Шакарим

В наплыве грез и лабиринтах жизни

Шел последний год трехлетнего срока пребывания на посту волостного. Шакарим вдруг подумал, что будет жаль расставаться с должностью.

В первое время он чуть ли не по каждому серьезному вопросу мчался советоваться с Абаем или с другим дядей Ыскаком. Но постепенно освоился с обязанностями, стал рационально и весьма разумно планировать сезонные кочевки. Недовольных по-прежнему хватало, отдельные главы семейств, как обычно, норовили действовать по-своему, настраивая сторонников на барымту. Однако обстоятельность, особого рода красноречие и природная доброта Шакарима действовали благотворно. Чаще всего ему удавалось уговорить аксакалов согласиться с ним.

Самой неприятной стороной должностных обязанностей был сбор налогов. Эту функцию он настойчиво переводил на аульных старшин. Дело даже не во вспыльчивом характере некоторых горячих обитателей степи, которые, отказываясь платить кибиточный налог, хватались за дубинку — шокпар. Требовать с народа излишки скота, что наперечет в любом небогатом семействе, Шакариму было невыносимо.

А вот ответ перед уездным начальством держал сам. Иногда ояз заявлялся в волость собственной персоной, объезжал аулы в сопровождении приставов. Но раз в год Шакариму приходилось посещать уездную канцелярию в Семипалатинске.

Держался он перед начальством с достоинством, отчитывался четко, без многословия, демонстрируя неплохое познание русского языка. Чиновники чувствовали в нем ясный, быстрый ум, с удовольствием общались с ним, отвечали на вопросы, касавшиеся не только налоговой отчетности. Иногда Шакариму удавалось переспросить о каких-то событиях в России, отголоски которых достигали пределов степного края, проникая в разговоры горожан.

Отчеты проходили успешно благодаря прежде всего спокойному, уравновешенному характеру Шакарима. В народе власть молодого волостного признавали справедливой, а его, без скидок на возраст, считали умным и дельным правителем. За два года он заслужил тот самый авторитет, без которого опасался идти в управители. А между тем случилось происшествие, которое вроде бы не слишком соответствовало его рассудительной натуре. Шакарим влюбился.

Обычно он не засиживался дома и по весне отправлялся с инспекцией в дальние хозяйства волости. Однажды ночь застала его с помощником в ногайском ауле. Так тобыктинцы называли поселение, основанное татарином (ногайцем) Ыскаком, перебравшимся в казахскую степь из Казани. Кунанбаю переселенец понравился, он взял его под свое покровительство, выделив земли под выпасы. Ыскак перевез в степь младшего брата Махмута. Они быстро разбогатели, их аул даже именовали байским аулом. Большое дружное семейство Махмута влилось в казахскую среду, стало своим в Чингистау. Глава семейства поддерживал добрые отношения с Кунанбаем, помогая в решении любых проблем.

Вот и Шакарима умудренный жизнью Махмут принял с должным уважением. Усадил на почетном месте, в честь гостей зарезали барана. Девушки ногайского аула славились красотой. Много замечательных художественных приемов употребил Мухтар Ауэзов, чтобы расписать в романе «Путь Абая» привлекательность Магрифы, внучки Махмута, на которой в 1892 году женился Абдрахман (Абиш), любимый сын Абая и Дильды.

Не смог остаться равнодушным и Шакарим. Его потрясла красота старшей дочери Ыбырая, сына Махмута, которую звали Айганша. Было ей семнадцать лет. Красивая, стройная девушка помогала матери ухаживать за гостями. Весь вечер Шакарим не сводил с нее глаз, чувствовал, что жизнь отныне невозможна без этой девушки, явившейся словно из волшебного сна. Он страстно желал поговорить с нею. От главы семейства не ускользнуло внимание гостя к внучке. Махмут довольно твердо дал понять, что не одобряет увлечений женатых мужчин. В ногайском роду никто не имел нескольких жен, поэтому даже шутки о казахских баях, заводивших по три жены, считал неуместными.

На следующий день Шакарим все же улучил возможность переговорить с Айганшой с глазу на глаз. Беседа повергла его в еще более восторженное состояние. Жигит был покорен красотой девушки, воспринял источаемую ею доброту так, словно близость душ была предопределена на небесах. Ему казалось, что он полюбил прежде, чем увидел ее. Но Айганша без обиняков объявила, что встречаться с ним не может, ибо отец и мать против.

В тот же день Шакарим уехал из ногайского аула. И сник от одной мысли, что лишен счастья, настоящую полноту которого, как чудилось, почувствовал только сейчас. Жена Мауен укором стояла перед глазами. Что сказать ей, как жить дальше? Возможно ли воспользоваться традицией многоженства? Его предки имели до четырех жен, но как они выстраивали гармоничный семейный порядок (да и был ли он гармоничным), для него оставалось загадкой, хотя о внешней стороне отношений Шакарим, конечно, был осведомлен.

Вероятно, никто из родственников не будет против второй женитьбы, но как об этом сообщить Мауен, умной и душевной подруге жизни? Как она отнесется к токал — второй жене? И как уговорить родных Айганши? Он не знал, удастся ли опять увидеть ее, но чувствовал, что настоящее счастье возможно только с ней. Самое ужасное в молодости — не быть с теми, кого мы любим. Вскоре, однако, вольный степной ветер вернул привычное состояние бодрости духа. Туман в голове рассеялся. Солнце клонилось к закату, пуская золотые стрелы на ближние холмы. Шакарим поднял голову и взглянул на родной Чингистау. Скалы сверкали отсветами, точно россыпями бриллиантов. «Зачем живу на этой земле? Только ли затем, что родился на свет и обязан жить? Но как жить, если не любить, если та, которую любишь, осталась в недосягаемой дали?» — спрашивал он у окружающих холмов.

Пение жаворонка в вышине, клекот беркута, махнувшего крылом, напомнили о жизни, беспрерывно протекающей в природе. Солнце торжествующе повествовало о бесконечности мира. Холм, оставшийся справа, подставил рыжую спину его лучам. Впереди у ручья мелькнула рощица, радостно шелестевшая на ветру красной листвою. Ее восторженность передалась Шакариму, который уже не чувствовал себя несчастным. Нужно лишь время — неделя или месяц — и обязательно найдется решение.

А в голове слагались стихи о той, кого он неожиданно встретил. Это довольно большое стихотворение о переживаниях лирического героя, которого очаровали и увлекли «черные ягоды глаз», а солнце вовсе «скрылось, смущенное ее красотой»:

Шакарима, совесть которого перед народом была чиста и который честно исполнял служебные обязанности, вскоре избрали волостным управителем во второй раз.

А в это время по навету степных заправил, недовольных Абаем, поэт был втянут в судебные тяжбы и в течение четырех лет постоянно выезжал в Семипалатинск. Именно тогда он много времени проводил в городской библиотеке, которая поначалу существовала в виде читальной комнаты и помещалась в пристройке к уездной управе. Но затем к ее расширению подключились политические ссыльные. Отбывавшие в разное время срок в Семипалатинске народоволец Александр Львович Блек, ученик Чернышевского Евгений Петрович Михаэлис, будущий идеолог и теоретик анархизма Аполлон Андреевич Карелин, революционно настроенный демократ Нифонт Иванович Долгополов обращались к состоятельным людям с просьбой о благотворительной помощи. Деньги на создание библиотеки пожертвовали семипалатинские купцы Плещеев и Хабаров, павлодарский купец Деров и даже краснодарский купец Юдин. В организации библиотеки политическим ссыльным помогали местные жители — краеведы Колмогоров и Земляницин. В доме Земляницина 20 сентября 1883 года и была открыта новая городская библиотека.

Летом 1885 года семипалатинскую библиотеку посетил американский журналист Джордж Кеннан. В своей книге «Сибирь и ссылка» он писал: «Скромное деревянное здание посредине города с небольшим антропологическим музеем и уютной читальней, где можно найти все русские журналы и газеты и весьма недурной подбор книг. Такой подбор книг делает честь интеллигенции и вкусу тех, кто его произвел и кто пользовался этими книгами».

В прежней читальне было всего 274 книги. А в год открытия библиотеки в ней было уже 750 томов, в том числе 94 тома по философии и социологии, 75 книг по истории, 120 — по естествознанию и 410 — художественной литературы. Пользовались книгами 130 читателей, и одним из самых активных был Абай. Чтение запоем произведений западной и русской литературы, аналитическая исследовательская работа составляли его занятия. Он изучал труды Дрепера, Дарвина, Спенсера, Бокля, читал энциклопедические словари и справочники. Но более всего увлекала русская литература.

Благодаря городской библиотеке Абай и Шакарим познакомились со ссыльными россиянами, особенно подружились с Михаэлисом и Долгополовым, которые в летнее время наведывались в гости в Чингистау.

Дружба Абая и Михаэлиса сыграла большую роль в жизни и казахского поэта, и ссыльного демократа. Они познакомились еще в 1874 году, когда библиотека, точнее, небольшая читальная комната, размещалась в пристройке к конторским помещениям. Абай заглянул в читальню и спросил библиотекаря, не поступила ли заказанная им книга Льва Толстого. Изумленный Михаэлис, который пролистывал за столиком журналы, загорелся желанием познакомиться с редкостным степняком, интересующимся Толстым. Абай поразил его широтой взглядов. Из читальной комнаты они вышли вместе, увлеченные беседой.

В течение ряда лет до 1882 года, пока Михаэлис жил в Семипалатинске, в зимнее время друзья виделись почти ежедневно. Да и потом, когда Михаэлис переехал в Усть-Каменогорск, они вели переписку. В 1893 году Абай даже гостил несколько дней у него в Усть-Каменогорске, что для поэта, никогда не выезжавшего за пределы Семипалатинского уезда, кажется невероятным.

Летом Михаэлис наезжал в гости к Абаю на жайляу. Они наслаждались привольным уютом Чингистау, проводили часы в беседах. Слушали акынов и исполнителей кюев. По вечерам в уединении читали книги. С утра обсуждали прочитанное. В один из таких дней Абай вызвал Шакарима, чтобы познакомить с Михаэлисом. Случилось это летом 1881 года, сразу после волостных выборов. Человек высокой культуры, глубокого ума, серьезной эрудиции, Михаэлис немедленно взялся за просвещение молодого человека. Поинтересовался его познаниями в истории, географии, математике. И посоветовал книги для чтения. Пообещал подобрать кое-что по возвращении в город и выслать в аул.

До последних дней жизни Абай с благодарностью говорил о русском друге, многому научившем его. А обучал он тому, что хорошо знал, — истории демократического движения в России, анализу положения народов самодержавной России, просветительским идеям Белинского, Некрасова, Добролюбова, Чернышевского, Тургенева, Писарева. Советовал, на какие книги следует обратить внимание. И читавший прежде подряд все книги, какие только попадались под руку, Абай, благодаря советам друга, стал системно знакомиться с сочинениями Пушкина, Лермонтова, Гёте, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Толстого. Изучая труды Спенсера, Дарвина, историка Дрепера в течение нескольких лет, он рассказывал о прочитанном ученикам, отбирая произведения для переводов, которыми увлекся с 1881 года.

Обещанные Михаэлисом издания Шакарим получил осенью. Книги показались простыми, и он не проникся поначалу интересом к научной литературе. Шакарим впоследствии рассказывал об этих встречах сыну Ахату:

«Когда к Абаю приезжали такие друзья, как Долгополов, Михаэлис, он вызывал меня. Я слышал от них много полезного, получал добрые советы, мудрые наставления. Большим уроком для меня были рассказы Долгополова и Михаэлиса о социологии как науке, они до сих пор остаются в памяти».

Не без советов и участия, а иногда и указаний Абая Шакарим успешно управлял волостью, хотя столкновения интересов отдельных групп выматывали изрядно. Он внимательно следил за событиями в степи, поскольку конфликты между аулами из-за выпасов порой возникали на ровном месте. Барымтачи, казалось, только и ждали момента, чтобы угнать чей-нибудь табун.

О природе противостояний Шакарим мог судить по взглядам Абая, развиваемым в беседах. Они потом выкристаллизовались в «Книге слов». В Слове третьем Абай писал:

«Родители, умножив свои стада, хлопочут о том, как бы стада у детей стали еще тучнее, чтобы передать заботу о стадах пастухам, а самим вести праздную жизнь — досыта есть мясо, пить кумыс, наслаждаться красавицами да любоваться скакунами. В конце концов их зимовья и пастбища становятся тесными, тогда они, употребив силу своего влияния или занимаемого положения, всеми доступными средствами выкупают, выманивают или отнимают угодья соседа. Тот, обобранный, притесняет другого соседа или вынужденно покидает родные места. Могут ли эти люди желать друг другу добра? Чем больше бедноты, тем дешевле их труд. Чем больше обездоленных, тем больше свободных зимовий. Он ждет моего разорения, я жду, когда он обнищает. Постепенно наша скрытая неприязнь друг к другу перерастает в открытую, непримиримую вражду, мы злобствуем, судимся, делимся на партии, подкупаем влиятельных сторонников, чтобы иметь преимущество перед противниками, деремся за чины».

Все это Шакарим не раз слышал от мудрого дядюшки. Решая проблемы в волости, обретал и собственный опыт. Постигнув тонкости службы, Шакарим понял, что волостной управитель с его ограниченными полномочиями, в сущности, мало что может изменить в кочевой жизни. И все чаще думал, что это не его стезя, не предначертанный судьбою путь.

В самом деле, к тому времени власть в той форме, какая предлагалась царской администрацией, сковывала многих казахов, надеявшихся управлять жизнью в степи по традиционному праву. Она оставляла не так уж много вариантов для обеспечения безопасного существования в суровых степных условиях. Более того, кроме хлопот должность волостного обеспечивала неприязненное отношение со стороны основной массы казахов, которых возмущали налоги и раздражали запреты на сезонные кочевки по традиционным маршрутам.

И умные, авторитетные личности предпочитали оставаться негласными лидерами. А должности волостных занимали доверенные лица. Так стал поступать Абай, который ясно видел, что сила власти уже не определяется личными достоинствами и качествами, как это было вековечно в степи. Свергать неугодных народу ханов, по примеру казахских батыров, не приходилось — ханов уже не избирали. А противостоять российской власти, настойчиво внедрявшей в степи новую административную структуру, казахи были не в силах.

Поэтому и писал Абай в Слове сорок первом «Книги слов»:

«Тому, кто вознамерился учить, исправлять казаха, нужно обладать двумя преимуществами. Первое — иметь большую власть, пользоваться огромным влиянием, чтобы, запугивая взрослых, забирать у них детей и отдавать в учение, направляя одних по одному пути знаний, других — по другому, а родителей заставляя оплачивать расходы. В таком случае можно было бы надеяться: когда состарившиеся родители отойдут от дел, молодое поколение пойдет по правильному пути.

Второе — нужно владеть несметными богатствами, чтобы подкупом брать детей у родителей и отдавать их в учение, как было сказано выше.

Но никто не обладает властью, способной запугать нынешних людей. Никому не дано богатство, которого хватило бы на то, чтобы задобрить всех родителей. Не запугав или не подкупив казаха, невозможно уговорить или убедить его в чем-либо. Невежество, доставшееся от отцов, впитавшееся с молоком матери, пройдя сквозь мясо, достигло костей и убило в нем человечность.

Как жить? Как нам быть дальше?»

Эти «проклятые» вопросы степного бытия не давали покоя и Шакариму. И в итоговой «Жизни Забытого» он неоднократно возвращался к тому периоду жизни, когда был волостным, силясь понять, отчего пропала гармония мира кочевья. Исповедовался Шакарим перед своими слушателями — обычно домочадцами и гостями из ближних аулов:

В треугольнике судеб сошлись народ, что невежествен, сироты, что несчастливы, и сам лирический герой, который выражает авторскую позицию поэта. Он не противопоставляет себя и тем, кто его святее, грамотнее, и пребывает в поиске и объяснении тайны судеб. Но мотив сожаления о «попусту» прошедших годах являет эквивалент напрасно растраченных сил.

В мучительных переживаниях в середине лета 1882 года Шакарим решился на импульсивный поступок, который преобразил жизнь и внес перемены в судьбу близких. В силу прямого характера, не терпящего лжи, он не мог более держать в неведении Мауен и оставаться нечестным перед ней, самим собой, перед людьми.

Сначала Шакарим добился свидания с Айганшой и твердо сказал, что намерен выкрасть ее, поскольку родители девушки не дают согласия на брак второй женой. Возражений растерянной избранницы и слушать не хотел. Его доводы были столь же страстны, сколь непоколебимы. Он вернулся домой в сильном волнении. Предстояло самое сложное — разговор с Мауен. Жигит бросился в него, как в омут.

Она любила Шакарима, но в ней жила мучительная тревога: муж по родовой традиции может привести в дом токал — молодую жену. И когда поняла, что у нее появилась соперница, умиротворенное состояние сменилось душевной болью, которая навсегда поселилась в сердце. Мауен согласилась на токал не от безысходности, диктуемой традициями. Просто, хорошо зная мужа, понимала, что если будет противиться и настаивать на своем, то разобьет его сердце, сделает любимого человека несчастным и будет несчастлива сама. Согласно дошедшим до нас сведениям, Мауен встретила Айганшу у порога юрты. Поцеловала и произнесла: «С приездом, дорогая». И ввела в дом. То есть Мауен вроде бы согласилась на совместную жизнь.

