Сборник работ. Двухтысячные

«Все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона — Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости… и любовь, говорю я вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов».

А. Куприн. «Поединок»

Когда Коле Большунову было три года, он умирал от дифтерита. Мать помчалась с мальчиком на лошадях из Труняевки в Клин к известной в ту пору знахарке. Та напоила ребенка отварами из трав и заставила дышать парами над котлом.

Бабка вернула мальчика к жизни, но предупредила:

— Ты, мать, из-за него не больно убивайся. Он тебе не кормилец, в молодых годах умрет.

Коля о предсказании знал и, когда началась война, сказал: «Эта война — для меня, я не вернусь».

Полувстречи

Их свидание состоялось 15 июля. А простились через неделю — 22-го. Год — 1941-й.

Все, что далее в кавычках, — ее воспоминания, его дневник.

Анне Гудзенко было тринадцать лет — пионерка, училась в седьмом классе. Коле Большунову — шестнадцать, комсомолец, девятиклассник. Год еще 1939-й.

«Мы с подружкой вышли из дверей седьмого «В», а двери девятого «А» тоже отворились в этот момент.

— Смотри, — сказала подружка, — какой симпатичный мальчик!

Я послушно подняла глаза, но мальчик не произвел на меня впечатления, потому что вслед за ним в дверях появился Принц. Это был он, Коля, один и на всю жизнь. Принц… Почему Принц?

В тринадцать лет появился Александр Грин с «Алыми парусами». И это было вовремя.

Мой Принц как бы сошел с капитанского мостика гриновского белого корабля. На нем была серая гимнастерка, перетянутая офицерским ремнем. И потертые, старенькие брюки. Темно-синие — я помню. Он ходил в них до окончания школы.

Это был он, и у меня остановилось дыхание.

Он был так красив, что и теперь, к концу моего долгого пребывания на земле, я не могу вспомнить никого красивее. Это не только мое мнение… Из числа тех, кто его помнит, есть еще не менее пяти живых, они это знают…

Черные брови сходились на переносице, от длинных ресниц ложились тени. Высокий, широкоплечий, стройный. Взгляд строгий, даже надменный. У деревенского парня была царственная красота!

Я замерла, взглянув. И он тоже замер, и мы остановились в школьном коридоре, ошеломленно глядя друг другу в глаза…

Я то и дело перекидывала черные густые косы через плечо и нисколько не удивлялась взглядам, которые бросали на меня мальчики из старших классов. По природе и воспитанию я была недотрогой. Поэтому бросала на Колю лишь мимолетные взгляды. А он обосновывался у окна напротив моего класса! Там он простаивал всю большую перемену, облокотившись о подоконник, и все глядел поверх учебника на меня!»

«…Он впервые улыбнулся мне. Это произошло в школьной библиотеке. Мы взглянули друг на друга — и он улыбнулся. Я чуть с ума не сошла от счастья. Чего же хотелось мне? Познакомиться, вместе ходить по московским улицам? Нет, нет. Достаточно было видеть его. Я знала уже тогда, в переходном возрасте, что мы созданы друг для друга».

В ночь на 22 июня 1941 года выпускник школы Николай Большунов гулял с одноклассниками по Москве. А через день Аня узнала, что Принц собирается на фронт, а пока отдыхает в Труняевке.

Вечером Анин отец пришел с известием: получил приказ срочно отправляться в Свердловск, на военный завод — выпускать танки. Ехать? А как же Коля?

Она обратилась с мольбой к подруге:

— Мы найдем Труняевку, она где-то под Клином… Надо проститься.

Три часа пути до Клина. А до Труняевки, подсказали им, еще 25 километров. Обе натерли ноги до кровавых пузырей.

— Ничего, — сказала подруга, — дальше пойдем босыми.

— Нет, — ответила Аня. — Еще двенадцать километров, придем только ночью. Что в деревне подумают? И перед Колей стыдно.

Повернули обратно.

Лидия Николаевна

«День отъезда на Урал близился… Я заметалась, не зная, что делать. Почему-то захотелось поплакать на плече у Лидии Николаевны, учительницы по физике. Строгость этого педагога вызывала у школьников страх. Она, одинокая и немолодая, то и дело заходила в школу — узнать о новостях, об эвакуации учащихся и учителей. Запинаясь, я поведала ей о моих горестях, и она ответила:

— Вызови Большунова телеграммой!

Наверное, раз десять я входила в двери «Почты-телеграфа»… А родители между тем укладывали чемоданы».

Отец с матерью запирали дверь, когда Аня на улице кинулась к тележке и впопыхах принялась бритвой терзать туго натянутые веревки. Бритва прыгала по веревкам, по вещам, по пальцам. Родители вышли из подъезда, она спрятала в носовой платок окровавленные пальцы. По дороге на вокзал веревки лопнули, пожитки рухнули прямо на трамвайную линию.

