Шакарим

Психология и философия казахского отшельничества

Родные надеялись, что блажь, если не дурь, пройдет быстро и Шакарим скоро вернется в аул. Однако затворничество в Кен-Конысе, недалеко от реки Баканас, оказалось делом серьезным.

Привыкшие к многолетнему творческому состоянию поэта, с трепетом воспринимая новые стихи и поэмы, домочадцы свыклись с мыслью, что регулярный и достаточно упорядоченный процесс творения будет продолжаться всегда. И, видимо, упустили момент, когда Шакарим перестал принадлежать только семье, вступив в заговор с вечностью. А случилось это не в один миг, но готовилось в течение последних полутора десятка лет, когда поэт вынашивал доктрину самосовершенствования.

Мечтательность придавала свое очарование идее о совершенстве. Даже в своих чувственных увлечениях, питаемых какими-то конкретными грезами, поэт всегда стремился выделить в качестве основной мысли очень простую и прозрачную идею совершенства. Она прочно поселилась в нем после близкого знакомства с произведениями Льва Толстого. Ради этой идеи стоило жертвовать жизнью, если потребовалось бы. Ради этой нравственной максимы стоило жить.

После такого перерождения уже никакое богатство не манило Шакарима, как в молодые годы. А о своем назначении в этой жизни он стал думать после поездки в Мекку совершенно иначе, чем прежде. Он уже не мог смотреть на жизнь глазами обывателей, глазами большинства казахов. Отныне в душе окончательно поселилось равнодушие к мещанским идеалам. Он думал только о том, сможет ли пережить то предельное одиночество, которое необратимо предстояло освоить на пути к истине.

Думая об Абае, Мухаммеде или Будде, он все больше понимал, что их величие состоит не в таланте или человеческой исключительности, а в нечеловеческой самоотдаче, в готовности обойтись самым малым в жизни, в презрении к своим страданиям и лишениям.

Да, Абай не нищенствовал, но был одинок среди сородичей, как в пустыне. Призывая казахов восстать против мракобесия невежества, он чувствовал себя хуже нищего, который просит подаяние, ибо не было отклика его словам в окружающей среде.

Единственный выход из такого одиночества состоял в том, чтобы не сужать свою жизнь, замыкаясь в себе, чтобы еще больше открыть ее простору, принять в нее весь мир. Таким путем шел Будда, им хотел пройти Толстой, но не успел. Однако каждый великий человек ступал, порой безотчетно, на этот путь, если осмеливался шагнуть в космос.

А теперь вот и Шакарим ступил на долгий путь очеловечения, путь к истине.

Как он отвечал своим злопыхателям, в его уходе от мира нет ни мотивов отречения от жены и детей, ни старческого безумия, ни поисков смерти. А были пример опрощения Толстого и мотивы презрения к дольнему миру. И желание изменить мерой оставшейся жизни своей, что уж «не так длинна», то нетленное, название чему — Истина:

Шакарим давно понял, что его исконная участь — быть одиноким творцом, а не публицистом или депутатом.

Одухотворенный творческим примером Толстого, овладев новыми знаниями, он намерен был создать, по примеру Толстого, Будды, Абая, не просто великие произведения, но философскую систему. Знал, что придется пойти на самопожертвование, быть готовым к лишениям и страданиям. И он был готов. Наладив быт на зимовке в Кен-Конысе, приступил к чтению философских работ и писанию. Это было началом нового периода в творчестве.

Чувствовал он себя в отшельничестве прекрасно. Первое время наслаждался свободой, писал стихи.

Допускал, как видим, спорные суждения («нам, казахам, не быть народом»), остававшиеся, впрочем, таковыми и в другие эпохи.

Был немного горд тем, что его отшельничество — реализованная мечта Льва Толстого. Довольствовался в своем простом жилище малым, почти не испрашивая продукты из дома, из аула. Кормился охотой. Имел несколько овец, позже держал верблюдицу. Аскетизм, но не столь суровый, что было, помнится, совершенно чуждо Абаю. Рассуждая о тарикате, под которым он понимал духовное самосовершенствование путем строгой воздержанности и полного смирения, Абай писал в Слове тридцать восьмом:

«Если бы человечество для своего усовершенствования избрало тарикат — путь, указанный святыми, мир бы пришел в запустение. Кто бы тогда пас скот, кто бы остановил врага, кто бы шил одежду, кто бы сеял хлеб, добывал богатства земных недр? Разве, отказавшись от благ, дарованных Всевышним, мы не рискуем оказаться неучтивыми, неблагоразумными и неблагодарными, впадая тем самым в тяжкий грех?!»

Так что Шакарим жил по Конфуцию, изречения которого были под рукой: «Достойный муж в еде не ищет сытости, в жилье не ищет удобства. Он усерден в делах и сдержан в речах».

Однако его внимание отвлекало необычайное, постоянно растущее внимание сородичей к его персоне. Людям важно было понять, что затевает кажы, к каким богоугодным делам они могут оказаться причастными через него. Кроме этого, им по-прежнему нужна была помощь Шакарима в решении споров, в чем он был безупречным авторитетом. Стоило ему удалиться из аула, как сородичи стали ощущать острую необходимость точного и справедливого решения в спорах, которое он всегда выносил с величавой сдержанностью и безыскусной простотой. Так что уединение, строго говоря, не было чистым отшельничеством. К поэту приезжали просители, иногда заглядывали к ужину родные, преодолев двадцать-тридцать километров до стоянки. А то и посылали человека с сердечной просьбой приехать в аул для решения серьезного конфликта.

И Шакарим седлал коня, приторачивал коржун к седлу, пристраивал к луке на всякий случай винчестер — давний подарок Абая. На коне он держался прямо, не ощущая почтенных своих лет. С ним выезжал и Аупиш. И они отправлялись по хребтам кратчайшим путем, известным одному Шакариму, до родового аула, который, как всегда, менял местонахождение по сезону.

В «Жизни Забытого» поэт писал о том, что жил он «как анахорет», возведя дом в степи, что был подобен «могильному своду». Был он до такой степени «обижен на народ», что не мог оставаться далее в той среде, где, как он видел, стар и млад объединяются в партии, между которыми торжествуют вражда и ненависть.

О каких партийных распрях говорит Шакарим? О какой обиде заводит поэт речь, если до этого ясно говорил о том, что ушел в отшельничество по причинам духовным и творческим, а вовсе не из-за несовместимости с народом, который в косности своей внимал лишь «льстецов партийных хору».

Герои его стихов, обличающих «партийцев», — это легко угадываемые лица из числа сородичей, лицедеи, что партиями правят, «разнося заразные идеи».

В отличие от акимов, биев поэт готов принять «страдания народа». Но власти предержащие «так освоили язык прохвостов, что завлечь доверчивых им просто».

Отстоящий от клановых и внутриродовых распрей Шакарим, которому не прощают его этические оценки личности сородича и гуманистический дух исторического пребывания казаха на бескрайних просторах Степи, с горечью признает:

Несколько временных возвращений в аул сильно повлияли на настроение поэта и довольно неожиданно изменили первоначальные представления о причинах ухода в отшельничество. Теперь Шакарим как бы имел право думать, что уединился в первую очередь из-за народных страданий, не в силах глядеть на то, как богачи, власть имущие, то есть бии и волостные, которых он именовал акимами, а также муллы и шаманы-баксы издеваются над неимущим населением.

Конечно, он ушел в отшельничество по причине духовных исканий. Но теперь это уже была причина как бы второго порядка.

Видимо, много наслушался поэт мнений и сплетен о себе, коль, вернувшись в Кен-Коныс, написал в раздражении такой стих:

Но и в этом оставленном обывательском обществе есть выход к народу: есть народ и есть слово поэта. И как бы одинок он ни был, но со своей правдой не народу противостоит, а миру носителей и сеятелей зла:

Сам образ поэта-отшельника здесь романтический, хотя импрессионистически вскользь даны самохарактеристики «истощен и постарел».

Образ Шакарима с его «пылающим сердцем», выступая контрастом на фоне презренных «рвачей-акимов», обращен к потомкам с «чистым сердцем». Его позиция, напрочь лишенная меркантильных и тщеславных помыслов, есть указание пути и возможность выхода к правде жизни.

Обрисовать картину бытия в отшельничестве не так-то просто. Подробных описаний ни у Шакарима, ни у летописцев рода Тобыкты нет. Поэтому можно только воображать уединенную долину среди гор, на краю которой приютился одинокий двор, отгородившийся от мира чисто символической изгородью, вряд ли способной служить препятствием для волков и лис. Невысокий домик из саманного кирпича. Пристройка — хлев для скота.

И остается догадываться, какой силой воли обладал Шакарим, чтобы не просто выжить, а и редуцировать религиозно-философские искания своих духовных учителей в биографическую канву собственного бытия наедине с природой.

Свидетельствует Ахат Кудайбердиев, который чаще других сыновей навещал отца в отшельничестве:

«Я до сих пор не знаю казахов, которые так, как отец, исследовали бы и берегли природу. Некоторые его начинания были поразительны.

Не будет преувеличением сказать, что он был человеком, исследовавшим и оберегавшим все и вся, начиная с людей и животных, кончая неживой природой. Приведу некоторые примеры.

Однажды у него закончились чернила, он изготовил их, я видел это своими глазами. Он нашел верблюжью колючку, вскипятил ее ветви, выделил осадок, добавил квасцы и получил чернила, которыми писал тексты.

В одной из долин Шакпака есть черные грязевые бассейны с желтоватыми налетами по краям. Очень глубокие, в два курыка глубиной. Летом промерзает дно, а зимой леденеет все грязевое поле. Раньше сюда загоняли больной скот, а люди лечили грязями сыпь. Болезни проходили. Отец высушивал эту грязь, калил на огне, получал в остатке сернистое вещество, которое шло как лекарство.

— В горах между зимовками Жолболды и Ескитам есть возвышенность Бозбиик с каменным сигнальным сооружением — оба. На этом холме я нашел магнитный камень, — рассказывал отец. — Гора скорее всего представляет собою залежь железной руды. Как я это заметил? Однажды я ждал кочевье, поднявшись на холм. Присел рядом с каменным столбом. Разглядывая камни, составлявшие оба, увидел, что поверхность одного камня подернута красноватой пленкой окисления, характерной для железосодержащих руд. Когда я приблизил к нему компас, вмонтированный в мои часы, стрелка компаса стала поворачиваться. Стоило отойти от камня, стрелка возвращалась на свое место. Другие камни таким свойством не отличались. Видимо, на глубине есть железо, решил я.

Казахи обычно красят охрой деревянные элементы юрты — кереге, уыки, шанырак. В Шакпаке есть место, называемое Жосалы биик — Гора охры. Здесь и добывается охра. Однажды отец, заготавливая дрова, ушел с другом Аупишем на этот холм, чтобы добыть еще и охры. Вернулись поздно вечером. Когда его спросили: «Почему припозднились?» — ответил: «Люди берут охру с поверхности. Но ее портят и ветер, и дождь, и солнце. Поэтому я брал с глубины. Пришлось копать землю». Действительно, добытая из глубины охра и цветом, и качеством выгодно отличалась от прежней, хорошо сохранялась на деревянных поверхностях.

Вот так отец все подвергал исследованию.

В моем шахматном наборе как-то потерялись некоторые фигуры. На жайляу отец повел меня на холм Буратиген, указал, где копать. Под землей обнаружились два вида туфа — серый и белый. Из этого камня я и вырезал недостающие шахматные фигуры, а также камни для игры в тогыз-кумалак. Мягкий туф удобен для такой работы.

Я рассказал о некоторых познаниях отца, чтобы люди могли бы ими пользоваться. А самому ему были более интересны наблюдения за зверьем».

К пятидесяти шести годам Шакарим сохранял отменное здоровье, живя в отшельничестве, по утрам делал привычную зарядку. Днем никогда не позволял себе лежать, спать, предпочитая хозяйственные дела, если не шла работа за письменным столом. По вечерам брал в руки домбру, напевал Аупишу новые песни на стихи, рожденные здесь, на зимовке.

Он не только перекладывал стихи на музыку, но еще писал о музыке — есть целый цикл таких стихов.

Вот причудливое по форме, учебное по содержанию, познавательное по смыслу, глубокое по познаниям стихотворение с «программным» названием «О сочиненных мною разных песнях»:

К этому сочинению о музыке Шакарим создал еще и музыку, превратив стих в песню. Сородичей в ней более всего поражала эрудиция автора, который, как можно понять из текста, был знаком с произведениями Гомера.

В действительности, Шакарим читал не только Гомера, но и Аристотеля, Платона, Сократа, Ибн Сину, Улугбека, Шопенгауэра, Канта, Байрона. Не говоря о русских писателях и поэтах Востока. Труды философов и поэтов он держал при себе в Кен-Конысе, изучая обычно по вечерам.

И через них вновь углубился в исследование мировых религий. Он издавна сличал их устои. Находил общее и вникал в различия.

В «Жизни Забытого» так описал изыскания в отшельничестве:

Сравнению религий он посвятил много стихов. Критический настрой в те годы брал верх, и поэт неизменно находил недостатки во всех, без исключения, мировых религиях, не говоря о конфессиях. Один пример:

В тему объединяющей силы религий органично вписывается тема войны.

Отсюда уточнение «в наше время» и шакаримовское намеренно резко и отстраненно звучащее — «все религии плохи». Одаренный религиозной духовностью поэт, однако, не может полностью отстраниться от своей эпохи — эпохи мировой войны и местечковых противостояний. Помня о читательской восприимчивости сородичей, посредством магии слов он стремится подчеркнуть, что «в Коране и Библии все верно». Но книги эти откроются только человеку «чести» и «ясного пути». Следовательно, Шакарим рассматривает образ человека в отношении к Всевышнему, будь то Бог или Аллах. Этот образ человека мыслился как обладающий разумной душой.

Основополагание души, ее тайное присутствие в человеке, формы связи с вещным миром, роль души в процессе познания — это объекты постоянного интереса Шакарима. Он неустанно углублялся в науку о душе — психологию. Формулировал вопросы и записывал ответы.

Поэтому очень интересно, что за учебник «Психология» попал ему в руки и какую тайну души поэт пытался раскрыть с его помощью. Ответ — возможно, неполный — дает статья Шакарима, опубликованная через шесть десятилетий после его ухода из жизни в журнале «Абай» (1994. № 9). Статье было придано заглавие «О бытие и душе», вероятно, не авторское. Вот в этой статье Шакарим и разбирал книгу «Психология», не указывая, к великому сожалению, кем и когда она была написана. Вскользь отметил, что книгу (или часть ее) перевел некто Камалулы. Как бы то ни было, получился философский трактат, начало которого гласило:

«Видя в наше время много замечательных открытий, установленных умами мыслителей, ученых, малограмотные люди вопрошают: «Эти ученые, открывшие чудеса, святые или шайтаны?»

Мы верим, что найдутся еще более поразительные изобретения. Однако по сей день эти столь просвещенные ученые не знают истинно, кто они сами.

Разве не поразительно, что, обнаруживая невидимые глазу таинства природы, несвободный человек не осознает свою душу?

Если, не поняв, кто мы есть, станем читать научные книги наподобие трудов по психологии, исследующих бытие и дух, то не только не познаем тайну души, но, запутавшись, не зная, что нужно искать в книгах, будем блуждать впотьмах.

Мы расхваливаем книгу, как самую нужную в познании души, но она не раскрывает нам тайн, оказывается пустышкой, в которой одно слово противоречит другому.

Нужны доказательства?

Вот пример. Загляните в книгу по психологии, переведенную на казахский язык. На девятой странице написано: «Мысль о том, что растение обладает душой, для человека XX века — расплывчатое и неправдоподобное суждение». По нашему мнению, эти слова сами по себе — пустая болтовня. Спросите, почему? Такие слова происходят от незнания жизни растений, осознающих свое произрастание и чувствительность, от невладения сведениями о присущих живым существам свойствах, например о травах, поедающих мошек.

На 30-й странице говорится: «Природа сама приходит в движение, потому что природа — это необъятное единое целое, и вне его ничего существовать не может. Такое движение — особенность предметов. Предметы движутся за счет собственных сил».