Однако родственники похищенной невесты быстро снарядили погоню, которая нагрянула во главе с матерью Айганши. Она причитала, голосила и требовала вернуть дочь. Но тут проявила характер Айганша, которая категорически отказалась возвращаться. Шакарим не знал, что делать. Пробовал завести нежданных визитеров в гостевую юрту, но шум поднялся еще больший. Приезжие скандалили и наседали. Родственники Шакарима готовы были дать отпор.

Глядя на возню посреди аула, не выдержала Мауен. «Глаза б мои не видели такого позора!» — бросила она в сердцах, собрала вещи и покинула хозяйскую юрту. Мауен поселилась в другой юрте и с тех пор стала жить отдельно. Дальше уйти она никуда не могла. Разводы, как известно, в казахском обществе были запрещены.

Видя твердость Айганши, ее родичи вскоре ушли ни с чем, пригрозив Шакариму судом биев. Это только принято считать, что в традиционной казахской среде многоженство не создавало психологических проблем, если глава семейства был в состоянии обеспечить жен всем необходимым для безбедного существования. Проблемы были, и в каждой семье они решались по-своему.

Похищение Айганши вызвало немалый шум. Был огорчен Абай. Не тем, что Шакарим ввел в дом вторую жену, а тем, как он это сделал. К нему как к главе рода пришел с жалобой дед Айганши, который был возмущен тем, что Шакарим умыкнул Айганшу без сватовства.

Абай тотчас призвал к себе Шакарима и напомнил, что прежде между казахами и ногайскими аулами, как говорится, конский волос не проходил, настолько тесно все общались и уважали друг друга. По вердикту Абая Шакарим должен был за то, что увел дочь ногайского кажы, выплатить кун — плату за прегрешение. Плата была равна цене пятидесяти верблюдов и двадцати отборных коней-пятилеток. Абай все посчитал и определил срок выплаты — пять дней. Пораженный столь несправедливым, как ему показалось, решением, Шакарим пошел к матери. Пытался рассуждать здраво, говорил о справедливости, взывая к обычаям предков.

— Пятьдесят верблюдов — это же плата за убийство. Но я не убил человека. За что должен отдавать столько скота? Тем более что его у меня нет.

Абай настаивал на изложенном решении, ибо отец девушки требовал справедливости.

Что оставалось делать Шакариму? По совету Толебике он немедленно обошел зажиточных дядей — братьев Абая, собрал лошадей, коров, овец, добавил из семейного стада. В итоге через четыре дня отправил в ногайский аул скот по цене пятидесяти верблюдов и косяк лошадей.

Кроме откупных в виде скота умудренный жизнью Абай позже выдал замуж невесту из кунанбаевского рода за юношу из ногайского аула. В ответ ногайцы согласились выдать свою девушку замуж в казахский аул. Благодаря такому обмену стали, как говорят казахи, «сватами на тысячу лет».

Мир на тобыктинской земле был восстановлен. Но мир в семье Шакарима воцарился не сразу. История с выплатой куна показывает, что Шакарим не был состоятелен материально. Ему предстояло позаботиться о приумножении стада, чтобы расплатиться с долгами. То есть решение взять в жены Айганшу не было подкреплено ничем, кроме чувств. И свою любовь Шакарим и Айганша смогли уберечь от ударов судьбы. Они пронесли ее через всю жизнь, сохранив то трепетное чувство, которое вспыхнуло при первой встрече в ногайском ауле. У них родились пятеро сыновей: Гафур (Габдулгафур) (1883–1930), Жебраил (умер в младенчестве), Кабыш (Габдулла) (1887–1932), Ахат (Габдулахад) (1900–1984), Зият (1903–1937), а также три дочери: Кульзия (Кампит — умерла в раннем возрасте), Жаким и Гульнар (Гуллар) (1912–1970).

Смятение поэта

Была у Шакарима мечта — хорошее ружье для охоты. И когда через год он увидел в юрте Абая новенький винчестер, глаза его загорелись.

Эту охотничью винтовку для своего сына Магаша Абай заказал знакомому русскому купцу в Семипалатинске. И вот наконец из города доставили отличный винчестер. Купец передал, что товар привезен из Варшавы.

— Абай-ага, — с придыханием произнес Шакарим, — таким ружьем должен пользоваться настоящий охотник. А Магашу тринадцать лет, ему пока подойдет обычная двустволка.

— Не знаю, не знаю, насколько ты настоящий охотник. Сначала продемонстрируй свое умение.

Шакарим, забрав винчестер, тотчас отправился в окрестности горы Догалан. На счастье повстречалось стадо архаров. Удалось добыть двоих. Шкуры и мясо горных козлов он доставил в аул Абая.

— Что ж, винчестер, похоже, тебе подходит вполне, — сказал с улыбкой Абай. — Бери, дарю. Но не за охотничьи заслуги. А как подарок по случаю рождения сына.

Шакарим просиял. Да, конечно, месяц назад у него родился сын Гафур!

(С винчестером Шакарим не расставался почти до конца жизни. Винтовку конфисковали при аресте в 1930 году, но подбросили незадолго до смерти, в октябре 1931 года.)

О детских и юношеских годах Гафура, первенца Айганши, не сохранилось никаких сведений. Поэтому непросто понять, как в нем возник непоколебимый дух, сродни шакаримовскому, который возвел его в страшном 1930 году на «голгофу». Если судить по ряду воспоминаний сородичей, Гафур очень походил на отца характером — сдержанным и твердым. Очевидно, отец уделял много внимания сыну, занимался его обучением и воспитанием, развивая особое мироощущение. И с большой долей вероятности можно говорить, что Гафур был любимым сыном Шакарима. Именно смерть Гафура, ставшая символом его непокорности насилию, помогла Шакариму выстоять в конфронтации с властью и найти в себе силы подняться навстречу смертельной угрозе в 1931 году…

Рождение Гафура обозначило определенный перелом в жизни Шакарима. Предстояло серьезно заняться личным хозяйством. Необходимо было содержать растущую семью. В условиях традиционного способа производства это означало всемерное увеличение поголовья скота. Иного пути к семейному благополучию не было.

Но самой мучительной заботой стали постоянные размышления о необходимости определить творческий путь. Понятно, что цель любого осмысленного плана жизни — оправдание человеческого существования. Шакарим пока еще смутно, но неустанно размышлял о познании истины, достижении совершенства и поисках идеала. Этим общим парадигмам его философии пока не хватало конкретного наполнения в виде поступков и творений. В тот 1883 год два направления полностью завладели его умом: предания старины и каноны мусульманства. Исторические сведения давно просились на бумагу — с тех пор, как он начал собирать родословные казахских семей и родов. Много достославных историй о предках, о великом казахском хане Абылае Шакарим услышал от деда Кунанбая. Представления последнего о древней истории были простодушны и не всегда, возможно, отличались точностью, ибо основывались на прямой, устной и непрерывной передаче исторических сведений. Но это были поистине живые сведения. Родословная, собираемая Шакаримом, ширилась и в дальнейшем сложилась в отдельную книгу «Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий». Она увидела свет в 1911 году.

А пока Шакарим написал большое стихотворение, пожалуй, даже поэму «Дальние предки казахов», отразив в ней сведения о казахской истории, прародителях, пророках, ханах, правителях и батырах — от древних времен до джунгарского нашествия 1723 года.

Впоследствии он говорил Ахату, что считает эту вещь наряду с «Канонами мусульманства» слабой:

«В молодости я задумал написать родословную казахов, прочел родословные истории разных народов. Увидев, как под видом «отечественной истории» пишут о царях и ханах, я, подражая, написал стихами о ханах тюркского мира. Но и эта вещь не была подана научным языком».

Возможно. Но насколько научный язык необходим стихотворной форме?

Все же исторические сведения в «Дальних предках казахов» выглядят очень интересно и в определенном смысле почти безупречно.

А предания старины — второе направление интересов — Шакарим вычитывал из тюркских книг, узнавал из уст сказителей, улавливал из рассказов велеречивых старцев. Они складывались в цельные исторические повести и как будто сами просились в стихи. И поэт решил сочинить поэму о Нартайлаке и Айсулу — любовную драму на старинный сюжет.

Интерес же к мусульманству в прежнее время подогревали беседы с дедом Кунанбаем, последние годы жизни посвятившим распространению среди родных религиозных взглядов. Но сильнее повлияли беседы с Абаем, который к тому времени серьезно увлекся суфийской поэзией, внося в стихи элементы суфийской образности. Мысля о духовном перерождении сородичей, Абай выстраивал религиозно-этическую доктрину вокруг растворения в любви к Богу. В стихах он часто обращался к Богу через образ возлюбленной — это один из основных элементов суфийской культуры. Но при всем увлечении новой эстетикой он не принимал собственно суфизм, который предполагает аскетизм, отказ от всего земного и строжайшее следование ритуалам и обрядам. Религия только как ритуальное действо не устраивала Абая. Она, по его мнению, должна одухотворять людей, а не уводить от реальной жизни. Абай настолько видоизменял этику суфизма, что в его поэзии существенно терялась мистическая окраска.

Шакарим, вникая в суфийские элементы, рассыпанные в поэзии Абая, попытался воплотить их в стихотворении «Не стало истинно влюбленных…», которое можно считать посвящением любимой — Айганше. В нем отчетливо читаются сакральные образы суфизма: возлюбленная (жар — по-казахски) — это на самом деле Бог, истина (хакикат) — Творец или признание существования Аллаха, а яркий свет истины — сияние, исходящее от Бога. Впоследствии поэт включил это стихотворение в сборник «Иманым» («Моя вера»).

Несмотря на сакральный дискурс, ничто не мешает любителям поэзии отнести стихотворение к любовной лирике. Да, Шакарим утверждает, что любовь адресована не девушке: он влюблен в свет истины. Но в подтексте явлено тайное желание рассказать о земной любви, и в этом — особая прелесть произведения, приводимого нами без сокращения:

В герое, возвестившем граду и миру о своем явлении, «сошлось все», ожидаемое всеми. Но в отличие от всех (названных «вы») он сумел узреть «ясным сердца взглядом» любовь-истину. И отныне, как преданный своей даме паладин, он начертал на своем щите верности, что подлинный смысл сущего — в тайне дивной.

Вершиной рыцарства у Шакарима становится идея спасения мира путем его тотального очищения «от гнусной скверны». Представления поэта о двух видах любви — Божественной и Земной — не только, как думается, от адептов суфизма, но и сходны с эстетикой европейского Возрождения. Подобных тематических «суфийских» стихов у Шакарима много. И все чаще критическое начало в поэзии Шакарима маркировано мировоззрением боговдохновенного поэта-суфия точно так же, как это происходило с поэзией его предшественника Абая.

Духовные искания занимали все больше места в творчестве Шакарима, словно готовя его будущий переход из мира материального в мир духовный. Но пока в «суфийских» стихах продолжали отражаться вполне земные чувства. Таков фрагмент стихотворения, датируемого 1890 годом. Лирическому герою с трудом удалось преодолеть земную любовь, прежде чем он взлетит до небес и окажется в райских кущах. Там его с возлюбленной встречают дорогие сердцу персонажи восточной поэзии Лейли и Меджнун, о которых Шакариму еще предстоит написать поэму:

Если в предыдущем стихотворении «Не стало истинно влюбленных» преобладают мотивы воплощения Любви Божественной, то в новом значительны приметы Любви Земной. Таковы приземленные «тело», «накопления», «страстей туман», «притворство», «уловки и обман».

Настало время, когда Шакарим решил на новый срок не переизбираться. Впоследствии объяснял просто: «На следующих выборах я объявил, что отказываюсь от власти, что должность волостного приносит только неприятности, из-за нее я перестал заниматься образованием». (Из воспоминаний Ахата, сына Шакарима.)

Наконец Шакарим, не обремененный обязанностями волостного, дописал давно задуманную поэму «Нартайлак и Айсулу» — первое свое крупное поэтическое произведение. Однако любовная драма на сюжет XVIII века не удалась.

Анонсируя во вступлении основные темы, автор поэмы объявлял, что причиной разлада в семье бывает обыкновенно соперница, что нехорошо заводить любовницу и что самое безнравственное — выдавать девушку замуж без любви за калым в виде скота. В сущности, автор так и не выбрался за рамки этих тем, все события в поэме происходят в пределах двух аулов. Шакариму не удалось подняться до высоких философских обобщений, что было характерно для его последующих поэм. Да и в художественном отношении «Нартайлак и Айсулу» уступает поздним произведениям.

Но многих исследователей смущает дата. Во всех современных изданиях указывается, что поэма «Нартайлак и Айсулу» написана в 1929 году, когда Шакарим достиг поэтических высот. Коли так, полагают критики, мастеру негоже писать слабые вещи. Закончив первый вариант поэмы в январе 1885 года, Шакарим прекрасно понимал, насколько она несовершенна. Ахат приводит такие слова отца: «В творческом отношении поэма «Нартайлак и Айсулу» слабее поэм «Дубровский» и «Лейли и Меджнун». Причина, вероятно, в спешке, с какой она была написана. Но если ее переложить на пьесу, должно получиться интересно».

Короче говоря, Шакарим признавал недостаточно высокий уровень сочинения, но не терял надежды найти применение теме в другом жанре.

В 1929 году в одинокой зимовке Саят-кора в урочище Карабулак Шакарим попытается усовершенствовать раннюю поэму. Но грехи молодости составляют часть человеческой мудрости. Их ни изъять, ни усовершенствовать невозможно. Легче написать новую поэму. Шакарим оставил жить исправленный, но отнюдь не совершенный вариант. Отсюда дата — 1929 год.

В августе 1885 года в возрасте восьмидесяти одного года умер дед Шакарима Кунанбай, последний официальный глава рода Тобыкты. Он давно отошел от дел, принципиально не участвовал в борьбе за власть волостного, считая ее недостойной его заслуг. Оставшиеся годы посвятил молитвам и осмыслению собственных религиозных воззрений и своего миропонимания. В последнее время болел, а потом вовсе не вставал с постели.

Вместе с Кунанбаем ушла целая эпоха. Ушло господство в степи глав родов, деливших на сферы влияния огромное степное пространство. На смену пришла новая административная структура, вынудившая казахов враждовать друг с другом за лучшие выпасы и луга на узком поле волостей. Клановая борьба за должность волостного с полномочиями, что было неведомо прежним главам родов, сулила солидное обогащение местным предводителям. Носители норм предшествующей патриархальной культуры уже не вписывались в новые правила игры. Поэтому уход такой личности как Кунанбай, человека, потерявшего регалии, но не уронившего достоинство в грызне за должности волостных, — это завершение целой главы в казахской истории.

Похоронив Кунанбая-кажы по мусульманским обычаям, помянув его добрым словом на поминальном обеде, гости разъехались, уверенные, что вернутся через год. У казахов принято было самые масштабные поминки по большому человеку — ас — устраивать в годовщину смерти. На такое мероприятие съезжалось большое число людей из самых отдаленных уголков казахской степи. Для гостей устанавливались сотни юрт. Устраивались игры, состязания в борьбе, скачки на длинные дистанции — байга. Скот шел под нож в великом множестве.

Обычай соблюдался не всегда — не каждая семья могла потянуть крупные траты. Но все же Кунанбай-кажы был не рядовым обывателем, да и сыновья его не ходили в числе нуждающихся. И весь год в степи говорили, что предстоящий ас, возможно, затмит знаменитый поминальный ас по Оскенбаю, который Кунанбай устроил в честь отца в 1851 году. Каково же было удивление казахов, когда через год, в августе 1886 года, они узнали, что Абай принял решение не устраивать ас по Кунанбаю.

В кругу родных он объяснил, что на ас приезжает слишком много праздных людей. На их обслуживание уйдут огромные средства, аулы рода потерпят невосполнимые убытки, и простые люди останутся без средств к существованию. «Предположим, мы угостим большое число людей, может, удастся накормить бедноту, — говорил Абай. — Но как люди будут жить остальное время года? Не лучше ли отказаться от аса и кормить бедноту весь год?»

Он распорядился доставить в Семипалатинск уже приготовленные родственниками к поминальному асу подарки и скот. Вместе с Шакаримом собрал в городской мечети служителей во главе с имамом и дал поминальный обед. Имам прочел молитву в память о Кунанбае. Вещи и продукты, как принято, раздали нищим и малоимущим.

Этим Абай ограничился. И вызвал пересуды в казахском обществе. Его хором обвиняли в том, что, отказавшись от проведения аса в память Кунанбая, он ломает многовековую традицию, объединявшую народ. Известный поэт Машхур Жусуп Копеев (1858–1931), житель не столь отдаленного Баянаула, ровесник, кстати, Шакарима, нашел, что Абай демонстрирует скверный характер. Свое мнение он выразил в заметке, опубликованной в газете «Дала уалаяты» 1 декабря 1889 года в виде отклика на публикацию стихотворения Абая «Лето».

«Как объявлено в газете читателям, один из опубликованных стихов принадлежит сыну Кунанбая, — писал Машхур Жусуп Копеев. — Из стихотворения понятно, что автор не беден. Однако не видно, чтобы он желал сделать для народа полезное дело… Мы слышали, что искусство господина Ыбырая (Ибрагима) выше искусства Кунанбая. И поскольку он подчеркивает, что богат, следовало бы подтвердить искусство делом… Вот мы сегодня не можем понять, жив или нет Кунанбай. Чтобы сказать, что Кунанбай, возможно, жив, нужны какие-то действия живого человека — их нет. А если человек умер, то об этом должно быть известие — его тоже нет».

