Сердце женщины

X ДОБРЫЕ СОВЕТЫ

Таким образом, Ивонна вышла замуж и в течение шести месяцев была счастлива вполне. Она принимала у себя весь Фульминстер и графство, а Фульминстер и графство принимали ее. Муж баловал ее и не возлагал на ее плечи никакой серьезной ответственности. Она сумела покорить сердце и экономки, м-с Диркс, и садовника Иордана, и кучера Флетчера, каждый из которых в своей сфере влияния пользовался неограниченной властью, и благодаря этому выбирала кушанья для обеда, наполняла дом цветами и каталась, когда ей вздумается.

Живой и быстрый ум ее скоро разобрался во всех домашних делах, и на практике она сама заведовала хозяйством, чем каноник немало гордился. Свои общественные обязанности она выполняла с тактом, вытекавшим из ее врожденной искренности и простоты. М-с Уинстэнлей уехала с первого же званого обеда, задыхаясь от злости. Она ждала провала, была уверена, что Ивонна не сумеет ни занять, ни угостить гостей — и вместо этого должна была присутствовать при триумфе юной хозяйки.

Ни единого облачка не было на ее горизонте со дня венчания, после которого молодые провели волшебный месяц в Италии, под лазурными небесами, среди лазурных озер, мраморных дворцов и дивных картин. После этого так интересно было вернуться домой и вступить во владение своим хозяйством, так занимательно было видеть у себя в гостиной все новые и новые лица, ездить отдавать визиты и бывать на обедах и раутах, устраиваемых в честь новобрачных.

Новые обязанности интересовали Ивонну. Она занималась с детьми в воскресной школе, обучая их богословию, которое и не снилось преподобным отцам. Пела в местных благотворительных концертах. Одевалась в красивые платья, чтобы нравиться мужу. Она изучила все его вкусы — от пищи до музыки — и радовалась, когда могла угодить ему.

С чисто женской гибкостью она старалась приспособится к нему во всем. Его лицо стало для нее книгой, которую она любила читать, когда они встречались после недолгой разлуки; и смотря по тому, что она прочитывала в ней, сама она становилась скромной, или веселой, или деловитой.

В свободное время она пела для самой себя, читала французские романы, в огромном количестве выписываемые из Лондона, или проводила время с Софией Вильмингтон и ее братом, которые скоро стали ее первыми друзьями и руководителями в Фульминстере. Нередко она сидела, ничего не делая и предаваясь мечтательному созерцанию своего счастья.

В такие минуты она невольно сравнивала второе свое замужество с первым и первого мужа со вторым. В памяти оживали сцены семейной жизни, полузабытые за годы вдовства, и контраст так волновал ее, что ей трудно было даже сдерживать свое волнение и хотелось открыться мужу. Но она не смела. Любовь, может быть, и сломала бы преграды между ними, но не то почтительное, благородное чувство, которое она питала к канонику. К тому же, помимо одного маленького разговора у матери Стефена во время ее болезни, между ними никогда не было и речи об Амедее Базуже. Как истый мужчина, каноник предпочитал вовсе не думать о том, что у него был предшественник. Но женщине приятно было вспоминать и сравнивать, так как это делало ее теперешнее счастье еще более ценным для нее.

Таким образом, первые шесть месяцев замужней жизни Ивонны прошли безмятежно, и она сама смеялась над прежними своими страхами, что она не сумеет приспособиться к своему новому положению.

Но однажды, это было под вечер, в начале июня, когда супруги отдыхали в тени старого аббатства, покрывшего своею тенью почти всю лужайку, каноник положил на траву газету, которую он читал, не торопясь свернул и спрятал в карман свое золотое пенсне, посмотрел на жену и молвил:

— Ивонна!

Она захлопнула французский роман, который читала и мгновенно приготовилась слушать его с полным вниманием, как подобает доброй жене.

— Мне надо кое-что сказать тебе, — серьезно начал он, — может быть, и неприятное для тебя — о некоторых возможных мелких переменах в нашей жизни.

