Сердце Сапфо

9. Эзоп на оргии

После этого мы еще некоторое время оставались в Дельфах, зарабатывали золото, пытались еще раз увидеть Пифию. Но тщетно. Жрецы, как мы их ни подкупали, не подпускали нас к ней. Еще мы искали повсюду кого-нибудь, кто видел Алкея, когда тот был в Дельфах, и мог бы сообщить нам о нем, но так никого и не нашли. Но вот когда мы совсем уже было собрались отбыть в Навкратис, следы пребывания Алкея в Дельфах все-таки обнаружились.

К тому времени мы могли позволить себе остановиться в роскошном доме для гостей. Обслуживали дом рабы, и здесь было множество садов, фонтанов и великолепных стенных росписей. В нашей комнате росписи сделал искусный египетский художник, он изобразил просителей, подносящих дары Пифии. Одна из женщин в процессии была маленькая, с лирой в руке, в ее черные волосы были вплетены фиалки и золотые нити. Впереди нее шел золотоволосый воин в полном боевом облачении.

Сердце мое запело. Я была уверена, что на росписи изображены Алкей и я. Я вспомнила наши игры в Пирре. Как он вплетал фиалки в волосы на моем лобке, вспомнила его страстные поцелуи в мои нижние губы. Я вспомнила, как он говорил, что уголки моих глаз приподняты вверх, как ни у кого во всем мире. Я вспомнила, как он обнаружил родинку на моем пальце и нашел, что она прекрасна. Он целовал ее снова и снова. Я вспомнила, как он говорил мне в постели: «Никто, даже Афродита, не в силах противиться желаниям».

Но потом настроение у меня испортилось, мир окрасился в черный цвет. Какой же я была дурой — искала каких-то знаков в настенной росписи. Ни о чем это изображение не говорило, это было просто совпадение. Я цеплялась за соломинку, потому что мне его так не хватало.

Нам повезло — из Дельф до самого Крита мы добрались на еще одном финикийском корабле, капитан которого знал о моей поэтической славе. По пути мы даже зашли на остров Афродиты — Киферу, где горячо молились в ее святилищах, хотя ни малейшего намека на ответ богини так и не получили. Праксиноя знала, как мне хотелось посетить остров, на котором из пены родилась Афродита.

— Может быть, она явится нам, — сказала Пракс, — как явилась в Дельфах.

— Я мечтаю об этом, — откликнулась я. — Почему-то я уверена, что только она может вернуть нам Клеиду и Алкея.

— Тогда молись об этом, — посоветовала Пракс.

— Непременно, — пообещала я.

И я молилась, приносила жертвы, пела мой «Гимн Афродите», но ответом мне было молчание. До этого я каждый день ощущала присутствие Афродиты в моей жизни, но теперь ее, казалось, не было даже на ее родном острове. Я пела ей, а она отвечала странным молчанием. Меня мучило пророчество Дельфийского оракула. Неужели я увижу Клеиду только взрослой женщиной? Может быть, Афродита, явившись нам в Дельфах в обличье Пифии, теперь должна уйти в тень? Кто мог это знать? Думать об этом было слишком больно.

С Киферы на египетском корабле мы добрались до Навкратиса, построенного в дельте Нила. Я развлекала греков, которые плыли в Египет, и к окончанию плавания мои золотые запасы пополнились. Я спрашивала у торговцев на борту о судьбе моих братьев Харакса и Лариха, но те только смеялись в ответ и ничего не говорили.

— Скоро ты сама увидишь, что стало с твоими братьями, — сказал один из торговцев. — В Навкратисе это случается со многими греками. Возможно, это объясняет и безвременную кончину твоего мужа.

Вход в дельту Нила с моря — незабываемое зрелище. Если греческие земли скалистые и обрывистые, то Египет словно недавно возник из моря. Заиленная и заболоченная из-за постоянных наводнений земля такая плодородная, что египетским земледельцам остается только посеять семена, когда сходит вода, и ждать, когда они взойдут, а потом снять подаренный Нилом урожай с полей.

Египетские боги — древнейшие из древних, а некоторые мудрецы говорят, что они породили и наших богов, греческих. Египтяне первыми из всех народов разделили год на сезоны, а сезоны — на месяцы.

