Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

1

Генералу Антону Васильевичу Туркулу вместе с женой Софьей Антоновной и дочерью в последние годы пришлось несколько раз менять места жительства. Семья пыталась прочно обосноваться в Риме, Париже. Попытки генерала заниматься коммерцией были неудачны, он каждый раз прогорал и терял капитал. В начале двадцатых годов, вместе с дочерью открыл бензоколонку, но и тут дело не пошло. Жена, дабы спасти семью от разорения, взялась наладить работу буфета в гарнизонном офицерском собрании, но и ей не повезло — доходы были меньше расходов.

Тогда генерал Туркул пробует всерьез, хоть и с опозданием, заняться политической деятельностью. Он становится в оппозицию к руководству РОВСа. На запросы начальников военной организации отвечает непочтительно: «Мы повышаем свою политическую квалификацию. Мы должны быть в курсе всех дел, происходящих в России». Интересы его не ограничились Россией. Он часто бывал в Риме и Берлине, пытаясь установить личные связи с партийным руководством фашистской Италии и национал-социалистической Германии. Судя по всему, и эти попытки не принесли Туркулу ожидаемых результатов.

После газетного разоблачения, сделанного бывшим ровсовцем офицером Вакаром и серии статей «Торговцы человеческой кровью», дроздовский генерал во всеуслышание заявил в газете «Возрождение»: «Оставляю за собой право привлечь к судебной ответственности редакцию газеты «Последние известия» за распространение сведений, порочащих мое доброе имя». Однако процесса Туркул не стал дожидаться: с семьей он переехал в Италию, куда русским эмигрантам въезд был запрещен. Правительство Муссолини открыто показало», что заинтересовано в нем. Неизвестные покровители помогли совершенно переменить образ жизни. Туркул занял отличную квартиру, делал приемы. Жена часто наведывалась в Париж, потрясая эмиграцию шикарными манто, бриллиантами, обилием золотых украшений. Генерала всегда сопровождала группа из пяти-шести верзил, именуемых «адъютантами». Эмиграция была оповещена, что общество по изучению современной России, организованное Туркулом, ныне переживает второе рождение. Оно укреплено организационно и регулярно собирается в гарнизонные собрания. Так, там читаются доклады и лекции, ведутся диспуты, организуются встречи с людьми, недавно побывавшими в Советской России. Туркул открыто выступал против начальствующего состава РОВСа, обвиняя его в бездеятельности, пустой болтовне, напрасной трате денег, полученных неизвестно от кого и с какими целями.

После похищения Кутепова он был уверен, что займет его пост. Выдвижение генерала Миллера озлобило его, вновь увеличило пропасть между ним и высшим военным руководством русской эмиграции. Однако, сохраняя хорошую мину при плохой игре, он счел необходимым публично заявить другое. С удивлением читали наиболее осведомленные ровсовцы гневное обращение Антона Васильевича к редактору газеты «Царский вестник»:

«Милостивый господин редактор!

В номере 237 Вашей газеты помещена информация о моем выступлении на банкете дроздовцев, устроенным в Париже в честь моего прибытия туда из Болгарии. Считаю своим долгом заявить, что приписываемое мне на этом банкете выступление против возглавителей РОВСа от начала до конца является гнусным вымыслом. Вступление в полемику с указанным выше органом, занимающимся на своих страницах выпадами против РОВСа, считаю ниже своего достоинства. Я, как старый доброволец, никогда не выступал и не выступаю против возглавителей РОВСа, непрерывно борющихся за воскрешение национальной России, за которую я и мои соратники готовы отдать жизнь, когда обстановка позволит, а вожди прикажут.

Начальник Дроздовской дивизии

генерал-майор Туркул».

Видно, совершенно разуверявшись в возможности выйти в «вожди», Туркул решил обратиться к литературе, написать о себе самом, не дожидаясь, когда это сделают другие.

Это показалось странным тем, кто знал боевую биографию генерала и его презрительное отношение к «писателишкам». Без сомнения, сыграл свою роль «Дневник генерала Дроздовского», которого Туркул, по его собственному признанию, «боготворил».

Первая книга «Дневника» вышла еще в 1923 году. Тут же в печати появилась хлесткая реплика генерала Туркула, адресованная малокомпетентным писакам:

«Недавно вышел из печати «Дневник генерала Дроздовского», автор которого по каким-то причинам не нашел возможности удовлетворить вполне естественное желание всех, носящих имя покойного нашего шефа, знать, кто счел себя вправе издавать дневник и прилагать к нему комментарии, не относящиеся по существу к содержанию дневника. Дневник был не окончен и не отработан. Правление «Союза добровольцев» имело в виду издание дневника, пополненного фактическими данными, основанными на личной переписке Михаила Гордеевича и сохранившихся документах. Ряд неточностей, ошибок доказывает, что суждения о взаимоотношениях старшего комсостава Основаны на догадках, слухах, сплетнях (например, о непричастности генерала Романовского к смерти Дроздовского — намеки, носящие характер явной клеветы). Все это дело лиц, заботящихся о материальной выгоде союза дроздовцев.