— Переменах? — недоумевая повторила Ивонна.

— Да. Я давно уже хочу поговорить с тобой. Я думаю, милая, что тебе следовало бы быть немного серьезнее и больше помогать мне, чем ты это делала до сих пор. Ты понимаешь меня?

Если бы тихий ректорский садик неожиданно превратился в пустыню Сахару, а золотистый шиповник, под которым она сидела, — в огненный столб, Ивонна не больше изумилась бы и растерялась. Она почувствовала острую боль, словно от укола, и слезы выступили у нее на глазах.

— Нет. Совсем не понимаю — в чем дело?

— Я не хочу быть с тобою строгим, Ивонна. Я начал этот разговор только потому, что так велит мне долг. И я уверен, что раз сказать, это будет достаточно.

— Но в чем же дело? — жалобно допытывалась она. — Чем я прогневала тебя?

Он скрестил ноги, и спокойным, не дрогнувшим голосом по пальцам начал перечислять ее проступки. Она недостаточно живо сознает ответственность, которую возлагает на нее ее положение. На супруге ректора лежит много обязанностей относительно прихода, которых она до сих пор не исполняла. Она даже не старается пополнить свое знакомство с религиозной доктриной и церковными делами.

— Я не преувеличиваю, Ивонна. Разве ты не сказала давеча детям в воскресной школе, что при распятии Спасителя присутствовал св. Иоанн Креститель? Ведь это было?

Он улыбался, как бы желая смягчить суровость укора, но лицо Ивонны выражало трагическое отчаяние, и по щекам ее катились слезы.

Каноник встал и пошел к ней с раскрытыми объятиями. Она машинально позволила обнять себя.

— Лучше объясниться начистоту, Ивонна, — ласково молвил он. — И я знаю, ты не забудешь моих слов. Не обижайся, моя маленькая женка!

Но она была обижена — глубоко обижена.

— Я не знала, что ты недоволен мной, — выговорила она дрожащими губами. — Мне казалось, что я добросовестно прилагаю все старания, чтобы сделать тебя счастливым.

— И достигла этого, дитя мое. Я очень счастлив.

— О, нет, очевидно, нет. Я попробую делать так, как ты хочешь, Эверард. Но я ведь говорила тебе, что я не гожусь для тебя, я ничего, ничего не умею — только петь немножко умею. Но я постараюсь, Эверард. Прости меня.

— Конечно, конечно, родная. — Он великодушно потрепал ее по плечу и запечатлел поцелуй на ее лбу. — Ну, вот так. Будет же плакать. Мне самому страшно больно говорить это тебе. Но если бы исполнение долга всегда было приятно, мир был бы полон добродетельных людей. Вытри же глазки и улыбнись, Ивонна. И пойдем в комнаты, мне хотелось бы поиграть немного на скрипке до обеда, — поаккомпанируй мне.

Он взял ее под руку и повел в дом, болтая о пустяках, чтоб доказать ей, что он простил и забыл. Ивонна по натуре не была ни злопамятной, ни мстительной. Стараясь войти в его настроение, она нежно благодарила его за несколько преувеличенную любезность, когда он предупредительно раскрыл рояль, нашел ей ноты, придвинул табурет; но когда она начала играть, глаза ее заволоклись слезами и ноты расплылись.

— Мы немножко разошлись, — сказал каноник, стоя позади нее, со скрипкой у подбородка. — Вернемся на четыре такта раньше.

Ивонна добросовестно закусывала губы, чтоб удержать слезы и не сбиться снова в аккомпанементе. Но кончилось все же тем, что крупная капля упала на клавиши, а сама Ивонна упала головой на нотную тетрадь и зарыдала.

Каноник поспешно положил скрипку и нагнулся к ней:

— Голубка моя! Ну, полно же. Ведь все прошло. Не мучь себя. Я не хотел ведь огорчить тебя. А боюсь, что огорчил. Это я не гожусь в мужья моей нежной, впечатлительной детке.

