Сердце женщины

XIII

Но и самые обдуманные планы иной раз разбивает случай. В то время, как Ивонна, катаясь по пляжу, придумывала, как устроить так, чтобы провести мирный и безопасный вечер в отеле, м-с Уинстэнлей одиноко и величественно восседала в концертной зале, питая свой гнев «Естественным Законом в мире Духовном» профессора Друммонда — книгой, которой она нередко пользовалась, когда хотела усугубить свою обычную суровость.

Ивонна не приняла в расчет м-с Уинстэнлей, иначе она предложила бы ей место в экипаже. Но она не подумала об этом, и м-с Уинстэнлей склонна была относиться к ней более обыкновенного недоброжелательно. В уверенности, что каноник зайдет за ней в концерт, она отпустила Софию и Ивэна, которые отправились смотреть велосипедные гонки на велодроме, и теперь попала впросак. Люди вообще не любят этого. При таких условиях человеческой природе свойственно облекаться в оскорбленное достоинство, а в груди м-с Уинстэнлей таилось гораздо больше человеческих чувств, чем она сама это подозревала. Сегодня утром она заметила то, что ускользнуло от глаз каноника, — что незнакомец держал за руку Ивонну и бесцеремонно смотрел на нее восхищенным взглядом. Этот факт, в связи с волнением Ивонны, которого та не умела скрыть, навел ее на след. Она учуяла, что тут пахло скандалом, и в результате в концерте сделала интересное открытие. А затем, сопоставив все подмеченное, сделала вывод и только выжидала удобного момента, чтоб использовать его.

Разумеется, исключительно в интересах каноника. Такие женщины, как м-с Уинстэнлей, во всех своих поступках бескорыстны. Она никогда не делала того, чего не одобрила бы ее совесть. Но она была так безупречна, что и совесть ее немного трепетала перед нею, как все ее знакомые и подопечные. Долго ждать ей не пришлось. Вскоре после возвращения ее домой, каноник зашел к ней, чтобы пригласить ее и Вильмингтонов на обед. Это последний их вечер в Остэнде, но Ивонна не совсем здорова, и ей не хочется идти, как всегда, в курзал.

— Ивонна все еще нехорошо чувствует себя, Эверард? — конфиденциально осведомилась м-с Уинстэнлей.

— Немножко. Она эти последние дни слишком много гуляла, танцевала и переутомилась.

— А вы не думаете, что это сегодняшняя встреча так подействовала на нее?

— Конечно, нет. Это было бы смешно. Что же могло тут взволновать ее?

— Я имею основание думать иначе, Эверард. Этот самый француз сегодня пел в курзале. Вот его фамилия — в программе. Она протянула ему листок бумаги. Он прочел в списках артистов: «Г. Базуж». И повернулся к ней.

— Так что же?

— Вам это не кажется странным?

— Ничуть. Очевидно, родственник ее первого мужа. Да впрочем, Ивонна ведь так и сказала.

— А меня так поразила эта фамилия, Эверард. Она не совсем обычная. Мне она врезалась в память еще тогда, когда оглашали вашу помолвку.

— Очень рад, что у вас такая хорошая память, Эммелина, — сухо сказал каноник.

М-с Уинстэнлей обиженно выпрямилась. И от окна, возле которого они стояли, перешла к столу и взяла с него газету.

— Вы помните имя первого мужа Ивонны?

Каноник, в свою очередь, выпрямился и нахмурился.

— Что все это значит, Эммелина? На что вы намекаете?

— Если бы я могла предвидеть, что вы заговорите со мной таким тоном, Эверард, я бы оставила свои подозрения при себе.

— И напрасно вы не сделали этого. — Он начинал сердиться. — Вы оскорбляете Ивонну, а этого я не могу позволить. Моя жена выше подозрений.

— Как жена Цезаря? — М-с Уинстэнлей насмешливо скривила губы. — А знаете ли вы, что мы начинаем ссориться, Эверард. Это нам не пристало. Не забывайте, что я — ваш самый старый друг и, предостерегая вас, только выполняю тяжелый долг.

— Извините, но я должен сказать вам, что этим орудием частенько пользуется дьявол.