Великий египетский фараон Нехо, который был в восторге от греков, построил город Навкратис для греческих торговцев с Хиоса, Самоса, Родоса и из Митилены.

Нехо родился простолюдином и потратил немало сил, чтобы завоевать уважение своего народа. Когда он наконец добился этого, его стали почитать как бога. Отчасти это объяснялось прямодушием фараона и его знаменитым советом перемежать работу с игрой.

«Нельзя постоянно натягивать лук, иначе он сломается, люди не могут все время работать, иначе они сойдут сума» — таким было его знаменитое изречение. Поэтому Нехо и построил Навкратис как город роскоши и любви. И он заслужил такую репутацию.

В гавани было множество борделей — и дешевых, и разорительно дорогих. На рынке рабов продавались восхитительные нубийские девушки.

Мы с Праксиноей и одним торговцем, приплывшим вместе с нами на корабле, остановились, чтобы посмотреть на это.

— Не волнуйся, большинство этих девушек скоро заработают себе свободу. В Навкратисе женщины становятся свободными, а мужчины попадают в рабство. Спроси у своих братьев, госпожа Сапфо.

— Я понятия не имею, где их найти.

— Узнай, где живет Родопис, — и найдешь своих братьев.

— А кто такая эта Родопис?

— Самая красивая куртизанка в Египте. Ее имя означает «розовощекая». Раньше ее называли просто Дориха, она была рабыней самосца по имени Ксанф, но Родопис больше не рабыня, а обретя свободу, она поменяла и имя. Сочинитель басен Эзоп тоже был рабом в этом доме, но теперь и он свободен. Эзоп развлекает притчами гостей, которых Родопис принимает в своем дворце. Красотой он не уступает Родопис, но если она хитра и коварна, то он воистину умен. Родопис плетет интриги и таким образом манипулирует мужчинами. А он возвышает их своими философскими притчами.

— И что — мои братья превратились в рабов этой Цирцеи?

— Некоторые так и говорят, госпожа Сапфо, но я не должен повторять за ними. Мы все знаем, что любовь — это рабство. А Родопис торгует любовью.

— Они приплыли сюда не за любовью — они приплыли торговать вином с семейных виноградников и увеличивать наше состояние!

— Это все, что мне известно. Больше я ничего сказать не могу.

— Думаю, мне понравится в Навкратисе, — сказала Праксиноя. — Здесь рабы становятся свободными.

Она посмотрела на меня и рассмеялась.

Праксиноя давно перестала быть для меня просто рабыней, и я не могла поверить, что она считает себя таковой. За время путешествия она отрастила длинные волосы, как свободная женщина, и спрятала клеймо на лбу под великолепной лидийской ало-золотой лентой, которую нам подарил один почитатель моих песен. Я даже научила ее подыгрывать мне на лире.

— Скоро я стану больше, чем сама Сапфо, — шутила она, беря у меня уроки.

— Праксиноя, ты станешь свободной, как только этого пожелаешь. Я не могу и не стану тебя удерживать, хотя и буду по тебе ужасно тосковать.

— Давай сначала встретимся с Родопис, — сказала она. — Но когда придет время, я напомню тебе о твоем обещании.

Но встретиться с Родопис оказалось не так-то просто. Она жила в громадном дворце, охраняемом стражниками и похожем на склад не меньше, чем на жилье. Попасть туда посторонним было трудно. Рядом с домом стояла мельница, куда рабы приходили покупать муку для своих господ. Попасть на мельницу оказалось проще — в особенности в ранние утренние часы.

На следующее утро мы с Праксиноей вошли туда, делая вид, что хотим купить муку.

В воздухе висела белая мучная пыль, а жернова производили тупой скрежещущий звук. В облаках пыли я увидела шесть сутулых существ — не мужчин, не женщин, не людей, не животных. На них были хомуты, и они ходили по кругу, вращая жернова. Я остановилась, чтобы посмотреть на эти достойные жалости изнуренные существа. И вдруг один из этих бедняг поднял голову и крикнул:

— Сапфо!

Стоявший рядом человек с бичом размахнулся и ударил несчастного по плечу. Теперь на его белой согбенной спине появилась кроваво-красная полоса.

— Сапфо! — снова крикнул человек, словно не чувствуя боли.

