Сборник работ. Двухтысячные

«Холостым выстрелом из орудия «Аврора» дала сигнал к штурму Зимнего дворца».

Советский энциклопедический словарь

«На каждый звук есть эхо на земле».

Арсений ТАРКОВСКИЙ

Феодосия по-гречески — «Богом данная».

За долгую историю здесь хозяйничали скифы, гунны, хазары, половцы, печенеги, византийцы, монголы, турки, татары. Пережив все варварства, Феодосия к XX веку превратилась в тихий, уютный городок. Чистые, опрятные улицы и бульвары с душистыми олеандрами в кадушках у фасадов гостиниц и ресторанов. Русские, украинцы, армяне, греки, турки, молдаване, итальянцы, цыгане… Никто никому не мешал жить по-своему.

Полтора года назад в Петербурге скончался самый старый Феодосиец Анатолий Викторович Ермолинский. Мы беседовали с ним в 1995-м, ему было под девяносто.

— Мой отец был средним акцизным чиновником, на его жалованье мы очень прилично жили. Шесть комнат, прислуга. Каждую субботу принимали гостей, устраивали домашние концерты: мама, выпускница института благородных девиц, играла на рояле, отец — на виолончели, я, подросток, — на скрипке. К нам приходил знаменитый композитор Спендиаров с девятнадцатилетней дочерью Мариной, у которой было прекрасное меццо-сопрано.

Мы тогда дышали.

Мама дружила с вдовой Айвазовского. Сам художник давно умер, в 1900-м, а Анна Никитична была моложе его на 40 лет. И вот они с мамой в длинных платьях со шлейфом, в модных шляпках выходили гулять на мол, к морю.

Первая мировая прошла мимо нас. Зато гражданская… Попеременно входили белые и красные. Потом оккупация — немцы, англичане, при них благосостояние стало хуже, но благодать осталась, они никого не тревожили. Потом опять — белые, красные… Красных ждали со страхом — митинги, обыски, мародерство. Люди боялись выходить на улицу. При белых была власть, при красных — безвластие: жители закрывали окна ставнями, просыпаешься утром и не знаешь, кто сегодня в городе.

Белые офицеры держали себя с достоинством, но они очень рано поверили в окончательную победу и были наказаны за беспечность.

Воспоминания ностальгические, наверное, субъективные, но личные воспоминания и должны быть субъективны.

Суд

В 1920 году Белая армия появилась в последний раз. Красные лавиной накатывались на Крым. Многие белые офицеры понимали бесполезность дальнейшего сопротивления. Как вспоминает Иона Каменский, среди белых начались призывы «эвакуироваться на Принцевы острова… запись на эвакуацию приняла широкие размеры».

Каменский, опытный большевик, был направлен в Феодосию для подпольной работы. Он вербовал белых офицеров и готовил в Феодосии восстание.

Каменский вошел в подпольный военно-революционный комитет, который возглавил Иван Назукин, бывший кузнец, матрос, а в предшествующий период советской власти — народный комиссар просвещения в Крыму.

В 1935 году Каменский напишет воспоминания, тоже субъективные. Над белыми он издевается — «последыши российской контрреволюции и белогвардейщины», «золотопогонные «герои» тыла» и т.д. Но сквозь это неосмотрительно допускает правду.

«Ставилась задача овладеть городом и занять станции Владиславовка и Джанкой и открыть Красной армии путь для продвижения в Крым в обход перекопских укреплений.

К выступлению были подготовлены некоторые воинские части и подразделения во главе с их командирами (штабс-капитан Толмачев, корнет Шрайберг и др.), в частности, караульный батальон.

Обстановка складывалась весьма благоприятно. Некоторые офицеры и солдаты, уставшие и потерявшие веру в белое движение, легко и охотно шли навстречу всякой агитации против белого командования и продолжения гражданской войны, многие стремились открыть себе путь для возвращения домой, к мирному труду.

Возникло движение молодого офицерства против командования Белой армии. Во главе движения стоял капитан Орлов. В Крыму образовался внутренний фронт, потребовавший отвлечения значительных сил с перекопских позиций».

Все шло по плану. Но… Назукина погубила неосторожность. Он отправился по каким-то делам на свою старую квартиру и был схвачен.

К Каменскому на работу, в типографию газеты, пришел лично начальник контрразведки поручик Балабанов.

«Он подсел к моему столу, вежливо поздоровался и завел разговор на всякие безобидные темы. …Странное колеблющееся поведение. Он присматривался ко мне, не будучи уверенным и не решаясь сразу арестовать меня из боязни совершить ошибку».

Удивительная, неправдоподобная щепетильность. За 17 дней допросов Каменского «в работу» не брали. Единственная пытка — «страхом и ожиданием».

Предал всех некий Петр Горбань, «бывший ответственный работник милиции» в большевистский период.

Девять человек обвинялись в принадлежности к большевистской партии, «поставившей себе целью ниспровержение существующего строя». Каменский был убежден, что как единственный среди всех еврей, а значит «заправила», он будет расстрелян.

Военно-полевой суд начался рано утром. Один только Горбань признал себя виновным. Долгие подробные допросы каждого, перекрестные допросы. Последнее слово. Около девяти вечера суд удалился и совещался пять (!) часов. В два ночи председательствующий полковник Волосевич объявил приговор.

К расстрелу были приговорены свои, белые офицеры — штабс-капитан Василий Толмачев, канонир Степан Вадеев, корнет Михаил Шрайберг и, конечно, Иван Назукин. Белые офицеры были лишены всех прав состояния и воинских наград. (Толмачев — орденов Св. Станислава 3-й ст., Св. Анны 3-й и 4-й ст. и Св. Владимира 4-й ст., Вадеев — Георгиевского креста 4-й ст.).

