Глава 41

"Вчера в седьмом часу вечера при следовании в Центральную пересыльную тюрьму бежал из-под стражи крестьянин Можайского уезда Антошин Егор, осужденный к трем с половиной годам арестантских рот. Следуя по площади Страстного монастыря, он неожиданно швырнул в глаза конвойным солдатам две пригоршни махорки. Тем самым временно ослепив конвой, Антошин кинулся налево, на Большую Бронную улицу. Ему попытался преградить путь проходивший поблизости крестьянин Дмитровского уезда Терентьев Александр. Разбив Терентьеву в кровь лицо и свалив его с ног, Антошин вбежал в ворота домовладения жены коллежского советника Екатерины Петровны Филимоновой, в каковом он некоторое время проживал в январе сего года, где и пропал бесследно. Все меры к поимке столь дерзко бежавшего преступника, принятые силами полицейских чинов 2-го участка Арбатской части, а также прибывших вскоре на место происшествия агентов сыскной полиций, ни к чему не привели. Поиски продолжаются".

Я отложил позавчерашнюю московскую газету, которую смог прочесть только сегодня. Шестнадцатую годовщину "прибытия" — двадцать третьего февраля тысяча девятьсот пятнадцатого года — я встретил в Одессе. Честно говоря, я предпочел бы Ростов — он как-то ближе мне по духу, более русский, что ли — но выбирать не приходилось: зимой в Ростов суда не ходили, и отправлять столь нужные мне грузы приходилось именно из этого города, суетливого, выставляющего напоказ мелочное "богатство", подобно тому, как в моем детстве "новые русские" надевали на себя малиновые пиджаки и золотые цепи в палец толщиной. И, как те самые внезапно разбогатевшие гопники, Одесса выглядела хамоватой базарной торговкой, вырядившейся в вечернее платье. С драными кроссовками на босу ногу.

Хорошо, что весь мой флот так и остался под американской юрисдикцией: портовые власти при виде "матраса" как-то теряли большую часть присущей им наглости и погрузка проходила без особых проблем. Но на всякий случай следить за ней все же приходилось, хотя временами я и недоумевал по поводу, а чего я вообще тут делаю. Не в Одессе, а вообще в России.

Наверное, просто жил я тут — по инерции. Даже завел себе подругу из местных учительниц — но и она вызывала у меня лишь ту же скуку. Вчера пришлось ей это объяснить, однако и тут даже скандальчика не получилось, так что делать-то было нечего абсолютно.

И это "нечего делать" как раз и началось холодным ноябрьским вечером двенадцатого года. Дождь в ноябре — это неприятно, и особенно неприятно, когда под этим дождем приходится час ждать, пока тебя заберут. Спасло меня тогда буквально чудо — выглядевшее, как два десятка так и не истраченных таблеток тетрациклина. Оказалось, что пенициллин с воспалением легких справляется очень не всегда — а на то, что Камилла бережно сохранит в холодильнике горсть так и не "проанализированных" ею таблеток "на потом", никто и надеяться не мог…

В декабре, когда я просто стал немного соображать, мировые цены на зерно успели скакнуть более чем вдвое. Но — и это было совсем плохо — Форд успел-таки заказать оборудование для новых автозаводов. Выворачиваясь буквально наизнанку, все же удалось за январь наскрести около тридцати пяти миллионов рублей, большей частью кредитов… лишь для того, чтобы получить от того самого крестьянства, которое собрался спасать, смачный плевок в рожу. Или в душу.

Прокорм, который успели раздать в январе — с подробными объяснениями, что это до нового урожая растянуть надо — крестьяне в большинстве своем полностью сожрали за пару недель. Читая отчёты, я даже не знал, что проклинать больше — извечную "хитрожопость" крестьян, казавшуюся им небывалой хитростью, или то, что почти никто из отвечающих за спасение людей не так понял, как думает эта "соль земли", прославляемая отечественной интеллигенцией. В первую очередь колхозники скотину "подкормили", несмотря на то, что её было указано забить — что эти дураки-горожане понимают в деревенской жизни? Затем, будучи абсолютно убеждены, что "добрый барин" даст еще, когда они продемонстрируют пустые амбары — остатки проели сами, включая семенные фонды. Не все, и среди крестьянства были люди, способные думать наперед — но очень многие. После же, узнав, что "больше им не дадут", начали грабить караваны офень и склады. Убивая возчиков и сторожей. В деревушке Бело Озеро озверевшие "голодающие" полностью разграбили птицеферму, элеватор — и убили почти все мужское население, вставшее на защиту "хозяйского добра". Добро проиграло. А я как-то по другому начал смотреть на истории "голодающих Поволжья" в Советской России…

Вызванные (не мной, а уездными властями) войска порядок навели, но желание хоть как-то "помогать народу" у меня пропало — совсем. С весны двенадцатого года я занимался исключительно собственными делами. Но теперь заканчивались и они.