— Ах, вот как! Ну так хорошо же. Если вам хочется, чтоб вас дурачили, — сделайте милость. Это ваше дело. Сегодня утром я своими глазами видела, как ваша жена вырвалась из объятий этого человека — почти что из объятий. И еще было два — три странных совпадения, на которые я не могла не обратить внимание. И я встревожилась за вас. Совесть моя говорит мне, что я обязана была поделиться с вами тем, что узнала. Вот вам список приезжих, посмотрите сами, как зовут этого Базужа, и затем поступайте, как вам заблагорассудится. Я же умываю руки. В сущности, мне-то какое дело? Вот уж два года, как вы совершенно перестали считаться со мной, — ну и живите, как знаете.

Каноник не слушал ее. Он стоял, комкая в руке газету и строго глядя на свою кузину. Она невольно попятилась назад — ей казалось, что душа ее обнажена перед ним.

— Вы умышленно старались выудить все это, потому что ненавидите Ивонну. Не знаю, правда или нет, тот ужас, который вы мне подсказываете, но простить вам мне будет трудно.

М-с Уинстэнлей пожала плечами.

— Правда или нет, надеюсь, со временем вы образумитесь. А пока, принимая в расчет наши теперешние отношения, нам, пожалуй, лучше сегодня не обедать вместе.

— К сожалению, я не могу не согласиться с вами, Эммелина.

Она церемонно поклонилась ему и направилась к двери, но он позвал ее.

— Вы, очевидно, не так уж встревожены, иначе подождали бы, чтобы узнать, основательны ли ваши подозрения.

Она ждала, в позе, полной достоинства, держась рукой за стул, пока он, поправив золотое пенсне на носу, пробегал список приезжих.

— Относительно этого вы правы. — Имя — то же, — холодно сказал он.

У дверей они расстались. Каноник вернулся в отель, сердитый и взволнованный. Несмотря на убедительные, казалось бы, доказательства, инсинуация его кузины была явной нелепостью. Однако все же не мешает произвести расследование. Но преобладающим чувством в его душе было негодование против м-с Уинстэнлей. Он был слишком наблюдательным человеком, чтобы не заметить давно уже, что она ревнует его к Ивонне, но до сих пор следил только за тем, чтобы она не обидела как-нибудь его жены, а помимо этого не удостаивал серьезно с этим считаться. Теперь же он ясно угадывал в ней желание серьезно повредить Ивонне. Только по злобе можно было прийти к такому выводу и начать искать доказательства в списке приезжих. Этого он никогда ей не простит.

Однако все же надо это разъяснить, и безотлагательно. Вернувшись в свой отель, он отправился прямо в комнату Ивонны и вошел, предварительно постучавшись. Она стояла на свету, перед туалетом у окна, и причесывалась. Остальная комната была в тени, так как уже надвигались сумерки.

— Ну что? — спросила она, не оборачиваясь. — Придут они?

Грациозность ее позы, интимность этой маленькой сценки, приветливость Ивонны, делали его задачу особенно неприятной.

— Нет, — выговорил он с резкостью, направленной по адресу м-с Уинстэнлей. — Нет, сегодня мы обедаем одни.

От его тона у Ивонны екнуло сердце, и она быстро обернулась.

— Что-нибудь случилось? — Очень многое.

Каноник стоял у самой двери, в тени, которая сгущалась возле строгих черт его лица, придавая еще больше мрачности его суровому взгляду. Он стоял, нахмурившись, сдвинув брови. Предстоящее объяснение тяготило его невыразимо. Но перепуганной Ивонне казалось, что он стоит в позе грозного судьи. В течение нескольких секунд они смотрели друг на друга: каноник — строго, Ивонна — в мучительном ожидании.

— Что же именно? — спросила она наконец.

Прежде чем ответить, он швырнул на стол свою шляпу и скомканную газету со списком приезжих. Ивонна заметила газету, и сердце ее сжалось грозным предчувствием.

— Эммелина узнала, что твоего знакомого, Ивонна…

Он не мог докончить. Ивонна со страдальческим криком кинулась к нему, уцепилась за его руки и заговорила, быстро, сбивчиво:

— Не говори! Не говори… не надо… Пощади меня, ради Господа. Я не хотела, чтоб ты знал. Пыталась скрыть от тебя, Эверард. Не смотри на меня так!