Уже на месте расстрела корнету Шрайбергу объявили о замене наказания: бессрочная каторга.

К расстрелу был приговорен и Горбань, но суд, учтя его «чистосердечное сознание», снизил наказание до 15 лет каторжных работ.

Из девятерых расстреляли троих. Оставшиеся получили от 14 лет каторжных работ (Каменский) до ареста на один месяц. Сроки, впрочем, значения уже не имели. Красная армия была на подходе.

Корнет Шрайберг стал начальником Крымского уголовного розыска и вскоре погиб при стычке с махновцами.

Каменский в симферопольской тюрьме познакомился с Иваном Черняевым — налетчиком, который называл себя анархистом. Он оказывал услуги большевикам, ненавидел «легавых» и, узнав о предательстве Горбаня, обещал его найти. Действительно, он выследил Горбаня и, когда пришла Красная армия, в момент выхода того из тюрьмы, убил его.

Сам Каменский прихода Красной армии ждать не стал, воспользовался амнистией белых и пошел служить к ним. В первый же день из армии бежал, что было нетрудно. Всю жизнь занимал важные партийные должности.

Мне одинаково жаль обоих орденоносных белогвардейских офицеров и большевика Назукина, отдавших жизнь неизвестно за что.

Большевик Иван Назукин достоин уважения. Он искренне верил в то, за что сложил голову. Перед расстрелом попросил не завязывать ему глаза.

Честный человек и бесстрашный. Если бы он не был расстрелян белыми по суду, полтора десятка лет спустя его бы расстреляли свои без суда и следствия.

Зачем был нужен этот суд в кровавое, братоубийственное время? Какая тут законность, когда ты сам повис над пропастью и тебя самого если не убьют, — выгонят из России навсегда?

И отчего этот суд оказался столь снисходителен?

Каменский отвечает с большевистской простотой: «Суду не удалось полностью раскрыть участие каждого из подсудимых в подготовке восстания».

Чумка

Снова вернулись красные — навсегда.

Закрылись гимназии, снесен был рынок. Город затих.

Красные ходили по городу, вооруженные с ног до головы — грудь перекрещена пулеметными лентами, на поясе — ручные гранаты, огромный маузер, шашка, в руках нагайка. Такими их запомнил «буржуй» Ермолинский, которого мы оставили в начале разговора.

— Теперь феодосийская интеллигенция стала одеваться как можно проще. Шляпы фетровые или котелок, галстук или пенсне, даже женская косметика считались признаками контрреволюции. В нашу шестикомнатную квартиру пришли вооруженные люди, потребовали освободить ее в 24 часа: «И чтоб ни одной книжки не вынесли». Управляющий водочным заводом Мошечков приютил нас в заводском подвале — в машинном отделении, благо это предприятие, как и другие, не работало.

С севера приехали две княжны Голицыны, директор завода выделил им одну комнату. Появилась княжна Трубецкая. Они, видимо, считали, что на юге легче раствориться. В заводской обстановке мы пытались возобновить домашние музыкальные вечера, приходили снова Спендиаров с Мариной, но это было уже не то.

Анну Никитичну, вдову Айвазовского, тоже выгнали из дома, оставили комнату. Из большой картинной галереи художника вынесли картины и устроили здесь гарнизонный клуб, в котором проводили митинги, пели «Интернационал».

В Феодосии появился дирижер Ахшарумов, при царе ему были выделены два вагона, и он разъезжал с симфоническим оркестром по России и Европе. Он взял в оркестр и меня.

В зале бывшей картинной галереи собирались матросы и комиссары в кожаных тужурках с красными лентами на фуражках и на рукавах. Женщины в гимнастерках и телогрейках, в красных платочках на головах. После митинга и «Интернационала» выступали мы.

Ахшарумов нашел репертуар. Мы исполняли увертюру «Робеспьер». Лектор объяснял содержание: революция во Франции, там был такой деятель — Робеспьер, ему отрубили голову, вы этот момент должны узнать: тревожная музыка, и удар в тарелку — дзинь, это рубанула гильотина, потом — барабаны с нарастающей частотой, стихая — это покатилась отрубленная голова.

И вот зрителей охватывал охотничий азарт. Ждут. И наконец — узнают, шумят, довольны, словно сами настигли жертву и участвовали в справедливой казни.

Нормальные люди, знаете, так себя не ведут…

Конечно, далеко не все белые офицеры и рядовые покинули Феодосию. В той давке на пристани, кто не мог пробиться к корабельному трапу, пробирался по канатам, чемоданы привязывали к веревкам и бросали на палубу. Не все сумели выбраться. Некоторые остались по доброй воле, наудачу: мы — русские, в России живем, не пропадем. Но очень многие, как капитан Орлов с молодыми офицерами, устали, считали себя обманутыми и давно готовили мятеж против командования Белой армии.

Шанс для победителей показать всему миру — советская власть протягивает руку тем, кто с ней. Кто силен, тот милостив.

По Феодосии были развешаны объявления: пролетариат великодушен, теперь, когда борьба кончена, белым предоставляется выбор — кто хочет, может уехать из России, кто хочет, может остаться работать с советской властью. Тем и другим предлагалось явиться на регистрацию.

Явилось человек пятнадцать. Их зарегистрировали и отпустили по домам. И остальные белые офицеры увидели — их никто не собирается арестовывать.

Писатель Вересаев, бывший в то время в Феодосии, вспоминает: «Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот — вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране».

Через две недели была объявлена вторичная регистрация. Теперь белые офицеры двинулись массами.

Все до одного были схвачены и посажены в Виленские казармы.

К георгиевскому кавалеру, 22-летнему поручику Филиппу Федотовичу Островерхову красные явились домой.