Машхур Жусуп с издевкой намекал на промах, будто бы совершенный Абаем. По традиции весть о кончине уважаемого человека посылают соседям в виде приглашения на ас. Если приглашения нет, то как бы никто и не извещен о кончине. И как бы никто не умер. Или умерший не был известной личностью.

Нашлось еще немало недовольных, обвинявших потомков Кунанбая в скупости, нежелании потратиться на ас. Больше всех возмущались те деятели, которых громили в стихах Абай и Шакарим. Их недовольство подогревала поэзия: с каждым днем росла вероятность остаться в истории в качестве злодеев благодаря растущей популярности поэтических произведений сына и внука Кунанбая. Позже Абай отозвался на все выпады замысловатой эпиграммой, известной как «Ответ жителям Куреку», ею одной и ограничился:

По странному стечению обстоятельств Абая поддержала матушка Ботантай, вдова Кудайберды. Была она, как известно, резким, прямым человеком. «Как я только не грубила родным мужа, — каялась она после смерти Кунанбая. — Говорила, что мы остались сиротами, нам никто не помогает в делах. Но они терпели резкие слова, уважая нас. Мой язык доставал и до Кунанбая. Я ведь обвинила его в смерти Амира. Но после ухода Тате аруахи наказали меня, я ослепла. Тогда я пошла на его могилу, обняла надгробие, просила прощения. Взяла землю, потерла ею глаза. После этого стала видеть, мешает только бельмо на одном глазу. Тате был мусульманином, помогал бедноте. И он будет рад, если вы, вместо того чтобы зарезать весь скот на ас, накормите бедноту».

Отказавшись от проведения аса, Абай еще больше укрепил казахов во мнении, что он для них — человек-загадка. «Потомки Кунанбая просто вносят раскол в народ, — говорили обыватели. — Хотят весь год кормить бедняков. Но помогут бедноте — останутся недовольными богатеи, не приехавшие на ас. Невозможно угодить и тем, и этим».

Люди, рассуждавшие в подобном духе, были, вероятно, по-своему правы — такова особенность кочевого мышления. Казахи не могли взять в толк, как можно не провести тризну, не зарезать жертвенного коня. Но Абай был выше разумом. Он понимал, что на самом деле имеется цивилизационный конфликт. Традиция устраивать ас нисходит к тюркским корням казахского народа. Это древний тенгрианский обычай, пришедший из тех глубин веков, когда тюркские предки поклонялись Вечно Синему Небу, аруахам (духам предков) и Богу Тенгри. В XIX веке в условиях кризиса кочевого способа хозяйствования, испытывавшего известное давление со стороны оседлого земледелия, проведение аса способно было разорить любую кочевую семью. И Абай, отказавшись от очень затратного старинного поминального обряда в пользу мусульманского пожертвования неимущим, надеялся хотя бы таким образом остановить действие обременительной традиции. Ссылка на ислам, призывающий к скромности поминальных процедур, лишь обнажила конфликт тенгрианских и исламских традиций, который длился с незапамятных времен и протянулся до наших дней.

В том, что в казахской духовной сфере по сей день уживаются и тюркские, и исламские элементы, есть особый смысл. Играет свою роль архетип памяти, который не позволяет забыть ни о той, ни о другой религии.

На самом деле в хозяйстве Абая было достаточно средств для проведения аса. Но он давно задумал очистить в горниле своих нравственных исканий мировосприятие целого народа. И решил начать с себя, словно предчувствуя апокалипсис кочевой цивилизации, грянувший в первой трети XX века.

С 1887 года в течение двенадцати лет подряд Шакарим избирался бием и постоянно действовал на уровне волостных и старшин в решении различных конфликтных ситуаций.

Это не мешало быть вовлеченным в своего рода литературный процесс, который выстраивался вокруг Абая. Турагул писал («О моем отце Абае»): «…наступили годы, о которых можно сказать, что это было время просвещения. Отныне в беседах не было иных тем, кроме познавательных. Главным среди нас был Шакарим. Мы слушали Абая, как прилежные ученики, и, подобно шакиртам (ученикам) мусульманского медресе, спорили бесконечно об истине».

Мухтар Ауэзов дополняет Турагула («Родные Абая и его жизнь»): «Начиная с 1889 года для пытливой молодежи, покоренной познаниями и человеческими качествами Абая, его аул стал чем-то вроде большого образовательного медресе. Абай — учитель, а внимающие ему инициативные и энергичные молодые люди — шакирты. Он стал для родных и близких, для младшего поколения серьезным воспитателем. Поскольку все, что он видел в жизни, вызывало, нанося непоправимый вред человеческим отношениям, только отвращение, Абай захотел повести внимающую его речам молодежь новым путем к вершинам гуманности, о которых грезил сам. Рассказывая о своей жизни, не скрывая ни единого промаха, совершенного во власти, не замыкаясь в собственном мироощущении, не снимая с себя ответственности, он призывал молодежь не повторять его ошибок. И если об одних истинах говорил в стихах, то другие звучали в устной речи. В долгих беседах он завещал идти только чистой человечной дорогой. Справедливость, честность, любовь, высокая честь, рассудочность, критичность — все эти основополагающие качества, отличающие настоящего человека, он прививал людям».

Как таковой официальной поэтической школы Абая не существовало. Да он и сам не настаивал, чтобы тот или иной поэт признавал себя его учеником. Но никогда не упускал случая разобрать стихи молодого поэта, высказать критическое суждение, дать советы по совершенствованию стиля, формы, техники письма. Не переставал обучать поэтическому мастерству даже Шакарима, хотя тот уже сформировался как самобытный мастер слова.

И постепенно вокруг Абая стала собираться талантливая казахская молодежь, желавшая посвятить себя поэтическому творчеству.

Школа мастерства не была постоянно действующей. Молодые люди наезжали по одному, а то могли и нагрянуть к мастеру гурьбой. Порой ученики отправлялись и в родственный аул за десятки километров, где гостил учитель, заслышав, что туда уже выехали другие члены неформальной поэтической школы.

Их объединяло общее очарование стихами Абая. Порой такое же по силе эстетическое впечатление производили их собственные строки. Главное — очарование не исчезало, а, напротив, приносило интуитивное ощущение, что окружающий мир — это проекция поэзии, создаваемой совместно с Абаем.

Все годы литературных исканий рядом с учителем в поэтической школе Абая оставались, кроме Шакарима, пять талантливых учеников.

Не ограничиваясь обсуждениями творений молодых поэтов, осенью 1889 года Абай дал им задание написать поэму. Напомнил, что, согласно канонам восточной поэзии, истинный поэт обязан оставить после себя не менее пяти поэм. Ученики приняли вызов и уединились для написания поэм, темы которых согласовали с мастером. Шакарим вызвался запечатлеть в стихах историческую драму о Калкамане и Мамыр. Ему писалось легко. Перед глазами возникали образы любимых сказок «Тысячи и одной ночи». Он наделял героев поэмы характерными чертами и жил их страстями. К весне 1890 года он закончил поэму «Калкаман и Мамыр». Она сразу стала популярной среди любителей поэзии. Поставив подпись «Мутылган» («Забытый»), в предисловии к первому изданию поэмы 1912 года, озаглавленном «Историческое повествование на казахском языке», Шакарим представил ее так:

«Эта история действительно произошла в 1722 году, когда казахи нашего Среднего жуза кочевали по берегам Сырдарьи незадолго до поражения от калмаков в «Год великого бедствия» («Ак табан шубырынды»).

Хотя раньше казахи относились к любви Калкамана и Мамыр неодобрительно, ныне непредвзятые наши современники, зная, что они невиновны, поминают их в молитвах.

Умерших не воскресить, но погасший огонь можно раздуть — с этой мыслью ныне разворачиваю перед вами забытую историю, которой сто девяносто лет. Она грозит уйти даже из памяти аксакалов. Вот я и решил: двоих влюбленных нет среди живых, так пусть хоть след останется. Памятуя о том, что и наш след может затеряться…»

«Калкаман и Мамыр» — одна из первых поэм казахской письменной литературы на сюжет из национальной истории. Отточенная стилистически, она и сегодня интересна сквозной идеей, содержащейся в фабуле. По изображению действительности, духовные основания которой амбивалентны, с одной стороны, благодаря древнетюркским верованиям, с другой — мусульманским обычаям, поэма проникнута глубоким смыслом.

Сюжет основан на народном предании о беззаветной любви молодых людей из рода Тобыкты. Мамыр — единственная дочь богатых родителей, мечтавших о сыне. Видимо, поэтому они позволяют ей одеваться по-мальчишески. Девушка с младенчества в седле, верная степной вольнице, она не чуралась ремесла пастушества и любила размеренный ритм жизни своей семьи и мирных стад.

Калкаман — племянник Анет-бабы, одного из влиятельных людей среди казахского сообщества. Молодые люди полюбили друг друга. Но девушка предупреждает:

Герои поставлены в чрезвычайные обстоятельства: молодые люди — из одного рода, а браки между членами одного рода у казахов издревле запрещены. Обычай, введенный далекими предками казахов, именуется в науке экзогамией. Цель его — избежать пагубных последствий брака между кровными родственниками. Была и другая важная подоплека старинного обычая выбирать жен не из своего круга, а из других родов, причем чем он более дальний, тем лучше. Такие браки, несомненно, укрепляли единство всего народа, проживавшего на огромной территории, соединяя перекрестными узами родства казахские жузы и роды.

Но Калкаман всеми силами доказывает бессмысленность древних моральных устоев и убеждает свою возлюбленную:

Молодой человек прав: законы шариата разрешают браки между близкими родственниками. Но мусульманство не во всем главенствует в степи. Заветы дальних предков живут в сознании многих поколений казахов, не укладываясь в каноны ислама и не поддаваясь его воздействию.

И когда Калкаман тайно увозит возлюбленную, суд биев приговаривает их к смерти за нарушение моральных устоев. Особенно крут и непримирим Кокенай, влиятельный родич девушки.

Время идет, однажды Мамыр появляется в родном ауле. Кокенай, не мешкая, у всех на виду вонзает ей прямо в сердце стрелу, выпущенную из лука. Мамыр умирает. Поэма не только становится лирическим выражением чувств героев, но и передает состояние окружающего мира, в котором зло еще торжествует. Казалось бы, запрещенный брак разрушен и жи-гита можно оставить в покое. Однако родственники девушки направляют ультиматум Анет-бабе: мы покарали ослушницу, теперь их черед покончить с отступником.

Мотивы требования степных прокураторов понятны: чтобы неповадно было другим молодым; гибель Мамыр не есть абсолютная смерть, ибо стремление человека любить не умерло вместе с героиней.

Анет-баба вынужден принять одобренное обеими сторонами довольно необычное решение: Калкаман должен проскакать на коне мимо Кокеная, который будет стрелять в него из лука.

В этом авторском суждении Шакарим транспонирует проблемы духовного состояния своего времени на исторический контекст XVIII века. Отталкиваясь от реальных обстоятельств жизни Абая, поэт включает его имя в единый светоносный ряд героев — предков. Каждый из них являет величие духовного опыта человека и противостоит косной среде. Своим обращением к массе «вы» Шакарим подчеркивает, насколько катастрофична история казахов, потворствующих злу и невежеству.

Между тем Шакарим не скрывает своего отношения к описываемым событиям, и оно далеко не однозначно. С одной стороны, он — мусульманин по воспитанию и убеждениям. С другой — с молоком матери впитал этику кочевого мира казахов с почитанием традиций и законов тюркских предков. Поэтому Шакарим не осуждает Калкаман и Мамыр, но и не принимает безоговорочно их сторону. Точно так же категорически не осуждает Кокеная, блюстителя древних законов, которые в иной религиозной системе координат назвали бы языческими. Только в момент вынесения сурового приговора Калкаману автор не одобряет жестокость тобыктинцев, полагая, что это совершенно напрасное злодеяние.

Но то ли конь под Калкаманом оказался быстрым, то ли после смерти возлюбленной страдания земные вознаграждены были милостью небес, стрела Кокеная лишь ранила героя. Судя по мотиву его чудесного спасения, возможно заключить: сородичи видели лишь поступок влюбленных, а Бог видел их сердца. Калкаман тотчас отбывает на юг, в другие края, чтобы не вернуться никогда. Он без колебаний решил, что не будет жить среди тобыктинцев, которые обрекли любимую на смерть. Оставляя отчий край, герой предрекает:

Пророческое предсказание Калкамана вскоре сбылось. Весной следующего года джунгары (калмаки) вторглись в казахские степи. Злосчастие судьбы влюбленных станет злом обобщающей силы для всех. Поэма Шакарима о любви Калкамана и Мамыр обретает черты художественного свидетельства о факте исторической биографии народа:

«Историческое» мышление поэта проявляется в авторской позиции в финале поэмы. Он верит, что потомки Калкамана когда-нибудь прочтут поэму и обязательно найдут родных в Чингистау.

Рассказывают, как-то весной у Абая гостил мулла из семипалатинской мечети, разъезжавший с проповедями, как сейчас сказали бы, по регионам.

Приезжему мулле поэма «Калкаман и Мамыр», которую прочел Шакарим, очень не понравилась. По убеждению гостя, правоверные мусульмане не должны воспевать противоречащие шариату обычаи темных предков, поклонявшихся каменным идолам. О таких обычаях ничего не сказано в священной книге — Коране, а значит, им не место в «нашей» вере. Шакарим отвечал, что он не воспевает обычаи предков, а показывает, каково было действительное поведение людей того времени.

Решительно возражая, мулла напомнил, что не рассказами о заблуждениях старины нужно заниматься, а быть в имане — истинной вере. Только иман может привести людей к богатству. Поэтому следует соблюдать правила, составляющие основу. Правило первое: мусульманин должен принять Аллаха и верить в то, что он единственный Бог. Правило второе: ежедневно выполнять намаз и совершать молитву. Далее: делиться доходами с бедными, соблюдать священный пост и — желательно — совершить хадж.

— Все это мы хорошо знаем, молдеке, — прервал проповедника Абай. — Неплохо бы включить в правила и просвещение народа, тогда бы и вы научились быть терпимее к обычаям предков.

Мулла помрачнел и насупился.

— Впрочем, Бог уже дал каждому из нас разум, чтобы мы могли учиться и усваивать науки, — поспешил смягчить сарказм Абай. — Суть в том, что те, у кого нет истинных познаний, далеки от истинной веры. Я глубоко убежден, что без образования не будет у людей ни истинной веры, ни богатства, о котором вы говорите. Без знаний ни намаз, ни посты, ни паломничество не достигнут цели. Невежда может разбогатеть только разбоем. А я еще не встречал человека, который, добыв богатство разбойным путем, использовал бы его на благое дело. То, что добыто собачьим путем, и тратится по-собачьи.

Под впечатлением богословского спора позже Шакарим написал стихотворение, до сих пор вызывающее разночтения. Противопоставляя мулле, оплоту мусульманства в казахской степи, приверженца древней религии, он не собирался, конечно, воскрешать тенгрианство. Не хотел и прославлять старых богов, хотя они, как и греческие боги, видели рассвет мира. Шакарим интуитивно чувствовал беспредельную глубину достопамятных времен, вместивших несколько тысячелетий тюркской истории, но вместе с тем не думал и опровергать ислам.

Стихотворение актуально как послесловие к поэме «Калкаман и Мамыр», как ответ на ситуацию спора, навязанного Тартюфом в исламской тоге. И не только. Оно о двоеверии в Степи, о чем в свое время писал в Петербург Аполлону Майкову Чокан Валиханов (1835–1865). Возвращаясь к стихотворению Шакарима, отметим трехчастную композицию произведения. В первой части поэт портретирует образ «безумца»:

Представления такого верующего о том мире, в котором он живет, естественны и бескорыстны. Чего нельзя сказать о прагматичном и лицемерном мулле, который в путах алчности «губит свой век». Образу этого ханжи посвящена вторая часть стихотворения:

В последующей части поэт разворачивает свое откровение о вере как ясном пути «святого человека» — «безумца». Продолжая противопоставление образов «тенгрианца» и «сидящего в мечети», Шакарим напоминает последнему:

К тому времени Шакарим был уже достаточно известным в Сары-Арке поэтом. Его стихи переписывали для себя многие образованные люди. Сохранилась, например, тетрадь знатока казахской литературы Садуакаса Мусаулы, в которую были записаны стихи Абая, Арыстана из рода Карауыл, акына Тобылбая, Шакарима, Машхур Жусупа Копеева, самого Садуакаса и ряда других сочинителей. Тетрадь заполнялась с 1884 по 1891 год, ныне хранится в Санкт-Петербурге, в Библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, в архиве А. Н. Самойловича.

Многих современников Шакарима поражали его философские стихи — необычный для степной культуры жанр. К примеру, стихотворение «Истинное и ложное» (1889), в поэтике заглавия которого сведены противостоящие два слова, начинается такими суждениями:

Безусловно, это абсолютно самобытные размышления. Шакарим ставил вопросы и вводил в стихи философские категории не по глубокому знанию концепций, бытовавших в разные эпохи и составляющих мировую сокровищницу философских знаний. Он лишь недавно начал знакомиться с работами отдельных западных философов да знал философскую лирику поэтов Востока. Пытливый ум неудержимо влек его в лабиринты познания. Вечные вопросы бытия возникали по наитию, словно зарницы в ночной степи. И он смело слагал стихи-философемы, ставил вопросы и искал ответы, радовался и удивлялся, недоумевал и противопоставлял метафорические символы, такие как истинное и ложное, вынесенные в заглавие стихотворения.