Ее голос оборвался, испуганным вскриком, ибо лицо каноника стало вдруг серое и выражало ужас несказанный. Он оттолкнул ее от себя.

— Ты хочешь сказать, что это правда? Что ты сегодня утром встретила своего первого мужа?

— Да, — прошептали ее дрожащие губы. Вопрос и ответ были слишком категоричны, для того чтоб оставить возможность сомнения. Но он еще боролся против подавляющего сознания очевидности.

— В уме ли ты, Ивонна? Поняла ли ты, о чем я тебя спрашивал? Твой первый муж жив, и ты сегодня встретилась с ним?

— Да, — снова прошептала Ивонна. — Разве ты не знал этого, когда входил сюда?

— Не знал, — почти машинально повторил он.

В первый момент он был огорошен этим ударом. Словно прикованный к месту, он тяжело и часто дышал, не сводя с нее пристального взгляда. А она, как была, так и осталась сидеть на краю кровати немея от смутного предчувствия катастрофы, смутно угадывая и не постигая, какая это катастрофа — для него, как все рушилось в его душе. Молчание становилось страшным. Она едва слышно шепнула:

— Простишь ли ты меня?

Эти бедные, простые слова, такие будничные, были так трогательно не у места в этот момент опустошения его души.

— Ты знала, что человек этот жив, когда выходила за меня? — сурово спросил он.

— Нет! — вскрикнула Ивонна. — Конечно, нет! Как же я могла бы выйти за тебя? Я думала, что его же три года как нет в живых.

— Какие же у тебя были доказательства его смерти?

— Номер «Фигаро» с извещением о его смерти, присланный мне одной приятельницей.

— И только?

— Да.

— Так, значит, ты вышла замуж вторично, не имея иных доказательств смерти своего первого мужа, кроме простой заметки в газетах.

— Мне в голову не пришло усомниться в правдивости этой заметки, — возразила она, глядя на него невинными, жалобными глазами.

Эта ребяческая безответственность за свои поступки была выше его понимания. Ее кажущееся равнодушие к самым насущным интересам жизни было новым ударом для него. Оно казалось ему преступным.

— Прости тебя, Боже, — говорил он, — за то зло, которое ты мне причинила.

— Но ведь это же было по неведению, Эверард. Если нужны были более убедительные доказательства, почему же ты сам не требовал их от меня?

Каноник отвернулся и, не ответив, медленно зашагал по комнате. И, наконец, остановился перед нею.

— Среди обыкновенных порядочных людей в таких делах принято верить на слово.

— Прости меня! — снова смиренно повторила она.

Но он не мог найти в своем сердце сострадания к ней, такой обиды он не мог простить.

— Каким же образом могла появиться эта заметка в газете? — холодно спросил он.

Она торопливо передала ему рассказ Базужа о том, как он лежал в госпитале, о первом и втором ударе.

— Так, значит, этот человек сознательно убивает себя абсентом?

— По-видимому так, — вздрогнув, ответила Ивонна.

— Можешь ты сказать мне, что произошло между вами — в общих словах? — спросил он, помолчав. — Ты объяснила ему свое положение? Или оставила его в неведении, как хотела оставить меня?

— Я сказала ему, конечно. Это было необходимо. Он так смеялся — мне так жаль было тебя, Эверард. Я хотела пощадить тебя.

— Пощадить меня, Ивонна?

— Да. Я бы несла всю эту боль и страх одна — зачем же мне было делать еще и тебя несчастным? Он сказал, что не будет предъявлять на меня никаких прав, и я верю, что он сдержит свое обещание. Зачем мне было говорить тебе?

— И ты серьезно, искренно ставишь мне такой вопрос?

— Видит Бог, да! — жалобно ответила она.

— И ты продолжала бы жить со мной, зная, что я тебе не муж?

— Но ведь ты же муж мне. Этого ничто не изменит! — воскликнула Ивонна.

