — оцепляют весь квартал.
— Беги! — сказал Федор. — Еще успеешь.
— Не побегу, — сказал Иван. Он боялся за свою семью и сам вышел навстречу немцам.
…Пальцы его рук вставляли в дверной проем, пока не переломали. Потом отрезали ему уши и нос. Потом отпилили кисти рук, потом отпилили ноги. Живые останки пятидесятилетнего Ваньки Рыжего лежали в гестапо. Трудно было узнать в человеке человека. Таких мук не принимал никто и никогда на этом скифском побережье.
А Павлов с Цыпкиным продолжали прятаться. Перекрестенко и Глушко держали их 2 года и 4 месяца! До прихода наших войск.
После войны Павлов объявил себя руководителем Евпаторийского подполья. Цыпкин отказался участвовать в фальсификации, и по наветам Павлова его исключили из партии.
Отказалась лгать и Перекрестенко. И тоже стала врагом Павлова. В 60-х годах у нее отобрали домик и передали его молодому работнику мясокомбината. «Что заслужила, то и получает», — сказал Павлов.
К кому обратиться, ведь все десантники погибли?
Оказалось, нет. Жив Алексей Лаврухин. Тяжело раненного, с черными ногами, его вывезли последним кораблем из осажденного Севастополя. Она написала ему: «…Хочу вас посвятить о своем горе. Вещи наши на старой квартире выгружают, замки сломаны… Мне очень тяжело в настоящее время, Алексей Никитович».
Вот что ответил отец четверых детей, слесарь Алексей Лаврухин, который всего-то сутки в жизни знал евпаторийскую жительницу Пашу Перекрестенко. Не 2 года и 4 месяца прожил у нее, а сутки.
«Многоуважаемая Прасковья Григорьевна, вы для меня мать родная, хотя и не по возрасту, но по содержанию души. Не отчаивайтесь, Прасковья Григорьевна, не для того я оставался живой и через 26 лет появился перед вами на свет, чтобы не помочь вам.
2.IX.68 г. Алексей Лаврухин».
Отчаявшись найти правду, Алексей Лаврухин написал в «Известия»: «Уважаемая редакция. Я хочу напомнить об одной тыловой гражданке… в городе люди думают, что все десантники погибли, но так не бывает, кто-нибудь жив да остается, и вот я 26 лет спустя заявляю, что я живой. До этого я молчал, ведь все мы воевали, что кричать об этом? Не буду описывать, что у нас была за встреча с Прасковьей Григорьевной, всякий поймет… От имени своих погибших товарищей я добиваюсь и буду добиваться, чтобы к ее нуждам отнеслись по справедливости.
А. Лаврухин, бывший моряк Ч.Ф.».
Когда корреспондент «Известий» Ирина Дементьева приехала в Крым, тельняшка Павлова уже была выставлена в музее в Симферополе, уже были изданы мемуары Павлова, голос его звучал со всех трибун. Он повторил Дементьевой слово в слово:
— Что заслужила Перекрестенко, то и получает. В подполье проявляла пассивность, работала под нажимом.
И тогда журналистка спросила:
— Кормила ли?..
Растерялся Павлов:
— Разве что кормила…
В «Известиях» были опубликованы очерки Дементьевой «Домик на окраине» и «След в след» (1969 год, № 90 и № 291). Павлову объявили строгий выговор: «за фальсификацию…». А Цыпкину предложили вновь вступить в партию. Он отказался: «Не вступить, а восстановить». Дело затянулось, Цыпкин умер.
Перекрестенко вернули дом.
И еще — главное. Считалось, что из 740 десантников спаслась только четверка Литовчука, из них трое потом погибли, жив остался один Алексей Лаврухин. Но после публикаций в «Известиях» откликнулись вдруг другие десантники. Словно из небытия возникли морской пехотинец М. Борисов (из Немана), разведчик Н. Панасенко (из Новосибирска), сапер X. Ровенский (из Днепропетровска), командир роты морских пехотинцев Николай Шевченко (из Краснодара), пулеметчики Виктор Дунайцев (из Симферополя) и Василий Щелыкальнов (из Гусь-Хрустального). Корниенко, Пронин, Крючков. Посчитали, из 740 человек погибло около 700.
Алексей Лаврухин, с которого все началось, никак не мог поверить, что трое его боевых друзей по десятидневному переходу потом погибли при защите Севастополя. Тезка Алексей Задвернюк был самый лихой из них. «Не мог он погибнуть. Я — мог, он — нет».
И что же? Жив-таки оказался Задвернюк. Алексей Фомич работал в колхозе — в Чай-поселке Большемурашкинского района Горьковской области. За все эти годы о своих товарищах по десанту он ничего не знал и вот случайно ему попала в руки корреспонденция «След в след».
«Известия» телеграфировали в Севастополь и получили ответ: «Выезжаю в Москву. Лаврухин». Одновременно редакция пригласила в гости и Алексея Задвернюка. Его провожали всем колхозом.
Задвернюк прибыл первым и встречал Лаврухина. Они кинулись друг к другу! Плакали. Долго молчали. Фотокорреспондент «Известий» Сергей Косырев, сам фронтовик, расчувствовавшись, забыл нажать кнопку фотоаппарата. Успел снять в последний момент.
Оставшиеся в живых десантники — малая горстка — ездили к Лаврухину в Севастополь, оттуда морем — в Евпаторию.
Летом 1982 года в Евпатории через Приморский сквер прокладывали ливневую канализацию. Ковш экскаватора зацепил вместе с землей куски матросских бушлатов, обуви, остатки ремней, пуговицы. Экспертиза дала заключение: люди погибли от ран, нанесенных холодным оружием. Значит, был ближний бой, проще говоря — рукопашная.
Таких похорон еще не знала Евпатория. На улицы вышли все.
Открылись новые обстоятельства трагической гибели десанта, новые тяжелые подробности в послевоенных судьбах людей. Позади у некоторых был плен, советские лагеря. Никто, ни один из 740 десантников, не был удостоен даже самой маленькой медали. Те немногие, кто сумел потом пробиться на фронт, заново завоевывали ордена. А после войны они оказались какие-то беспомощные.
Перекрестенко в эту пору уже тяжело болела, не ходила, ноги сильно опухли. Пенсию получала маленькую.
В апреле 1983-го я вернулся из командировки. На май редакция запланировала пять публикаций. Но против яростно выступил Главком Военно-морского флота С.Г. Горшков. Мы встретились. Он лгал:
— Десант был вспомогательный, никаких партийных, советских, прочих городских руководителей для взятия власти в свои руки в нем не было. Виноватых нет: шторм.