В Одессе пришлось провести почти три месяца — и каждый день отсюда в далекое путешествие отправлялся как минимум один из моих океанских кораблей. С наступлением весенней погоды и город мне стал казаться все менее отвратительным, да и близкое завершение неприятных дел радовало. Двадцатого апреля в дальний путь ушли сразу два сухогруза, и больше дел в городе не осталось. Впрочем, осталось одно, так что двадцать первого, проснувшись и заказав в номер завтрак, я принялся за чтение свежих и не очень газет. Не сказать, чтобы я ожидал вычитать там что-то новое, но все же какое-никакое, но занятие.

В комнату постучали.

— Войдите, — это, скорее всего, был Линоров. Была возможность, конечно, что это Анна Николаевна решилась побеспокоить меня до отъезда, но весьма незначительная.

Дверь приоткрылась и, как я и думал, держа в руках телеграфный бланк, зашел Евгений Алексеевич. На его усталом лице — последние пару месяцев работы у него было невпроворот — было трудно различить хоть какое-то подобие эмоций.

— Полагаю, Вас можно поздравить?.. — легкая улыбка все же пробилась сквозь маску и в душе я облегченно вздохнул. — Господин министр промышленности, электричества и горного дела…

— Полагаю, Евгений Алексеевич, поздравлять пока рано, — я пожал протянутую им руку. — Сначала нужно будет принять дела и, исходя из их положения, выправить план работы, представить его Сенату… А для начала — необходимо прибыть в столицу.

— Да, наши билеты, — Линоров достал их из внутреннего кармана пиджака. — Отбываем сегодня вечером. В связи с последними событиями их было непросто достать, благо есть ещё старые связи. Читали утренние газеты?

Я кивнул. Последние события в Европе меня не удивляли. Наверное, события шли не так, как им положено было — но результат оставался прежним. Похоже, дело было вовсе не в Принципе, уже два года как похороненным на небольшом сельском кладбище где-то под Рашкой. Что меня, откровенно говоря не удивило.


За месяц "высасывания соков" из предприятий для закупки продовольствия голодающим накопилось много проблем, главным образом с текущим ремонтом — и на восстановление порушенного хозяйства пришлось потратить уже под сотню миллионов. Ведь если в станке не заменить копеечную деталюшку, то он продолжает ломаться — и потом приходится менять уже узел целиком. Для меня это оказалось очень хорошей "школой экономики", я понял, почему срок "полной амортизации" любого станка по нормативам принимается в семь лет, хотя проработать этот станок может и тридцать: чтобы он продолжал работать, требуется как раз пятнадцать процентов от его начальной стоимости в год.

И я бы выкрутился — однако "внезапно" подошли сроки организации производства для моих европейских патентов, и нигде в Европе не удалось их продлить. Зря я не "сожрал" Майбаха. Компания "Даймлер", подкопив капиталец на мотоциклах, рванула на автомобильный и тракторный рынки, сократив мои продажи в Европе вчетверо. Хотя, буду откровенен — не только Майбах. Промышленность европейских держав, отстав от меня в плане идей, очень быстро рванула вверх, и, как я теперь понимал, сдача позиций была лишь вопросом времени. Против России работала почти вся мировая индустрия, и не за страх или совесть, но за самое важное в этом мире — прибыль.

Французы тоже "опомнились" — и обложили "гвинейский экспорт" несуразными пошлинами. Впрочем, самый неожиданный и тяжелый удар я получил с другой стороны. С крестьянами было понятно, по край ней мере пост-фактум. Когда горожанин в энном поколении, тем более из другой эпохи спасает селян по своему разумению и полностью чуждым им лекалам, ничем хорошим это закончиться не может. С иностранцами тоже — гонку капиталов и производственных мощностей я проигрывал. Но вот "батюшка-царь", самодержец земли русской, надежа, опора и "гарант", можно сказать, обрадовал по самое никуда — специальным указом запретил мне добычу глинозема в Петербургской губернии. Конечно, "в запасе" у меня оставался участочек "в ста верстах от озера Тенгиз", но кто знает, какие "новые идеи" осенят самодержца?

Источник же "идей" был очевиден: предложение о продаже алюминиевого завода от французов пришло уже с "согласием" Горного комитета. Поэтому и указ "о выкупе в казну" Волховской и Свирской электростанций меня не очень удивил: ведь нельзя же дружественным французам продавать электричество по высоким рыночным ценам!