Впрочем, лучшие философские сочинения были впереди. А пока Шакарим обратился к работе над поэмой «Енлик и Ке-бек», которую поначалу озаглавил незатейливо — «Несправедливое наказание».

Как и в случае «Калкаман и Мамыр», первому изданию поэмы «Енлик и Кебек» (это окончательное название закрепилось позже) автор предпослал вступительное слово:

«В основе описываемой истории — конфликт, случившийся между родами Матай и Тобыкты примерно в 1780 году. Хотя по шариату помолвка дочери по выбору отца равносильна законному браку, предполагается, что родитель не печется о собственной выгоде, а охвачен одной только заботой о дочери. Иначе говоря, шариат не призывает к тому, чтобы кто-то из нужды продавал чадо ради выгоды, обрекая дочь на несчастье. Размышляя над этим, я уже не берусь утверждать, что Енлик и Кебек столь уж виновны».

Основную часть составила драматическая история любви, написанная образным языком. Но, не ограничиваясь изложением истории влюбленных, Шакарим самыми сочными красками обрисовал картину эпохи, заострив внимание на одном из наиболее противоречивых обычаев традиционного общества. Отсюда понятен интерес современников к его поэме. Ведь в конце XIX века все еще происходили семейные драмы, наподобие той, которую описал Шакарим. Девушек часто выдавали за нелюбимого, получая калым — солидный куш. И кто-то из них решался, как Енлик, пойти против воли отца и уйти к другому, протестуя, по сути, против многовековой традиции кочевого общества, с риском для жизни.

Юридическая основа проста: в традиционном казахском обществе разводы были в принципе запрещены. Муж не имел права бросать жену на произвол судьбы, даже если влюблялся в другую. В его распоряжении был только один способ разрешить ситуацию — взять возлюбленную второй женой и полностью обеспечивать первую, определив ей отдельную юрту или даже целый аул. В противном случае ему пришлось бы иметь дело с судом биев, который вынудил бы его к еще большим тратам. Точно так же жена не имела права уйти к другому, но с тем отличием, что не могла завести второго мужа. Если она все же сбегала от мужа, то суд биев заставлял соблазнителя платить большой выкуп в виде скота или принуждал женщину вернуться обратно. Казнь отступников была редкостью, но именно эта мера наказания выпала на долю Енлик и Кебека.

Шакарим, почитатель традиций, не дает рецепта, как избавиться от жестокого архаичного диктата. За него это сделало время. В XX веке советская власть в корне ликвидировала собственно кочевое общество, а с ним почти всю архаику — в чем-то замшелую, в чем-то милую казахскому сердцу и сохранившуюся в наше время в усеченном виде лишь в некоторых бытовых, свадебных и поминальных обрядах.

Традиции выдавать дочь замуж по воле родителей в наши дни практически не существует. Однако поэма «Енлик и Кебек» интересна сегодня сама по себе как подлинная литература. В ней нет места случайному, все эпизоды связаны смысловыми и сюжетными переходами. И потому частная история любви становится вселенской притчей, ибо «Енлик и Кебек» — это поэма о стремлении к счастью. Начинается она с небольшого философского размышления о том, как важна для народа историческая память. Вот его фрагмент:

Далее, как бы в продолжение исторического дискурса поэмы «Калкаман и Мамыр», следует политический обзор решающих событий XVIII века. Автор дает развернутую картину исхода казахов после джунгарского нашествия и последовавшего затем изгнания захватчиков. Чтобы объяснить некоторые добавления, Шакарим отсылает читателей к «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий», изданной им в 1911 году.

Автор лаконично повествует о возвращении тобыктинцев во главе с Кенгирбаем в Чингистау. Споры за выпасы между родами Тобыкты и Матай перерастают в необратимый процесс вражды, в обстоятельствах которого происходит случайная встреча отважного батыра Кебека и красавицы Енлик.

Прорицатель-баксы Нысан как-то нагадал тобыктинцу Кебеку, что он пропадет из-за красивой высокой девушки. Вот Кебек и заблудился в буранной степи, охотясь с беркутом. А когда наткнулся на засыпанную снегом зимовку матайцев, обнаружил в ней семейство: старика со старухой, мальчонку-пастуха и поразительной красоты девушку — Енлик.

В первую же ночь, дождавшись, когда уснут домочадцы, девушка поведала жигиту горестную историю своей жизни. Ее сосватали за мальчика, байского сынка, которого она ненавидит и не желает к себе подпускать. «Кто может быть меня несчастней, скажи, батыр?» — шепчет Енлик. Принимая образ неожиданно явленного жигита за образ своего мира, девушка откровенна, потому что уже влюблена:

Кебек изумлен и несколько насторожен. Тщательно подбирая слова, отговаривает девушку, словно проверяя ее чувство. Говорит, что юный муж повзрослеет и все еще сладится. Енлик отвечает с усмешкой:

Жизненные обстоятельства и внутренняя дисциплина заставляют Кебека напомнить, что два рода Матай и Тобыкты находятся во вражде и только ждут повода, чтобы начать междоусобную войну. Если он сейчас же, ночью, увезет ее, матайцы тотчас устроят барымту, угонят скот у тобыктинцев и межродовая рознь лишь углубится. Сценарий развития событий, построенный батыром, неприемлем для девушки — она вся во власти одних чувств:

Герои Шакарима, как и шекспировские Ромео и Джульетта, восстают против предрассудков общества, против розни, своим уходом-бегством от сородичей утверждают право на любовь и счастье. Между любовью и устарелыми нормами степи они выбирают любовь. За что и были преданы мученической смерти решением предводителей племени.

В тот момент все зависело от главы рода Тобыкты Кенгирбая. Святейший Кабекен, как уважительно величает его Шакарим, дал понять, что для рода важнее мир, чем жизни двух влюбленных. И тобыктинцы указали, где прячутся Кебек и Енлик. Правда, их уже было не двое, а трое: Енлик родила мальчика. Налетели матайцы, схватили Енлик, отобрали ребенка и окружили Кебека, который защищался с кинжалом в руке, но тоже был схвачен.

Беглецов связали и повезли в сторону реки Ащису, к хребту Дальний Акшокы, у подножия которого собрались предводители племени Найман, чтобы вынести приговор. Сцена судилища показывает, насколько глубок конфликт между человечностью и жестокостью:

Когда толпа окружила молодых, «как будто резать лишний скот решила», Енлик, осмысливая происходящее («со смертью нам не избежать свиданья»), просит выполнить «три желания»:

Просьбы Енлик обещали выполнить. Несчастным развязали руки, они обнялись на прощание у всех на виду.

Шеи им обмотали веревками, которые привязали к хвостам лошадей. С родовым кличем «Матай! Матай!» всадники, охваченные степным окаянством, погнали коней. Так погибли Енлик и Кебек. О судьбе ребенка ничего не известно.

В народе же возобладало сочувственное к ним отношение.

Течение жизни в потоке дней

И все же практическая деятельность, так умело выстраиваемая Шакаримом, деятельность, несомненно, полезная и достаточно прибыльная, доставляла, как выясняется, скрытые от посторонних глаз мучения.

В эссе «Зеркало подлинного счастья» (1918) Шакарим кратко обрисовал эволюцию своих желаний:

«Не успел я изведать до конца утех юности, как жажда нового счастья охватила меня. Оказавшись в кругу почитаемых всеми степных мужей, посещая их собрания, прислушиваясь к мудрым речам и суждениям, познакомился я со «счастьем», именуемым «гражданственностью» в самых разных его видах. Разве такое дело не увлечет человека? Подгоняя и ободряя себя, я бросился в борьбу, будто вклинившись в ряды врагов.

Но хотя усвоил в этом деле разнообразные премудрости и приемы, меня подкарауливало, словно именно его не хватало, другое «счастье», именуемое богатством. Ив самом деле, без него все перестало быть привлекательным и все казалось безысходным. «Боже мой! — говорил я себе. — Разве мне недоступно то, чего достигли другие?» Действуя энергично, я и тут добился успеха».

До сорока лет, то есть до 1898 года, Шакарим, находясь в чине должностного бия, целенаправленно и, похоже, без особых рефлексий занимался накоплением, прекрасно понимая, насколько это важно для большой семьи. Любые события — конфликты и примирения с соседями, семейные торжества, поминки, женитьба сыновей — требовали больших трат, иными словами, большого количества скота.

Нет сомнений, он отдавал себе отчет, что эта деятельность отнимает время, которое прежде отводилось творчеству. Что ж, пришлось идти на жертвы, и вынужден был он идти на них сознательно. Сочинять стихи Шакарим не перестал, хотя за ним не числится много произведений, написанных в 1890-е годы. Вероятно, поэзия отошла на второй план из-за непомерной загруженности хозяйственными делами и юридической практикой.

Годы спустя Шакарим погрузился в страдания, бичуя себя за то, что ему пришлось сколачивать состояние, вместо того чтобы заниматься творчеством. Но была ли у него возможность безоглядно писать, творить, забросив должностные обязанности и хозяйство? Конечно нет. Она появилась позже, когда выросли и отделились в самостоятельные семьи старшие сыновья, а налаженное хозяйство стало давать устойчивый доход, достаточный для безбедного существования.

Обремененность бытом и неосуществимые до поры до времени творческие замыслы Шакарима не могли не волновать и Абая. О глубочайших в своей философичности раздумьях Абая о пути жизни свидетельствует эпизод, о котором Шакарим рассказывал Ахату:

«Как-то я приехал в аул Абая на жайляу. В юрте было много аксакалов, ровесников Абая. Когда я вошел и приветствовал их, Абай воскликнул: «Как говорится, легок на помине! Хорошо, что пришел. Я как раз рассказывал, что быт засосал настолько, что не удалось самому отправиться за знаниями. Потому решил про себя, что передам заветную мечту Шакариму. Так что готовься, пошлю тебя за мудростью мира! Человек до сорока лет пополняет свои познания, а в сорок достигает зрелости и ясности ума, обретает силу воли. Через три года тебе как раз исполнится сорок. Ты овладел восточными языками. Теперь в течение трех лет обучайся русскому языку. Все расходы беру на себя, готовься в поход. Как, согласен на это?» Я ответил: «Если все расходы на вас, почему не отправиться за знаниями. А куда надо ехать?» Абай сказал: «Греко-афинские научные источники собраны в Стамбуле, там и найдешь их. Арабские знания собраны в Мекке, но, на мой взгляд, в Медине можно найти больше, чем в Мекке. И еще надо тебе попасть в Александрийскую библиотеку в Египте. Побывав в этих четырех городах, осмотрев исторические места, собрав нужные книги, вернешься, пополнив знания. Деньги на покупку книг и на дорожные расходы дам сам. Если согласен — по рукам». Пожав руку, Абай обратился к сидящим: «Все видели? Шакарим дал согласие!» «Видели», — отвечали аксакалы».

Не смирившийся с миром-уездом Абай намечает для своего ученика Шакарима путь преодоления обстоятельств местечкового бытия. Какие конкретно научные и учебные заведения следует посетить, не говорится, — Абай и сам имел о них только общие представления. Но уверенность в том, что Стамбул, Мекка, Медина и Александрия откроют бесценные сокровища знаний страждущему неофиту из Чингистау, столь же простодушна, сколь и закономерна. Святое желание Абая и Шакарима обрести мудрость, накопленную человечеством, в самом деле способно было отворить двери во всемирные библиотеки и к людским сердцам. Ими двигало то, что Лев Толстой называл «энергией заблуждения». В ней действовали, противоборствуя, выбор и альтернативы нового пути.

Конечно, аксакалы, друзья Абая, не были на ведущих ролях в поэтической школе. Но они вносили особый аромат жизнелюбия в атмосферу духовности, царившую в доме Абая, и были верными слушателями и критиками.

И если уж выстраивать иерархию в поэтической школе по самым строгим меркам, то нельзя обойти оценки Мухтара Ауэзова, которую он дал в 1934 году в статье «Поэтическое окружение Абая», опубликованной в журнале «Литературная арена», выходившем на казахском языке. Ауэзов строго очертил имена учеников:

«Таких учеников четверо. Двое из них — Акылбай и Магауия, сыновья Абая. Оба умерли в 1904 году, в год смерти отца. Два других ученика — Кокбай и Шакарим. Эти четыре поэта и есть в полном смысле слова ученики Абая. Они не просто получили воспитание у старшего по возрасту наставника и учителя, не только были читателями, распространителями, ценителями поэзии и прозы Абая, но также, благодаря его руководству, создавали собственные творения».

Ауэзов сузил круг учеников до тех творцов, чьи сочинения пережили авторов. И то правда: настоящим писателем можно стать только после смерти, если сохранится интерес читателя.

Но все же школа Абая — более широкое понятие. И последующие исследователи прибавили другие имена к списку Ауэзова. В их числе Какитай и Турагул, Арип и акын Иманбасар Казангапулы, поэт, певец Асет Найманбайулы и даже внук Абая Аубакир, сын Акылбая, сатирик, писавший позже едкие, насмешливые стихи.

Впрочем, сами ученики о классификации не задумывались. Да и как они могли бы ее составить? Кто в те годы способен был определить, кто из сочинителей стихов и поэм — выдающийся поэт, а кто из прозаиков — настоящий писатель? Более того, само понятие «поэтическая школа» не было в ходу. В Акшокы или Жидебае не висел указатель «Поэтическая школа Абая». Молодые люди просто говорили: «Пойдем к Абаю!» Этот призыв к действию, предстающему как ментальный акт познания духовной культуры Абая, и был обозначением школы мастерства. Шакарим воспроизвел призыв в памфлете-обращении «К молодежи»:

Обращение поэта имело две особенности: современные молодые люди должны озаботиться поисками особого пути; сам поэт, выступая в роли защитника такого пути, предлагает новую систему моральных ценностей. Немаловажно, по Шакариму, что личность «носителя подлинных знаний» находится вне «лучших казахов».

Заключив соглашение с учителем о походе за знаниями в культурные центры Востока, Шакарим с огромным рвением вновь, как в прежние годы, занялся самообразованием. При этом работу в должности бия не оставил полностью. Просто стал меньше участвовать в разборах тяжб, больше времени проводил дома за чтением и письмом. Ведение общих хозяйственных дел большой семьи переложил на плечи старшего сына Суфияна, которого женил два года назад, отделил в небольшой аул, всегда кочевавший рядом. Суфиян был уже сведущ во всех премудростях жизни в суровых зимних условиях.

Не забывал Шакарим и о младших сыновьях. Обучал грамоте Кабыша — ему исполнилось семь лет. Старался привить любовь к чтению одиннадцатилетнему Гафуру. В то время он не держал учителей, они появились позже. Но отклониться от курса на всестороннее обучение детей, взятого Кунанбаем и продолженного Кудайберды и Абаем, не мог себе позволить. Поэтому приходилось лично заниматься начальным образованием сыновей. В воспитании и обучении он был терпелив и бесконечно добр. Вспоминал излюбленные максимы, слышанные не раз от Абая. «Человек должен приносить пользу народу. Если не можешь приносить пользу, то хотя бы не вреди», — говорил он Гафуру точно так, как некогда поучал его самого Абай. «Самое главное — честность. Будьте всегда честными. У честности — длинный аркан (долгая память)», — любил повторять он детям другую сентенцию учителя.

Посвящая время собственной персоне, Шакарим скроил и сшил одежду по собственным задумкам, как делал всю жизнь. Изготовление причудливого кроя кафтанов, чапанов с кожаными поясами, инкрустированными небольшими цветными камнями и серебром, было его постоянным увлечением, которое, как обычно, он не афишировал даже в семейном кругу. Делился соображениями по части «дизайна» только с Айган-шой. Она нахваливала изделия и радовалась, что муж рядом, не пропадает в волости по судебным делам. Уж слишком много внимания к нему со стороны, слишком превозносят его соседи и соседки.

«После договоренности с Абаем я приложил все силы к тому, чтобы основательно овладеть русским языком. — Это из бесед с Ахатом. — В отличие от прежних лет эти годы были особенно плодотворными. Я глубже изучил, восполнив пробелы, восточные языки, которые неплохо знал прежде».

Углубленное изучение русского языка и восточных языков по большей части сводилось к чтению стихов Пушкина, Лермонтова, рассказов Толстого, а также книг на фарси, турецком и арабском языках.

Поэма Физули «Лейли и Меджнун» на близком к турецкому азербайджанском языке взволновала Шакарима. Оценив художественное достоинство произведения Физули, он понял, что это, вероятно, лучший из множества вариантов легенды о Лейли и Меджнуне.

В юности он читал, как всегда с подачи Абая, на фарси поэтическую версию Низами, но чтение давалось нелегко: Шакарим тогда только начал осваивать фарси. Низами первым написал поэму «Лейли и Меджнун». Но в 1535 году Физули переосмыслил гениально разработанную великим Низами трагедию, обогатил достижениями устного народного творчества и создал галерею живых человеческих характеров.