Но в безупречно разработанной операции случайности исключены. Почему никто не выяснил прогноз погоды? Почему высаживались на мелководье? Даже в тихую погоду лидер «Ташкент» не смог бы подойти к берегу. Почему людей кинули на смерть?
Зам. наркома обороны СССР Лев Мехлис заверил Сталина, что 3—4 января весь Крымский полуостров будет освобожден. Командующий Крымским фронтом генерал-лейтенант Д. Козлов взял под козырек, директивой от 1 января потребовал высадить десант в Евпаторию. Только командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.Октябрьский был против этой операции: войска измотаны, в строю оставалась лишь половина личного состава. Октябрьский просил хотя бы ненадолго отсрочить высадку.
Владимир Кропотов, бывший зам. директора евпаторийского музея, знает о десанте больше, чем кто-нибудь.
— Даже если бы основные силы сумели высадиться и поддержать моряков, десант все равно был бы разгромлен. Генерал Манштейн мог бросить любые силы, все степные аэродромы были у немцев. Вот в чем истинная трагедия — шансов не было.
Сергей Георгиевич Горшков главнокомандовал Военно-морским флотом СССР 30 лет. Получил две звезды героя — к дням своего рождения: в 1965 и 1970 годах. В ту пору высоким чиновникам дарили эту самую высокую награду как юбилейные знаки. И звание адмирала флота он получил в мирном 1967 году.
Девять месяцев длилось противостояние между «Известиями» и Горшковым. Из пяти очерков было опубликовано два с осторожным промежутком в три недели.
Польза все равно была.
Перекрестенко назначили персональную пенсию.
Удалось помочь другим. Например, саперу X. Ровенскому. В войну всю его еврейскую семью расстреляли. Ровенский после плена прошел несколько немецких лагерей. Его освободили англичане и передали советскому командованию, после чего отправили этапом на Урал. Вернулся в Днепропетровск, где более 20 лет работал слесарем. Врачи подтвердили его фронтовое ранение, но инвалидность ему не дали и никакой военной пенсии — тоже. И квартиру никак не мог получить.
Долго я перезванивался, переписывался с властями Днепропетровска. Все образовалось, и квартиру дали.
В статьях моих шла речь об увековечении. И это сделали. Появилась улица Героев десанта, площадь Моряков, улица Чекиста Галушкина, улица Братьев Буслаевых.
А улицы Ивана Гнеденко (Ваньки Рыжего) — нет. У нас принято отмечать прежде всего командиров.
В той давней поездке мы познакомились с Александром Илларионовичем Егоровым, сержантом морской пехоты.
— А мы и не волновались перед высадкой. Мы же к своей земле шли, к нашей.
До конца 60-х он и не знал, что высаживался с десантом именно в Евпатории…
Приехал как-то Егоров в Севастополь, экскурсовод стала показывать Стрелецкую бухту, рассказала о евпаторийском десанте. Он вспомнил: шли тоже отсюда, а куда — на их катере почему-то не объявили. Отправился потом в Евпаторию, сошел на берег и стал узнавать — набережную, парк, трамвайную линию. Жил тогда Егоров на Севере, чувствовал себя плохо. Дело было как раз после шумных публикаций в «Известиях» о Перекрестенко, и ему разрешили купить здесь дешевый недостроенный домик. Теперь он счастлив.
— Вот здесь, — показывал он, — на меня кинулся сзади часовой, но ребята его штыком прикололи. Меня ранило в руку, в ногу и в голову. И двоих моих ребят ранило. Я стал одному голову перевязывать, а пальцы аж туда все и утонули — вся голова разбита. Он только успел спросить: «Кто меня перевязал?» Я говорю: «Сержант Егоров» — он и умер сразу. Второй просит: «Пристрели меня». Я говорю: «Нет, я сам такой же». Ногу разбитую на винтовочный ремень устроил, а винтовку вместо костыля приспособил и — в город. На Театральной площади потерял сознание. Очнулся, когда услышал: «Раненых на берег!». Тогда я обратно побрел, к своему раненому…
Для сержанта морской пехоты Егорова Евпаторийский десант был далеко не главным событием на войне. До этого под Алуштой от роты (120 человек) их осталось всего 8. Потом снова бой, тоже под Алуштой, от новой роты осталось 12 человек, и снова он живой. Потом от взвода осталось их двое… Такая была война.
В Евпатории Егоров выглядел чужим. Вокруг ходят загорелые, беззаботные, распахнутые люди. А он — в костюме, застегнутый на все пуговицы, застенчив. Он как будто стеснялся жить.
— Ну что же, — говорит он почти виновато, — мы ведь плацдарм заняли. Мы свое задание выполнили, а?
Погибшего моряка по традиции накрывают морским флагом.
…В конце 70-х, в конце ноября в доме на окраинной севастопольской улочке умирал старик — высохший, желтый, с остатками седых волос, у него не было одной ноги, от самого бедра. Когда подъехала «скорая помощь», чтобы забрать его в больницу, где он должен был умереть, зять легко, как пушинку, поднял его на руки. Во дворе старик попросил положить его на землю. Он оглядывал крыльцо, цементный двор, баньку в углу, деревянный сарай, виноградные лозы. Он лежал минут десять, он все хотел запомнить, и санитар не торопил его.
Это был Лаврухин.
За два месяца до смерти он спросил жену: «А в чем ты положишь меня?» Ольга Прокофьевна заплакала, но он приказал, и она вынула из шифоньера новую белую рубашку и черный костюм. «А на ноги что?» Она, не переставая плакать, достала ботинки. «Не надо, — сказал он, — тяжело с одной ногой в ботинках. Тапочки приготовь».
— А чем накроешь меня? — спросил бывший моряк Лаврухин.
Она показала белый тюль.
— И не жалко тебе?
Он хотел ее рассмешить, а она еще сильнее заплакала.
Я подробно расспрашивал Ольгу Прокофьевну о последних минутах жизни Лаврухина, какие были его последние слова.
— Он с вечера мне сказал: домой не уходи. А рано утром умер. В полном сознании, он только имена одни называл, торопился. Думал разговором смерть перебить. Сначала родных всех называл — попрощался, потом однополчан — много имен, тех даже, кто еще тогда, в январе, погиб… Ирину вашу, Дементьеву, назвал…
В одно время с Лаврухиным в Горьковской области парализовало его ненаглядного дружка Задвернюка, с которым они так здорово встретились на московском перроне спустя 27 лет после войны. Парализовало тоже правую часть тела. И умер он той же осенью. Они были как близнецы — два Алексея.