Панченко Лидия Устиновна, племянница жены поручика:

— Их было четыре сестры — Манефа, Варвара, Мария, Фекла. Первые три очень красиво пели — на три голоса. Когда они пели летом у открытого окна, собиралась огромная толпа. Однажды вот так они сидели и мимо проходил высокий, стройный поручик с гитарой. Остановился, глянул на Манефу: «Я таких красивых еще не видел». Поженились, венчались. Пара была — на загляденье.

…Он хотел уехать в глубь России, но не успел.

Молодого георгиевского кавалера забирали «на регистрацию» ночью. Когда он одевался, его трясло.

Всеволод Никанорович Резников:

— Мой отец не был офицером. Работал завхозом на табачной фабрике. Пришли белые: «Ты хозяйственник? Вот тебе дело — бери 20 солдат, сети и лови, заготавливай рыбу». Отец работал у них чуть больше месяца.

На регистрацию он пошел спокойно. Воинский начальник был через дорогу, и отец сказал матери: «Я на несколько минут — пойду, отмечусь».

И исчез.

В Симферополь отправились на подводе три друга Никанора Кондратьевича — хлопотать: Бандурка, Юра Роде и Танагоз.

Доктор Боткин писал в ожидании расстрела: «Я мертв, но еще не погребен».

Сколько их томилось там, в казармах? Тысячи? Молодые юнкера, кадеты, корнеты, поручики, штабс-капитаны.

Перед тем как вести офицеров на расстрел, красноармейцам дали водки, предупредили: «Будете белых шлепать».

Их раздели до нижнего белья и босиком, ночью, в мартовский холод повели под конвоем через весь город — на Карантин, в простонародье — Чумка. Веками здесь стояли чумные бараки, во время эпидемий сюда свозили больных.

Гнилое место. Но живописное, словно для зазывных рекламных открыток — в море уходит красавица-скала. А вдоль горы спускается к берегу овраг. Место скрытное, удобное, даже с моря обзор небольшой.

Их вели по ночным улицам, подгоняя штыками — Казанская, Симферопольская, Земская, Лазаретная, Дворянская, Итальянская, Екатерининская. Слева — море, пляжи, дачи; справа — городская Дума, гостиница «Марсель», газетная типография, где печатались деникинские деньги — «колокольчики».

И я прошел их путем, по тем же самым улицам, ни одна из которых не сохранила названия — Маркса, Свердлова, Либкнехта, Куйбышева, Красноармейская, Горького, Ленина.

В овраге, перед морем офицеров заставили снять нижнее белье и выводили под пулемет.

Жители окраинных домов слышали пулеметные очереди. Они поняли: это только начало. И в следующую ночь, приоткрыв занавески, они наблюдали за зловещей процессией. Именно во вторую ночь, уже под утро, пулемет вдруг захлебнулся, последовали одиночные винтовочные выстрелы. Потом выяснилось: пулемет заклинило, и офицеры кинулись врассыпную.

Журналист феодосийской газеты «Победа» Евгений Дробоцкий в начале 90-х годов разыскал свидетеля этой ночи. «Петр Федорович», — представился он, фамилию назвать испугался.

— Рано утром мы, мальчишки, стояли у входа в крепостную башню. Когда пулемет замолк, мы увидели на вершине холма людей, они бежали в нашу сторону, к городу. За ними гнались всадники и рубили их шашками. Это было страшное зрелище. Вдоль стены бежал человек, по пояс раздетый, в кальсонах. Спотыкался, падал, вскакивал, петлял. Ему оставалось несколько метров до спасительного входа в крепость, тут начинались жилые дома, его бы спрятали. Но у входа его догнал всадник и зарубил. Слез с коня, вытер саблю о кальсоны.

Потом была третья ночь расстрела.

Наконец, два мощных взрыва на склоне оврага потрясли округу. Видимо, тех, кого не смыло в море, таким образом завалили землей.

Сколько их погибло всего? Расхожая цифра — 5000 человек.

Но на Старокарантинной горке жил Загладюк, который посчитал в одну из ночей: в ряду шло по четыре человека, а всего рядов в колонне было больше шестидесяти. Получается, за ночь убивали около трехсот человек. Значит, за три ночи — около тысячи?

Не знаю.

Обратно, из Чумки в город возвращались подводы, груженые нижним бельем.

Из Симферополя три друга Никанора Резникова — Бандурка, Юра Роде и Танагоз вернулись радостные, навеселе:

— Катя! Никанор свободен, вот бумага.

— Его уже расстреляли — два дня назад, — ответила вдова.

Семье Резниковых всю жизнь казалось: тот, почти добежавший до ворот, ближе всех оказавшийся к жизни, был Никанор.

Палитра

Остались не засеяны поля, остановилась промышленность. На Феодосию обрушился голод и, как неизменные его спутники, — сыпной и брюшной тиф, холера. Истощенные люди падали и умирали на улицах. По городу разъезжала подвода с огромным цинковым ящиком, здоровый детина с лицом восточного злодея по имени Алим волочил за ноги тела к телеге и легко забрасывал их в ящик. Прохожие не обращали на него внимания.

Опустение, одичание.

Анатолий Викторович Ермолинский:

— Мама моя уже не прогуливалась у моря с Анной Никитичной. Вдова Айвазовского шила себе из тряпок обувь, чтобы выйти на улицу. Мама ее деликатно подкармливала. Приготовит из старых запасов пирожки и под благовидным предлогом приносит: «Вот, не знаю, получилось или нет, попробуйте».

Вдова очень бедствовала. Единственная ценность осталась в ее пустой комнате — палитра.