Считаю своим долгом протестовать против выхода в свет в подобном издании дневников генерала Дроздовского и предлагаю его издателю воздержаться от второго издания, на что он, как видно из книги, уже рассчитывает.

Подписи:

Начальник бывшей Дроздовской дивизии

генерал-майор Туркул;

Председатель Союза дроздовцев

генерал-майор Ползиков;

Члены правления полка

Протасевич, Колтышев, Алексеев»...

Генерал явно почувствовал вкус к печатному слову. В книге «Дроздовцы в огне» (материал отредактирован бывшим унтер-офицером дроздовцем Иваном Лукашом) Туркул сам взялся писать предисловие, посвященное «русской юности».

«Время не для воспоминаний, — подчеркивает генерал. — Мы еще неминуемо войдем в боевой огонь. Нашу историю напишут и после нас. История нас, живых, далеко не кончена, вернее, она только начинается... Я имел честь сражаться в рядах доблестных дроздовцев. Такой артиллерии, как у дроздовцев, такой конницы как второй Дроздовский полк, таких инженерных и технических частей не было ни в одной армии мира. Боевые документы и дневники помещались у меня в походной сумке, которую я потерял в огне... «Дроздовцы в огне» — не воспоминания, не история, а живая книга о живых, боевая правда о том, какими были в огне, какими должны быть и неминуемо будут белые русские солдаты! Книгу я посвящаю русской молодежи...»

Так отставной генерал всеми способами старался обратить на себя внимание, не дать военной эмиграции забыть о своей персоне и о своих прошлых заслугах.

Внезапно Туркул оборвал свои литературные упражнения и вновь взялся за «Общество по изучению России». Плодотворные собрания неизменно оканчивались банкетами — не очень пышными (по 20 франков с головы), однако отличающимися обильными возлияниями. К пяти часам большинство участников банкета оказывались достаточно пьяными. Последним всегда покидал собрание генерал в окружении своих «архаровцев»; как называл он бывших «адъютантов» — немногочисленных телохранителей, появившихся недавно.

Довольно часто наезжает генерал и в Париж. Останавливается неизменно в помещении «галлиполийского собрания» на улице Олье, дом 18.

Венделовский ждал команду к переезду в Чехословакию. Команды не было. И серьезных заданий не было. Временами возникало ощущение, что про него намеренно забыли, просто выдерживают для чего-то. То и дело приходила мысль о последней беседе с Шабролем. Может быть, она была неспроста...

Глупости! Шаброль и провокация — это было немыслимо. Оставалось ждать. И, наконец, приказ «Центра»: Абрамов-младший возвращается в Софию под крылышко отца и РОВСа. Монкевиц остается в Париже. Альберт Николаевич должен «пасти» его, держать в крепкой узде и постараться проникнуть хоть в какие-то ближайшие замыслы «эльзасцев».

Монкевиц, чтобы досадить шефу, чуть ли не подружился с «Анкером» — «Якорем», — так он стал называть сотрудника Канариса, — отношения у них складывались просто сердечные. Оба любили кино и поэтому подолгу бывали вместе — искали по городу интересную «фильму», обменивались впечатлениями, выйдя из зала, и непременно усаживаясь за столик какого-нибудь ближайшего кафе. Так они не выпускали один другого из поля зрения. Вероятно, на первой стадии «дружбы», как полагал Венделовский, задания немца мало чем отличались от заданий, данных им Монкевицу: укреплять знакомство, бывать почаще вместе, чтобы узнать получше — никаких расспросов, деловых разговоров, даже намеков на сотрудничество, о котором, — и это знал каждый! — все давно было договорено, все обусловлено. И все же — раз деньги плачены! — вменялось им в обязанность обмениваться информацией.

Так день шел за днем. Монкевиц просил дать ему хоть какую-нибудь «дезу»[3]. Без «наживки» «Якорь» не пойдет на обмен деловой информацией. Он и рта не откроет. Подумав, получив «добро» от «Центра», Венделовский назвал Монкевицу имя давно отставленого от дела итальянца. Когда-то не без труда внедренный в линию связи Рим — Берлин, он оказался человеком ненадежным, пристрастным к спиртному, к карточной игре. Очень скоро пошла на него отрицательная информация: неоплаченные счета и векселя, фотографии в компании девиц легкого поведения, полицейский протокол, составленный после скандала в ресторане отеля, где он на пути из одной столицы в другую обычно останавливался. Итальянца завербовала одна из европейских контрразведок. Ее люди спокойно снимают копии со всех документов, следующих к Дуче из канцелярии фюрера. Преподнеся «эльзасцам» такой подарок, «полковник», как подчеркнул Венделовский, мог вполне получить в ответ столь же серьезное сообщение.