Шакарим помнил пожелание Абая когда-нибудь воспроизвести поэму «Лейли и Меджнун» на казахском языке. И вот теперь, после прочтения Физули, он понял, что сможет исполнить наказ учителя. Абай одобрил его решение. Но дал неожиданную подсказку, обратив внимание на скрытые суфийские элементы в сочинении Физули, чему Шакарим, перечитавший поэму, нашел подтверждение. Захваченный сюжетными перипетиями, он поначалу рассматривал рассыпанные по тексту мистические вкрапления как типичные сказочные выдумки, отнеся их на счет фантазии древних авторов.

Абай успокоил, заметив, что суфизмы никогда не должны проступать явно и неискушенный читатель должен воспринимать поэму именно как сказку. Смысл маскировки в том, что суфийский подтекст в мастерски выполненном произведении доступен только посвященным — это один из принципов мистического учения.

Учитель благословил ученика на творческий перевод. Абай считал себя обязанным заниматься переводами и знакомить казахскую степь с лучшими произведениями мировой литературы. Такую же программную цель ставил перед участниками своей поэтической школы.

Шакарим с увлечением взялся за дело, смело вступив в соревнование с Низами, Навои, Джами. Он завершил поэму программными словами о том, что в обыденной жизни заботило более всего:

В этом необычном отступлении, синхронизируя совокупность «пяти вещей» с историей героев, любовь которых «крепка, как смерть» («Песнь Песней Соломона», глава 8). Шакарим декларирует высокие нравственные и гражданские принципы. Поэт сетует на невозможность существования «тех пяти вещей» в родимой стороне:

Абай поддерживает критический настрой ученика прозой, что звучит в Слове седьмом «Книги слов»:

«Нам бы неустанно ширить круг своих интересов, множить знания, которые питают наши души. Нам бы понять, что блага души несравненно выше телесных, и подчинить плотские потребности велению души. Но нет, не стали мы делать этого. Кликушествуя и каркая, не продвинулись мы дальше навозной кучи у аула… Нет ни искры в груди, ни веры в душе. Чем отличаемся мы от животного, если видим только глазами? В детстве мы были лучше. Тогда мы были человеческими детьми — стремились узнать как можно больше. Сейчас мы хуже скота. Животное не знает ничего, но и не стремится ни к чему. Мы не знаем ничего, но готовы спорить до хрипоты: отстаивая свою темноту, стремимся свое невежество выдать за знания».

Но Абай и Шакарим не были бы истинными творцами, если бы ограничились лишь беспрецедентной в мировой литературе жесткой национальной критикой. Такая критика может стать предметом искусства, только когда будет преодолена самим же искусством. Подлинное художественное произведение должно нести жизнеутверждающую идею. Иначе восточная поэма предстанет собранием нравоучений, а «Книга слов» превратится в сборник утомительных назиданий.

Удивительным образом критика, которой Шакарим завершает поэму, лишь четче фиксирует лейтмотив всей поэмы: жизнеутверждающую веру в силу любви. Автор, по сути, призывает читателя не замыкаться в критическом поле, а идти дальше, посвятив жизнь обретению непосильной — пока — ноши из пяти добродетельных качеств:

Абай был рад высокому творческому потенциалу Шакарима. Ему понравилась поэма «Лейли и Меджнун» в исполнении ученика, и он признал в нем наконец достойного продолжателя дела, которому посвятил жизнь.

Что касается поэмы «Лейли и Меджнун», то в сущности Шакарим создал именуемое восточным словом «назира» (ответ) поэтическое произведение, написанное по мотивам какого-либо прославленного литературного шедевра. В назира не меняются фабула, основные персонажи, стихотворный размер исходного произведения, но допускается вносить изменения в сюжетные ответвления, трактовку ключевой идеи.

Шакарим в целом сохранил традиционную композицию поэмы. В ней есть, как полагается, вступление, кульминация, развязка. Но прибавились сюжетные линии и своеобразные авторские ремарки, глубокие и неожиданные по содержанию. В предисловии автор задается вопросами о том, «что казахи знают о любви» и знакома ли им поэзия Востока. Повторив имена восточных поэтов из известного четверостишия Абая, он отдает дань уважения своему учителю:

Почитая историю Меджнуна и Лейли за образец «той самой истинной любви», Шакарим адресует читателя к образу поэта «из стен Багдада Физули», который, «как никто другой, сумел события красиво передать». Это уважение к своему предшественнику казахский поэт сопровождает признанием:

«Жил в Аравии богач, всего у него было в достатке» — так начинает повествование Шакарим. Но у купца нет детей. В полном соответствии с казахским поверьем «много пожеланий породят и море», которое приводит автор, богач постоянно угощает людей, чтобы они пожелали ему наследника. И щедрость вознаграждается. У купца рождается сын Кайыс, описанию облика которого Шакарим придает мотив чудесного:

Однако Кайыс растет неспокойным, никто не может остановить его постоянный плач. Однажды няня, прогуливаясь с ребенком, встречает подругу, тоже няню, с маленькой плачущей девочкой на руках — это Лейли, дочурка богатого феодала. Увидев друг друга, малыши перестают плакать. Няни решают найти возможность не разлучать детей.

В этом фрагменте Шакарим выводит новый, не встречавшийся у предшественников персонаж — старуху-кормилицу, которая соглашается воспитывать Кайыса и Лейли. У старухи, никогда не имевшей детей, как только она берет на руки Кайыса, внезапно появляется молоко. Но при попытке поднести к груди Лейли — молоко исчезает.

Дети подрастают, учатся в школе, дружба переходит во влюбленность. Встревоженная мать запрещает Лейли ходить в школу, запирает ее дома. От тоски Кайыс постоянно теряет сознание. Но отказывается от лечения и убегает в пустыню. В глазах людей он — меджнун (одержимый, сумасшедший). Родители Кайыса просят отца Лейли разрешить соединить их судьбы, но тот отказывает, считая, что Меджнун — не пара его дочери.

Меджнун совершает хадж в Мекку. Обнимая Каабу, обращается к луне, ветру, звездам, птицам с мольбой дать силы пережить разлуку. Пишет стихи, адресуя их возлюбленной:

Лейли, как и Меджнун, несчастна. В ее словах — та же безысходная печаль, страдания любви:

Но не природные явления, а Заит, сердечный друг Лейли и Меджнуна, передает письма влюбленных друг к другу.

Однако действие трагедии неумолимо: Лейли вынуждена выйти замуж за Ибн Салама, богатого жениха, за которого сосватали родители. Однако некий дух объясняет молодому супругу, что он не должен прикасаться к Лейли, иначе ему грозит смерть. Салам благородно решает уступить Лейли Меджнуну, но, не успев сделать это, умирает.

Под видом слепцов, просящих подаяние, Меджнун и Заит приходят в город. Узнав в слепце Меджнуна, Лейли подает ему свое письмо и падает без чувств. Меджнун бросается на помощь, но всякий раз, когда он приближается к Лейли, его охватывает пламя. Юноша читает прощальное письмо Лейли, а ей становится все хуже. Девушка прощается с родителями и просит, чтобы после смерти никто, кроме Меджнуна, к ней не прикасался. Когда Лейли умирает, Меджнун спешит к склепу. У могилы возлюбленной юноша умоляет допустить его к ней. И на небесах услышали молитву. То есть, по Шакариму, земной мотив трагической любви-разлуки довершается мотивом чудесного, что связано с благорасположением небес:

Шакарим оставил широкий простор воображению любителей суфийских аналогий. Ему удалось создать двуплановое произведение по всем правилам суфийской поэзии. Внешний план — история влюбленных — мог интересовать каждого читателя или слушателя. Второй план, как считается, способен понять лишь посвященный в тайны суфизма.

Например, по предопределению Лейли и Кайыс еще в младенческом возрасте влюблены и проявляют беспокойство до тех пор, пока не встречаются, — это суфийский мотив о божественной любви: «Воплощенная любовь тянется к красоте».

Образ старухи-кормилицы, введенный Шакаримом в дополнение к древним темам, также можно трактовать в суфийском дискурсе, развивая символику известного суфийского образа: мир — старуха. Старый дряхлый мир оживает и наполняется смыслом лишь тогда, когда появляется истинная любовь. Символично и то, что Кайыс и Лейли не могли быть вскормлены из одного источника: они не брат и сестра.

Ведущая идея суфийской эстетики — воспевание земной любви как любви к Богу — воплощена в образе Меджнуна. На протяжении многих веков восточные поэты изображали суфия-мистика как обезумевшего от любви Меджнуна. Его любовь к Лейли является аллегорической формой выражения любви к Богу — любви, проходящей через все испытания и завершающейся слиянием суфия с божественной Истиной.

Самостоятельное значение имеет образ огня, сопряженный с суфийским мотивом священного безумия. У Шакарима этот образ из метафоры «огонь любви» трансформируется в огонь настоящий. Когда Меджнун приближается к Лейли, из груди его вырывается пламя, в котором они едва не погибают. Это знак судьбы: в земной жизни влюбленным уже не соединиться. Сначала умирает Лейли, а затем, по версии Шакарима, происходит «чудо любви»: Меджнун обращается с мольбой к Богу, и могила разверзается, чтобы принять его и вновь закрыться, соединив влюбленных в вечной жизни.

Впрочем, читатели вправе не считать себя обязанными углубляться в суфийский подтекст.

Романтическая легенда в изложении Шакарима стала одним из самых любимых произведений в казахской литературе. Мухтар Ауэзов и последующие исследователи справедливо считали поэму не перепевным произведением, а самостоятельным художественным творением степных отражений.

Так Шакарим поступил при написании поэмы «Лейли и Меджнун», когда приблизил к казахскому читателю арабский Восток, вписав в сюжет образы степной дали, солнца, луны и вечно синего неба.

Так он действовал позднее в жанре «прозы поэта», создавая очень красивую аллегорическую трагедию «Адиль и Мария». Считается, что она написана в 1925 году. Сам Шакарим определил ее как «трагический роман». Он усилил восприятие драматических коллизий, предпослав действию изображение ласкового весеннего вечера, предвкушения счастья, которым полны сердца обитателей степи:

«В середине марта дул непрекращающийся ветер, талые воды с шумом неслись по ущельям. Кому-то полные воды рек были в радость, но сильный ветер носил перекати-поле, тащил по воде валежник, беспрестанно крутил-вертел вырванные с корнем беспомощные деревца и кустики, затаскивал их на оползневые склоны или забивал ими колодцы!

Не успокаиваясь на этом, ветер вырывал дерн, уносил в водном потоке едва появившуюся на свет зеленую травяную поросль, выбрасывая ее на незнакомую ей неродную землю.

Но вот в конце того же месяца марта, решив, что земля достаточно подсохла и пора выводить скот, отсиживавшийся на зимовках народ начинает кочевать на равнину. Кто верхом, кто пешком гонят скот. Когда ягнята устают, кочевье останавливается, давая отдых животным, к мамашам пускают ягнят кормиться. Подростки-погонщики, моментально соорудив мяч из шерсти, выкопав ямку на поляне, начинают играть с мячом, стараясь загнать его в яму. Вдруг у кого-то срывается вьючный груз, перевозимый с зимовки. Поклажу навьючивают обратно под возмущенные крики верблюдов. Кто-то носится за коровами, чтобы и на них водрузить скарб. Шумят мужчины и женщины, шумят дети.

Молодые табунщики ведут к кочевке отзимовавшие табуны. Пешие жигиты спешат навстречу с уздечками в руках, каждый ловит курыком — длинным шестом с петлей — для себя ездового коня, отгоняя его от остальных лошадей. Табунщики в шерстяных накидках и широкополых шляпах на случай дождя идут за табунами, подгоняя недавно появившихся на свет отстающих жеребят».

У Шакарима есть особый собеседник, свидетель вечной жизни степи — Чингистау. В разговорах с ним повествование обретает иное измерение, позволяющее ощутить сродство со Вселенной и познать все преходящее в конкретной человеческой судьбе. Собственно, Чингистау для Шакарима и есть символ вечности, визуально присутствующий в романе «Адиль и Мария»:

«…И тогда ты, древний Чингистау, сердито глядя исподлобья на откочевывающих, словно говоришь безмолвно: «Всю зиму вы искали защиты у меня, благополучно перезимовали, а сегодня покидаете, оставив одного!.. Ну ничего, еще вернетесь ко мне».

Вершины высоких хребтов точно спрашивают у тебя: «О батыр, куда они направляются? Чем эти люди заняты?» И поглядывают поверх передних невысоких холмов, вытянув к ним, словно руки, каменные хребты, как бы положив ладони им на плечи. И будто требуют: «Ну-ка, подвиньтесь! Наклонитесь!» И низкие вершины у основания горного массива, приговаривая: «Им не видно…» — нагибаются, опускают головы. Но глаза всех, кажется, устремлены на откочевывающий народ.

Кочевой люд весь апрель проводит в долине у твоего подножия, Чингистау. Народ вдоволь пьет молоко. Скот кормится ранней травой, молодняк вовсю резвится, уверенно вставая на ноги. Потом кочевье опять выходит в путь, чтобы достичь жайляу.

…Май, ах этот май! Ах эта майская звезда! Ты всех живых существ заставляешь забыть печали, даешь глубоко глотнуть райский воздух. Но и обманываешь их, обещая вечную жизнь, бесконечное счастье и исполнение надежд. Словно не бывает осени, когда иссыхает колыхавшаяся зеленая трава, разлетаются листья, облетают цветы. Будто не бывает суровой зимы, заметающей долины Чингистау снегом, покрывающей их печальным белым саваном, когда обречены леденеть быстрые прозрачные воды, застывающие, словно ползущие змеи или юнцы на иноходцах, или потерявшие надежду безрадостные, горестные сердца.

Ах май! Ты можешь заставить все живое, весь род человеческий забыть о прошлом и не задумываться о будущем.

Но вот и 15 мая. К этому дню народ возвращается к подножию гор Орда и Догалан.

И теперь, древний Чингистау, вершины будто спрашивают тебя: «О батыр, виден ли народ? Неужели люди опять вернулись сюда?» И ты, утопая в мареве, улыбаясь загадочно, теплее, чем раньше, шевелишь ветром молодую зеленую траву, шумно играешь листьями берез и тополей, словно призывая народ, заполняющий склоны гор: «Сюда, сюда, спешите ко мне!».

Такого поэтичного отображения в казахской прозе до Шакарима, возможно, и не было. Похожие по силе яркие, зримые зарисовки мира кочевья удались почти в те же годы Мухтару Ауэзову в самых ранних его рассказах из цикла «Картины холмистой степи», написанных в 1922–1923 годах. Сегодня. труд-но определить, кто из двух замечательных мастеров слова первым подступился к художественному описанию жизни в казахской степи. Да разве это важно? Гораздо печальнее то, что год за годом в великолепном мире Чингистау могла незаметно пройти человеческая жизнь.

Шакарим все чаще размышлял о необходимости оправдания собственного существования. Мышление художника искало выход. Активность на общественном поприще, способная принести конкретную выгоду, окончательно потеряла привлекательность. В дальнейшем всю предыдущую деятельность на выборных должностях он оценивал весьма скептически. Как, например, в стихотворении «Опечаленный старец»:

К сорока годам он принял, наконец, продуманное решение отойти от суетной борьбы за власть на местном уровне.

Завершалась долгая пора не самых решительных поисков цели жизни, постоянных сомнений и угрызений совести.

Постижения чистого разума

Сорокалетний рубеж стал программной вехой, к которой Шакарим возвращался всякий раз, когда нужно было принять важное в жизни решение. Отталкиваясь от нее, он обозревал прожитую жизнь, обнаруживая ошибки и заблуждения. Не забывал, впрочем, отмечать и очевидные достижения.

Этот поворотный момент отражен в эссе «Зеркало подлинного счастья»:

«Однажды, откуда ни возьмись, посетила меня внезапная мысль: «Вспомни о прожитых годах». Пришлось невольно задуматься: пленительное безоблачное детство сменилось отрочеством, неудержимо влекла, манила юность, незаметно для себя втянулся и во взрослую жизнь, стал холопом этой жизни, рабом нажитого богатства. Ничто не ждет меня впереди, отчего прошлое кажется невозвратимым совершенством, идеальным счастьем… О зрелом возрасте, прикрывавшемся вероломным словом «гражданственность» и говорить не стоит. Суть ее, в моем понимании, не отвечала названию, гражданственность ощущалась мною как превосходство. Человеку не избегнуть потребности в богатстве, но добыть его из нечистот, не испачкавшись самому, — немыслимо».

Эта несвоевременно-своевременная самокритичность — скорее всего ностальгия умудренного жизнью человека, ностальгия по годам, которые имеют известное свойство ускользать безвозвратно.

Но было еще одно, несомненно, более веское основание подвести в сорок лет определенные итоги в поисках решения неумолимых вопросов бытия.