— Ах ты, Господи! Как же не изменит? — воскликнул в свою очередь каноник, дав, наконец, волю своему волнению. — Ни перед Богом, ни перед людьми, ты не жена мне. Ты не имеешь права носить мое имя. После того, что я узнал, я не вправе более входить в твою комнату. Каждая ласка, которую я дам тебе, будет греховной. Ты понимаешь это, дитя? Неужели же ты не понимаешь, что наша семейная жизнь разрушена, что нам обоим предстоит ужас одиночества и разлуки?

— Разлуки?! — повторила Ивонна.

Она медленно поднялась на ноги и растерянно уставилась на мужа.

Сумерки сгущались; стену напротив окна совсем окутало тенью. Только лица обоих, да голая шея и руки Ивонны белели во мраке. Разговор прерывался редкими паузами. Сколько времени прошло, никто из них не знал.

— Да, — сурово повторил каноник, овладевая собой. — Иного выхода нет.

— Так я должна уехать — не жить с тобой больше?

— Неужели же ты воображаешь, что мы можем остаться в прежних отношениях?

— Я не понимаю, — слабо начала она. Но тут в глазах у нее потемнело, ноги подкосились; она пошатнулась и упала бы, если б он не подхватил ее и не уложил на диван.

— Благодарю, — чуть слышно прошептала она.

И, закрыв лицо руками, осталась лежать, вся съежившись, подавленная своим несчастьем. Каноник беспомощно стоял над нею, не умея найти в своем сердце слова утешения.

Ее слабость, ее убитый вид не трогали его. Он был уязвлен до глубины души. Его гордость, честь, достоинство, — все было задето за самое живое, вся душа растерзана. Сердце жгла непримиримая, непростительная обида.

— Разумеется, мы должны расстаться, — сказал он, наконец. — Это очевидно. Остаться жить вместе было бы грехом перед Богом и оскорблением обществу. — Она с трудом приподнялась, опираясь одной рукой на спинку кушетки, и медленно покачала головой.

— Не понимаю, почему. Никто бы никогда и не узнал.

— Он все знает и все видит, Ивонна.

Она пыталась осмыслить его слова, но усталый растерявшийся ум отказывался понять. Богословские книги не изменили ее детской веры в благость творца. После долгого мучительного раздумья она, наконец, смогла из хаоса своих мыслей выудить одну.

— Если это грех — неужели ты не любишь меня настолько, чтобы согрешить — ради меня?

— Такого греха я на свою душу не возьму.

Ивонна беспомощно повела плечами.

— Я бы ради тебя пошла на какой угодно грех. И не задумалась бы.

Как ни странен был такой союз, поэтический идеализм с одной стороны, благодарность и уважение — с другой, до сих пор крепко связывали их. Но теперь они сразу стали страшно далеки друг другу; нечего было и надеяться на взаимное понимание. Каждого из них ставила в тупик точка зрения другого.

Логический вывод из сделанного им открытия, такой зловеще очевидный для каноника, был совершенно непонятен для Ивонны. И она объяснила его только недостатком любви к ней. В свою очередь, каноник, заглядывая в ее душу под ложным углом зрения, видел в ней не то, что было там на самом деле, — и приходил в ужас.

Лучшие чувства в нем всегда будили ее чистота и невинность. Это был мираж. Теперь он рассеялся. Осталась одна пустота. Ивонна была просто-напросто грациозным, лишенным всякого нравственного чувства созданием — душевной аномалией.

Ивонна вздрогнула, поднялась с кровати, неверной поступью подошла к платяному шкафу, вынула оттуда жакетку. Надела ее на себя и вернулась к кушетке. В комнате было почти темно. Каноник следил за ее легкой фигуркой, прошедшей мимо него, с каким-то странным чувством. Она казалась ему совсем чужой. Вспомнились сотни мелочей, свидетельствовавших о недостатке у нее нравственного чувства, подтверждавших его взгляд на нее — ее неспособность постичь, что такого особенно дурного сделал Стефан, неопределенность ее взглядов в области религии, ее отношение к подруге, сбившейся с пути, о которой она сама рассказывала ему накануне, ее намерение скрыть от него это ужасное открытие. Он был одурачен — не Ивонной, а собственной своей романтической фантазией. Но как же он будет жить без нее — или, вернее, без своей иллюзии? Ледяная рука сжала его сердце. Он отошел к белевшему во тьме окну и уставился на белую стену напротив.