Иван Константинович Айвазовский был когда-то приглашен в Ватикан. Там, закрывшись в одной из глухих комнат, он написал картину «Хаос» — буря на море, перемешались тучи, небо, волны. Художник подарил картину папе римскому. Тот в ответ подарил Айвазовскому литую палитру из чистого золота. Внутри вместо красок — разноцветные драгоценные камни. Красные, зеленые, синие, черные. Алмазы, изумруды, рубины, аметисты, аквамарин.

После смерти мужа Анна Никитична относилась к палитре трепетно, как к национальной гордости. Когда революционные красные солдаты выгоняли ее из дома, она сумела спрятать палитру.

Феодосийская интеллигенция растворилась незаметно.

«Робеспьер» не спас дирижера Ахшарумова. В 1921 году оркестр распался, дирижер объявился в Петрограде, где успел продирижировать два концерта в саду отдыха возле Аничкова моста — на лучшей летней площадке города.

Через год, в Ашхабаде, Ахшарумов был расстрелян.

Композитор Спендиаров уехал с семьей, с юной дочерью-певицей Мариной в Ереван, где довольно скоро умер.

Ермолинский колесил с концертами по России.

— У нас был небольшой музыкальный ансамбль. Году в 1946-м или 47-м мы приехали в Ухту — концерт для заключенных. Но в лагере оказались такие актерские силы, такие музыканты, что нам стало неудобно выходить на сцену. И мы решили просто устроить вечер отдыха в городском Дворце культуры.

Я слонялся по большому залу дворца, в глубине сцены кто-то репетировал, и я услышал вдруг знакомое меццо-сопрано. Подошел и увидел — Марину Спендиарову… Она отбывала здесь срок наказания, ее муж тоже сидел в лагере — в Воркуте. Она меня узнала. Не без умиления вспомнила Феодосию, музыкальные вечера у нас в доме и тут же предупредила: «Толечка, поменьше со мной общайтесь — вам это может повредить». Она, как и муж, была осуждена якобы за критику повальных репрессий. Как и другие артисты, была расконвоирована, но находилась под строгим наблюдением. Все же под мой аккомпанемент она вполголоса спела несколько романсов — «Я помню вальса звук прелестный», «Хризантемы» — отцвели уже давно…

Через год-два Дворец культуры в Ухте сгорел дотла. Я думаю, что это была провокация. Чтобы разогнать интеллигенцию — актеров, профессоров, которых собралось слишком много.

Марину Спендиарову сослали то ли в Абакан, то ли в Тайшет. Там ее приковали наручниками к тачке, и она таскала уголь, землю, камни.

Кто-то из бывших слуг Айвазовских донес: «Барыня прячет драгоценности».

Пришли вооруженные люди: «У вас эта штука золотая есть?» — «Нет, нет». — «Должна быть!». Они стали угрожать, бедная вдова испугалась и протянула палитру.

Кто были эти люди? Никаких удостоверений, никакой квитанции. Уникальная палитра не прошла потом ни по каким документам, не появилась ни в одном музее.

Вполне возможно, революционные солдаты кусачками вырезали и поделили цветные камешки.

За помощь в организации материала редакция «Известий» благодарит зам. директора Феодосийского краеведческого музея Т.А. Кулясову, главного хранителя музея Т.М. Татаринцеву, зам. директора феодосийского музея им. А. Грина А.А. Ненаду, директора красноперекопского музея Л.П. Кружко, крымских историков В. Н. Гурковича. А.Г. Зарубина, В.Г. Зарубина, Н.В. Николаенко.

2000 г.

«Россия! Кто смеет учить меня любви к ней?.. Но есть еще нечто, что гораздо больше даже и России… Это — мой Бог и моя душа».

Иван БУНИН

Все девяностые годы обсуждали: возможна ли в России новая гражданская война? При этом саму войну ни разу, ни в одну из годовщин не вспомнили. Ни в 90-м, ни в 95-м, ни нынче. Пустословили. Делали вид, что боимся крови, давно привыкнув к ней.

Кажется, никто и ничем всерьез не озабочен.

Прежде, при советской власти, отмечали всегда как праздник, с неизменным выводом: брат пошел на брата, кто убил — тот и прав. Побежденным было отказано в праве любить Родину, нам всем — в праве хотя бы на сочувствие.

В 1995-м русское общество Крыма решило отметить 75-летие со дня окончания Гражданской войны. Не как победу одних над другими, а как всеобщую трагедию. Впервые в истории пригласили из-за рубежа побежденную сторону. Ни Москва, ни Киев помощи не оказали. Киев счел мероприятие прорусским, московские же руководители оказались слишком озабочены собственной судьбой.

Первое организованное массовое появление в России престарелой эмиграции уже было перед тем четыре года назад. Впервые без опасения за свою судьбу они прибыли в Москву 18 августа 1991 года. Многие из них покидали Родину малыми детьми, города были заполнены вооруженными солдатами, стояли в готовности броневики.

В первое же свое российское августовское утро гости глянули из гостиничных окон и увидели — по московским улицам идут танки, город заполнен вооруженными людьми.

Как будто никуда не отлучались на три четверти века.

Систематизированная ярость

В «Известиях» (№ 217 за 17 ноября 2000 года) был опубликован очерк «Принцевы острова». Речь, кроме прочего, шла и о том, как красные командиры развесили объявления с благородным предложением оставшимся белым офицерам сотрудничать с новой, советской властью, а для этого прийти зарегистрироваться.

Молодых белых офицеров схватили и увезли за город, на расстрел.

Из Санкт-Петербурга позвонила мне давняя читательница «Известий» Эмилия Владимировна Коваленко. В среде питерской интеллигенции возник спор, ее знакомые сочли публикацию субъективной: белые тоже проводили свой террор, не менее жестокий.