Оно было передано «эльзасцам» «Якорем» через три дня. В тот день Монкевиц чувствовал себя как именинник. Прекрасное настроение, широкая улыбка, открытый взгляд — Монкевиц изо всех сил демонстрировал свой успех.

— Должен заметить, что маленький подарочек я все же получил от «Якоря» — начал Монкевиц торжествующе. — Возможно, новость прибавит вам хлопот, но это уж не моя забота.

— Слушаю, — сухо сказал Альберт. — Давайте сразу о сути.

— Разумеется, разумеется! — полковник продолжал сиять. — Дело, собственно, не касается вашего ведомства вплотную. Речь пойдет о ваших посольских службах в Париже. Событие, о котором я скажу, случилось именно на рю Гренель. Пару дней назад туда пожаловал человек, назвавшийся атташе итальянского посольства. Советский секретарь его любезно принял, осведомился, чему обязан визиту коллеги. Итальянец, разволновавшись, заявил, что позавчера крупно проигрался и срочно нуждается в деньгах. Требуется большая сумма, посему он решил продать наисекретный шифр одного из отделов морского ведомства. Шифр при нем и ему требуется приличная сумма в долларах, которую он надеется получить тут же.

Секретарь попросил принести заодно и перешифровальные таблицы и словарь шрифта. Все было передано атташе. Секретарь исчез, оставив вместо себя охранника. Был подан кофе. Итальянец ждал, все больше испытывая неуверенность и страх. Прошел час. Охранник стоял в дверном проеме, как скала, и не отвечал на вопросы.

Наконец, вновь появился таинственно исчезнувший секретарь с извинениями за... задержку столь занятого человека. Что касается шифра, то предложение высокочтимого гостя представляется сотрудникам весьма странным и даже (пусть господин атташе не обижается!) несколько провокационным. Дипломатам всех стран, аккредитованным в Париже, хорошо должно быть известно, что советское постпредство чужие шифры... не покупает.

— Может, вы сомневаетесь в их подлинности? — понимая, что погиб, закричал итальянец.

— Нет, ну что вы, — успокаивая, ответили ему. — Мы проверили. Все документы подлинные.

Горе-продавец, едва придя в себя, сообразил: пока он ждал и пил кофе, эти подлецы перефотографировали все. Теперь за свои документы он не получит и су...

— Теперь что вы скажете, сударь? — Монкевиц закончил рассказ вопросом.

— Что скажу я? — Венделовский прикрыл глаза и на миг задумался. — Конечно, подлецы. Приличные люди так не поступают. Этот итальянский атташе вполне заслуживает суда трибунала.

— О-оо! О-ой! — как от зубной боли, застонал Монкевиц. — Я говорю не об итальяшке, я говорю о ваших людях — русских. Кто после этого школьного обмана захочет иметь дело даже со сторожем нашей посольской миссии?

— Я сомневаюсь, что атташе станет придавать сие событие гласности, — заметил «0135». — Это совсем не в его интересах.

— Хочет или нет, но завтра же об этом подлом обмане станет известно всему дипломатическому Парижу. И следовательно, всему цивилизованному миру. Вас осудят. Никто не захочет вступать в деловые отношения с советскими представителями.

— Но мы же тут ни при чем, Монкевиц, не правда ли? Спасибо вам за информацию и давайте подумаем, чем мы снабдим вашего приятеля — «эльзасца».

— Вам придется думать одному! — выкрикнул разъяренный полковник. — И учтите, он требует настоящей секретной информации. Иначе мое дело у них пойдет худо.

— Согласен. Вот и придется нам снова думать сообща. Информацию нужную мы выдадим, не беспокойтесь. Займитесь, пока есть время, хотя бы обстановкой виллы, обновите здесь что-нибудь. И заводите знакомства в соседней деревеньке. Мне там нравится, честное слово. Приволокнитесь за кем-нибудь. Там можно завести даже светское знакомство. Судя по всему, виллы здесь дорогие и селятся тут исключительно состоятельные люди. Осмотритесь хорошенько, друг мой. Это и считайте... хм... моим нынешним заданием. Успехов! Честь имею!...

30 сентября несколько парижских газет поместили заметки под интригующими заглавиями: «Взрыв в доме РОВСа. Кому это надо?».

Заметки сообщали:

«...30 сентября в 8.30 вечера в доме 29 по ул. Колизе раздался громкий взрыв, услышанный и жителями далеких от места происшествия зданий. Повалил густой черный дым из двери первого этажа и лестницы, ведущей в помещение РОВСа.

Незамедлительно прибыли комиссар полиции и пожарные. Когда они, преодолевая препятствия, поднялись на площадку верхнего этажа, увидели: дверь сорвана взрывом с петель, косяки повреждены, все стекла разбиты. На лестнице валялись куски белой жести, обрывки обгорелой бумаги и документов, пачек газет, писем на французском и русском языках...

