Сердце женщины

XII

Остендэ[6] есть не что иное, как роскошный белый курзал на бельгийском берегу. Правда, возле него имеются добавочные постройки в виде больших отелей и вилл вдоль длинной с черепичным навесом диги и несчетных купальных заведений и купальных будок на прибрежном песке внизу. Правда, где-то позади него есть и старинный город с курьезными узкими улочками, площадью Place d'Armes, облепленный вокруг кофейнями и рыночной площадью, на которой всегда толпится народ; есть и шумный порт, и куча рыбачьих деревень.

Но Остендэ, известный миру, начинается и кончается курзалом. И если бы курзал за ночь исчез с лица земли, на другое утро из Остендэ уехало бы двадцать тысяч человек. В одной стеклянной ротонде может поместиться несколько тысяч. В пределах курзала вы можете делать все, что вам угодно, разумное и неразумное.

Можете вязать с утра до вечера, как Пенелопа, или же любоваться сиренами, с предосторожностями, которые принимал Улисс, или без них. Можете спросить себе поесть, что вам вздумается, от сухарика до обеда в десять блюд. Можете играть в домино по сантиму очко и в рулетку, где ставка не ниже сорока франков. Можете слушать музыку, можете танцевать или лечь спать, как вам угодно. Можете писать письма, посылать телеграммы и вносить деньги в сберегательную кассу.

Смотря по тому, где вы сидите: с одной или с другой стороны стеклянного экрана, — вы будете греться на солнышке, или дадите обвевать себя прохладному морскому ветру.

Здесь вы можете изучить моды всех европейских столиц, от Москвы до Дублина, и если вы женщина — носить самые пышные наряды, которыми соизволило одарить вас провидение. Наконец, если вы ищете места, где бы встретиться с человеком, видеть которого у вас нет ни малейшего желания, поезжайте в Остендэ — в курзале вы, наверное, столкнетесь с ним.

Именно так судила об Остендэ м-с Уинстэнлей. Она приехала туда с Софией и Ивэном Вильмингтонами. М-с Уинстэнлей всегда любила окружать себя молодежью, и это было очень естественно, так как молодежь может очень и очень пригодиться в чужом городе пожилой и не особенно здоровой даме. Брат и сестра Вильмингтоны очень ухаживали за ней, исполняли все ее поручения, что было очень мило и удобно, и настроение м-с Уинстенлей было самое приятное. Но в тот день, о котором идет речь, она, к большому своему изумлению и неудовольствию, увидала в шумной и людной зале ресторана пробиравшихся к ней между рядами занятых столиков каноника Чайзли и Ивонну.

— Боже мой, Эверард! — воскликнула она. — Как вы сюда попали? Я думала, вы едете в Швейцарию.

— Мы и едем. Мы только временно заехали сюда, — пояснил каноник. — Вы спрашиваете, как мы сюда попали. Сели в Дувре на пароход, а затем шли пешком.

— И уже успели заразиться здешним легкомыслием? — смеясь, вскричала София. — Надеюсь, вы здесь останетесь надолго?

— О, нет, ненадолго, — сказала Ивонна. — Это было бы вовсе не полезно для каноника: ему нужен воздух гор. Это он, чтобы сделать мне удовольствие, заехал сюда.

Говоря это, она ласково взглянула на мужа. Действительно, это была большая жертва с его стороны — притащиться ради нее на эту ярмарку тщеславия.

— Вы знаете, мы ехали через Кале, — продолжал объяснять каноник. — А дня два назад передумали — и решили сделать вам маленький сюрприз.

— Ну, разумеется, это сюрприз — и очаровательный — увидеться с милой Ивонной и с вами. Где же вы остановились?

— В «Океане». Приходите сегодня все к нам обедать туда.

— А вы потом придете сюда на бал? — спросила София. — Или, может быть, вы находите это неудобным?

— Здесь я ничего не нахожу неудобным, — весело ответил каноник.

