Сердце женщины

XVII ПРЕДЛОЖЕНИЕ ИВОННЫ

Была ночь, Ивонна не спала. В тишине полуосвещенной палаты слышно было только ровное дыхание спящих, да по временам слабый вздох или заглушенный стон боли. Женщина, лежавшая на соседней койке, бормотала во сне: «Ради деток, Джо, бедные детки, лучше бы мы все умерли!..» Очевидно, она во сне переживала вновь трагедию своей семейной жизни. Ивонна слушала и всем сердцем жалела ее. Эта женщина была так же убита горем, как она сама. Затем снова наступило молчание, и Ивонна задумалась о своем собственном горе, которое ожило с новой силой в эти тихие ночные часы.

Она не написала Эверарду. Ей принесли все нужное: перо, чернила, бумагу. Сестра притащила подушек и усадила ее так, чтобы ей было удобно писать. Но у нее не хватило сил. Просить у него денег было так унизительно. Она не могла преодолеть в себе гордость. Вместо того, она написала длинное письмо Джойсу, которое так и лежало неотправленным у нее под подушкой.

В ее мягкой, податливой натуре только и было неподатливого, что эта гордость. Она охотно и с благодарностью вернулась бы к Эверарду в качестве его жены, охотно положила бы свою усталую голову на его плечо и радовалась бы, почувствовав себя под его сильной защитой. Но милостыни она от него не могла принять, скорей уж от кого другого — только не от него. Это было нелогично, безрассудно, нелепо — но она не могла преодолеть себя.

Может быть, это был протест уязвленного самолюбия женщины. Если б он тогда обошелся с ней иначе, может быть, в душе ее и не осталось бы этой обиды. Но в своем горе, гневе и разочаровании он упрекал ее так горько, как будто она изменила ему. Она была слишком великодушна, чтобы быть злопамятной. Предложение вторично обвенчаться с ним было бы признанием своей ошибки и естественным способом загладить вину. Но жить врозь с ним и принимать от него материальную поддержку было до глубины души обидно — словно он выгнал ее, как неверную жену или изменившую любовницу, но все же простил и не отказывается помогать. Но если не писать ему, что же ей делать? Первое время Джойс не даст ей голодать, но ведь это только временная помощь. Не может же она рассчитывать, что он всю жизнь будет кормить ее.

Наконец, она устала думать. Стефан такой умный, он уже что-нибудь придумает, как ей выпутаться из всех этих напастей. И, несколько успокоившись на этом, она уснула.

Следующий день тянулся без конца и страшно тягостно. Чем яснее становилось для нее, что единственный исход для нее — написать канонику, тем ненавистнее становилась ей самая мысль об этом письме. С часа на час она откладывала. И чем дальше, тем больше давила ее нежданная беда, обрушившаяся на нее. Как она будет жить без голоса? Она силилась представить себе — и не могла. Это было так же трудно, как представить себя бестелесной тенью на берегах Ахерона. Когда же, наконец, действительность встала перед ней во всем своем угрюмом ужасе, Ивонна горько зарыдала.

Так как здоровье ее было еще очень слабо, уныние и тоска очень вредно отразились на нем, и когда Джойс пришел в следующий раз, он застал ее в гораздо худшем состоянии, чем прежде. О том, чтоб написать письмо, не могло быть и речи. Сестра позволила ему посидеть у Ивонны не более пяти минут, и она только случайно проговорилась, что письмо Эверарду еще не написано.

— Но ведь почта уходит завтра, — возразил он. — Я справлялся. Если не написать сейчас, мы потеряем целый месяц. Хотите, я напишу вместо вас, раз уж вы, бедненькая моя, так расклеились?

Она шепотом выразила согласие и вздохнула с облегчением и благодарностью. Джойс утешал ее, как мог, и неохотно ушел от нее. Возвратившись домой, он написал письмо, изложив в нем только факты и поставив внизу свою подпись и адрес. Запечатал, написал адрес своим характерным нервным почерком и тотчас же отправил. Для него это было выполнение весьма неприятного и тягостного долга, но впереди ждал более приятный — исправление корректуры в гранках его первого романа, присланной издателем.