Вернулись домой. Всю жизнь потом родители подозревали дочь в том, что случилось.

А что же Коля, получивший телеграмму — срочно явиться в школу?

«Я решил, что судьба за меня вступилась… Мои мысли были только об Ане.

С вокзала бегу в школу, а во дворе — неизменная Лидия Николаевна.

— Нечего к директору ходить. Это Аня Гудзенко тебя вызвала. Вроде бы нужны пионервожатые для младших классов — Рязань… Вот тебе ее телефон: К7-73-22».

Строгая учительница и Ане дала его телефон: «Скажите о себе родителям».

Редкая женщина — Лидия Николаевна Гроздова. Анна Иосифовна Гудзенко вспоминает сегодня:

— Вы знаете, жена директора школы скончалась от туберкулеза. В ту пору, когда мы учились, ему было около пятидесяти и около десяти лет он ходил вдовый. И вот суровая наша Лидия Николаевна покупает два билета в театр — директору и недавней нашей выпускнице школы Светочке Наумовой. Они оказались в креслах рядом. Проводил директор вчерашнюю школьницу домой: «Ну, Светлана, мне за тобой ухаживать неловко. Выходи за меня замуж. Неделю тебе на раздумье». И Светлана ответила: «Не надо на раздумье, Иван Васильевич, я давно вас люблю».

Неравная вроде бы пара, а прожили счастливо. Родился сын, потом дочь.

— А Лидия Николаевна?

— Я разыскала ее в Москве… Встретила меня в старом, сереньком костюме. Орден на груди, она всегда его носила. Меня не узнала. Я спросила: «А Колю-то вы помните?» — «Нет».

Замужем не была. Наверное, не влюбилась.

«И я бросился к телефону, чуть в коридоре маму не свалил. Подбежал, хотел схватить трубку, но телефон зазвонил — ее голос.

— Откуда ты звонишь? Не двигайся с места, я бегу».

Сколько времени они ежедневно обменивались взглядами до первых слов, до первого свидания? …Два года!

Возвращайся любым…

«Принц подавлял меня своей красотой и строгостью. Сошло на нас удивительное, непонятное спокойствие».

Гуляли с семи до одиннадцати вечера. Обошли чуть не все улицы, бульвары, набережные Москвы. Переулки, скверы, дворы. Не присели ни на одну скамейку: стеснялись. О чем говорили? Так, ни о чем. Ворковали. Он читал ей Лермонтова, Брюсова.

«Коля подал мне руку, переводя через лужицу и… оставил мою руку в своей. Так и ходили — за руку. И молчали, мы совсем умолкли».

«Его не покидали мысли о войне.

— Некоторые возвращаются без руки… Или без ноги. И ничего, живут. Ходят же люди на костылях…

Он выжидательно смотрит на меня, и в глазах у него — тревога и надежда… Возвращайся любым, только возвращайся! Так я хочу сказать, так я должна сказать, но по крайней своей молодости отвечаю иначе:

— Ты вернешься живым и здоровым, тебя не убьют и не ранят!

Коля вздыхает, опускает голову. Он ждал другого ответа».

«На нашу долю выпало всего семь дней, и я помню о них все, как будто это происходило недавно.

Воздушная тревога! Мы побежали в бомбоубежище. Сели на ступеньку.

— Аня, приваливайся на мое плечо, поспи.

Я закрыла глаза, слушая удары Колиного сердца. Оно билось в мою честь!

Отбой объявили в четыре утра. Домой мы шли под руку, и это было открытие. Но «под руку» не стало для меня роднее и ближе, чем «за руку». В ногу не получалось, мы сбивались с ритма. Я и сегодня предпочла бы идти рука в руке, как с мамой в детстве: теплее и роднее.

Прощались мы с Колей у моих ворот. До завтра, до завтра! Двор у нас огромный, я быстро перешла его, а перед тем как войти в подъезд, оглянулась. Он все стоял в воротах и смотрел мне вслед. Я, конечно, должна была вернуться, броситься ему на шею, сломать ресницы о его белую рубашку, прилипшую к груди на ночном ветру, и — замереть от счастья. Но я послала ему из подъезда прощальный — такой школьный! — привет рукой…

Простила ли я себе это? Нет, никогда, во все годы и десятилетия».

Это был их последний вечер.

На следующий день она провожала его на вокзал. В Труняевку, как на фронт. Оба все предчувствовали. Всю дорогу молчали.

«…Коля наклонился надо мной, и я поняла, что он хочет меня поцеловать, в первый раз, который может оказаться и последним. …Резким движением я опустила голову.