Он говорил искренно, так как вообще был не сторонник полумер. Он решил, что Ивонне надо дать повеселиться, и не хотел ничем мешать ей. Она скучала, насколько такая натура, как Ивонна, способна была скучать, всю последнюю скучную зиму в Фульминстере, и теперь расцвела, как цветок на солнце среди беспечного веселья, окружавшего ее. Канонику доставляло эстетическое удовольствие любоваться ее счастьем. Притом же она умела так очаровательно благодарить. Со времени той злополучной его попытки около года назад внушить ей, какую ответственность налагает на нее ее положение, никогда она еще не ласкалась к нему так нежно, по собственной инициативе. И он позволял ей дарить свои улыбки кому угодно, нимало не ревнуя.

Ивонна страшно веселилась. Она танцевала и перебрасывалась шутками с молодыми людьми; болтала по-французски с своими соседями по табльдоту, радуясь, что может поговорить на родном языке; даже подходила иногда к игорному столу и ставила по два франка. А однажды под вечер пришла из игорной залы в холл, где сидел каноник с м-с Уинстэнлей, и высыпала перед ними на стол целую кучу серебра — сколько могло вместиться в ее маленьких ручках, сложенных горстью.

— Я думала, что вы принципиально не одобряете азартных игр, Эверард, — сказала м-с Уинстэнлей по уходе Ивонны.

— Я приношу в жертву свои принципы ради счастья моей жены, Эммелина, — был ответ, слегка иронический. — Да, жаль было бы испортить ей удовольствие. Она — такое дитя. — Хорошо бы, если бы и мы были немножко похожи на нее, — сказал каноник.

Ответ звучал нотацией, и м-с Уинстэнлей почувствовала это. У нее накопилось уже много обид против Ивонны. В душе она считала себя страдалицей и обиженной.

— Ты, кажется, тоже ведь не скучаешь здесь, Эверард, — говорила ему в тот же вечер Ивонна. Они сидели у входа, разглядывая нарядную публику. — А я так рада, что мы сейчас одни.

Обрадованный каноник улыбнулся ей и, развеселившись, отбросил всю свою чинность и начал шутить и смеяться, как все здесь. И Ивонна забыла свою обычную сдержанность с ним и беспечно болтала, что в голову придет, наклоняя свое лицо близко к его лицу, чтобы он мог расслышать ее слова сквозь гул тысячи голосов, непрерывное шарканье ног и гром оркестра в дальней галерее.

— Настоящее Revue des deux mondes[7], — шепнула она, быстро озираясь кругом блестящими глазами.

— Как так?

— Тут и бомонд и демимонд, — пояснила она и дотронулась пальцем до его колена. — Нет, ты посмотри на эту даму. Она воображает, что все мужчины без ума от нее. Что они могут найти в ней?

— Пудру, — пошутил каноник. — Посмотри, как она напудрена.

— Словно пудрилась муфтой, а не пуховкой, — съязвила Ивонна. И засмеялась, очень довольная, что съязвила.

Роскошно одетая женщина в огромной шляпе с перьями и платье с низким вырезом, с бриллиантовым ожерельем на шее, прошла мимо них.

— Боюсь, что ты права относительно двух миров, — сказал каноник.

— Не правда ли? Здесь множество этих дам. Я люблю смотреть на них: они всегда так красиво одеты. И у них всегда такой важный вид, что подтрунивать над ними ужасно приятно. А знаешь, я один раз была знакома с такой, она по доброй воле пошла на эту жизнь и чувствовала себя очень счастливой. Право! Не правда ли, как это странно?

— Милая Ивонна, — каноник был несколько шокирован. — Надеюсь, ты после этого не продолжала с ней знакомства?

— О нет, — поспешила успокоить его Ивонна. — Мне это было бы неудобно. Одинокая женщина не может быть слишком осторожной. Но я все-таки знала о ней кое-что через мою портниху — она тоже шила у нее.

Их точки зрения не вполне совпадали. Но возможность спора была предупреждена появлением Вильмингтонов, которые увлекли Ивонну в танцевальный зал. Каноник не счел удобным для себя пойти туда — всему ведь есть граница — и не без удовольствия вернулся в свой отель, чтобы закончить вечер чтением.

