Сердце женщины

XIX ФЕРМЕНТ БРОЖЕНИЯ

— И все это правда? — печально спросила Ивонна.

— К несчастью, да, — ответил Джойс, отрываясь от воскресной газеты.

— Как это ужасно!

Она только что кончила читать «Загубленные жизни», недавно вышедшую повесть Джойса. Особенного успеха она не имела. Все критики признавали, что она блестяще написана; но мрачный пессимизм автора, несмотря на красоту формы, отталкивал читателя. И это приводило автора в уныние.

Но для Ивонны эта повесть была откровением. Она со вздохом захлопнула книгу и некоторое время рассеянно смотрела на обложку. Потом, по обыкновению, быстро встала.

— Пойдем куда-нибудь на солнце, а то я заплачу. У меня так тяжело на душе, Стефан.

— Все из-за этой несчастной книги?

— Тут и она, и многое другое. Сведите меня в Реджент-Парк — посмотреть на цветы.

Он охотно согласился, и Ивонна пошла одеваться. Через несколько минут они уже сидели на империале омнибуса.

— Мне уже лучше, — говорила Ивонна, втягивая полной грудью теплый воздух. — А вам?

— И мне. Но будет еще лучше, когда мы выберемся из этих безотрадных улиц. По воскресеньям они особенно унылы. За все время, что мы едем, я еще не видел улыбки на человеческом лице. Какой серой жизнью живут люди!

— Но ведь не все же они несчастны.

Омнибус на миг остановился. Трое расфранченных по воскресному парней, с грубыми животными лицами и нестройным громким говором, прошли мимо и шумно приветствовали двух скромно одетых девушек, очевидно, их знакомых.

— Вот этим, кажется, не скучно, — сказала Ивонна.

Джойс пожал плечами.

— Думали ли вы когда-нибудь о том, сколько горя приносят с собой в мир подобные субъекты? Ведь они, по обычаю своего класса, непременно женятся — и женятся молодыми. Представьте себе жизнь женщины в руках такого типа.

Омнибус снова тронулся, Ивонна молчала. Тон Джойса был так же безнадежен, как книга, которую она только что прочла. Она украдкой покосилась на него. Когда он молчал, лицо у него было грустное, задумчивое. Сегодня ей казалось, что на лице этом резче обыкновенного проступают черты, наложенные на него пережитыми унижениями. Она отождествляла его с героями удручающих сцен, им описанных.

— Вы думаете, что и наша жизнь — очень серая? — мягко спросила она, коснувшись рукой его руки.

— Разумеется, она однообразная и скучная; для вас такая жизнь должна быть очень тяжела.

— Вовсе нет. Мне очень хорошо, и я довольна. Чтоб быть совсем счастливой, мне не хватает только одного.

— Как и каждому из нас. Но в этом-то одном все дело. Это как раз то самое, чего мы никогда не сможем получить.

— Это не то, что вы думаете. Вы думаете о деньгах и все такое.

— Нет. Я говорю о вашем голосе.

— Да нет же! — почти крикнула Ивонна. — Как вы не догадываетесь? Мне недостает — видеть вас веселым и счастливым, как когда-то, давно.

— Какая вы милая! — выговорил он, помолчав. — Я эгоистичен и не всегда понимаю вашу кротость. Иногда мне кажется, что сердце мое превратилось в камень, как у героя немецкой сказки.

— У вас горячее, великодушное сердце, Стефан. Кто другой сделал бы для меня то, что сделали вы!

— С моей стороны это был чистейший эгоизм. Мое одиночество слишком тяготило меня. Притом же я вовсе не уверен, что я поступил правильно.

— А я уверена. И, мне думается, в этом я — лучший судья.

Но Джойс был прав в своем горьком самоанализе. Изредка в его сердце звучали отзывчивые струны; но обыкновенно бремя прошлого так давило его, что он совершенно не был способен чувствовать. Жить в такой интимной близости с Ивонной и даже не помышлять о возможности полюбить ее попросту, по-мужски, было нелепо. Положим, рыцарские инстинкты, пробуждаемые ее безграничным доверием к нему, и его прошлое стояло между ними двойным барьером, запрещая ему любовь и брак. Но нередко, когда на него находила тоска, он, полный презрения к себе, отвергал в себе эти инстинкты, как дерзкие претензии и приписывал отсутствие в своей душе более теплых чувств к Ивонне тому, что сердце его навеки очерствело. В последнее время он даже перестал об этом думать, считая это вопросом решенным.