Он сел с ней рядом на широкую скамейку и дал ей выплакаться у него на плече. В душе у него было неприятное чувство, что он был груб с ней. Надо быть жестоким, как Мефистофель, чтоб не испытать этого чувства в первый раз, когда вы заставите плакать женщину. Во второй и третий раз слезы ее уже не так вас трогают, а затем вы только раздражаетесь на ее неблагоразумие. Умная женщина старается извлечь все возможное из первых своих слез после замужества. Но Ивонна не была умной женщиной. Она скоро заставила себя успокоиться и перестала плакать, а затем устыдилась сама себя, смиренно поспешила изгладить следы своих слез при помощи воды с одеколоном и, видя, что канонику хочется, чтоб она стала прежней, веселой и беспечной, по крайней мере, на этот вечер, приложила все старания, чтоб угодить ему.

С этого дня жизнь их пошла не то чтобы несчастливо, но в ней уж не было прежней радостной беспечности. Иллюзии Ивонны были подорваны. Она уж не могла быть, как прежде, непосредственной в своих поступках. Она все время задавала себе маленькие задачи и не могла быть уверена, что хорошо выполнила их, пока каноник не выскажет своего мнения.

Она напрягала все усилия, чтоб выполнять его желание. Иногда это удавалось ей. Иногда совсем не удавалось, как, например, попытка организации прихода. Тут на дороге у нее стала м-с Уинстэнлей, отнюдь не желавшая уступать своего. Вмешался сам каноник, но его кузина была тверда, и в конце концов ему пришлось уступить.

Обход прихожан тоже давался ей с трудом. Войди она к рабочим прежней Ивонной, с ее очаровательной беспечностью, она сразу покорила бы их сердца. Но мучительно сознавая ответственность своего положения, она считала долгом отбросить от себя легкомыслие, облечься в серьезность и достоинство, подобающие супруге ректора.

Богословские книги она читала с усердием, которое могло сравниться лишь с ее неспособностью понять и оценить их. До конца дней своих Ивонне не суждено было постичь, какая разница между господствующей церковью и диссидентами, помимо того, что у одних служба красивая, а у других унылая. Но все же она так старалась, что каноник сжалился над нею, и однажды самолично привез ей из Лондона последний томик Жипа. И архиепископ обрадовался бы, увидев, как радостно заблестели глазки Ивонны.

Прошло еще полгода, и молодая женщина начала уставать от этого вечного старания усовершенствовать себя. Врожденная строгость и требовательность каноника проявлялись в сотне мелочей. Нередко он читал жене нотации, а похвалы его добиться было трудно. С милостивого разрешения каноника, она, наконец, вызвала к себе Джеральдину. Та уже гостила у нее весной, но то было в дни ее счастья.

Джеральдина приехала и, как всегда проницательная, быстро поняла положение. Ивонна была слишком честна, чтоб жаловаться ей на мужа.

— Ну, теперь расскажите мне все по порядку, — решительно потребовала она. Это было в первый вечер после ее приезда. Они только что отобедали, и каноник пошел вниз, в свою библиотеку.

— Что — все, Дина?

— Ну ладно, не притворяйтесь, что не знаете. Когда я последний раз была здесь, вы щебетали, как птичка, а теперь рта не раскрываете.

— Я думаю, что мне не мешало бы на время переменить обстановку. Я стала слишком респектабельной. Видите ли, вначале все мне было ново, а теперь я привыкла. Мне кажется, если бы я могла с месяц побегать по Лондону одна и почаще петь в концертах, это было бы мне очень полезно. И вы не поверите, Дина, с каким наслаждением я услыхала бы из уст мужчины: «А черт!» или что-нибудь в этом роде.

— Ну, я, положим, не мужчина, но я охотно исполню ваше желание. К черту, к черту, к черту! — все, что окружает вас. Ну, теперь вам полегчало?

— Как это забавно у вас выходит, Дина! — рассмеялась Ивонна. — Вот бы славно было, если б вы могли научить этому каноника!