Да, на войне как на войне. Белые выжигали на лбах у пленных красные звезды, красные вырезали на ногах у белых лампасы.

Но террор — это система, а не насилие само по себе. Не уровень, не изощренность зверств и даже не количество пролитой крови, а, повторяю, — система, нашедшая своих идеологов и пропагандистов, организованное насилие, открытый апофеоз убийства.

Красный террор, как говорил знаменитый дореволюционный депутат Шульгин, — от власти, насилие белых — от безвластия. В актах правительственной политики генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля нет теоретического обоснования террора, никогда не звучали призывы к систематическим официальным убийствам. Даже в публицистике и прозе лагеря белых этого нет.

В своих показаниях перед судом большевиков адмирал Колчак свидетельствовал, что был бессилен в борьбе с «атаманщиной». Отношение Деникина к этой проблеме общеизвестно. Вот его письма Ксении Васильевне, жене: «22.6.18 г. Хотел быть жестоким и не выполнил обещания. Объявил прощение всем глупым вооруженным людям, дерущимся против меня: стекаются сотни и сдают оружие. …Среди жестокой и беспощадной борьбы не черствеет почему-то сердце». «29.4.19 г. Каждый день — картины хищений, грабежей, насилий. Помощи в этом деле ниоткуда не вижу. Не могу же я сам один ловить и вешать мародеров фронта и тыла».

Начальник штаба Врангеля генерал П.С. Махров подготовил своему главному доклад — «Секретно. В собственные руки». В нем есть и такие главы: «Меры для поднятия нравственного уровня офицеров» и «Борьба с растлевающими явлениями (грабежи, пьянство, разврат)».

«Революция и гражданская война, — пишет для Врангеля начштаба, — стерли в сознании многих прежние понятия о чести и воинском долге. Для возрождения этих чувств в офицерстве необходимыми являются следующие меры: восстановление офицерских судов чести… Ввести аттестации… Заняться энергичной очисткой офицерского состава от негодного по безнравственности элемента, пусть будет меньше офицеров, но сильных и чистых».

На полях — пометки Врангеля: «правильно», «верно».

Есть еще одна расхожая версия: красный террор был ответной мерой на убийства Володарского, Урицкого, ранение Ленина. Какая разумная связь между убийством (теперь сказали бы — «заказным») конкретных людей конкретными людьми и местью государства народу, тотальной системой заложничества. В заложниках у красных была вся страна.

Почему-то белым не пришло в голову использовать большевистскую практику заложничества. Когда Владимир Ленин произвел переворот, младший брат вождя Дмитрий стал членом Таврического обкома партии большевиков. В 1918 году принимает участие в установлении Советской власти в Севастополе и Симферополе.

В Крым приходят германские войска, восстанавливается антибольшевистская власть. Расстреляны члены Совнаркома Республики Таврида. А коммунист Ульянов спокойно врачует в Евпаторийской земской больнице, живет открыто под своей фамилией. Почему же не взяли Дмитрия Ильича в заложники? Обменяли бы на адмирала Колчака. Ведь как говорил известный чекист Лацис: «Заложники — капитал для обмена».

Красным принадлежит много изобретений. Например, «институт ответчиков».

После Гражданской войны победители продолжали свирепствовать, и сельское население Украины начало в ответ вооруженное сопротивление. Власть решает разгромить повстанцев руками самого крестьянства. Киевское окружное военное совещание издает «Приказ № 2» о введении на Украине «института особых ответственных лиц».

В населенных пунктах назначаются ответчики — 1 человек на 20 хат. На несчастных возлагается вина за всякое сопротивление в местности. В отличие от заложников, ответчики продолжали жить в своем селе, но за любое сопротивление в округе они расплачивались жизнью. Вопрос, кого расстреливать, решался жребием, который тянули… сами ответчики со всей округи. Пункт № 5 приказа оставлял ответчику шанс выжить: «Избавиться от наказания (расстрела) можно лишь выдачей действительных виновных… или оказанием Соввласти особо ценных услуг». Существовала и инструкция для самих осведомителей — 10 пунктов, которые учили крестьян не пахать и сеять, а доносить.

Самое циничное — «специнструкция» для расстрельщиков: «главной целью создания института ответчиков является отнюдь не немедленный разгром бандитизма, а внесение раздора и расслоения в селе». То есть сюда внесли все главные элементы гражданской войны. Эта вторая, локальная, гражданская война длилась с конца 1920-го до лета 1924-го. О ней и теперь мало кто знает.

И все-то у них «институты» — заложников, ответчиков, осведомителей, палачей. Всюду — система.

Как же быстро мы научились всему этому!

Псевдонимы

Роман Гуль, белый офицер, ставший затем замечательным писателем, отметил: «Подпольщики-большевики, в октябрьские дни захватившие власть над Россией, в большинстве своем носили псевдонимы: …Бронштейн — Троцкий, Джугашвили — Сталин, Радомысльский — Зиновьев, Скрябин — Молотов, Судрайс — Лацис, Баллах — Литвинов, Оболенский — Осинский, Гольдштейн — Володарский и т.д. По-моему, в этом есть что-то неслучайное и страшное. Тут дело не в конспирации при «царизме». Псевдонимы прикрывали полулюдей. Все эти заговорщики-захватчики были природно лишены естественных человеческих чувств… Жизни псевдонимов были вовсе не жизнью людей. Их жизнью была исключительно — партия. В партии интриги, склока, борьба, но главное — власть, власть, власть, власть над людьми».

Псевдонимы, по мнению Романа Гуля, несли и физическую смерть людям, и духовную смерть России.

Добавлю еще псевдоним — Землячка. Ее настоящее имя — Розалия Самойловна Залкинд. Именно она и Бела Кун, возглавлявшие всевластный Крымревком, руководили акциями уничтожения в Крыму.