Такая странная годовщина десанта — 60 лет: абсолютное поражение тактики и стратегии штабных военачальников и полная победа рядовых.
В наши серые, почти беспросветные дни маленький город сумел мощно отметить юбилей. Все было — парад, оружейные залпы, гимны, митинги. В одном строю и за одним столом — русские и украинские адмиралы.
Краеведческий музей отправил приглашения уцелевшим десантникам. Получил ответы.
«Я, жена Баранникова Павла Захаровича, получила Ваше поздравление с 60-летием подвига Евпаторийского десанта, участником которого был мой муж. Но уже 4 года, как он умер, и об этом я сообщаю Вам». Письмо Алексею Воробьеву вернулось обратно с корявой старческой припиской: «Уже 7 лет как его нет в живых».
Помните Алексея Корниенко, который так лихо укладывал немцев в госпитале? Отозвался. «Дорогие мои побратимы, кто из вас жив? Я очень хотел бы повидаться с вами, но сковало мне мои раненые ножки. Я целую вас всех. Счастья, здоровья. Очень жду, пишите мне. А.С. Корниенко».
Сколько же их приехало? Один. Михаил Семенович Марков. Он был на тральщике «Взрыватель», кинулся в море. Ему 82 года, почти не слышит, ходит плохо.
Здоровье у старых морских десантников сдает, а руки и сейчас как кувалды. Сдают ноги, у всех — ноги.
А где же мой Егоров, мой Александр Илларионович, который только через 30 лет узнал, где воевал, и который так стеснялся жить? Нету Егорова, сказали мне, умер Егоров вскоре после вашего отъезда.
И Прасковьи Григорьевны Перекрестенко давно нет, недолго пожила с новой персональной пенсией.
«Идет война народная, священная война», — распевала десятилетиями вся страна. Это правда: воюют солдаты, но побеждает народ. А что такое — народ? Как его разглядеть? Я думаю, народ — не армия и не флот. Народ — это те, кого не учили ни воевать, ни погибать.
Когда каждого третьего повели расстреливать на Красную горку, в колонну к мужьям вставали жены и шли на казнь. Это — народ.
Прасковья Перекрестенко с Марией Глушко — народ.
Семья Гализдро — народ.
И, конечно, Иван Гнеденко, великомученик Ванька Рыжий — символ великомученика-народа.
Готово ли новое руководство Верховного Совета Крыма поддержать инициативу евпаторийцев о том, чтобы именем Ивана Гнеденко назвать улицу — увековечить народ?
У моряков и немцев была своя война на войне. Фашисты звали матросов «черная смерть» и в плен не брали.
В юбилейный день 5 января 2002 года за евпаторийским поминальным столом я оказался рядом с Людмилой Артемьевной Меркуловой, бывшим военврачом 145-го полка морской пехоты. Вот что она рассказала:
— Это было недавно, в конце 80-х годов. Мы приехали в Алупку — в годовщину освобождения города. Идем на экскурсию в Воронцовский дворец. Морячкам под семьдесят, но — красавцы! Бравые, у всех ордена от шеи до колен. И в это время в зал вошли немцы, тоже пожилые. Увидели наших — остолбенели, и один, заикаясь, картавя, мямлит: «Ма-а-тгосы!..» Наши мальчики, не зная, что ожидать, приняли боевую стойку. Сбежалось музейное начальство, группы развели…
Старых моряков вежливо провожали через служебный выход.
Помнят моряков, почти полвека прошло — помнят.
2002 г.
В Великую Отечественную воевало больше 800 тысяч женщин. 91 удостоена звания Героя. Четверо — полные кавалеры ордена Славы. Женщина-«кавалер»: ненормальность, дефект времени. «Кавалер» должна любить, рожать и воспитывать детей, а не стрелять или бомбить.
По большей части они были медиками.
О женщине на войне написано мало. То есть о подвигах их рассказано достаточно, но женский подвиг от мужского по существу ничем не отличается. Речь о прозе войны, быте, томлении чувств.
На лето МГУ перевели в Свердловск. В поезде Татьяна Атабек познакомилась с Алексеем, тоже студентом филфака. Всего-то 10 дней вагонного знакомства.
«Октябрь 1942 г. Мамуська, дорогая! Как мне тяжело писать о новости, которая для меня является радостью, а ты по-своему, по-матерински можешь понять как горе. Меня наконец мобилизовали, но направили не на фронт, чего мне больше всего хотелось, а в Киевское военно-медицинское училище».
Никто ее не мобилизовывал. На самом деле несколько девушек из МГУ по приезде в Свердловск подали заявление с просьбой отправить их на фронт. То, что пошла добровольцем, от мамы скрыла.
«5 октября 1942 г. Здравствуй Алеша! Перечитывала твои письма, и мне было грустно — ведь нам так и не пришлось проститься.
Спать приходится под тонкими байковыми одеялами — холодно, стерла ноги портянками — утром за пять минут никак не успеваем встать, одеться и обуться как надо.
Целую тебя, мой милый, очень крепко. Твоя Татьянка».
«15 февраля 1943 г. Здравствуй, моя дорогая мамуська. Мама, как-то и не верится, что скоро мне стукнет двадцать, пол бабьего века. Большое, большое спасибо за долгожданную посылку. Я теперь спасена: и платочки, и бюстгальтеры, и воротнички — все это здесь так нужно, а достать невозможно.
Начали изучать пулемет Дегтярева».
«21 марта 1943 г. Идем в поход (с ночевкой с полной выкладкой: шинель-скатка, винтовка, противогаз кг на 30, не меньше)».
Выпуск — младший лейтенант, военфельдшер.
«В Санитарном управлении, где я получала назначение в часть, молодые здоровые парни-медики, искренне желая мне счастья и добра, давали «мудрые» советы, как «устроиться», чтобы не попасть на передовую. Сами они прекрасно окопались в Москве».
«Санрота 510-го стрелкового полка. Это единственная санрота в дивизии, где командир — женщина.
Вечером при свете коптилки все собрались в землянке у командира роты, пили спирт, веселились. Все относились ко мне покровительственно, «прощали» то, что одна из них не пью, не курю и в один голос «выражали уверенность, что через месяц я буду совсем другая».