Я побежала к нему, и кончик бича задел мою щеку, вырвав кусочек моей собственной плоти. Кровь смешалась с мукой на его спине и на полу. Щека у меня горела, но я от этого лишь сильнее вознегодовала, наблюдая такое бесчинство. Человек с бичом был готов ударить еще раз.

Тут я посмотрела на выбеленного бедолагу с окровавленной спиной и поняла, что это мой брат Ларих. Он смотрел с такой печалью, что у меня защемило сердце. Человек с бичом снова поднял руку для удара.

— Вон отсюда! — закричал он.

Праксиноя что было сил поволокла меня прочь.

— Мы не можем оставить здесь Лариха, — сказала я.

— Мы не можем освободить его сейчас, — возразила она.

— Ларих, мы вернемся за тобой! — крикнула я.

— Если я еще буду жив, — пробормотал брат.

Он продолжил крутить мельничные жернова, а его кровь орошала белый от муки пол. Человек с бичом ударил его еще раз, и мне показалось, будто бич прошелся но моей спине. Я, словно пьяная, последовала за Праксиноей на воздух.

Неподалеку от гавани практиковал молодой египетский врач, он оказывал услуги заезжим грекам. Звали его Сенмут. Когда он наложил мне шов на щеку, я спросила, не знает ли он моих братьев Харакса и Лариха, а еще куртизанку Родопис, ранее известную под именем Дориха.

— Так они твои братья? — переспросил Сенмут. — Прими мои соболезнования.

— А что они сделали?

— То же, что и многие мужчины до них. Они прибыли сюда с мужем их сестры, чтобы продавать вино их людной земли. Поначалу они процветали. В Навкратисе, как ты можешь догадаться, пьют много вина. Потом они стали посещать городские бордели и попали под чары Родопис, которая тогда еще была рабыней Ксанфа. Она умоляла их купить ей свободу, она даже поклялась, что если они заплатят определенную сумму Ксанфу, то оба смогут владеть ею, а больше она не будет принадлежать никому. Они попались на эту старую как мир уловку. Здесь, в Навкратисе, эта игра давно известна, но они ни о чем таком и не догадывались. Родопис и ее так называемый хозяин много раз продавали ее разным мужчинам. Но и это еще не все. На ее симподиях идет игра утяжеленными костями, и Родопис всегда выигрывает. Она играет на золото, если у игроков оно есть, на собственность, на корабли, на рабство, если это все, что с них можно взять. Она многих сделала рабами — не только твоих братьев. Она ведет эту игру бесконечно — всегда с новыми жертвами. Харакс сначала проиграл своего брата. А потом и сам попал в рабство. Но рабы в доме Родопис скоро исчезают, а новые жертвы в Навкратисе всегда находятся. Их привозят черные корабли. И долго они не живут.

— Тогда мы должны поскорее спасти моих братьев! — сказала я.

— Желаю тебе удачи, — с сомнением в голосе произнес Сенмут.

— А как попасть в дом Родопис?

Сенмут рассмеялся.

— Вместе со мной. Попасть туда легко, когда у нее симподий. Вот только выйти очень трудно.

Лесбосские аристократы пришли бы в ужас, увидев то, что называлось симподием в доме Родопис. Если мы состязались в мастерстве сочинения песен, то ее гости состязались в выплескивании друг на друга винного осадка. Небольшие группки людей играли в кости, а другие смотрели, как перед ними обнажаются флейтистки. (К окончанию вечера они начали совокупляться с мулами.) Вино лилось рекой — у него был вкус вина, которое делали на лесбосских винодельнях моего деда, — но не успела я пригубить его, как Сенмут остановил меня.

— Ничего не ешь и не пей здесь, если тебе дорога жизнь, — сказал он.

Я сплюнула то, что было у меня во рту, в ладонь.

— А где Родопис? — спросила я.

— Я пока ее не вижу. Бывает, она появляется очень поздно, когда все гуляки уже пьяны.