А еще на 32-й странице: «Эта сила, неодолимая никакой мощью, происходит из природы всех вместе взятых неуничтожимых вещей. Благодаря ей все предметы неотъемлемо существуют в этом мире».

И на 103-й странице: «В человеческом организме нет ненужных органов… Все их создала природа для выполнения определенных функций».

В принципе, слова понятны. Необъятные эти свойства давно осознаны душой. Спросите, почему? Согласно науке, никакое тело само по себе не движется. Для движения нужна причина. Причину же движения, описываемого здесь психологией, мы называем душой. Не тронутый объект не передвинется с одного места на другое, не вырастет, не изменится. Но если бы так было всегда, мир не зародился бы.

Однако на то и существует субстанция, которую мы называем не просто душой, но знающей, умелой душой. Почему? Во всем мире нет вещей ненужных, неупорядоченных. Все созданы с одной целью. И называть их бездушными, незнающими, слепыми — это просто трескотня.

На той же 103-й странице: «Организм основывается на нервной системе».

На 104-й странице: «Если не будет нервной системы или она не будет функционировать, организм превратится в мертвый предмет и сгниет».

И эти суждения понятны. «Нервной системой» автор называет сосуды головного и спинного мозга, органы чувств. Вероятно, под душой он понимает именно органы чувств. Однако мы считаем, что это не так.

Сосуды головного и спинного мозга — словно световые накопители, электрические батареи — прибежище духа. Если они испортятся, то как бы исчезнет электрический заряд и душа покинет вместилище.

Мы не видим душу, не притрагиваемся к ней руками, поэтому слова о том, что души нет, не могут быть доказательством ее отсутствия».

И далее в таком же критическом ключе поэт-философ прошелся по книге, во многом противоречившей его сложившимся представлениям о душе и бытие. Можно по-разному относиться к его воззрениям. Можно и у Шакарима найти, в свою очередь, изъяны или, напротив, поддержать метафизические пристрастия. Но в любом случае это его собственные, рожденные напряженным умственным трудом искренние и выстраданные мысли. А потому их надо воспринимать так, как есть, — как свободное проявление индивидуальной воли.

Высказался Шакарим в трактате и на тему, как зарождалась жизнь. Судя по всему, автор книги «Психология» придерживался теории спонтанного, то есть случайного зарождения жизни на Земле. Шакарим возражал:

«Что значит — нет различия между живой и неживой природой? Вместо того чтобы заявлять, что в какой-то момент из неживого зародилось живое, не лучше ли привести доказательства справедливости утверждения, что в живых существах нет элементов, которых не было бы в неживой природе?

Не имея возможности удостовериться в истинности подобных утверждений, иначе как чепухой назвать их мы не можем.

Разве в Париже на большом симпозиуме, после того как Пусе заявил, что пращуры живых существ могли произойти из неживых субстанций, Луи Пастер не прояснил ситуацию, приведя сильные доказательства в пользу того, что живое не могло произойти от неживого?»

Все же поразительны познания Шакарима.

Действительно, именно Луи Пастер поставил на тот момент точку в многовековом споре о самозарождении некоторых форм жизни, опытным путем доказав его невозможность. Французский ученый кипятил в воде различные среды, в которых могли бы образоваться микроорганизмы. При дополнительном кипячении микроорганизмы и их споры погибали. Затем он установил, что прокипяченная питательная среда и в дальнейшем оставалась стерильной, в ней не обнаруживалось зарождения жизни, несмотря на то, что доступ воздуха был обеспечен. В результате ряда экспериментов Пастер как будто бы доказал справедливость теории биогенеза и вроде бы опроверг теорию спонтанного зарождения жизни. (Вроде бы — потому что впоследствии нашлось немало желающих опровергнуть Пастера.)

И Шакарим, находясь в Кен-Конысе, знал об этих экспериментах! Писал со знанием дела о пастеризации и микробах, словно сам сидел за микроскопом и изучал мелких тварей.

И с высоты интеллектуальных обретений вновь подверг критике эволюционную теорию происхождения человека. «Не лучше ли все же говорить, что мы должны быть людьми, а не оставаться в роли обезьян?» — не без сарказма вопрошал он.

Тем не менее к человеческому роду у него все еще были большие претензии, вызванные духовно-душевным состоянием этого рода:

«Сколько бы мы ни хвалились, что человек — просвещенное существо, многие люди по сей день не вышли из детского или даже дикого состояния. Ну не могут сыны человеческие оставить злонамеренность и жить в мире и согласии как близкие люди, не обманывая, не грабя друг друга.

Мы бьем себя в грудь, хвастаясь, что мы — культурные, образованные личности XX века, однако на сегодня тело человеческое все еще не есть вместилище чистого разума. И как бы ни хотели мы идти честной дорогой, желая создать рай на земле, по всему миру найдется лишь несколько человек, способных наладить бесконфликтные отношения, но у них вряд ли получится что-то путное. Их заслугами воспользуется какой-нибудь проходимец, подобный волку, нацепившему баранью шкуру.

Короче, пока человек не познает со всей ясностью свою душу, он не поймет, кто он такой. А не поняв этого, будет чинить козни себе подобным, на словах отрицая зло, но не пропуская слова через сердце.

Можно говорить много слов, но это еще не значит, что человек верует. Если человек в вере, он не творит зло. Муллы, попы, другие религиозные служители ловят в свои силки обывателей, читая проповеди о дружбе, равенстве, братстве, и ничего более.

Человек только тогда встанет на путь истинный, когда познает благородство души».

Неожиданно в этой же статье Шакарим нашел место не только недостаткам современной жизни, но и неким светлым ее сторонам, сравнивая даже жизнь с раем. Впрочем, такой ход был вполне оправдан, ибо поэт возражал, и весьма диалектично, знаменитому заочному оппоненту, уже защищая, а не осуждая весь мир:

«Шопенгауэр говорил: «Мир — это ад, ничего хорошего в мире нет». Он написал книгу «Новая философия», которую в Европе возносят до небес. Мы в его новую философию не верим. Спросите, почему? А потому что мир — не ад, а рай. Богатств природы достаточно для всех живых существ. Но именно человек превращает рай в ад.

Не догадываясь об этом, Шопенгауэр наговаривает на все мироздание.

Если блюди жили без злобы, в согласии друг с другом, пользуясь благами природы, никто не возражал бы, что мир — это рай».

Каждый крупный философ имеет свою оригинальную гносеологическую систему, и чаще всего доктрины мало коррелируют друг с другом, в чем нет ничего удивительного. Мир настолько разнообразен, что имеют право на существование самые разные его описания, порой прямо противоположные по исходным положениям. Но все вместе они дают целостную картину мира, которую невозможно описать одной краской, одной кистью, силами одного художника.

Вот почему совершенно естественным образом Шакарим критикует Шопенгауэра, не испытывая ни тени смущения перед великим именем.

Кроме книги «Психология» поэт раскритиковал в трактате книгу Баскина «Пространство мысли», переведенную на казахский язык, по словам Шакарима, неким Смагулулы.

Поэту, метафизику по складу мыслей, не понравилось утверждение автора, что в теле человека нет ничего такого, что называется душой. И что задумчивость, радость, уныние — производные тела.

«По этому поводу приведем пример, — писал Шакарим. — Раньше казахи натягивали на окна бараньи желудки вместо стекол. И что можно было увидеть в таком окне? И какая разница между кривым, мутным зеркалом и чистым, ровным зеркалом?

По большому счету, тело — это раб, а душа — хозяин. Или: тело — зеркало, а душа смотрится в него.

А тут, не зная с самого начала всего о душе, утверждая, что она как бы пристроилась по пути, автор, застряв в пяти окнах тела, глубоко не мысля, оставив где-то здравый смысл, преподносит душу — начало всех начал, разумную, созидающую душу, как связанного по рукам и ногам раба тела. И считает, что может доказать всему свету, что душа — обыкновенная вещь.

Согласно нашим наблюдениям, есть две серьезные причины, по которым психологи утверждают подобное.

Первая: думая избавиться от блуждающих по свету скверных религий, они и постановили, что души как таковой нет. Даже бежали от собственной души. Но, как говорится, попали из огня да в полымя.

Другая болезнь. Огюст Конт (1798–1857) утверждал: «Не имея точных данных физики, не будем утруждать себя знанием метафизики. Будем считать истинным только то, что обнаруживается органами чувств».

Идеи Конта вылились в течение, названное позитивизмом. Увлеченные последователи утверждают, что не существует ничего, что не воспринимается пятью органами чувств.

Получается, что, заарканив самые светлые достоинства души — глубокий ум, невзнузданную мысль, словно глядя из казахского окна, затянутого бараньим желудком, они не сумели узреть даже свою душу».

Шакарим, надо отдать ему должное, выхватил самую существенную мысль Огюста Конта, принесшую тому, строго говоря, заслуженную славу.

Исходный тезис «позитивной философии» Конта — требование, чтобы наука ограничилась описанием внешнего облика явлений. Опираясь на этот тезис, Конт утверждал, что метафизика, учение о сущности явлений, должна быть отброшена. «Мы считаем безусловно недопустимым и бессмысленным искание так называемых причин, как первичных, так и конечных», — утверждал Конт.

Шакарим, который ставил перед собой именно первичные, то есть чисто метафизические вопросы о бытие и душе, конечно, был с этим не согласен.

Энциклопедические труды Конта были призваны на основе осмысления истории общества дать человечеству средство выхода из «метафизической», как говорил Конт, эпохи, полной социальных потрясений и не способной примирить прогресс и порядок. Он даже утверждал, что политические проблемы невозможно решить, если пролетарии не объединятся для переустройства общества.

Но Шакарим не проникся глубокими социальными идеями французского позитивиста, остановившись лишь на онтологических моментах. И это понятно. Социальное поле — казахское общество — еще не вызрело для активного соответствия социологическим идеям и не могло стимулировать восприятие. И трудно было ожидать от поэта интереса к тому, что казалось чем-то далеким и отвлеченным.

Надо сказать, Шакарим не из праздного любопытства подвергал анализу книги по психологии и философии. Мысли, изложенные в статье, он намеревался в расширенном виде включить в свою книгу «Три истины». Некоторые ее фрагменты были уже готовы. К написанию основной части он собирался приступить как можно быстрее.

Более того, в трактате «О бытие и душе» он, можно сказать, анонсировал будущую книгу, завершив трактат замечательным текстом:

«Книга, написанная о душе, должна бы открыться только чистому разуму, когда ее читают и разбирают непредвзято, не уходя ни в религию, ни в науку. Тут не нужны никакие приспособления, ни машины, ни электричество. Я об этом подумал не сейчас. Это истина, установленная в поисках пользы от сынов человеческих, когда в течение вот уже тридцати лет, проведенных в думах, исканиях, я будто разбирал камни старых могил, словно ложкой черпал года, точно иглой копал колодец.

Такая личная истина не может быть похоронена раз и навсегда. Говорю это не из хвастовства. Пока люди ее примут полностью, меня-то уже не будет.

Материалисты, бывает, говорят: «Если истину, найденную разумом, не воспринимает хоть один из органов чувств, то это безжизненный вымысел».

На это я обычно отвечаю: какой вид искусства или науки ни возьмете, он создан разумом. Хоть один раз познав, что именно разум, не видя тела, но используя его возможности, раскрывал много раз тайны природы, вы уже не сможете не принимать его во внимание…

И какими бы вы ни были последователями Огюста Конта, не наговаривайте на религию, на шариат, рассуждая о вере. Не уподобляйтесь тем богословам и святым, которые готовы объявить неверным любого, кто находит в религии изъяны.

Веря глазам своим, не ограничивайтесь этим, распахните глаза души!»

Перед тем как закрыть последнюю страницу трактата, обратимся к письму Шакарима Сабиту Муканову, датированному 3 февраля 1931 года. Шакарим просил помочь опубликовать его произведения. Есть в письме такие слова:

«Полагая, что гуманизм и порядочность послужат с пользой для всех людей, прислушиваясь к внутреннему голосу, который вопрошал: почему не обнародуешь истину, которую нашел, тридцать лет копая иглой колодец, почему не опубликуешь? — я также подготовил короткое сочинение «Тайна души, тайна природы».

О, мир! Покажет ли когда-нибудь мне свой перевод кто-либо из ученых мужей, взяв на себя труд осуществить хороший перевод на русский язык, чтобы эта вещь не только на казахском была опубликована? Или раньше будет опубликована на казахском языке?

Ежели умру, так и не услышав при жизни ни слова аргументированной критики, высказанной против, ни добрые пожелания грамотных мыслителей, умру несчастным.

Если «Тайна души, тайна природы» не будет опубликована, прошу поскорее вернуть ее мне. Вообще, если ничего не получится с публикацией, верните мне все рукописи».

Речь в письме идет о некоем сочинении «Тайна души, тайна природы», но такого произведения в наследии Шакарима нет. А есть похожий по описанию трактат «О бытие и душе», в котором автор тоже сетует, что тридцать лет «копал иглой колодец». Причем название трактату дали уже после кончины, забвения и реабилитации Шакарима. Так не об одном и том же сочинении идет речь?

Разобравшись с трактатом, весной 1915 года Шакарим сел, наконец, за написание книги «Три истины». Точнее, продолжил написание. Первые записи были сделаны более десяти лет назад. Существовали еще десятки набросков, сделанных по мере чтения книг философов, писателей, поэтов. Предстояло не только систематизировать записи, но и сформулировать собранные знания о душе, совести, смысле жизни. Прежде всего Шакарим сформулировал общую цель:

«С давних времен люди говорят о существовании двух жизненных путей. Одни считают, что душа продолжает жить, не исчезает, если даже умирает тело, поскольку, по их мнению, и после смерти есть жизнь. Она иная, вовсе не похожая на земную, потому, утверждают они, следует жить не только мирскими хлопотами, но и заботами, которые могли бы украсить последующую жизнь. Ее называют конечной, посмертной дорогой. А другие говорят, что все вещи в этом мире возникают самопроизвольно, сами по себе, и нет хозяина-творца, который создавал бы их на свой лад, и нет души, которая воскресает после смерти.

Установить, какой из этих путей является истинным, по-моему, — особый долг здравомыслящего человека. Ведь, если мы стремимся к подлинному человеческому счастью, необходимо знать — правда или нет, что существует хозяин-творец и некая посмертная жизнь. Если правда, надо побеспокоиться и о ней с тем, чтобы человек обрел это счастье, а если выдумка, надо, отбросив пустые страдания, всецело заняться делами на этом свете. И как в таком случае исследовать достоверность того и другого пути?

Ясно одно, исследующий должен быть осведомленным в разных религиях и науках, знать, что по этому поводу высказывал тот или иной ученый».

И Шакарим продемонстрировал осведомленность во многих областях знаний, дав обзор воззрений на происхождение жизни с античных времен до современности. Описал идеи Пифагора, Эпикура, Демокрита. Не забыл европейских мыслителей и ученых Средневековья — Гассенди, Декарта, Ньютона, Линнея. Привел, например, аргументы ныне малоизвестных исследователей Литерия, Майена, Бюхнера.

Определил свою позицию:

«Есть особая необходимость стремления к познанию хозяина-творца всего сущего, который восхищает наш разум своим всемогуществом. Вопреки словам знаменитого Жан-Жака Руссо, я первоначально думал, что человек может добиться полноты и совершенства без веры в существование Всевышнего. Но впоследствии понял ошибочность своих представлений».

Далее написал обзор представлений о том, что такое душа. Привел разнообразные мнения деятелей, имена которых (возможно, искаженные) сегодня мало кто знает: Герман Шефлер, Уиршо, Стуамель, Дольн, Коддрс. Не забыл перенести в книгу свою критику позитивизма:

«Люди верят лишь чувственным восприятиям и ничему иному не верят и на основе глубокомысленных раздумий приходят к мысли, что только вера в чувственное восприятие может оградить от путаных мыслей и споров. Потому решили, идя по пути природы, что учение о тайнах, которые невозможно раскрыть (метафизика), будет только мешать рассудку.