«7 января 1944 г. Все кругом так закручивается. Уберегу ли я Алексея в своем сердце так, как берегла его эти полтора года…
На передовой опасно иметь такую рыжую шапку, как у меня — столько раз начштаба артиллерии и начдив разведки ходили на НП (наблюдательный пункт. — Авт.) и ничего, а как я пошла, немцы такой артобстрел устроили, что у нас угол блиндажа обвалился, минут десять нельзя было поднять голову, сидели, прижавшись, в траншее и только считали: «недолет» — «перелет».
«Когда мы вышли из блиндажа, чтобы отправиться в МСБ, немцы открыли огонь, и надо было пробежать открытый участок. Снег глубокий, по колено, и свист снарядов. Я пробежала, оглянулась — с Любой моей что-то случилось, копошится. Вернулась и тащила ее на себе, оказывается, у нее сердце сдало».
Даже немного странно, почему я так свободно могу разговаривать обо всем с Львом Николаевичем, несмотря на такое различие в возрасте.
Возраст доктора Лебедева — 29 лет. Женат.
«10 января 1944 г. Никто не знает, что в кармане телогрейки я вожу с собой письмо и карточку моего единственного, и вряд ли какой-нибудь ухарь-красавец смутит мою душу. Лев Николаевич, конечно, опасается за меня, как бы я «не испортилась». Уже много сплетен насчет меня и Льва Николаевича. Мне наплевать на них, в душе я горжусь нашими отношениями, потому что, к сожалению, мало таких умных людей и честных мужей… Мне бы даже очень хотелось, чтобы у Алексея были некоторые черты Льва Николаевича. Но Л.Н. все сплетни, видно, тяжело переживает, и мне поэтому как-то неприятно…»
Потом, после войны, Татьяна Атабек скажет:
— На фронте пока девушка не выберет себе кого-то, ее в покое не оставят. Лев Николаевич был мне щитом.
«13 января 1944 г. Я знаю, что сегодня кажусь красивее, чем всегда, только потому, что получила от Алексея письмо».
«25 января 1944 г. Получила от Ляльки известие о гибели Вовки Сапожникова, моей тайной школьной любви, — разбился с самолетом под Днепропетровском. Бесшабашный парень, предводитель класса. За шесть месяцев на фронте получил три ордена. Из 13 ребят нашего класса осталось только трое. Даже не с кем будет вспомнить лучшие годы своей жизни. И, возможно, это не последняя еще война… Скорее бы вперед! А то совсем все закиснут в этой обороне: по двадцать раз переженятся, перестреляют друг друга. (Новиков сегодня, будучи «под парами», уже хватался за оружие.)»
«26 января 1944 г. Слава Богу, отношения между мной и Львом Николаевичем такие, как я и хотела. Знает, что у меня есть Алексей. Относится очень чутко».
«28 января 1944 г. Сегодня наконец назначено наступление, и в связи с этим — общедивизионный женский вечер. Немного потанцевала — неудобно. Как на новенькую все смотрят большими глазами. Видно, приглянулась майору Изюмову из 437-го полка, замкомполка по политчасти. Приклеился и ни на шаг от меня. Пробовал по-всякому мне понравиться — безрезультатно. Ростом этот детинушка около двух метров. В сердцах собрался уехать, а чтобы без него здесь не веселились, взял и… разбил гармонь».
«29 января 1944 г. У Клавы четвертый месяц беременности. Жалко ее. Обычная история, польстилась на «великую честь» — обратил на нее внимание командир полка. А женой своей он ее делать не собирается — у него дома есть жена, которая растит сына. Ст. врач Хачатуров, который читал мне наставления о нравственности, когда я прибыла в роту, сам уже «сдался». Сегодня пошли в наступление».
«31 января 1944 г. Весь вечер проторчала у комбата. Он передал мне письмо. Думала, служебное. В конверте записка, а вместо адреса написано: «Туда, где находят исцеление больные телом и душой». Только успела прочесть подпись — «майор Изюмов» и разорвала».
«3 февраля 1944 г. …В машине раненые, каждый просит, чтобы укрыла получше от ветра. Я каждого укрою так, как мама меня укрывала, когда я была маленькой и больной. С Львом Николаевичем стали много говорить серьезно на философские темы. Он действительно интересный человек, и взгляды подходящи к моим, мы даже часто одну и ту же мысль в один голос высказываем. Читали вместе Маяковского, Пушкина.
С Алексеем договорились терпеливо ждать».
«11 февраля 1944 г. Батальонные фельдшера остались почти совсем без батальонов…»
«14 февраля 1944 г. Слушая капитана Мазо, вспомнила слова Первенцева из «Испытания»: во время войны Армия должна быть холостой. Он горько усмехнулся и сказал, что через пару месяцев я буду говорить по-другому. Задержалась в учебной роте и к начхиму пришла уже, когда стемнело. Начхим стал уверять, что у него сегодня много работы, спать не будет, и предложил мне свою кровать. Через пять минут я уже спала богатырским сном и не слышала, как укрывали меня по очереди инженер начхим и начсандив».
«16 февраля 1944 г. Явился почтальон из 437-го с письмом от Изюмова на вечер по поводу получения знамен. Написала письменный отказ».
«23 февраля 1944 г. Прислали пригласительные билеты на полковой вечер — 8 штук неподписанные, мне — именной. Бедный Изюмов, опять не повезло ему — я дежурная по части».
«25 февраля 1944 г. Вчера с Жильцовым провели эпидобследование дер. Синебрюхи: 180 человек местного населения, 150 беженцев. Живут по сараям и хлевам. Похожи на скелеты, спят на земле в грязи, завшивлены, повальная дизентерия. Половина людей обриты (после сыпного тифа). Только вчера собирала у одной бабки анамнез и наложили с Жильцовым на ее дом карантин, а сегодня она умерла. В сарае умер дед, и труп валяется в навозе. Хозяин дома, где мы поселились, строгает для себя гроб. В соседней деревне Малые Скрипки не лучше. Вошли в первый дом — и сразу два гроба с покойниками и пятеро детей: двое болеют (мальчик 5 лет и девочка 9 лет), а трое должны скоро заболеть. В доме напротив на печке колышется груда тряпья, слышны стоны девочки, а у остывшей печки копошится мальчонка, высохший, бледный, окоченевшими ручонками пытается очистить скользкую черную картофелину. Эти двое сирот обречены.
Кошмарнее, чем у Радищева».