Постепенно Ивонна оправилась и подбодрилась. Стали крепнуть мускулы левой руки, парализованной одновременно с левой стороной горла. И голос ее в разговоре стал нежней и мягче и более похож на прежний, хотя врачи стояли на своем, — что петь она уже не будет: голос пропал навсегда.

— Ну, скажите же, что они ошибаются! — умоляла Ивонна, жалобно глядя на Джойса.

— Может быть, и ошибаются. Будем надеяться.

— В таком случае, мне, может быть, и не понадобятся деньги Эверарда.

— Первые два года вам было бы трудно обойтись без них, — мягко возразил он. — Но впоследствии вы, пожалуй, и сможете вернуть их.

Это ее утешило, и она принялась строить воздушные замки. В другой раз она неожиданно спросила его:

— Вы думаете, мне следовало бы самой написать Эверарду?

Постепенно Джойс был возведен ею в сан наставника и духовника. В его натуре была женственная мягкость, постепенно, в общении с Ивонной, развившаяся в утонченную восприимчивость, и ей легко было говорить с ним по душе, почти так же, как с Джеральдиной. Но все же Стефан был мужчина, и его мужские суждения имели для нее больший вес и ценность.

— Это всецело зависит от вашего желания, — ответил он тоном оракула.

— Если б я сама знала, чего я хочу. Эверард как-то сказал мне, что гораздо труднее определить, в чем твой долг, чем сделать, когда знаешь что.

— Это не его собственная мысль: он заимствовал ее у Джорджа Эллиота. — Стефан усмехнулся: ему было приятно хоть издали кольнуть епископа. И поддразнил Ивонну: — притом же я уверен, что оба они выражали ее грамматически более правильно.

— Терпеть не могу грамматики! — воскликнула Ивонна. — И всегда ненавидела ее. Ужасно глупая штука. Ведь вы же поняли, что я хотела сказать.

— Отлично понял.

— Ну, так на что же вам грамматика? Однако вы меня сбили, и я забыла, что хотела сказать. А это было что-то очень умное. Ах, да. Поставьте вместо «долга» — «желание», и вы поймете мое затруднительное положение. А теперь скажите мне, что я должна делать?

— Прежде всего подождать ответа от Эверарда, а затем написать ему длинное, хорошее письмо.

— Мне именно этого и хотелось. Какой вы добрый!

Ивонна должна была выписаться из больницы в январе. Срок этот быстро приближался. Большую часть времени они проводили, строя планы на ближайшее будущее. Ивонна хотела продать свою мебель, которую Джойс разыскал и нашел в верных руках. Он воспротивился. Зачем продавать, когда мебель опять понадобится ей, как только ее положение улучшится. Через три месяца она будет капиталисткой. Эверард, наверное, даже раньше, чем через три месяца, отдаст каблограммой все нужные распоряжения. А до тех пор он может выдать ей авансом небольшую сумму из своих сбережений.

— А вы возьмите комнаты без мебели и сразу же поставьте в них свою. Это гораздо выгоднее.

— А если я не верну вам этих денег? — возражала Ивонна. — Как вы меня заставите вернуть их?

— Не могу выдумать иного способа, кроме закладной на мебель, — смеясь, ответил он.

— Это что же такое?

— А то, что вы подписываете бумагу, в которой обязуетесь уплатить долг через три месяца, с условием, что, если через три месяца вы его не уплатите, я могу привести маклаков, продать им вашу мебель и взять все деньги себе.

— Ах, какая прелесть! Пожалуйста, давайте напишем такую бумагу. Я буду чувствовать себя совсем дельцом. Напишите сейчас же, а я подпишу.

— Это надо будет потом засвидетельствовать у нотариуса.

— Ну и засвидетельствуйте. Что же вам мешает?