К примеру, Огюст Конт придумал направление — позитивизм (истинное знание). Его выводы таковы: нет никакого смысла понапрасну заниматься недоступными нашему взору, другим чувствам явлениями и вещами, в реальности которых нас должны убедить исследования естественной физики. Но поскольку человек полон всяких наитий, наводящих на мысль о существовании сверхприродной силы, поскольку каждодневно раскрываются какие-то доселе неразгаданные тайны, а то, что недавно считалось абсолютно непознаваемым, теперь стало обычным и применяемым нами в повседневной жизни, — поэтому слова, подобные словам Конта, конечно же, не смогут заставить человека думать о некой силе, которая, по его представлениям, стоит над природой. В настоящее время сотни ученых, взяв на вооружение такие науки, как магнетизм, спиритизм, телепатия, денно и нощно занимаются исследованием вопроса о душе».

Последнее, пожалуй, самое слабое в научном отношении место в книге, по-своему уникальной.

Шакарим с осторожностью, если не с почтением завел разговор о спиритизме, телепатии, магнетизме, возведя оккультные дисциплины в ранг науки. Подробно и весьма благожелательно описал различные спиритические чудеса, уделив им много места в книге. Конечно, понять его можно. Дело не в невежестве — кто только не верил тогда, верит и сейчас в мистику оккультных сфер. А уж душа кочевника, издревле отождествлявшего место обитания — степь — с Богом, всегда была открыта волшебству и чудесам.

Дело в другом. Оккультизм прямо обращается к душе, создавая иллюзию связи с нею живого человека. И Шакарим готов был принять на веру любые психологические построения и практики, лишь бы они опровергали приземленный позитивизм, пусть даже сомнительным путем.

«Основная цель всех слов этой книги — как-то выяснить, есть ли у высшего создателя разум и познания, исчезает ли душа после смерти. Вот и написал, сколько знал, о том, что говорят те, кто считает, что есть, и кто отрицает. Побольше написал о таких явлениях как магнетизм, спиритизм, телепатия, фахризм, лунатизм, сновидения, являющихся аргументами против тех, кто говорит, что души нет, — словно оправдывался Шакарим. — Написал не для того, чтобы порассказать интересные сказки, а чтобы показать, что представляет собой каждое из них».

Наверное, посчитал, что не слишком убедителен. Поэтому прибавил:

«Все чувства обманывают нас. К примеру, глаза по-разному могут передать то, что маревом дымится вдалеке. И ухо один и тот же голос может уподобить самым различным звучаниям, да и мысль воспринимает что-то по-своему, а на деле оно оказывается ошибочным. Нет у нас чувства, которое определяло бы все точно».

И резюмировал рассуждения о первопричине, к которым пришел еще десять лет назад, когда записал впервые, что первопричиной всего на свете является беспричинная причина — Первосоздатель:

«Безмерность познаний, изобретательности и всесилия этой беспричинной причины проявляется хотя бы в следующем. Все сущее в мире, каждая вещь бытия, если посмотреть, созданы не бесцельно, не без необходимости. Не надо далеко ходить, взять наши уши, нос, рот — все имеет целесообразность. Или корни растений и деревьев, их сердцевина, кора, листья, соцветия — не сможем сказать, при научном подходе, что хоть одно из них бесцельно. О чем это говорит?

Подобный путь созидания, прокладываемый первопричиной, говорит о том, что ее познания, утонченность могущества — неисчерпаемы. Если все это создавалось бы ничего не чувствующей, слепой природой, откуда бы тогда взяться такой целенаправленности, познаниям, раскованности, гармонии, изяществу во всем, такому стремлению к совершенству?..

О мудрости и уме разумного, о мощи сильного, о виртуозности мастера мы судим по делам. На мой взгляд, то, что существует в мире, и то, что мы сами таковы, наметил Первосоздатель. О неизмеримости его познаний и мастерстве громогласно вещают ежесекундно:

Кто же теперь, скажите, является основным хозяином всего? Конечно же, верховный творец.

Вот что следует учитывать, чтобы понимать значение слов: все существующие в мире вещи создает Всевышний. Вот что не могли понять и объяснить муллы старой религии, поскольку любая из религий слаба и неопытна в познании тайн происхождения всего сущего».

Написав основную часть книги «Три истины», Шакарим с большим удовольствием создал стихотворную версию, решив изложить свои воззрения в стихах. Дал им название «О бытие и душе», позже заимствованное для его рассмотренного выше трактата, посвященного анализу трудов по психологии и философии.

Таково лишь начало стихотворения «О бытие и душе», по объему соответствующего поэме, по содержанию — научному трактату. Цель стихотворения та же, что у «Трех истин»: показать, что душа первична в сравнении с плотью, а Первосоздатель причастен к зарождению всего из ничего.

Шакарим мог быть довольным всеми этими творениями. Хотя книга «Три истины» была еще не завершена: науку совести — личное изобретение — он присоединил к ней позже, более десяти лет спустя, когда, обремененный новыми знаниями, решился зафиксировать усовершенствованный дух.

Однако и без завершающей части «Три истины» — поразительное произведение. Оно не просто продемонстрировало триумф самосовершенствования и уникальную работоспособность поэта-отшельника. Из истории можно выудить неочевидное: затворничество часто способствовало творчеству, несмотря на известные издержки уединения. Примеры Лао Цзы, блаженного Августина, Ахмета Яссауи, святого Иеронима или Стивенсона не единичны. Гораздо более поразителен энциклопедический склад ума Шакарима. Книга являет совершенно немыслимый для выходца из кочевого общества охват имен, биографий, фактов, духовных достижений.

Возможно, труд, подобный «Трем истинам», мог бы создать просвещенный житель Санкт-Петербурга, Парижа или Лондона. Но он не произвел бы столь же сильного впечатления. И не потому, что идеи или факты не отличались бы новизной. Просто в любом другом исполнении «Три истины» лишились бы аромата степи, самобытного духа и неукротимой жажды познания Истины, явленных одним из выходцев из ее лона. Что бы ни написал другой человек, даже подражая Шакариму, его сочинение недорого бы стоило, покуда в глубинах сердца своего не отыскал бы он такие же чистые источники мудрости, озарения, из которых утолял жажду Шакарим.

Так писал Шакарим, уже завершив «Три истины», именуя Возлюбленной, по суфийской традиции, Истину. В этом трое-частном явлении мира «скот, душа, Истина» поэт по свойственному ему воззрению ниспровергает материально-телесное и соединенную с ним особую нематериальную сущность, признавая тем самым самоценность Истины как вечного и неизменного начала. Только через постижение Истины можно познать Бога. Вот почему Возлюбленную он ставил выше накопления, богатства и даже души.

Именно в таком контексте следует понимать «Три истины». Не как земную правду, которая социальна, изменчива по отношению к справедливости, а как духовное состояние, как творение того естества, которое здесь и сейчас дается человеку Богом.

Лихая година

Нельзя сказать, что Шакарим ушел в затворничество совершенно безоглядно, жил в одиноком жилище в Кен-Конысе, забыв, какое время на дворе.

Пора революционных перемен близилась неумолимо. Вспышки народного недовольства, возникавшие в стремительно уплотняющемся времени, призывали поэта к участию в событиях.

Когда лидеры национального либерального движения А. Букейханов, А. Байтурсынов, М. Дулатов объявили о создании товарищества «Азамат» («Гражданин»), Шакарим вслед за Какитаем и Турагулом Кунанбаевыми, Каражаном Укибаевым, Магатом и Хасеном Акаевыми активно поддерживал его членскими взносами. Лозунгом азаматовцев был призыв «Проснись, казах!», заимствованный из заглавия выпущенной в 1909 году книги Миржакыпа Дулатова, в котором и было ставшее знаменитым стихотворение:

Поэтический сборник «Проснись, казах!» был немедленно конфискован после выхода. Миржакып сумел переиздать его лишь в 1911 году.

Как и все крупные писатели того времени, Шакарим не мог пройти мимо публицистической деятельности. Он регулярно писал в газету «Казах», журнал «Айкап».

После появления первых номеров газеты «Казах», например, он не только послал в газету поздравление с выходом, но и поместил в ней такой отклик (№ 18 от 1913 года):

«Наш народ как ребенок: увидит новую вещь, устремляется к ней, бросив старую. После выхода газеты «Казах» я вижу опасность, как бы наши казахи не бросили журнал «Айкап». На всех киргизов и казахов один журнал и одна газета, это немного, нужно покупать оба издания! Скажу еще: не стоит увеличивать объем, количество, главное — чтобы то, что есть, покупали и читали побольше людей. Думаю, сейчас нет нужды выпускать больше. Положение читателей и наше благосостояние ведь известны».

Порой он помещал в периодических изданиях серьезные работы.

Из других публикаций особо выделяется статья в газете «Казах» (№ 65 от 8 июня 1914 года) «О судах и судьях». Обладая огромным опытом работы судьей, бием, Шакарим писал:

«Даже если б мы не стали об этом говорить, все казахи знают, насколько неприемлемо бывает решение русского судьи в спорах казахов. Обычно казах не может поднять судебные расходы, сверх того бывает вынужден идти против традиционных обычаев, в результате множество проблем вырождаются в большой ущерб.

Что касается отправления суда, нельзя сказать, что у казахов не было старых путей-традиций. Есть протоптанная, потемневшая от времени дорога. Но эта дорога забыта. Причина во многом происходит от обращений к русским законам. Например, есть закон о выборах, но есть и взятки — удобно сделать бием близкого человека, в итоге им становится кто угодно и говорит, что захочет. Другая причина в том, что старинный свод законов не был записан и сохранен.

Однако многое из того свода законов пригодно в сегодняшней жизни. Раньше нормы жизни в большинстве опирались на тот свод. И если, проверив старинные законы, отобрав подходящие, подправив в соответствии с требованиями современной жизни, написать проект законов, для казахов не было бы более пригодного свода. К написанию его отыщутся несколько мудрецов и знатоков старого поколения и кое-кто помоложе в качестве советчиков. Остальные сколько б ни говорили, что знают все о казахах, до подлинных знаний недотягивают».

Снова приходится удивляться схожести суждений творцов, живших в разных концах казахской степи, а то и планеты, и даже в разные столетия.

Стоит помнить, что в 1864 году, за пятьдесят лет до Шакарима, другой казахский мыслитель, патриот, ученый Чокан Валиханов создал блистательный труд «Записки о судебной реформе», написанный, как считается, по заказу генерал-губернатора Западной Сибири А. О. Дюгамеля.

Чокан, сообщая о результатах опроса кочевых казахов, писал: «Во всех округах первый ответ был один и тот же и выражался всеми собравшимися единодушно: «Суд биев и съездов их, — говорил народ, — существует у нас издавна и заключает в себе все начала мирового суда, предлагаемого ныне русским правительством. Суд этот, — продолжали собравшиеся киргизы, — вполне удовлетворяет условиям нашего народного быта, поэтому суд биев и съездов их необходимо оставить в древней народной форме». Это, очевидно, было решение народа, еп masse, решение кругов».

По сути, и Чокан, и Шакарим говорили об одном и том же: нужно сохранить традиционную систему судопроизводства.

«Главное достоинство суда биев, по нашему мнению, заключается в отсутствии формальностей и всякой официальной рутины. Значение бия основано на авторитете, и звание это есть как бы патент на судебную практику», — писал Чокан Валиханов. И в завершение работы предлагал: «Руководствуясь той истиной, что для нормального роста народа, на какой бы степени развития он ни стоял, необходимы: саморазвитие, самозащищение, самоуправление и самосуд, мы приходим к тому неотразимому заключению, что суд биев следует оставить до поры до времени в том самом виде, в каком он был до издания закона 1854 года, а закон этот, как рожденный под влиянием бюрократических идей, единственно в видах формализма и порядка, следует отменить».

Работу Валиханова внимательно изучали в Омске. Никто законы отменять не собирался, но суд биев, как и советовал Чокан, оставили. Болес того, со временем число биев в составе суда увеличили. Генерал-губернатор Дюгамель Александр Осипович был человеком осторожным и предпочитал проводить имперскую политику в казахской степи умеренными методами, выступая против кардинальных перемен в системе управления. Потому другие важные предложения Валиханова, прежде всего по вопросам народного образования и налогообложения кочевых казахов, оставил без внимания.

А Шакарим в своей статье предлагал пойти дальше:

«По моему разумению, число биев надо сокращать. Их должно выбирать общество шарами, то есть голосованием.

Споры, по которым не могут вынести решение, нужно передавать в третейский суд.

Обе стороны должны заносить свои показания в книгу. Если они не договорятся через посредника, пусть соглашаются с решением выборного бия, которого для них определит жребий. За этим бием должно оставаться последнее слово. Требующие плату истцы должны оставлять средства на судебные издержки. Тяжбы могут затянуться, и это обычно служит причиной продолжения барымты.

Над всеми биями нужен еще один бий, который должен разбираться, когда бии не соглашаются друг с другом.

Если будет осуществляться надзор российским верховным судьей, он должен устанавливать и устранять противоречия».

Несмотря на то что Шакарим писал на казахском языке, нельзя безоговорочно считать, что его текст остался без внимания. Газету «Казах», издававшуюся в Омске, центре Степного генерал-губернаторства, несомненно, изучали от корки до корки, а толмачи переводили объективно значимые и интересные статьи. И с предложениями казахского бия-поэта, вероятно, ознакомился генерал-губернатор Степного края Евгений Оттович Шмит, генерал от кавалерии. Однако приближались грозные события, и осуществлять начинания в степи, по соображениям чиновников, было бы неосмотрительно.

С позиций национального самосознания, думается, это не главное. Хотя соображения казахских мыслителей не встретили горячей поддержки в российской администрации, они суть свидетельство эволюции общественного сознания, локомотив которого — передовые умы общества. А публицистика — одна из цивилизованных и оперативных форм выражения.

А Шакарим еще дописал в статье чисто этнографические подробности, действующие, по его мнению, в пользу традиционного суда биев:

«Часть старого казахского свода законов соприкасается с шариатом. Ибо шариат никогда не был застывшим камнем. Он призывает меняться под соответствующую эпоху и действовать в согласии с временем. А в застывший камень его превращают неумные муллы. Можно привести примеры, как окостенелые сегодня правила шариата в иные эпохи вовсе не выглядели таковыми. Например, шариат говорит о свободе действий: если трудно — не делай, лучше измени.

В казахском наследии тоже есть поговорки со смыслом. Например: держащий коня да избавится от мук. Имеется в виду вот что. Если твой потерявшийся скот нашли у рачительного человека, предоставь ему право выбора. То есть если он вернет скот хозяину, довольствуясь тем, что отыщет продавшего ему скот, хозяин может забирать свое добро. Но если человек не отдаст лошадей и не захочет выкупать их на том основании, что уже заплатил, он может и не отдать лошадей, если хозяин, в свою очередь, не выкупит их.

Или говорят: в горе слабеют, на подарках торгуются. Тут вот что. Бывает, два близких друга, поссорившись, требуют вернуть свое. То, что отдавалось по дружбе, можно оспорить и вернуть, но то, что дарено в горе, не возвращается. Потому что в горе люди ближе.

Или вот еще: прибыль — от добычи, обида — из-за подарка. Имеется в виду шум, который поднимается, если не делятся захваченными в войне или добытыми на охоте трофеями.

Вообще у казахов к любым спорным делам найдутся поговорки. Например:

1) Если биев двое, спорящих будет четверо.

2) Если разгорится тяжба, вцепятся в бия. Если взбесится собака, вцепится в хозяина.

3) Дело ясное посетит свидетель, дело без свидетеля посетит сомнение.

4) Чистота доказательств — как сомнение на шее.

5) В одном споре двух мнений быть не может, в одном деле две вины быть не могут.

6) Пока барымта не уляжется, тяжба не уладится.

7) Нашедший порадуется, но заберет опознавший.

8) Примета сватовства — почет и уважение, примета зимовья — могильные сооружения.

9) У скота к забою рост — сам собою.

10) Барымтач не будет со скотом, догнавший его не будет рабом.

