В полярную ночь, когда только мерцанием звезд и вспышками полярного сияния освещаются купола ледников и айсберги, стоящие на мели в бухте, когда природа безмолвствует, а тишину нарушает только скрип и потрескивание ледяного припая, очень неприятно одному отходить далеко от дома.
Это не страх перед конкретной опасностью — просто безотчетная подавленность перед таинственной величавостью арктической ночи.
Бездонное, усыпанное звездами, почти черное небо. Только отблески звезд искрятся в хрустальных изломах ископаемого льда глетчеров. Таинственная в темноте, но ощутимая даль ледяных просторов и гнетущая тишина нарушаются скрипом ледяного припая. Этот скрип иногда переходит в стон и, повторяемый многоголосым эхом, заставляет сжиматься сердце от безотчетной тревоги.
В одну из таких ночей в середине января старый полярник Иван Лаврентьевич вышел из дому для производства наблюдений на пункте, расположенном в глубине бухты в двух километрах от зимовки.
Эти два километра пути вдоль извилистой трещины берегового припая всегда были неприятны Ивану Лаврентьевичу, а сегодня ночь особенно темная и лед почти с человеческим стоном трется о берег.
Стараясь развлечь себя и разрядить нервное напряжение, путник занялся отсчетом шагов по плотному и хрустящему снегу, но это скоро наскучило. С необычайной ясностью вспомнилось, как вот так же, много лет назад, еще молодым человеком, он впервые приехал в Арктику. После сутолочного и трудового дня, отданного целиком на разгрузку судна, он сменился с вахты и пошел пройтись вдоль береговой полосы. Вспомнилось это испытанное тогда необычное и острое чувство радости и гордости, что и он вошел в семью советских полярников, что впереди многие годы интересной, захватывающей созидательной работы. Тоже была ночь, и шел Иван Лаврентьевич, как и сейчас, один, только не было слышно скрипа льда, а ритмично шелестел слабый накат, пенистыми змейками пробегающий по песку. От зимовки ветром иногда доносило постукивание движка катера и рокот судовых лебедок. Изредка над бухтой слышался растянутый возглас: «ма-айна», который дробился в береговых скалах и как бы убегал вдаль постепенно затихающими словами: ай… ай… ай… на… на… Казалось, что это замшелые базальтовые осыпи и террасы издают сокрушенное ай… ай… ай…
Поток воспоминаний, нахлынувший на Ивана Лаврентьевича, захватил его и повлек за собой…
Быстро летели дни первого года зимовки. Полярная ночь сменилась радостными днями рассвета и пробуждающейся природы. Затем зашумели ручьи, начали оседать снежные сугробы и неожиданно, почти без всякого перехода, наступило полярное лето. С чувством удовлетворения Иван Лаврентьевич подготовлял к отправке на Большую Землю ящик тщательно и любовно упакованных материалов научных наблюдений. Здесь были результаты его годичных трудов. Но были еще и такие труды, которые нельзя было упаковать в этот ящик; зимой он иного занимался самообразованием, осваивал другие специальности и много читал. Читал с жадностью и почти без разбора все, что было в библиотеке на зимовке. Он чувствовал, что за этот год вырос и возмужал.
Как это всегда бывает с человеческой памятью, время сгладило все трудности работы, сложность полярных будней, но сейчас он вспомнил, как однажды чуть не погиб, застигнутый пургой во время наблюдений. Всего триста метров отделяло его от дома, но эти триста мет ров были насыщены нечеловеческим напряжением сил и воли… Однажды в последних числах марта он отправился на очередные наблюдения к футштоку, установленному на берегу бухты. Была солнечная морозная погода, в воздухе ощущалась какая-то настороженная тишина, ледяные иглы искрились мириадами алмазных бликов, пронизывая пространство. Солнце светило сквозь едва ощутимую матовую пелену, повиснув среди колец многоцветного гало. Изредка короткими, как удары, порывами проносился ветер, сопровождаемый свистящими струйками поземки. Как потом узнал Иван Лаврентьевич, все эти признаки предвещали пургу, но тогда он был еще мало опытен и, отправляясь на место наблюдений, обратил внимание только на то, что удары ветра становятся все сильнее, промежутки затишья между ними укорачиваются.
Сделав необходимые отсчеты и записи, он поправил шапку, надел рукавицы и пошел домой. В это время ударил новый, особенно сильный порыв ветра, и в природе все изменилось: солнце померкло, в воздухе поднялась снежная пыль и понеслась неудержимым хлещущим по током. Казалось, это не ветер, а водопад обрушился на землю и, сметая все на пути, с воем помчался по просторам полярного моря…
Трудно было не только идти, но и просто стоять. Ветер толкал и прижимал к земле. Снежная пыль, как иголками, больно колола и резала лицо. Крепко зажав в руке книжку для записи наблюдений и прикрыв другой рукой лицо от потоков снега, согнувшись и полуотвернувшись от ветра, Иван Лаврентьевич преодолевал шаг за шагом. Временами останавливался, чтобы перевести дыхание и восстановить ускользающую ориентировку. Последней служила утоптанная тропинка и приблизительное направление ветра относительно расположения домов зимовки. Тропинку Иван Лаврентьевич быстро потерял, да и как она могла сохраниться в этой свистопляске разбушевавшейся природы?