«6 марта 1944 г. Лев Николаевич не спал нормально уже 12 ночей, три дня не вылезал с передовой, совсем дошел. Он появился замерзший и усталый, сел за стол, взял ложку в рот и — бегом на улицу: все вырвало. В деревне зашел разговор о 8 марта, и одна женщина с двумя худенькими ребятишками сказала, что не забудет этот день до самой смерти — ровно 10 лет назад сгорела в доме ее четырехлетняя дочка — «первенькая». А теперь ей совсем пришлось уехать из родной деревни (она оказалась на передовой), и сегодня ей сообщили, что бойцы-сволочи вырыли из ямы ее картошку — последнее пропитание. А бойцы это сделали не потому, что они голодны, а на самогонку. И ведь не немцы, а свои».
«23 марта 1944 г. Вот мне и стукнул 21 год. Хотелось к маме». «Как трудно и одиноко Льву Николаевичу жить, у меня возникают как бы материнские чувства — начинает щемить сердце и хочется хоть в чем-то помочь ему.
Какая страшная диалектика: чтобы отстоять свою любовь, надо топтать чужую, отбросить сочувствие. Дальше так продолжаться не может — не хватит сил. Алеша, дорогой мой, любимый, чувствуешь ли, как мне тяжело без тебя!»
«29 марта 1944 г. Вчера в 437-м по приказанию командира полка был расстрелян изменник — самострельщик. Из всех батальонов отобрали 20 лучших автоматчиков, они встали в десяти шагах от него тесным кольцом, а он стоял на краю вырытой ямы».
«13 апреля 1944 г. В семь утра выехала в Барсучину для обработки сыпнотифозного очага. Вечером, промокшая и усталая, вернулась в нетопленый дом, где шоферы греются матом».
«1 мая 1944 г. Праздник на фронте в обороне — это водка и еще раз водка. Все пьяные в «дымину». Кругом песни, слезы, мат и опять мат, слезы, песни.
Вернулась домой и долго не спала. Опять думала — на фронте страшна не любовь, а страсть, тяжелая, слепая.
Взять хотя бы Валентину и Липнера. Он до безумия любит свою жену — недавно его адъютант Петя ездил с подарками сынишке и жене к нему домой. И Валентину он, похоже, тоже любит. И вот я увидела: подвыпивший Липнер сидит за столом, стиснув голову руками, потом в сердцах, стукнув кулаком по столу, призывает к ответу своего адъютанта, деревенского паренька: кто же все-таки лучше из двух — жена или Валентина. «Жена», — ответил Петя.
Александра Павловна рассказывала, как ей было трудно, когда она попала — одна среди мужчин — в дивизион. Молчать, чураться всех — скажут, много о себе понимает, быть ласковой и общительной — многим захочется большего. Эти условия подтолкнули ее к мысли создать здесь свою семью. Она — женщина в хорошем смысле этого слова. Вышла замуж за Петю Петлякова. Он хороший парень, любит ее очень и заботится о ней.
Истину надо искать, пока человек молод и силен».
«Началось наступление на нашем фронте 22 июня, в четыре часа утра… К дате. Самолеты под прикрытием артиллерии бомбили передний край немцев. После артподготовки пошли танки и пехота.
В МСБ первые раненые поступили в 10 часов утра, а потом тянулись целый день: искромсанные, кровавые рубахи и брюки, потные, утомленные лица, промокшие кровью бинты. Опираясь на березовые палки, сбросив по дороге лишний груз ботинок, качаясь от потери крови и усталости, со всех сторон к МСБ стекались раненые».
«13 июля 1944 г. Здравствуйте, родные! Пишу открыточку в Западной Белоруссии. Завтра, вероятно, будем уже в Литве. За последние три дня наш взвод прошел больше сотни км. Из всего барахла у меня с собой полевая сумка, плащ-палатка, полотенце, мыло, трусики для купания и все».
«16 июля 1944 г. Сегодня ночью бомбили медсанбат. Убит гражданский фельдшер-старичок, хозяин дома, в котором вчера мы «гоняли чай»; ранен лейтенант Свиридко в ногу, руку и голову. Маслова всего завалило, но он остался цел».
«18 июля 1944 г. (Из письма Бете, сестре.) «Шагаем от деревни к деревне. Спим где придется: на улице, в сараях (в домах ночевать у нас запрещено). Конечно, чувствуется, что не на русской территории — пистолет носишь на ремне, еще заставляют гранаты подвешивать».
«20 июля 1944 г. Санрота расположилась в гуще леса. Там еще остались целые банды немецких и латышских шакалов. Ночью на санроту напоролись немецкие разведчики — пришлось санроте занять круговую оборону».
«7 ноября 1944 г. Здравствуй, Алешка, дорогой мой! …Одному раненому танкисту отдала кровь (у нас не было больше крови I группы, а он умирал). Четыре дня тому назад у меня на глазах снарядом убило девчонку — всего 4 месяца как на фронте: несла медикаменты из аптеки и ей помогал паренек из команды выздоравливающих (он за ней пытался ухаживать). …Похоронили их рядом».
«14 ноября 1944 г. Здравствуйте, дорогие папа, мама и Бета. Уже работаю не в МСБ, а в отдельном саперном батальоне ст. фельдшером. Бесконечные переезды, даже не успеваем себе вырыть землянок — так и живем на улице, а сейчас уже начинается зима, выпал снег».
«15 ноября 1944 г. Пять дней в малой перевязочной во время потока раненых. Обморок, чего со мной никогда не бывало. Нервное перенапряжение. Гибель Шуры, Жорки и Павлика и многое другое — личное… Все чужое — ненавистная Прибалтика и ни одного близкого человека. От Льва Николаевича сама ушла, потому что так надо».
Чтобы не травить человеку душу — так объяснит она потом уход.
«26 ноября 1944 г. Привет, Алеша! Пока мне, слава Богу, везет… правда, один раз шинель осколками порвало…»
Крупно повезло — первый раз.
«27 ноября 1944 г. Грязь, дождь, сырость окончательно довели пехоту, ее невозможно поднять. Пока поднимут одного, второй засыпает.
Проводила помывку в бане. Снаряд разорвался в шести метрах. Убил солдата. Подбежала к нему — тело еще теплое, а мозги все вытекли. В этот же день убило шофера командующего артиллерией. Шуре из хозчасти оторвало руку. В МСБ вырезали ей весь плечевой сустав и лопатку — ну, кому она теперь нужна такая, без родных.
Валя прокомментировала: «Бог сирот жалеет, а счастья не дает». А Шура наивно спрашивает: «А может быть, все-таки рука отрастет?» Мурашки по телу от этих слов».