Жалобный стон коснулся его слуха. Он круто повернулся и увидал Ивонну лежащей на кушетке с беспомощно раскинутыми руками. Единственно из гуманности он подошел к ней.

— Я так устала! — простонала она.

— Ты бы лучше легла, — ответил он ласковее прежнего. — Сейчас нам лучше разойтись. Завтра, если ты оправишься, мы уедем в Англию.

— Оставь меня одну, — прошептала она, — а сам поезжай в Швейцарию. Зачем же тебе портить себе отпуск?

— Что уж жалеть об отпуске, когда вся жизнь испорчена, — был великодушный ответ. — Самое лучшее — поскорей вернуться в Англию. До завтрашнего утра я успею обдумать, что нам делать.

Он чиркнул спичкой, зажег свечи и спустил шторы на окне. При свете личико Ивонны показалось ему таким измученным и бледным, что в нем проснулась жалость.

— Не считай меня жестоким, дитя мое, — сказал он, наклоняясь к ней. — Ничего более тяжелого я не переживал, да и ты, вероятно, тоже. Будем молиться Богу, чтоб он послал нам силы перенести это. Теперь я уйду от тебя и позабочусь, чтоб тебе подали все нужное. Постарайся уснуть. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — жалобно откликнулась она.

И так они расстались, не обменявшись даже рукопожатием.

Вечерние часы тянулись без конца. Настала ночь. Наплакавшись вдоволь, Ивонна, наконец, уснула. Весь этот день она проплакала.

На следующее утро они выезжали из Остенда на дуврском пароходе. В продолжении пути каноник обращался с Ивонной с почтительной любезностью, которую он всегда проявлял по отношению к женщинам, заботился об ее удобствах, предупреждал ее желания, от времени до времени обменивался с нею случайными замечаниями о том, о сем. Но о главном, о том, что больше всего волновало их обоих, не говорил ни слова. Погода стояла тихая; качки не было. Морской воздух оживил Ивонну, поднял ее силы.

Молчание мужа отчасти успокаивало, отчасти пугало ее. Смягчился ли он — или будет настаивать на разрыве? Она то и дело украдкой взглядывала на его бесстрастное лицо, в мучительной тревоге силясь проникнуть в его мысли. В сердце ее шевелилась надежда, но она не смела начать разговор, из страха утратить ее. Ей, простодушной, как дитя, казалось невозможным, чтоб муж отрекся от нее исключительно из-за угрызений совести. Если он любит ее, его любовь восторжествует. Если же он будет упорствовать в своем решении, значит, он разлюбил ее. В таком случае, она знает, что ей делать. Она вернется в Лондон и снова будет петь.

За эту ночь она выплакала все свои слезы и как будто успокоилась. Ибо человеческая плоть чувствительна лишь до известной степени; дальше она уже перестает ощущать боль. Душа Ивонны была безжалостно растоптана, но она не сердилась.

Она даже была бы совершенно счастлива, если б муж обнял ее и сказал: «Забудем все, Ивонна!». К концу путешествия она уже тешила себя мыслью, что оно так и будет.

Они остановились, как всегда, в тихом отеле на Вест-Энде, в большом номере, состоявшем из нескольких покоев, и пообедали одни. Им прислуживал сам буфетчик, гак как каноник был здесь старинным почетным гостем. Когда убрали со стола, каноник спокойно осведомился:

— Ты достаточно оправилась, Ивонна, чтобы обсудить этот тягостный вопрос?

— Я готова, Эверард.

— Мы постараемся по возможности сократить этот разговор. Все, сказанное мною вчера, остается в полной силе, как это ни тяжело. Я глубоко любил тебя — как юноша — в мои лета, может быть, мне и не пристало так любить. Память об этом навек сохранится в моей душе, Ивонна, ибо воспоминания мои чисты. Если б я не искал помощи свыше, я, может быть, и не пережил бы разлуки с тобой.

Все ее надежды были разбиты. Она прервала его еще одной мольбой.

— Зачем нам расставаться, Эверард? Я хочу сказать: разве мы не можем жить в одном и том же доме — для света?