В следующую минуту Коля стоял за моей спиной, как бывало в школе, в раздевалке, перед уроками. Но только теперь он был совсем близко. Над моей головой прошелестел ветерок, он коснулся моих волос. Спустя долгие годы я поняла, что это Коля поцеловал меня тогда — в макушку…

Поезд подошел почти сразу. Уже на бегу Коля крикнул: «Прощай!», и я ответила: «Нет, не прощай, а до свидания!» До вагона оставалось несколько шагов. Я увидела его лицо, странно блестящее. Спустя годы, снова спустя годы я поняла, что Принц плакал.

Когда поезд стал отходить, я закрыла лицо руками и зарыдала во весь голос».

Когда Коля вернулся из деревни, Аня была уже в Свердловске.

«Я напрасно решила, что нам почти нисколько не было отпущено времени. Как мало одни люди могут сказать друг другу за целую жизнь и как много другие за семь дней».

Невстречи

Выехала и не добралась с подругой к Коле в Труняевку. Потом опаздывала.

Сначала в Свердловске пошла на вокзал, чтобы взять билет до Москвы. Без паспорта не дали. Пока искала выход, получила от Коли открытку: покидает Москву.

Потом собралась к Коле в Татищево, в военное училище — «зайцем», пешком по шпалам, на попутных машинах. Побросала в маленький чемодан блузки, туфли, два бутерброда. Уложила любимое Колино голубое платье. По дороге встретила почтальона Веру. Она вручила Анне треугольничек. «…На Татищево больше не пиши. Едем ближе к фронту».

«Извещение о гибели Коли я получила первая. Наверное, в его кармане нашли не родительский, а мой адрес. Командир роты сообщал: «Ваш любимый друг Большунов Николай Александрович, младший лейтенант, 17 ноября 1942 года пал смертью храбрых в селе Гойтых Туапсинского района и там похоронен».

Я открыла почтовый ящик поздним вечером и, не понимая, что делаю, побежала к набережной. Безумный бег мог кончиться на дне Москвы-реки. Остановил военный патруль. …И я осталась жить. Мир, недавно прекрасный, погрузился в монотонный серый цвет.

Только в августе сорок четвертого, спустя чуть ли не полтора года, получила извещение семья Коли. Александр Иванович, Колин отец, прожил всего несколько месяцев. Он слег и умер от инфаркта в возрасте сорока шести лет».

Сны

«Шли и шли годы, а я все мучилась воспоминаниями, раскаянием, поздними сожалениями. Зачем опустила голову, когда Коля наклонился поцеловать меня? Ведь впереди был фронт, и бои, и смерть! Я казнила себя за преступную сдержанность, за характер недотроги. Зачем я не обняла его, не повисла на шее, не зарыдала в голос на груди тогда, на вокзале? Ведь он ждал этого! Почему мы не сказали друг другу «люблю»?..

В ответ на мои терзания я увидела сон.

Будто иду я по незнакомой квартире, но дорогу почему-то знаю. На мне старенькое синее пальто, перешитое из маминого… Коридоры темные, длинные, а я все иду, иду… Вдруг вдали забрезжил свет. Вхожу в неуютную, пустоватую комнату, а у стены — Коля стоит, такой же немыслимо красивый, каким был в школе. И одет в ту же гимнастерку. Я бегу, обвиваю его шею руками, плачу. И спрашиваю: «Коля, скажи, ты любил меня?» А он… опускается на колени передо мной, обнимает мои ноги и произносит: «Аня, я тебя люблю».

И тут — поднимает мой Принц голову, смотрит, а глаза его, глаза огромные и прекрасные — они незрячие, неживые. Он смотрит на меня из другого мира, он оттуда отвечает мне!»

Коля редко снился ей в больших, складных снах. Чаще всего обнимет тихонько и уйдет куда-то, не касаясь земли, как будто уплывет по воздуху.

«Зачем не разрешила поцеловать? Почему сразу же не сбежала из Свердловска в Москву, когда он там еще был? В Татищево, ведь он учился там не один месяц, и надо было мчаться туда в начале его учебы! Почему, почему, почему?..»

Как я была счастлива, когда он мне снился! Главным было то, что я могла его хоть на минутку увидеть».

Одна из четырех Колиных теток — тетя Настя — сказала как-то, году примерно в шестидесятом:

— Пусть хоть без обеих ног, но только вернулся бы! Мог бы сапоги тачать.

Аня представила почти надменного Принца без ног, на низкой, грубой тележке с колесиками, помогающего себе руками при тяжком передвижении, и ужаснулась. Но ужас тут же прошел: пусть только бы вернулся и смог принять эту новую ущербную долю, она бы помогала ему во всем, это стало бы смыслом ее жизни.