— Ведь я шутил.

— А я говорю серьезно. Разве вы не видите, как я серьезна? Ну, пожалуйста, я вас прошу!

Она, как ребенок, уцепилась за эту мысль, и стала снова шаловлива и весела по-прежнему. Теперь она сидела в кресле, наполовину одетая, и так как она чувствовала себя теперь лучше, потянулась к маленькому столику возле кровати, на котором лежали письменные принадлежности. — Ну, вот, пишите, и пожалуйста, как следует, со всеми законностями, и побольше: «буде же» и «поелику» и т. п.

Джойс, заразившись ее шаловливым настроением, составил запродажную запись по всей форме, торжественно прочел ей вслух и подозвал одну из сестер расписаться в качестве свидетельницы. Затем написал чек на сумму, равную той, которая стояла в запродажной записи, и отдал Ивонне, а та заперла его в шкатулочку. В следующий свой приход он сообщил ей, что договор их засвидетельствован у нотариуса и что он будет беспощадным кредитором. Эта игра забавляла его самого.

Тем временем настала пора и в самом деле серьезно подумать, как устроиться Ивонне. Мысль взять комнаты без мебели была оставлена. Молодая женщина была еще слишком слаба и малоопытна, чтобы самой вести хозяйство. Джойс предложил ей поселиться в пансионе. Но Ивонну отталкивала мысль жить среди чужих.

— Да и вам нельзя было бы навещать меня так часто, как мне хочется, — добавила она с видом женщины, умудренной опытом. Вы не можете себе представить, как там сплетничают, в этих пансионах.

Джойс поспешил согласиться с нею — этот довод показался ему убедительным. Оставалось одно — взять меблированные комнаты.

Ивонна начинала заинтересовываться своей новой жизнью. В те дни, когда не было приема, Джойс присылал ей записочки о своих делах и обо всем, что могло занять и позабавить ее. Неумелая и беспомощная, она стала для него тем, чем в последнее время был Нокс, с той разницей, что она была женщина, — и это было много приятнее. Порой он чувствовал себя почти счастливым.

Но, подобно Ноксу, Ивонна не имела власти освободить его от самого себя, от тягостных воспоминаний, от позора, от гнета, который окутал его душу. Его преступление и наказание было для него власяницей, надетой раз навсегда на нежное тело и не дававшей ни на минуту забыть о себе. Каждый пустяк мог оживить старую жгучую боль, а в таких пустяках не было недостатка. Дважды на улице он встретился с бывшими товарищами по тюрьме. Он прошел мимо. Они его не узнали, но самый вид их был ему ненавистен. Однажды на набережной он столкнулся с человеком, втянувшим его в то сомнительное общество, которое довело его до гибели. Когда-то они были близкими приятелями. Этот узнал его и не поклонился.

В другой раз, на террасе Британского Музея, он увидел целую толпу своих кузенов и кузин. Одна из девушек, он видел ясно, узнала его и поспешно отвернулась, а сам он поспешил скрыться за портьерой. После каждой такой встречи он весь съеживался под сознанием вечно тяготеющего над ним позора. В нем снова ожила с особенной остротой давно дремавшая потребность искупить свою вину и вернуть самоуважение каким-нибудь героическим поступком.

Иной раз ему приходило в голову реализовать весь свой капитал, включая и гонорар за книгу, и отдать его Ивонне. Но ведь она скоро не будет ни в чем нуждаться, и, следовательно, его помощь и жертва просто не нужны. Здравый смысл беспощаден в таких случаях, когда мы собираемся сделать глупость. Терпеливая же покорность своей участи не казалась искуплением его чуткой душе. Самоуважение, которое дало бы ему возможность беспечно и спокойно смотреть в глаза свету, можно было купить только ценой крупной жертвы. Но какой? И кому нужны такие жертвы в этом убогом, жалком мире?