«30 ноября 1944 г. …Случайный выстрел, пуля прошла в рукав шинели и не зацепила. Не успела даже перепугаться. Судьба, значит…»
«24 декабря 1944 г. Здравствуй, Алеша! Вчера перешли границу Германии и вступили в Восточную Пруссию. Программа максимум осталась та же: если сохранится на плечах голова, наверное, буду психотерапевтом. Если останусь инвалидом, даже тогда буду хотеть жить, потому что очень хочется видеть, что же будет после войны, ведь недаром столько хороших людей отдали свои жизни. В отношении остального, что двадцать раз говорить: глупый, никого у меня, кроме тебя, нет».
«27 декабря 1944 г. Поговорила с Львом Николаевичем всего полчаса. Говорит, что все в порядке, а сам боится поднять глаза, чтобы я не увидела, как ему плохо. Писем из дома нет уже два месяца».
«28 декабря 1944 г. Как только никого нет, достаю Алешкину фотокарточку и смотрю без конца. Портрет оживает и из рамы выходит живой человек».
«14 января 1945 г. Получила медаль «За боевые заслуги» и звание лейтенанта».
«15 января 1945 г. Решила во что бы то ни стало идти с саперами на задание — заминировать проходы на нейтралке. Вечером меня встречают: «Доктор Дружник и лейтенант Дроздов убиты. Тяжело ранены Бедин, Шаталов и еще двое. Смерть Дружника и Дроздова оказалась внезапной. Несколько часов назад ушли из батальона жизнерадостные парни. Дружник шутил: «Вот людей ранит, убивает, а я маленький, до меня снаряд или не долетит или перелетит». И вот лежат трупы с залитыми кровью, серыми лицами. Подорвался сапер Демчук. Шел впереди с миноискателем, и почему-то он у него не взял эту мину. Оторвало правую ногу чуть ниже колена. Крепкий парень — даже не вскрикнул, а когда перевязывали культю, сказал только: «Нога как зенитная пушка».
«20 января 1945 г. Немцы, отходя, рвут мосты. Работы саперам будет много. Послала по почте успокаивающее письмо Льву Николаевичу, нашла и вложила васильки.
Вечером притащили патефон. Командир роты разведчиков Алексей Седых ухаживал усиленнее, чем обычно. Спросила, почему разведчики так безбожно пьют? Говорит: все равно все погибнут. Вероятность смерти в разведке — 90%.
Сагитировали спать прямо у костра. Крепко заснула. А ночью… как будто какой-то безумный сон. Страстный шепот: «Люблю, не отступлюсь все равно». Попытка обнять и поцеловать и этот стон-мольба «дать губы». Это был начальник штаба батальона Сатаров, он всегда так умел владеть собой. Кругом спят — неудобно поднимать шум. Схватила подушку, закрыла лицо. Но он силой поцеловал меня. От обиды хлынули слезы. Вскочила и без шинели, шапки… лицом в снег».
«22 января 1945 г. Разведчики-наблюдатели сообщили, что идут три танка и видна цепь пехоты. Заняли оборону у всех окон и дверей. Отбились!.. Перед самым утром нашли возможность немного поспать. Перевернули шкаф, и хватило улечься комбату, верховному, Петро Ивановичу и мне».
«Переправу наводили прямо на льду. Снаряд ухнул на берегу рядом со мной, свалил огромное дерево и… не разорвался. Все ахают — какая я везучая».
«3 февраля 1945 г. Негде приткнуться, пришлось идти в штаб батальона. Легла и опять вспомнилась та безумная ночь. Нет, сейчас все было по-другому. Начштаба укрыл меня шинелями, перинами. А сам сидел у печки и топил ее, чтобы я согрелась. А потом, как виноватый ребенок, стал просить прощения: «Танюша, неужели ты не веришь, что я в силах сделать тебя счастливой?» Я ответила компромиссно, что буду решать личные вопросы после войны. Эту неопределенность он принял как малую надежду. Из пивных немецких стаканов мы выпили молока и на счастье бросили стаканы на пол.
Ни один не разбился».
«4 февраля 1945 г. Остановились в местечке Альбрехтедорф. Расположились возле здания штаба. И вдруг появились немецкие «фердинанды» и за ними немецкие солдаты. Дивизионный начальник артиллерии крикнул мне, чтобы тоже отходила с ними. Но я перевязывала раненых и перетаскивала в укрытие — как я могла бросить их? У командира взвода проникающее ранение — все кишки наружу. Пришлось вправлять рукой.
К вечеру стрельба стихла. Саперам — новое задание: проверить мины на дороге, по которой должна продвигаться дивизия. Разведчики доложили, что в пределах 8 км немцев нет. И я, несмотря на дневные переживания и настоятельные уговоры офицеров остаться, пошла. Мы с капитаном шли впереди. Вдруг из-за кустов автоматная очередь… Сразу все залегли. Но одна пуля все-таки достала меня, разбила локоть левой руки. Слава Богу, пуля неразрывная. Пришлось отойти, предплечье держалось на каких-то жилочках, левую руку буквально «несла» правой. Так я поплатилась за плохую работу разведчиков».
«25 февраля 1945 г. Каунас. Со мной в палате 9 человек.
Нина Бурмистрова из медсанбата 88 стр. дивизии. Принимали и рассортировывали поток раненых — около 500 человек. Работали без отдыха несколько суток. Неожиданно деревню окружили 11 «фердинандов». По МСБ был дан приказ продолжать работу. Когда немцы подошли совсем близко, отходить было поздно. Замначаптеки спряталась в подвале вместе с 25 девушками. Ст. лейтенант Бушак застрелилась. Командира МСБ, ведущего хирурга и еще несколько врачей отравили газом в подвале.
Погибли все, за исключением двух девушек. Нина спряталась под машиной.
Катя Скакун. Одесситка. Ушла на фронт со 2-го курса индустриального института. Защищала свою Одессу, потом — под Сталинградом. Когда убило командира санвзвода, пошла вперед с автоматчиками. Одну высотку взяли, на второй — перелом костей предплечья. Ехать бы домой после выздоровления, но дом разбит. Девочки, которые оставались в бригаде, все погибли. Опять пошла воевать.
Анфиса Печенкина — высоченная, широкоплечая дивчина. Сибирячка. Детдомовка. На фронт ушла добровольно. Санитар-носильщик. Два раза поднимала батальон в атаку. Вынесла с поля боя много раненых, и ее представили к званию Героя, но документы затерялись. Из 14 девчат в полку в живых остались двое.