11) Не разорвав аркана, не быть свободным.

12) Плата за жизнь мужчины — шестьсот отборных лошадей, за жизнь женщины — вдвое меньше. (Иначе говоря, за мужчину — пятьдесят верблюдов. По шариату — сто верблюдов независимо от возраста и пола.)

13) Упавший сам — не раскается.

14) Дичь возьмет догнавший, обездоленного заберет унизивший.

15) Конь узнает первого хозяина. (Некто отдал молодого коня, не подозревая о его качествах. Конь стал резвым скакуном, цена поднялась, за него бились покупатели, но тут появился первый хозяин. И пока он не скажет, что отказывается покупать, другие не могут взять коня.)

16) Грабитель прикипает к другу, вор — к напарнику.

Подобных поговорок много».

Вот такая была в исполнении Шакарима публицистика на злобу дня, на проблему синтеза традиционно-патриархального и нового административного.

Он очень переживал за судьбу зарождающейся казахстанской журналистики, живо откликаясь на актуальные вопросы, обсуждаемые в газетах и журналах. Когда, например, в том же 1914 году журнал «Айкап» и газета «Казах» развернули заочную дискуссию по вопросу религиозности казахов, грозившую перерасти в затяжную «войну», поэт откликнулся стихотворением «Журналистам газеты «Казах» и журнала «Айкап». Призывая ради общего интереса бросить брань, сарказм и прочее, Шакарим иронически анализирует ситуацию:

По Шакариму, вражда газеты и журнала чревата не только расколом в стане журналистов и писателей, объединяющихся в разные партии, она вносит сумятицу и в народную среду.

Позже Шакарим посчитал нужным уточнить свою позицию в письме. Оно было опубликовано в журнале «Айкап» (1915. № 6) в виде статьи под названием «Словесный спор»:

«После всех предыдущих сомнительных текстов, обратившихся в пустые слова, в изданиях «Айкап» и «Казах» мы увидели возобновившуюся словесную перепалку по поводу прошедшего прошлым летом мусульманского съезда. К первой пустопорожней дискуссии мы написали небольшое стихотворное назидание, время прошло, спор не утих. С того момента, как началась дискуссия о мусульманском съезде, мы знали ее содержание от начала до конца, но не писали, ждали, пока она не закончится. Не закончилась. И теперь пишем, надеясь, что на пользу дела.

И журналисты «Айкап», и Алихан Букейханов в газете «Казах» подвергают мнения оппонентов постоянной критике, и это хорошо. Но разве годится писать с ехидцей, с нападками?

Я думаю, ирония и хула — орудия языка. Раны, нанесенные ими, не скоро заживают. Однако и запрет на иронию, сатиру не нанесет ли вреда, даже если противостоящие стороны, отвечая друг другу, задевают и взрослых, и молодых?

Когда два человека спорят не от чистого сердца, а просто как любящие друг друга близкие люди, разве правильно будет сопровождать их слова комментариями? Кто бы ни были эти двое спорящих, к ним нужно относиться деликатно.

Так вот, уважаемое общество! Мысли свои отдаю на ваш суд. Если ошибаюсь — скажите, не ошибаюсь — хвала Аллаху».

Призывая газету и журнал прекратить взаимные обвинения, Шакарим витиевато, в чисто восточном стиле сформулировал пожелание:

«Хотя ироничную ругань и порицают, но, чтобы кто-либо из общества или из числа спорящих не сказал: «Как можно, не указывая на ошибки, поддерживать обе стороны, одобряя ругань, пусть ради защиты?» — выражу одну мысль…

«Слово сказанное — выпущенная пуля». Не надо брать в голову, что кто-то будет говорить, мол, вы проиграли. Другого-то пути нет. Насмешки порождают месть, месть порождает партии, партии разрушают единство народа. Это я знаю точно. Прибавьте к моим словам мнение народа. И не сочтите, что от вас требуют молчать.

Неотесанного не исправишь. Однако криком иль пикой — что исправишь».

Всего Шакарим опубликовал в газете «Казах» более двадцати статей.

А неприятная дискуссия между двумя периодическими изданиями со временем прекратилась, благодаря в том числе и Шакариму. Ибо почтение к поэту в то время стало всеобщим.

Можно смело утверждать, что Шакарим при жизни стал классиком. Кочевой народ именовал его «Вторым Абаем». Упоминать его имя в публикациях стало у журналистов хорошим тоном.

Так, например, Алихан Букейханов в газете «Казах» в статье «Съезд мусульман» писал: «Как может не быть языка у пятимиллионного населения казахов, когда только в одном месте сконцентрированы такие поэты как Абай, Шакарим, Миржакып, Магжан».

В свой черед Миржакып Дулатов в статье «Об «Айкапе» рассуждал: «Если вниманию народа предпочтительнее «Казах», чем «Айкап», то это объясняется тем, как говорил аксакал Шакарим, что газета удивляет народ своей новизной. Это и является причиной некоторого охлаждения народа к журналу «Айкап».

А Беимбет Майлин в статье «Думаете ли вы об «Айкапе»?» рассказал о просьбе Шакарима и всего казахского народа к образованной казахской интеллигенции подписаться на «Казах» и «Айкап» и о том, что между этими изданиями достигнуто согласие и единство, к чему и призывал Шакарим.

Другой пример. Известный семиреченский бай и меценат Есенгул Маманов в статье «Открытое письмо гражданам» в газете «Казах» сообщал о проведении конкурса романов среди казахских писателей и поэтов. И обращался к Шакариму с просьбой принять участие в конкурсе в качестве члена жюри вместе с такими личностями, как Алихан Букейханов, Ахмет Байтурсынов, Миржакып Дулатов.

Наконец, известный журналист Сабыржан Габбасов (1889–1918) писал в том же журнале «Айкап» (1915. № 6):

«Нет людей, которые не знали бы Ибрагима-мирзу, то есть Абая. Это гениальный поэт, философ. Хотя при его жизни народ недостаточно оценил его талант, сегодня по нему тоскуют все. После ушедших из жизни Кунанбая-мирзы и Абая сегодня перед глазами публики предстает уважаемый аксакал Шакарим, сын Кудайберды. Когда берешь в руки книги этого человека и читаешь их, то невольно думаешь: каким же был дед аксакала-писателя, покойный Кунанбай-кажы, и каким же был его дядя Абай…

Уважаемый, почитаемый всеми Шакарим сегодня трудится пером во благо своего народа. Он — поучительный пример для тех, кто, довольствуясь серебряными уздечками да седлами, пьянея под непомерно толстым брюхом, при обращении к нему: «Кажы» — чуть не достает теменем до небес.

Да будет благословенна жизнь таких наших аксакалов, как Шакарим. Пусть обучающиеся молодые люди стремятся быть похожими на Шакарима».

А молодой Султанмахмут Торайгыров (1893–1920), особенно почитавший старшего собрата по перу, откликнулся стихами:

Позже, как бы в ответ, Шакарим упоминал в стихах Торайгырова. Но дружеское общение поэтов не получило развития. Талантливый Султанмахмут Торайгыров ушел из жизни непоправимо рано. А Шакарима все чаще приглашали в город на разнообразные мероприятия. Очень просили посетить вечера памяти Абая Назипа и Нургали Кульжановы. На первый вечер памяти Абая, состоявшийся 26 января 1914 года, Шакарим попасть не смог. Помешали сильные морозы, из-за которых ему не удалось выбраться из Чингистау. Но на второй вечер памяти Абая, который прошел 13 февраля 1915 года, он прибыл. В качестве зрителя. Одолел верхом непростой двухсоткилометровый путь из Чингистау в Семипалатинск по заснеженной степи ради общения с друзьями, музыкой, поэзией.

На сей раз это был благотворительный вечер. Сборы пошли в том числе и на финансирование обучения казахских юношей и девушек в российских университетах.

Культурная программа вечера была по тем временам уникальна. Исполнение песен и кюев сменялось чтением стихов Абая, Ибрая Алтынсарина. А какие были исполнители, какие поистине исторические имена: Жусипбек Аймауытов, Каныш Сатпаев, Райымжан Марсеков, Назипа и Нургали Кульжановы, знаменитый домбрист Мука Адильханулы, другие артисты.

В издававшейся в Томске газете «Сибирская жизнь» (№ 52 от 7 марта 1915 года) был опубликован большой отчет о мероприятии под названием «Киргизский вечер». Вот он в сокращении:

«В Семипалатинске по инициативе Н. С. Кульджановой местными киргизами был устроен литературно-вокально-музыкальный вечер на киргизском языке. Это была первая попытка устроить вечер исключительно для киргизов. Дружная работа увенчалась успехом. Зал был полон киргизами…

На сцене появляется Р. Марсеков, читает доклад о киргизской поэзии, затем на ту же тему говорит несколько слов Н. Кульджанова. Перед публикой раскрывается жизнь родного народа.

Начинается состязание в пении. Вот приехал певец-импровизатор Бржан из рода Аргын, издалека, специально к известной певице Саре из рода Найман, и вызывает ее на состязание в искусстве сочинять и петь.

Т. Козбагарова, изображая поэтессу Сару, так поет, что публика не выдерживает и несколько раз прерывает ее аплодисментами.

Затем начинается чтение и пение нравоучений и стихотворений киргизских поэтов Алтынсарина, Кунанбаева и других…

Поздно разъезжаются все по домам, оживленно толкуя о певце Капсалямове, как о лучшем певце, о начинающем, поющем с душою Бакбергенове, о подающем большие надежды мальчике-певце Айджагулове и других, доставивших столько приятного. Особенно рады женщины, которым редко удается видеть друг друга, их довольно много, они оживленно говорят об устроительнице вечера киргизке Н. С. Кульджановой, являющейся для них примером.

Вечер дал 917 руб., из них 100 рублей пожертвованы Жахия-хажы Бейсекеевым. Для Семипалатинска это очень хороший сбор. Чистого сбора должно остаться рублей 650, половина из них поступит в пользу подвижного мусульманского лазарета в Петрограде, половина в пользу учащихся киргизов».

Шакарим недолго пробыл в городе. Пообщался с родственниками, узнал последние новости. В России задули ветры перемен. Газеты доносили тревожные вести с фронтов мировой войны. Но еще более неприятными были сведения о волнениях в казахской степи. Они не печатались в газетах, но были у всех на устах. Так что поэт покидал город с нарастающим чувством тревоги.

Вступление России в Первую мировую войну отразилось на положении казахов, в первую очередь из-за увеличения размеров налогов. На казахское население были возложены «добровольные сборы», принудительная подписка на государственный заем и военный налог, всего около десяти различных видов сборов и пошлин.

Кое-где для нужд войны реквизировали одежду, скот и продовольствие. В некоторых уездах под видом помощи семьям мобилизованных была введена трудовая повинность. Казахи в качестве рабочей силы должны были пахать, сеять и убирать урожай в переселенческих деревнях.

Обычным делом стала принудительная мобилизация транспорта для подвозки хлеба к железнодорожным станциям. Семипалатинск в то время был крупным центром торговли, в первую очередь хлебом. Зерно скупалось главным образом в Томской губернии, отправлялось пароходами в европейскую часть России. Через Семипалатинск проходила четвертая часть товарооборота Сибири со Средней Азией.

Продолжалось изъятие земель у казахского населения.

Вот из-за таких нагрузок порой казахи, выступая против ограничения пределов кочевания, не выполняли требований волостных управителей и аульных старшин, отказываясь от уплаты налогов, податей, даже от сбора средств на нужды войны. Шакарим услышал про случаи угона лошадей у русских переселенцев, про то, как казахи сжигали сено и сенокосные участки. Но случаи сопротивления пока были единичными.

Вернулся он в Чингистау в раздумьях. Ощущение грядущего краха не покидало поэта. И оно только усилилось, когда весной 1915 года умер Какитай, его двоюродный брат. Шакарим очень любил Какитая, который был на десять лет моложе его, но близок и по духу, и по мировоззрению. Был Какитай бесконечно добр душой. Ко всем, без исключения, людям относился с участием, безотказно, как духовно сильная личность, устремлялся на помощь к родным по первому зову. Неспроста именно Какитай в 1908 году с непревзойденным упорством двигался из одного города России в другой с рукописью стихов Абая, пока не добрался до Санкт-Петербурга, чтобы отдать в печать первый сборник учителя, родного дяди. Другой родственник давно бы оставил затею и вернулся домой, но Какитай мужественно преодолел мыслимые и немыслимые трудности, чтобы исполнить задуманное родными.

Скорбя о смерти брата, Шакарим писал одно за другим стихотворения, словно предчувствуя те апокалипсические потрясения, которые должны были произойти в ближайшие годы. Не случайно именно в ту пору — еще кровоточащей боли утраты — поэт предрекал сородичам тяжкую судьбу, о чем можно судить по стихотворению «Все еще несчастный казах». Всматриваясь в мрак окружающей действительности, Шакарим тосковал о том, что нет у казаха «возводимых им городов, и нет ученых сынов», нет у него «крепких основ» ни в искусстве, ни в знаниях, «с рыцарями тоже беда».

Сосредоточив свое внимание на проблемах национальной духовной жизни, Шакарим резко обличает ограниченный круг философии жизни общества, что определимо как бахвальство, безалаберность, безволие:

Исходный критический взгляд поэта обусловлен индивидуальным опытом собственной жизни и обеспокоенностью за судьбу совсем уж простого в своей беспросветности народа, живущего без рыцаря, лидера и воли к осмысленному существованию.

Сострадательное отношение к казахам было у Шакарима, можно сказать, в крови. Доброту и милосердие он вобрал от родителей, неустанно прививал детям. Ахат писал:

«На всю жизнь запомнил случай, когда в 16 лет отец отругал меня.

Возле нашего большого аула было два озера: в одном — вода, в другом — одна грязь. Между этими озерами шла узкая дорога. Когда шли дожди, по ней из-за грязи невозможно было пройти.

И вот как-то я шел из долины и увидел на этой дороге старика, у которого верблюд, навьюченный двумя мешками зерна, увяз в грязи. Старик оставил мешки, а верблюда вывел на сухое место, потом вызволил один мешок, дотащил до верблюда. В этот момент я приблизился к нему, и старик попросил: «Сынок, я подниму мешок на верблюда, ты попридержи его, пока схожу за другим». Я пропустил его слова мимо ушей и пошел дальше. Добрался до большого аула. Чуть позже пошел в аул, вставший сегодня на речке Ший, увидел отца у рабочей юрты. Я хотел пройти к своей юрте, но отец окликнул: «Подойди сюда». Я вошел к нему и увидел старца, с которым давеча столкнулся. Отец спросил: «Ты не встречал сегодня этого аксакала?»

Мне было мучительно трудно сказать: «Встречал», — потому что отец сильно ругался. «Кто тебя этому научил? Ты сам не будешь таким, как этот аксакал? Что это такое? Негодник!» Говорил еще другие слова, от которых мне было больно на душе, но не бил, не выражался. Он не знал в жизни скверных слов. Но лучше бы побил. Слова его холодом легли на сердце.

«Пусть это будет последняя твоя невнимательность», — сказал он напоследок».

Но все же Шакарим оказался в определенном смысле не прав, считая, что казахи совсем уж безвольны и непоправимо бездеятельны. В годы войны иностранные предприниматели, пользуясь бесправным положением рабочих, снижали заработную плату, в то время как цены на продукты постоянно росли. В итоге в июне 1915 года забастовали рабочие, в том числе казахи, экибастузских и карагандинских копей, Киргизского горнопромышленного акционерного общества, Спасского завода. А летом 1916 года рабочее движение охватило Риддерские рудники, нефтепромыслы Эмбы, Экибастузские, Байконурские угольные копи, Спасские медные рудники, Оренбургскую, Ташкентскую железные дороги.

И хотя тон в этих выступлениях задавали не казахи, подобные события в какой-то мере предопределили беспрецедентное по масштабам восстание казахов в 1916 году. Непосредственным поводом к восстанию стал царский указ от 25 июня 1916 года о мобилизации в армию на тыловые работы «инородческого» мужского населения кочевых казахов, Средней Азии и частично Сибири в возрасте от девятнадцати до сорока трех лет. На фронт казахи, как и прежде, не призывались, но теперь планировалось использовать их на строительстве оборонительных сооружений и путей военных сообщений в районе действующей армии.