В одном из писем указывалось, что инициаторы преступления пока не хотят крови. Данная акция предпринята лишь как требование выйти в отставку всем руководителям РОВСа. При неподчинении будут приняты более суровые меры воздействия. В конце письма стояла подпись — «Добровольцы единого фронта». Полиция обнаружила также в трех метрах от бомбы бикфордов шнур, тянущийся к выходу на улицу. Сила взрыва признана незначительной, ибо по всем данным снаряд изготовлял малосведущий человек».

Все вокруг было покрыто едким удушливым дымом. Повсюду тлели обгорелые пачки бумаг и газет. Работники горной лаборатории повторно обследовали не до конца разорвавшийся снаряд. Он оказался плотно набитым обыкновенным охотничьим порохом, туго спрессованными пачками газетной бумаги.

Комиссар полиции допросил заместителя начальника РОВСа адмирала Кедрова и его делопроизводителя В. Асмолова, дабы узнать их мнение о случившемся. «Совершенная здесь преступная провокация, — заявил Кедров, — имела целью вновь скомпрометировать лояльную русскую организацию в Париже, создать серьезные затруднения в нашей работе». На вопрос, «кого вы подозреваете?», адмирал Кедров ответил без раздумий, что это новое деяние большевистских преступников, направляемых рукой Москвы, которые и в столице суверенной республики привыкли чувствовать себя как дома...

Некоторые газеты помещали и фотоснимок в качестве доказательства всего описанного. На фоне выбитой двери, небольшого количества поломанных и полусгоревших досок полицейский комиссар допрашивает В. Асмолова. Делопроизводитель РОВСа уже не молод и основательно потрясен случившимся. У него густые вздернутые брови, аккуратный пробор слева, модные усы. Лицо явно испуганное. Делопроизводитель точно боится, что через минуту последует выстрел ему в спину...

В МАРСЕЛЬ «ДОКТОРУ ОТ «0135»

«Прошу сообщить «Центру» о полной некомпетентности работников постпредства, проводивших операцию по приобретению бухгалтерских отчетов совместному франко-итальянскому предприятию. Неправильная, тенденциозная ревизия будет несомненно иметь нежелательные последствия.

0135»

2

Известие о внезапном возвращении в Софию Абрамов-младший встретил с нескрываемым огорчением. Потом, подумав, забеспокоился не на шутку. И уже в поезде, по дороге, вдруг по-настоящему испугался, почувствовав нечто очень тревожное в этом вызове и скорых сборах. Может, Венделовский не простил ему «прокола» с Монкевицем? Поэтому и принял решение отодвинуть его подальше, чтобы при случае его можно было убрать где-нибудь в глухом месте Пловдива или на лесистом массиве Витоши.

Мрачные предчувствия охватывали Николая Федоровича. Слишком много узлов завязаны на нем, это сеть, сплетенная советской, немецкой, ровсовской, отцовской разведкой. Выбраться из этого хитросплетения будет нелегко.

Особенно досаждал этот Фосс, настырный ровсовский капитанишка, вечно сидящий на «хвосте». Возможно, Николай переборщил, когда, кроме филателистических «упражнений», стал активно приторговывать радиоаппаратами, фотоаппаратами и пишущими машинками. Деньги идут к деньгам — вечная история я остановиться невозможно. Сам себя в яму толкаешь.

После двухдневного пребывания дома «Фунтик» уже точно знал, откуда подул злой ветер. Разумеется, это был капитан Фосс, все тот же Фосс! Во время отсутствия сына генерала (пока тот занимался «улаживанием» отношений с Монкевицем и лавировал между «эльзасцами» и «0135»), незаметный капитанишка, прибегнув к болгарской агентуре, от которой исправно получал ежемесячное пособие за верную службу, обнаружил в софийском отделении РОВСа пропажу ряда документов, числящихся за III отделом.

В это время (неудача никогда одна не ходит!) из канцелярии болгарского царя Бориса сообщили: монарх пребывает в состоянии крайней разгневанности. Советское правительство прислало ему предупреждение о готовящемся РОВСом покушении на советского посла в Софии. Это предупреждение поражало полным знанием малейших деталей готовящейся террористической акции и точной характеристикой всех участников. Разгневанный монарх дал строгий приказ ведущим чинам политической полиции немедля принять меры к ликвидации заговора и прекращению утечки информации; узнать, как секреты этих старых идиотов из РОВСа становятся известными большевикам. По свежим следам был пущен все тот же капитан Фосс.

Генерал Абрамов-старший немедля собрал совещание. Кроме самого начальника отдела, полковника Александра Браунера, высоких чинов болгарской полиции, министерства внутренних дел и иностранных дел о готовящемся покушении не знал никто. К удивлению полковника Браунера, даже сын генерала имел твердое алиби: его не было в Софии. Внезапное признание начальнику III отдела сделала его милая невестка.