На другой день после этого Ивонна гуляла одна по диге. Это был последний день перед отъездом их в Швейцарию, и она решила провести его как можно лучше. Зашла за Софией, чтоб взять ее с собой гулять, но та, оказывается, уже ушла. Каноник остался писать письма, и они условились встретиться позже, в курзале. Утро было чудесное. Линия белых отелей с рядами столиков, накрытых для завтрака, так соблазнительно сверкали на солнце. Дига пестрела яркими летними платьями. Песчаный берег оживляли фигуры игроков в теннис, детей, строящих домики из песка, купальщиков и просто отдыхающих, которые нежились на солнышке, лошадей, впряженных в купальные каретки. Ивонна легкой поступью неторопливо шла по берегу. И в ее душе была такая же яркость и блеск. Порой мужчины, встретив ее улыбающийся взгляд, готовы были принять его на свой счет и заговорить с ней, но, видя, что она улыбается не им, а миру вообще, смущались и проходили мимо. Здесь гулять, даже одной, было не скучно.

Ивонна сошла вниз, на rue Flamande, поглазеть на витрины магазинов. Драгоценные камни в изящной оправе и модели парижских платьев привели ее в восторг. Лакомства, выставленные в окне кондитерской, соблазнили ее — она зашла и, когда вернулась на дигу, пора уже было идти в курзал, встречать каноника.

Ливрейные лакеи приподняли шляпы, когда она взбежала по ступенькам, бросив им милую улыбку и веселое «bonjour».

Ни каноника и никого из знакомых на веранде не было. Ивонна вошла в большой зал, где, как всегда по утрам, играл оркестр. Пробираясь сквозь веселую нарядную толпу, она разглядывала ее. Многие провожали ее восхищенными взглядами. Ибо Ивонна, счастливая, была восхитительна. Она уже дошла до конца залы и повернула назад, как вдруг неожиданно из-за маленького столика, за которым трое мужчин играли в карты и пили абсент, отделился один и преградил ей дорогу.

Tiens! c'est Yvonne![8]

Молодая женщина от изумления раскрыла глаза и рот и тихонько вскрикнула. Видя, что она побледнела, и думая, что она упадет в обморок, мужчина протянул руку, чтобы поддержать ее, но она уже овладела собой.

Allons d'ici[9], — шепнула она, испуганно озираясь кругом.

Мужчина приподнял шляпу по адресу своих товарищей и дал ей знак идти за ним. Это был красивый, беспечный, невысокого роста человек, тонкий, кудрявый, с закрученными черными усиками, очевидно, жуир. На нем была тирольская шляпа, отложной воротник, очень низкий, сильно открывающий шею; на жилет ниспадал небрежно повязанный широкий шелковый галстук. На ходу он как-то весь раскачивался, и в этой небрежности был свой шарм, но также и едва уловимый оттенок вульгарности, — типичный каботин, когда ему везет.

Ивонна, полумертвая от испуга, прошла за ним через пустую salle des jeux в спокойный уголок веранды и, почти без сил, упала в подставленное ей кресло. И уставилась на него, вся белая до губ.

— Это вы?

— Ну да, — засмеялся он. — Почему же нет? Что тут удивительного?

— Но ведь я же думала, вы умерли, — вся дрожа, выговорила Ивонна.

— A la bonne heure[10]! И вы приняли меня за привидение. О! Я еще не собираюсь умирать. Хотите, ущипните меня, чтобы убедиться, что я живой. Ах да, помню, в Париже было пущено однажды известие о моей смерти. Это была газетная утка. — Un canard. — Я лежал в госпитале — паралич, mashere. Видите, я теперь не могу как следует поднять руки. C'était la verte, cette sacrée verte[11].

— Абсент? — машинально переспросила Ивонна.

Он кивнул головой, приготовляя себе новый стакан любимого напитка, и засмеялся.

— Недавно у меня был опять удар. Уже второй. Еще один, и я буду put. — Hambe[12]! Доктора убеждают меня, чтоб я бросил пить. Да ни за что на свете!

— Но ведь это же убивает вас.

— Ба! Не все ли равно? — Пока живешь, надо как-нибудь развлекаться. Жизнь свою я прожил весело, не правда ли, Ивонна? А что касается остального, je m'en fiche[13].