В начале июля почти во всех регионах степи начались стихийные выступления, вскоре переросшие в вооруженное восстание. Казахи принялись громить конторы волостных управителей, аульных старшин, составлявших списки на тыловые работы.

В обществе отношение к указу царя и восстанию было неоднозначным. Часть местных родовых воротил предпочла поддержать царский указ, поскольку власти освободили от мобилизации волостных управителей, имамов, мулл, бухгалтеров в учреждениях мелкого кредита, учащихся высших и средних учебных заведений, чиновников правительственных учреждений.

А вот лидеры либеральных демократов, объединившихся вокруг газеты «Казах», заняли достаточно разумную, умеренную позицию. Ахмет Байтурсынов, Алихан Букейханов, Миржакып Дулатов пытались убедить царскую администрацию не спешить с мобилизацией, провести подготовительные мероприятия. Одновременно призывали казахов не оказывать сопротивления выполнению указа, зная, что безоружный народ станет жертвой жестоких репрессий. В опубликованном ими в августе 1916 года письме-обращении «Гражданам Апаша» говорилось: «Отказаться от этого нельзя, власть нам этого не простит, она на законных основаниях применит карательные меры. В степь войдут войска, народ лишится покоя, одинаково пострадают и люди, и скот, нарушатся основы уклада… Военное положение для народа равносильно катастрофе».

Все так и случилось.

Народ к голосу просвещенных лидеров не прислушался. Восстание охватило всю казахскую степь.

В Семипалатинской области вооруженное сопротивление носило не столь ожесточенный характер, как в других регионах. К концу октября царские войска сломили сопротивление повстанцев в области, хотя борьба продолжалась, но в основном на промышленных предприятиях Семипалатинска, где бастовали рабочие.

Самые крупные выступления были в Тургае и Семиречье. Казахи в степи объединялись в отряды, вооружались пиками, охотничьими ружьями. 17 июля в этих краях было объявлено военное положение.

Восстание в Семиречье описано в выдающейся повести Мухтара Ауэзова «Лихая година» (1928).

Для подавления восстания в Семиречье было направлено 95 рот в 8750 штыков, 24 сотни в 3900 сабель, 16 орудий и 47 пулеметов. Преследуемые царскими властями 300 тысяч казахов и кыргызов, или четвертая часть коренных жителей Семиречья, вынуждены были бежать в Китай.

А в это время восстание в Тургайской степи нарастало с каждым днем. Во главе восстания стояли Амангельды Иманов и Алиби Джангильдин. Численность повстанческих отрядов в пик восстания составляла около пятидесяти тысяч человек. Амангельды Иманову (1873–1919) удалось создать боеспособную военную структуру. Повстанцы держали в осаде город Тургай, атаковали в степи царские карательные корпуса. В ноябре 1916 года отряды отошли в район Бетпаккара и до февраля совершали партизанские рейды. Здесь и встретили Февральскую революцию. Только после свержения царизма восстание в Тургайской области прекратилось.

Относительно жертв восстания точных данных нет. Но их было много. Например, по одним только судебным приговорам, утвержденным генерал-губернатором, командующим войсками Туркестанского военного округа Куропаткиным, в Туркестанском крае на 1 февраля 1917 года было приговорено к смертной казни 347 человек, к каторжным работам — 168, к тюремному заключению — 129 человек, не считая расстрелянных без суда и следствия, погибших от рук карателей.

Царский дипломат С. В. Чиркин так отзывался о деятельности генерал-губернатора Куропаткина: «Назначение 22 июля 1916 года А. Н. Куропаткина главным начальником Туркестанского края нельзя было не признать крайне своевременным и удачным. Он любил туземцев, был доступен для них и внимательно входил во все их нужды, зная хорошо их быт. Менее чем через два месяца по прибытии в Ташкент рядом легких мер при посредстве преданных ему влиятельных туземцев он добился не только того, что вызванное вышеуказанными распоряжениями брожение среди населения прекратилось, но даже своевременно без ропота формировались этапные тыловые рабочие отряды и отправлялись на фронт».

В других регионах деятельность администрации была не менее жесткой.

Например, по документальным свидетельствам, военный губернатор Семиречья генерал Фольбаум, предвидя неминуемость восстания в Северном Кыргызстане, заблаговременно направил военные отряды на перевалы и заблокировал путь в Китай. Карательным войскам был дан приказ — никого не щадить. Хорошо вооруженные формирования не жалели никого, убивали детей, женщин, стариков, отбивали скот. Практически все ущелья и перевалы были устланы трупами убитых людей и животных. В результате от голода и холода на горных перевалах погибли, по приблизительным данным, около 150 тысяч человек.

Газета «Манчестер гардиан» писала 28 ноября 1917 года:

«За сибирской черноземной зоной лежат степи Тургая, Акмолинска и Семиречья, где живут кочевые казахи и много сотен тысяч недавно прибывших русских крестьян. Последнее царское правительство приняло тактику заселения этого сухого степного региона колонистами с Украины… Что требовало отъема у кочевых казахов их лучших пастбищных земель. Это было сделано, и 2 миллиона казахов региона к 1916 году лишились примерно половины того, чем они владели 10 лет назад. Когда в придачу к этому царское правительство потребовало нести военную службу мусульманам Азии, это стало последней каплей. Кочевое население Центральной Азии восстало летом 1916 года, что привело к гражданской войне. Около 500 000 было убито и примерно миллион бежало в поисках убежища в Китай в начале 1917 года. Хотя Западная Европа слышала о массовых убийствах армян, массовые убийства центрально-азиатских мусульман, совершенных царскими властями, тщательно скрывались».

Доминик Ливен пишет в книге «Empire — The Russian Empire and its Rivals» (2000):

«В течение 10 лет до 1914 года 3 миллиона славянских иммигрантов хлынуло в казахский регион. Так называемое Степное уложение 1891 года открыло путь к лишению собственности кочевников, позволяющее коренному населению владеть лишь 40 акрами земли на душу, что значительно меньше того, что требовалось для сохранения кочевого образа жизни. Результатом стало восстание коренного населения 1916 года, еще одной причиной которого стала попытка режима мобилизовать казахов для трудовой службы на фронте. Восстание было сокрушено, более 200 тысяч казахов было убито, и много других бежало через границу в более отсталый китайский Туркестан, где колонисты еще не были такой большой проблемой».

Конец и восстанию казахов, и практике мобилизации степняков на тыловые работы положила Февральская революция. Она стала следствием неудач на фронте, гибели миллионов солдат, ухудшения условий жизни граждан Российской империи. В результате случившихся в Петрограде революционных событий февраля 1917 года в России установилось двоевластие Временного правительства и Петросовета. 2 марта (15 марта по старому стилю) царь Николай II отрекся от престола.

Шакарим, как и многие казахи, простодушно обрадовался свержению царя. В первый момент думал только о том, что в жизни народа теперь наступят наконец перемены к лучшему. Все зло, которое несло десятилетиями российское администрирование, все то безмерное унижение, которое в последний год испытал казахский народ, попав под настоящий геноцид, в этот миг казалось облеченным именем царя. И его уход чудился поэту предвестником свободы и независимости для народа.

Был он в это время в степи около Баканаса, на своей отшельнической зимовке в Кен-Конысе. Естественно, что оптимистическое ощущение происходящих событий не могло не отразиться в стихах, к примеру «Взошла заря свободы»:

В стихотворении с таким подчеркнутым названием — «Взошла заря свободы», кроме лирического апофеоза торжества света над тьмой, эстетически значимы мотивы совести, проясняющие разум народа, при котором «люди все равны, и плохие только те, кто стал рабом мошны».

Самодовлеющий мотив зари, таким образом, это не декларативно-пафосное восприятие нового строя, а искреннее пожелание: «пусть в трудовой семье живут земли сыны».

Ровно восемь месяцев после смены самодержавия либерально-демократической властью прошли для казахского народа без потрясений, в благостной тиши.

Тобыктинская молодежь успела осуществить на жайляу Ойкудык постановку пьесы «Енлик и Кебек» молодого писателя Мухтара Ауэзова. Написал он пьесу, конечно, под впечатлением от одноименной поэмы Шакарима. Сам автор пьесы и руководил постановкой. Она была осуществлена по случаю выдачи замуж и проводов Акыш, внучки Абая. Артистами-любителями были внуки Абая и родственники автора пьесы, причем и женские роли, как в средневековых европейских театрах, исполнили аульные жигиты.

Шакарим хорошо знал юного Ауэзова, который в пору обучения в Семипалатинской учительской семинарии общался со сверстниками из клана Кунанбая.

Ахат, какое-то время тоже обучавшийся в учительской семинарии, писал:

«Отец любил молодежь, особенно образованную молодежь. Таких ребят, как Вилял Кунанбаев, Нугман Кунанбаев, Кутайба Ибрагимов, которые учились в семинарии, привечал особо, подолгу с ними разговаривал, они жили у нас по два-три дня. Я был еще маленьким, понимал не все, о чем говорили. А когда подрос, приезжали такие учащиеся, как Мухтар Ауэзов, Даниял Искаков. И они оставались на несколько дней, беседовали с отцом.

Мухтар все больше спрашивал о писателях и поэтах Востока. Отец, как знаток в этом, все объяснял. Однажды Мухтар спросил у отца, кто самый сильный из восточных поэтов. Отец сказал: «Они все мастера, писали красивые поэмы, были красноречивы. Их высоко ценили западные поэты и мыслители. Трудно сказать, кто лучше или хуже». Ио выделял Хафиза. Говорил: «Его стихи возникают из небытия». Называл Хафиза тонким мастером слова, читал его стихи, тут же переводил. Называл также интересными и содержательными рассказы шейха Саади, читал их. Знакомил с творчеством Навои, Фирдоуси.

Так происходило постоянно. Мухтар часто приходил и беседовал с отцом. Зимой писал отцу письма, передавал через меня, получал ответы на многие вопросы. Позднее Мухтар вспоминал: «В то время не было знатока литературы Востока лучше, чем Шакарим. Я полюбил восточную литературу благодаря учителю Шакариму!».

Несмотря на такое давнее знакомство, можно сказать, что именно с постановки пьесы «Енлик и Кебек» началось творческое общение двух выдающихся творцов — молодого Ауэзова и умудренного жизнью Шакарима. Оба оказались вовлеченными в один исторический процесс, оба были участниками возрождения национального самоуправления и оба стали свидетелями катастрофического крушения кочевого уклада жизни.

Тревожное состояние ощущается во втором сочинении поэта, посвященном Февральской революции. В нем уже нет пафоса, которым наполнено стихотворение «Взошла заря свободы», нет и призывов идти за безымянными «людьми, узревшими восход». На их место пришли непростые раздумья.

Впрочем, название новому стихотворению поэт дал не менее пафосное — «Развевается знамя свободы». Умопостигаемое время, когда «вольницей катятся воды», навевает поэту вопрос:

Нет оптимистического упоения зорями свободы, ибо народ, как «в сирости бедный ребенок», может быть, и «преодолеет невзгоды»:

Мироощущение лирического героя, уловившего в стихийном знаке вольницы канун будущих «окаянных дней» (И. А. Бунин), не испытывает того апофеоза торжества света свободы, как в предыдущем стихотворении:

Последние события, сулившие грандиозные перемены в жизни казахского общества, требовали участия лучших сынов народа в созидании новой жизни. Поэтому Шакарим все чаще возвращался в родной аул у подножия Чингистау, оставался надолго, ожидая вестей из города.

Он внимательно следил по газетной информации за событиями в России. И, несмотря на неугасающую надежду, все же ощущал растущее беспокойство, начиная понимать, что установившаяся тишина — это всего лишь затишье перед бурей. Что главный удар стихии еще предстоит пережить.

Мечты и терзания Алашорды

Политические события в революционном 1917 году развивались стремительно. Временное правительство, сменившее после Февральской революции царское правительство, не спешило предоставлять самоуправление национальным окраинам, на которое так надеялись народы империи. Вообще, кажется, не собиралось решать национальный вопрос.

В такой ситуации логично было ожидать от местных национальных элит политических шагов в сторону обеспечения независимости, в крайнем случае, автономии в составе России для своих народов.

Поэтому неудивительно, что в марте и апреле 1917 года в разных регионах казахской степи были одновременно проведены областные съезды казахов. Причем выдвигаемые политические требования были разными, порой диаметрально противоположными. Например, Тургайский и Уральский съезды высказались за федеративную демократическую республику и отвергли ориентацию кадетов на установление конституционной монархии.

Отошли от кадетов и казахские либеральные демократы (Букейханов, Байтурсынов, Дулатов), но они поставили главной целью создание автономной казахской государственности в составе России (программа «Алаш»). Кадеты признавали только культурную автономию.

Принципиально выступая против насилия и кровопролития, алашцы тем не менее требовали: «Все ранее отобранные у казахов переселенцами земли должны быть возвращены обратно, и туземцы должны быть с землею в первую очередь». Так говорилось в программе «Алаш». Логика понятна. Потеря пастбищных угодий могла обернуться окончательной потерей традиционного способа хозяйствования. Как бы власти ни считали такое производство примитивным, оно тысячелетиями кормило кочевой народ, основой существования которого было кочевое скотоводство.

Однако радикальные формулировки могли предопределить конфронтацию в будущей расстановке политических сил.

С 27 апреля по 7 июня 1917 года прошел областной съезд и в Семипалатинске при участии более двухсот представителей из пяти уездов области — Семипалатинского, Павлодарского, Кар-каралинского, Усть-Каменогорского и Зайсанского уездов, а также двух представителей из соседнего Бийского уезда России.

Наряду с деятелями набирающего силу движения «Алаш» Раимжаном Марсековым, Жакыпом Акбаевым, Халелом Габбасовым на съезде с размышлениями о будущем нации выступил и Шакарим Кудайбердиев.

Текст выступления Шакарима не сохранился для истории. Зато имеется восторженный стихотворный отклик Султанмахмута Торайгырова:

Проведение областных съездов открыло путь к Первому обще казахскому съезду. Он прошел с 21 по 26 июля 1917 года в Оренбурге.

Самым значительным результатом съезда стало создание партии «Алаш». Название «Алаш» Алихан Букейханов вынашивал давно. Еще в 1910 году в историческом очерке «Казахи» писал, что «имя мифического лица Алаша» было боевым кличем у казахов. В статье «История казахов» дал более развернутое объяснение: «Джучи хану было присвоено народное имя «Алаш». Это означает: Алаш — глава отечества» (Казах. 1913. № 7).

Одним из первых, кто ответил на вопрос «Что такое Алаш?», поставленный Букейхановым в статье «Особое слово» (Казах. 1913. № 12), оказался Шакарим. Иными словами, поэт изначально был прекрасно осведомлен о задачах движения, знал, что его лидеры ставят целью создание казахской автономии. Не отвергал эту идею, хотя и не приветствовал горячо, что свойственно его рассудительной натуре.

После оренбургского съезда был опубликован проект программы партии «Алаш». В качестве первоочередных задач были декларированы: всеобщее избирательное право, пропорциональное национальное представительство, демократическая Российская федеративная республика с президентом и законодательной Думой, равенство автономий, входящих в состав России, демократические свободы, отделение религии от государства, равноправие языков.

По сути, лозунг «Проснись, казах!» сменился на идею казахской автономии. Тем самым казахские интеллектуалы окончательно отмежевались от партии кадетов, поддерживавшей Временное правительство.

Очень быстро стали создаваться и областные организации партии «Алаш»: сначала в октябре 1917 года в Семипалатинске, затем в Омске и в начале ноября в Оренбурге. Председателем Семипалатинского областного комитета был избран Халел Габбасов.

Вечером 25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года в Петрограде холостой выстрел из носового орудия крейсера «Аврора» дал сигнал к захвату большевиками Зимнего дворца, в котором располагалось Временное правительство эсера Керенского. Произошла Октябрьская революция. Власть в России захватили большевики.