Еще один, главный псевдоним: Ульянов-Ленин. 11 ноября 1920 г. командующий Южным фронтом Фрунзе обратился к Врангелю с призывом сложить оружие. Всем сдавшимся была обещана амнистия, гарантировалась возможность выезда за границу при отказе под честное слово от дальнейшей борьбы с Советами. В тот же день Реввоенсовет фронта обратился к офицерам, солдатам и матросам врангелевской армии: «…Мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом».

Врангель получил предложение Фрунзе по радио и — не ответил на него. «Я приказал закрыть все радиостанции за исключением одной, обслуживаемой офицерами».

И правильно сделал. Ленин в телеграмме Реввоенсовету фронта выразил жесткое и нервное удивление «непомерной уступчивостью условий…». «Если противник примет их, — приказал он дальше, — то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно».

Ленин же лично и определил: «…Сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всяческой помощи капиталистам». Знак подан.

Массовый расстрел белых офицеров в Феодосии — далеко не первый и не последний.

Пожалуй, первый (или один из первых) — в Севастополе 27 ноября, т.е. вслед за уходом войск Врангеля. Сценарий — тот же. Объявления по всему Севастополю с просьбой бывшим белым офицерам прийти в цирк Труцци для получения продовольственных карточек. Отправился туда и бывший штабс-капитан таможенной стражи Е. Кулик.

У дверей цирка стояли матросы. Не на посту, а так — курили. (Их задачей было — впускать и не выпускать.) Один из них оказался знакомым штабс-капитана.

— Дядя Женя, — шепнул он, — не ходи сюда…

— Почему?

— Не знаю. Но лучше — иди домой.

Евгений Кулик послушался и остался жив. Других же увели под конвоем на Максимову дачу и там расстреляли из пулеметов — 1634 человека.

Расстреливали в Симферополе, Ялте, Керчи, других городах. Всего, по разным данным, уничтожили от 30 до 60 тысяч людей, в том числе женщин, детей.

Кровавая эпопея ужасает тем, что война была уже позади и убийства не имели «профилактического» смысла.

Поражается даже член Крымревкома Ю. Гавен. 14 декабря 1920 г. «…Я лично тоже стою за проведение массового красного террора в Крыму. Так, например, в январе 1918 года я, пользуясь властью пред. Севаст. Военно-Револ. Комитета, приказал расстрелять более пятисот офицеров-контрреволюционеров. Но у нас от красн. террора гибнут не только много случайного элемента, но и люди, оказывавшие всяческую поддержку нашим подпольным работникам, спасавшим их от петли».

Помните циничную «специнструкцию»: главная цель — не уничтожение врага, а внесение раздора и расслоения. Расколовшимся и испуганным народом легче управлять. К вопросам смерти стали подходить просто с точки зрения политической целесообразности. Расстрельщиков награждали высокими боевыми орденами, как за участие в победных операциях.

…Бела Кун и Землячка оказались по-своему принципиальны. Они выдворили из Крыма брата Ленина, который после ухода белых возглавил было Центральное управление курортов Крыма. Постановление Крымского Областкома партии гласило: ходатайствовать об отозвании из Крыма Дмитрия Ильича Ульянова за «непартийное поведение».

Ильич-младший пил. Дружил с директором винного завода.

Не в пример старшему брату был человек мягкий.

Так и остается загадкой: почему же, несмотря на приказ Ленина не выпускать из Крыма ни одного судна, Врангелю удалось уйти — на 126 судах были вывезены 145 693 человека. Версии разные. У меня — своя.

Для взятия Крыма Нестор Махно, объявленный перед этим вне закона, снова понадобился уставшей, измученной боями Красной Армии. Фрунзе лично подписал соглашение, по которому Махно был обещан «вольный район», или — по-нынешнему — автономия Гуляйполя. Он снова поверил большевикам, после штурма Перекопа кавалерия Махно первой ворвалась в столицу Таврии Симферополь. Тут же махновцев опять объявили вне закона, хотели прижать к морю и арестовать, но они, снова через Перекоп, вырвались из капкана. Отпугнув Махно, красные остались без свежих сил, штурмовать Севастополь оказалось некому. 12 ноября. По сводке Фрунзе после штурма Перекопа: «Некоторые дивизии потеряли до 3/4 своего состава… Убитых и раненых не менее 10 тыс. человек». 13 ноября. Суточная задержка красных в районе Джанкоя по приказу Фрунзе «для отдыха». 14 ноября. На подступах к Севастополю снова остановка. Только махновская тачанка ворвалась в город, сделала круг на площади и исчезла. 15 ноября. Лишь когда последний пароход с белыми покинул Севастополь, красные войска вошли в город. Эти почти три дня передышки позволили белым уйти.

Вероломство на этот раз подвело красных.

Другие берега

Народ наш податлив, его легко натравить на кого угодно — снаружи, внутри. Враги и друзья при этом часто менялись местами. Лишь русские белые офицеры так и остались злодеями. Красные — рыцари, белые — отщепенцы. Простым советским людям оказались очень по душе пролетарская культура и социалистический реализм — карикатурные доходчивые частушки Демьяна Бедного, знаменитые плакаты Владимира Маяковского: толстопузые белые генералы с отвислыми щеками поднимают ручонки вверх, а молодые красавцы с красными звездами на шлемах втыкают им штык в сытое брюхо.

Вот вам скупая суть, более чем проза. Справочник-словарь имен генералов и высших чинов русской белой армии — около 200 имен. Вещь редкая.

Павличенко Иван Дмитриевич, генерал-майор.