— Замуж выходили?

— Два раза. Так мне и надо…

Мужья

Жизнь кончилась, остался быт.

— Мне было уже все равно, все вокруг выходят замуж, и я вышла. Он фронтовик, я бы не могла выйти за человека, который не воевал. И потом, я — Иосифовна и он — Иосифович. Я решила, что это знак. Он воевал мало, и наград почти не было, в одном из первых же боев, под Сталинградом, его изрешетило — 14 ранений, в том числе сверхтяжелое — в бедро. Он был без ноги, и мне было его очень жалко. Он сказал просто: «Ты выйдешь за меня замуж?» Я ответила: «Выйду». Вот и все.

Андрей Иосифович Блинов, доктор исторических наук, преподавал в МГУ полинезийский язык. Аня Гудзенко училась там же.

Мне важно, кто заменил ей Принца.

— У него нога была отрезана выше колена?

— Да. От бедра.

— Протез был со ступней или просто обрубок? Культя?

— Со ступней. Кошмар!

— В аудиторию к студентам входил как? На костылях или на протезе?

— То так, то так. То на двух костылях, то… Протез был страшный, очень тяжелый. Он мне дал однажды потрогать, я двумя руками еле-еле приподняла.

В ту пору инвалиды только начинались. Но, собственно, и потом, через полвека, наша Родина, больше всех пострадавшая, не захотела наладить для своих искалеченных защитников протезы, коляски, подъемники. Они были никто — на улицах, в метро, в подъездах. Для избранных инвалидов удобные протезы закупались за границей, где пострадавших было куда меньше.

Блинов защитил диссертацию, его направили в Красноярск, в педагогический институт, заведовать кафедрой всеобщей истории.

«Подошла машина ехать на вокзал. Уходя, я попросила: «Не забудь, ради Бога, этот серый конверт». Он заглянул в него, там были все Колины письма — фронтовые треугольнички, Колины фотографии и мои кое-какие.

Когда мы ехали в поезде, он сказал вдруг: «А конверта-то нет, я забыл его…» Сказал так ехидно, ему это доставило большое удовольствие…

Из Красноярска я написала в Москву новой хозяйке квартиры, очень просила разыскать конверт. Хозяйка сообщила, что конверта нет».

Выбросил ли, сжег ли? Какая теперь разница? Она его возненавидела. Подала на развод немедленно. Сколько прожили? Около трех лет.

История с письмами — лишь последствие. Она, при муже, начала ездить по Колиным памятным местам, отправилась в Труняевку…

Прошло еще около десяти лет.

— Второй раз я вообще выходить не хотела, но Игорь Григорьевич меня уговорил. Фамилия — Санович, с ударением на «а». Он из сербов. Все говорили о нем: красивый, как херувим. А я думала: что они в нем находят? Он востоковед, тоже преподавал на кафедре исторического факультета МГУ, а я там уже работала. Несколько лет он говорил мне, что поймет меня, что мы будем дружны. Я спрашивала: «А как же Коля?» Он: «Я тебе буду ближе, чем Коля».

И тоже, конечно, фронтовик. Сначала его на фронт не брали, потому что он был сыном врага народа. А потом, когда наших хорошенько припекло, взяли. Штурмовал Берлин, прошел Зееловские высоты…

Сегодня многие, наверное, не знают: Зееловские высоты на подступах к Берлину — самое гибельное место последнего года войны. Полегло 350 000 человек. Что серб Санович остался жив — чудо.

— Его мать и еще девять женщин ходили на Введенское кладбище, там большая фигура Христа, и они молили Господа, чтобы их дети остались живы. Десять матерей всю войну каждое воскресенье ходили к Христу.

И все они дождались своих детей. Все дети вернулись.

— А у него ранений много было?

— У Игоря? Ни одного. На Зееловских высотах вокруг него падали люди, а у него — ни царапины, все пули пролетели мимо.

— Он был рядовой?

— В пехоте. Где ж еще! Полно орденов.

…И второму браку опять помешал Коля Большунов. Она продолжала ездить по Колиным местам — на этот раз на Кавказ, где погиб.

Мужья, наверное, считали ее поступки изменой, хотя это была всего лишь верность. Когда разводились, Игорь сказал: «Я сам виноват… Откуда я мог знать, что ты никого не сможешь полюбить?»

Два антипода: один — весь изранен и без наград, у другого — вся грудь в крестах и ни царапины.

Два близнеца: оба смирились бы, если бы тогда, до войны, кто-то завладел ее телом, всего-навсего телом. Но она отдала душу.