Дни проходили без событий. Стефан с утра до ночи писал, не разгибаясь, то в Публичной Библиотеке, то у себя на чердаке: его подбодряла твердая решимость добыть себе верный и постоянный заработок. Его попытки помещать отдельные статьи в журналах до сих пор были удачны. Новый роман со дня на день прибавлялся в объеме и вырос уже в почтенную величину.

Нередко, в те дни, когда ему не надо было идти к Ивонне, Стефан заходил в лавочку букиниста, где он купил французские романы, — поболтать с хозяином, с которым он тогда же свел знакомство. Это был маленький старичок со слезящимися глазками по имени Эбензер Рункль, постоянно нюхавший табак и страдавший хроническим бронхитом; он признавал лишь свою лавочку и был полон глубокого презрения ко всему, что находилось за ее пределами. Но к книгам, оборванным и целым, в хаотическом беспорядке нагроможденным на полках его лавочки, он питал глубокое почтение, можно сказать, молился на них. Сам он оказался настоящей справочной книгой — от него можно было получить самые неожиданные данные и полезнейшие сведения. Сидеть на груде книг и слушать журчащую, как ручеек, болтовню старика о Созомене, Эвагрии, Фотии, об Аристотеле и прочих древних философах и ученых, о забытых отцах церкви, историках, поэтах, драматургах всех стран Европы, перелистывать заплесневевшие старые издания альбомов знаменитых художников — Альди, Джунта, Эльзевир, Стефани, Аллобранди, Жегана, которые старик вытаскивал для него из самых дальних уголков своей библиотеки, стало для Джойса новым интеллектуальным наслаждением.

В Оксфорде он одно время сильно пристрастился к книгам; теперь эта страсть оживала в нем, и это давало такой толчок работе его ума, какого он не получал уже много лет. Постепенно и старик привык к его посещениям и поджидал его, заметив это. Джойс, который в начале стеснялся отнимать у него время, стал заходить чаще.

Иногда он помогал старику в его постоянно возобновлявшейся работе по перестановке книг и занесению в каталог новых приобретений. Однажды, под вечер, старик до того раскашлялся и расчихался, что Стефан убедил его посидеть в гостиной, а сам до вечера сидел в лавчонке, удовлетворяя покупателей. Потом он часто повторял это и совсем вошел в роль продавца. Старик казался таким одиноким, заброшенным, и Джойс всем сердцем жалел его.

Около половины января он в последний раз пришел к Ивонне в больницу. Она приняла его, как и раза два-три до того, уже не в палате, а в небольшой комнатке сестры. В первый раз Джойс увидел ее совсем одетой, и только тут заметил, какая она стала хрупкая и худенькая. В большом плетеном кресле у огня она казалась до абсурда крохотной…

— Итак, в четверг, в двенадцать, я приеду за вами и перевезу вас в ваше новое жилище, — сказал Стефан.

— А вы устроились? Нашли себе другую комнату?

— Пока еще нет. Если освободится комнатка в Эльм-Парке, я откажусь от этой. Мне обещали завтра дать знать.

Ивонна грустно посмотрела на огонь и вздохнула.

— Я буду чувствовать себя там страшно одинокой. Я уже теперь боюсь этого. Вы не сочтете меня глупой? Прежде я не боялась жить одна. Но теперь все будет по-другому. Вы должны часто-часто приходить ко мне. Приносите с собой ваши писания, а я буду тиха как мышка, и не помешаю вам. Вы не знаете, какая стала пугливая и нервная. Должно быть, это потому, что я была так тяжело больна.

— Бедная детка! — сказал Джойс, внимательно глядя на нее. — Как бы мне хотелось найти какую-нибудь добрую душу, которая бы позаботилась о вас — или самому позаботиться о вас, — добавил он с улыбкой.

— О, как бы я этого хотела! — жалобно воскликнула Ивонна, с мольбой поднимая на него глаза. — О, Стефан, а, может быть, и могли бы? Я бы не была для вас большой обузой.

— Вы хотите сказать, Ивонна, что вам хотелось бы, чтоб я взял комнату в одном доме с вами? — спросил Джойс, и глаза его заблестели.