А алюминий — он же все равно в основном иностранцам и продавался…

Вот только "борьба за дешевый русский алюминий" велась иностранцами всерьез — и в результате уже русские банки отказали мне в кредитах. Оно и понятно: "русским" теперь оставалось разве что их местоположение, а принадлежали они либо французам, либо англичанам. Забавно получилось: в кредитах мне больше именно англичане отказывали, а завод купить успели французы. Островитяне, видимо, решили подождать, пока положение у меня совсем безвыходное станет — но просчитались.

Впрочем, просчитались и французы, только я им об этом сказать не успел, продавая завод. Электричество дешевое — слава нашему Царю! — у них теперь было. А вот глинозем — с ним пусть сами разбираются. Ведь в том, что "проклятые туземцы" сожгли глиноземный завод в Гвинее, я совсем-совсем не виноват…

Когда французы получили право на добычу глинозема под Питером, я понял, что на Родине мне уже ничего хорошего сделать так и не удастся. Слишком мало осталось для того, чтобы достичь тех целей, к которым я стремился всё это время — хотя для шикарной жизни простого миллионера за глаза хватило бы и доходов фордовских заводов в США.

Не получилось… Здесь — не получилось. Зато теперь у меня в Восточной Республике земли стало почти тридцать тысяч квадратных километров. Все же почему-то именно в нас (а вовсе не во французов) с детства вбито "мы в ответе за тех, кого приручили". Не сказать, что мне очень хотелось "отвечать", но ведь надо.

Уругвай — хорошая страна. Маленькая, с небольшим населением, практически полностью аграрная. Собственно, промышленность и электростанции там, в основном, и предстояло ставить мне — Президент Хосе Пабло Торквато Батлье-и-Ордоньес, избранный уже второй раз, с большим интересом изучил новшества, которые я вводил на своих заводах. После нескольких не афишируемых переговоров я согласился принять пост министра, заодно вступив в партию с патриотическим названием "Колорады". Забавная усмешка истории — нашими политическими противниками выступали "Белые". И все это в обмен на несколько миллионов инвестиций. Именно инвестиций — Батлье-и-Ордоньес оказался, к моему удивлению, на редкость честным человеком, а не типичным латиноамериканским диктатором из фильмов следующего века. А еще — очень и очень неглупым, поэтому согласился на резкое пополнение населения страны совсем не испаноговорящими гражданами.

Африканыч и Гаврилов поначалу мое предложение отвергли, но, после того, как близко познакомились с Виктором Судриерсом — талантливым инженером из Восточной Республики — мнение свое поменяли. А Березин вообще не думал ни минуты, и принялся за дело с таким усердием, что мне аж страшно стало — но Сергей Сергеевич все проделал очень аккуратно. Уже весной тысяча девятьсот четырнадцатого судостроительный завод в Сьюдад-дель-Плата в двадцати километрах от Монтевидео спустил на воду первое судно. А Феодосийский завод — последний: двадцатого апреля на карголайнере-трехтысячнике "Caballo Marino" пятьсот рабочих, его строивших, отправились в Южную Америку. Хорошо, когда контрактом не предусмотрен вариант отказа от "командировки": рабочих спрашивать я даже не стал, ну а семьи перевез заранее. Обычное дело — командировка на три года…

Завод я даже "разграблять" не стал, только самые важные станки перевез. И заводскую электростанцию, оставив только один мегаваттный генератор. А Калужский турбинный вывез почти весь, все же большинство станков там были уникальными. Как и два генераторных завода: предстояло — в соответствии с планами Судиерса строить две мощных электростанции на Рио Негро, и работы заводам там было на несколько лет.

В Колонию Дель Сакраменто переехал и Царицынский судостроительный: все же рыбу в Ла Плате нужно на чем-то ловить, а рыба нужна кормить рабочих. Рабочих тракторного завода в Сан-Хосе-де-Майо, моторного завода в Санта-Лусии, еще десятка заводов поменьше.

Но всего — не увезешь. Тверской тепловозный я просто подарил Илье — думаю, он с ним справится. Доходов с него, конечно, немного — но ему на счастливую жизнь хватит. Боюсь только, что недолгую… Чаев тоже свой станкостроительный в Харькове оставить не пожелал, но все же с треть завода и нескольких инженеров он мне "уступил" — став владельцем всего остального.