Лидеры партии «Алаш» Октябрьскую революцию восприняли негативно. Ахмет Байтурсынов (1873–1937) позднее, в 1919 году, писал: «Насколько казахам была понятна Февральская революция, настолько же непонятной была и Октябрьская социалистическая революция. Первая революция была правильно понята и с радостью встречена казахами, потому что, во-первых, она освободила их от гнета и насилий царского правительства, а во-вторых, подкрепила у них надежду осуществить свою заветную мечту — управлять самостоятельно. То, что вторая революция показалась казахам непонятной, объясняется просто: у казахов нет капитализма и классовой дифференциации, даже собственность у них не так разграничена, как у других народов. Наводила же ужас на казахов Октябрьская революция своими внешними проявлениями. На окраинах большевистское движение сопровождалось насилиями, грабежом, злоупотреблениями и своеобразной диктаторской властью, говоря короче, движение на окраинах часто представляло собой не революцию, а полнейшую анархию».

Схожее мнение лаконично высказал и Шакарим. Как обычно, поэтическим языком. В поэме «Жизнь Забытого» революционным событиям уделено значительное место. Будучи на поколение старше большинства окружающих, он внимательно следил за происходящими событиями:

Вскоре после обращения, в особенности к молодым («Что лежать без дел, как вол, / Раз свободы знамя взвилось!? / Русский нам ведь за отца, / Стыдно в роли подлеца / Нам лежать и ждать конца»), поэт не испытывает духа бодрости, как прежде. Ибо возник, как он видит, раздор двух партий — большевиков и меньшевиков. Постичь суть их разногласий нет возможности, поэтому, заявляет поэт, «надежды испарились».

Да, Шакарим, как и большинство казахов, вскоре охладел к идеалам Октябрьской революции, но за политическими событиями продолжал следить очень внимательно. Он обратил внимание на то, что среди казахов были и сторонники Октябрьской революции. Некоторые из них создали в Петропавловске партию «Уш жуз» («Три жуза»), В газете «Сарыарка» (1917. № 21) была помещена такая телеграмма: «Казахи, не удовлетворенные программой партии «Алаш», созданной А. Букейхановым, самостоятельно открыли социалистическую партию «Уш жуз». Партией этой руководили Колбай Тогысов, Мукан Айтпенов, Исхак Кабеков и другие лица. В «Уш жузе» было около тысячи членов, в том числе в Петропавловске — 200, в Омске — около 450 человек. Программа партии сводилась к созданию федерации. Ушжузовцы поддерживали большевиков. Словом, по идеологическим предпочтениям казахская элита оказалась разделенной.

Нов ноябре 1917 года на региональных выборах в Учредительное собрание партия «Алаш» получила большинство голосов и 43 депутатских места. Партия «Уш жуз» оказалась в проигрыше. Вообще, по количеству голосов, полученных на этих выборах (262 тысячи 404 голоса), «Алаш» заняла восьмое место среди полусотни партий, существовавших в России.

Лидеры партии «Алаш» придавали большое значение предстоящим выборам депутатов земств — сначала уездных, затем областных. Земства — выборные органы местного самоуправления в Российской империи — все еще имели важное политическое значение. (Они были ликвидированы только в 1918 году декретом советского правительства.)

Букейханов и Дулатов в газете «Казах» призывали образованных казахов принять активное участие в земских выборах с целью взять в собственные руки земское правление в регионах.

В Семипалатинской области выборы в земства прошли в ноябре и декабре 1917 года. Активность казахского населения была значительно выше активности русских граждан. Об этом с понятным огорчением писал, к примеру, С. Возмитель в статье «О выборах гласных в Семипалатинское уездное земство» в газете «Дело»: «14 ноября в Уездном Комитете по ведению земства рассматривались результаты выборов по Семипалатинскому уезду. Стоя на страже крестьянских интересов, я громко заявляю о крахе русской части земства в этом уезде. Едва ли нас удовлетворят двое русских гласных на 38 киргиз…

Итак, товарищи, если мы посмотрим на будущее земство, где будет два русских представителя против почти сорока киргизских гласных, куда будут поступать наши жалобы и наши земские сборы, и откуда будут исходить хозяйственные и экономические распоряжения, я не знаю, смогут ли товарищи Богатырев и Парасочкин вдвоем достаточно отстоять интересы русского населения. Представители киргизы задумали пойти навстречу, но не слишком ли поздно?

Киргизское население совершенно отнеслось иначе. Они отложили всякие домашние обстоятельства, даже организовали транспорты для перевозки лиц, имеющих право участвовать в выборах. И в проведении земства оказались у них самые лучшие результаты. Прошли все образованные лучшие работники и даже на славу провели одну женщину».

Одна женщина — это Назипа Кульжанова, избранная в уездное земство в числе шести депутатов от города Семипалатинска. А в числе депутатов от пятого округа первым в списке шел «Худайбердин Шахкарим, Чингизская волость».

Вообще С. Возмитель прав, в Семипалатинское уездное земство прошли лучшие люди, можно сказать, цвет казахской нации того времени.

Участие в земских выборах, возможно, помешало Шакариму попасть на Второй общеказахский съезд. Хотя он имел персональное приглашение.

Срочно провести следующий съезд лидеров партии «Алаш» побудили, конечно, октябрьские события в Петрограде. Время было дорого. От того, какое направление примет государственное развитие, зависела судьба нации.

Второй общеказахский съезд прошел тоже в Оренбурге с 5 по 13 декабря 1917 года. От Семипалатинской области в нем приняли участие Халел Габбасов, Алимхан Ермеков, Турагул Абайулы, Жумекен Оразалин, Ахмет Шагыров, Кабыш Бердалин, Ахметолла Барлыбаев. За подписью Алихана Букейханова были разосланы приглашения на съезд двадцати восьми самым авторитетным личностям. Среди них был и Шакарим. Но он в Оренбург не приехал.

На съезде обсуждались вопросы национальной автономии, создания милиции, Национального совета. С докладами выступили Алихан Букейханов, Хал ел Габбасов, Мустафа Чокай, Джанша Досмухамедов.

Главным результатом съезда, конечно, стало решение об образовании казахской автономии. В постановлении съезда декларировалось: «Назвать казахско-киргизскую автономию «Алаш», ее подземные и наземные богатства будут принадлежать Алашу. Создать Временный Национальный Совет. Назвать его Алашордой, место временной дислокации (расположения) Алашорды — Семипалатинск».

28 января 1918 года через газету «Сарыарка», выходившую в Семипалатинске, было официально объявлено об образовании национально-территориальной автономии Алаш и создании правительства Алашорда.

Предполагалось в дальнейшем утвердить конституцию автономии Всероссийским Учредительным собранием.

С 1918 по 1919 год Центральный и Семипалатинский областной комитеты Алашорды располагались в левобережной части Семипалатинска — в Жана-Семее. В те два памятных года левобережье именовалось недвусмысленно: город Алаш.

Автономия не означала полной государственной независимости. Алашевцы прекрасно понимали, что после векового господства Российской империи сразу получить независимость не удастся ни при какой расстановке сил. Но историческое решение партии «Алаш» о создании, по сути, основ нового государства вполне могло обернуться успехом, если бы не противодействие других политических сил, которые опирались на внушительные государственные ресурсы.

Главной противодействующей силой были большевики. После октябрьского восстания в Петрограде и установления советской власти в центральных районах России большевики стремились, во-первых, решить внутриполитическую задачу — устранить влияние меньшевиков и эсеров, во-вторых, распространить советскую власть на всю территорию теперь уже бывшей Российской империи.

Первого января 1918 года в Семипалатинске официально оформилась Семипалатинская партийная организация большевиков, открестившаяся от меньшевиков. Большевики немедленно организовали отряд Красной гвардии. 28 января Совет рабочих и солдатских депутатов постановил: «Высшую власть должен взять в свои руки Совет и на период до областного съезда избрать Временный областной комиссариат Российской Социалистической Федеративной Республики». Областной военный комиссар М. Шабанов с отрядом Красной гвардии установил контроль над важнейшими учреждениями Семипалатинска. Большевики взяли в свои руки вокзал, тюрьму, банк, почту, телеграф. В Затоне рабочие заняли кожевенный завод, судоремонтные мастерские, пристань.

Утром 17 февраля 1918 года горожане прочитали воззвание исполкома Совета: «Граждане Семипалатинска и области! Исполняя волю трудового революционного народа и области, Совет рабочих и солдатских депутатов с сего дня принял на себя всю власть по управлению городом, вошедшим в состав Российской Социалистической Федеративной Республики. Объявляя об этом, Совет призывает все учреждения, предприятия и всех граждан к подчинению Советской власти и к спокойному занятию каждого своей повседневной работой».

Правительство Алашорды не намерено было быстро сдать позиции. Срочно был поставлен под ружье отряд милиции Алашорды, который взял под контроль Заречную слободу (Жана-Семей).

Но большевики оказались расторопнее алашевцев. Орган издания Алашорды газета «Сарыарка» публиковала отчаянные строки: «В какой бы ни было волости, в каком бы ни было городе не осталось ни одного места, не взятого большевистской властью. Создаются за советом совет, они все переворачивают, крушат и властвуют» (1918. № 15).

Шакарим в эту зиму, приезжая из Чингистау, сразу попадал в контору Алашорды на левобережье.

Не забывал о литературных обязанностях. Сдал в журнал «Абай» перевод газели Хафиза, начинавшийся словами «Сопы молится чему-то…». Перевод был напечатан в третьем номере журнала за 1918 год.

С декабря он жил в «городе Алаш» безвыездно, почти до лета, участвуя в обсуждении проблем как полноправный член уездного земства. Много общался с людьми, видел, как непросто давалось казахам понимание происходивших перемен. На стороне советской власти было пока малое число казахов, преимущественно члены партии «Уш жуз» — в основном мелкие чиновники, кустари, учителя, фельдшеры. На страницах печати ушжузовцы нападали на алашевцев, те давали отпор в своих газетах.

Соперничество партий «Алаш» и «Уш жуз» не продлилось долго. К июню 1918 года члены партии «Уш жуз» приняли сторону большевиков и партия распалась за ненадобностью.

Но вот противостояние Алашорды с советской властью продолжалось и в итоге оказалось смертельным для одной из сторон. Опасность можно было предугадать уже в начале 1918 года. Ничем хорошим не могло закончиться сосуществование Красной гвардии и алашординской милиции.

Молодой писатель Беимбет Майлин (1896–1937), сторонник правительства Алашорды, писал в статье «Первая жертва», опубликованной в газете «Сарыарка» 18 марта 1918 года:

«Согласно постановлению последнего общего казахско-киргизского съезда в Семипалатинске была организована конно-пешая милиция. На это в последнее время большевики стали смотреть косо и не раз заявляли: «Прекратите учения, сдайте винтовки». Наши милиционеры-защитники, имея в виду, что в их сердцах, кроме охраны народа, нет никаких злых намерений, прямо не возражали, но и своих учений не прекращали.

6 марта около 9 часов утра к нашим защитникам, проводившим учения без оружия, подошли 10–15 солдат и безо всякой причины произвели два винтовочных выстрела. Пули никого не задели. Когда некоторые жигиты, услышав выстрелы, бросились бежать, начальник милиции, учащийся учительской семинарии Казы Нурмухамбетулы, не сдвинувшись с места, смело крикнул, чтобы остановить суматоху: «Куда убегаете? Лучше примем безвинную смерть, всех не уничтожат!»

Между тем прозвучали частые выстрелы, пули попали и в самого Казы, и в его коня. Пуля угодила прямо в сердце жигита. Юноша ангельской души скончался прямо на месте.

Товарищи покойного плакали навзрыд, обнимая его голову, вскрикивая в горе».

Казы Нурмухамбетулы, казах из рода Сыбан, стал первой жертвой в противостоянии движения «Алаш» с советской властью. Первой, но далеко не последней. Молодой человек поступил в Семипалатинскую учительскую гимназию в 1915 году, должен был окончить ее в 1919 году. Пока же вместе с друзьями записался в алашординскую милицию, даже возглавил ее. Похороны Казы Нурмухамбетулы состоялись 7 марта. Когда покойный был погребен и была прочитана молитва, первым с речью выступил Шакарим. Ее воспроизвел в той же статье Беимбет Майлин.

«Народ! Вы знаете, кто здесь лежит? — говорил Шакарим. — Это первый из граждан Алаша, который пожертвовал жизнью ради своего народа. Не говорите, что он умер, нет, он не умер. Он свою любовь к нации проявил не на словах, а на деле. Говорил при этом: «Нынешние и будущие граждане, ратующие за свой народ, защищайте его, как я».

Покойного и звали Казы. Имя его — Казы — означает бий, судья. И он, как бий, сказал свое веское слово.

Дорогой мой Казы, не жалей о своей смерти! Ты исполнил долг. Ты занимаешь особое место и перед народом, и перед Богом.

Образованные люди! Молодежь! Не забывайте этого своего товарища. Теперь тяготы его семьи на ваших плечах. У него остался, говорят, как свет его очей, годовалый сын. Воспитать и выучить его — непреложный долг всех алашцев. И вы тоже не падайте духом пред случившимся. Я только сегодня убедился, что Всевышний дал Алашу настоящего сына. Я уже не надеялся в шестьдесят лет увидеть такого гражданина, который готов пожертвовать жизнью за свой народ. Увидел. Теперь без сожаления могу умереть хоть сегодня.

Дорогой Казыжан. Прости, если мы не оценили тебя по достоинству. Прощай! Пусть будет светла твоя могила».

Правительство Алашорды давно поняло, с каким грозным противником приходится иметь дело. Большевистский Совет рабочих и солдатских депутатов не считал Алашорду серьезной организацией и намеревался, накопив силы, покончить с самопровозглашенной автономией Алаш. До поры до времени большевики все же сосуществовали с Алашордой, не забывая оказывать давление. Пока это давление обернулось убийством Казы Нурмухамбетулы.

Лидеры Алашорды, реально оценивая силы большевиков, успели заявить о признании советской власти. И предпринимали попытки наладить связь с центральной властью, чтобы начать переговоры о предоставлении казахскому народу автономии в составе России. Например, 2 апреля 1918 года Халел Габбасов из Семипалатинска вышел на прямую связь с Лениным и Сталиным, вел переговоры с Москвой по телеграфу. Но советское правительство не торопилось признавать правительство Алашорды, оттягивая решение вопроса. Назревало крупное контрреволюционное движение, и советской власти приходилось думать о сохранении завоеванных в октябре 1917 года полномочий.

Тем временем местная большевистская власть в Семипалатинске решила ужесточить режим деятельности оппозиционных партий, включая партию «Алаш». В начале марта 1918 года Временный комиссариат Российской республики запретил сначала издание эсеро-меньшевистской газеты «Свободная речь» и кадетской газеты «Дело», затем была запрещена газета «Казах».

Очень хотелось большевикам закрыть и газету «Сарыарка», основной на тот момент орган издания партии «Алаш». Но ее редактор Халел Габбасов был членом Совдепа, и большевики, дабы не испортить отношения с казахскими представителями, оставили вопрос о закрытии газеты на будущее. Только в середине мая было принято решение о закрытии газет «Сарыарка», «Слово народа» и журнала «Абай».

Впоследствии, когда власть захватили белогвардейцы, закрытые издания возобновили свою деятельность и выходили непрерывно до декабря 1919 года.

Несмотря на давление со стороны Совдепа, правительство Алашорды за время их «мирного» сосуществования провернуло немало дел, стараясь поступать как подлинно народная власть. Успешно действовали комитеты уездных и областного земств, которые находились под контролем Алашорды. Они решали проблемы просвещения, здравоохранения, животноводства, продовольственного обеспечения, судебной системы, социального обеспечения, административного управления.

На проходившем в апреле 1918 года первом чрезвычайном собрании Семипалатинского областного земства рассматривались как наиболее важные вопросы создания административного правления и судебной системы. В результате председателем областного казахского суда был избран Мукыш Боштаев, заместителем председателя — Иманбек Тарабаев, членами суда — Шакарим Кудайбердин, Смахан Бокейханов, а в качестве кандидатов были избраны Андамасов и Темиржанов.

