Шах одноглазому королю

Глава 19. Цайтрайзендер

Рейхскомиссариат «Остланд»

Психиатрическая рабочая колония Новинки

(бывшая 1-ая Советская трудовая колония

душевнобольных Новинки)

Хауптсгебит Минск

д. Новинки

14 августа 1941 года

17 часов 00 минут

— *Oh, Sie sprechen Deutsch? — спросил я с некоторым удивлением. *О, вы говорите по-немецки?

— * Vermutlichnicht so sehr wie Sie. — ответила девушка и добавила по-русски, — Всего лишь школьный курс. *Не настолько хорошо, как вы.

Странно конечно, что я, для, кого русский язык, можно сказать, родной, не сразу понял ее, а она мгновенно подобрала немецкое определение слова, которого точно нет в школьных словарях. Впрочем, чтобы суметь объединить два, достаточно распространенных слова, в одно, не обязательно быть лингвистом.

Пора заканчивать с ней и поговорить с этим Крюковым. Может в разговоре с ним всплывет какая-то информация, которая мне поможет разобраться, кто эта Гальперн цайтрайзендер или обычная сумасшедшая.

— Прервемся пока. — сказал я, вставая со стула. — Отдыхайте. Набирайтесь сил. Нам еще о многом нужно будет с вами поговорить. Насчет бритвы я не уверен, что вам ее можно иметь, а все остальное, прослежу, чтобы доставили уже к утру.

Крюков ждал меня у двери вместе с бойкой старушонкой Беляевой.

— Пойдемте, Григорий Валерьевич в ваш кабинет. — предложил я ему и вежливо пропустил вперед. А затем попрощался с медсестрой.

Часовой вернул мне фуражку и бодро отсалютовал.

Я всю жизнь прожил в городе. Даже в детстве я практически никогда не бывал на природе. У нашей семьи не было ни загородного имения, ни дачи.

В деревню мы выезжали тоже крайне редко, только в гости к нашим немногочисленным друзьям, но каждый из этих выездов я хорошо помнил. Мне нравилась эта особая деревенская атмосфера. Атмосфера глуши.

Мычание коров на закате. Копошащиеся в пыли, вместе с голозадыми деревенскими ребятишками, куры на сельских улицах. Нагло-ленивые коты на заборах, смотрящие на тебя с таким превосходством, с каким даже фюрер не смотрит на евреев.

Деревенские девушки в платочках, почему-ты прыскающие в кулак при одном только виде маленького барчука в костюмчике и с шелковым платком на шее.

Мужики, проезжающие мимо на скрипящих подводах с таким гордым видом, с каким, наверное, лишь римские императоры выезжали на свои триумфы.

А еще время. Время в деревне идет совсем по-другому. Оно вязкое, тягучее. Располагающее к неге. Особенно по вечерам, которые как-то совершенно незаметно умудряются переходить в ночь.

Ту особенную деревенскую ночь, с которой так не хочется расставаться, чтобы променять ее нежные и удивительно ласковые объятия на холодные цепкие руки постели.

Так мы и шли к главному корпусу. Доктор спереди, я чуть позади, чтобы не вынуждать его к беседе. Я наслаждался деревенским вечером. Сейчас же август. Должен быть звездопад. Ведь он в августе, по-моему. Нужно обязательно выйти ночью полюбоваться. С детства люблю это зрелище. Смотришь и кажется, что небо теряет звезды.

Кстати, маленьким я так и думал, что небо осенью просто сбрасывает старые звезды, как деревья листву, а к весне вырастают новые.

Вскоре Крюков поравнялся со мной и начал мне рассказывать про свою вотчину.

Как будто мне было интересно слушать о том, что колония существует с 23-го года и рассчитана на 300 больных. Зачем-то он мне рассказал, о своем предшественнике — главвраче, который был рачительным хозяином и хорошим психиатром. Хорошим? Нужно быть хорошим психиатром, чтобы выдавать метлы и лопаты идиотам? Это у русских называется «трудотерапия». Как будто дураков можно вылечить работой. Работой можно только занять. Если бы работой можно было вылечить в мире давно уже не было бы столько идиотов.