Уже давно в ней копилась неприязнь к мужу. Горячая любовь, которую он вначале проявлял так пылко, погасла. Николай то и дело ускользал из дому, помногу дней отсутствовал и толком не мог объяснить Наташе, где он находился в это время. Особенно сердила Наталью Афанасьевну привычка мужа утаивать от нее деньги. Казалось бы, она помогает ему во всем, даже в торговле марками и аппаратурой, деньги у них должны быть общие, и она должна знать, сколько их в доме. А вдруг обнаруживается неизвестно откуда взявшаяся крупная сумма.

— Ваш сын неразборчив, генерал, — сказала Наташа. — Он вполне мог торговать секретной информацией.

Федор Федорович Абрамов вызвал своего верного казака Михеича и приказал разыскать и немедля доставить к нему сына.

Неожиданный вызов к отцу несколько успокоил «Фунтика». Отец не знал ничего, а его столкновение с Браунером, высказавшим подозрение в адрес Николая Федоровича, ничего не изменили, пострадал Браунер, лишившийся доверия Абрамова-старшего.

Войдя в кабинет, Николай хотел было по привычке обнять отца, но тот отстранился с непроницаемым и холодным лицом. Не ответил он и на уставные приветствия сына. Глядя ему в глаза, генерал молча достал револьвер и выложил его на стол, между собой и сыном.

— Что сие означает? — насмешливо спросил сын.

— Принято решение об отстранении вас («это уже что-то новое: отец всегда говорил ему «ты») от работы в болгарском отделе РОВСа. Это приказ!

— Чему обязан-с? — Николай собрался, впервые почувствовав и поняв, что в руках отца серьезные аргументы. — Донесениям большевика Фосса, стремящегося получить повышение по службе, не так ли?

— Я не стану разбираться в этой грязи! — повысил голос генерал и крикнул, топнув ногой. — В дерьме! В вашем говне, сударь!

— И вы предлагаете мне застрелиться, так и не сделав попытку разобраться в существе дела. В чем меня обвиняют?

— В предательстве. Знакомо вам такое слово?

— Но в чем? Я требую разбирательства, — «Фунтик» начинал трусить. — Кто и в чем может обвинить меня?

— Довольно и того, что подозрение пало на вас, моего сына! Задета и моя честь. Вы позорите меня, старика. Я готов встать перед вами на колени. Поступайте, как требует того долг чести офицера, — генерал осторожно сполз со стула и неловко попытался опуститься на правое колено, но не удержался и покачнулся, оперся рукой о пол.

— Влепить в себя пулю, значит признать себя виновным, отец. А я даже не знаю, в чем меня обвиняют!

— Я знаю. Этого довольно, — непримиримо и жестко сказал генерал. — Если вы оправдаетесь перед всем миром, то передо мной все равно останетесь виновным. И если у вас осталось хоть немного совести, офицерской чести — у вас один выход. В конце концов, вы видите, я прошу вас... — Боевой генерал был жалок. С трудом он заставил себя подняться и влезть в кресло. Руки его страшно дрожали.

Сын смотрел на старика с презрением. Страха уже не было. Он изображал глубоко обиженного, оскорбленного человека. Но в то же время не отпускала «Фунтика» мысль о том, что узнали все эти фоссы и браунеры. Откуда потянулась нитка разоблачений, где он допустил ошибку? Ни Монкевиц, ни Венделовский здесь были ни при чем. Оставались ровсовцы, разумеется, только они.

— Уберите револьвер, отец, — сказал Николай как можно спокойней. — Он мне не нужен.

— Я не отец тебе! Не сметь! — заорал генерал, побагровев, посинев даже. — Идите вон... Вон, подлец!..

— Слушаюсь, — пожал плечами сын. — И не кричите так: может случиться приступ. Я немедленно подам прошение об отставке. И я покидаю Болгарию, навсегда расстаюсь с вами.

— Вот! Вон отсюда! — продолжал орать генерал. — Попадешься мне на пути, я убью тебя своей рукой! Отныне нас ничего не связывает. Ты не сын мне! Проклинаю тебя, во веки веков проклинаю! — генерал встал из-за стола, нетвердо ступая, дошел до тахты и упал на подушку. Отлежавшись и придя в себя, генерал-майор Абрамов приказал созвать старших офицеров III отдела РОВСа и сам объявил им, что его сын Николай Федорович — предатель и большевистский агент[4].

Избежать ареста Абрамову-младшему не удалось. Но после недолгого содержания в тюрьме и допросов полковника Браунера он внезапно был освобожден. Ему вручили предписание в течение 48 часов покинуть Болгарию. Жена вызвалась сопровождать его. Ровсовская разведка дала приказ двум своим надежным агентам при переходе границы уничтожить семейство Абрамовых. О дальнейшем существует несколько версий, одинаково малодостоверных.