Но тут я увидела женщину, которая не могла быть не кем иным, как Родопис. Она была высока, как Афина, и прекрасна, как Елена. У нее были золотые волосы, притянутые к голове золотыми нитями. На ней было прозрачное облегающее платье из некрашеной льняной ткани, ниспадавшее складками до золотых сандалий. Если бы Афродита спустилась на землю, она была бы похожа на Родопис: косички золотых волос, сияющие голубые глаза, округлые груди с розовыми сосками, белые бедра, а между ними золотое гнездо всклокоченных волос. Через льняную ткань были видны ее прекрасные груди и треугольник лобка цвета меда. Она шествовала как богиня, да и пахло от нее как от богини. Ее волосы, груди, пупок благоухали всеми цветами Востока. Она направилась прямо ко мне.

— Сапфо, — сказала она, — я уже давно жду тебя. Алкей с Лесбоса говорил, что ты можешь здесь объявиться. Нам нужно обсудить кое-что.

Она говорила со мной как с союзницей, а не врагом. Я была поражена уже тем, что она знает мое имя, а еще больше — ее знакомством с Алкеем. Едва увидев Родопис, я прониклась к ней чувством ревности, но в то же время меня странным образом влекло к ней.

— Что ты сделала с моими братьями?

— Что они сами с собой сделали? Я с ними ничего не делала.

— Ты сделала рабом Лариха. И я думаю, Харакса тоже.

— Ничего такого я не делала. Я только любила Харакса и баловала его. Все, что он отдал, он отдал по своей собственной воле. Брось, Сапфо, ты же сама знаешь, как мужчины клевещут на женщин. Не верь всяким слухам обо мне. — Она бросила недовольный взгляд на Сенмута. — Харакс готовит лесбосское вино для симподия. Он должен вот-вот появиться. Брось это, пей, предавайся удовольствиям.

Я сделала вид, что пью. Праксиноя вообще никогда не прикасалась к вину, а потому опасность ей не грозила. Вдруг раздалось пение флейт и звон колокольчиков. Вихрем вылетели вавилонские танцовщицы с колокольчиками на пальцах, запястьях и щиколотках. Они несли ароматизированные палочки, запах которых заполнил комнату. Танцуя, они делали такие движения, словно занимались любовью с воздухом. Их духи были настолько терпкими, что голова начинала кружиться.

Они порхали вокруг нас, а я оглядывала собравшихся в поисках моего брата Харакса. Как и Ларих, который в юности разливал в Митилене вино для аристократов, Харакс был красивым юношей. Не может быть, чтобы этот виночерпий был Хараксом — отечный, в забрызганном вином хитоне, он разливал напиток и низко кланялся гостям.

— Харакс!

— Сапфо… Слава богу, ты приплыла, чтобы спасти нас! Эта Цирцея нас околдовала! — воскликнул Харакс.

— Похоже на то. А что с нашим несчастным братом?

— Я бы предпочел вместе с ним вращать мельничные жернова, чем унижаться здесь, разливая вино на симподии.

— Наверно, тебе следовало подумать об этом раньше, — заметила Праксиноя.

— Я и подумал. Я предупредил Керкила, что нам грозит опасность — что нас могут ограбить, но она и его околдовала. Мыс ним выкупили ее, взяв в долг денег в счет будущего урожая на Лесбосе. Теперь она свободна, а мы — се рабы. Это случилось так быстро — мы и глазом не успели моргнуть. Я не мог написать об этом в моем письме. И положение наше ухудшается. Теперь Родопис заявляет, что ей принадлежит часть наших семейных виноградников! Нам никогда от нее не освободиться!

— Виноградники деда не принадлежали тебе — с какой стати ты стал торговать ими? — прошипела я. — Ты не имел права платить ими за свою шлюху!

— Я и не собирался это делать! — сказал Харакс, — Меня обвели вокруг пальца. Сапфо… если ты когда-нибудь меня любила… спаси меня!

— Это похоже на историю орла и стрелы, — сказал красивый темнокожий человек, подойдя к нам сзади. — Вы се знаете?

Харакс был рад переменить тему.

— Пожалуйста, расскажи нам ее, — попросила я незнакомца, чьи огромные черные глаза смотрели так, словно он хотел меня проглотить.

У Праксинои сделалось несчастное лицо. Оно у нее всегда делается таким, когда у меня появляется поклонник.