Он продолжал шутить, цинично и легко. Ивонне все это казалось страшным сном. Муж ее, которого она считала давно умершим, сидел перед нею, веселый, насмешливый, совсем такой, каким она знала его в старину. И после стольких лет разлуки болтал с нею так же непринужденно, весело, как и простился с ней, уходя из ее жизни.

— Et toi Yvonne? — спросил он наконец. — Ça roule toujours?[14] Вид у тебя такой, как будто ты купаешься в золоте. Одета восхитительно. Crépon — и не по двадцати пяти сантимов за метр. Шляпа, по-видимому, из Rue de la Paix, Cant de reine et petites bottines de duchesse[15]. Твои дела, видимо, идут чудесно. Да скажи же что-нибудь, малютка, смею тебя уверить: я не привидение!

Ивонна заставила себя улыбнуться. Попробовала было ответить ему, но сердце ее билось, как безумное, и слова застревали в горле.

— Мне живется отлично, Амедей.

Тут только она сознала весь ужас своего положения и почувствовала себя совсем больной от страха. Что же теперь будет? Он что-то говорил — она даже не слышала. Наконец, способность соображать вернулась к ней.

— И какая ты хорошенькая! — говорил Амедей Базуж. — Mais jolie â croquer[16]. Лучше, чем когда-либо. А я качусь под гору, и галопом. Ивонна, давай отпразднуем нашу встречу. Вернись ко мне и проводи меня до моего последнего пристанища. Этого ждать не долго. Деньги у меня есть. Характер у меня веселый — я всегда был bon enfant[17]. Давай поженимся опять. С сегодняшнего дня. Ce serait rigolo![18] А любить тебя я буду mais énormément[19].

— Но ведь я замужем! — вскричала Ивонна.

— Ты думала, что я умер, и вышла замуж?

— Ну да.

В течение нескольких секунд он смотрел на нее, потом хлопнул себя по ляжке, встал, низко поклонился ей и покатился со смеху. Слезы стояли на глазах Ивонны.

— Нет, ведь это же умора. Ты не находишь?

Он хохотал так искренно, что принужден был облокотиться на перила.

— Ну, так что же; тем более причин у тебя вернуться ко мне. Ça у met du salé[20]. А дети у тебя есть?

Ивонна покачала головой.

— Eh bien![21] — торжественно воскликнул он, раскрывая ей объятия. Но она отшатнулась от него, растерянная и обиженная.

— Никогда. Никогда! Уходите! Ради Господа, сжальтесь надо мной. Уезжайте отсюда.

Амедей Базуж беспечно пожал плечами.

— Это комедия, а не трагедия, ma chère. Если ты счастлива, я не буду портить тебе жизни. Это не в моих обычаях. Живи себе спокойно со своим толстым англичанином — пари держу, что это англичанин, — а через два года — ба! До тех пор я еще поживу превесело. Бедная моя малютка! Не удивительно, что ты так испугалась.

Вся эта история, видимо, страшно забавляла его. Личико Ивонны немного прояснилось.

— Так ты не намерен мешать мне, Амедей? Не станешь предъявлять на меня никаких прав?

— О! не бойся. De cet moment je vais me reflanquer au sapin[22]. Для тебя я буду все равно, что мертвый. Suis pas méchant va![23]

— Благодарю тебя. У тебя всегда было доброе сердце, Амедей. — О! Это была ужасная ошибка — но теперь этого уже не переменишь. Ты видишь, я беспомощна.

— Ну полно, детка, — утешал он ее, снова присаживаясь к столику. — Я же тебе говорю, что это фарс, а не трагедия — как, впрочем, и вся жизнь. Я только смеюсь и никогда не огорчаюсь. А теперь давай потолкуем немного, прежде чем я опять скиксую. Как зовут этого трижды счастливого любимца богов?

Ивонна вздрогнула.

— Прошу тебя, не спрашивай. Мне это все так мучительно. Расскажи мне лучше о себе — о своем голосе — ты не потерял его?

— Голос мой звучит отлично. Лучше, чем когда-либо. Я сегодня вечером пою здесь у вас.

— В курзале?