Не пройдя и половины расстояния до дома, он вдруг уперся в какую-то стену. По всем признакам это была заброшенная салотопка, в которой летом во время промысла морского зверя вытапливали сало. Здесь можно было переждать пургу, но близилось время очередного наблюдения на площадке около дома, а до него еще добрых двести метров.
В нем боролись два желания: войти в салотопку и переждать пургу или продолжать идти к дому, так как скоро срок наблюдений, которые без него могут и не сделать. Иван Лаврентьевич, прижавшись к стене, искал относительного затишья от этих непереносимых ударов ветра. С трудом открывались глаза, залепленные снегом. Ресницы поминутно смерзались, и, чтобы их расклеить, приходилось тереть глаза рукавицей, а это было больно.
Терялись силы в борьбе, и все заманчивее становился занесенный сугробом вход в салотопку, едва видный в двух шагах сквозь мелькающую пелену несущегося снега…
С трудом оторвавшись от стены, Иван Лаврентьевич пополз в том направлении, где, ему казалось, должны были быть дома зимовки.
Через час Иван Лаврентьевич сидел в своей уютной комнате, развешивая у печки одежду. Во всем теле была неимоверная усталость, хотелось спать.
Вспоминая все это, он особенно ярко представил себе ту часть комнаты, где на стене висела полка с книгами, а под ней стоял письменный стол. На столе тогда лежала наблюдательская книжка с развернутыми сырыми листами, а на полке краснели корешки сочинений Ленина…
Все это было давно. Прошло много лет, и за это время Иван Лаврентьевич слился с Арктикой, привык к трудностям работы. Не так уж страшна и пурга, если имеешь волю к победе, если овладел профессией полярника во всем ее многообразии.
Иван Лаврентьевич шел, и еще долго его полусогнутая фигура одиноко покачивалась в мерцающем, желтоватом свете «летучей мыши».
Но вот он остановился, осветил снег фонарем и стал разыскивать место производства наблюдений.
Скоро был найден снежный холмик, где услужливая пурга запрятала прибор и телефонный аппарат, связывающий этот пункт со вторым наблюдателем, находящимся на зимовке.
Раскопать снег, очистить от него прибор и сделать ямку для сиденья — было делом двух минут. Сговорившись со вторым пунктом по телефону, Иван Лаврентьевич приник глазом к окуляру, и потекли привычные минуты наблюдений. Только сегодня особенно мучительно мерзли руки да за спиной как-то особенно тревожно скрипел припай.
Неожиданно в тишину ночи вплелся новый, совершенно непривычный звук. Ухо уловило странный шорох. Тревожно прислушиваясь, Иван Лаврентьевич продол жал производить наблюдения и застывшими руками за писывать отсчеты. Шорох повторился снова и, как показалось, даже ближе, но необходимость сделать очередной отсчет отвлекала Ивана Лаврентьевича от ночных звуков, и он забыл на некоторое время тревогу.
Но вот снова повторился тот же звук. Внезапная догадка молнией блеснула в мозгу: медведь! Подкрадывается, ползет…
С этой мыслью пришел страх и, жесткими когтями стянув на затылке кожу, холодной волной покатился по спине. Осталось несколько минут до конца наблюдений и может быть… жизни. Окостенелые от холода пальцы левой руки нащупали кобуру спасительного нагана, в то время как правая рука продолжала крутить винты при бора.
В это время совсем близко, почти за спиной, реши тельно и грузно под напружинившимися для прыжка лапами зверя жестко хрустнул наст. От этого звука Иван Лаврентьевич почти ощутил рвущую боль когтей и клыков зверя. Непослушная рука, наконец, выдернула из про мерзшей кобуры наган, а палец автоматически взвел курок. Иван Лаврентьевич быстро обернулся… и вдруг., звонко и весело зазвонил телефонный аппарат. Это товарищ с зимовки извещал об окончании наблюдений.
Грузно скрипнул снег. Зверь рыкнул, злобно зашипел и бросился в темноту, преследуемый голосистыми звуками телефонного звоночка… Быстро затихли вдали его мягкие, сбивчивые прыжки. Эхо далеко разнесло трель звонка, как бы догоняющую убегавшего зверя.
Вспыхнули лучи полярного сияния и осветили склоненную в изнеможении фигуру. Из-под шапки-ушанки катились по лицу капли пота и застывали жемчужинами в морщинах сурово сжатого рта…
Глубоко вздохнув, Иван Лаврентьевич, пошатываясь, встал, убрал прибор в брезентовый мешок, притоптал снег вокруг него, прибавил огня в фонаре, надел лыжи и обернулся.
В нескольких метрах от него на снегу ясно отпечатались следы когтистых лап. Это медведь подкрадывался к добыче, которую, вероятно, принял за уснувшую нерпу.
Иван Лаврентьевич вспомнил, как однажды летом, спрятавшись за торосом, он наблюдал охоту медведя за нерпой, лежащей на льду. Тюлень был убит наповал одним ударом могучей лапы, а затем его четырехпудовая туша была поднята медведем и отброшена от лунки.
Содрогнувшись от этого воспоминания, так близко напомнившего прошедшие минуты, Иван Лаврентьевич зашагал домой.
Сполохи полярного сияния призрачными бликами освещали дорогу. Заиграли опаловые отблески на ледниках, заискрился снег мириадами алмазных бликов.
Арктическая природа ожила в картине.