Среди участников движения «Алаш» Шакарим был самым старшим по возрасту, обладал непререкаемым авторитетом в народе. Поэтому его избрание в состав суда Алашорды, а фактически в состав правительства Алашорды, было не случайным. В соответствии со своими представлениями о будущем казахского народа, о чести и обязанностях перед народом, Шакарим не стал отказываться от введения в состав суда Алашорды. Хотя по некоторым вопросам был не согласен с программой партии «Алаш».

Например, по отношению к русским переселенцам. Как и большинство казахов, он был недоволен царской политикой заселения лучших земель казахской степи переселенцами, прекрасно представляя, какой катастрофой может обернуться для миллионов жителей степи потеря пастбищ для скота, по сути, единственного источника пищи. Однако понимал, что речь идет о живых людях, что переселение совершено, это факт, который вот так просто, росчерком пера, не изменить. Говорил («Жизнь Забытого»): «Нет во мне националиста, / С предпочтеньями — все чисто».

А в журнале «Абай» (1918. № 3) в рецензии на статью с характерным названием «Национализм» одного из алашординцев М. Турганбаева, человека с достаточно глубокими познаниями, Шакарим так обосновал свои принципы:

«Национализм может породить культуру, но не может породить чистого сердца. Чистое сердце есть совесть (любовь, милость, справедливость ко всему сущему), что по-казахски означает — принимать всех людей как братьев, сострадать и быть справедливым. Как здесь сказано, не может победить человечность, пока не станет больше чистых сердец».

Как бы то ни было, теперь поэт находился в самом центре событий в Семипалатинской области. Сразу принялся налаживать работу областного суда. Опубликовал, например, в газете «Сарыарка» 21 апреля 1918 года открытое письмо «Всем казахским гражданам Семипалатинской области»:

«Нынешняя власть утвердила казахский суд.

Отныне, какие ни возникнут между казахами большие или малые споры, их будет рассматривать казахский суд. Ранее дела рассматривал русский суд. Все те дела, по которым не вынесено решение, будут переданы в казахский суд.

По этой причине всем казахам Семипалатинской области следует принять во внимание следующее:

1. Подающий жалобу должен четко писать место жительства — свое, ответчика и свидетелей, а также указывать название волости. Иначе будет неизвестно, куда посылать вызов, и дело останется без рассмотрения.

2. В случае денежных или имущественных споров необходимо произвести оценку и указать размер претензий. В противном случае такое заявление рассматриваться не будет.

3. Нужно прекратить практику ложных обвинений, лжесвидетельств, бытовавших в прежнем суде. Потому что казахский суд такие ложные действия не будет оставлять без наказания. Причем наказание будет суровым. Например, один человек, давший в марте в суде ложные показания, до сих пор находится в заключении по решению суда.

Суд не станет принимать заявления с уверениями: «Больше лгать не буду, зла творить не буду». Отныне не будут восприниматься слова о том, что кто-то не знал правила казахского суда.

Прочитавшие это письмо в газете должны не только сами все уяснить, но и разъяснить другим. Сколько бы ни применялось хитрости, казахский суд способен все обнаружить.

Член Семипалатинского областного суда

Шахкарим».

Документ очень точно характеризует принципы и мировоззрение Шакарима как судьи и как человека.

На тот момент на левобережье, в городе Алаш, собрались, по сути, все деятели национального возрождения, вложившие столько сил в продвижение национальной идеи — создания автономного казахского государства.

Рядом с Шакаримом трудились в Алашорде молодые литераторы, ставшие выдающимися творцами: Магжан Жумабаев, Жусипбек Аймауытов, Султанмахмут Торайгыров, Мухтар Ауэзов, Ильяс Жансугуров, Беимбет Майлин, Амре Кашаубаев, Иса Байзаков. В Алашорде состояли Кокбай Жанатайулы — ученик Абая, Турагул — сын Абая, брат Шакарима.

Возглавляли Алашорду просвещенные люди, совершенно новые персонажи казахской истории — интеллектуалы, профессионалы, жертвенные личности: Алихан Букейханов, Ахмет Байтурсынов, Миржакып Дулатов, Халел Габбасов, Мухаметжан Тынышпаев, Халел Досмухамедов, Алихан Ермеков, Ельдес Омаров, Жакып Акбаев, Биахмет Сарсенов, Райымжан Марсеков, Ахметжан Козыбагаров, Маннан Турганбаев, Абикей Сатбаев, Билял Сулеев, Нургали и Назипа Кульжановы, другие деятели.

В феврале 1918 года белая армия при поддержке финансовых и промышленных кругов США, Англии, Франции, Японии начала вооруженную борьбу против советской власти. К весне военные действия приняли общенациональный масштаб. Началась Гражданская война, которая продлилась до октября 1922 года.

При этом большевики провозглашали своей целью построение бесклассового коммунистического общества как в России, так и в Европе путем активной поддержки «мировой революции». Белые провозглашали созыв нового Учредительного собрания с передачей на его усмотрение решения вопроса о политическом устройстве России.

Составной частью Гражданской войны стала вооруженная борьба национальных окраин бывшей Российской империи за независимость. Попытки провозглашения независимости вызывали отпор как со стороны белых, сражавшихся за «единую и неделимую Россию», так и со стороны красных, видевших в росте национального самосознания угрозу завоеваниям революции.

До прихода в Семипалатинск белых правительство Алашорды было знакомо только с активным противодействием большевиков.

25 мая началось наступление Чехословацкого корпуса по всей линии Транссибирской железной дороги от Поволжья до Приморья. В начале июня белочехи (так называли объединенные отряды белой армии) захватили последовательно Петропавловск, Павлодар, Омск.

10 июня органы советской власти Семипалатинска приняли решение об эвакуации. 11 июня эшелон с отрядом Красной гвардии вместе с советскими работниками, общей численностью семьсот человек, покинул город.

Во второй половине дня правительство Алашорды полностью установило свою власть на левобережье.

На следующий день прибыли части белой армии, заявив о приоритете своей власти. Алашординцы не возражали, по-прежнему надеясь в будущем получить автономию в составе России. В тот момент и белогвардейцы не возражали против хозяйственного управления Алашорды в городе и области, поскольку сражения с большевиками поглощали все их силы.

12 июня алашординцы, в числе которых был Шакарим как член Национального совета, приняли на заседании несколько постановлений. Жусипбек Аймауытов на страницах журнала «Абай» писал: «В городе Алаш собралось руководство казахов, которое подняло дело Алашорды и принялось за свою работу. Нынешняя цель Алашорды — собрать воедино казахский народ, создать автономию. На пути к этой цели создается милиция Алашорды».

Газета «Сибирская речь» добавила некоторые подробности о формировании казахского военного отряда милиции: «В Семипалатинск прибыли из степи киргизские отряды. Примерно в шесть часов вечера они вошли в город. Им была устроена торжественная встреча на площади перед Никольской церковью. С поздравлениями выступил представитель Временного сибирского правительства Давыдов. Во время встречи на площадь вышел известный национальный деятель А. Букейханов. В его честь конные по предложению подполковника Тохтамышева прокричали: «Алла!» На белых флагах были лозунги: «Да здравствует всероссийское и сибирское собрание курултая!», «Да здравствуют честные сыны Отечества!».

Так сложился альянс правительства Алашорды и Временного сибирского правительства, которым руководил адмирал Колчак.

Отношения между союзниками не были безупречными. Однако именно это время, когда Семипалатинскую область контролировали белые, оказалось самым благоприятным для правительства Алашорды. Оно получило наконец возможность почти беспрепятственно осуществлять административную деятельность.

Были восстановлены печатные издания, закрытые при большевиках. На первый план вышла работа всех земских комитетов уездов и области. Включился в работу и казахский суд Алашорды.

Шакарим писал в «Жизни Забытого»:

В двух строфах поэт уместил целую историю сложных взаимоотношений как с правительством Алашорды, так и с представителями белогвардейцев. Жизнь до ухода белых состояла из невольных метаний, выхода из состава суда, чуть ли не принудительных возвращений.

Суд Алашорды, в который поэт был избран перед приходом белых, оказался под полным контролем представителей Временного сибирского правительства. В частности, белогвардейцы сами решали, кого из осужденных судьями Алашорды отправить в тюрьму, а кого отпустить. Чаще просто отменяли решения, на что и сетовал Шакарим. Естественно, поэту такое насилие над свободной волей не нравилось.

Вдобавок и деятели партии «Алаш» стремились осуществлять генеральное руководство, словно взяв пример с большевиков. В условиях военного времени меры, возможно, были оправданными. Но Шакарим не воспринимал никакую диктатуру, кроме диктатуры нравственного по своим высоким моральным принципам закона. Потому и возникло убеждение, определившее суть проблемной ситуации, когда нравственность стремятся подчинить законам классовой борьбы: «Партия — само злодейство, / Для людей — как лицедейство».

По воспоминаниям Ахата, Шакарим очень переживал и в сентябре 1918 года с горечью признался:

«Я зря стараюсь. Руководители и не собираются людей делать народом. Как всегда распри! Все тот же карьеризм. Эгоизм. Та же клановость, не собираются расставаться с партиями! Чтобы защитить народ, поддержать справедливого — нет такого. Бедному народу кроме несчастий, сыплющихся на голову, ничего не дано. Я увидел, что на них надеяться нечего. А ведь это самые образованные люди. Я поверил в то, что они поведут народ по пути справедливости. Ошибся!»

Шакарим придерживался старинного народного принципа: «Если не будет справедливого суда, народ будет больным».

Однако он все более убеждался, что в справедливом суде отныне нужды нет.

Читая потрепанную книжку с речениями Конфуция, которая была всегда под рукой, он нашел то место, что припомнилось, когда он начал перебирать в памяти деяния партии «Алаш»: «Если естество в человеке одолеет культуру — получится дикарь. Если культура одолеет естество — получится книжник. Лишь тот, в ком естество и культура уравновешены, может быть достойным мужем».

Шакарим задумался: А много ли осталось сейчас в Алашорде достойных мужей — по Конфуцию? «Когда ты видишь доброго человека, старайся превзойти его; когда видишь дурного — изучи свое сердце».

Это верно, по мысли Шакарима, изучить свое сердце: оно должно биться в унисон с сердцем народа, чтобы ты не забывал о его нуждах.

Итак, Шакарим принял решение вернуться в Чингистау. Сослался на болезнь. Он и выглядел больным, настолько сильно подействовали переживания последних дней. И получить справку о болезни от врача было нетрудно.

В Алашорде ему не поверили. Однако для него это был единственно правильный выход. В конечном счете он поступил как поэт. Предощущение бессмысленности борьбы было сильным. Кровавая Гражданская война не оставляла надежд на осуществление мечты алашцев.

Автономия поэтической мысли

Вернувшись в Чингистау, Шакарим недолго пробыл в ауле. Дух свободы в уединенной обители гнал дальше, в Кен-Коныс.

Поэту важно было в момент душевного смятения оказаться в спасительной тиши отшельничества, остаться наедине с мыслями, чтобы обрести уверенность, душевную гармонию и равновесие. Потому и стремился в степь, в сердце Чингистау, в Кен-Коныс под смутный покров мириад звезд, где провел столько времени в счастливых интеллектуальных бдениях.

Его поэтические опыты обнаруживают особое состояние неуспокоенности, большей частью протекающее в атмосфере творчества, свободы и печали. Это был реализм жизни с ее повседневными заботами (опять вдвоем с Аупишем в трудных условиях готовились к зиме) и реалиями ухода от жизни окружающей действительности (с кровавыми зорями «окаянных дней»):

Ему было тяжело этой осенью в Кен-Конысе.

Он ушел из Алашорды только тогда, когда почувствовал, что насилие, совершаемое над духом, становится невыносимым. Алашорда так и не добилась автономии для казахов. Изначально слово «автономия» означает — своезаконие. В случае Алашорды не сработали ни внешние, ни внутренние факторы. Метрополия не признала свободы народа, а общество не сподобилось, точнее, просто не успело сотворить новые законы бытия.

И тогда Шакарим, по сути, создал свою автономию — духа, мысли. Создал нечто, производимое на собственных основаниях, на своих законах. Этой зимой он написал стихотворение, которое озаглавил: «Прощай, мой народ».

Но получилось не прощание, а определение позиций. Прежде чем вновь уйти «в свой мир идей», поэт-философ обращается к той до-текстовой реальности, в которой оказался после свершившегося октябрьского переворота 1917 года. Ту реальность моделируют образные мотивы: «заря свободы», сулившая обновление жизни, «дела», что незаладились у всех, «народ», что продолжает пребывать в «темноте». В возникшей теперь под его пером «круговерти мысли» разочарованный герой сознает: «Я точно с мужеством расстался»:

Совмещая разные хронотопы — революционного «там» и отшельнического «здесь», — поэт вновь и вновь возвращается к нравственным императивам деятелей, как он определяет, «лихолетья». В его выстраданной скрижали прочитываются следующие заповеди: искушение «вначале» соперничества и хвастовства, обретение навыков честного пути, неискушение умов легкостью лозунгов, утверждение культуры труда.

Холодной зимой 1918/19 года он вновь вступил на путь постижения Истины. В его случае постижение Истины означало непрерывное творение. Творение и есть бытие. А бытие и есть свобода.

Ахат зафиксировал собственно бытие:

«Зимой 1918 года отец отправил обратно в аул находившегося с ним близкого друга Аупиша из рода Керей, с которым был дружен с четырнадцати лет. И остался один.

Когда прибыл Аупиш, в ауле все переполошились. Пришлось ему рассказать, почему он вернулся. Однажды отец попросил его научить доить верблюда. «Зачем вам это? Испачкаетесь молоком», — отговаривал Аупиш. Но пришлось научить. После этого отец и объявил: «Возвращайся домой, я останусь один». — «Не уйду!» — возразил друг. Тогда отец сказал: «Нет, Аупиш, ты должен меня понять. Я знаю, что ты готов разделить все мои радости и горести. Если искренне меня жалеешь, отправляйся домой. Я занял все твое время, держал несколько лет при себе. Конечно, знаю, ты на это не обижаешься. Однако ограничивать человеческую свободу — все равно что держать в рабстве. Я сейчас птицу не стреляю. Мне осталось только закончить начатые тексты. Еду себе буду готовить сам. У меня еще хватает сил принести воды, развести огонь, задать сена коню и верблюду. Если меня понимаешь, ты должен вернуться».

Верному соратнику поэт посвятил большое стихотворение «Только Аупиш, друг мой, рядом».

Именно из стихотворения, проникнутого уважением и благодарностью к терпеливому, понимающему, честному другу, становится понятно, что оба — и Шакарим, и Аупиш — были людьми из настоящей жизни. Оба — классическая правда. Классическая в том смысле, что жили они в традиционной морали и дышали атмосферой высокой нравственности, которую выносили прадеды, выпестовали эпосы, сохранили в речах бии, перенеся этические принципы в степные законы.

И потому в их уединенном жилище не было фальши.

Когда появилась фальшь в казахской жизни? Возможно, тогда, когда в степь пришли деньги, когда старинные, проверенные многовековой историей законы стали меняться на новые кодексы и уложения, диктуемые не природой, а посторонней культурой, какой бы высокой она ни была.

Написав много добрых слов в адрес друга, Шакарим добавил пояснения, которые важны как реминисценции:

Соединив образы разных культур — эпохи своего личного бытия и иноязычной литературы, — Шакарим продолжает параллели:

Уже на уровне личностного осмысления образа рыцаря своего отшельничества, Аупиша, поэт ассоциирует мотивы его несвободы с рабской неволей:

Сравнение с героем известного романа Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» напоминает об интересах Шакарима. Этой зимой он задумал перевести на казахский язык сильно впечатлившую его книгу о судьбе рабов в Америке.

После отъезда Аупиша он раскрыл русское издание «Хижины дяди Тома», углубился в чтение и принялся за перевод.