К концу четырнадцатого года удалось распродать или раздарить бывшим моим инженерам все заводы. Дело непростое: все же не хотелось отдавать сделанное иностранцам, тем более там было еще довольно много "промышленных секретов". Поэтому большую часть работы проделал Евгений Алексеевич: именно он определял, кто из сотрудников корпорации "достоин" подарков. И именно он фактически заставлял меня всем этим заниматься: если бы не он, то, боюсь, очень многое ушло бы австриякам или немцам. Почему-то отечественные "финансовые воротилы" — миноритарии Парижско-Нидерландского синдиката — воротили нос от реального производства.

И именно благодаря Линорову две технологии так и не стали пока "общим достоянием": аммиачный завод он даже вывезти смог так, что никто и не понял, что там делалось и зачем. Но сейчас я больше радовался другому: отсутствию в армии минометов. Штука-то простая и недорогая…

Во время войны с японцами благодаря Бенсону ни одна мина не досталась противнику в целом виде: донный взрыватель с медленно горящим порохом взрывал мину в любом случае. После окончания войны все минометы были уничтожены, ну а с теми, кто их делал и использовал, Евгений Алексеевич провел правильную "воспитательную работу". Так что, хотя у англичан и немцев появились какие-то подобия, минометами их назвать было трудно. Так, устройства для стрельбы гранатами. Хотя я не сомневался, что очень скоро английские инженеры решат необходимые задачи — лишь только возникнет спрос со стороны военных.

Военное дело в Европе существенно продвинулись, и в этом я виноват был сильно. Ну да человечестве любую хорошую вещь норовит приспособить для уничтожения себе подобных, так что не очень-то я и виноват. Если вдуматься.

Сидя в гостиничном номере я снова и снова думал о том, что можно сделать для исправления ситуации, но никаких "мудрых идей" в голову не приходило. Да и не мудрых — тоже. Наверное, все что мог, я уже сделал — а теперь Евгений Алексеевич заканчивал вывоз оставшегося совершенно необходимого или секретного оборудования вместе с "секретоносителями". Российским-то властям на всю эту деятельность было плевать, но не плевать было властям уже не российским, и вся его служба трудилась не покладая рук. Впрочем, работа вроде бы у них заканчивалась.

Интересно все же, как войдёт в историю Первая Мировая? В европейских армиях уже стояли на вооружении первые танки, десятки тысяч пушечных тягачей, грузовиков, бронеавтомобилей. Зачем будут нужны здесь марнские такси? Да и немецкие, пока ещё сырые подобия САУ не дадут появиться позиционному тупику…

А Россия… Россия не успевала. К патронному голоду добавится моторный, нехватка магнето заменится отсутствием горюче-смазочных и усугубится пропускной способностью дорог. Временами мне хотелось выть, глядя на сухие цифры отечественных промышленных объёмов. Инженеры и промышленники Европы учились быстро, и технологический отрыв нулевых был преодолён уже в начале десятых годов. Лучшие мастера, квалифицированные рабочие, развитая инфраструктура — русские товары были конкурентноспособны только до тех пор, пока оставались передовыми. Что прошло слишком быстро. Не то, чтобы меня это теперь беспокоило. Министра промышленности, электричества и горного дела Восточной Республики Алехандро Волкова.

Возможно, кто-то мог бы назвать меня предателем. Я представлял, сколько будет сказано о Волкове в салонах и гостиных Петербурга в ближайшие пару лет. Но ещё лучше я представлял, что ждет Европу в ближайшие годы. Подстегнутый технический прогресс вряд ли смягчит последствия тотальной войны — а вот усугубить их он может. В этом я был уверен — а еще в том, что двести сорок тысяч русских не станут жертвами этого безумия. Ну, хоть что-то…


Около трех пополудни я вышел из гостиницы. Солнце еле-еле начало клониться на запад. Хотя война, вроде бы, уже была объявлено, Одесса ее не заметила. Признаться, я все-таки думал увидеть что-то, хоть отдаленно напоминающее кадры кинохроники начала Великой Отечественной. Но нет, на улицах не было не то, что военных патрулей, но даже и полицейских. Спешили по своим делам обыватели, шустрили вездесущие босоногие мальчишки, неспешно прогуливались солидные господа и дамы под кружевными зонтиками. Единственным признаком оживления была компания гимназистов, что-то шумно обсуждавших — но была ли причиной дискуссии объявленная война или же очередные опереттки местных театров, узнавать я не хотел.

Практически инкогнито, без какой-либо помпы я, не торопясь, спускался к порту. Спешить было некуда, до отплытия оставалось около четырёх часов. Погода была чудесной, и мне хотелось запомнить последний день в России именно таким — летним, томящимся в ленивой южной неге, в цветах зелёно-белых акварелей, полный чириканьем птиц в садах и парках, стрекотанием кобылок и гудением шмелей и тяжёлых жуков.