— Орел уселся на высокой скале, откуда наблюдал за мужчиной, которого собирался съесть. Лучник, затаившись, наблюдал за орлом, он прицелился, пустил стрелу и смертельно ранил орла. Орел посмотрел на стрелу, которая вошла в его сердце, и увидел, что своим оперением стрела обязана ему. «Для меня вдвойне горше, — воскликнул он, — умирать от стрелы, перья которой когда-то были и моих крыльях!» То же самое можно сказать про мужчин и их обещания. Они вечно вонзают в себя свои собственные стрелы.

— Кто ты? — спросила я красавца, которого явно влекло ко мне, как и меня к нему.

— Я — Эзоп, прежде был рабом, — сказал человек. — А теперь свободен, в отличие от твоих братьев. Ты спасешь их?

— Конечно спасу, пусть они и заблудшие! Меня воспитывали в уважении к семье, какими бы глупыми ни были ее члены.

— Вот только спасать их сразу или позволить им пострадать еще немного? — спросила Праксиноя. — Может быть, им стоит получше выучить этот урок.

— Тогда ты должна научить их избегать ранений от собственных стрел, — сказал мне Эзоп. — Все мои притчи об этом. У большинства людей нет врагов хуже, чем они сами. Человек падает, споткнувшись не о собственный меч, а о собственный фаллос. Все наши герои подтверждают это: Одиссей попадал в плен не столько к врагам, сколько к женщинам. Раб — самый внимательный наблюдатель. Если он хочет выжить, у него нет иного выбора.

— Я вот вытерпела все твои слова — и не умерла, — сказала Праксиноя.

— Когда-то и у Родопис была такая же проницательность, — продолжал Эзоп. — Но она забыла свое скромное происхождение, а потому теперь стала такой уязвимой. Сможешь ли ты одержать над ней победу? С моей помощью — да. Я даже могу поспособствовать тебе в вызволении твоих глупых братьев.

— Почему ты готов мне помогать?

— А почему нет? Я рад сделать что угодно, чтобы доказать справедливость моих притч. Падение Родопис — разве могу я сочинить притчу лучше этой? Из Родопис я сделаю пример для всех людей. Она решила, что она царица и может властвовать над миром. У людей, которые не довольствуются тем, что имеют, бывает плохой конец — как в моих притчах. Каждый раз доказывая справедливость моих притч, я работаю на свое бессмертие. И потом — ты мне нравишься.

Его глаза снова поцеловали мои. Теперь Праксиноя смотрела с отвращением.

— Я бы хотела узнать тайну бессмертия.

— Эта тайна — память, — сказал Эзоп. — Если народ запоминает и повторяет твои слова, они остаются. Если парод их забывает, не остается ничто. Как рассказчик я больше всего хочу, чтобы мои истории повторялись — пусть их даже крадут и приписывают себе. Ты как поэт должна хотеть, чтобы твои слушатели говорили: «Я не могу умереть, не выучив эту песню!»

— Родопис слишком сильна, чтобы с ней можно было легко справиться, — заметила я.

— Напротив, она слишком сильна — потому-то с ней и можно легко справиться.

— Я тебя не понимаю.

— Что такое, по-твоему, ее желание властвовать?

— Тщеславие. Она считает, что ее красота непобедима.

— Именно. И она все яйца сложила в одну корзину. Но мы-то знаем, что красота вовсе не является непобедимой, потому что она увядает. Всегда найдется еще какая-нибудь красавица, более красивая. Когда-то Родопис это знала, теперь забыла.

Эзоп был высоким и смуглым — внешне полуфракиец-полунубиец — с заостренной бородкой. Глаза у него были огромные и сверкали, как черные оливки, напитанные маслом. Он не скрывал клейма на лбу, как не скрывал того, что прежде был рабом.

— А как Родопис избавилась от своего клейма? Помог какой-нибудь искусный египетский врач?

— Нет, ее клеймо скрыто под золотыми косичками, которые прижимают ее волосы ко лбу, но она забыла, что клеймо никуда не делось. Она не знает себя. Ей бы даже Дельфийский оракул не помог.

— Мы видели оракула! — воскликнула я.

— И что же она тебе сказала? — с вызовом спросил Эзоп.

Я в нерешительности медлила с ответом.

— Не спеши, — сказал Эзоп. — Со временем ты мне расскажешь.