Вспоминая со стыдом алчность одних и страдания других сородичей в схватках за лучшие выпасы или должности волостных, осознавая бренность сущего и тщету преуспеяния, он ощущал, в точности как Абай, глубокую тоску по гармонии и чистоте человеческих отношений. В «Жизни Забытого» сказано прямо и жестко, причем облик своей среды Шакарим представляет далеко не привлекательным:

Брутальное словечко, просочившееся в чеканный строй стиха, — не стилистический изыск, а всего лишь отражение сильных эмоций. Возможно, заимствовано у Абая, который тоже порой помещал сие словцо в обличительные стансы. Бесконечное сожаление, пронизывающее поэзию Шакарима, сродни горьким раздумьям Абая. И у него появилась счастливая возможность проникнуться метафизикой Абая, которой он воспользовался сполна. Для него учитель был хакимом — той самой загадочной личностью, которая описана в Слове тридцать восьмом:

«Известно, что благочестивый человек воплощает в себе три таких качества, как правдивость, благонамеренность, разум. Правдивость олицетворяет справедливость, благонамеренность — милосердие, а разум, как мы знаем, — одно из имен науки. Этими свойствами, но в малой мере, наделен человек. И долг его — довести их до совершенства, использовать на благо, помнить о них, беречь их в себе. Достичь этого можно, имея искреннее желание и неустанно трудясь. Этими тремя качествами обладает пророк, за ним — святые, потом — хакимы, наконец, истинные мусульмане. Эти качества направлены на служение Всевышнему, проповедуются пророком и приняты святыми с любовью. Но их любви хватило только на то, чтобы проявить заботу о загробной жизни. О мирских радостях они забыли или не брали их во внимание. Хакимы же думают и заботятся о земной жизни. Суждения святых и хакимов — противоречивы, хотя они недалеко ушли друг от друга в своих убеждениях — обе стороны рассуждают в пользу учения Аллаха».

Вообще-то хакимом на Востоке зовут правителя, но Абай придал термину новый смысл: мудрец, причем мудрец, обладающий мощными духовными истоками. Абай аккуратен в терминах. У него хаким и ученый — разные категории:

«Хаким и ученый — суть одно, но в познании обнаруживаются отличия. Признанная в миру наука преподносится нам в виде наставлений. Наставники, достигшие наибольшего успеха, называются учеными.

…Но только те достойны звания хакима, кто стремится постичь Аллаха соразмерно своему рассудку, кто ищет первопричину всего сущего. Они добиваются истины, справедливости, блага в интересах человечества, для них не существует в жизни радости и удовольствия, помимо их труда. Не будь хакимов, идущих верным путем, наступило бы всеземное крушение. Эти добродетельные хакимы являются костяком всех человеческих творений, их умами приводится в порядок все, что есть на земле. Их деятельность направлена на земное благоденствие, как говорится, земная жизнь — есть возделанная нива для жизни загробной.

Не всякий ученый — хаким, но всякий хаким — ученый».

Так кого называл хакимом Абай? Конечно, мудрого человека, но личность, действующую «в интересах человечества». И это не просто мудрец, а подлинный философ, и не просто философ, а метафизик! Ибо у Абая «хакимы думают и заботятся о земной жизни», они «ищут первопричину всего сущего». А по определению, именно метафизика занимается исследованием первоначальной природы реальности, мира и бытия. Ведь в изначальном, древнем смысле метафизика — это то, что «за физикой», за опытом, то есть учение обо всем, что носит сверхфизический, сверхопытный характер.

Шакарим сознавал себя учеником хакима. От учителя, что несомненно, и передалась ему традиция критического сострадания.

Годы общения породили много аналитических суждений критического толка. У Шакарима они сублимированы, пожалуй, в «Жизни Забытого», в том месте, где автор выделил четыре признака несовершенства общества — невежество народа («народ невежественный мой»), чванство знати («богатый кичится собой»), борьба за власть и пустословие («был опьянен дурманом власти).

В сорок лет, как признается автор «Жизни Забытого», он «взглянул на жизнь без пристрастий».

Ступени своего духовного восхождения поэт атрибутирует изучением «чужих» языков, которые стали «своими» в процессе познания поэзии и наук. Оставаясь частью породившей его среды, Шакарим выделяет себя как личность, которая находит в себе силы, чтобы осваивать вселенную эстетически и личностно. Гармонизируя таким образом свой внутренний мир, поэт провозглашает просветительские и гражданские идеалы, которым должны бы следовать окружающие.

Задумав найти оправдание человеческому существованию, Шакарим пришел к естественному заключению, что начать надо с себя. Тот уровень знаний, которого он достиг к сорока годам, упорно занимаясь самообразованием в течение многих лет, казался явно недостаточным.

Обязательно нужно отправиться «за знаниями», как наказывал Абай, в Стамбул, Мекку, Медину. Но перед этим необходимо основательно изучить ислам, проникнуться смыслом теологического учения. Вера, по его разумению, должна быть сопряжена с познанием, что, в свою очередь, обозначает действие по приобретению соответствующих знаний.

К глубокому изучению мусульманства, несомненно, подтолкнули размышления в «Книге слов» Абая о вере. Шакарим был первым и самым внимательным слушателем новых глав, находя в них подтверждение собственным мыслям.

«Я хочу повести речь о четырех ликах: первые из них — Наука и Могущество, остальные являются неотъемлемой составной частью, дополняющей и объясняющей сущность этих двух», — писал Абай в Слове тридцать восьмом.

И продолжал:

«Существуют три вещи, способные унизить весь человеческий род, которых следует избегать, это: невежество, леность, злодеяние.

Невежество — то есть отсутствие знаний, без которых ничего нельзя добиться; отсутствие знаний равняет человека со скотом.

Леность — злейший враг искусства; бесталанность, безволие, бесстыдство, бедность — порождение лени.

Злодеяние — враг человечества; причиняя зло другим, человек отдаляется от людей, уподобляясь дикому зверю.

Противоядие от этих пороков — человеколюбие, желание всеобщего благоденствия, твердость духа, справедливость, глубокие всесторонние знания».

Эти мысли в дальнейшем часто находили отражение в стихах Шакарима.

Несомненно, он воспринял как руководство к действию Слово двенадцатое:

«Когда кто-то учит других слову Божьему, хорошо ли, плохо ли делает он свое дело, у нас язык не повернется запретить ему проповедь, ибо нет ничего предосудительного в делах благонамеренных. Пусть наставляет, если даже сам недостаточно просвещен. Но ему следует помнить два непреложных условия.

Прежде всего, он должен утвердиться в своей вере, во-вторых, пусть слишком не довольствуется тем, что знает, а постоянно совершенствуется. Если кто, не завершив учебу, оставляет ее, тот лишает себя божьего благословения, от его наставлений прока не жди. Что толку, если, обернув голову чалмой, строго соблюдая посты, совершая моления, он напускает на себя благообразие, но не знает, в каких местах требует повторения или в каком месте может прерваться тот или иной намаз? Кто небрежен, не соблюдает себя в строгости, не умеет сострадать, того нельзя считать верующим — без бережливости и внимания не удержать в душе иман — веру».

Утвердиться в вере через учебу, совершенствование, Божье благословение — вот что немедленно требовалось душе!

Не теряя времени, Шакарим собрал имевшиеся в наличии богословские книги, раскрыл «Коран», вновь и вновь вчитываясь в суры и вникая в их толкования.

Позже в «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» Шакарим писал: «Будет правильным сказать, что мой второй после Абая учитель — владелец газеты «Таржиман» Исмагул Гаспринский. Я читал его газеты, брал из них много полезного».

Издавал «Таржиман» Исмаил Гаспринский в Бахчисарае. Газета выходила с 1883 по 1918 год.

Чем так увлек Шакарима один из идеологов джадидизма Гаспринский?

Крымский татарин Исмаил Мустафа оглы Гаспринский (1851–1914) получил широкую известность среди мусульманского населения Российской империи благодаря разработанным им принципам преобразования мусульманской системы образования. Новые методы обучения применялись сначала в Крыму, Татарстане, Башкирии, Азербайджане, Турции, Северной Персии, позже в республиках Средней Азии, Восточном Китае.

Добиваясь изменения сути и структуры начального образования в мусульманских странах, стремясь придать ему более светский характер, Исмаил Гаспринский и его соратники основали просветительское движение джадидизм (от арабского — «обновление»), Джадиды действовали путем воспитания и просвещения, убеждая мулл и всех верующих в преимуществах цивилизации. Критиковали религиозный фанатизм, требовали замены устаревших религиозных школ национальными светскими, ратовали за развитие науки и культуры, выступали за издание газет на родном языке и открытие культурно-просветительских учреждений.

В советское время джадидизм был заклеймен как «буржуазно-либеральное, контрреволюционное политическое движение и идеологическое течение».

Начало движения было связано с введением в мусульманских школах звукового метода обучения грамоте (взамен буквослагательного). Прежде ученики обучались грамоте в течение трех — пяти лет, теперь в джадидистских школах — за один год. Преподавание перешло с арабского и турецкого языков на татарский, который обрел также статус учебного предмета. Существенно расширилось изучение других светских дисциплин, был установлен твердый учебный год. В школах вводились европейские атрибуты — парты, скамьи, доски, деление учеников на классы, а учебного времени — на уроки.

На страницах газеты «Таржиман» регулярно публиковались материалы о новой системе образования. Так что постоянные читатели Абай и Шакарим были осведомлены о новых образовательных идеях.

В Слове тридцать восьмом «Книги слов» Абай писал:

«Сейчас обучение ведется по устаревшим методам медресе, в наше время пользы от него нет. Из-за этого в той же Гусмании (Османской империи) по новым законам созданы школы харбия (военная школа) и рушдия (средняя школа). А у нас молодые люди, проведя в медресе многие годы жизни без пользы для знаний, в длительных противоречиях, выходят самыми беспечными, безграмотными людьми на свете. И поскольку оказываются не приспособленными к жизни, то в дальнейшем живут обманом да ложью. Большинству такое бездумное обучение не приносит пользы».

Еще конкретнее воспринял новые идеи Шакарим.

Первое, над чем он задумался, углубившись в исламское богословие, — язык распространявшихся в степи мусульманских книг. Почти все они издавались на исходном арабском или — в переводе — на турецком языках и большинству казахов были непонятны. Лишь в последнее время появились книги на татарском языке. При этом шрифт изданий оставался арабским с наиболее распространенными элементами арабской графики.

Позднее Исмаил Гаспринский разработал новый метод тюркского письма на основе арабской графики — джадид (усул-и-джадид — «новый метод»), И с 1910 года казахские книги и газеты начали печататься в графике джадид.

В 1912 году Ахмет Байтурсынов перевел казахскую письменность на новый 28-буквенный алфавит на основе арабской графики, уточнив звуковую систему казахского языка, выделив 9 гласных и 19 согласных звуков. Алфавитом Ахмета Байтурсынова в Казахстане пользовались до 1929 года, а казахи, живущие в Китае, пользуются им по сей день.

В 1929 году казахский язык перешел на 29-буквенный алфавит на основе латинской графики, а в 1940 году — на нынешний 42-буквенный алфавит на основе кириллицы, при этом сохранились все 33 буквы русского языка и добавились 9 букв для звуков казахского языка.

Но пока письменный казахский был представлен арабской графикой в старом, несовершенном варианте. И Шакарим очень скоро установил, что и на таком письменном казахском мусульманских книг по существу нет. Исключение составляла книга Ибрая Алтынсарина «Основы мусульманства», изданная в типографии Казанского университета в 1884 году. Но она была выпущена малым тиражом и не переиздавалась.

А между тем нужда в исламской литературе на казахском языке была насущной. Известный всплеск мусульманства в степи в XIX веке, вызванный в том числе активностью татарских мулл, за которой просматривались интересы империи, не был подкреплен мусульманским образованием. Отсутствовала просветительская литература на родном языке. Возможно, по этой причине обращенные в ислам жители степи слабо знали шариат. А суры Корана, звучавшие на арабском, в подавляющем большинстве не понимали. Тем не менее мусульманами казахи себя по обыкновению считали.

Проблема не ускользнула от критического взора Абая. В Слове тридцать четвертом он обнажил нравственный аспект:

«Казахи твердят, что верят тому, что есть Бог, который спросит после смерти за все, за добро отплатит добром и накажет за зло, что наказание и награда его отличаются от мирских и воздаяния его бесконечно щедры, а кара неизмеримо жестока. А мне не верится в их слова. Потому что они не веруют искренне и осознанно. Поверь они в это — творили бы добро соответственно своей вере и не знали бы печали. Разве возможно убедить их в чем-то другом, когда даже в эти истины они веруют смутно? Каким путем исправить их? Можно ли назвать их истинными мусульманами?»

И вот в такой ситуации Шакарим задумал написать на казахском языке книгу об основополагающих принципах и наставлениях ислама, об истинной вере — имане.

Результатом упорного труда стал трактат «Каноны мусульманства».

Первый вариант Шакарим завершил за несколько месяцев — к весне 1900 года. Возвращался к тексту после хаджа в Мекку, исправлял, дописывал, вносил изменения. «Каноны мусульманства» были изданы в известном ныне виде в 1911 году в Оренбурге. Шакарим позднее говорил Ахату: «Я написал эту вещь, еще когда был малограмотен, не имел представления о науках. У других народов есть книга «Гибадат исламия», но она доходит до нас либо на турецком, либо на арабском языке. Собственно на казахском ее нет. Вот и написал аналог, чтобы снять проблему».

Совсем малограмотным автора, конечно, не назовешь. Понятно, вновь — принципиальная переоценка слабостей, недооценка достоинств. Шакарим вообще считал «Каноны мусульманства» слабым произведением, наряду с «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий», к которой уже подступился вплотную.

С таким утверждением трудно согласиться. Если сравнивать с последующими философскими и религиозными сочинениями, да, «Каноны мусульманства» уступают по уровню научного обобщения. Но автор и не ставил перед собой предельно высокой задачи. Планировал ограничиться разъяснением откровений из Корана.

А сотворил хорошее пособие для верующих в обрамлении собственных этических воззрений. И, между прочим, заложил фундамент для будущих теологических и философских штудий. Вне всяких сомнений, без основательного изучения ислама, которое потребовалось для написания «Канонов мусульманства», не состоялась бы впоследствии тонкая критическая статья «О бытие и душе», были бы совсем другими стихи и, вполне возможно, не было бы уникального философского произведения «Три истины».

«Каноны мусульманства» — кристально ясная книга, поныне весьма почитаемая и неофитами, и знатоками, изучающими ислам. Она проста и понятна казахам — не напрасно автор рассматривал мусульманские правила под углом традиционного казахского мировоззрения. Адептам ислама может не понравиться такой несколько раскованный подход, ибо своевольное толкование Корана, по истинной вере, запрещено. Однако Шакарим, как и другие реформаторы духовной жизни, смело шел на переосмысление канонов, стремясь способствовать укоренению ислама в казахском мироощущении.

Для разбора он выбрал из священной книги те притчи, назидательные рассказы, проповеди из числа произнесенных пророком Мухаммедом, которые соответствовали его собственным идеям. Прежде всего, повторил определение имана — истинной веры в единого и всемогущего Аллаха. Перечислил каноны веры о Создателе, о добре и зле, святых и ангелах, о Судном дне и воскрешении после смерти, о смысле религиозных обрядов и молитв. Привел пространные доводы в пользу познания тайн природы, веры в справедливость, чистоты души, добрых взаимоотношений в семье, с друзьями. Добавил, что нужно стремиться к истине, сколь мало мы ни знаем о ней. «Если человек познает себя, то познает и Бога», — писал Шакарим. И напоминал популярные в народе изречения из Корана: «Аллах любит совершающих справедливое дело», «Аллах не любит злонамеренных».

Предпочитая простые и ясные формулировки, почти каждый раздел трактата начинал с обращения: «Эй, друзья!» Названия некоторых глав звучат так: «Человек должен обладать хорошими качествами», «Беречься от всяких видов мошенничества и дурных поступков», «Каждый человек стремится к созиданию» — незатейливо, но понятно.

Чтобы окончательно сделать наставления доступными, проецировал их на повседневную жизнь. Вот пример:

«В одном из хадисов сказано: «Аллах любит все, что красиво. Чистый Творец любит чистоту. Поэтому дом свой и двор держите в чистоте». Так вот, подумайте сами, разве согласится ваш разум с тем, что вы не пребываете в чистоте? Разве не брезгуете, когда к вам приближается кто-то грязный с головы до ног, дурно пахнущий? Ведь человек может заболеть от грязи и вони».

Автор детально прописал правила шариата по бытовым проблемам: забою скота, владению землей и водой, кредитованию, залогу и взаиморасчетам. Особо остановился на плате за преступления и многоженство, ибо споры из-за вдов и выплаты ущерба происходили очень часто. Привел выдержки из священного Корана о том, что аменгеры не должны принуждать вдов к замужеству силой. Хотя по Корану разрешается иметь четырех жен, но его аяты (откровения) содержат требование относиться к женам по справедливости. «Между тем у наших казахов и для двух жен недостает справедливости, — замечает Шакарим. — По этой причине правильно будет, если казахи перестанут заводить двух жен». — Мнение человека, видимо, многое повидавшего в жизни, в том числе безответственность отдельных собратьев.

О раздумьях, которые занимали его в эту пору, Шакарим поведал в письме писателю Сабиту Муканову (1900–1973) от 3 февраля 1931 года, опубликованном в 1988 году:

«Когда мне было чуть больше сорока лет, я задался вопросами: что есть истина, что такое религия? Как создан мир? Есть ли у человека обязательства, наложенные Создателем или отчеканенные его собственной честью и достоинством? — вот сжатое выражение идей, которые не постигаются органами чувств и не соотносятся с внутренним состоянием, со всем известным, с привычками, верой, страстями. Это мысли о сущностях, которые познаются только чистым разумом, то есть суждения о вере, науках, книгах, написанных об этом учеными, мыслителями, философами. Критически воспринимая их слова, отбирая, на мой взгляд, правильное, отбрасывая неправильное, делая свои выводы, я не мог останавливаться только на том, что сказал такой-то пророк, тот или иной философ, профессор. Что бы они ни говорили, я не признавал того, чего не принимал рассудок. Однако если приводились доводы, приемлемые разумом, кто бы их ни высказывал, я готов был склонить главу. Скажут: захвастался. О нет, это не хвастовство! Поскольку изыскиваю хоть малую пользу для людей, то не могу не говорить об истине, которую постигает разум».