— Если б моя воля, я научила бы вашего каноника многому. И прежде всего научила бы его понимать, какое сокровище ему досталось в руки, он, по-видимому, не вполне уяснил себе это.

— Дина, зачем вы так говорите? — сказала, видимо, шокированная, Ивонна. — Он чрезвычайно добр и снисходителен, право же, милая. Если я скучаю, это от того, что я гадкая и думаю о пустяках, например, о Ване и о комических куплетах. А знаете ли вы, что вы еще ни слова не сказали мне о Ване.

— Ах, не будем говорить о нем! Устала я возиться с ним. Он никогда не знает, что он будет делать завтра. Если б я не была такая дура, я давно бы порвала с ним окончательно.

— Но почему же не покончить с этим иначе?

— Спросите Вана. У него теперь уж есть кто-то другой — Эльзи Карнеджи.

— Бедная Дина!

— Совсем не бедная. Дина не из таких, чтоб сокрушаться о неверностях Вана. Я вполне довольна своим положением; лучшего мне и не надо. Просто я дура — только и всего. Раньше я бы этого не сказала вам, Ивонна. Это потому я каюсь перед вами, что вы стали такая оседлая и почтенная. Я прямо начинаю относиться к вам почтительно.

— Мне бы хотелось поговорить с Ваном серьезно, для его же блага.

— Ради Бога, не надо, детка, а то он опять влюбится в вас и на него обрушатся все проклятия церкви.

Ивонна хохотала. Разговор этот освежил ее. Бесцеремонная болтовня Дины, не стеснявшейся в выражениях, была так отрадна после изысканных речей фульминстерской аристократии. Они невольно отклонились от главной темы. Джеральдине столько надо было рассказать о том, что творится в музыкальном мире.

— О! Как бы я хотела хоть ненадолго вернуться туда! — вскричала бедная Ивонна. — Ведь петь в концертах как любительница совсем не то, что петь в качестве профессионалки.

— Я думаю, все-таки, что вам лучше остаться так, как есть, — серьезно возразила Дина, — несмотря на все. Что пользы досадовать на то, чего нельзя изменить?

— Разумеется, — вздохнула Ивонна. Помолчала немного и повернулась к Дине.

— Не думаю, чтоб вы годились для семейной жизни, Дина. Вы слишком независимы. В семейной жизни женщине приходится так много жертвовать, так много притворяться, — а вы этого совсем не умеете.

— Зачем же притворяться?

— Не знаю. Надо — во многом надо. Должно быть, такая уже наша женская доля. Мужчины такие странные: у них много бывает чувств и настроений, которых мы совсем не разделяем, а им хочется, чтоб мы разделяли их, и они обижаются и огорчаются, когда мы им признаемся искренно, что чувствуем иначе, ну, и приходится притворяться.

Мужественное лицо Дины выразило искреннее огорчение. Она нагнулась к Ивонне, сидевшей на низеньком пуфе рядом с нею, и горячо обняла ее.

— Ах, вы мой милый маленький философ! Как бы желала, чтоб вы полюбили всей душой — и вышли замуж за того, кого полюбите. Вот это счастье — и притворяться не пришлось бы. Я знала это счастье — давно уже. Оно длилось всего несколько месяцев, он умер раньше, чем мы успели огласить наш брак — никто и не знал. Только вы теперь будете знать, дорогая. Попробуйте, детка, полюбить вашего мужа — отдаться ему всей душой, со страстью. Это — единственное, что я могу вам посоветовать, милая. Тогда все ваши огорчения рассеются. Ах, голубчик мой, говорят, что для женщины злейшее несчастье и проклятие страстно полюбить. Неправда: это величайшее благословение для нее!

— Вы говорите, как мужчины, — шепотом возразила Ивонна, крепко сжимая руку подруги. — Я слыхала это от многих мужчин, — но я не знала, что это правда… Только, должно быть, такого благословения мне не суждено изведать.