Должен признать, что в истории больницы имели место моменты, которые меня позабавили. Когда-то это здесь располагалось поместье некоего Верниковского, гуляки и пьяницы, промотавшего все свое состояние, а землю в 70 десятин продавшего земству под психиатрическую больницу на 500 мест. Вот ведь как бывает. Больница для дураков с дурака и началась.

Около крыльца стоял мой «Адлер» и рядом какой-то кюбельваген (Volkswagen Typ 82 (Kübelwagen) — германский автомобиль повышенной проходимости военного назначения, выпускавшийся с 1939 по 1945 год, самый массовый автомобиль Германии времён Второй Мировой войны) защитного цвета. Два человека в форме СС, опершись на его капот увлеченно беседовали о чем-то с моим водителем.

— Вы хотите посмотреть место пожара? — вдруг спросил меня Крюков.

— Зачем? — искренне удивился я. — Я похож на офицера Фойершутцполицай? (feuerschutzpolizei, пожарная полиция — пожарная служба в Третьем рейхе)

— Вы разве здесь не по этой причине? — поинтересовался он тихо.

— Давайте договоримся, Григорий Васильевич, — я остановился и повернулся к нему лицом, — вопросы буду задавать я, какие сочту нужными и тогда, когда решу, что пришло время их задать. — я строго посмотрел на него пару секунд и только потом завершил свою короткую речь. — А вы будете развернуто на них отвечать.

Он согласно кивнул и уставился взглядом в землю.

— Очень хорошо. — подытожил я и подошел к солдатам у авто.

Они тут же вытянулись в струнку, а старший, отсалютовав, представился дежурным офицером унтерштурмфюрером СС Зегерсом. Пожав ему руку я поднялся на крыльцо. Крюков шел следом, чуть позади.

Как же я люблю немецкие уставы! В отличие от советских, которые я вынужден был изучать, готовясь к операции «Stille Wasser».

У нас офицер представился и все. Если вдруг мне что-либо от него понадобится, я сам отдам нужные распоряжения. У русских же это целый византийский церемониал. Дежурный офицер должен сперва мне представиться, а потом доложить, что ничего не случилось, пока я отсутствовал.

Глупость какая-то. Зачем мне слушать рассказ о том, что ничего не случилось? Если не о чем докладывать, то какой смысл докладывать вообще? Нонсенс.

Кабинет у Крюкова оказался примерно таким же, как у Хильды или Грабовски (Вальтер Грабовски (родился 11 ноября 1896 года) член НСДАП с 1926 года, с 1941 года, Грабовский экономический директор психиатрической больницы Мезеритц-Обравальд), в Обравальде. Только обстановка победнее и в книжном шкафу верхняя полка пустовала. Скорее всего, раньше ее занимали труды Маркса или Сталина, а потом их отправили в топку перед приходом наших войск.

Тяжелый письменный стол с, обязательной для советских начальников, лампой-грибом. Пара кресел под белыми чехлами. Такой же зачехленный диван у, противоположной столу, стены. Пара стульев. Несгораемый шкаф и обязательный портрет фюрера в массивной раме, где раньше, наверное, находился портрет Сталина.

Крюков замер у двери, предоставив мне право выбора места. Я указал ему на место за столом:

— Не стесняйтесь, Григорий Валерьевич, вы хозяин, а я гость.

Он послушно занял свое место за столом. Я заметил массивную хрустальную пепельницу с серым налетом на дне. Некому помыть? Действительно, в небольшой приемной никого ведь не было. Только пишущая машинка, накрытая коричневым дермантиновым чехлом.

— Где ваша секретарша?

Он пожал плечами:

— Не знаю. У нас и врачей-то почти не осталось.

— Разбежались? — поинтересовался я.

— Да их и до войны немного было. — устало произнес он. — От Минска далеко. Жильем здесь не обеспечивали. Четверо нас было, врачей. Главврач Жерко Николай Михайлович, он перед самым вашим приходом уехал в город и больше не вернулся, я, Кулик и Шохмейстер. Кулик в мужском беспокойном сейчас на обходе, а Шохмейстера неделю назад в жидовский район увезли ваши солдаты.