Сойдя у Реджент-Парка, они пошли по северной большой аллее. На ней было очень людно. Джойс все время тревожно озирался и, наконец, не выдержал:

— Уйдемте подальше от толпы и сядем где-нибудь под деревом.

Ивонна порывисто подвинулась к нему и взяла его под руку.

— Если б вы знали, как я горжусь быть с вами!

— Я оберегаю и вас, Ивонна, милая, — возразил он уже мягче.

Она сделала свой любимый величественный жест рукой, державшей зонтик.

— Я пока еще ничего такого не сделала, чего бы мне надо было стыдиться, — гордо ответила она и вызывающе посмотрела на разодетую пожилую чету, шествовавшую мимо. Потом круто остановилась перед роскошной цветочной клумбой.

— Какая прелесть! Смотрите…

Она оживилась, раскраснелась. Краски действовали на нее, как музыка. Перед ним снова была прежняя, яркая, солнечная Ивонна, представшая перед ним светлым видением в тяжкую годину его унижения.

— А я говорю, что мир прекрасен, и жить чудесно, Стефан!

— Вы правы, дорогая, мир прекрасен. И вы — самое прекрасное, что есть в нем.

Краска сгустилась на ее лице, глаза засияли влажным блеском.

— Это безумие так говорить. Но вы сказали это так, как будто в самом деле вы так думаете.

— Я и в самом деле так думаю, Ивонна.

— Ну, пойдемте искать укромного местечка под деревьями, — мягко сказала она.

Они свернули с главной аллеи прямо на зеленую лужайку и принялись отыскивать местечко, которое бы уже не было раньше занято влюбленными или целой семьей, или просто растянувшимися на траве людьми. Наконец, нашли одинокое дерево и уселись на скамье под ним.

— Ну что? Здесь вам приятнее? — спросила она.

— Гораздо приятнее. Здесь так мирно. Когда я жил в Южной Африке, я жаждал цивилизации, шума, общества мужчин и женщин. Теперь, когда я в Лондоне, мне чем дальше от людей, тем лучше. Люди — странные животные, Ивонна.

Ивонна смотрела в землю и нервно срывала стебельки травы. Потом быстро вскинула на него глаза.

— Когда же вы будете совсем счастливы, Стефан?

— Я и сейчас могу назвать себя счастливым.

— Но когда вы вернетесь домой, на вас опять найдет хандра. Неужели вы не можете забыть это ужасное прошлое — тюрьму и все?

Она впервые прямо заговорила об этом, и голос ее дрогнул на слове «тюрьма».

— Нет, этого я не могу забыть, — был глухой ответ. — Проживи я хоть сотню лет, я до самой смерти буду помнить это.

— Вам, как будто, кажется, словно женщине, которая была уличной, что ничто не может изгладить вашего стыда.

Он изумленно поднял на нее глаза. Он давно замечал перемену в Ивонне, но никогда еще не слыхал от нее таких серьезных слов. Странно, что и она проводит ту же параллель, которая не выходила у него из головы с того вечера, как он встретил Анни Стэвенс.

— Я отдала бы все на свете — даже голос, если б он ко мне вернулся, чтоб помочь вам. Вы никогда мне не рассказывали о том ужасном, что вы пережили, а я хочу знать все, до последней мелочи. — Вы мне расскажете, да?

— Если я вам расскажу, вы будете презирать меня — точно так же, как я сам себя презираю.

Он лежал возле нее, опершись на локоть. Она легко, как паутинка, дотронулась до его лба.

— Мало же вы знаете женщин, хоть и пишете романы.

Это прикосновение и ласковые нотки в ее голосе пробудили в нем неудержимую потребность излить ей свою душу. Несколько мгновений он еще боролся, но, в конце концов, не выдержал.

— Да, я все расскажу вам, с самого начала.