— Ну да. Потому и приехал сюда. Oh — са marche — pas encore paralysée, celle-la. Приди меня послушать. Et ton petit organe â toi?[24]

— Мало приходится петь. Я перестала выступать публично.

— Это жаль. У тебя был такой прелестный голосок. Я так скучал по нем, когда мы разъехались. Раза два-три я даже из-за этого готов был вернуться к тебе: foi d'artiste[25].

— Ну, мне пора идти, — помолчав, выговорила Ивонна. — Завтра я уезжаю из Остендэ, и мы с тобой больше не увидимся. Ведь ты не думаешь, что я с тобой дурно поступаю, Амедей?

Он опять иронически засмеялся и закурил папироску.

— Наоборот, cher ange[26]. Ты очень милостива, что беседуешь с бедным привидением. И у тебя такое трогательное лицо, словно у бедной маленькой святой, у которой арфа звучит не в тон.

Она встала, спеша покинуть его и уйти куда-нибудь в укромное местечко, чтоб подумать. Она и сейчас еще вся дрожала от волнения. Там внизу, в прохладном парке, по ту сторону сквера, почти нет гуляющих, — там ей не помешают. Надо прийти в себя. Как она взглянет в глаза канонику? Она до смерти боялась встречи с ним.

— Брось ты пить этот гадкий абсент! — ласково сказала она на прощанье.

— Это единственное утешение, которое остается мне — печальному вдовцу.

— Ну, как знаешь. Прощай, Амедей.

— Нет, постой. Куда ты так торопишься? С тех пор, как я узнал, что ты — жена другого, я умираю от любви к тебе.

Он смеялся, не выпуская ее руки. Но в это мгновение Ивонна увидала издали каноника и м-с Уинстэнлей, входящих на террасу. И вырвала руку.

— Вот мой муж.

— Nom de Dieu! — вскричал Базуж, чуть громко не ахнув, при виде этой строгой и чинной фигуры английского священника. — О, моя бедная Ивонна!

Она торопливо пожала ему руку и отошла. Базуж грациозно поклонился, включив в свой поклон и вошедших. Каноник ответил сухим и чопорным кивком головы. М-с Уинстенлей разглядывала его в свой черепаховый лорнет.

— А мы всюду искали тебя и не могли найти, — говорил каноник, входя через большое окно в игорный зал и оставив Базужа на веранде.

— Мне так жаль! — сокрушенно сказала Ивонна.

— Кто этот развязный маленький французик, с которым ты беседовала?

— Старый друг, давнишний знакомый. — Ивонна напрягала все усилия, чтобы придать твердость своему голосу. — Приятель моего первого мужа, неловко было не поговорить с ним — мы ушли на веранду, потому что там спокойнее. Я не могла не сделать этого, Эверард, право же, не могла.

— Милое дитя мое, — успокоительно сказал каноник. — Я не браню тебя — хотя внешность у него не особенно симпатичная.

— Должно быть, в те времена, когда вы были профессиональной певицей, вам приходилось вращаться в смешанном обществе, среди всякого рода богемы, — вставила м-с Уинстэнлей.

— Конечно, — запинаясь, выговорила Ивонна.

В огромном холле они простились с м-с Уинстэнлей, которая осталась ждать Вильмингтонов. — Мы зайдем за вами по пути в концерт сегодня вечером, — сказал каноник.

— Спасибо. — М-с Уинстэнлей взглянула на Ивонну и вдруг воскликнула:

— Боже мой! Что с вами, дорогая? Вы так бледны.

— Со мной? Ничего. — Ивонна силилась улыбнуться.

— Мы пропустили наш обычный час завтрака, — успокоительно сказал каноник. — Должно быть, она просто проголодалась.

— Может быть, — сказала Ивонна.

Они шли опять по диге, в тени белых отелей, мимо веселых террас, на которых завтракали нарядные веселые люди. Но весь блеск и веселье потускнели для Ивонны. За один час все изменилось. Словно черная бездна легла между нею и ее счастьем.

Всего час тому назад она считала своим мужем этого ласкового, серьезного человека, который шел с нею рядом. А теперь — что он ей? Она испуганно вздрогнула при этой мысли и невольно прижалась к нему ближе, словно в надежде позаимствовать у него силу.