Пока мы говорили, во дворце становилось все темнее и темнее. Танцующие девушки загасили все свечи и факелы. Тот свет, что остался, исходил от ароматизированных палочек, мерцавших, словно светлячки во мраке. В темноте начали появляться новые фигуры. Когда они приблизились, я различила молодых женщин, одетых как менады, они держали тирсы из укропа, обвитые плющом. На менадах были окровавленные звериные шкуры с рваными краями. К ним присоединились сатиры — с ухмыляющимися физиономиями и громадными фаллосами, сделанными из кожи. Невидимые музыканты принялись громко наигрывать на флейтах и стучать в барабаны.

Сатиры и менады начали танцевать. Поначалу они робко заигрывали друг с другом, потом становились все смелее, их танец понемногу превратился в грубую пародию: менады пытались изнасиловать сатиров своими тирсами, а сатиры — менад своими кожаными фаллосами. Поначалу это было представлением, пантомимой, но по мере того как гости возбуждались все сильнее, танец становился все более ожесточенным и неконтролируемым. Менады и сатиры принялись против воли гостей вовлекать их в танец. Я видела, как сатир насилует гостью — сначала своим кожаным олисбом, потом собственным фаллосом. Я видела, как несколько менад связали одного из гостей веревками из плюща, изнасиловали его своими тирсами, а потом пряжками со своих одеяний выкололи ему глаза. Эти кровавые ритуалы вовсе не вызывали отвращения у толпы, напротив, еще больше возбуждали се. Барабаны гремели все громче. Кровь текла вместе с вином. Вавилонские танцовщицы возбуждали ослов своими ртами и пальцами.

Я с изумлением взирала на происходящее. Оно возбуждало и в то же время отталкивало. Моя вагина пульсировала и наливалась влагой, но мой разум протестовал. Я думала о моих братьях, ставших рабами, и когда менада попыталась затащить меня в их кровавый танец, и воспротивилась.

Мне хотелось только одного — покинуть эту вакханалию. Праксиноя взяла меня за одну руку, Эзоп — за другую.

— А где Сенмут? — спросила я.

Возможно, я чувствовала себя в большей безопасности, когда рядом находился целитель.

— Он давно ушел, — сказал Эзоп. — Последуем за ним, если получится.

— И оставим моих братьев?

— Мы позаботимся о них позже, — сказал Эзоп. — . Здесь и сейчас мы их не сможем освободить.

Пробраться сквозь толпы обезумевших людей было не так-то просто. В конце зала танцовщицы, совокуплявшиеся с мулами, загородили выход. Я боялась, что нас придавят, но Эзоп словно пробивал туннель сквозь пульсирующую плоть. Я закрыла глаза и следовала за ним, держась за его крепкую руку. Ко мне подскакивали какие-то люди, к моим губам подносили кровь и вино в золотых чашах. Мы пробирались по полу, заваленному корчащимися телами, и я слышала крики, доносящиеся из-под моих ног.

— Сапфо… не уходи, — пробормотал один из гуляк, когда Эзоп протащил меня над ним. — Пиршество только начинается.

Я посмотрела на него. Он лежал на полу, опившись вина и даже не замечая, что две танцорки снимают кольца с его пальцев и золотые пряжки с его одежды. Они посмотрели на меня и подмигнули. От их духов кружилась голова. Чем это пахло? Да, цветами. Ладаном и амброй, но было и еще что-то гипнотическое. Одна из них протянула руку и поднесла к моим губам шляпку гриба.

— Божественная амброзия, — сказала она. — Попробуй.

Меня так и тянуло попробовать, хотя бы для того, чтобы узнать тайну Родопис и ее симподиев.

Эзоп оттолкнул руку девушки, а вместе с ней и гриб. Она рассмеялась и проглотила его сама. «Дайте мне еще», — словно во сне пробормотала она. Эзоп и Праксиноя вытащили, вытолкали, вытянули меня из дома. В последний момент мне захотелось остаться.

Но наконец мы ощутили запах моря, подняли глаза и увидели звезды. Воздух был свежий. Может быть, мы все умерли и перенеслись в иной мир?

— Где мы? — спросила я Эзопа.

— В мире моих притчей, — ответил он. — И твоих песен. В единственном мире, который существует. Следуй за мной.

Эзоп был высок, силен, и широкоплеч. Я позволила ему вывести меня и Праксиною из этого кошмара.