Маринка Панфилова. Цыганка. В 15 лет стала партизанской разведчицей (партизанский отряд генерал-майора Шустарья состоял на 98 процентов из цыган). Цыгане сражались отчаянно. Отец Маринки стал инвалидом, братишка 16 лет без ноги, а самый младший, восьмилетний, бросился с гранатой под танк. У самой Марины на спине следы от 11 ножевых ран.
Закончила школу разведчиков, была помкомвзвода полковой разведки. Полковнику, который ее домогался, — выстрелила в плечо. Разжаловали. Потом санинструктор в строевой роте, наводчик орудия. 6 ранений и две контузии. В госпитале, когда она почти умирала, не дала перелить себе русскую кровь. Выручила медсестра-цыганка. Сейчас ранена в «казенную часть» — в ягодицы, не может сидеть. Последствия — кошмарные сны, дико кричит по ночам.
В части не одному парню вскружила голову, получает письма и с удовольствием читает их нам».
Таня Атабек, которую только один раз поцеловали в полусне, Марина, которая стреляла в нахального полковника-ухажера, другие, защищавшие не только Родину, но и собственную честь, эти раненные в боях девочки лежат вместе на 4-м этаже госпиталя.
А рядом лежат другие девочки — с венерическими заболеваниями. У них кличка — ППЖ: походно-полевые жены. Отношение к ним фронтовичек — враждебное.
«Добрый день, моя любимая сестричка Бетуська! …Написала письмо Алексею — немного волнует, как он отнесется к моему ранению — ведь это тоже испытание».
«8 марта 1945 г. Торжественное собрание. Маринку-цыганку притащили на носилках в президиум. Широкоплечая, мощная Анфиса — ее адъютант. С бурным успехом исполнили Маринкину песню:
А эта сволочь ППЖ
Лежит на пятом этаже,
А с чем лежит — я не открою.
Доклад. Остроумный конферансье (рука с колотыми ранами). Потом пьеса «Жена» Кононенко. Третий раз слышу, а только сейчас со сцены дошло: «Кому ты теперь нужна с одной рукой, неужели он не найдет себе здоровую». Готовить себя надо к самому худшему. Так легче будет потом. Посмотрим, что за «счастье» мне так многие пророчили и Маринка-цыганка нагадала.
Черноглазая дивчина, у которой ампутировали ногу, пыталась удушиться на полотенце. Хорошо, Катя подоспела вовремя. Сегодня она весь день курит, говорит, что все равно жить не будет».
«Сегодняшняя ночь тоже беспокойная. С Маринкой было два сердечных припадка. Кричит она во сне очень страшно: «Убили, сволочи, моего братика! Всю Литву за него расстреляю!»
«10 марта 1945 г. Девчата читают письма. Катюше пишет подруга: «Потеряла я своего Сашку. Своими руками собрала оставшиеся куски мяса, а голову не могли найти. Похоронила. Все готовятся к празднику, а я плету венки на могилу.
В одном углу плачет Анфиска, в другом — Валя, из дома написали, что отец-инвалид после известия о ее ранении тяжело заболел».
Долгоносов (ст. лейтенант) и Юдин погибли. Юдин, который боялся всяких звуков — самолетов, снарядов, пуль, который раньше всех успевал спрятаться в любую щель, надо же — погиб в самом конце войны.
«13 марта 1945 г. Гипс такой толстый и сложный, что снимали три человека, и все выбились из сил. Когда наконец сняли эту белую броню, меня всю трясло, как в лихорадке. Сразу хлынула кровь — думала, из раны. А это, оказывается, такое сильное раздражение — пузыри кровавые, как от ожога. На руку страшно смотреть — тоненькая, а на месте раны и перелома — как бутылка. А главное, кости не срослись…
Как ни утешай себя — урод уродом.
А Нинка Бурмистрова — «женская практичность» — утешает: «Ну и что? Я переписывалась с 13 парнями. А сейчас осталось шестеро, ну и что!»
Маринка-цыганка тяжело переживает, что Анатолий, возлюбленный, перестал писать: «Испугался, видно, что у меня нет «казенной части». Она очень опасается, что может потерять еще и ногу, которая растет из этой самой казенной части. Написать самой не позволяет гордость.
Почти у каждой своя беспросветная госпитальная печаль.
Забыв на время о своем личном искалеченном войной, девочки собираются вместе и пишут коллективное письмо матери Анатолия, в надежде, что она передаст письмо сыну.
«18 марта 1945 г. Опять наложили гипс, опять больше чем на месяц. Снова понадеялась на свою выносливость — отказалась от морфия. Три человека стали мне ломать и выворачивать кости.
Истину надо искать, пока не ушла молодость, энергия. Значит сейчас, когда бываешь беспомощна. К счастью или к несчастью, моя любовь для меня так же велика, как сама жизнь. Я ненавижу копаться в своих чувствах, пытаться словами выразить невыразимое, но я и не могу жить без ясности.
Достаточно книги, одной мысли, и я тогда оживаю, живу… истинно так».
«Санитарный поезд миновал Литву, Латвию, и вот едем по родной белорусской земле. Я уже почти в России, в Москве.
Лена, соседка моя. Москвичка. Дважды бежала из немецкого концлагеря. Потом — санинструктор в танковом полку, а муж — командир полка. По самоходке, на которой она сидела, дали очередь. Одна пуля попала Лене в грудь, другая — в живот, а третья — в руку, а в спину еще — осколки.
Отец ее и два брата убиты. Теперь дома, в Москве — мать, больная младшая сестра и брат с 1925 г. — инвалид. Мечта Лены — попасть в госпиталь в Москву.
Лена читала мне письмо своего мужа, он писал ей, когда она была в безнадежном состоянии в госпитале в Каунасе. Только болтуны могут утверждать, что на фронте не может быть настоящей любви. Поэзию этой любви еще воспоют поэты тонко и глубоко».
Права оказалась Таня Атабек, в России родилась лучшая в мире фронтовая лирика, начиная от «Жди меня» и до бесконечности.
«Ночью до часу разговор в соседнем купе о судьбе калек… Скорее, ужасно хочу скорее получить письмо от Алексея. Хочу узнать, что покалеченная рука не помеха нашей любви. Я хотя и верю Алешке больше, чем всем, но все-таки маленькое сомнение гложет…»
«24 марта 1945 г. Драка в вагоне после принятия спиртного. Душераздирающий вой и крик. Разорванные рубашки, разбитые гипсы, кровь. Перекосившееся, совершенно неузнаваемое лицо контуженного Гриши, в руках полено и взор, блуждающий по верхним полкам: «Г-гд-де он?» А полчаса назад был совершенно нормальным тихим человеком. Господи, сколько после войны будет таких психических калек — ведь почти каждый перенес одну-две контузии!»