И впервые он без утайки и подробно рассказал ей все те ужасы, которые мучили его столько лет. Старую историю о глиняном горшке, которому довелось плыть по течению вместе с медной посудой; о том, как он вошел в долги, был накануне признания его несостоятельным и не устоял перед искушением воспользоваться деньгами клиента; о суде и строгом приговоре, суровость которого еще усилена была тем обстоятельством, что за его дурной поступок пострадали другие. Нарисовал ей в зловещем свете, со всеми тягостными подробностями, жизнь в тюрьме; рассказал о том, как терзали его все эти бесчисленные унижения, как они убивали его душу, впитывались в его плоть и кровь и отравляли его навсегда. Он не щадил ее, умалчивая лишь о том, что было уже совершенно непристойно.

По временам Ивонна вздрагивала и тяжело дышала, но все время не сводила глаз с его лица; только один раз отвернулась, — когда он показал ей свои руки, искалеченные навек работой, оставляющей неизгладимые следы на нежных пальцах.

Он бросал отрывистые фразы суровым, жестким тоном и оборвал, как будто не докончив. Наступило молчание. Маленькая, обтянутая перчаткой рука Ивонны потянулась к его руке и сжала ее. Затем оба, словно по уговору, поднялись на ноги.

— Благодарю вас за то, что вы мне рассказали, — сказала она, подходя к нему и беря его под руку.

— Я не знала, как это было ужасно, не знала до сих пор, какой вы сильный и мужественный.

— Я — сильный? Полноте, Ивонна! — вскричал он с горьким смехом.

— Да, сильный, раз вы могли пройти через все это и остаться правдивым, добрым, истинным джентльменом, какой вы есть.

Он посмотрел на нее сверху вниз и увидел, что бархатные глаза ее полны слез, а губы дрожат.

— Вы все так же хорошо относитесь ко мне, Ивонна, и теперь, когда вы знаете? — выговорил он, нагибаясь к ней и тяжело опираясь на палку.

— Еще лучше. Много-много лучше.

В блаженном безмолвии дошли они обратно до ворот парка; сердца обоих были слишком полны; его признание тесно сблизило их. Они шли так близко друг к другу; в его лице было такое умиление, в ее — такая гордость, что их можно было принять за влюбленную чету. Но если любовь и витала над ними, она еще не коснулась ни одного из них своим будящим дуновением. На душе у обоих было тихо и мирно.

Этот день, в известном смысле, стал гранью, отделившей одну полосу их жизни от другой. Ивонна никогда больше не заговаривала о тюрьме, но она научилась узнавать, когда мрачные тени прошлого витали над головой ее друга, и в такие минуты вся ее душа тянулась к нему, и она окружала его своей нежностью.

Дни шли за днями. Второй роман, на страницы которого упали отсветы солнечной души Ивонны, был окончен и сдан тем же издателям. Газетный заработок Джойса подавал надежды перейти из случайного в более постоянный. Но, тем не менее, борьба с нищетой по-прежнему была сурова.

Ивонна снова расхворалась и потеряла свои уроки. После ее выздоровления им не сразу удалось выплатить долги, сделанные на покрытие расходов, вызванных болезнью: доктор, лекарства, улучшенная диета и пр. Для того, чтоб свезти ее на недельку на море, Джойс вынужден был взять у издателей аванс. Зато эта поездка помогла оправиться Ивонне, и снова началась та же жизнь, ровная, без событий.

Однажды она была нарушена неожиданностью. Явилась гостья — сестра, ухаживавшая за Ивонной в госпитале. Она и раньше изредка навещала Ивонну, когда та жила на прежней квартире. А теперь просидела целых два часа. Ивонна, хотя и счастлива была обществом Джойса, все же обрадовалась возможности поболтать по душам с особой одного с ней пола. Когда она рассказала все, что было с нею с тех пор как она вышла из госпиталя, сестра изумилась.

— Да неужто ж вы живете вместе, как брат с сестрой?

Ивонна широко раскрыла глаза.

— Конечно! Почему же нет?

Сестра была женщина опытная. Войдя, она заметила несомненные признаки присутствия мужчины и вывела свои заключения. Очевидно, эти заключения были ошибочны — правдивости Ивонны нельзя было не верить. Все же она была удивлена, быть может, даже немножко разочарована. Во многих женщинах, даже и бичующих себя, до конца живет грешная Ева — и от этого им только легче жить.