17 ноября 1942 года война убила их обоих, прекрасного юношу, которому не хватило двух недель до двадцати лет, и девочку на семнадцатом году, любовь которой могла принадлежать только ему одному.

В поисках могилы

«Когда-нибудь Аня вдохнет настоящий сельский аромат — она увидит мою Труняевку. То-то все там в обморок упадут, увидев Аню. У нас таких красивых сроду не было…»

Аня с младшей Колиной сестрой, тоже Аней, отправились в Труняевку, на его родину. Он рассказывал ей, как до войны весной белели вишни и яблони, цвела черемуха.

Падать в обморок оказалось некому. Деревни не было. Между обгорелыми бревнами и кирпичами рос мощный бурьян. Аня, сестра, нашла место, где стоял их, Большуновых, дом. А Аня Гудзенко подобрала на память кусок кирпича от печной трубы.

А четверть века спустя отправилась в село Гойтых. На поиски Колиной могилы. И прежде, все годы, собиралась — не хватало сил. Чудились ей зловещие сакли в горах. И настороженный, непонятный ей народ. Место гибели казалось ей опасным и диким.

Село оказалось большим — около семнадцати тысяч жителей, а население — совсем не таинственным: русские, украинцы, армяне.

«Я прожила в Гойтыхе десять дней и на десять лет постарела. Я все ходила по узким и пыльным улицам села и показывала Колину фотографию. Люди только вздыхали».

Местный житель рассказал ей: «На кладбище хоронили только местных, а воинов — в братских могилах, в лучшем случае… А в худшем? Ну зачем это вам знать…»

Колю, возможно, и не похоронили — сгорел, растворился, исчез.

Председатель сельсовета распорядился вписать имя Коли на плите братской могилы.

«Свободной оставалась лишь одна строка, как бы для Принца.

Коля, Коля… Сюда я не опоздала!

…Я убежала в комнату, и там меня отпаивали водой. Я входила в горную реку Пшиш, находя места, где вода доставала мне почти до подбородка. Волны этой реки были прохладными, и от моих слез они не теплели.

Ночами я внушала страх моей соседке по комнате, потому что выбегала в сад и рыдала там, в темноте, упав на траву, мокрую от росы. Я протягивала руки к черному небу, усыпанному звездами, к Богу и молила Его вернуть мне Колю, любым, но только вернуть, вернуть…»

На памятной плите пятьдесят фамилий с инициалами — в два ряда. А к Колиной фамилии приписали еще и звание, надпись заняла всю последнюю строку — оба ряда: «Младший л-нт Большунов Н.А.».

Получилось, как будто он был их командир.

«Летят журавли»

Этот фильм — словно по мотивам их судьбы. Помните, как уходил на фронт Борис Бороздин — главный герой, гениально сыгранный Баталовым? Мог остаться на заводе — бронь.

Из дневника Коли Большунова. 9 августа 1941 г.: «Тетя Настя всю душу мою вымотала. Она договорилась на заводе, чтобы меня оформили учеником токаря. На трудных станках в оборонной промышленности очень нужны мужчины, завод дает бронь. «К хорошему мастеру тебя ставят, ты чего это!» Тетя упорствовала, и я оборвал ее.

Моя добрая тетушка, не плачь. И не думай, что мне не хочется жить. Как хочется, кто бы знал! Но почему же вместо меня будут воевать другие?»

А Веронику, героиню фильма, невесту Бориса, помните? Она стала госпитальной сестрой.

Из письма Ани Коле на фронт: «Стыдно в такие тяжелые дни просто-напросто ходить в школу, как будто ничего не случилось, как будто нет войны». Выяснила, что на военный завод берут и до шестнадцати. Пошла — «помогать фронту». В школе училась заочно.

И замужество овдовевших невест, и День Победы 9 Мая 1945 года с одинаковым знаком. «…Я тоже хотела радоваться, но не смогла…»

«— Когда меня убьют, мама будет плакать, бабушка, тетки… Может быть, и папа. А ты? Будешь ли ты плакать обо мне?

— Я?! Я буду плакать дольше всех твоих родных…

Боже мой, почему я так ответила! Мне ведь хотелось сказать, что я умру вместе с ним. Умру, как только узнаю ЭТО о нем! Но в пятнадцать лет такие мысли часто остаются невысказанными… Они легли камнем в глубину моего сердца и ворочаются там по сей день, и боль от этого — непередаваемая. И так будет всегда, пока я жива, а может быть, и дальше, потом, за той гранью, где я так надеюсь встретиться с Колей».

Великая, редкостная любовь — талант еще более редкий, чем музыкальный или поэтический. Откуда что берется? Искать ответ — все равно что раскладывать весенний воздух на химические элементы таблицы Менделеева. Но все же. Девочка прочла «Алые паруса» и оказалась по ту сторону бытия. Томление чувств, душа распахнулась в ожидании. В готовности. На месте Коли мог оказаться другой и тоже был бы Принцем.

