Секта Правды

ЗА ПЯТОЙ ЗАПОВЕДЬЮ

Поздним сумеречным вечером я сидел на даче и слушал гудение длинных, носатых комаров. В саду кропил дождь, в углу тускло мерцал телевизор.

— Сыграем? — открыл он дверь, на мгновенье пустив темноту.

Подмышкой у него были шахматы, и я нащупал за спиной выключатель.

Он совсем не изменился, и теперь мы выглядели ровесниками, у обоих серебрились виски, оба несли, как горб, свой возраст.

— Можно? — взял он лежавшую у меня на коленях книгу. — Антонио Менегетти «Психология лидера». — Перегнув обложку, пробежал глазами страницу. — Любопытно… Матери показывал?

Я покачал головой.

А жене?

Она давно не читает. Он вздохнул:

А мне дашь?

Бери.

Он сунул книгу за пазуху, машинально проведя ладонью по щеке. Я посмотрел на его щетину и вспомнил, как он неожиданно молодел, сбривая её.

— Папа, а зачем ты женился? — вырвалось у меня. — Вы с матерью такие разные.

Он нахмурился:

— Жён не выбирают, — и аккуратно переставил коня. — А как у вас без меня?

— Мы редко созваниваемся.

За стенкой ровно тикали часы, бивший из окна свет выхватывал шатавшиеся в саду кусты.

Не отрываясь от доски, он достал сигареты.

Раньше ты лучше играл.

Теперь не с кем.

А с сыном? Я отмахнулся:

Мы и разговариваем-то мало. Он опять вздохнул:

Да-а, странная у тебя жизнь.

Свет ложился на доску лиловыми пятнами, путая клетки, на которых грудились фигуры. Отец покосился на руку и, быстро перевернув, размазал кровяного комара.

— Однако мясистый… По-прежнему житья не дают?

Я вспомнил, как, шагая по лесу, он отгонял веткой кружившую мошкару, а я, не поспевая за ним, тёр ладонями зарёванные глаза.

— Да ты не обижайся, — прочитал он мои мысли, — я из тебя мужика хотел сделать, слюнтяю на свете не жить.

И, подняв руку, сжал кулак. Возле носа у него залегли складки, такие же, как у меня, и мне подумалось, что с годами больше понимаешь родителей. Или не понимаешь вовсе.

— Ну что ты, папа, в нашем возрасте уже не обижаются, — я натянуто улыбнулся. — А помнишь, как я пальцы отморозил — кукиш не мог сложить? А как в платяной шкаф спрятался? Там нафталином пахнет, старыми пиджаками, а ты никак не поймёшь, куда я делся. Топчешься посреди комнаты, мне в щёлочку хорошо видно… — Я отвернулся. — Иногда мне кажется, ты до сих пор меня ищешь.

Он закурил, наполняя комнату дымом, запах которого пробуждал во мне память.

Мне тогда было, как тебе сейчас. И тоже всё гадал, как жить, а жить оставалось — с ноготь.

Тебе грех жаловаться. Это мы, как кроты, а твоей жизни на пятерых. Одно то, что воевал.

Ну, воевал, и что толку? Думаешь, война ума добавляет? — он сухо закашлялся. — А сына учить надо.

Чему меня учили? — пожал я плечами. — Так это сегодня лишнее.

Вот-вот, — неожиданно поддержал он, — отцовская наука высыхает вместе с молоком на губах.

По крыше скребли тяжёлые ветки. Будто кошки на душе.

— А знаешь, папа, бывают времена, когда стыдно жить.

Он хрипло рассмеялся:

— Времена всегда одинаковые, и каждому стыдно за своё.

Отец ссутулился, точно заныли старые шрамы, метившие его судьбу.

— Да я и не сравниваю, ваше поколение много хлебнуло.

Я запнулся. Так говорила мать, добавляя — «напрасно».

Не напрасно, — возразил он, опять прочитав мои мысли, — человек стерпит любое «как», если знает «зачем».

Нет, папа, людям «зачем» не нужно. Посмотри вокруг, — я развёл руками. — Может, и прав сын — нет души у человека.

Он ещё больше ссутулился, прожигая взглядом, стал говорить медленно, растягивая слова:

— Ты слишком рано постарел… — он хлопнул по оттопыренному пиджаку. — И тут никакая «Психология» не поможет. Кто не любит, у того все чужие. Я вот тоже теперь себя спрашиваю — любил меня кто? А я? Были, конечно, привязанности, семьёй обзавёлся, но это всё не то… А значит, не правильно прожил, как думаешь? Я промолчал.

Нужно любить, сынок. И надо верить. Верить, что когда-нибудь придёт Господь и установит на земле царство, о котором смутно догадываемся.

Уже не догадываемся! — передразнил я, со злостью ткнув в телевизор. — Вот наш бог!

Дождь застучал сильнее, словно швейная машинка пришивала небо к земле. Он уже собирал шахматы.

— Ты приходи, папа, один я остался.

Вместо ответа заскрипели половицы, хлопнула дверь.

— А у тебя не по-детски темно.

Вздрогнув, я открыл глаза. Поглаживая синевшую на подбородке щетину, на веранду тяжёлой походкой спустился заспанный сын, и я вдруг подумал, что по утрам он бреет не только щёки, но и короткую, сильную шею до самой груди.

В темноте хорошо думается.

И о чём же?

О том, что когда-нибудь ты будешь старше меня.

Прикольная мысль, — оскалился он, показывая крепкие зубы. — А по какому поводу траур?

Иди спать, — отвернулся я в темноту, чтобы он не увидел выступившие слёзы.