— Да. Хоть на первое время. Пока я окрепну. Мне давно хотелось попросить вас об этом, но я не смела… Я, должно быть, страшная эгоистка — да?

Стефана словно осенило вдохновение. Как это раньше не пришло ему в голову? Почему бы ему не взять мансарды над ее комнатами и оттуда, с братской любовью, оберегать и опекать ее, вместо того, чтобы оставить ее, больную, одинокую, на сомнительное попечение квартирных хозяек и горничных при номерах? Да ведь это прямо очаровательная мысль! Он был в восхищении.

— Да знаете ли вы, Ивонна, что вы предлагаете мне такое счастье, какое мне и во сне не снилось?

— Так вам нравится мое предложение? — радостно воскликнула она.

— Еще бы не нравится, дитя вы мое дорогое! — Джойс от восторга забегал по комнате.

— Я все обдумала, — деловито продолжала Ивонна. — Мы можем взять комнаты дешевле, чем вы хотели взять для меня, так что вам придется платить не дороже, чем вы платите теперь. Я ни за что на свете не хочу вводить вас в лишние расходы.

— Коли на то пошло, в том доме, где я теперь живу, освободились две комнаты во втором этаже.

— Но ведь это же прелестно! — воскликнула Ивонна. — Сама судьба устроила это для нас.

Они обсуждали в подробностях свой новый план. Ивонна так боялась одиночества, что согласие Джойса бесконечно обрадовало ее.

— А вы не очень будете тиранить меня? Если я выйду в желтых башмаках, вы не пошлете меня обратно, чтобы я надела черные? Дайте слово, что нет!

Стефан смеялся. Мысль занять по отношению к ней положение опереточного дядюшки-опекуна казалась ему такой нелепой. А между тем, он видел, что он для нее — авторитет. Она относилась к нему с беззаветным доверием заблудившегося и спасенного ребенка.

Вошла сестра и заварила чай. Эта одинокая женщина привязалась к ним обоим и объединила их в своем романтически настроенном воображении. Оттого она и уступила им свою гостиную, угощала их чаем и давала Джойсу мудрые советы, что можно и чего нельзя Ивонне.

Когда она ушла, снова оставив их одних, наступило молчание, и снова мрачная тень окутала душу Джойса — никакое солнечное сияние не могло надолго рассеять этой тени. Он угрюмо смотрел в огонь; морщины на его лице обозначились резче, в глазах опять засветилась тоска.

Имеет ли он право сделать то, за что берется — пристегнуть к ее имени свое запятнанное имя. Все это прекрасно — мечтать о той отраде и уюте, которые внесет в его жизнь ее ежедневная близость; но разве он, по своему общественному положению, морально и духовно, годится ей в спутники жизни? Не значит ли это самым низким образом обмануть ее доверие? При одной мысли об этом его щепетильная натура возмущалась.

Ивонна, откинувшись на спинку кресла, не сводила с него темных глаз. Вначале она изумилась этому внезапному приступу тоски, вообразила, что он вызван ее предложением, и очень огорчилась. Но неожиданная догадка, словно молнией, озарила ее душу, и она вся взволновалась. И ласково окликнула его по имени. Он вздрогнул, обернулся, по знаку ее встал и нагнулся над ее креслом.

— Теперь мне больше, чем когда-либо, хочется жить с вами, Стефан, — молвила она; и голос ее звучал совсем как прежде, так же музыкально. — Я хочу попытаться отогнать от вас грустные мысли. Может быть, хоть я и не могу петь, может быть, и я все-таки могу на что-нибудь пригодиться в этом мире.

Ее нежность тронула его. Как жалко, что она не ребенок и нельзя поцеловать ее. Искушение принять этот неожиданный дар богов было слишком велико. Он не устоял. И сдался окончательно. И с этой минуты началась сознательная борьба Ивонны с темными силами, жившими в безотрадной глубине этого человеческого сердца.