Разрешить ему курить? Наверное, как все курильщики он и пары часов не может выдержать без табака, так что это несколько его расслабит и расположит ко мне, что не повредит в предстоящей беседе. Только откуда у него сигареты? Их, по всей видимости, сейчас и днем с огнем не сыскать. Ладно, решу этот вопрос. В дверь постучали и на пороге показался Зегерс.

— *Soll ich Ihnen was zu Essen hoch schicken lassen? — вежливо поинтересовался он. *Вы хотите, чтобы вам доставили ужин?

— * Danke für Ihre Hilfe, Segers. *Благодарю за вашу помощь, Зегерс. — поблагодарил я его и добавил. — *Dinner für zwei und auch eine Packung Zigaretten. *Ужин для двоих и одну пачку сигарет.

— * Jawohl, Obersturmbannfuehrer! — щелкнул каблуками Зегерс, повернулся кругом и исчез за дверью. *Есть, Оберштурмбаннфюрер!

Крюков не понимал, что происходит и выглядел очень испуганным. Я присел в кресло. Оно оказалось, на удивление, очень удобным и мягким.

— Не откажете мне в любезности отужинать со мной, Григорий Валерьевич?

Он посмотрел на меня достаточно твердо, что как-то не очень гармонировало со всем его предыдущим поведением. Получается, что постоянная трусость тоже утомляет и порождает храбрость? Интересное наблюдение. Надо будет запомнить. Это к лучшему. Мне не нужно, чтобы он меня боялся.

— Я должен согласиться или отказаться? — спросил он.

— Как вам будет угодно. — не стал настаивать я и напомнил. — Только не забывайте наш уговор — вопросы задаю я. Вы лишь на них отвечаете.

— Задавайте. — согласился Крюков.

— Расскажите мне о Жанне Гальперн.

— С какого момента я должен начать? — спросил он.

— С момента осмотра ее в минской больнице.

— Я не проводил осмотра. — сказал он и опустил взгляд.

— Кто проводил? — опять спросил я.

— Никто. Я руководствовался данными осмотра врачей минской больницы.

— Хорошо. — согласился я, — Оставим это. Я понимаю. Айвенго в белом халате спасает Ребекку от храмовников СС. Принимается. Здесь-то вы хоть ее осмотрели?

— Здесь осмотрели. — он отвечал бесстрастно, как человек полностью отдавшийся на волю судьбы, не предвещающей в будущем, впрочем, ничего хорошего.

Я решил немного его привести в чувство. Разговаривать с манекеном то еще удовольствие.

— Григорий Валерьевич, — сказал я, — Ни вам ни вашим пациентам ничего больше не угрожает. Расстрел пациентов был досадной ошибкой, о которой мы все сожалеем.

— Полагаете я не знаю о вашей программе эвтаназии? — неожиданно опять спросил он и, видимо, вспомнив об уговоре, тут же исправился. — Вы все равно всех убьете.

Он не сказал «нас всех» и не сказал «их всех». Вообще избежал какого-либо употребления местоимений. Значит все же надеется на благоприятный исход. Надо укрепить его в этой мысли.

— К лично моему сожалению, — я намеренно сделал ударение на первой части фразы, — программа эвтаназии будет вскоре прекращена фюрером под давлением общественности.

Получилось. Он посмотрел на меня с надеждой. Надо дожимать.

— Собственно, ваша Гальперн, к моему сожалению, первая ласточка этих новых веяний в психиатрии Рейха. По результатам нашей с вами беседы завтра, в ходе инспекции, рейхсфюрер примет решение, отправить ли сто человек, из числа ваших пациентов, на лечение в Рейх или нет.

Я замолчал, давая время осознать все сказанное мной. Он заметно оживился. Поверил. Как же ты все-таки наивен, Крюков. А еще психиатр.

Он открыл сейф и достал папку с надписью «Гальперн Ж.М.» положил перед собой, открыл и начал листать. О, боги, как же я ненавижу людей, слюнявящих палец при перелистывании бумаг.

— Вот. — Крюков ткнул пальцем в папку. Поступила 20 июля. Принимал я. Опрос показал, что во времени и пространстве пациентка ориентируется хорошо и признаков душевного заболевания я на тот момент не выявил...