По первой агенты-убийцы, подкупленные одним из компаньонов Николая Абрамова по торговле редких марок, дали возможность мужу и жене беспрепятственно перейти границу. Но не только! Они же помогли беглецам быстро добраться до Парижа.

Следуя второй версия, «Фунтик» все же был убит на границе. Предупрежденный кем-то, он оказал вооруженное сопротивление и долго отстреливался, чем и дал жене возможность беспрепятственно скрыться. Ее, впрочем, никто и не преследовал.

Появление в Париже Николая Фёдоровича Абрамова было тут же отмечено в РОВСе и на страницах ряда газет. «Последние новости» напечатали короткую статейку «Новая драма в РОВСе»:

«Сын известного сподвижника генералов Деникина и Врангеля, командовавшего в свое время Донским корпусом, а ныне занимающего должность начальника III-го болгарского отдела РОВСа генерала Ф. Ф. Абрамова Николай Абрамов оказался крупным большевистским агентом. После полного раскрытия его связей с большевистской разведкой Николай Абрамов, боясь публичного скандала, бежал с женой из Софии».

Из-за огласки семья шпиона и предателя, имеющего, как оказалось, и определенные связи с представителями германской разведки, вынуждена была через месяц-полтора тайно покинуть Париж.

«Фунтик» навсегда исчезает с политической арены. По некоторым сведениям кто-то из ровсовских эмиссаров случайно встретил его в Москве, но Николай Абрамов «не узнал» старого знакомого и от разговора уклонился. Он был в обычной штатской одежде, совершенно неотличимый от серой московской толпы...

Гошо Цветков, обрадованный встречей со старым товарищем, не умолкал ни на минуту. Венделовский с улыбкой слушал его болтовню, в которой вылавливал нужную информацию. Оказывается, Гошо приготовил для прибывшего и комнату в семейном доме, и место в общежитии — на выбор, что больше понравится Альберту Николаевичу. Кроме того, предстоит знакомство с паном Иржи Мрожеком, которому «0135» будет представлен как старый знакомый сосед Гошо по Софии. У Мрожека их ждет обед, там состоится знакомство с его семьей и окончательно решится вопрос, где будет жить Венделовский.

— Минуточку, помолчи, Гошо, и перестань так бурно заботиться обо мне. Я бедный студент, хоть и кажусь, видимо, старше многих своих будущих преподавателей. Мое место в общежитии для студентов. Лучше позаботься о моей сестре, она приезжает сегодня.

— Откуда у тебя сестра взялась? — удивился Гошо.

— Ах, какой непрофессиональный вопрос. Сестра, она и есть сестра, этого довольно? Зовут ее Ольгой, работала в Париже, в нашем торгпредстве. Брата отправили учиться в Прагу, естественно, что сестра едет за ним. Занятие какое-нибудь ей отыщешь? Ну, а поселить ее наверняка проще всего у Мрожека. Надеюсь, ты квартиру со смыслом выбирал?

— Не извольте беспокоиться, — дурашливо прищелкнул каблуками Гошо. — Квартира удобная. Два входа, да еще калитка в глубине сада на глухую улочку — сможешь приходить к «сестре» без помех и уходить, когда вздумается... Кстати, она, конечно, красотка?

— Товарищ Цветков, остановитесь! Вы слишком болтливы сегодня. Отношу это только за счет нашей радостной встречи. Подробности потом. А сейчас — где обещанный автомобиль? У меня чемодан довольно тяжелый...

Через некоторое время такси запетляло по узким улицам, и Венделовский с удовольствием крутил головой, рассматривая мелькающие старые дома, башни, арки и площади, соборы и дворцы. Город был старый, пышный, чем-то напоминал Петербург так же величаво текла через город широкая река, и тяжелые мосты нависали над нею просторно и прочно. Альберт Николаевич предвкушал, как в первые месяцы пребывания здесь он будет подолгу бродить по этим улицам и мостам и узнает город по-настоящему. А то, что полюбит его, сомнений не вызывало. Уж очень красива Золотая Прага!

Они переехали Влтаву и остановились у Карлова моста. Пройти по нему можно было лишь пешком. И сердце заядлого путешественника не выдержало: «Давай, Гошо, пешком пройдем мост, нигде такого чуда не видал».

Цветков покорно вылез из авто и они дважды прошли по широкой глади моста, то и дело останавливаясь у статуй, украшающих его с двух сторон. Барочные фигуры и целые группы королей, святых, строителей и покровителей города скорбными ликами взирали на шумную толпу съехавшихся со всего света туристов, чтобы увидеть это одно из чудес света.

Наконец, такси остановилось возле узкого старого дома, сдавленного с боков более высокими и грузными соседями. Пока звонили у дверей, Венделовский напомнил: Я только познакомиться и дождаться сестры. Жить здесь не буду. Это для Ольги.