И опять права оказалась девочка, все предчувствовала. Всю Россию заполнили «психические» и физические калеки. Они разбрелись по улицам и дворам, по электричкам, автобусам, трамваям. Каждый городок в России, даже самый маленький, имел своего сумасшедшего.
«Ст. Андроновка. В Москве отказались снимать раненых. Ребята посоветовали мне «отстать от поезда». Лена стала умолять взять ее с собой. Как я ее ни отговаривала — ведь у нее две операции, она — ни в какую. К поезду подъехала моя московская подружка Лялька, пришлось просить ее, чтобы она съездила к брату Лены и привезла кое-что из гражданской одежды.
Мне Лялька привезла только зимнее пальто. Как ни следили за нами сестры, мы удрали.
Москва!.. На улице вода, а я в валенках шлепаю по лужам, а из-под пальто болтаются мужские кальсоны и халат какашечного цвета. Нас направили в женский госпиталь на Павелецкой набережной. Меня поместили в палату, где у всех девчат ампутировано по одной ноге — только я ходячая.
У нас душевные шефы с фабрики. Директор распорядился выдать нам лоскуты розового мадеполама — шьем себе рубашки на руках. А лифчики вяжем сами из простых ниток. Я с одной рукой пока этим заниматься не могу».
Какой художник, поэт, композитор сможет отобразить эту действительность? Палата девушек, шьющих себе розовый мадеполамовый наряд, красивых, милых, им бы бегать, танцевать, рожать детей. И у каждой — по одной ноге.
«5 апреля 1945 г. Наконец дождалась, увидела, поцеловала своего Алешку. Господи… Целых три года ожиданий — таких жестоких, что иногда казалось, можно сойти с ума. Алешка пришел в госпиталь совсем такой же, как тогда в поезде, эвакуировавшем филологический факультет МГУ в Свердловск, только в военном кителе.
Эту встречу я запомню на всю жизнь. Теперь только стало бы лучше с рукой, чтобы меня не жалели, а даже завидовали моей судьбе».
«21 мая 1945 г. Написала письмо Льву Николаевичу о нашей встрече с Алексеем. Так нужно, хотя ему, возможно, будет тяжело от этого письма. Нашу дружбу мне все-таки хочется сохранить — она дорогая. Не только моему характеру, но и Льву Николаевичу обязан Алешка тому, что я смогла дождаться его. Что выдержала натиск всех сумасбродов, нахалов, что по-прежнему верю в людей».
Татьяна Александровна жива. Ей 79. Одна. На улицу не выходит. По квартире своей однокомнатной передвигается с трудом, отвоевывая каждый сантиметр жилплощади. Отказала нога и, чтобы удерживать ее, надо опираться на костыль как раз раненой рукой. Она, рука, так и осталась покалеченной, неизлечимой и девушка вернулась с войны инвалидом второй группы.
Красота ее при ней так и осталась.
После войны Алексея, военного журналиста, перевели служить на Дальний Восток, тоже в газету. Татьяна Атабек писала Ворошилову, Сталину, просила больше не разлучать их.
Новая разлука по времени оказалась равна военной.
А потом поженились.
Алексей стал известным человеком в литературном мире, писатели, самые знаменитые знали его — Алексей Кондратович был заместителем главного редактора журнала «Новый мир», то есть заместителем Твардовского, его правой рукой. Много славных писательских имен вернул он из небытия вместе с Твардовским, вместе с ним сопротивлялся режиму.
Дома он сказал Тане:
— Ты для меня на втором месте, на первом — литература.
Рано утром уходил, в полночь возвращался.
Она, которую всю войну все офицеры боготворили и готовы были носить на руках, и носили бы всю жизнь, оказалась не готова к такому быту. Дом, хозяйство, хлопоты. Двое детей. Все на ней.
— Главное, вы знаете, он пил… Рукопись хорошую примут — обмоют, напечатают — обмоют.
Они прожили вместе немногим больше, чем были в разлуке.
Потом он просил ее вернуться. А пить бросил, когда умер Твардовский — такое было потрясение.
К тому времени она была снова замужем. Ей было уже за тридцать, в нее влюбился юноша двадцати с небольшим лет. Он ухаживал и за ее детьми, и ходил в магазин, и убирался по дому. Но это была уже другая жизнь, как у многих.
— У меня было к нему что-то хорошее. Но не любовь.
Разошлись.
Наверное, то время на войне, где ее могли убить каждый день, было лучшим в жизни. Было ожидание счастья. Где теперь однополчане?
— Пантелеев умер и жена его Катя из нашего медсанбата тоже умерла. Командир роты разведчиков Алексей Седых, который перед боем объяснился мне в любви, писал, писал мне и вдруг пропал, тоже, наверное, умер.
— А майор, начальник штаба Сатаров, который поцеловал вас в полусне?
— Умер. Рак.
— Если бы не долгое ожидание Алексея, были на фронте люди, с которыми вы могли бы разделить судьбу?
— Были. Седых Алексей, командир разведки, или Воротников, замкомандира батальона. Он молодец. После войны к его сестре пришла в гости подруга. Они только посмотрели друг на друга и на другой же день пошли в загс. До сих пор счастливы.
Татьяна Александровна не называет имени человека, который любил ее больше, чем кто-нибудь, был ей на войне, как щит. Да и у нее к нему было чувство куда большее, чем привязанность.
Я рассматриваю фотографию в альбоме, вот он — Лев Николаевич Лебедев. Во всем облике — простота, равновесие, доброта. Наверное, они были друг другу предназначены.
— Но ведь он был женат…
Лев Николаевич поздравлял ее со всеми праздниками — писал из Москвы в Москву. Она не отвечала. Как маленькой девочке он сочинял ей в письмах сказки — настоящие, со смыслом и подтекстом. Посылал свои акварельные рисунки, все больше — одинокие деревья на ветру.
Семь лет назад Лев Николаевич упал на улице и потерял сознание. Его подобрали. Отвезли в больницу. В сознание не пришел. Ему было 82 года.
Все же неправда, что Бог сирот жалеет, а счастья не дает. Мне хочется вступиться за Всевышнего — не знаю, как. Дело, видимо, всего лишь в том, что ожидание счастья — сильнее самого счастья.
2002 г.