— На тот момент? — перебил я его. — А когда выявили?

— Не перебивайте пожалуйста. — попросил он меня. — Я и сам чудесно собьюсь.

— Простите. — счел нужным извиниться я и попросил. — Продолжайте.

— Извините, что я нарушу наш уговор, мне просто необходимо задать вам один-единственный вопрос. — вдруг сказал он и посмотрел мне прямо в глаза. — Для меня это крайне важно.

— Один-единственный? — я улыбнулся, как можно искреннее. — Что ж задавайте, раз так важно.

— Скажите почему вас интересует, именно, эта пациентка?

— Все просто. — заговорил я самым убедительным тоном, на который только был способен. — Она к вам поступила, как вы сами верно заметили, без каких-либо признаков душевного заболевания. Вы ее госпитализировали и госпитализировали, как раз, в тот самый момент, когда германские власти заняты окончательным решением еврейского вопроса, в связи с чем в рейхскомиссариат прибыл с инспекцией сам рейхсфюрер СС. — я взял паузу для пущей убедительности своих следующих слов. — Программу государственной эвтаназии, как я уже говорил, фюрер намерен отменить из-за недовольства ею германского народа. Нам ни к чему скандал, если вдруг окажется, что душевно больную еврейку отправили в гетто, но если она здорова то, мы делаем плохо свою работу. Вы понимаете меня?

— Пока не очень. — возразил он.

— Хорошо. — я заговорил ласковее. — Скажите, вам выделяют питание для ваших больных?

— Да. — он кивнул.

— Платят жалованье?

Он опять кивнул в знак согласия.

— Я слышал звук работающего трактора. Он ваш?

Опять кивок в знак согласия.

— Ну тогда подумайте зачем нам — самой прагматичной нации на земле столько затрат, чтобы просто убить несколько человек? Нужно ли нам отбирать топливо необходимое на фронте для того, чтобы заправить трактор заштатной русской психбольницы?

— Пожалуй вы правы. — наконец, согласился Крюков. — Гальперн действительно больна и поджог случился по моей вине.

Он замолчал.

— Продолжайте. — настоял я. — Вам ничего не угрожает.

Он собрался с силами и заговорил:

— Ознакомившись с историей болезни я сначала заподозрил у нее шизофрению, но Эйлер считал основным признаком шизофрении амбивалентность, которой я у больной не обнаружил. Я даже было уже решил, что она в психическом плане абсолютно здорова. Но вспомнил о странной записке, что у нее в голове кто-то сидит.

Он опять уставился на меня. Я молчал, тогда крюков снова заговорил:

— В 1906-ом году американский психиатр Мортон Принс в своей книге «Диссоциация личности» описал очень редкое заболевание. У его пациентки по имени Клары Нортон Фаулер была еще две личности, одну из которых звали Кристин Бешам. А другую не помню, простите. Эти личности имели разные характеры, привычки. наклонности и никак между собой не взаимодействовали. Используя одно тело. В качестве лечения Принс предполагал объединить две личности Бешам, а третью вытеснить в подсознание.

— Вы решили, что имеете дело с подобным случаем? — спросил я пока он на какое-то время замолчал, собираясь с мыслями.

— Именно. — подтвердил он мою мысль.

— И что вы сделали?

— Я в свое время учился у Кутанина (Михаил Павлович Кутанин (1883–1976) — русский психиатр, гипнолог, описавший Кутанина многописательства синдром, «патриарх» саратовской психиатрической школы. Одним из первых в России начал практиковать психотерапию, музыкотерапию, библиотерапию, трудотерапию) и решил провести сеанс гипноза.

— Что она вам рассказала под гипнозом? — я не удержался и перебил его опять.

— Что она Александра Викторовна Гуревич, которая родилась в 2090-ом году и попала в наше время с помощью аппарата, который может передавать сознание человека через пространство и время и много чего еще. Видимо, где-то что-то не то я затронул во время сеанса, у пациентки вскоре случился припадок, и она устроила поджог...

Он продолжал говорить, но я его уже не слушал.

Мы еще наговоримся вдоволь, а сейчас мне нужно срочно к Гиммлеру.