А если бы она, тринадцатилетняя девочка, прочла сегодняшнего Сорокина? Если бы случайно увидела телепередачу «Про это» с сексуально озабоченной Еленой Хангой? Наша современная российская Анна Керн. «А в постели вы как любите? В каких позах? И сколько времени это у вас?..» Она называла все по именам, почти как Сорокин, мужики-культуристы (спросила про размер детородного органа) и прочие терялись, потели, она при этом изнемогала от наслаждения. Я натыкался на эту передачу и старался, не задерживаясь, переключить канал, все мне казалось: через телеэкран я подцеплю от телеведущей какую-нибудь венерическую болезнь.

Зачем это я высокое и низменное поселяю в смежных главах?.. Просто вспомнил опять Куприна, чьи светлые строки в эпиграфе. В «Поединке» спивающийся, уже сумасшедший офицер Назанский умоляет молодого Ромашова бросить армейскую службу, срочно покинуть казарму: «В вас что-то есть, какой-то внутренний свет… Но в нашей берлоге его погасят! Просто плюнут на него и потушат».

Я думаю о нынешней всеобщей берлоге. О том, что талант истинной любви почти выродился. Этот внутренний свет Ани не просто погасили бы — ему не дали бы родиться. Само понятие любви приобрело бы для пионерки мерзкий смысл.

«В предвоенное время, — пишет в воспоминаниях Анна Гудзенко, — переглядываться мальчикам и девочкам считалось неприличным». «Жестокие кокетки» давно ушли, исчезли с наступлением еще Первой мировой войны, а теория «свободной любви» провалилась где-то между концом двадцатых — началом тридцатых годов. Наступила пора щепетильности и недотрог».

Выходит, все-таки — по спирали? И пора недотрог еще вернется?

— Никогда. После нашего времени, в котором столько грязи… Ну, недотроги будут всегда, но в исключительных случаях.

Значит, баталовские журавли давно пролетели. Хоть и перелетные, а вернутся только единицы.

Мы сидим за столом. Поздний вечер. Синие глаза, сводившие Колю с ума, погасли. Она шарит рукой.

— Это что — хлеб? А-а, сыр. А хлеб где? Это черный или белый?

Тычет слепой вилкой в пустую тарелку.

Питается всухомятку. Недавно захотелось горяченького, спустилась во двор, рядом кафе. Шла, спотыкалась, а на обратном пути забыла подъезд, села на скамейку и заплакала.

Если уж неизбежно терять память, то лучше забывать настоящее, чем прошлое.

Через стенку, в двух соседних комнатах, живет Ариадна — дочь. Анна Иосифовна не упомянула ее ни словом: боится свою дочь, дрожит.

Она не сказала, но я-то ее знаю, со многими разговаривал. Да и сам испытал: звоню, прошу Анну Иосифовну — дочь в ответ бросает трубку. («Хочу и бросаю!») Когда кто-то звонит матери, она включает пронзительную телефонную сирену. На кухню, к плите, мать не пускает. Мы с Анной Иосифовной беседовали вечерами, звонил иногда общий телефон. Из-за стены раздавался злой крик: «Тебя!» Ни разу — «мама», «мать», хотя бы «мамаша» или «матка», как звали русских женщин фашисты.

Не имею права писать сейчас о дочери — из-за матери. Но когда-нибудь напишу: когда Анна Иосифовна будет в безопасности. Напишу, хотя по существу дочь не виновата, что родилась не от Принца и унаследовала не его черты, а от злого и мстительного человека, уничтожившего фронтовые треугольнички Коли.

Тут — тема. Мы все пишем о последствиях войны — о количестве погибших и пропавших без вести; даже о косвенных потерях — сколько людей могло бы родиться, но не родилось. А о качестве — ни слова. О женщинах пишем только в прикладном смысле — либо знатная труженица тыла, либо героиня на фронте. А о женщине — как о женщине? В связи с главным ее предназначением?

Война разрушила миллионы пар. И не в том главная беда, что рождаемость упала. А в том, что рожали не от лучших. От тех, кто уцелел.

Два поколения минуло, а мне все кажется: нынешняя порочность — следствие и той поры.

— Мне бы уехать из этой квартиры: кошмар!.. Конечно, не хотелось бы. А что делать?

У Союза кинематографистов есть дом ветеранов, Анна Иосифовна — член этого творческого союза (долгое время работала в Институте кинематографии — ВГИКе). Но кто похлопочет? Кому из руководителей Союза кинематографистов она интересна? Там грандиозные планы: по производству картин в год, сценарные и режиссерские заявки, добывание денег, кинофестивали.