Они вошли в переполненную столовую, где метрдотель оставил им столик, заказанный заранее. Ивонна заставляла себя есть, силясь вести разговор. Но эти усилия были слишком тягостны для нее.

Она чувствовала, что сейчас забьется в истерике. Встала и, извинившись перед каноником, ушла в свою комнату.

И здесь бросилась на свою кровать и зарылась лицом в прохладные подушки. Наконец-то ей удалось остаться одной со своим горем и со своим страхом. Она пыталась думать, но все мысли ее путались. Она вздрагивала от ужаса и отвращения, припоминая только что пережитую встречу. Грубая рука схватила мотылька и смяла его, и смела всю пыль с его крыльев.

Немного погодя к ней пришел каноник, озабоченный и ласковый. Что с ней такое? Она больна? Не позвать ли доктора? Хочет она, чтоб он посидел возле нее? — Ивонна порывисто схватила его руку и поцеловала.

— Ты слишком добр ко мне. Я не стою этого. Я не больна. Должно быть, я слишком много ходила по солнцу. Дай мне полежать одной, и я оправлюсь. — Удивленный и растроганный, он нагнулся и поцеловал ее.

— Бедная моя маленькая женушка.

Он подошел к окну и опустил занавеси, чтобы солнце не светило ей в глаза, потом обещал попозже прислать ей чай и вышел.

Этот поцелуй и вся его заботливость немного успокоили Ивонну — она почувствовала себя под охраной любящей руки. И теперь ей было уже не так страшно. Теперь она могла рассуждать. Как же быть? Сказать Эверарду? Но тут она опять уткнулась в подушки и заплакала беззвучно — ей было страшно жаль себя.

— Это только сделает несчастным и его! — простонала она. — Зачем же говорить ему?

Постепенно она успокоилась. Если Амедей сдержит свое обещание и оставит ее в покое, в сущности, ей нечего бояться. Она уговаривала себя, стараясь ободриться. При всех его недостатках, он, действительно, был всего bon enfant. И никакой опасности ей не грозит.

Неожиданная мысль сразу подняла ее с постели. Этот концерт! — Она и забыла, что Амедей приглашен петь в курзале. Эверард пойдет в концерт. Он прочтет его фамилию на афише: «Амедей Базуж». Двух таких теноров с одной фамилией не может быть в Европе. Во что бы то ни стало Эверарда надо удержать дома.

Она выбежала из комнаты и стремительно сбежала вниз по лестнице, в страшной тревоге. А вдруг он уже ушел! К великому своему облегчению, она увидела мужа сидящим в одном из плетеных кресел в вестибюле, с сигарой в зубах. Увидав, что на лестнице, совсем запыхавшаяся, стоит Ивонна, придерживаясь рукой за перила, он бросил сигару и поспешил к ней навстречу.

— Бедная моя детка! Что случилось?

— О, Эверард! — не оставляй меня одну. Мне так страшно. Не считай меня глупышкой и трусихой! Но я сегодня всего боюсь.

— Ну, разумеется, я приду и посижу с тобой, — ласково ответил он.

Они вместе вернулись в комнату Ивонны. Она снова легла. Голова ее готова была треснуть от жестокой нервной боли. Каноник, как всегда серьезный и ласковый, дал ей цитрованили, положил компресс и с книгой сел у окна. Ивонна чувствовала себя виноватой, но все же с ним ей было легче. Через час он посмотрел на часы и поднялся с кресла.

— Ну, как? Легче тебе теперь?

— Неужели ты пойдешь в курзал, Эверард?

— Боюсь, что Эммелина ждет меня. Я обещал зайти за ней.

Ивонна знаком подозвала к себе мужа и обвила руками его шею.

— Не уходи от меня. Пошли ей записку — извинись — и поедем кататься. Мне будет легче на воздухе. И мне так хочется побыть с тобой вдвоем.

В первый раз в жизни Ивонна по собственной инициативе приласкала мужчину, чтоб задобрить его. Лицо ее пылало от стыда и дурных предчувствий. И, несмотря на стыд, она все же возликовала, когда услышала его ответ:

— Все, что ты хочешь, дорогая. Твой праздник еще не кончился.