Шакарим дал, по сути, точное определение того состояния сознания, на которое оно настроилось после сорока лет: поиски истины как достояния разума.

В это трудно поверить, но не потому, что задаваться философскими вопросами, выстраивать гносеологические конструкции более уместно, казалось бы, в комфортных условиях городской цивилизации. История человечества знает немало примеров рождения выдающихся философских систем в аскезе — духовной практике, идущей от самоограничения, скромности, воздержания. Но индийские брахманы, античные философы, Будда, Иисус и Франциск Ассизский шли на сознательный отказ от удовольствий и роскоши. А Шакариму не требовалось прилагать особых усилий для создания аскетичной обстановки. Условия жизни, какие он имел в Чингистау, были и без того суровы.

Поэтому самое поразительное в становлении Шакарима как философа не суровые условия жизни в степи, а те побудительные причины, которые подвигли его к новому сознанию, синтезирующему знания и веру, признающему самоценность истины и служение во имя ее.

Перед его глазами был реальный образ духовного странствователя — сам Абай! И все же насколько сложнее, ответственнее решиться на самоотречение ради постижения истины, когда в отдаленной предыстории множество беспримерных фактов самоотверженного служения науке, истине, философии.

Однако Абай и Шакарим были первыми в казахской истории личностями, которые не просто отстаивали гуманистические принципы традиционного казахского мировоззрения. Изучив философские труды всемирной значимости, возможно, ни о чем вселенском не подозревая, они вписывали собственные суждения в ткань мировой истории, создав тем самым оригинальные творения высочайшего уровня. В свое время, к сожалению, искания Абая и Шакарима не были поняты в казахском обществе, не переведенные на европейские языки их труды неведомы Западу.

Бессмертное войско поэта

Ранней весной 1903 года родился самый младший сын Шакарима и Айганши Зият, будущий поэт, драматург, журналист, активный участник восстания 1931 года в Карауле.

Счастливый Шакарим с упоением писал стихи, напевая их под аккомпанемент домбры гостям и родным. Пришла пора, когда тирания рифмы перестала доставлять мучения при сочинении каждой стихотворной строки. Многолетнее служение слову оборачивалось отточенным умением почти мгновенно перелагать мысли в стихи, которые, казалось, изливались сами собой после непродолжительных раздумий.

Совершенству нет предела, нельзя было забывать о повышении мастерства. Но чаще он сразу записывал стихи, застигнутый налетевшей, как весенний ветерок, вереницей образов и дум. В такие минуты очень кстати оказывалось обретенное умение уверенно слагать рифмованные строки.

Он мог писать в любых условиях, пристроившись с пером, бумагой и чернилами у ближнего холма, приспособив вросший в землю валун под письменный стол. А мог спокойно сочинять в юрте, в окружении игравших детей, когда домашний люд был занят хозяйственными делами.

Ахат хорошо помнил такие минуты:

«Отец модно одевался, одежда всегда была опрятной, чистой. Много не спал, был бодр, писал, сидя за круглым столом. Когда он писал или читал, не обращал внимания на игравших рядом детей. Он работал, а мы с младшим братишкой пристраивались на краю большого стола, ставили в ряд альчики. Бита то и дело попадала ему в руку или в чернила. Он говорил: «Тише», — и только. Детей отец любил. Если видел, что кто-то шлепал или бранил ребенка, говорил: «А ведь ругаешь потому, что забыл свои шалости в детстве!» Детей, которые играли с нами, всегда заводил в дом, кормил всех вместе, поэтому малыши тянулись к отцу. Но за провинности нас, конечно, ругал».

Шакарим писал эти строки ранней весной в юрте, глядя на шалившую малышню, перелистывая память и представляя, как завтра будет готовиться аул к выходу на жайляу.

Как знакома поэтам всех времен эта светлая печаль, словно сама собой возникающая в элегическом стихотворении.

В более поздней по времени, но близкой по духу поэзии Александр Блок почти так же сожалел: «Уж не мечтать о нежности, о славе, все миновалось, молодость прошла!» И Сергей Есенин грустил о том же: «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». И о чем-то своем, но похожем, бесконечно горевал Суинберн:

И все же, о чем печалился Шакарим, если вроде бы все в жизни складывалось благополучно? О том, что народный дух стал размываться. «Народ теряет цельность», — заключал Абай.

И год за годом администрация все более и более ужесточала контроль за соблюдением предписаний и законов империи.

Время шло, по лоскутной степи проносились ветры административных перемен. Ломались извечные маршруты кочевья, менялись необратимо родовые отношения, конфликты наносили непоправимый урон традиционному укладу. Казахский народ в массе своей не был знаком с русской культурой, сталкиваясь ежедневно лишь с имперским диктатом. Считалось, что народ зажат в тисках невежества и только новый порядок может устранить безграмотность.

И кто, как не поэт, мог прочувствовать надвигающуюся угрозу кочевью.

Это стихотворение вошло в изданный в 1912 году поэтический сборник «Зеркало казахов». Было в нем двадцать семь творений. Стихотворение «Жизнь, полная сожалений» из этого цикла Шакарим завершил таким пояснением: «Горьким языком поведал я об облике народа».

Несколько шире и, как обычно, очень лаконично смысл «Зеркала казахов», глядя в которое, по задумке автора, можно узреть портрет нации, раскрыт в поэме «Жизнь Забытого». Обратив внимание своих соплеменников на «тьму пороков», присущих им, поэт, как титан, сражающийся с морем бед, пытается объяснить, насколько узок круг патриархально-байских интересов общества. Мир переживаний Шакарима, живущего интересами народа, далеко не равен реально окружающей действительности. Тем не менее, думая о своей судьбе, он размышляет об отрицательных полюсах национального характера:

«Обличительный» массив составили восемнадцать стихотворений. В том числе басни: «Перекрашенный сурок», «Птаха и перепелка», «Премудрый воробей», «Волк, лиса и перепелка», «Зрелый и неспелый». Кажущиеся на первый взгляд совсем уж простыми, басни народу нравились. Забавные истории настолько ладно скреплены краткими и точными афоризмами, что задолго до появления в печати в 1912 году басни изустно распространялись среди народа.

Например, в «Перекрашенном сурке» некий безымянный сурок, скрываясь от погони, попал в ведро с краской. Вернувшись к норе, он исследовал новый свой облик и решил: «Видать, зверь я богонравный, коль на меня сошла божья благодать». Объявив сородичам-суркам, что он не иначе как красавец павлин, потребовал от них подчинения и почестей. Однако старый сурок заметил, что павлин должен уметь петь и летать. Как ни старался перекрашенный сурок петь, ничего не получалось. Решил перелететь через бурную речку — не удалось:

Как полагается по жанру, басню завершает мораль:

Невежество сородичей, чванливость, спесь, хвастливость, зависть, скупость и лесть — все это как осознание силы зла, с чем необходимо бороться, задевали за живое кого-то больше, кого-то меньше.

Но особенно Шакарим был непримирим с нежеланием (а возможно, неумением) масс обретать знания и приобщаться к культурным ценностям других народов. Потому старался задеть самолюбие казахов, как он говорил, «до зуда в теле».

Эта напряженная ситуация просматривается в других «обличительных» стихах: «Бай и гость», «Прохвосты», «Люди партии», «Богач и бедняк», «Приращение скотом», «Наставления», «Модники», «Разозленные», «Пристрастие», «Лентяй», «Подшучивающий озорник», «Напишу стихи — оцени размер», «Дай критиковать себя».

Даже по названиям видно, что Шакарим, как и Абай, продолжил бичевать укоренившиеся пороки, едко высмеивая глупость волостных, лицемерие мулл, алчность баев, пристрастие сородичей к неправедному богатству. Он гневно клеймил тех, кто с помощью интриг стремился захватить власть, не гнушаясь ничем ради должности, карьеры, выгоды и наживы. Словом, отразил, как в зеркале, полный набор известных пороков типично неустойчивого общества.

Такого рода стихам не присущи особые тонкости, лирические изыски, чувственные переживания. Посвященные конкретным проблемам, они били по больным местам. Но — важная особенность — все сочинения пронизаны поэтикой народной мудрости, пословицами, поговорками, а также меткими авторскими выражениями, ставшими афоризмами. Например: «Среди казахов нет плохих, среди плохих нет живых», «Все люди — твой народ». Так Шакарим длил поэтическую традицию, осуществляя связь времен. И замыкал критику пожеланиями-назиданиями. Стихотворение «Верь в науку» — страстный призыв к сородичам: стремитесь к знаниям!

Произведения Шакарима, рожденные в переходную эпоху («в наше время»), раскрывают трагизм ухода степного патриархального мира и трагизм полного противоречий уклада новой жизни, связанного с эпохой исторического прогресса и новой философией личности, мир которого шире, нежели прежний.

Подвергая критике дурные людские качества и негативные явления в обществе, Шакарим и себя не оставлял в стороне. И готов был сам стать объектом критики, даже умереть за казахов, ведя их к высотам нравственности, как заявлено в программном стихотворении «Дай критиковать себя», будто намеренно исполненном в несколько несовершенном ритме:

Идея самопожертвования в миропонимании Шакарима неразрывна с идей самокритичности «наших» и истолкованием роли «учителей». Именно это чувство соприкосновения с ними как с миром иным заставляет лирического героя высказать боль об одиночестве поэта — ученика.

Шакарим намеренно касается мучительной темы одиночества поэта.

Черты этого жизненного типа с особой силой отразились не только в судьбе Шакарима. Например, у Андрея Вознесенского лирический герой в цикле «Читая Махамбета» обращается с истовой молитвой:

Под влиянием общих настроений эпохи в стихах, вошедших в сборник «Зеркало казахов», определился особый, неповторимо шакаримовский стиль, благодаря чему у читателей сложилось представление о нем как о поэте-философе, мыслителе и мудреце, знающем о жизни все и еще немного из того, что известно только вечности.

Этот стиль становится доминирующим в нетривиальных раздумьях о жизни, полных бесконечного сожаления о преходящей сущности живого, сожаления, которое Шакарим как-то заключил в излюбленную метафизическую формулу «Жизнь — это сон» в стихотворении «Скажи, какой из тебя друг?»:

Так он писал позже, в смутном 1919 году, когда уже меньше верил, что наступят лучшие времена. Писал, конечно, не имея перед собой культурных образцов, таившихся под спудом мировой истории. Он просто не мог их знать, и это, наверное, примечательно.

Ибо еще в 1635 году испанец Кальдерон написал пьесу под названием «Жизнь есть сон». Примерно тогда же Шекспир вывел в одной из своих пьес: «Мы созданы из той же материи, что наши сны». Самый остроумный в истории поборник идеализма Джордж Беркли утверждал, что всемирная история — это долгий сон Бога, который творит ее бесконечно. В конце XII века миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде вопрошал: «Мне приснилась моя жизнь, или я был сном?»

То есть Шакарим не был первооткрывателем метафоры «Жизнь — это сон». Не зная о предшественниках, он интуитивно повторял путь духовных исканий многих великих собратьев по перу. Он исследовал природу человеческого духа, начиная сознавать, насколько детерминирована человеческая судьба и как она ничтожна в историческом измерении.

Трудно удержаться, чтобы не вспомнить притчу Чжуан Цзы (369–286 до н. э.). Этот китайский мудрец увидел как-то себя во сне мотыльком и, проснувшись, не мог понять, кто он: человек, приснившийся себе мотыльком, или мотылек, видящий себя во сне человеком?

Возможно, Шакариму притча была известна — ее любили хорошо знакомые ему восточные поэты, знавшие толк в искусстве сличения сна и яви. Позже в книге «Три истины» он говорил, в сущности, о том же:

«Наши сны и бодрствования одинаковы. Чего только не видим во сне. Так же и наяву. У нас ведь нет инструмента, чтобы различать нереальность сновидений и истинность бодрствования. Все наши чувства, в которые мы верим как в единственно верные, обманывают нас. Так что сон и бодрствование — они одинаковы».

Приближение к стилю «опечаленного старца» можно обнаружить уже в стихотворении «Напишу стихи — оцени размер», входящем в обличительную часть «Зеркала казахов». В нем Шакарим только коснулся темы ухода, сквозной не столько в его собственном творчестве, сколько в судьбе рода человеческого:

«Я уйду — за мной останется след». Сколько раз потом повторял он эту своеобразную формулу метемпсихоза — перевоплощения в поэтическую строку после смерти!

Философские стихи сборника «Зеркало казахов» вобрали в себя много подобных размышлений о вечности: «Жизнь», «Душа, тело и настроение», «Глупцы и звери», «Ненасытная страсть, неустойчивый мир», «Жизнь полная сожалений», «Верь в науку», «Желание и разум», «Бессмертная армия». Все они созданы в первые годы XX века.

В стихотворении с весьма прозаическим названием «Глупцы и звери», которое, строго говоря, написано с воспитательной целью предостеречь сородичей от уподобления зверью, Шакариму удалось выразить фундаментальные взгляды на мироздание. Вот первая часть стихотворения:

Поэт взглянул на картину мира сквозь призму нематериального начала, олицетворением чего является бессмертная духовная сущность — душа. Душа не отождествляется с человеком, но тесно соприкасается с ним. Освещая это соприкосновение, Шакарим напоминает человеку:

В последующей части стихотворения Шакарим собирает фрагменты реальности в некое единство, утверждая тем самым мотивы постоянно возобновляемого творения:

В представлении поэта о душе человека содержится квинтэссенция шакаримовской эстетики: «лучшая душа — у человека». Посредством ее он должен входить в общение не с жизнью тела, что порождает страсти («оно темным-темно», по Заратуштре), а со светом Бога. Для этого необходимо проявить волю. Следовательно, душа связана с волей.

Нам только кажется, что Шакарим пишет не о нас. Мы убеждаем себя, что ищем в его стихах наслаждение, потому что оно действительно есть. Мы неизменно испытываем радость, перекатывая на языке литые рифмованные строки, ощущая их подлинное очарование. Без очарования — скрытого или явного — стихи никто читать не будет. Но вот уже мы невольно втягиваемся в мир его образов, входим в отапливаемый дом, подбрасываем вместе с ним дрова в топку печи. И читаем вслух стихи. Настоящие стихи всегда хочется читать вслух. Хорошее стихотворение просится, чтобы его прочитали громко, на весь белый свет. Казахский язык помнит, что словесное искусство было устным творчеством, которое лишь в XX веке перешло в ограниченное пространство печатных форм. Но стихи Шакарима, как настоящую поэзию, всегда хочется слушать:

Такие уверенные стихи победоносно обозначали, словно бессмертное войско, высочайший творческий потенциал автора. Они быстро распространялись в обществе в рукописном виде, становились достоянием широкого круга лиц. Поэтому неудивительно, что Шакарим пользовался уважением в обществе.

Например, осенью 1902 года в городе Туркестане на юге Казахстана проводилось большое торжество, в числе приглашенных был и Шакарим. Формально торжество было устроено уважаемым аксакалом Больтаем Кажимуратулы (1819–1907) из рода Конырат Среднего жуза в честь окончания медресе «Аминхан» в Хиве его младшим сыном.

Задумав обсудить в широком кругу насущные проблемы развития казахского общества, включая вопросы укрепления исламской веры, почтенный Больтай пригласил казахов всех трех жузов, а также гостей из Ташкента, Ферганы, Бухары, Каракалпакии, Туркмении, Китая и Монголии. В списке гостей были, к примеру, Алихан Букейханов, Ахмет Байтурсынов, Жусипбек Аймауытов, Шахкарим Кудайбердыулы (так он значился в списке). По некоторым сведениям, в мероприятии приняло участие до трех тысяч человек. Однако, склонный по нагуре к уединению, Шакарим, по всей видимости, на встречу так и не поехал.

Книжный мир географического братства

Известностью Шакарима можно объяснить и принятие его в 1903 году в члены Семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества. Это, несомненно, значительное событие в биографии поэта.

Русское географическое общество было основано в 1845 году в Санкт-Петербурге инициативной группой во главе со славным мореплавателем адмиралом Федором Литке. Главной задачей общества был сбор достоверных географических сведений. Географическое общество должно было стать механизмом, способным координировать и направлять в нужное русло исследовательский потенциал империи.

Экспедиции Русского географического общества сыграли большую роль в освоении Сибири, Дальнего Востока, Средней и Центральной Азии, Мирового океана, в развитии мореплавания, открытии и изучении новых земель. Собственно освоение новых земель и составляет сущность любой империи. Поэтому среди тогдашних путешественников, кроме ученых, было немало военных. Исследовательские работы нередко проходили во взаимодействии с Генеральным штабом, руководившим военной разведкой.

В 1850 году Географическое общество было переименовано в Императорское русское географическое общество. В 1877 году в Омске был основан Западно-Сибирский отдел Императорского русского географического общества. Наконец, в 1902 году был открыт Семипалатинский подотдел Западно-Сибирского отдела.