Уже спускаясь с Николаевского бульвара я, наконец, понял, что последние пару минут казалось таким странным и нервирующим. Отдаленный, все нарастающий гул уже перестал быть похожим на недовольное гудение рассерженных майских жуков. На него никто пока не обращал внимания, и даже у меня ушло несколько дополнительных секунд на осознание происходящего.

Гавотти… Не знаю, был ли известен в моей прошлой истории этот итальянец. Фанат авиации, наверняка он должен был разбиться на очередном деревянном аэроплане. Но я изменил его судьбу — и он уже вошел в историю как отец боевой авиации. Точнее, как изобретатель бомбового прицела, конструкция которого, без значительных изменений, сейчас стояла на готовящихся сбросить тонны смертельного груза многих сотен аэропланов.

По правде говоря, это было чистое умозаключение. Об это не было ни слова в утренних газетах, ни намёка в гуляющих по городу слухах и сплетнях. Но я был уверен, что в небесах над границей России сейчас летят сотни, если не тысячи бомбардировщиков — цифры по авиационному машиностроению Германии и Австро-Венгрии я помнил. В среднем они в первом квартале тысяча девятьсот пятнадцатого выпускали двенадцать авиамоторов. У нас, кстати, производилось десять.

Вот только они их производили в день. А Российская Империя — за месяц.

На эти пустопорожние размышления ушло ещё много драгоценных секунд. На залитых солнцем одесских улицах пятнадцатого года происходящее казалось невозможным. Невозможным даже гостю из следующего века. Только когда глаза уже начали различать силуэты приближавшихся самолётов, я вышел из оцепенения. И побежал к Новой гавани, где стоял ждущий меня пароход до Монтевидео.

Лишь только я слетел с лестницы, как пронзительный свист прорезал воздух и тяжелый удар раздался где-то вблизи. Где-то позади упала первая бомба. Молодая девушка захваченная бомбардировкой врасплох, скатилась по ступеням, опрокинутая воздушной волной. Через несколько мгновений свист и взрывы бомб слились в один ужасающий грохот. При каждом новом взрыве поднимались столбы пыли. Воздух мгновенно стал тяжел, запахло порохом и угольным дымом. Когда нарастающий свист приближался, приходилось открывать рот и затыкать уши, иначе, казалось, могли полопаться барабанные перепонки.

Протирая глаза от пыли, я попытался сориентироваться, не обращая внимания на женские крики. Где-то рядом с Новой гаванью должен был находиться портовый вокзал. Внезапно из всего окружающего грохота выделился пронзительный вой, который неотступно приближался, все время нарастая. В этом вое слышались зловещие нотки, и я упал на землю, прикрыв голову руками. В какой-то момент мне показалось, что, скрежеща и охая, бомба с четырёхмоторного "Штакена" пронеслась мимо. Но уже через мгновение земля содрогнулась, и раздался раскалывающий голову удар. Я почувствовал такой прилив воздуха в легкие, что долгое время не мог отдышаться. Воздушная волна прошла надо мной с кучей горящих осколков, и они, дымясь, падали вокруг. Поднялась такая пыль, что в двух шагах ничего не стало видно.

"Угольные склады", — слишком поздно пришла на ум очевидная цель бомбардировки. Постепенно пыль стала расходиться. Стало тише. Я огляделся. Ниже по Щеголевской улице со стороны моря город был объят багровым заревом пожара, казавшемся вдвойне старшным из-за густого черного дыма горящих построек эллингов у Потаповского мола и Нефтяной гавани. По небу, плавно кружась, летели искры. Пахло гарью.

Шатаясь, я поднялся с мостовой. Вряд ли немцы стали бы тратить ценные боеприпасы на бомбёжку гражданских кораблей, тем более, что многие из них ходили под флагами нейтральных стран. Надо только добраться до парохода, взойти на борт…

Одна или две бомбы попали по вокзалу одесского порта. Разрушений особых я не увидел — да и не до того мне было. В основном, сильно дымила надрывно гудящая трансформаторная будка, с которой сорвало крышу: вероятно, угольная пыль привела к короткому замыканию. Я как раз проходил мимо нее, как гул перешел в срывающийся визг. Оглянувшись, я увидел, как от пошедшего вразнос электрического оборудования вверх вылетает струя раскаленного дыма, а со слетевших проводов к трансформатору змеится молния.

В следующее мгновенье будка исчезла за розово-фиолетовым клубком пламени, полетевшим прямо на меня.

Загрузка...