— Это невозможно. Ты сама не знаешь, о чем просишь.

Голос его звучал хрипло. Он помолчал немного; затем, овладев собой, продолжал тем же жестоким тоном.

— Ввиду того, что нам придется жить врозь, долг мой — обеспечить тебя. Я не изменю своего завещания, и после моей смерти ты все равно получишь то, что получила бы как моя жена. А пока я жив, я буду выдавать тебе содержание, соответственно моим средствам. И, разумеется, без всяких условий.

Тут она, при всей кротости, впервые возмутилась.

— Я не могу принять этого, Эверард! — вскричала она, вся пылая. — Если я не имею права носить твое имя, — я не имею права и брать от тебя деньги. И не проси меня, потому что этого я не могу.

— Ивонна, выслушай меня…

— Нет, — перебила она его, — теперь я говорю, как женщина. Ты предсказывал, что когда-нибудь во мне проснется женщина, и час настал. Я скорей умру, чем, живя врозь с тобой, приму от тебя какую-либо помощь. Ты не понимаешь… Выходит так, как будто я сделала что-то бесчестное и ты гонишь меня прочь от себя. Нет, нет, не говори! Не надо. Если я перед Богом не жена тебе, я не имею на тебя никаких прав.

— Мне нестерпимо больно слышать от тебя такие слова, Ивонна. Неужели же ты думаешь, что я утратил всякое уважение к тебе?

— Если бы ты любил меня, ты не захотел бы расстаться со мной.

Они мыслили и чувствовали в разных плоскостях. Каноник убеждал, настаивал — напрасно. Ивонна была непоколебима. Беседа продолжалась, отклоняясь по временам в сторону соглашений относительно будущего.

Пришла ответная телеграмма от Джеральдины Вайкери — она приедет утром. Было условлено, что Ивонна временно поселится у нее, и что все переговоры, во избежание тягостных встреч и бесед, будут идти через нее.

Под конец каноник снова заговорил о деньгах. Хочет она, или не хочет, он все равно положит на ее имя известную сумму. Ивонна снова вспыхнула и возмутилась. Самая мысль о деньгах была ей ненавистна. Он не имеет права заставлять ее поступать так.

— Но ведь это же мой священный долг, и я обязан выполнить его! — воскликнул он наконец в отчаянии. — Неужели же мне так и не удастся втолковать это тебе?

Ивонна встала, подошла к нему и нежно положила руку ему на плечо, заглянув ему в лицо своими грустными темными глазами, теперь еще более грустными от темных кругов, которыми они были обведены.

— Не сердись на меня — ведь мы последний вечер вместе. Я понимаю твое желание обеспечить меня; ты добр и великодушен. Но буду гораздо счастливее, если не буду чувствовать себя в тягость тебе. И мне так нетрудно заработать себе кусок хлеба. Право же, так мне будет легче. Право.

От этого маленького словечка, которым она так часто заканчивала свои фразы, от знакомого прикосновения ее руки, от близости этого нежного, хрупкого тела, сердце его сжалось острой болью: разочарование не убило в нем любви к ней. Он склонил голову на руки.

— Когда-нибудь, Ивонна, может быть, у меня и явится возможность просить тебя вернуться. Если я теперь уступлю тебе, исполнишь ли ты тогда мою просьбу?

Голос его дрожал и обрывался от волнения. Ивонна не могла не заметить этого. И в ней проснулась вся ее доброта и жалость. Она забыла его укоры, безжалостность, религиозные сомнения, которые она объясняла нелюбовью. Его могучие плечи вздрагивали под ее легким прикосновением.

— Я приду когда бы ты ни позвал меня, — молвила она.

— Если я словом или мыслью обидел тебя, Ивонна, прости меня.

Ее рука робко потянулась к пряди седеющих волос упавшей на его лоб, и пригладила ее.

Он поднял голову и остановил на ней взор, полный мучительной тоски.

Потом вскочил на ноги и, прежде чем Ивонна успела опомниться, она была уже в его объятиях, и поцелуи его горели на ее лице.

— Помоги нам, Боже! Помоги, Боже, нам обоим, дитя мое!..

Он выпустил ее и почти выбежал из комнаты.

Так они расстались.