Рядовой казачий урядник. Во время Первой мировой войны — в Запорожском полку на Кавказском фронте, за боевые заслуги получил все четыре степени солдатского Георгиевского креста и был произведен в офицеры.

После фронта в начале 1918 г. красное командование назначило его командиром конного казачьего полка. Вместе с полком — в полном составе перешел на сторону белых. У генерала Врангеля возглавил дивизию. 19 раз ранен.

Скончался в Бразилии, в Сан-Паоло, в 1961 году.

Ренненкампф Павел Карлович, фон генерал от кавалерии и генерал-адъютант.

В начале Первой мировой войны под его командованием 1-я армия Северо-Западного фронта нанесла поражение 8-й армии немцев в Восточной Пруссии.

Ранен. Георгиевский кавалер 4-й и 3-й степеней.

После октября 1917-го 63-летний генерал уехал доживать в Таганрог. 3 марта 1918 г. (по старому стилю) арестован по приказу Антонова-Овсеенко, который предложил Ренненкампфу высокий пост в Красной Армии. Генерал отказался — и в ночь с 31 марта на 1 апреля 1918 года был зверски казнен (изрублен).

Экк Эдуард Владимирович, генерал от инфантерии.

Участник Русско-турецкой (1877—1878 гг.), Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. После боев в Галиции, когда генералу было далеко за 60, он стал Георгиевским кавалером 4-й и 3-й степеней. В 1919-м он, почти 70-летний, возглавляет Военно-полевой суд при штабе Деникина.

Скончался в Белграде в 1937 году.

Не худшие люди России. Я хотел бы пожить среди них.

Давным-давно, во времена запретов я откололся от туристической группы в Париже и тайно поехал на русское кладбище. Мощные кресты, лампадки, могучие запретные имена. На участке Дроздовской дивизии пустовала аккуратно вырытая могила, тяжелая мраморная плита лежала рядом. Значит, кто-то из дроздовцев еще жив, объяснили мне, яма дожидается его, последнего.

Но если они так сильны духовно и так едины даже после смерти, как же они уступили в той войне?

Было и единство, был и раскол. Все было. Именно на этом уровне — военная элита, цвет офицерства — особенно трагически нелепо и непоправимо выглядит раскол.

Генерал-лейтенант Тихменев Николай Михайлович (1872 г.р.) и генерал-майор Тихменев Георгий Михайлович (1873 г.р.) — родные братья. Оба закончили Николаевскую академию Генерального штаба, оба воевали в Русско-японской и Первой мировой. Вместе работали в Генеральном штабе. Николай Михайлович стал ближайшим сподвижником Деникина, а Георгий Михайлович ушел в Красную Армию. Один скончался в Париже 12 июня 1954 года и похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев де Буа. Другой в мае 1918-го назначен начальником штаба Уральского военного округа, далее следы теряются.

Кто из них был прав?

И у генерала Петра Семеновича Махрова — начальника штаба Вооруженных сил Юга России, автора упомянутого секретного доклада Врангелю, тоже был родной брат, Николай. Оба закончили все ту же Николаевскую академию Генерального штаба, оба воевали в Русско-японской и Первой мировой. Разница в возрасте, как и у Тихменевых, — тоже один год, и тоже младший встал на сторону красных. Николай Семенович, генерал-майор, дослужился в СССР до комбрига. Скончался в 1936 году.

Белый генерал Махров пережил красного генерала Махрова почти на 30 лет. Вот что он написал много позже, 12 мая 1953 года, своему тезке и соратнику по белому движению полковнику Колтышеву. «День объявления войны немцами России, 22 июня 1941 года, так сильно подействовал на все мое существо, что на другой день, 23-го (22-е было воскресенье), я послал заказное письмо Богомолову (советскому послу во Франции. — Авт.), прося его отправить меня в Россию для зачисления в армию — хотя бы рядовым.

Несомненно, мое письмо было процензурировано… и вот 19 августа 1941г. меня сперва засадили в тюрьму в Ницце, а потом отправили в лагерь Вернэ».

Кто, скажите, из двух братьев Махровых любил Россию больше?

Один скончался в Каннах, другой — в Москве и похоронен на Новодевичьем.

Другого белого генерала Павла Алексеевича Кусонского именно 22 июня 1941 года гестаповцы схватили в Бельгии, отправили в концлагерь Брейндонк. Через два месяца, 22 августа, генерал скончался там от жестоких побоев.

…Нелепость, дикость — с немцами помирились, за могилами захватчиков ухаживаем, а своим, русским белым офицерам на всей огромной земле бывшего СССР — ни памятника, ни могилы, ни креста.

Последний приют

Декабрь 1917-го. «Во мне жили два чувства: дневное и ночное, — вспоминал Роман Гуль. — Дневное говорило: единственный путь — ехать на Дон и оттуда силой, железом подавлять всеобщий развал и бунт, дабы ввести страну в берега законности, правопорядка».

Но наступала ночь, и молодого офицера охватывало другое пронзительное чувство. Он видел, до безумия, до остановки сердца, как Россия летит в пропасть, и он с Россией вместе стремительно летит вниз, и что «дна у этой пропасти нет и никогда не будет, что страна гибнет навсегда, навеки».

И все-таки в Сочельник 1917 года Роман Гуль вместе с братом Сергеем едут на Дон, к Корнилову. Участвует в знаменитом губительном «ледяном походе». Романа ранило тяжело, но не смертельно. «Попади красная пуля на полвершка правее — и меня бы оставили умирать на чужом, темневшем вечернем поле».

Ранило и Сергея.

Несчастная мать двух сыновей бросила в Пензе дом и отправилась на поиски сыновей — через всю горящую Россию. Добралась до Волги, потом вниз, через Северный Кавказ вышла на Дон и — чудо, отыскала сыновей в Ново-черкасском лазарете.