В его создании была несомненная заслуга краеведов, работавших в Семипалатинском областном статистическом комитете. Они уже открыли в городе музей и библиотеку, непрерывно вели исследовательскую работу и издали в 1886 году капитальный труд «Материалы для изучения юридических обычаев киргизов». В том же году провели перепись населения города Семипалатинска. Организовали выпуск и «Памятных книжек», в которых публиковали научные труды.

В 1898 году секретарь областного статистического комитета Николай Коншин на страницах «Семипалатинских областных ведомостей» заговорил о необходимости открыть в Семипалатинске подотдел географического общества. Идея нашла поддержку у областного начальства. Военный губернатор Семипалатинской области Александр Карпов, по совместительству председатель Статистического комитета, обратился к вице-председателю Императорского русского географического общества сенатору Петру Семенову (с 1906 года — Семенов-Тян-Шанский) с просьбой создать в Семипалатинске подотдел. Петр Петрович отнесся к ходатайству «с полным сочувствием».

Для открытия Семипалатинского подотдела из Омска были запрошены следующие сведения: имеется ли в городе достаточное число лиц, которые могли бы составить из себя научное общество; на какие средства, помимо субсидий от отдела, подотдел может рассчитывать; может ли быть предоставлено в пользование подотделу какое-нибудь казенное помещение.

Александр Федорович Карпов ответил утвердительно на все вопросы. Он был известен тем, что всегда поддерживал инициативу творчески мыслящих людей. У себя в Семипалатинском областном статистическом комитете создавал условия для работы «довольно свободные».

В Омск был отправлен список людей, изъявивших желание быть членами-учредителями Семипалатинского подотдела. В нем значилось 49 человек. Ко дню официального открытия подотдела 31 марта 1902 года желание стать его членами-учредителями выразили уже 97 человек. Они так определили свои цели: «Отыскивать и приводить в известность сведения о Западной Сибири, странах Средней Азии и Западного Китая. Производить на местах ученые исследования, снаряжая экспедиции. Оказывать содействие лицам, посещающим Западную Сибирь с ученою целью, равно и местным жителям, занимающимся изучением края. Заботиться о собирании и хранении учебных пособий, как то: книг, рукописей, актов и карт».

Поскольку отцы-основатели Семипалатинского подотдела географического общества вознамерились оставить потомкам наблюдения по истории, культуре и быту казахского народа, они стремились вовлечь в общество просвещенных казахов, знатоков народных традиций и степного права. Одним из первых в их поле зрения попал Шакарим. Хорошее знание русского языка, широта интересов, несомненный поэтический дар, авторитет в народе — все говорило в его пользу.

В члены Географического общества его рекомендовал Евгений Петрович Михаэлис, один из учредителей подотдела, проживавший в Усть-Каменогорске. Давний хороший знакомый Шакарима, друг Абая, он не терял с ними связи. Абай, первым в Чингистау узнав об этой новости, живо одобрил намерение русских друзей ввести в Географическое общество Шакарима.

Осенью 1903 года Шакарим был официально принят сто третьим членом Семипалатинского подотдела географического общества — в этом, в сущности, состоит ординарность события.

В архивных документах Семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества имеется такая запись: «Казах из Шингистауской волости Семипалатинского уезда Шакарим Кудайбердин в 1903 году вступил в членство общества и в 1907 году выбыл из него».

Событие для Шакарима имело большое значение. Расширился круг общения: в числе его постоянных собеседников в городе отныне были ссыльные революционеры, неординарные личности, в большинстве грамотные специалисты. Именно они, работая в Статистическом комитете, посчитали, что следует вести научные работы самостоятельно, независимо от властей. И приложили все усилия для создания общественной исследовательской организации — подотдела Географического общества.

Разносторонне одаренным человеком был ссыльный народоволец Николай Яковлевич Коншин, ставший управляющим делами подотдела. До ссылки он успел окончить юридический факультет Петербургского университета. За труды по истории Степного края и за участие в открытии Семипалатинского подотдела географического общества уже в 1904 году Коншин был удостоен серебряной медали Русского географического общества. Избирался депутатом Первой и Второй Государственной думы от городского и крестьянского населения Семипалатинской области.

Колоритными фигурами в Семипалатинском подотделе географического общества были братья Белослюдовы — Алексей, Виктор, Федор и Николай. Им принадлежала большая заслуга в развитии краеведения и музейного дела в Семипалатинске. Белослюдовы родились в Семипалатинске в семье небогатого чиновника из сибирских казаков. Наиболее даровитыми из четырех братьев были этнограф, фольклорист Алексей Николаевич и живописец, краевед Виктор Николаевич. Алексей Белослюдов, например, записал более двухсот сказок, девяносто семь загадок из фольклора русских и казахов Прииртышья. Вместе с Шакаримом они провели немало времени в обсуждении тонкостей казахского фольклора.

В результате многолетнего краеведческого труда братья Белослюдовы создали свой домашний музей с отделами геологии и минералогии, палеонтологии и антропологии, доисторической археологии, старинных вещей, нумизматики, этнографии, а также картинную галерею. В отделе археологии, например, насчитывалось более шестисот предметов, в отделе нумизматики — более тысячи раритетных золотых, серебряных и медных монет.

Шакарим наведывался к ним в двухэтажный дом на улице Крепостной, превращенный в музей. С интересом рассматривал экспонаты, затем беседовал за чаем с братьями-краеведами.

Много сил, знаний и энергии отдали Алексей и Виктор Белослюдовы становлению Семипалатинского областного историко-краеведческого музея. Позже, в 1911 году, братья передали из домашнего музея в областной музей ценную коллекцию из пятисот предметов.

Исследователь творчества Абая и Шакарима Каюм Мухамедханов писал в 1992 году, что в период с 1885 по 1893 год и Абай подарил Семипалатинскому областному краеведческому музею «более пятидесяти вещей, начиная с юрты».

В 1914 году Виктором Белослюдовым был составлен краткий исторический очерк Семипалатинска, осветивший историю города со времен основания. Превосходный художник, он проиллюстрировал поэму «Казах» польского поэта Густава Зелинского (1809–1881). Не уставал пропагандировать поэзию Абая среди русских читателей.

Лидеры Семипалатинского подотдела тепло принимали в своем обществе Шакарима, с первых же встреч введя его в курс обсуждаемых проблем. С удивлением и радостью он обнаружил в числе новых членов подотдела Географического общества двух женщин. Одной из них была Назипа Кульжанова (1887–1934), необычная по тем временам казашка, обладавшая поразительными интеллектуальными достоинствами. Получив хорошее образование, она уже вела преподавательскую деятельность — невероятное достижение для девушки-казашки в начале XX века!

Назипа Кульжанова — человек, «сделавший сам себя». Так сказали бы о ней в Америке, вся история которой соткана из честолюбивых человеческих устремлений.

Она родилась в многодетной семье в северном районе степи в тогдашней Тургайской области. Всеми силами стремилась вырваться из ограниченного жизненного круга, не оставлявшего права выбора девушкам. Обучалась в русско-казахской школе, основанной Ибраем Алтынсариным. Самостоятельно поступила в единственное в казахском крае женское высшее учебное заведение — Торгайскую женскую гимназию. Окончила ее с отличием и в четырнадцать лет получила в гимназии преподавательскую должность. Далее судьба Назипы следует законам казахской драмы. Сосватанная еще в детстве, она должна была вернуться в аул. Калым за нее, как водится, был выплачен давно. Но, подобно Енлик, героине поэмы Шакарима, Назипа была влюблена в другого — преподавателя гимназии Нургали Кульжанова. Они стали мужем и женой. Назипа еще успела организовать на базе местной семинарии по подготовке учителей несколько литературно-музыкальных и этнографических вечеров. Опыт постановок пригодился впоследствии при создания в Семипалатинске национального театра. Но в 1902 году супруги вынуждены были покинуть родные края, спасаясь от древних законов. Они поселились в Семипалатинске, устроились преподавателями в только что открывшуюся учительскую семинарию. Так Назипа в шестнадцать лет стала готовить будущих учителей.

Умная, деятельная, красивая, общительная молодая женщина немедленно включилась в общественную жизнь. Супруги Кульжановы, как само собой разумеющееся, стали членами Географического общества. Их дом превратился в своеобразный культурный центр города. Шакарим часто гостил у молодых людей: не столько чтобы убедиться в живом воплощении своих героев Енлик и Кебека, сколько его занимали фольклорные изыскания Кульжановых.

Дом Кульжановых привлекал самых разных общественных деятелей. Здесь Шакарим с удовольствием общался с учителем Рахматуллой Елькибаевым (1877–1919), эрудитом, знатоком народного литературного творчества. Елькибаев с 1901 года заведовал мусульманским детским приютом в Семипалатинске, сам учительствовал в нем. Был он большим поклонником Льва Толстого, и им с Шакаримом было о чем поговорить.

Подружился Шакарим у Кульжановых и с Мухамедханом Сейткуловым (1870–1937), страстным поборником казахской культуры, поклонником поэзии Абая и Шакарима.

Услышав, что юная Назипа Кульжанова мечтает перевести на русский язык стихотворение «Весна» Ибрая Алтынсарина, которого считала своим учителем и боготворила, Шакарим мягко посоветовал заняться переводами стихов Абая. Прочел некоторые стихи учителя-хакима. И рассказал, что сам тоже приступил к переводам, только наоборот, с русского на казахский.

Несколько лет спустя Назипа, следуя совету Шакарима, перевела на русский язык стихотворения Абая «О любви», «Луна в безветренную ночь».

А позже, в советское время, по примеру Шакарима увлеклась переводами на казахский язык прозаических произведений. Переводила книги Владимира Короленко, Бориса Лавренева.

Вообще, взаимопомощь, поддержка молодых дарований составляли основу, если можно так выразиться, культурной политики у зарождавшейся казахской интеллигенции.

Назипа и Нургали Кульжановы, например, в январе 1914 года провели в Клубе приказчиков первый официальный вечер памяти Абая. Год спустя состоялся второй вечер, который носил уже благотворительный характер. Звучали казахские песни и мелодии. Собранные средства пошли на обучение казахской молодежи в лучших университетах России. Благодаря Кульжа-новым десятки юношей и девушек смогли поехать учиться в Петербург, Омск, Казань.

Судьба Кульжановых сложилась трагически. Супруги так и не имели детей. А в 1919 году бывший коллежский секретарь, кавалер ордена Святого Станислава III степени Нургали Кульжанов был расстрелян белогвардейцами, которые заподозрили его в лояльности к большевикам. Потрясенная случившимся, Назипа переехала в Акмолинск. По рекомендации Сакена Сейфуллина устроилась на работу в газету, стала одной из первых казашек-журналисток. Но в 1929 году большевики объявили Нургали Кульжанова врагом народа. Оставшись без материальной поддержки, Назипа заболела туберкулезом и умерла в Алма-Ате в 1934 году.

Вступление Шакарима в Географическое общество имело еще одно важное следствие: он получил доступ в научную библиотеку.

Знакомая ему общественная библиотека была не единственной в городе. Вторая находилась при Семипалатинском областном статистическом комитете. Небольшая по числу книжных изданий, она отличалась тем, что на ее стеллажах были собраны книги и журналы научного характера. И вот при создании в 1902 году Семипалатинского подотдела географического общества в его собственность перешла библиотека Статистического комитета.

Шакарим провел в ней многие часы, изучая научные периодические издания, выпускавшиеся в России. Был среди них и журнал «Живая старина», издававшийся с 1891 по 1916 год в Санкт-Петербурге этнографическим отделением Императорского русского географического общества. На его страницах регулярно публиковались статьи по истории и этнографии народов, входивших в состав Российской империи. В том числе работы известных тюркологов Радлова, Аристова, Левшина, Березина, на которых наиболее часто ссылался Шакарим в «Родословной…». А также исследования по истории тюркских народов менее известных ученых Спасского, Маевского, Балкашина, Галкина — ссылки на них тоже имеются в «Родословной…».

Знакомство с новыми источниками оказало решающее влияние на принятие решения немедленно приступить к написанию давно задуманного научного труда. В нем впервые для того времени был систематизирован по научному принципу огромный фактический материал об этногенезе казахского народа, о связях казахских племен и родов, а также о многих исторических событиях. План книги по собранному в течение ряда лет материалу принял реальные очертания.

«В написании «Родословной…» большую помощь оказал Абай», — говорил в последующие годы Шакарим. Более того, Абай в определенном смысле опередил Шакарима. Непрестанно интересуясь историей казахов, Абай давал ученикам задания по написанию исторических работ. А затем и сам написал в 1890 году, изучая материалы в той же библиотеке Статистического комитета, небольшой трактат «Несколько слов о том, откуда произошли казахи». Начав с древней истории, он дошел до образования Казахского ханства, то есть до середины XV века. Дальнейшее обозрение казахской истории, надо полагать, возложил на ученика.

И Шакарим начал писать:

«Родословной, которая бы хронологически последовательно проследила все колена от Адама-пророка до наших дней, нет ни у одного народа. От Адама-пророка до пророка Нуха (Ноя) имена предков есть в Таурате (книге, ниспосланной Богом пророку Моисею). Все другие книги брали эти имена из Таурата (Библии). Родословные других наших предков большей частью основаны на всевозможных слухах и передавались из поколения в поколение подобно сказкам и устным преданиям. Одни авторы таким образом хотели прослыть знающими, другие — показать свою родовитость, немало среди них и таких, кто на свой лад переиначивал услышанное, и потому сочинения их ошибочны и лживы».

Так родились первые строки знаменитой, в чем-то не бесспорной исторической книги самобытного исследователя — «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий».

Демонстрируя неизменно критическое отношение к исходным материалам, Шакарим перечислил в предисловии основные научные источники, которыми пользовался:

«Пытаясь узнать о предках казахов, я в течение долгого времени записывал все, что слышал и узнавал об этом, а также прочел родословные других народов. Среди прочитанных книг есть мусульманские: труд ат-Табари, «Тарих гумими», «Тарих инти-шар ал ислам», «История тюрков» Наджипа Гасымбека, «Родословная тюрков» Абулгази Бахадур-хана. Кроме того, я записывал цитаты из разных книг, в том числе вычитанные из русских книг Радлова «Обуйгурах», Аристова «О тюркских племенах…», а также из летописей народов мира, переведенных на русский язык, в том числе из самых древних родословных книг тюрков «Кудатку билик», «Кошо Цайдам», из китайского труда «Юань чаомиши» (китайский перевод «Сокровенного сказания монгол»), из книг арабских, персидских, римских, европейских историков. Выбирая из вышеупомянутых книг все самое необходимое и близкое истине, дополняя к месту казахскими устными рассказами, я попытался составить родословную наших предков. До настоящего времени, если не считать устных преданий, родословной, написанной на казахском языке, не было».

В принципе, автор указал на те же три источника, которые выделил Мухтар Ауэзов в монографии «Абай Кунанбаев», устанавливая истоки творчества Абая. «Один из них, — писал Ауэзов, — древнеказахская культура, запечатанная в устных и письменных памятниках прошлого, созданных самим народом. Другой источник — это лучшие образцы восточной культуры: таджикская, азербайджанская, узбекская классическая поэзия. Третий источник — это русская, а через нее и мировая культура».

Главный вопрос книги Шакарим и Абай поставили в первую очередь. Он был сформулирован давно: «Каким путем прошли в истории казахи?»

И Шакарим принялся методично, посредством научно обоснованных фактов доказывать, что казахи произошли не от арабов, как утверждалось в некоторых источниках, что корни их — в древнетюркском мире. И углубился в историю древних гуннов.

Шакарим завершил «Родословную…» вчерне за два года. Но продолжал вносить изменения в течение последующих лет, существенно дополняя отдельные главы, порой полностью меняя их содержание. И даже после того как книга была опубликована в 1911 году, не переставал уточнять содержание. В письме Сабиту Муканову, датированном 1931 годом, последним годом жизни, он упоминал: «Я на днях нашел утерянную часть «Родословной…». И поскольку в прежнем издании были опечатки, пропущенные слова, сейчас, посадив за их поиск детей, занимаюсь переписыванием и исправлениями».

Своим трудом Шакарим вернул в орбиту исторической науки выпавшие из непрочной человеческой памяти значительные мгновения родословия казахов.

Наша память и наше сердце обычно недостаточно просторны, чтобы вместить хотя бы историю собственной семьи до седьмого колена. А Шакариму приходилось выстраивать грандиозное историческое сооружение прямо на фундаменте пяти тысячелетий, возвращая жизнь старым камням, великим именам и союзам тюркских племен.

В редкие дни отвлечения от исследовательской работы он погружался в излюбленную стихию поэзии. И тогда рождались вдохновенные строки, отражавшие горделивое чувство могущества человека, которому подвластно слово. Как, например, в созданном в такие дни одном из самых совершенных его стихотворений «Бессмертное войско»:

Образу мира, который движется в противоестественном круговороте войн и в котором безмолвствует земля во прахе могил, поэт — царь и творец слова — противопоставляет свою цельную картину.

Главная ценность этой картины — круговорот общения. Эстетика и этика общения в прошлом, в настоящем, в будущем, между людьми и между Богом и человеком, когда в начале было Слово.

В стихотворении Шакарима выразительно запечатлена надежда поэта: преодолеть круговорот зла посредством творческой жизни, проложив тем самым путь к свету, к созиданию. На этом пути — жизненном, историческом, бытийном и мифологическом — Слово/Стих, по Шакариму, символизирует первородный дух творения (как было то изначально в книге «Бытие»).