— Но как же может мужчина постоянно видеть вас и не влюбиться в вас?

Ивонна рассмеялась и поспешила снять с газовой плиты закипевший чайник — она хотела угостить гостью чаем.

— Если б вы знали, как часто мне приходилось слышать эти слова! Но мне оттого именно и хорошо так со Стефаном, что ему и в голову не приходило никогда объясняться мне в любви, никогда в жизни. И, по правде говоря, он единственный из всех мужчин, с которыми мне доводилось сталкиваться близко.

— У него вид такой, как будто он пережил много тяжелого, — заметила сестра.

Улыбка сбежала с лица Ивонны, и глаза ее приняли серьезное выражение.

— О, да! Страшно много, — тихо выговорила она.

— Может быть, оттого он и не такой, как прочие мужчины, — сказала сестра, гладя ее руку.

— Может быть.

Их отношения внезапно представились ей в новом свете. И женский инстинкт требовал сочувствия.

— Вы думаете, что если б не это его большое горе, он бы тоже влюбился в меня, как другие?

— Ну, разумеется, если только он, вообще, мужчина. А он мужчина — и такой, любовью которого гордились бы многие женщины и сами горячо любили бы его.

— О, благодарю вас за эти слова! — порывисто вскричала Ивонна. — Я горжусь им.

Едва заметная улыбка скользнула по некрасивому, добродушному лицу сестры. Ее профессия дала ей знание человеческой природы и научила ее заглядывать в людские сердца. Приглядываясь со стороны к жизни этих двух людей, давно заинтересовавших ее, она все больше симпатизировала им и решила в будущем не упускать их из виду.

— Так приходите же ко мне почаще, — сказала она Ивонне на прощанье, — у меня не очень много друзей, и я всегда вам рада.

— А у меня и вовсе нет друзей, — улыбнулась Ивонна. — Ах, вы не знаете, как это приятно иметь хоть одну знакомую женщину, к которой можно пойти в гости!

После ухода сестры, Ивонна задумалась, но мысли ее были радостные. Новое чувство к Джойсу зарождалось в ее сердце и, вместе с тем, легкая, нежная обида на него. И в этот вечер, когда Джойс сидел в кресле против нее и писал, она вдруг рассмеялась милым, музыкальным смехом. Он поднял глаза и поймал отражение ее улыбки.

— Что насмешило вас, Ивонна?

Она все еще улыбалась, но на смуглых щеках ее выступал густой румянец.

— Мои собственные мысли.

Тон ее не допускал расспросов. А между тем, ей самой хотелось сказать ему. Так забавно было, что она сердится на него за то, что он не влюбился в нее.

Порой такие легкомысленные настроения — лишь предвестники далеких, еще неведомых волнений. Впоследствии, в минуты серьезного раздумья, когда птичье легкомыслие отлетело от нее и она почувствовала себя женщиной, постигшей смысл и значение жизни, то, над чем она смеялась и краснела, стало казаться ей тягостным и печальным. Иной раз это не давало ей спать по ночам. Однажды она даже встала с постели, зажгла свечу и долго пристально рассматривала в зеркале свое лицо. Но легла успокоенная. Нет, она еще не состарилась и не стала безобразной.

И все же в характере ее началось смутное брожение. Ее душа, некогда простая, как душа ребенка, и чистая, как весенний ключ, теперь как будто усложнилась; Ивонна смотрела в нее и не узнавала самой себя, как в помутневшем зеркале. Жизнь впервые казалась ей неполной. Ее давило сознание, что она неудачница. Самая ее дружба с Джойсом, которая раньше делала ее счастливой, теперь жгла ее сознанием своей неспособности быть настоящей женщиной. Ныло и болело обиженное женское тщеславие.

Один только раз в жизни воспользовалась она, как оружием, своими женскими чарами — в тот злополучный день в Остендэ, чтобы удержать возле себя Эверарда. И тогда она вся горела стыдом. Теперь она едва удерживалась от искушения снова пустить в ход это оружие, и стыд жег ее еще сильнее.

— А Джойс, привыкший к удовольствию видеть ее ежедневно и проводить с ней время, даже не замечал, что она постепенно становилась все нежнее с ним.