— Ну, понял, понял, — Гошо даже обиделся. — С первого раза понял. Но пообедать мы можем по-человечески, по-семейному?

Семья Мрожеков понравилась Венделовскому с первого взгляда. Пухлощекая, с оголенными по локоть полными руками, в кокетливом кружевном фартуке пани Мрожекова была сама приветливость и гостеприимство. Как уютно она захлопотала, помогая гостям раздеться, какие аппетитные — мясные и ванильные запахи волнами ходили по дому и как красив был круглый стол под крахмальной голубой скатертью, уставленный белоснежной дорогой посудой.

Привыкший в Париже к бистро и кафе, давно отлученный от семейного дома, Венделовский просто наслаждался. И пан Мрожек — коренастый, веселый человек с огромными ручищами, подавал ему руку. Альберт Николаевич ощутил мощное пожатие, его ладонь совсем утонула в добрых лапах хозяина. Пан Мрожек соперничал с женой в желании получше принять и угостить дорогих гостей.

На какое-то мгновение в груди Альберта Николаевича защемило от самой примитивной зависти. «Господи, — подумал он. — Вот живут же люди по-человечески: свой дом, прочный, не на время, а навсегда. Жена, дети, небось, уже взрослые, где-нибудь рядом, по соседству. Домовитость, покой, вот какой сервиз на столе красивый, какие тарелки прекрасные на стенах висят, никаких тебе заданий срочных, никаких указаний «Центра» — живи в свое удовольствие!»

Подумал и тут же устыдился себя: до чего докатился товарищ «0135», с такими мыслями человека надо из дела убирать, слабеет чекист, на мещанский уют потянуло! А все Шаброль, беседа с ним в Париже. Какие ядовитые зерна брошены в душу, и не выполоть их, не забыть.

Впрочем, все эти мысли не помешали Альберту Николаевичу вместе с Гошо и хозяевами отдать должное кулинарному искусству пани Мрожековой — и говяжий бульон, и отбивная с кнедликами, и рассыпчатое печенье к кофе — были превосходны.

Когда кофе был выпит и пан Мрожек прозрачно намекнул на свою привычку часик соснуть после обеда, хозяйка проводила гостей в крошечный дворик — выход в него был через кухню и огорожен он был от соседнего садика довольно высокой стеной. Заботливо ухоженные клумбы в зеленых кадках. Рядом стояли плетеные соломенные кресла и низкий столик с пепельницами. Хозяйка принесла несколько бутылок пива, толстые стеклянные бокалы и удалилась, удовлетворенно улыбаясь, — гости были обихожены полностью.

— Итак? — задал привычный вопрос Венделовский. — Что мы имеем?

— Мы имеем прекрасное расположение духа и замечательного друга перед собой — в тон ответил Гошо.

— Это лестно. Но если серьезно, чем занимается наш гостеприимный хозяин?

— Иржи — инженер на большом военном заводе. Это наш человек и давно наш. Это он с виду рохля и сибарит, а в деле — человек точный и бесстрашный. Ему можно верить во всем.

— Ну, а ты, Гошо? Чем озабочен ты?

— Да все тем же. Ты ведь знаешь, как активно действуют сейчас в Европе немцы. Здесь в Праге они так развернулись, что у нас несколько провалов было на военных заводах. Поспешил — этот изобретатель — наша ошибка. Я считаю, что теперь абвер — ваш главный противник. С ним нам предстоит вести борьбу.

— А в Москве считают иначе, там идут на сближение с немцами, ищут точки соприкосновения.

— Сталин хочет избежать войны с ними, вот и ведет дипломатическую игру. Но какими мы, коммунисты, можем быть друзьями с фашистами?

— Наше дело — выполнять задание «Центра». Пока я кроме приказа ассимилироваться и изучать на месте других заданий не имею.

— Тебе легче, дорогой. А я весь в сомнениях.

— Новое дело! — вздохнул Венделовский. — Да что вы сговорились, что ли?

— Кто это «вы»? — встрепенулся Гошо. — О чем сговорились?

— Да нет, это я так. Выкладывай свои сомнения. Я весь внимание.

— Я хочу, чтобы ты мне объяснил одну ситуацию. Ты старше, ты русский, твой родной город Москва. Когда ты был там последний раз?

— Недавно, Гошо, совсем недавно.

— А в «Люксе» был в тот раз, у наших товарищей, у болгар?

— Нет, не был. Времени свободного не было, да и с чего бы это я в «Люкс» пошел? То, что тебя там нет, я знал точно.

— Там многих нет теперь, Альберт Николаевич. Там никого нет.

— Что ты несешь, Гошо? Куда же все подевались? Там же сотни людей жили...