«Как добровольно я вступил в Добрармию, так же добровольно и ушел. …Я почувствовал, что убить русского человека мне трудно. Не могу. Да и за что я буду вразумлять его пулями?»

Сыновья с матерью осели было в Киеве. Но братьев-офицеров призвал гетман Скоропадский, они попадают в плен к Петлюре и, случайно уцелев, раздетые, голодные, вшивые, под немецким конвоем отправляются в Германию. Там братья прошли через пять лагерей.

Судьба этого человека кажется неким символом России XX века. Дело не в многострадальности, тут семье даже повезло: брат не пошел на брата, остались живы. В его судьбе зеркально отразились мачеха-Родина, родная мать как высшее земное существо, что-то еще.

О судьбе сыновей мать узнала из газет. Она снова бросает дом, теперь уже в Киеве, и вместе со старой няней снова отправляется на поиски детей — в Германию. Опять пешком — через разоренную, полубандитскую Россию, через пол-Европы. «…Дорогие, родные мои, — написала она детям, — в субботу, 15-го по старому стилю, я двигаюсь в путь к вам вместе с Анной Григорьевной. Не предпринимайте ничего — вот моя к вам просьба. Если что-нибудь случится по дороге, не горюйте: ваша мать видела много счастья».

Наверное, только в России есть такие безумные матери. Две старые женщины шли несколько месяцев. И опять — чудо! — мать разыскала сыновей.

Чужая Германия, чужая Франция. Последний приют.

«В груди пустота и остро пронизывающее чувство бездомности, — напишет потом Роман Гуль. — Сейчас тело матери уйдет в эту гасконскую землю. Как часто в предчувствии смерти мать говорила, что хотела бы умереть в России, где похоронен муж, дети, отец, мать, родные…

Я и брат закапываем мать…»

Неприкаянность, безбытность — вот, пожалуй, то главное, что делает судьбу этой семьи символом России всего XX века.

На закате жизни, в 1977 году, по-прежнему вдали от России, он продолжал чувствовать ее — как ясновидящий.

«Признаюсь, и теперь, через 60 лет, ко мне то и дело возвращается это ночное чувство. Кажется, что стремительный лет России в бездонную пропасть не кончился и через 60 лет, что Россия все еще куда-то летит и летит, не достигая дна».

Запрет на память

Кто и что везет через границу — кто цветы, кто фрукты, кто марочное вино. Я везу в мешке человеческие останки. На экспертизу.

Граница — украинско-российская. Странно, что удалось пересечь таможню. Ведь я по сути вел противозаконные раскопки на территории другого государства.

Перед этим вместе с архитектором Феодосии Валерием Замиховским и молодым коммерсантом Олегом Павловым мы в поисках точного места расстрела белых офицеров отправились на окраину города — знаменитый район Карантина. Там с утра и до позднего вечера копались в овраге, по которому вдоль склона горы когда-то стекала в море кровь.

Жутковатое занятие. Среди камыша под кустом густой полыни блеснули тревожные глаза: меньше чем в метре от нас сидела, спрятавшись, куропатка, мы чудом не зацепили ее. Не шелохнувшись, она с мольбой смотрела на нас. Наверное, она приняла нас, с киркой и лопатой, за красных.

Она сидела на яйцах и не шевельнулась бы, даже если бы ее пришли убивать.

Замиховский и Павлов решили на этом месте, на вершине горы, поставить большой белый крест в память о белых офицерах. Крест подсветить так, чтобы он и ночью был виден с моря, даже с нейтральных вод.

Затея прекрасная, Валерий Замиховский нарисовал проект сооружения. Олег Павлов — далеко не самый богатый и удачливый коммерсант, но те деньги, которые у него были, готов был вложить в святое дело.

Однако других спонсоров не нашлось. Шесть лет минуло — дело ни с места.

Но почему этим занимаются в частном порядке? Ведь расстреливали, убивали людей от имени государства?

Гражданская война в Испании закончилась гораздо позже нашей. И все же Франко давно успел примирить непримиримых — огромный крест в Долине мертвых возводили и вчерашние солдаты Франко, и бывшие пленные воины-республиканцы.

В Испании погибло в гражданскую войну до 1 миллиона человек.

У нас погибло с двух сторон 13 миллионов.

И в США давно стоят монументы воинам Юга и Севера.

Мы же последнее десятилетие так много говорили о примирении, что по существу заболтали само это понятие и в итоге нашли эфемерные символы примирения в государственной символике.

Мы и сегодня — красные, не коммунисты даже, а те самые большевики. Взгляните на названия проспектов, улиц и площадей, по которым мы ходим, на названия городов, в которых живем. На памятники и монументы.

В начале девяностых в Феодосии обезглавили памятник Ивану Федько, большевику, устанавливавшему в Крыму Советскую власть. Несколько лет памятник стоял без головы, а потом убрали и остатки.

Варварство. Пусть бы стоял. Но пусть где-то неподалеку стоял бы и памятник Врангелю. Вот это и означало бы для потомков, что была когда-то Гражданская война.

Пусть будут проспекты Буденного и Ворошилова, не надо трогать эти имена. Но пусть рядом будут и проспект генерала Деникина, и набережная адмирала Колчака, которые любили Россию никак не меньше. Улица Романа Гуля.

Вот тогда потомки усвоили бы, как непросто было когда-то уцелеть на Родине.

Это было бы началом истинного примирения.

В свое время в римском праве закон предусматривал особого рода запрет — запрет на память. Он мог касаться не только предшествующего правителя или неудачного полководца, но и целого народа, оказавшегося ненужным.

Кажется, мы продолжаем пока жить по этому древнему праву.

2000 г.