Весной 1919 года Шакарим получил от сына Кабыша, который добрался до его отшельнического жилища, чтобы проведать отца, странное, если не сказать неприятное, известие о том, что Алашорда объявила Шакариму бойкот.

В этом словечке казахам чудился намек на что-то неприличное. Родственники долго думали, сообщать или нет поэту новость, просочившуюся из газет. Местные журналисты писали как о сенсации о желании некоторых лиц запретить поэту печататься в алашординских изданиях, называя акцию модным словом «бойкот», видимо, по примеру непримиримых русских революционеров.

Шакарим реагировал на бойкот холодно. Зная о сложностях в общественной деятельности Шакарима, родственники как могли поддерживали поэта, даже в эти дни вновь выдвинули его на должность судьи, несмотря на бойкот.

В Центре документации новейшей истории Восточно-Казахстанской области, в городе Семее, имеется документ от 29 июля 1919 года за подписью управителя Чингизской волости в правление Семипалатинского уездного земства — список лиц с правом на должность народного судьи по Чингизской волости на 1920 год. В этом списке значится: «Худайбердин Шакарим, 60 лет, грамотный, аул № 2». В конце концов бойкот не получил большого распространения. В Алашорде, видимо, быстро поняли глупость этой затеи и остановили кампанию травли поэта.

Тем более что ситуация в Гражданской войне изменилась. И было уже не до сведения счетов. Осенью 1919 года войска Восточного фронта Красной армии вошли в Западную Сибирь и Казахстан. Белые отступали.

В ноябре красные взяли Павлодар, Камень, станции Рубцовка и Аул. Несмотря на скопление больших сил, колчаковцы не надеялись удержаться в Семипалатинске. Начальник местного отделения контрразведки белых в докладе от 5 ноября 1919 года писал: «В обыкновенной войне можно было бы надеяться, что такая «крепость», как семипалатинская, сыграет известную роль, но в войне гражданской — это, пожалуй, предположить трудно. Мы не можем быть уверенными в надежности тыла по отношению к фронту. Нельзя с уверенностью сказать, что повстанческие вспышки невозможны на противолежащей стороне Иртыша, тем более что там находится большевистски настроенная воинская часть — железнодорожный батальон».

Из города началось бегство чиновников Временного сибирского правительства, семей офицеров, купцов, промышленников.

Организованный большевиками подпольный центр вечером 30 ноября поднял в городе восстание. Утром 1 декабря Семипалатинск был освобожден от белых. Командир белогвардейского корпуса сообщал телеграммой атаману Анненкову: «Все части восстали, остались в Семипалатинске, отошли со мной до пятидесяти офицеров».

Власть в городе перешла к Военно-революционному комитету.

Алашординцы, как и все казахи, в боевых действиях участия не принимали, считая Гражданскую войну сугубо российским конфликтом.

10 декабря в Семипалатинск вошли передовые части регулярной Красной армии. Не задерживаясь долго в городе, они развернули наступление на Усть-Каменогорск, Зайсан и Сергиополь. К концу марта 1920 года остатки белогвардейских частей ушли в Китай. Семипалатинская и Семиреченская области полностью перешли под власть Советов.

Гражданская война в России продолжалась до октября 1922 года. Следствием ее стало тяжелое экономическое положение государства. Но самым страшным последствием были миллионы оборванных человеческих жизней.

Казахи к установлению советской власти отнеслись настороженно, что было естественно в ситуации непрерывных революционных перемен. Газета «Степная правда» писала 25 декабря 1919 года: «Среди мусульманского населения замечается полная солидарность и согласованность в работе с рабоче-крестьянским правительством Советской России. Угнетаемое и разоряемое бывшими колчаковскими приспешниками мусульманское население теперь ясно видит, кто его искренние друзья и кто враги».

Несколько иначе описал взаимоотношения с новой властью Шакарим в «Жизни Забытого»:

Поэт критичен, но вместе с тем взвешен в оценках. Упомянул о бесчинствах в первые дни прихода красных. Однако объективно заметил, что после подавления очагов сопротивления жизнь стала налаживаться: «Тучи сразу разогнались».

Большинство казахов не торопились радоваться советской власти, но лучших вроде бы продвигали во власть, говорит Шакарим. Это правда. Партия большевиков применяла на национальных окраинах гибкую тактику привлечения в партию лиц коренной национальности. Едва провозгласив власть Советов в Семипалатинской области, большевики стали создавать мусульманские, казахские секции при областном и уездных парткомах.

Так было везде. Итогом кампании стало вступление свыше пяти тысяч казахов в коммунистическую партию большевиков в первые три года советской власти.

К слову, тактику вовлечения казахов в свои ряды большевики эффективно применяли и в отношении Алашорды. Еще 10 июля 1919 года Лениным было подписано «Временное положение Совета Народных Комиссаров о Революционном комитете по управлению Киргизским краем». В его состав был введен Ахмет Байтурсынов.

А после изгнания белогвардейцев из Семипалатинска инициатива создания властных структур быстро перешла от казахской культурной элиты к большевистской партии. Новая власть приступила к ликвидации управленческих структур Алашорды. Были закрыты газеты «Сарыарка», «Алаш», журнал «Абай», который редактировали Мухтар Ауэзов и Жусипбек Аймауытов.

Затем 5 марта 1920 года решением Военно-революционного комитета по управлению Киргизским краем было ликвидировано правительство Западного отделения Алашорды.

Состоялось заседание Ревкома, на котором отсутствовал Ахмет Байтурсынов. В принятом протоколе говорилось: «Опубликовать населению в газетах, что никакого договора между Ревкомом и Алашордой не было, а условия перехода алашординцев указаны в ответе Ревкома от 21 января за № 253, то есть личная неприкосновенность и амнистия за прежние их деяния сохраняет силу».

Из документа можно понять, что алашординцы пытались договориться с советской властью и готовы были пойти на слияние с Ревкомом. Но партия большевиков была уже так сильна, что не нуждалась в альянсах.

Алихан Букейханов в тот момент был, по сути, нейтрализован, находясь в составе Ревкома. От переговоров он был отстранен.

Ревком разъяснял: «Впредь до общекиргизского съезда, который созывается в июле месяце 1920 года и который единственный может выбрать законное советское правительство всей Киргизии, — Киргизские области управляются Ревкомом, назначаемым Советом Народных Комиссаров РСФСР. И поэтому слияние Алашорды с Ревкомом возможно только таким образом, что Совет Народных Комиссаров включает некоторых членов Алашорды в состав Военревкома Киргизии».

К осени 1920 года правительство Алашорды практически перестало существовать. Прекратила деятельность и партия «Алаш».

Многие члены правительства Алашорды присоединились к большевикам, воспользовавшись амнистией, объявленной специальным решением ЦИК РСФСР. Но, несмотря на соглашения, никто из них не избежал репрессий, последовавших в ближайшие десятилетия.

Таким образом, партии «Алаш», представителям казахской культурной элиты не удалось реализовать идею автономии, которая тогда еще могла открыть путь к государственной независимости. Шанс был. Однако сказался ряд причин — объективных и субъективных, по которым независимость в тот момент не состоялась. Партия «Алаш» объединяла в основном узкий круг интеллектуалов. Казахское общество, большинство которого составляли безграмотные степняки, не спешило поддержать идеи лидеров партии о справедливости, гуманизме и независимости. Это, скорее, объективный фактор. В свою очередь, деятелям партии «Алаш» не удалось политически закрепить интересы нации. Они могли воздействовать на массы только через управленческую верхушку на волостном уровне. К середине 1918 года Алашорда оказалась под влиянием примкнувших зажиточных слоев общества. Состоятельные казахи воспринимали автономию как расширение и упрочение своей власти. К тому же в самой партии «Алаш» существовали разногласия между тремя фракциями: Семипалатинской, Западной (Уральской) и Туркестанской. Это субъективные факторы.

Окончательно народ разочаровался, когда постановлением Алашорды от 11 июня 1918 года был объявлен покибиточный сбор по 100 рублей, независимо от достатка владельцев. Тем самым партия «Алаш» отошла от заявленного в программе принципа взимания налогов по степени имущественного состояния: богатый платит больше, бедный — меньше.

И главный, конечно, объективный фактор — категорическое нежелание российского руководства предоставлять автономию. Все окраины бывшей Российской империи должны были, по представлениям большевистских лидеров, участвовать в социалистическом строительстве. В составе единого государства.

Нарком национальностей Иосиф Сталин в телеграмме от 7 апреля 1918 года на имя Алиби Джангильдина объяснял: «Буржуазно-националистические группы требуют автономии для того, чтобы превратить ее в оружие закабаления своих собственных масс».

У Алашорды не было ни материальных, ни финансовых, ни военных ресурсов, чтобы противостоять воле центра.

В течение двух лет — с декабря 1917-го по осень 1919 года, пока существовало правительство Алашорды, казахи жили в режиме ожидания: будет ли у них собственное государство?

Трудно утверждать, что эти два года у них уже было полноценное государство. Если говорить о классических признаках государственности, то у автономии Алаш не было конституции, собственной денежной системы, вооруженных сил. Не были согласованы границы с соседями. Понятно, в России шла Гражданская война. Однако по ее окончании в любом случае пришлось бы решать вопрос суверенитета — признания другими государствами. Советская Россия Алашорду не признала еще до окончания войны.

Несмотря на все это движение «Алаш» оказало огромное влияние на самосознание нации, подняв упавшее знамя свободы униженного народа. Историческое значение Алашорды состоит в том, что она на многие годы вперед запрограммировала казахскую государственность, которая должна была состояться рано или поздно, причем с большим исполнением признаков государственности.

Лидеры партии «Алаш» устремились к самой высокой цели, которая сияла в мечте, — к независимости народа, не считаясь с собственными интересами. Это были жертвенные личности, рожденные на изломе эпох, подлинные герои народа. К их числу, безусловно, надо относить и Шакарима, фактически члена Алашорды, несмотря на его уход осенью 1918 года и неуместный бойкот недоброжелателей.

В течение 1920–1924 годов партия большевиков завершила объединение казахских земель в единое автономное государственное образование, вроде бы реализовав идею алашцев о казахской автономии. В августе 1920 года в казахской степи была провозглашена Киргизская Автономная Советская Социалистическая Республика в составе РСФСР со столицей в Оренбурге. В апреле 1925 года Киргизская АССР была переименована в Казахскую АССР — лишь этим актом была исправлена историческая путаница в именовании народа. Столица была перенесена из Оренбурга в Кзыл-Орду. Однако провозглашенная автономия была, конечно, не совсем казахской и имела мало общего с автономией, предлагавшейся движением «Алаш». Управление республикой отныне велось под контролем Москвы, и никаких признаков независимого государства не наблюдалось.

Шакарим все это время не писал, как другие казахские поэты, стихи, прославлявшие советский строй. Его не вдохновили белые, но не радовали и большевики, пугавшие население «красным» террором.

Он вообще не имел привычки восхвалять режимы и правителей. Написанное после Февральской революции стихотворение «Взошла заря свободы» так и осталось единственным восторженным панегириком в его творчестве. Тогда поэт искренне поверил в наступление свободы для казахов. Действительность опровергла надежды. В одном из стихотворений 1919 года поэт утверждение советской власти сравнил с дворцом, построенным на песке:

Этот образ дома-государства соткан у Шакарима из взаимодействия личного и общего. Мифологема государства будущего как метафора грозы (в тексте «мираж»), как обещание воли, которая, однако, «прячется во мгле», имеет далеко не притягательную силу:

Шакарим предвидит грядущую трагедию, отсюда его ситуативная этика мудрой печали терпения:

Когда поэт вернулся в родной аул, где его авторитет знаменитого кажы по-прежнему был непоколебим, поток гостей, просителей, сородичей, нуждающихся в помощи, не иссякал. В 1920 году у Шакарима гостил даже немецкий врач, ученый, профессор Макс Кучинский, который с разрешения советского правительства совершал ознакомительную поездку по казахской степи.

Кроме русского переводчика Кучинского сопровождал казах Кошке Кеменгеров, учившийся на врача. Молодой человек хорошо знал Мухтара Ауэзова, поэтому первым делом отправился с гостями в Борли, в его родной аул.

Мухтар Ауэзов в 1919 году вступил в коммунистическую партию, с октября 1919 года состоял в подпольной организации, боровшейся против Колчака. Уже в декабре, после прихода красных, занимал должность заведующего инородческим подотделом управления областного Ревкома. И теперь был членом губернского исполнительного комитета, важным чиновником новой власти.

Макс Кучинский выразил желание пообщаться с кем-то из казахов, многое повидавших в жизни. Мухтар Ауэзов повез гостя к учителю, старшему своему товарищу по творчеству, — Шакариму.

Кучинский много расспрашивал Шакарима о традиционной культуре, о казахских поэтах и видах народного устного творчества. Переводил с казахского на русский в основном Мухтар Ауэзов. Узнав о философских изысканиях старца, Кучинский долго пытал поэта о прочитанных им книгах, интересовался мировоззренческими взглядами и отношением к известным философам.

На праздник Курбан-айт специально для гостя устроили скачки — байгу, даже посадили его на иноходца. Потом продемонстрировали жестокую конную игру — кокпар, устроили соревнования борцов. Вечером гость слушал исполняемые на домбре и скрипке казахские и русские мелодии, делал записи, карандашные зарисовки. Он был благодарен за прием и получил огромное удовольствие. Днем ходили по гостям в соседние дома, купались в речке, пили кумыс. Кучинский удивлялся, как много мяса и кумыса усваивал организм казахов, говорил, что одного блюда мяса, съедаемого казахами за ужином, хватило бы немецкой семье на целый месяц. Впоследствии он подробно описал казахскую кухню, дав ей оценку с точки зрения ученого-медика.

По словам Ахата, на прощание немецкий ученый сказал Шакариму: «Я счастлив, что встретился и беседовал с вами. Считаю вас истинным ученым, мыслителем степи! Как вернусь домой, даст Бог, напишу книгу о жизни в степи. Если будет возможность, приеду еще. Хочу выучить казахский язык, а вы научитесь немецкому. И тогда мы поговорим без переводчика».

Вернувшись на родину, Макс Кучинский написал и издал книгу «Степь и ее обитатели». А Мухтар Ауэзов, уезжая, пообещал помочь поэту опубликовать его произведения. Для начала забрал рукопись поэмы «Лейли и Меджнун». Молодой деятель, литературный талант которого Шакарим оценивал очень высоко, слово сдержал. Правда, политическая карьера Ауэзова в тот момент достигла апогея. Он стал членом ЦИК Казахской автономии, был делегатом IX Всероссийского съезда Советов, который проходил в Москве в декабре 1921 года. Но осенью 1922 года двадцатипятилетний Мухтар Ауэзов оставил крупный государственный пост в Оренбурге и поступил вольнослушателем в Среднеазиатский Туркестанский университет в Ташкенте.

И только тогда он смог опубликовать поэму «Лейли и Меджнун» Шакарима. Она выходила в Ташкенте по частям в номерах 2–5 и 6–8 журнала «Шолпан» в течение 1922–1923 годов. Поэма была напечатана, как и написана, в арабской графике. Однако Шакарим был сильно недоволен публикацией из-за многочисленных типографских ошибок.

В конкретных исторических условиях, когда правящая партия навязывала народу готовые решения и общие правила, Шакарим писал стихи и продолжал задаваться как коренными вопросами бытия, так и метафизическими: какой теперь будет жизнь? как вести себя человеку в условиях несвободы? каким образом можно сохранить совесть и честь? Адресовал эти экзистенциальные вопросы новому поколению:

Какая тайна заключена во мраке Вселенной? Брошу в океан пылинку соли, на сколько частей разделится она? Сколько лет пахнет резеда? — вопрошал он в стихотворении «Измеряя мрак и свет». В поисках ответа писал цикл великолепных стихов, датируемых 1922 годом и озаглавленных «Думы на вершине горы»:

И только холодными зимними вечерами в одиночестве зимовья иногда начинал ощущать свои года, которые, отзываясь болью в суставах, усугубляли духовно-душевные переживания поэта. В такие тоскливые минуты писал он печальные строки: