Сердце женщины

XI ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА

Осень, постепенно становясь все суровее, перешла в зиму, а зима, смягчаясь, сменилась весной, и отношения между Ивонной и каноником как будто шли тем же путем, меняясь с каждой сменой года. Он изучил, что она может и что ей не по силам, и уже не задавал ей задач, которые были выше ее сил.

— Чего вы от нее хотите? Нельзя же запречь мотылька в телегу, — сказала ему однажды м-с Уинстэнлей, постепенно обретавшая былое влияние. Каноник зашел к ней посоветоваться о приходских делах, и разговор перешел на Ивонну. Это замечание заставило ее кузена прикусить губы. В последнее время у него вошло в привычку откровенничать и тотчас же раскаиваться в этом.

— Вы несправедливы к Ивонне.

— Сознаюсь, я была несправедлива к ней, но теперь, как видите, я ходатайствую за нее.

— Передо мной Ивонна не нуждается в заступниках, — сухо возразил каноник.

— Как знать, может быть, и нуждается.

— Что вы хотите сказать этим, Эммелина?

— Если вы не понимаете ее натуры, вы можете неправильно толковать ее поступки. Видите ли, Эверард, она молода и веселого характера — молодое к молодому и льнет. Уж я сумею с внешней стороны обставить все, как следует.

Она положила руку на его руку; голос ее звучал, как всегда, спокойно и авторитетно. В ее манере говорить было слишком много достоинства, чтобы она могла показаться навязчивой. Поистине, это была разумная, здравомыслящая женщина. Он принял к сведению ее слова, но как человек, привыкший смотреть на вещи широко, не оценил тонкого удовольствия, которое ей доставил этот разговор.

От кузины он поехал прямо домой, в ректорат, и застал в гостиной юного Ивэна Вильмингтона, прощающегося с Ивонной. Она улыбалась юноше такой солнечной улыбкой, и даже после того, как дверь захлопнулась за ним, улыбка еще продолжала играть на ее лице.

Сердце каноника сжалось ревностью. Это было нелепо, но такие приступы ревности он испытывал уже не в первый раз с тех пор, как отказался от надежды перевоспитать свою жену. По мере того, как Ивонна падала с пьедестала, все более и более расходясь с тем идеалом жены, который он себе составил, его чувства к ней становились все более человеческими. В ее душевной чистоте он не разочаровался и по-прежнему считал ее невинной, как голубица. Чистый голос ее для него был отзвуком еще более чистой души. И ревность, щемившая его сердце, не была вульгарной ревностью, но, тем не менее, это была ревность.

Он подошел к ней, взял в руки ее личико и приподнял его, чтобы заглянуть в ее глаза.

— Не улыбайся так ласково этому юноше. Ему это не полезно. Я хочу, чтобы все твои самые прелестные улыбки были для меня, моя любимая.

— Он все время смешил меня, — сказала Ивонна.

— А я не могу?

— Он — глупый мальчишка, а ты — достопочтенный каноник Чайзли.

— Да, в этом все дело, — вырвалось у него с невольной горечью.

Выражение лица ее мгновенно изменилось. Он хотел отойти; она поймала его за фалду сюртука.

— Эверард, да ты это серьезно? Я совсем этого не хотела. Мне это страшно больно. Ты, правда, хочешь, чтоб я пореже виделась с м-ром Вильмингтоном?

Он посмотрел ей в глаза и устыдился своей мелочности.

— Нет, дитя моя, я вовсе не хочу стеснять тебя, с твоими друзьями ты можешь видеться так часто, как тебе захочется.

На этот раз маленькое облачко рассеялось, но с этого дня ровное течение их жизни не раз нарушалось подобными вспышками. Один раз каноник рассердился.

— У тебя одна и та же улыбка для каждого мужчины, который говорит с тобой, Ивонна.

Она ответила кротко и логично.

— Это доказывает, что они все для меня одинаковы.

— В том числе и муж твой?

Она обиженно отвернулась.

— Ты не имеешь права говорить этого.

— А что же я имею право говорить?

— Что хочешь, кроме того, что я не стараюсь и не хочу всем сердцем и душой быть тебе доброй женой.

На этот раз он сказал:

— Прости меня.

Мало-помалу, по мере того, как он обособлялся от нее в серьезных делах, во всем остальном ее влияние на него росло. Чтобы добиться от нее улыбки, поцелуя, данного не только из чувства долга, он готов был выполнить любой ее каприз. Ивонна была слишком наблюдательна, чтобы не заметить этого. Нежность мужа трогала ее и вызывала легкую грусть. В день ее рождения он подарил ей пару прелестных пони и миниатюрную колясочку — целый выезд. И целую неделю потом жил воспоминанием о том восторге, который выразило ее личико, когда пони привели к воротам, — это был абсолютный сюрприз для Ивонны. И, однако, в этот же вечер она была задумчива и потом сказала ему, очень серьезно и торжественно, наморщив лобик:

— Я не знаю, такое ли уж я дитя, каким ты считаешь меня, Эверард. Мне бы хотелось, чтоб случилось что-нибудь такое, что показало бы тебе, что я женщина.

— Не говори так, дорогая, — ответил он, разглядывая на свет рюмку портвейна — он был специалист и знаток в портвейне — не накликай беды.

Не одна Ивонна замечала, что каноник с каждым днем все больше влюбляется в нее. М-с Уинстэнлей тоже видела это и огорчалась этим. Пони были так же неприятны ей, как апокалипсические звери. Она каталась с леди Сэнтайр в ее коляске, когда впервые увидела новый выезд Ивонны и ее самое, пустившую своих крохотных лошадок во весь опор по фульминстерскому шоссе. Молодая женщина весело кивнула им головкой, указав кнутом на пони.

— До чего каноник любит эту маленькую женщину! — с кислой усмешкой молвила леди Сэнтайр.

— И не говорите! — неудержимо вырвалось у м-с Уинстэнлей. — Будь он на несколько лет старше, я бы прямо сказала, что это старческое слабоумие. Скоро он совсем будет плясать под ее дудку.

Одного только Ивонна не могла добиться от каноника — снисхождения к Джойсу. Тут он был неумолим. Как ни старалась Ивонна смягчить его, вызвать в нем сострадание к заблудшей овце, даже в благодушном настроении, лишь только при нем упоминали имя его кузена, он становился тверже адаманта. Даже и до женитьбы на Ивонне он был недоволен тем, что она великодушно помогает Стефану. В тот день, когда они с Джойсом столкнулись на лестнице, он прочел ей нотацию, так строго, как только это позволяли светские приличия. А женившись, категорически запретил ей поддерживать сношения с человеком, который обесчестил его имя.

В конце концов и сама она оставила попытки примирить их; но все же жалость пересилила в ней послушание мужу, и она продолжала переписываться с Джойсом потихоньку от каноника: от времени до времени писала ему веселые письма, полные легкой болтовни, по адресу, полученному из Кейптауна, на всякий случай, в надежде, что они дойдут; но ответных писем получала очень мало, ибо нередко у Джойса не хватало духу писать о своей жизни.

Однажды вечером она читала его последнее письмо в восемь страниц. Оно было адресовано в Лондон по ее просьбе на имя мисс Вайкери и переслано Диною ей. Конверт лежал на большом столе посредине комнаты, но письмо она взяла с собой на большое кресло со множеством подушек — ее любимое местечко летом, так как отсюда видно было старое аббатство и в окно доносился запах сирени и левкоев с куртин внизу. Был тихий предвечерний час, когда она, в ожидании чая, обыкновенно читала или пела сама для себя или просто смотрела в окно ничего не делая. На душе у нее был покойно и тихо, но сердце ее было полно жалости к Джойсу.

А между тем, это было еще самое беспечное письмо из всех четырех, полученных от него. Первые были повестью о борьбе и несчетных лишениях, о бесцельных скитаниях из города в город в поисках сколько-нибудь сносного заработка, а не такого, при котором можно жить только впроголодь, в безнадежных попытках прокормиться в рудниках, где неопытные рабочие были совсем не в цене, о болезни, о постепенном таянии скудного запаса денег.

Между этим письмом и предыдущим был промежуток в несколько месяцев. Он и Нокс ушли с рудников, долго бродяжничали, то одни, то в обществе других таких же искателей приключений, и наконец, бросили якорь в стране Бехуана, где Джойс на последние несколько фунтов купил компаньонство в небольшой ферме. В сравнении с прежним это был рай. Тут они отдыхали. Но местность была нездоровая. Работа тяжелая. Нокс захворал и свалился, за доктором надо ехать за полтораста миль. Чтобы развлечь больного, он стал писать роман обо всех их приключениях за морем — пишет ночью, а днем читает Ноксу написанное. Пишет он на желтой оберточной бумаге, пачка которой осталась от прежнего хозяина фермы.

Он говорил о том, каким утешением были для него письма Ивонны. Как раз перед тем он получил их четыре сразу. И прочел их вслух Ноксу, который еще больше его одинок и совсем не имеет друзей.

Ивонна была тронута при мысли об этом бедняке, которому не от кого получить письма и который пытается отогреть душу письмами друга. Она отлично знала его по письмам Джойса и полюбила за чудачества и доброту к Стефану, которая сквозила во всех рассказах последнего.

— Я напишу ему отдельно — пусть и у него будет письмо, — громко выговорила Ивонна и поднялась, чтобы привести в исполнение задуманное.

Но пока она переносила чернильницу и письменные принадлежности на окно, усеянное листками письма Джойса, в комнату вошел каноник.

— Можешь ты поскорей напоить меня чаем, милая? — сказал он, звоня в колокольчик. — Мне надо ехать в Бикертон.

Со вздохом облегчения он опустился в кресло. День у него выпал трудный, а погода стояла жаркая.

— Хочешь, я довезу тебя? — предложила Ивонна.

— Очень хочу. — Каноник откинулся на спинку кресла и протянул к ней руку, жестом приглашая ее подсесть к нему.

— Я не отрываю тебя от твоей корреспонденции? Ты, кажется, целиком ушла в нее.

— О, это может подождать, — улыбнулась ему Ивонна, ласково гладя его руку.

Лакей внес поднос с чаем, и Ивонна занялась наполнением чашек. В ожидании, каноник от нечего делать разглядывал книги и разные предметы, лежавшие на столе. И вдруг вскрикнул от удивления при виде заграничного конверта со штемпелем Капской колонии и надписью: «Мисс Вайкери, для передачи м-с Чайзли». Он узнал почерк своего кузена и сразу нахмурился.

— Что это значит, Ивонна?

— Это письмо от Стефана, — с неожиданным для себя спокойствием ответила она.

— Из вторых рук? Так ты, значит, все-таки переписываешься с ним? Потихоньку, несмотря на мой запрет? Как ты смела это сделать?

Лицо его было сурово, тон резок и груб. Никогда еще Ивонна не видела его таким сердитым. Она испугалась, но сдержалась и посмотрела ему прямо в лицо.

— Я не могла не сделать этого, Эверард. У него, бедного, ведь нет иного друга, кроме меня. Я вынуждена была не послушаться тебя.

— Бедный! Этот бедный попался в самом обыкновенном мошенничестве. Он сидел в тюрьме вместе с карманными воришками. Он втоптал в грязь честное имя нашего рода. Кто раз украл, всегда будет воровать. И для такого человека… Я не желаю, чтоб моя жена поддерживала дружеские отношения с отщепенцем, с человеком, выброшенным из моей семьи. Ты жестоко обидела меня, не говоря уже о тайной переписке, которая сама по себе заслуживает порицания.

Ивонна вся побелела.

— Я верю в Стефана. Он был наказан свыше меры; наказание в тысячу раз тяжелее его вины. И он исправился — теперь он до конца жизни останется честным человеком. Если бы ты прочел, как он отзывается о моих нескольких письмах, полных глупой женской болтовни, как он радуется им, как благодарен мне, — ты не захотел бы лишить его этого единственного утешения.

— Иными словами, Ивонна, ты решила поступать наперекор моим желаниям? — с гневным изумлением вырвалось у каноника.

Ивонна была в большом огорчении. Она не могла открыто пойти против мужа и в то же время знала, что никакая сила земная не удержит ее от этого маленького дела милосердия по отношению к Джойсу.

Она жалобно посмотрела на каноника и вдруг упала перед ним на колени.

— Я не могу сделать того, что ты требуешь, Эверард. Мы с ним такие старые друзья. И когда я встретила его таким убитым, одиноким, я не могла не пожалеть его всем сердцем, а раз уж я подарила ему свою дружбу, я не могу быть такой жестокой, чтобы взять ее обратно. Я не могу относиться так, как ты, к его поступку. Может быть, я не понимаю, но мне он не кажется таким позорным. И я ведь обещала его покойной матери быть доброй к нему. Правда, обещала, Эверард, а такого обещания, данного умирающей, нельзя не сдержать.

Он слегка отодвинул ее от себя, но без гнева, встал и раза два прошелся по комнате. Потом остановился перед нею.

— Почему ты раньше не сказала мне, что дала обещание?

— Боялась рассердить тебя. Ты так раздражаешься, когда я говорю о нем.

— Ты гораздо больше рассердила меня обманом.

Но на этом и кончился разговор. Каноник не мог требовать, чтоб жена нарушила данное слово, и не позволил себе поддаваться соблазну софистики, доказывающей, что обещания, данные женщиной до брака, уничтожаются браком. Однако чтоб умилостивить его, Ивонна обещала ему никогда больше не просить его за Джойса и никогда больше не упоминать при нем об этой заблудшей овце.

После этого они помирились; она отвезла его в своей колясочке в Бикертон. И ровное течение их жизни восстановилось.

Письма из Англии нескоро доходили в Южную Африку, на ферму, где хозяйничали Джойс и Нокс. Прошло несколько недель, прежде чем они были доставлены по адресу с ближайшей почтовой станции на телеге, запряженной быками, ежемесячно доставлявшей на ферму разную домашнюю утварь, провизию, консервы в жестянках и спиртные напитки.

День за днем Джойс встречал рассвет у колючей изгороди, уныло вглядываясь в однообразную, скучную равнину — не покажется ли на горизонте темная точка — весть, идущая к нему из цивилизованного мира, лежавшего за горизонтом. И день за днем ждал напрасно. Наконец ожидаемое пришло — ночью, августовской ночью, холодной и морозной; на безоблачном небе ярко блестел Южный Крест. Не дожидаясь, когда возница выгрузит товар и распряжет быков, он поспешил в дом с тощей почтовой сумкой. В ней было несколько номеров колониальных газет, несколько писем от Вильсона, главного собственника фермы, который был в отъезде, и два письма из Фульминстера. Грубо сколоченный деревянный стол, на котором Джойс разбирал почту при ярком и коптящем свете лампы без стекла, стоял возле кровати Нокса.

— Одно тебе, старина, — молвил Джойс.

— Мне?!

Нокс и не мечтал о такой радости. Он с жадностью протянул худую руку за письмом.

— От Ивонны. Это она, должно быть, чтоб порадовать тебя, старина. Как это похоже на нее!

Джойс быстро пробежал ее письмо и вышел посмотреть, как выгружают телегу, Нокс, который давно уже не в состоянии был работать, остался лежать и читал, и перечитывал немногие строки Ивонны до тех пор, пока у него слезы не выступили на глазах.

Когда все было сделано: орудия и ящики с провизией внесены в дом, быки поставлены в сарай, туземцы, пригнавшие их, водворены в хижинах, а надзиравший за ними англичанин накормлен, напоен и уложен в постель, Джойс уселся на кровать своего друга и доставил себе величайшее удовольствие, какое в ту пору могла дать ему жизнь. За окном завывал ветер, нагоняя холод в комнату сквозь щели в дверях и плохо пригнанных окнах, задувал он и через трубу в печку, где тлели остатки углей.

Нокс непрерывно кашлял от сквозняка. Воздух в комнате был отравлен чадом от лампы, дымом от печки, запахом кулей с мукой и отрубями, наваленных по углам, и вяленого мяса, куски которого были подвешены к балкам. Самая комната, занимавшая почти весь нижний этаж грубо сколоченного деревянного дома, была весьма неприглядна. Стол, два-три деревянных табурета, несколько полок с кухонной посудой и глиняной утварью, в беспорядке сваленные припасы и ящики, грязная олеография без рамки, изображавшая мальчика, пускающего мыльные пузыри, третьегодный календарь, висевший на стене, да койка Нокса и на ней ложе из мешков — вот и вся обстановка горницы. В углу виднелась лестница, ведущая на чердак, где спали Джойс и фермер и откуда теперь доносился храп англичанина. Но на несколько минут Джойс забыл всю безотрадность этой обстановки.

Он за полночь просидел с Ноксом, вслух перечитывая письма и беседуя об Ивонне. После краткой паузы, Нокс приподнялся на локте и печально воззрился на своего друга. Лицо у него было исхудалое, кожа да кости.

— Первый раз в жизни женщина приласкала меня, — сказал он. — Нет, — это было ответом на вопросительный взгляд Джойса, — моя жена никогда не была ласкова со мной. Одному Богу ведомо, зачем она вышла за меня замуж.

— А вот мы сколотим денег и вернемся назад — тогда ты увидишь, как она будет добра к тебе.

— Нет уж, мне не вернуться на родину. Мне и полмили не отойти от этой двери.

— Вздор! С весною ты оправишься.

— Я выполнил, что мне было предназначено в этом мире. Удел мой был тяжел, и он доконал меня.

— Слушай, старина, ради Бога, не говори ты так! Один я ни за что не останусь в этом проклятом месте. Нам трудно было, и ты свалился. Но теперь же не так трудно: ты отдохнешь, отлежишься — и поправишься.

— Я скоро совсем уйду на отдых, дружище. И, знаешь, я не жалею. А тебе без меня будет легче. Я ведь только землю обременяю, что уж я за работник? И никогда от меня проку не было — всю жизнь я таскал воду в решете.

Он закашлялся. Джойс обнял его рукой, поддерживая во время приступа, и осторожно уложил опять.

— У тебя будет куча работы, старина, — сказал он потом. — Теперь у нас есть бумага и чернила, и ты можешь завтра же начать переписывать рукопись.

— Да это-то я могу.

— А теперь спи. Я посижу с тобой, если хочешь.

Джойс поставил лампу позади Нокса, чтоб свет не падал ему в глаза, и присел к столу, занявшись газетами. Больной перевернулся на другой бок, укрылся одеялом. Потом позвал, не поворачиваясь.

— Джойс!

— Что, дружище?

— Обещай мне одно.

— Охотно обещаю.

— Что письмо этой милой барыньки ты похоронишь со мной.

— Тебе приятно будет, если я дам обещание?

— Да.

— В таком случае, я обещаю. Ну, а теперь спи, не разговаривай больше.

Несколько минут спустя дыхание больного стало тихим и ровным. Он уснул. Газеты выпали из рук Джойса, он оперся локтями на колени и задумался, глядя в огонь. Нокс говорил правду. На выздоровление его надежды было мало. Скоро он останется совсем один. Это было совсем не утешительно.

Жалкое существо, дотягивавшее свои последние дни на этой жалкой койке, было для него несказанным утешением. Не будь этого человека, преданного ему, как женщина, и как лучшая сиделка ходившего за ним, он умер бы полгода тому назад от лихорадки на золотых россыпях Арато. Не будь возле него этого всегда спокойного фаталиста, он давно упал бы духом. Если бы не этот друг, с его прямой и чистой душой, не устоять бы ему против дьявольских соблазнов. И мысль об утрате его была для Джойса острой болью.

Он и сам был не слишком крепок. Климат и тяжелый ручной труд, к которому он не привык, сильно сказались на нем. Он стосковался по родине, по цивилизованной жизни, по утраченному уважительному отношению к себе. Письмо Ивонны, включавшее в себе милую болтовню о тысяче мелочей этой былой и милой сердцу жизни, оживило эту тоску. Он мечтал о ней, вспоминал их последнюю встречу, ее голос, певший серенаду Гуно…

Трудно было представить себе ее замужем за кузеном Эверардом, которого он в былые дни презирал, как самонадеянного ханжу, а теперь ненавидел, как презрительно относившегося к нему благодетеля. Странная это была супружеская чета. А между тем, Ивонна, по-видимому, счастлива и не изменилась.

Налетевший ветер ударился о стену. По комнате прошел холодный сквозняк. Ежась от холода, Джойс поднялся, взял в углу пару попон, прикрыл ими спящего и, грустно еще раз перечитав письмо Ивонны, стал карабкаться на чердак, где ждал его бесформенный сенник и попона, чтобы укрыться.