Там думают о миллионах зрителей.

Война Коли Большунова

«Постепенно я всю Колину родню похоронила: умерла бабушка Марфа, отец, мать, пять теток, три двоюродных брата, сестры Коли — Клава и Тоня — все-все очень рано ушли».

Случилось, как и обещала: «Я буду плакать дольше всех твоих родных».

Последней скончалась младшая сестра Аня. Она и передала все документы Колиной Анне — его дневниковые записи, письма, фотографии, школьный аттестат зрелости. Аня Гудзенко сама попросила эти документы — задумала написать воспоминания о Коле. Долгие десятилетия откладывала, боялась: окунется в прошлое — умрет. Минуло 55 лет со дня гибели Коли, ей пошел восьмой десяток, когда она наконец решилась. «Это просто необходимо — открыть перед всеми Колину чистую душу, обнародовать его негромкий героизм…»

— Воевать надо уметь, чтобы победить, — сказала она.

И он пообещал ей сполна обучиться военному делу, встретить врага во всеоружии. Чтобы победить и выжить. И он замечательно учился в военном училище.

Осенью 1996 года Анна Иосифовна отправилась в Подольск, в военный архив. Там прочитала, что его училище было пехотным и носило зловещее название Могилевского. Ветхие страницы. Командир взвода минометчиков Черноморской группы войск, младший лейтенант Большунов — живые Колины расписки.

Шок, обморок.

Кажется, она была готова к любой правде о Колиной войне. Потому что еще весной сорок второго прочитала его письмо отцу: бойцы его «интернационального» взвода почти не знают русского языка и не понимают простых команд… «Как такое письмо прошло мимо глаз военной цензуры? Коля рассказывал, что «пули жужжат везде, как мухи, и передвигаться приходится только ползком»! Мне бы он такого не написал!» Готова, да не готова.

Питание. Холодная каша, вываленная из котлов прямо в вещмешки, иначе еду не доставить в горы. Выдержка из приказа: «…По 5-6 дней подразделения не получали хлеба и буквально голодали». Из воспоминаний генерала армии А. Лучинского: «Питались только дикими яблоками, грушами и желудями. От жажды особенно страдали раненые. Посылали за водой к родникам и речке бойцов по 6-7 человек, а возвращались один-два. Снайперы почти в упор расстреливали ребят».

Обмундирование. Выдержка из приказа: «За неимением шинелей выдавать ватные телогрейки». Выдали ли хотя бы их? Документов нет. Свидетельства участников боев: «Лишь ночь давала нам короткую передышку, но невозможно было не только уснуть, но и усидеть от холода и сырости… Одежду сушим собственными телами».

Вооружение. «У немцев были и специальные горные стрелки, и альпинисты в полной амуниции…». «Они бросили в бой альпийских стрелков, легкопехотную и горно-пехотную дивизии и бельгийский легион «Валлоны». У нас не было ни чем стрелять, ни из чего стрелять».

Немцы рвались к Туапсе, к нефти. 14 октября 1942 года три наших полка 383-й стрелковой дивизии, в одном из которых воевал Коля Большунов, отбили семь атак. Когда почти нет вооружения, выход один — рукопашная. Командующий 383-й дивизией генерал Провалов вспоминает рукопашный бой: «Он длился около шести часов. С высоты скатывались то противник, то наши…»

Младший лейтенант Большунов воевал достойно: с командира взвода перевели батальонным адъютантом.

Он не мог не погибнуть, он должен был погибнуть. Нет в мире военных училищ, которые смогли бы подготовить к такой войне.

Я был убит под Туапсе,

В районе высоты Семашхо.

Слезой по мне блеснет в росе

Пробитая осколком фляжка.

Мой автомат лежит со мной,

Узором ржавым разрисован.

Давным-давно я кончил бой,

Но все не демобилизован.

А ты, коль пулями не сбит,

Ты, мне когда-то руку жавший,

Ты им скажи, что я убит,

Что я не без вести пропавший.

(«Литературная Россия», 15 декабря 1967 г., автор не указан)

Восемнадцатилетних мальчиков, призванных на войну, было около полутора миллиона. Точной цифры нет, так как в августе, ноябре-декабре 1941-го и в начале 1942-го юношей призывали в лихорадке: районы были под угрозой оккупации.

Сколько же их погибло? По статистике, широко растиражированной, — 97 процентов.

Не верьте этой лукавой отчетности. Есть другие послевоенные данные — 99 процентов. Куда делся один процент — 15 000 человек? Они не погибли. Они скончались в госпиталях от ран.