Венделовский прекрасно знал этот человеческий муравейник в центре Москвы, гостиницу «Люкс», где были поселены участники коминтерновской школы: молодые люди, нх родители, их дети. Сколько товарищей, интересных людей со всего света было собрано там! Вечерами после занятий, когда ученики собирались по национальным секциям, Альберт Николаевич любил приходить туда к своим друзьям. Пили чай с бубликами, вели нескончаемые споры о коммунизме и новом обществе, что стоит за порогом. Нас научили жизни свои за это светлое будущее уже сейчас не щадить; отдавать в жестокой классовой борьбе с врагами, что со всех сторон нас окружают и нам вредят огнем и мечом. И идти на этот бой с врагами, и уничтожать их безжалостно, потому как бой наш последний и решительный...

Альберт Николаевич хотел было что-то вставить, но «Цветков» отмахнулся от него, как от мухи, не посмотрев в его сторону. Внутрь себя был обращен его взгляд, в себе искал он ответы на десятки мучивших его вопросов.

В школе Коминтерна готовили не только партийных руководителей и экономистов, которые должны были сразу стать к штурвалам новых социалистических государств. Тут готовили и дипломатов, и разведчиков, и военных. Существовали и молодежные коминтерновские школы, где учились будущие вожаки для руководства молодежью новых социалистических государств. Удивительное это было место в Москве — гостиница «Люкс». Невзрачное здание с двумя колоннами у входа на Тверской улице, наискосок от дома Московского градоначальника, имело единственное украшение — купеческий ресторан с большими венецианскими окнами на первом этаже вдоль улицы и по переулку. Широкая лестница от входа доходила до площадки второго этажа. Выше по однообразным коридорам с кривыми узкими коленцами тянулись типичные, однообразные, лишенные даже минимальных гостиничных удобств номера и потому похожие на бывшие школьные классы или комнаты в общежитиях. Такими они, собственно, и являлись. В комнатах жили группами или семьями по национальностям. Готовили и стирали на общей кухне. Из оконца единственного на этаже туалета видно было квадратное серое здание, возведенное во дворе гостиницы, вызывающе всеобщее любопытство плотными шторами или ставнями на всех окнах, за которыми днем и. ночью горел яркий свет. Это особенно интересовало бесстрашных мальчишек, которых в «Люксе» было полным-полно. Мальчики, носившиеся по всем этажам и затевающие вечно какие-то игры в «полицейских» и «коммунистов», учились ориентироваться в этих лабиринтах и определять по звукам, где «Елисеевский» магазин, какой коридор идет параллельно Тверской улице (отдаленный шум, доносившийся с проспекта, помогал им)... Полный жизни, споров, дружеских вечеринок был этот дом. Таким его знал и запомнил Венделовский.

— Так что ты хочешь сказать мне про «Люкс»? Говори, наконец, я понять не могу.

— А я тем более, друг. Я не стану говорить тебе, откуда информация, она точная, поверь. Болгарская другарка рассказала, она там жила. За одну ночь наиболее ответственные товарищи из разных стран исчезли из «Люкса», их увезли куда-то. Члены их семей сселены по двое-трое в одной комнате. Около входа на улицу стоит трехсменный пост, милиционер, пропуска. Коридор второго этажа, имеющий выход во двор, оказался забит и заштукатурен. Все наши товарищи очутились будто бы в осаде. У них оборвана связь с внешним миром. Ни газет, ни радио, ни писем. Их многочисленные обращения в ЦК ВКП(б), к Сталину остаются без ответа. И к ним никто из официальных лиц не приходит. Неделями они видят лишь своих сторожей и уборщиц. И еще тех, кто ежедневно доставляет им готовые завтраки, обеды и ужины. Раз в неделю обходы совершает врач — мужчина в белом халате поверх гимнастерки. Интересуется, кто на что жалуется, кому какое лекарство нужно. Настроение у всех жуткое. Никто ничего не может понять. Хорошо еще, не запрещается посещение соседних комнат — это последняя и такая тонкая нитка для информации. «Люкс» стал настоящей тюрьмой для коминтерновцев.

— Как это могло произойти и что это значит? — Гошо страдальчески смотрел на друга, в глазах его была растерянность и боль. — Ну, говори, объясняй, я должен понять. — Нет, не могу, Гошо, — честно признался Венделовский. — Одно у меня объяснение: это ложь. Этого не может быть.

— Нет, это есть, поверь... Но почему? Кому это нужно? Неужели Сталин об этом не знает? Как рассказать ему об этом? Может быть, написать письмо?

— Если это так, то он уже получил не одно письмо, Гошо. Для нас такие письма — конец работы, мы не можем из-за рубежа писать письма Сталину. Наверное это чья-то провокация. Разберутся, поверь мне. Надо только подождать.

От недавнего благодушного настроения друзей не осталось и следа. Хмурые, подавленные сидели они друг против друга. Бутылки с пивом так и остались нераскупоренными.