Эпилог

Воспоминания о Коле она написать успела. Второй раз (после поездки в Гойтых) не опоздала. Рукопись осмелилась показать Алексею Баталову. Он был взволнован и написал к книге предисловие.

Называется книга — «Я тебя никогда не забуду». Колины слова. Хорошо, что нашлось издательство — «Новый центр». Тираж небольшой, домашний, но все же. Издание книги обошлось ей в тысячу рублей. Деньги для нее тогда, в 1998 году, немалые.

— Издатель — Зайцев. Ах, имя забыла, как неудобно. Он свои деньги добавил, вложил.

Я много книг читал о любви. Эта — из лучших. Все, кому давал прочесть, не просто плакали — ревели.

Как бы хотелось, чтобы прочел ее министр образования и науки господин Фурсенко. Уважаемый Андрей Александрович! Эту книгу необходимо издать миллионными тиражами — для школьников, пусть для внеклассного чтения. Сегодня глупо, цинично воспитывать детей на подвиге — в мирное время, когда ничто не должно ни стрелять, ни взрываться. А человек, который научится любить хотя бы одного человека, он и Родину полюбит.

Анна Иосифовна решила возместить хотя бы часть денег. С разрешения московских чиновников она несколько экземпляров книги понесла на продажу. Пришла, увидела пошлый товар вокруг и вернулась домой.

Несколько экземпляров у нее купили какие-то знакомые каких-то знакомых. По десять рублей, по двадцать.

— Мне бы еще хотя бы штук пятьдесят продать.

В книге — фотографии ее, его. Места свиданий, прогулок. Ее воспоминания, его дневник.

«Аня смилостивилась, мы шли с ней под руку. Правда, молчали. Мы все время сбиваемся с шага. Под руку ходить надо еще поучиться».

«…Анин возраст. Жаль, что мы не родились на два года раньше, — поженились бы, и я уехал бы служить на границу». «Аня не может рвать цветы, потому что, как и я, считает, что они живые и им больно. Мало того: она старается не ступать по траве — траве, мол, тоже больно».

«Не так уж и плохо, что мы с Аней не родились года на два раньше. Если бы я служил на границе на Западе — нас с Аней почти с месяц как не было бы в живых».

«Если меня убьют и меня не будет на белом свете?

— Нет, нет, Коля, тебя не убьют и не ранят. И ты будешь сначала лейтенантом, а потом генералом».

«Сегодня 22 июля 1941 года… Я не спал всю ночь. Я хочу ее поцеловать. Неужели нельзя?»

«До свидания, Аня, любимая, конечно, не прощай. Я постараюсь воевать со знанием дела, чтобы меня не убили как птенца. Я буду учиться военному искусству. Я обязан остаться в живых, Аня, ради тебя, ради нас… Нужно, чтобы мы дожили до фантастически далекого, но для нас возможного двухтысячного года…»

«18 августа 1941 года. Мой отъезд еще не уточнен. Приснился кошмар: будто я, как и герой Лермонтова в стихотворении «Сон», умираю где-то в горах, мучаюсь.

Лермонтов написал «Сон» в последний год жизни. И в 1841-м погиб на Кавказе, как и предвидел. А сейчас 1941-й. Ровно сто лет. Мистика».

«20 августа 1941 года. Опять сон, опять «долина Дагестана». Меня там нет, но я там будто был… Женщина простерла руки в темноту, в ночь. Оборачивается ко мне — Аня моя! Только она теперь старше! Она взывает к Богу, молит Его взять ее ко мне или вернуть меня ей: «Ведь не может быть, чтобы его нигде не было! Все-таки где-то он есть?»

В последний день перед отправкой на смерть он идет в библиотеку и читает Грина.

«Алые паруса — для нас».

В книге — единственное письмо Коли Большунова, случайно уцелевшее, предфронтовое.

«Аня, дорогая! Я уезжаю сегодня.

Письма всех моих знакомцев и даже родни пришлось, к сожалению, порвать — я должен ехать налегке.

Твое письмо, твою телеграмму, записку с маленькой твоей фотокарточкой я, конечно, беру с собой.

…Вечера стали прохладные, на пороге сентябрь. Тем более об этом надо помнить в Свердловске. Надевай, если куда пойдешь вечером, теплую кофточку. Что еще хотел сказать? Многое, но разве все скажешь? И мне пора, я должен уходить.

Аня! Главное, о чем не успел (или не сумел!) тебе сказать: я горжусь твоей любовью, которую, как и тебя, считаю чудом, подаренным мне на все времена. И я люблю тебя, дорогая, и всегда буду любить тебя, что бы ни случилось.

На всем белом свете ты одна мне нужна, только ты.

Коля, 27 августа 1941 года».

«Окончится война, я приду за тобой, Аня».

2005 г.